«Пятый сон Веры Павловны»

Геннадий Прашкевич, Александр Богдан Пятый сон Веры Павловны современная утопия

Часть I. ВСЕ ТАЙНЫ

Что поешь в церкви – это одно, а что поешь наедине с собой – это совсем другое.

У. Сароян.

Дитя обруба

Субботнее утро оно и есть субботнее.

Хорошо бы выспаться, но о встрече просил Суворов, поэтому Сергей появился в кафе при автозаправке точно в девять утра, благо, спозаранку, но ко времени позвонил Мишка Чугунок, хряк окабанелый, неистовый – давний приятель, ныне активно бегающий от кредиторов.

«Привет, Серега! Не спит соловей томский?… – Артикуляция у Чугунка была необычная, торопясь, он некоторые слова произносил невнятно. – Вопросами меня не томи, – (Сергей и не собирался томить его вопросами), – я к тебе издалека. Сам буду говорить, время денег стоит. Дело тут у меня наклюнулось, весь на старте. Если всё хорошо пойдет, через месяц подарю Суворову одну книжку. В Омске присмотрел. Из библиотеки Мартынова. Слышал про такого? Да нет, не тот, который убил Лермонтова, брось прикалываться, – заржал Чугунок, он любил шутку. – Книжка называется „Цоца“, в ней всего двенадцать страничек. Суворов такие любит. Говорят, что в России таких книжек сохранилось штук пять. Вот и подарю Суворову „Цоцу“, пусть радуется, нормальный человек все равно в ней ничего не поймет. Это тебе не туалетная бумага с переводными картинками. А то привыкли: „Мишка дурак! Мишка дурак!“ А какой Мишка дурак? У Мишки просто жизнь нервная. Сегодня Мишка здесь, завтра там. Занимаешься бизнесом с уважением к людям, а тебе все время твердят, что завтра придет дядя со звездой на шапке и с револьвером в крепкой руке, и все отнимет. Не спорь, у Мишки не слабая жизнь».

«А я и не спорю, – усмехнулся Сергей. В наклюнувшееся Мишкино дело он не верил. – У тебя что, опять облом?»

«Да нет, я весь на старте, – стоял на своем Чугунок, он не любил длинных бесед. – Мне бы тут деньжат для начала…»

Ну и так далее.

Чугунок всегда звонил в неурочное время, чаще всего под праздники. От души поздравлял с полузабытым Днем рыбака, или с совсем уже позабытым Днем танкиста, а то и с праздником Великой Октябрьской Социалистической революции. Все помнил, пыхтел, торопливо выговаривал каждое слово, правда, не каждое внятно, а уж потом, как бы между делом, вворачивал просьбу. Ну, штуку там, может, две. Больше ему не надо. Он ведь весь на старте, штуки две (баксов) ему нужны для подогрева.

В принципе, Сергей никогда не отказывал Чугунку.

Но позвонив, Чугунок чаще всего надолго исчезал. Иногда очень надолго. Видимо, многочисленные рассерженные кредиторы не давали Чугунку засиживаться на одном месте. Сергей дивился: вот совсем неглупый мужик, работящий, многое умеющий, а валяет дурака, живет пустыми иллюзиями, хватается за соломинку, вновь и вновь залезает в долги, а лучше бы работал.

Как упомянутый Суворов, к примеру.

С Философом, как прозвали Суворова в дружеском кругу, Сергей близко общался с давних пор. А знал и того больше: еще с провинциального Киселевска, где Суворов после окончания Саратовского университета преподавал в Горном техникуме. Потом оба доцентствовали, уже в Томске. Философ в университете, Сергей в Политехе. Редкий человек. Случалось, что Сергей специально ходил на его лекции.

Суворовский натиск.

Иначе не скажешь.

Среднего роста человек, шатен, ничем особым не заметный, ну, может, с чуть более высоким, чем у других, лбом, немного глуховатый на левое ухо, постоянно поддергивающий полы пиджака, будто пиджак, пошитый в Лондоне, действительно мог плохо сидеть на его узких плечах, Суворов, поднимаясь на кафедру, преображался.

«Уважаемые коллеги, – сипловатым голосом обращался он к студентам. – Если мы с вами правда живем в лучшем из миров, то каковы же другие?»

Вопрос действовал.

Философ сразу же загорался.

«А может, лучший мир существует только в нашем воображении? Может, иначе и быть не может? – загорался Суворов. – У Вольтера, помните, совсем обыкновенные дети в потрепанных одеждах, правда, из золотой парчи, играют в шары на околице счастливого города. Шары выточены из золота, изумрудов, рубинов. Даже самый меньший вполне мог бы стать украшением трона Моголов. А над просторными площадями бьют струи цветных фонтанов, поблескивает хрустальная вода, все сияет, все радует глаз. И бортики, и дно бассейнов с хрустальной водой выложены драгоценностями. Праздничная радуга, а не обыденный мир… Впрочем, – наклонял голову Суворов, – даже в самом счастливом мире непременно найдется человек, который не удержится от вызывающего вопроса. Непременно найдется человек, который заявит: ну да, все это хорошо, все это прекрасно – и фонтаны, и драгоценные камни, и золотая парча, но где тут у вас, черт побери, тюрьмы или какие-то другие заведения пенитенциарной системы? И этот человек будет прав, – восклицал Философ. – Без заведений такого рода нигде нельзя обойтись. Построив всеобщее счастье, любое общество сразу задумывается о способах его защиты. Другое дело, что мы не можем указать координат такой счастливой страны. Даже о Шамбале в древних книгах просто сказано, что она лежит где-то к северу от Сиккима…»

Философ делал очередную паузу:

«И все-таки идеальная страна должна где-то существовать».

Не было случая, чтобы Суворов забыл произнести эту сакраментальную фразу.

Впрочем, на то он и Философ, усмехнулся Сергей. Самого его занимали сейчас совсем другие вещи. Не менее интересные, кстати. Например, сильно занимали его слухи о недавнем исчезновении Олега Мезенцева.

Крупного предпринимателя Мезенцева в Томске прозвали Новый капиталист. Как ни странно, прозвище прилипло. Пресловутые пять процентов акций приватизированного предприятия «Томскнефть», в свое время распределявшиеся между директорским корпусом, принесли Мезенцеву солидный капитал. А грамотная массовая скупка ваучеров (бутылка – ваучер) и правильное их вложение в дело существенно увеличило этот капитал. Знающие люди оценивали Мезенцева минимум в миллион долларов. Действуя весьма напористо, Мезенцев скупал все – от швейных предприятий до пунктов Горбытпроката. Кое-кто не без оснований считал, что безработица в городе выросла в последний год не в последнюю очередь благодаря Мезенцеву.

И вдруг Мезенцев исчез.

Процветающий бизнесмен, существенно влиявший на жизнь всей области (и не только), исчез самым загадочным образом: утром выехал в офис и не доехал до него, пропал где-то по дороге вместе с новенькой БМВ. Водителя в тот день Мезенцев почему-то не вызвал, сел за руль сам.

Понятно, по городу сразу поползли слухи.

Кто-то якобы слышал взрыв гранаты. И не где-то, а вблизи Лагерного сада. А кто-то якобы видел, как горела на берегу Томи какая-то иномарка. Ну и все такое прочее. Только как, интересно, могла попасть иномарка на берег реки? И почему после взрыва (если он был) нигде не осталось ни мертвых тел, ни груды искорёженного металла?

Сама мысль о Мезенцеве Сергея раздражала.

На Мезенцеве он всегда только терял. В последний раз потерял пятьдесят тысяч. Не рублей, конечно. Деньги не то, чтобы очень крупные, но для Сергея не маленькие. К тому же, были они заработаны, а для честного предпринимателя это кое-что значит. Обидно было и то, что Мезенцев совсем было уже собрался отдать долг – часть наличкой, часть нефтепродуктами. И вдруг исчез.

Как сквозь землю провалился.

Ладно, отмахнулся от воспоминаний Сергей. Раз тело не найдено, значит, объявится Мезенцев. Рано или поздно объявится. Ведь было уже такое. С тем же Ленькой Варакиным. Ленька, конечно, отпетый мошенник. Но зато веселый мошенник. Деловые люди следили за хитроумными финансовыми операциями Варакина с возмущением, но и (следует признать) с тайной завистью, и когда два года назад Ленька Варакин исчез, не один Сергей интересовался тем, кто и как его ищет.

А Варакина искали. Была поднята на ноги милиция, объявлен всероссийский розыск. Жена Варакина наняла частного детектива. Десятки людей включились в поиск, и, будто в ответ на все эти усилия, на имя жены Варакина однажды пришло письмо – самый обыкновенный конверт, отправленный, судя по штемпелю, с Сахалина. А из письма стало известно следующее. Томский бизнесмен Леонид Варакин, находясь в твердом уме и ясной памяти, поручает жене и нескольким друзьям, указанным в специальном списке, завершить все начатые им дела. От нажитого капитала он отказывается в пользу семьи и все тех же нескольких указанных в списке друзей, а сам обретает последнее пристанище вдали от мира в одном из тихих монастырей на Дальнем Востоке.

Смиренное письмо, простое.

Жена Варакина подтвердила, что письмо действительно написано ее мужем. И специальная экспертиза это подтвердила. А жена добавила еще и то, что такое письмо вполне было в Ленькином характере. Так что, исчезнуть в наше время это еще не означает быть похищенным или взорванным.

Время странное и поступки странные.

Вот владелец автозаправки, например, не сильно мудрствовал: покрыл открытую террасу полосатым тентом и поставил под ним несколько желтых пластмассовых столиков и такие же стулья. Сиди, прихлебывай кофе, поглядывай в сторону низкой, прячущейся в низине Томи, разглядывай сизоватую дымку горизонта, слегка расцвеченную редкими облаками. Правда, стоило отвлечься, как вид принципиально менялся. Стоило отвлечься и в поле зрения сразу попадали два раздражающе плечистых плохо выбритых качка за соседним столиком. Мордастые, плотные, в черных футболках и в черных джинсах, они не поленились прикатить в ничем не примечательное кафе в столь ранний час.

С ними был третий.

Не качок, конечно, а известный на весь Каштак порученец Венька-Бушлат. Несовершеннолетний инвалид, кстати. В германской коляске на велосипедном ходу он суетливо, но ловко катался сейчас между столиками, пытаясь заговорить, зачаровать или хотя бы ущипнуть молоденькую Олечку-официантку. «Отвянь!» – визгливо отбивалась официантка, но Венька-Бушлат не отставал. Коляска под ним была германская. Превосходное изделие, не в пример самому Веньке, сварганенному алкашами-родителями на скорую руку в одну глухую осеннюю ночь. Ножками Венька с детства не ходил, но вот сумел ведь, совсем отбился от дома. Раньше мизерная пенсия по инвалидности не позволяла ему вести себя нагло, но в последнее время у Веньки появились деньги. И теперь понятно, откуда, подумал Сергей, неодобрительно наблюдая за несовершеннолетним инвалидом.

У любого человека, даже у самого глупого, существует некая собственная внутренняя Вселенная, созданная им самим. Входит туда все, что этот человек успел узнать и прочувствовать. У Веньки тоже была такая внутренняя Вселенная, правда, маленькая, может даже меньшая, чем у крота. Эту его Вселенную составляли отдаленный район Томска – Каштак, ну еще несколько улиц, на которых он побывал. Еще о немногом Венька что-то слышал, а обо всем остальном только догадывался, и, как правило, не верно. Веньку вполне можно было пожалеть, если бы не его паскудная мордочка.

Не лицо, а именно мордочка.

Длинная, острая, верткая, с острым, как у хорька, торчащим вперед остреньким носом, с мутноватыми, часто помаргивающими глазками чуть на выкате, всегда водянисто посверкивающими, всегда подло озабоченными, с плоскими, вечно жующими губами, с мелкими желваками, так и ходящими от непрестанного жевания. Сколько Сергей помнил Веньку, тот всегда жевал – в детстве самодельную лиственничную серу, теперь жвачку. И чем большее нервное напряжение испытывал Венька-Бушлат, чем сильнее он нарывался на скандал или чего-то боялся, всматриваясь в какое-то неясное для его маленьких мозгов явление, тем быстрее ходили его короткие дефективные челюсти, тем торопливее работали его вечно отрыгивающие матом, как едкой желудочной кислотой, грязные жвала.

Гоняясь за молоденькой официанткой, Венька никого не боялся.

Он прекрасно знал, что пока рядом за пластмассовым столиком сидят небритые качки, никто не решится не то чтобы там тронуть, но даже слова лишнего ему сказать. То, что официантка Олечка отмахивалась, и время от времени бросала однообразное и испуганное «Отвянь!» – только говорило о ее глупости и придавало Веньке сил. Казалось, гоняясь за испуганной официанткой, он жадно, как рыба, жевал не жвачку, а сам нежный утренний воздух, лишь совсем чуть-чуть отдающий бензином.

Сергей покачал головой.

По-хорошему следовало бы выкинуть Веньку-Бушлата из кафе, то есть спустить коляску слюнявого придурка со ступенек, чтобы не пугал девчонку, да и место тут, в принципе, было чистым – по крайней мере до сегодняшнего утра рэкетиры сюда не наезжали; но спусти такого хорька с лестницы, визгу и вони не оберешься. А пользы никакой. Ну, само собой, качки вмешаются, начнут глумиться: зачем, дескать, обижаешь несовершеннолетнего, зачем пристаешь к сирому?

А сирому что? У сирого да несовершеннолетнего за спиной они самые – эти плохо выбритые качки, давно привыкшие к легкой жизни. Это неважно, что Венька мокр от пота, от жвачки, от суетливости, тощ и хил, в чем душа держится, ни в каком виде никакого алкоголя не выносит, говорят, что даже от хорошей жратвы его рвет, – это, наверное, вранье; кто поручится, что придурочный инвалид в любой момент не выхватит из-под шерстяного пледа, которым он кутает недействующие ноги, опасную бритву или газовый пистолет?

С него станется.

Даже выстрелить в человека с него станется.

Ведь знает, что дальше психушки его не упекут.

У таких, как он, одно удовольствие – пугать людей, держать людей в страхе. Дескать, хлеба и зрелищ!

Сергей покачал головой.

Такой вот несовершеннолетний инвалид, никого особенно не насторожив, в любое время может подъехать к коммерческому ларьку, приподнявшись на руках, нагло заглянуть в окошечко и подмигнуть продавщице выпуклым водянисто поблескивающим глазиком: а вот, дескать, и я, не ждали? С вас причитается столько-то, а с вас столько-то. У вас нет денег? Не хотите платить? Ах, считаете меня придурком? Ах, я для вас просто мелкий хорек? Нет проблем. Только уже сегодня ваша конурка возгорится. Сама по себе. А потом может хуже что-то произойти. Что хуже? Ну, как что? Разве не слышали? Один, бывает, ломает ногу, другому фрак на яйца натягивают. И, наконец, угрожающе: кого, кого ты козлом назвал?

Крепко чувствует качков за спиной.

Вот и горят коммерческие ларьки, сыплются со звоном с витрин бутылки и битое стекло, хотя понятно, что чаще всего подобные проблемы разрешаются путем переговоров на условиях, поставленных качками. Так что, сделав свое дело, Венька-Бушлат довольно катит по Каштаку в германской коляске на велосипедном ходу, провожаемый ненавидящими взглядами. И, как это ни удивительно, с тех пор, как Веньку возненавидели все местные торговцы, на вид он стал здоровее. И уж точно, наглей. Но все равно забираться на чужую территорию раньше Венька не осмеливался. Значит, меняется что-то в районе, подумал Сергей. Значит, растут аппетиты. Значит, набирает силу команда, в которую так удачно вписался Венька. Скоро раскинет несовершеннолетний инвалид свои бледные картофельные ростки по всему Каштаку, и никому от него не уйти.

– Отвянь!

Вегетативный срыв, усмехнулся Сергей.

Несовершеннолетний инвалид упорно и нагло преследовал официантку по всему кафе. Куда Олечка, туда и Венька. Так и норовил вздернуть и без того короткую Олечкину юбку, так и норовил ущипнуть девчонку за всякие такие места, явно радуя этим молчаливых качков, вызывая у них скользкие ухмылки. И при этом Венька что-то страстно и угрожающе мычал, что-то невнятное нашептывал испуганной девчонке. Олечке по молодости лет было и страшно и противно, она еще год назад училась в школе, но пока терпела, только отмахивалась. Во-первых, потому, что сама ни о чем договориться с качками в принципе не могла, во-вторых, слышала уже что-то о рэкете и рэкетиров боялась, и наконец, в-третьих, гораздо больше, чем слюнявый Венька, пугали Олечку мрачные качки в черных футболках и в джинсах. Они пришли и даже воды не спросили, не то, что водки, а ранняя улица была пуста.

Сергей взглянул на часы.

Суворов должен был подъехать с минуты на минуту.

Да и хозяин автозаправки, наверное, скоро появится. Потолкует с качками, все разойдутся и опять наступит порядок, к удовольствию Олечки.

И все, наверное, так и было бы, не появись Мориц.

Поэт-скандалист. Дезадаптированная личность с дилинквентным поведением. Он сам так говорил о себе. А глаза его закрывали солнцезащитные очки в простой металлической оправе. На голове Морица сидела выцветшая бейсболка с длинным козырьком, на плечах лиловел джинсовый жилет. Черную футболку украшали английские буквы NO, напоминающими скорее химическую формулу, чем отрицание. Давно не мытые длинные волосы спадали на плечи, правая рука была поднята – жест приветствия. Короче, крепко несло от Морица крейзовой энергетикой. Совсем ни к чему было сталкиваться в тихом кафе двум таким разным людям, как несовершеннолетний инвалид и дезадаптированная личность с дилинквентным поведением. Ничего хорошего получиться из этого не могло, поскольку для Веньки-Бушлата с появлением Морица святки, конечно, кончились. Мориц в Томске был известен именно тем, что мог всё.

Именно всё.

Мог, например, пить неделю, а мог не пить неделю, мог обидеть ангела, а мог веселиться с дьяволом. Жизнь постоянно доставала Морица, но достать никак не могла.

Увидев Сергея, Мориц со швейковским добродушием отсунул в сторону легкую германскую коляску инвалида и подошел к столику, где уселся на пластмассовый стул, сдернув с головы бейсболку. Длинные волосы окончательно рассыпались по плечам. Неизвестно, было ли Морицу хорошо, но, к примеру, возмущение отсунутого в сторону несовершеннолетнего инвалида не произвело на него никакого впечатления.

Все же он присоветовал добродушно:

– Не коси под латиницу, отдерись от девки, дурик. Симпатичная коррелянтка, не по тебе. Газеты читай, старый дрозофил.

Вот и все.

Казалось бы, совсем простые слова, и произнесены были добродушно, но качки за соседним столиком насторожились.

– Ты это что? – изумился Венька.

Он был потрясен, он был убит неслыханным обращением.

– Ты это что? – потрясенно воскликнул он. – Я ж прежде не судимый! Какие такие газеты?

– Да для юных мастурбантов, выпестыш, – еще добродушнее пояснил Мориц, и издалека помахал рукой официантке: – Не токмо платие твое игривый ветр раздул, девушка, но такожде и наше возхищение и любование.

От неожиданности Олечка замерла.

И качки за соседним столиком тоже уставились на Морица.

Вряд ли они слышали о поэте-скандалисте, но вообще-то в Томске Морица знали. Правда, качкам это было по барабану. Ожидая хозяина, они решили, наверное, что длинноволосый лох в бейсболке и в темных очках, так неожиданно появившийся в кафе, сильно облажался, обидев несовершеннолетнего инвалида. Скорее всего, такое впечатление осталось у них от непонятного сочетания – старый дрозофил. Венька-Бушлат, ну, какой он старый? И почему дрозофил? В сочетании со словом мастурбант непонятное слово звучало тревожно. Конечно, несовершеннолетнего инвалида нелегко было сбить с толку, но обид Венька-Бушлат не прощал. Вот сейчас он придет в себя, наверное решили качки, подкатит к столику и сделает длинноволосому лоху в очках что-нибудь смешное. Страшно смотреть, как умеет веселиться злостный инвалид.

На Сергея качки не обращали внимания.

Ну, сидит за столиком еще один лох. Плечистый, правда, и рыжий, но все равно лох. Понадобится, отключим.

– Тяжко мне в сияющем эфире, – все с тем же необозримым швейковским добродушием сообщил Мориц. – Тяжко мне в гаснущем свете Звезды Богородицы. Сплошной депресняк, если не думать о вечном.

И добродушно предложил:

– Возьми красного портвешка. И пусть подадут печень животного.

Сергей кивнул.

О Морице он слышал много.

Даже встречал Морица у Суворова.

Ни по слухам, ни по личному знакомству Мориц ему не понравился. Дезадаптированная личность с дилинквентным поведением? Да наплевать, да сколько угодно! Называй себя, как хочешь, и надирайся, как хочешь, и неси любую чухню, но только необязательно мочиться на глазах гостей в гостиной пригласившего тебя человека.

– Почему портвешка? – неодобрительно спросил он, стараясь не выпускать из виду ошеломленного, откатившегося в сторону инвалида. Незаметно поглядывал он и на насторожившихся качков. Возможно, только присутствие Сергея еще спасало длинноволосого поэта от расправы. Мордой об стену, прилавком под дых, известное дело. – Почему портвешка? – переспросил он. – Выпей рюмку «Алтая».

– Портвешок красивше.

Испуганная, но зоркая Олечка, нисколько не успокоенная появлением в кафе еще одного непонятного человека, незамедлительно принесла большой фужер с портвешком, и выглядело это, правда, красиво – желтый пластмассовый столик, на нем большой стеклянный фужер, а в фужере красный портвешок, весело пускающий концентрические круги по поверхности. Все это действительно выглядело так красиво, что даже несовершеннолетний инвалид подъехал к столику. Сперва Сергей решил, что инвалид одумался, что он хочет что-то такое умное спросить, таким хитрым и осторожным стал у него взгляд, но, оказывается, Венька-Бушлат подъехал не просто так, а по делу. Наверное, внутренне содрогаясь, но все время помня о присутствии качков, он быстро и точно плюнул в фужер поэта.

Получилось у Веньки ловко.

Вся слюна попала в фужер, в полете не потерялось ни капельки.

А сделав это свое паскудное дело, несовершеннолетний инвалид горделиво задрал маленькую глупую голову и, как петух, боком посмотрел сперва на Сергея, потом на Морица. Не будете же вы бить несовершеннолетнего инвалида, падлы, утверждал его взгляд. Я, может, и сам такая же падла, но ведь инвалид. Не броситесь же вы на меня, правда? Ну, а если вопросы возникли, то нет проблем. Все вопросы к качкам.

– Классно! – отметил Мориц, все с тем же швейковским добродушием разглядывая слюну, медленно расплывающуюся по поверхности портвешка. – Классно, старый дрозофил!

И затосковал неожиданно:

– Чем выше, тем круче.

И не поворачивая длинноволосой головы, присоветовал:

– Ты только не выпучивайся, выпестыш. И руки вынь из-под пледа.

Венька-Бушлат держал руки на подлокотниках удобной германской коляски, но, похоже, Мориц попал в больное место. Замерев с бессмысленно приоткрытым ртом на подлой остроносой мордочке, Венька страшно побагровел. Сперва какой-то старый дрозофил, значит. Потом выпестыш! А теперь еще и руки!

Казалось, инвалида хватит удар.

Плечистые качки со все возрастающим интересом смотрели на происходящее.

Они прекрасно знали, что появившийся в кафе длинноволосый лох в солнцезащитных очках, так неостроумно поступающий с Венькой-Бушлатом, это не свой человек. Это чужой человек. Это человек со стороны, это человек другой культуры. Он перешел всякую меру. Он собственные зубы не ценит. Они смотрели на поэта-скандалиста даже с некоторым уважением, как на безумца.

– Ты что? Ты не человек, что ли? – ужаснулся Венька. – Ты что, правда, не человек?

– Агнус Деи, старый дрозофил, какой я тебе человек? – не оборачиваясь, добродушно объяснил Мориц. – Я в армии даже до ефрейтора не дослужился. А ты, видно, сержант, не меньше.

– Я Венька-Бушлат, меня все знают! Я сильно больной, ты что, не видишь, что я больной? – злобно заныл, забормотал несовершеннолетний инвалид, пытаясь войти в давно разученную роль. – Пей портвешок, гнида! У меня, может, палочки Коха. Я, может, с психи сбежал. – Чем больше заводился инвалид, тем злобней звучал его голос: – А ну, закажи мороженое! Мне закажи. Давай большое мороженое. Я люблю большое. Вот ты ему портвешка большой фужер заказал, – злобно ткнул кривым пальчиком инвалид уже в Сергея. – А мне закажи мороженое. – Этой просьбой инвалид сразу включил Сергея в сферу своих прямых интересов: – И денежек дай. Я люблю денежки. Это хорошо – дать мне денежек.

Инвалид подъехал так близко, что Сергей явственно почувствовал его нечистое дыхание. И явственно увидел неровные зубы в полуоткрытом провальном рту – мелкие и кривые.

Но Морицу слова инвалида понравились.

– Если тупой, выбирай подруг не тупее, – с прежним добродушием кивнул он. – Тебе точно сладкое надо есть, выпестыш, а то ты похож на червя.

И предложил:

– Может, трахнешь портвешку? Как цикутой, слюной разбавлен.

Венька вновь растерялся. А качки за соседним столиком непонимающе переглянулись.

– Всему дивишься, пока не побываешь за границей, – Мориц смотрел теперь только на инвалида. – Мы же вместе мечтали, что пыль, что ковыль, что криница… Помнишь?… Мы с тобою вместе мечтали… Пошляться по Таврии, а шляемся по заграницам… Сколько Зин пронеслось, сколько Лен… Мы рухнули с тобой, как русский рубль…

– Я ранее не судимый, – Венька со страхом посмотрел на фужер с красным портвешком, полностью растворившим его слюну.

– Химия на суахили, – добродушно продолжил Мориц. – Боты Батыя… Ставь боты в угол…

Несовершеннолетний инвалид не выдержал. Какая-то пробка перегорела в его голове. Он заорал:

– Ты чё, оглох? Чьи в лесу шишки? Сейчас татар позову!

Странным движением Мориц приподнял солнцезащитные очки.

Он приподнял их на какую-то секунду, но Сергей успел понять, что поэт-скандалист не видит инвалида. Скорее всего, он разговаривает с неким непонятно откуда доносящимся до него голосом, понял Сергей. И на шишки Морицу было круто накласть. Его безмерно расширенные зрачки занимали все пространство, отданное природой глазам. Без химии на суахили тут вряд ли обошлось. Правда, насчет татар несовершеннолетний инвалид тоже, несомненно, загнул. Кто после Ермака принимает татар всерьез?

Но Мориц оставался Морицом. Однажды у Философа он долго объяснял гостям, почему настоящая пьеса может быть занимательной и одновременно с этим не иметь никаких литературных достоинств. Это как в трамвай вхаракириться, лениво объяснял тогда Мориц. Ведь в по-настоящему интересной пьесе недостаточно представить пару привычных положений, надо еще поразить зрителя новизной и припугнуть его странностью. Звучало красиво, и убедило многих, даже одного седого поэта, чьи пьесы не первый год шли в театрах Томска. Но именно в тот Мориц, ни секунды не поколебавшись, помочился прямо в гостиной.

Карма такая.

– Давай, давай денежки, – бормотал несовершеннолетний инвалид, чуть откатываясь, будто готовясь к какому-то невиданному звезду. – Я люблю денежки. Ты Бога бойся.

– Бог это еще не все, – добродушно ответил Мориц.

Теперь Сергей точно видел, что разговаривает поэт-скандалист с кем угодно, может, даже с самим собой, только не с инвалидом.

– Кроме Бога, старый дрозофил, существует насилие.

Как бы решив подчеркнуть высказанный постулат действием, Мориц, не вставая со стула, мягким, но сильным движением ноги отправил коляску с инвалидом в самый дальний конец террасы. Олечка-официантка радостно захлопала в ладошки, но тут же испуганно спохватилась. Только у самого края террасы перепуганный Венька-Бушлат сумел притормозить кресло. Личико у него сморщилось:

– За что?

– За родину!

– Эй, козел, – негромко позвал один из качков. – Тебе, тебе говорю, козел. Ты зачем обижаешь сирого инвалида?

– А все таково, каковым является, – непонятно ответил Мориц. Наверное, на качков ему тоже было круто накласть. Он голоса слышал, фигур для него, видимо, не существовало. – Все создано сообразно цели. Невозможно, чтобы что-то было не таким, каким должно быть.

– Слушай сюда, козел, – повторил один из качков, вставая. – Я тебя спрашиваю, зачем обижаешь сирого инвалида?

Сергей взглянул на часы.

Суворов запаздывал.

Придется махать копытами, огорченно подумал Сергей, удобнее перехватывая под собой ножку стула.

Но драки, к счастью, не случилось.

– Кто это?

Все обернулись.

– Кто это, Мориц? – негромко переспросил, поднявшись по ступенькам, невысокий бледноватый человек в светлом костюме. Интересовал его качок, угрожающе приблизившийся к столику, занимаемому Сергеем и поэтом-скандалистом.

– Чудовище – жилец вершин с ужасным взглядом… – непонятно начал Мориц, но новоприбывший, оказывается, знал продолжение:

– …схватило несшую кувшин с прелестным задом.

И повторил, внимательно рассматривая замершего качка:

– Кто это, Мориц?

– Медведь-шатен, – добродушно ответил поэт-скандалист. – Но он одумался. Он не будет в унитазе рыбу ловить. Он будет рыбные места показывать.

Суворов негромко рассмеялся.

Его узнали.

Никаких криминалов за ним не числилось, даже дурных слухов не ходило, но стояли за Суворовым большие деньги, и стояли за Суворовым очень большие люди, поэтому трогать Философа было опасно. Никому не следовало его трогать. Все, кому надо, это знали. И качки знали. Стараясь не терять достоинства, они неторопливо покинули кафе. Через минуту синяя «шестерка» газанула на повороте.

– Ты тоже иди, Мориц, – улыбнулся Суворов. – Здесь тебе не надо оставаться.

– Я хотел ему портвешка заказать.

– А это? – указал Суворов на полный фужер.

– Это тоже для Морица, – ухмыльнулся Сергей. – Только этот портвешок отравлен.

– Чем?

– Слюной инвалида.

Суворов обернулся и внимательно глянул на приткнувшегося к стойке Веньку-Бушлата, глубоко уязвленного тем, что качки его бросили.

– Поехали, старый дрозофил! – приблизился к Веньке Мориц.

Он удивительно добродушно (таков, видимо, был у него настрой) принял слова Суворова.

– Не приближайся ко мне! Ты псих!

– Это ничего, если вместе, – загадочно ответил Мориц. – Поехали, поехали, я тебе колготки подарю.

– Какие колготки?

– Колготки «Помпея». Влекущего цвета. Специально для кривых ног, – объяснил Мориц и, несмотря на Венькины протесты, выкатил инвалидное кресло из кафе.

– Мне домой надо!

– Тебя ведь на Каштак переселили с Обруба?

– Оставь меня, оставь. Ты псих! Говорю, оставь меня.

– Это ничего, если вместе, – ровно повторил Мориц. – Поехали, познакомлю тебя с Коляном. У него всякие радости есть. А не хочешь радостей, коньяк найдется. Шпалопропиточного разлива.

– Я прежде не судимый, не пью!

– Со мной будешь, – все так же ровно пообещал Мориц, выкатывая кресло с инвалидом на обочину улицы, поросшую рахитичной рыжей травой. – У тебя мировоззрение изменится. Сейчас у тебя мировоззрение урода, мы это исправим. Может, я устрою тебя в цех плавки сырков. Ты как желудочно-кишечный трактор начнешь работать. Путем земного алкоголя, путем небесных абстиненций. Мировоззрение человека формируется наличием или отсутствием питейных точек в окрестностях, ты это знаешь? У тебя в детстве в окрестностях любимые питейные точки были?

– Ты псих!

– Ты изменишь мировоззрение…

Это были последние слова, донесшиеся до Сергея, Суворова и страшно довольной Олечки-официантки.

– Куда это он покатил инвалида?

– Спустит сейчас с горы, наверное.

– На таких колясках, – засомневался Суворов, – стоят сильные тормоза.

– Зато здесь гора крутая.

Фигурант

Суворова Сергей знал много лет.

Жизнь сводила их, разводила, но Томск город небольшой, в среде профессионалов все знают друг друга. Как бы ни складывались жизненные обстоятельства, отношения Сергея и Суворова всегда оставались доверительными. Разумеется, без предварительного звонка, с бутылкой в кармане Сергей не отправился бы в гости к Суворову, но их пути достаточно часто пересекались и без бутылки – на презентациях, иногда в театре, время от времени на охоте, в сауне.

– Я не опоздал?

Сергей усмехнулся.

К странностям Суворова он привык.

В конце концов, Суворов имел право на странности.

Практически все крупные денежные потоки, вливающиеся в Томск, а так же изливающиеся из Томска, явно или неявно контролировались Суворовым. Многие важные для города и области решения принимались с его согласия, и уж в любом случае с его ведома. При этом Суворов умудрялся жить тихо, даже незаметно, как истинный философ. Влияя на течение многих важных дел, он умудрялся не встревать в конфликты.

– Мне сказали, – рассеянно улыбнулся Суворов (он уже забыл про Морица), – что ты работал с Мезенцевым?

– Было такое.

– А почему не идешь ко мне? – Суворов явно думал о чем-то своем. – Когда тебе наскучит всякая возня, неси деньги ко мне. Помогу вложить в какое-нибудь не слишком близкое предприятие. Где-нибудь за бугром, в оффшорной зоне. Механика там предельно проста: предложение – гарантии возврата – прибыль… Да нет, не думай, это не абстрактный гуманизм, это понимание ситуации, – рассеянно улыбнулся Суворов, подметив удивление Сергея. – А если даже и гуманизм, то весьма умеренный.

Странная шутка, отметил про себя Сергей, хотя предложение Суворова, несомненно, ему польстило.

Он знал цену слов Суворова.

Закончив философский факультет Саратовского университета, Алексей Дмитриевич Суворов попал по распределению в провинциальный Киселевск, где преподавал в Горном техникуме. Позже (не без помощи Сергея) он перебрался в Томск, где получил двухкомнатную квартиру в панельном доме. Так бы оно все и тянулось, но однажды жизнь Суворова круто изменилась. Небогатый, вечно нуждающийся доцент вдруг расстался с университетом. В районе Лагерного сада он купил кирпичный двухэтажный жилой дом постройки пятидесятых. Объединив две огромных квартиры второго этажа в одну, он получил, наконец, подобающее истинному философу место обитания, свил, так сказать, гнездо, о каком мечтал всю жизнь, ну, а остальное пространство дома занял просторный офис. Одновременно Суворов обзавелся несколькими иномарками, одну из которых, мощный джип «лэндкрузер», водил бывший десантник Коля Бабичев, глубоко преданный Суворову человек. К преданности его Суворов относился, впрочем, по-своему. Как-то по осени их остановили по дороге на Коларово три придурка. Обкуренные, готовые на что угодно, они хотели по быстрому срубить бабки на выпивку и на травку, но Коля Бабичев испортил всю игру. Сперва он не остановился, но один из придурков запустил в машину спортивной сумкой. Поскольку в сумке лежала пара пустых бутылок, лобовик пошел густыми трещинами. Этого Коля Бабичев не потерпел. Суворов и глазом не моргнуть, как нападавшие оказались в придорожной грязи. Поливая минералкой испачканные руки победителя, Суворов усмехнулся: «А потрепаться?»

Бабичев непонимающе уставился на шефа.

«Ну, вот, самых старых анекдотов не помнишь, – усмехнулся Суворов. – Хмурый ты человек, почему не дал людям потрепаться?»

«Перебьются».

«Вот я и говорю, хмурый ты человек. А ведь мир повидал».

«Может, потому и хмурый».

«А вот случись, что заново можно жизнь начать, кем бы ты стал?»

Бабичев хмуро прикинул:

«Ученым».

«В какой области?» – обрадовался Суворов.

«В Томской».

Вот и весь сказ.

Обстоятельства внезапного превращения вечно нуждающегося университетского доцента в крупного предпринимателя были просты, правда, об этом знали немногие. Однажды высокопоставленному московскому нефтяному чиновнику, родному дяде Суворова, срочно понадобился в Томске свой представитель. Причем именно свой. То есть такой, с кем работать можно предельно доверительно, и при этом не дурак, не хапуга, а соображающий, понимающий мир человек. Речь ведь шла не о чем-то, а о тех самых нефтедолларах, которые так приятно перекачивать за бугор.

Нужный человек нашелся.

Суворов Алексей Дмитриевич.

«Твое дело готовить договора, – объяснил дядя племяннику. – С этим ты справишься, образования хватит. В ближайшее время на твое имя будет зарегистрирована посредническая фирма в Голландии. Все твои движения будут постоянно находиться под контролем, так что проколоться тебе мы не дадим. Готовь документы, держи с нами постоянную связь, не стесняйся советоваться, остальная механика будет крутиться сама по себе. Сам ты поначалу много иметь не будешь, но мало тебе тоже не покажется. Скажем, процентов десять, а?… От дохода… Больше тебе точно никто не даст, – усмехнулся дядя, – поэтому я буду в тебе уверен… И жену свою поддержи. Я с ней общался, умная баба. Жаловалась, что не имеет возможности по-настоящему заниматься наукой. Ей приглашения приходят из лучших университетов мира, а она при своей умной голове дальше Москвы нигде не бывала. – Дядя укоризненно погрозил племяннику пальцем: – Не держи Веру на привязи. Пусть поездит по миру, присмотрится, что к чему. Нам нужны умные люди. Во всех областях нужны. Поездит, насмотрится, пусть собирает умных людей в Томске. Мы с тобой все ее интересные проекты поддержим, – подмигнул он, – потому что это для нас, для нашего будущего. Только пусть заблаговременно показывает списки приглашаемых гостей, возможно, мы как-то будем их дополнять».

Бывший доцент надежды высокопоставленного дяди оправдал стопроцентно.

При этом Суворов охотно помогал родному городу: поддерживал интересные проекты, финансировал разработку культурных программ, опекал творческих людей, вплоть до таких, как непризнанный поэт-скандалист Мориц. И жена Суворова, известный литературовед, получила возможность повидать мир, навела культурные мосты. В Беркли, в Стэнфорде, в Колумбийском университете, в Сорбонне Вера Павловна Суворова стала своим человеком. Дружила с Мануэлем Кастеллсом (две крупных рецензии на знаменитую работу «The Rise of the Network Society»), организовывала дискуссии вокруг работ антрополога Кристофера Тёрнера (каннибализм и теория трайболизма), Габриэль Гарсиа Маркес дважды присоединялся к ее поездкам по Латинской Америке, а докторскую диссертацию Веры Павловна защитила по Н. Г. Чернышевскому, знатоком творчества которого она слыла.

– Два кофе, – кивнул Сергей Олечке. И пожал руку Суворову: – Странное место ты выбрал для встречи.

– Ты ведь, кажется, не жалуешь Морица, – рассеянно заметил Суворов, пропустив слова Сергея мимо себя. – Как он оказался за твоим столиком?

– Халява, сэр.

– Почему он тебя всегда раздражает?

Сергей пожал плечами:

– Он не инвалид, мог бы заработать на дешевый портвешок.

– Зарабатывать он не умеет, – согласился Суворов.

И усмехнулся:

– «Я не знаю, о чем были эти длинные предложенья, вырвавшиеся из упавшего с минарета муллы, но как красив был крик его, и движенья, стоившие, в конечном итоге, головы!.».

– А ему платят за такое?

– Всему свое время, – уклонился от прямого ответа Суворов. – Будут платить… Куда он, кстати, потащил мальчишку?

– Он не мальчишка.

– А кто?

– Сволочонок.

– Ну, ладно, пусть сволочонок. Куда?

– Какая разница? – пожал плечами Сергей. – Не пропадут. Если ты захотел встретиться здесь, значит, не спроста. Я угадал?

– Понимаешь, какое дело…

Суворов рассеянно поморгал короткими ресничками.

Три дня назад заехал он к начальнику штаба ГАИ майору Фролову. К Евгению Романовичу, вздохнул он. Ну ты знаешь, к Романычу. Проезжал мимо штаба и вспомнил, что за день до того одному из молодых дорожных инспекторов почему-то сильно не понравился бывший десантник Коля Бабичев, вот инспектор и отнял у него права – за какую-то совершенно непонятную провинность.

Романыча, к сожалению, на месте не оказалось.

Тогда Суворов отправился в одну из фирм, занимающихся ценными бумагами. В тот день он сам сидел за рулем и белую «девятку», на которой почему-то выехал, оставил во внутреннем дворе. Когда минут через двадцать он спустился во двор, правое боковое стекло «девятки» было умело отжато.

– Чего не досчитался?

– Самой обыкновенной спортивной сумки, – сипловато объяснил Суворов. – Ну, еще магнитофон сняли.

– Что находилось в сумке?

– Немного валюты… В долларах – тысяч восемь, еще немного дойчмарок… Ну, какое-то количество экзотичной валюты. Я недавно летал в Европу, оставались гульдены, немного лир…

– Отслеживать экзотичную валюту легче, – согласился Сергей.

– Может быть… Не знаю… – рассеянно кивнул Суворов. – Дело, собственно, в обыкновенной записной книжке. Там в спортивной сумке лежала записная книжка.

– Адреса? Телефоны?

– И адреса, и телефоны, и разные записи. Кстати, абсолютно не интересные для случайного человека. Но для меня важные. Понимаешь? Иногда я заглядываю в необычные места. В заграничные библиотеки, в архивы, в хранилища документов. Короче, Сережа, – удрученно покачал он головой, – были в записной книжке нужные мне записи.

– Думаешь, воров интересовала записная книжка?

– Да что ты, Бог с тобой! Никому она не нужна. Просто оказалась в сумке.

– Подожди пару дней, может еще подбросят.

– Не два, три дня уже прошло.

– Бывает, подбрасывают и через месяц.

– Да нет, я чувствую, не подбросят, – вздохнул Суворов. – «Мы мыслим, следуя природе, говорим, следуя правилам, но действуем всегда по привычке». Разве Бэкон интересует воров?

– Это верно. Их больше интересует бекон.

– Понятно, я сразу позвонил Каляеву. Полковник мне обязан, он сразу выделил двух оперативников. Ну, они составили опись пропавшего, то да се, сам знаешь всю эту бюрократическую муру, я ко всему прочему написал еще заявление, о чем особенно жалею.

– Почему?

– Ты же знаешь нашу милицию, ничего они не найдут.

– Магнитофонов на автомобильном рынке, конечно, хоть пруд пруди, – пожал плечами Сергей, – но экзотичную валюту отследить можно.

Он внимательно посмотрел на Суворова:

– Это все?

Суворов улыбнулся:

– В общем все. Ну, пропал еще флакон дезодоранта. Лежал в бардачке. Я и вспомнил-то о нем только потому, что сам покупал этот дезодорант.

– Теперь все?

– А что, мало?

– По-моему, ты чего-то не договариваешь.

– Да как сказать, – неопределенно повел плечом Суворов. – Ну, пропала сумка и пропала, я готов был уже смириться, но понимаешь… Вчера вечером мне позвонили. По домашнему телефону позвонили. Уверенный такой мужской голос. Спрашиваю, кому обязан, а мне в ответ тщательно перечисляют украденное из машины. Вот, мол, запросто можем вывести вас на воров. Но, естественно, не за просто так, а за определенный процент…

– Ты сообщил о звонке в милицию?

– Нет, конечно.

– Почему?

– Как это почему? – удивился Суворов. – Ты что, главного не понял?

– Чего именно?

– Да главного, главного! – сипловато подчеркнул Суворов. Он всегда начинал сипеть при волнении. – Этот тип позвонил мне домой. Понимаешь? Он позвонил мне домой!

– Домой или в офис, какая разница?

– Ты мой домашний телефон знаешь?

– Конечно.

– Ошибаешься. Ты знаешь телефон моего консьержа или секретаря. А вот номер личного телефона известен немногим. И вдруг какой-то тип, знающий людей, обчистивших машину, звонит мне по телефону, номер которого не может знать по определению.

– Он тебе вроде как помощь предложил?

– За деньги.

– А ты чего хотел?

– Не знаю, – Суворов нервно поддернул полы пиджака. – Почему неизвестный мне человек звонит по телефону, номер которого не может знать?

– Раньше ты вроде не впадал в тревогу от случайных звонков.

– Я не считаю это случайным звонком, – поджал губы Суворов.

– Ну, хорошо. Продолжай. Я чем-то могу помочь?

– Кажется, да.

– Тогда не теряй время.

– Этот тип… Ну, который звонил… Он назначил мне встречу…

– Где? – удивился Сергей.

– Да здесь. Почти рядом. Ты же хорошо знаешь эти места. Возле сберкассы.

– Людный уголок, – покачал головой Сергей.

– Вот именно.

– И когда встреча?

– Через час.

– Ты прихватил с собой Бабичева?

– Нет.

– Почему?

– Да потому, что тип, звонивший мне, хорошо знает моих людей. Он так и сказал, что не подойдет, если со мной кто-то будет. Вот я и решил проконсультироваться.

– Да чего тут консультироваться, – кивнул Сергей и взглянул на часы. – Давай сделаем так. Посиди здесь полчасика. А я выведу из гаража машину и незаметно пристроюсь где-нибудь напротив сберкассы. Посмотрю, кто это решил с тобой поиграть. Может, этот тип сам и грабанул машину. А ты главное, не суетись. Подъезжай вовремя. Этому тиру деньги нужны. Если он много заломит, скажи, что тебе надо подумать. А если потребует сумму приемлемую, все равно торгуйся. Короче, потяни немного время. Я знаю, что такие приключения тебе не по вкусу, но в жизни не без этого. Вот только, – засомневался Сергей. – Ты меня извини, но я правда не понимаю, почему ты не вывел на предстоящую встречу людей полковника Каляева? Они же профессионалы.

– А вот потому и не вывел, что профессионалы, – загадочно ответил Суворов.

Через полчаса «девятка» Сергея стояла напротив сберкассы.

Не выходя из машины, он внимательно следил за снующими перед сберкассой людьми.

Удобное место…

Легко нырнуть в толпу, перебежать забитую транспортом улицу…

Впрочем, усмехнулся он, Философ бегать не будет. Поболтать с придурком вроде Морица – это Философу за милую душу, а вот махать кулаками или бегать за преступниками или от преступников, это Боже упаси! Для таких дел у Суворова есть бывший десантник Бабичев. И не он один.

А ведь не поставил Бабичева в известность.

Недоверие к милиции как-то можно объяснить, но отсутствие Бабичева…

Философ чего-то не договаривает, решил Сергей. Что-то такое находилось в сумке, о чем он не хочет говорить. Не просто валюта и не просто записная книжка, и уж, конечно, не флакон с дезодорантом. Что-то такое, из-за чего Философ сам готов встретиться с неизвестным.

На крылечке сберкассы стояло несколько человек.

Седая старуха в доисторической шляпке и с палкой, на которую она опиралась, конечно, сразу выпадала из числа подозреваемых. Поддатые работяги в потрепанных комбинезонах с сигаретами в слюнявых ртах тоже не походили на шантажистов. Полная женщина с хозяйственной сумкой в оттянутой руке тоже, наверное, ожидала не Суворова.

А вот мрачный татарин Сергея насторожил.

Несмотря на жару, татарин был в потрепанной телогрейке, в таких же штанах и в резиновых сапогах. Впрочем, такой хват, заполучив в руки богатую сумку, вряд ли станет искать ее хозяина.

Но держался татарин подозрительно.

Курил в ладошку, хмуро сплевывал.

Буркнул что-то недовольное вслед крепкому спортивному человеку в светлой футболке и в линялых джинсах, тот, неторопливо спустившись с крылечка, спросил у него время. Слов Сергей не слышал, но о чем можно спрашивать в жаркий день у недовольного татарина на крылечке сберкассы?

Потом Сергей увидел Суворова.

Суворов шел к сберкассе со стороны автозаправки, где, наверное, оставил машину. Плечами Суворов не вышел, не боец, шел неуверенно, не все ведь можно купить или получить в подарок от папы с мамой, или даже от богатого дяди. Приблизившись к крылечку, сделал было шаг по направлению к татарину (купился, видно, на телогрейку), но тотчас окликнул его спортивный тип.

Непонятно, о чем они вели разговор.

Сергей невольно подумал, что вот тут-то, наверное, и следовало вмешаться оперативникам полковника Каляева. Если спортивный тип действительно что-то такое знает про украденную сумку, его вполне можно раскрутить в отделении. «Отделение – великая вещь! Это место свидания меня и государства». Наверное, действительно было что-то в пропавшей сумке такое, о чем Суворов не захотел говорить ни с полковником Каляевым, ни с его оперативниками. Что-то такое, что Суворову хочется выкупить лично, никого не впутывая в этот процесс.

Сергей не слышал, о чем говорили Философ и неизвестный, но говорили они долго. Все это время Сергей внимательно запоминал визави Суворова. Крепок, крепок… Явно натренирован… Развернутые сильные плечи… Не похож ни на вора, ни на шантажиста… Впрочем, чем таким особенным должны отличаться от нормальных людей воры и шантажисты?…

Ага, прощаются.

Приоткрыв дверцу, Сергей собрался встретить Философа, но все начало вдруг происходить не так, как он думал. Продолжая разговаривать с неизвестным, Философ повернулся и двинулся по «зебре» к машине Сергея. А неизвестный, как это как ни странно, двинулся вслед за ним. Красивый здоровый парень, явно чувствующий себя очень уверенно.

Сергей сплюнул.

Он не понимал, что происходит.

Не должен был Философ тащить за собой шантажиста!

Тем не менее, дверцы он открыл, и заднюю, и переднюю, и вопросительно взглянул на Суворова.

– Вот, значит, такая ситуация, Сережа, – развел руками Философ. – Мне тут предложили помощь. Кажется, известно, где можно найти украденные у меня вещи.

– Не где, а у кого, – улыбнулся визави Суворова, нисколько не обеспокоенный тем, что сидит в чужой машине.

– Сколько он просит?

Философ показал палец.

– Лимон?

– Штуку.

– Штуку чего? Мануфактуры?

– Какой еще мануфактуры? – не понял Философ.

– Извини, – разозлился Сергей. – Ты и так потерял много. Будь мы уверены, что действительно вернем потерянное, тогда другой разговор? Но нас только обещают вывести на воров. Всего только обещают.

– Информация надежная, – усмехнулся неизвестный.

– Откуда нам это знать?

– Все вроде сходится, – растерянно пожал плечами Суворов. – И экзотичная валюта… И флакон дезодоранта…

– Куда как убедительно! – хмыкнул Сергей. – Если все сходится, зачем вам надо было тащиться к моей машине? И вообще, – повернулся он к неизвестному: – На кого вы собираетесь нас вывести?

– Есть в Томске одна сладкая парочка, – уверенно ответил неизвестный. – Они сейчас как бы в отпуску, но пора завершать отпуск. Один, значит, Колян, а другой Рысь по кликухе.

Колян…

Кажется, это имя уже где-то звучало…

– Такая информация нуждается в проверке, – грубовато заметил Сергей. – Сразу скажу, у нас есть такая возможность.

– Я знаю.

– Если ваша информация подтвердится, мы снова встретимся.

– Согласен, – кивнул незнакомец. И взглянул на часы. – Я знаю, что у вас есть такая возможность. И знаю, что вам хватит на это часа полтора. Значит, встречаемся через два часа на остановке «Бетонный завод».

И сухо предупредил:

– Только без этих фокусов.

– Что за черт? – выругался Сергей, раздраженно проводив взглядом широкую спину незнакомца. – Зачем ты привел его в машину?

– А что мне было делать?

– Как что? Мы же договорились. Ты должен был торговаться, тянуть время. Потом бы я его проследил. А теперь все насмарку. Вот увидишь, на новую встречу он не придет. Он понял, что мы можем ухватить его за хвост.

– Ну что за жаргон? – поморщился Суворов. – Не нужен мне его хвост. Мне нужна моя сумка.

И попросил, подумав:

– Поехали к полковнику.

– А твоя машина?

– Я пошлю за ней Бабичева.

– А зачем нам к полковнику? Ты вроде отказался от его услуг.

– Ну, как зачем? – развел руками Суворов. – Там же эти оперативники… А нам нужно проверить информацию…

Сергей кивнул.

Он еще не завтракал, а встреча с Суворовым затягивалась.

Впрочем, черный и смазливый, как цыган с лаковой картинки, лейтенант Сизов и его напарник младший лейтенант Юрьев его успокоили. Такие тянуть не будут, почему-то решил он. С Суворовым лейтенант Сизов разговаривал с подчеркнутым уважением, правда, инициатива, проявленная непослушным подопечным, страшно ему не понравилась. Так не понравилась, что записав полученные от Суворова данные на сладкую парочку, он тут же отправил напарника к компьютеру в другой кабинет, а Суворову сказал:

– Впредь все такие неподготовленные встречи категорически отменяются.

И пояснил:

– А если бы этот тип оказался обкуренным? Или под кислотой? Нынче за один широк могут пырнуть ножом.

– Я не один был.

Лейтенант скептически глянул на Сергея.

– Вот бумага, Алексей Дмитриевич, а вот ручка. Пишите.

– Что писать?

– Заявление.

– Какое еще заявление? – рассердился Суворов. – Я уже писал!

– Писали, – усмехнулся лейтенант, – но затем отказались от наших услуг. Постарайтесь подробнее описать приметы человека, с которым встречались. Полагаю, мы имеем дело с банальным шантажом. – И повернулся к вернувшемуся Юрьеву: – Что там? Есть материалы на этих молодчиков?

Юрьев молча протянул лейтенанту два снимка.

Мрачноватые личности, хмыкнул Сергей.

Анфас и профиль. Стрижены под машинку (это само собой). У одного – крупный нос, над левой бровью родинка. Второй вообще походил на быка – твердолобый, с выпуклыми глазами.

– Басалаев Николай Егорович, – пояснил лейтенант Сизов, бегло пробежав приложенную к снимкам справку. – Шестьдесят шестого года рождения. Трижды судим. Особые приметы: на правом плече наколка: надпись «Все пройдет» и шприц с обвившейся вокруг него розой. Время от времени приторговывает наркотиками. Известен в своем кругу под кликухой Колян. Прописан на улице Фрунзе, но по месту прописки не проживает. Раньше по машинам не работал, – уже от себя добавил лейтенант, – но что за жизнь без импровизаций?

– А Рысь?

– А Рысь это тоже личность. Это Дугаров Константин Иванович, если по-человечески. Тоже из местных. Коренной томич, сейчас находится в розыске. Судим за умышленное убийство, бежал с этапа. Машинами раньше тоже не занимался, но ведь, с кем поведешься. Так что, благодарите судьбу, Алексей Дмитриевич, что встречу вам назначил не Дугаров.

Лейтенант поднял глаза на Суворова:

– Знаете этих людей?

– Откуда же?

– И никогда раньше не встречали?

– Послушайте, лейтенант, – рассердился Суворов. – Через час я должен появиться на условленном месте с деньгами, а вы меня забрасываете дурацкими, простите, вопросами. Если меня действительно выведут на этих господ, что мне, собственно, делать?

– Действовать, – весело ответил лейтенант, вставая. – Вы поедете на место встречи, а мы отправимся за вами.

– Под мигалкой, под сирену?

– Ценю ваш юмор, – засмеялся лейтенант. – Но мы постараемся остаться незамеченными. Оглядываться и искать нас взглядами не надо, и еще убедительно прошу вас, Алексей Дмитриевич, с незнакомцем на этот раз встречайтесь, пожалуйста, не один, а вместе с вашим другом. Раз уж так получилось… А вы, – взглянул он на Сергея, – постарайтесь присмотреться к фигуранту. Если он занервничает, не мешайте, пусть уходит. Попытайтесь понять, подослан он кем-то или действует самостоятельно.

– А деньги? – спросил Суворов.

– Ну, деньги – это ваша проблема, – развел руками лейтенант. – Мы помогаем вам неформально, по просьбе Сергея Павловича, – (он имел в виду полковника Каляева). – Так что, с деньгами решать вам. Хотя вряд ли фигурант расколется без денег.

– А если арестовать его?

– За что? – рассмеялся лейтенант. – А может, он пошутил? А может, это ваши приятели, Алексей Дмитриевич, подбили его на шутку? Он ведь ничего предосудительного пока не совершил, даже сильно не нахулиганил. Ну, позвонил по телефону, ну, ввел серьезного человека в заблуждение, так ведь шутка всякие бывают, правда?

К автобусной остановке подрулили в самый раз.

Тормознув, Сергей открыл дверцу, собираясь выпустить Суворова, но незнакомец оказался рядом. С уверенной улыбкой он шлепнулся на заднее сиденье. Вряд ли теперь лейтенант и его напарник могли увидеть лицо.

– Поехали.

– Куда?

– Для начала прямо по улице.

Сергей несколько замялся. Позиция, занятая неизвестным, ему не понравилась. Правда, Суворов ничего не понял. Протянув самый обыкновенный вдвое сложенный конверт, он сипловато сказал:

– Здесь пятьсот долларов.

– Мы говорили о другой сумме.

– Нам она показалась преувеличенной.

– Это неправильное решение, – заметил незнакомец. Он одновременно и отталкивал, и привлекал Сергея.

– Вас такая сумма не устраивает?

– Совершенно.

– Тогда я могу тормознуть, – усмехнулся Сергей.

Незнакомец задумался.

Потом странная искра мелькнула в его глазах:

– Ладно. Согласен.

– Где нам искать указанных вами людей?

– Коляна вы запросто отыщете в центре, – деловито сообщил незнакомец, глянув в конверт и пряча его в карман. – Раза два в неделю он появляется в скверике возле бывшего драмтеатра, напротив кино Горького. Приторговывает травкой. И узнать его легко: нос как руль, и взгляд, как у волка. – Незнакомец явно не врал. – А вот адрес проживания Рыся мне неизвестен.

– А все же?

– Ищите его у подружки на улице Смирнова, – посоветовал незнакомец. – В том доме, где аптека. Он бывает там нерегулярно, но бывает. Вообще в этой квартире собирается странный народец. На первый взгляд ничего противоправного, но присмотреться стоит. Очень даже советую присмотреться. Квартирка, значит, в третьем подъезде, седьмой этаж. – Незнакомец усмехнулся: – Только вы уж поторопитесь. Случайные деньги быстро тают.

И коротко, но твердо попросил:

– Тормозните.

– Лейтенант Сизов? – позвонил с мобильника Философ. – Да, да, это я. Вы нас видели?… Ехали за нами?… Надо встретиться? Прямо сейчас?… – Лицо его удивленно вытянулось. – Опознать этого типа? Вы уже арестовали его? – И сипло заключил: – Ладно, подъедем.

– Когда они успели его арестовать? – удивился Сергей.

– Да речь не об аресте, – с некоторым разочарованием сообщил Суворов. – Просто лейтенант Сизов утверждает, что они хорошо знают нашего визави.

Дальше Сергей совсем запутался.

– Алексей Дмитриевич, ну, пять минут, не больше, – сказал в отделении лейтенант Сизов. Он явно волновался. – Даже садиться не предлагаю. Взгляните, пожалуйста, сюда. От вас требуется только один ответ: нет или да. Понимаете? Взгляните сюда. Тот это человек?

Придавленная стеклом под листом темной бумаги с прорезанным в ней квадратным окошечком, лежала на столе фотография. Больших размеров, наверное, групповая. Но в прорезанный квадрат выглядывал только один человек. Он как бы настороженно присматривался к Суворову.

– Это он?

Лейтенант Сизов хищно облизнулся.

Сергей уже собрался кивком подтвердить да Суворова, но что-то помешало ему. Что-то сбивало его с толку. Каким-то непонятным образом он чувствовал в происходящем некую неправильность. Он не мог объяснить, какую, но что-то в кабинете явно происходило не так, как должно было происходить. Даже переглянулись Сизов и его напарник как-то особенно… Каким-то шестым, или седьмым, или десятым чувством Сергей остро ощутил, что вообще-то в кабинете происходит что-то неправильное… Поэтому и заявил:

– Да что ты, Алексей Дмитриевич! Не он это.

– Как не он? – удивились оперативники. – Мы ехали прямо за вами. Мы сами его видели.

– Вы не могли его разглядеть, вам солнце слепило глаза.

– Но вы-то его разглядели! – рассердился лейтенант Сизов. – Алексей Дмитриевич, он это все-таки или не он?

Ни единым движением, ни взглядом, ни движением губ Сергей не дал понять Суворову, что, собственно, происходит в кабинете, но необычность происходящего уже дошла до него. Нахмурившись, Суворов наклонился к столу и еще раз внимательно всмотрелся.

– Нет, не он… Теперь я точно вижу, что это не он… Сперва показалось, но я ошибся…

Лейтенант недоверчиво хмыкнул:

– Вы уверены?

Суворов тяжело кивнул.

– А деньги? Вы передали этому человеку деньги?

– Нет, сделка не состоялась, – предупредил ответ Суворова Сергей.

– Почему?

– Он потребовал слишком много.

Лейтенант Сизов долго смотрел на Сергея.

Это был не очень хороший взгляд. Он был полон профессионального любопытства, очень, впрочем, неприятного. Тем не менее, лейтенант кивнул:

– Ладно. Свободны.

И добавил со скрытой усмешкой:

– Думается нам, что этот человек, Алексей Дмитриевич, вас больше не потревожит.

И спросил:

– Могу я сообщить Сергею Павловичу, что вы совершенно официально отказались от нашей помощи?

Суворов растерянно кивнул.

Так же растерянно он взглянул на Сергея уже в машине:

– Ну, ничего не понимаю… Давай проедем в мой офис… Ты ведь, наверное, объяснишь мне, почему мы с тобой не опознали этого, как выражается лейтенант, фигуранта?

Дом Будды

В подъезде офиса по обе стороны широкой лестницы, украшенной резными перилами, уютно светились плоские бра. Прохладная керамическая плитка с непонятным рисунком, скорее, не с рисунком, а с застывшим набегом абстрактных зеленоватых волн, покрывала стены до потолка, а на месте второй, замурованной за ненадобностью двери, тускло отсвечивало огромное зеркало.

– Где твой консьерж?

– Я его уволил. Были причины. Полковник обещает мне надежного человека.

– Тебе нужен не милиционер.

– А кто?

– В твоем подъезде должен сидеть именно твой человек. Ну, скажем, кто-то вроде Бабичева.

– У Каляева много надежных ребят.

– Все равно я не стал бы сажать в подъезд милиционера.

– Почему?

– Потому что хорошо знаю, кто и откуда приходит сейчас в милицию.

– Но его пообещал подобрать сам Каляев.

– Знаешь, Алексей Дмитриевич, – нахмурился Сергей. – Если ты говоришь все это всерьез, то это меня злит. Раз уж ты чего-то боишься, отнесись к своим страхам серьезно, даже если они сильно преувеличены. Помнишь? «Человек не должен терпеть того, чего он боится». Ну, а если ты просто иронизируешь, то уволь. У меня много дел.

– О чем это ты?

– Если хочешь, чтобы я тебе помог, выкладывай все, что с тобой случилось. Я же чувствую, ты чего-то недоговариваешь, – покачал головой Сергей. – Баксы-шмаксы, записная книжка, дезодорант… Стал бы ты поднимать меня в субботнее утро ради такого набора… Ты, наверное, хотел сперва рассказать, там, в кафе, но потом раздумал… Такое бывает, могу понять… Хотя и в этом случае, Алексей Дмитриевич, готов напомнить: не доверяй сильно-то ребятам полковника. Они, конечно, с удовольствием подежурят в твоем подъезде: чисто, спокойно, денежно, но я на твоем месте и самому полковнику не сильно бы доверял… Понятно, он вроде как твой кореш, но почему?… Да потому, что всегда может к тебе прислониться. И прислоняется. И тянет из тебя деньги, машины, уверенность. Не для себя понятно, а для родной милиции, – усмехнулся Сергей, – но именно потому я и не стал бы доверять полковнику на сто процентов. Тебе он, не дай Бог, случись что, никогда не позволит прислониться к своему казенному плечу, украшенному полковничьими погонами. Такие, как Каляев, не любят проигрывающих. У него свои устремления, они с твоими совпадают случайно и временно. Как говорят, такова структура текущего момента. А оступись ты, полковник Каляев незамедлительно использует знание всех твоих слабых мест. Против тебя, естественно.

Они поднялись в домашний кабинет Суворова.

Три стены кабинета занимали сплошные книжные стеллажи.

Казалось бы, книжной пылью должно было пахнуть еще на лестнице, но в кабинете ничего такого не чувствовалось. За книгами тщательно ухаживали. Философ не любил прятать книги за стекло. Книга должна дышать, утверждал он, книга всегда должна находиться на виду. Когда книга стоит на открытой полке, ее присутствие особенным образом и всегда благотворно воздействует на человека. Не может человек рассказывать грязные анекдоты на фоне бесчисленных книг, не может замышлять обман и преступление… Некоторая наивность всегда была присуща Философу… Впрочем, добрая треть библиотеки принадлежал Вере Павловне – редкие издания Чернышевского, Вольтера, русских и французских философов девятнадцатого века.

Глядя на ряды книг, многие из которых он не только не читал, но и никогда не держал в руках, Сергей по-другому, чем всегда, ощущал прошлое. Здесь, в кабинете Суворова, он очень явственно ощущал прошлое – со всеми запахами, шумами, движениями, будто перед ним крутили странный бесконечный фильм. Он вдруг как бы попадал в свою юность – в лаборатории политеха, в темные переходы между корпусами… Он видел кафедру… Его охватывало волнение… Странно, подумал он, что из того темного, суетного, не очень-то и счастливого прошлого вырвалось, в общем, не так уж мало людей. Правда, это были сложные рывки. Это только у Суворова переход случился как бы сам по себе. Это только Суворов все приобрел в сегодня, вплоть до смуглой горничной в белом фартучке, безмолвно появившейся в кабинете с серебряным подносом в руках.

Фарфоровый кофейник, фарфоровые чашки.

– Херши?

– Не откажусь.

Суворов потянул носом:

– Впервые горячий шоколад я попробовал в Штатах. Говоря про штат Пенсильвания, американцы прежде всего вспоминают зеленый городок Херши, а значит, шоколад. Так же как, скажем, Крафт ассоциируется у них прежде всего с сыром, а Либби с томатным супом. В правлении компании «Херши Чоколат Корпорейшн» у меня есть близкий приятель. Время от времени мы встречаемся, не обязательно в Штатах. Это он приучил меня к горячему шоколаду.

Сергей кивнул.

Суворову, конечно, везло.

Прошлое осталось далеко за ним.

Он, наверное, вспоминал о прошлом реже, чем Сергей, но он не мог о нем совсем не вспоминать. Он не мог забыть детство, проведенное не где-то там, а в маленьком Киселевске. Там не знали таких слов как херши. И напитков таких не знали. Там царила пронзительная грусть зимних вечеров, посвистывали маневровые тепловозы. Летом скверы тонули в облаках невесомого тополиного пуха, а каменные стены шахтерского Дома культуры содрогались от воплей и визга хорошо поддатых «Викингов», самой шумной музыкальной группы города.

А другие миры?

А других миров там не было.

В другие миры в тихом провинциальном Киселевске верили только неисправимые чудаки или конкретные придурки. Единственным напоминанием о каких-то других мирах был в Киселевске Брод, то есть местный Бродвей– короткий бульвар, отрезок улицы Ленина, по которому под вечер прошвыривалась поддатая молодежь. К сожалению, у горизонта есть одна неприятная особенность – отодвигаться. Чем быстрей к нему мчишься, чем сильней убыстряешь ход, тем быстрей он отодвигается. Вот это чувство постоянно отодвигающегося горизонта и было, наверное, самым болезненным, самым нестерпимым в те уже доисторические времена…

– Чугунок звонил, – по какой-то ассоциации вспомнил Сергей, расслабленно откидываясь в кресле. – Клянется разбогатеть.

– Он на плаву?

– Сам он считает, да.

– А ты?

– А я думаю, что нет. Он привык к бегам.

И спросил, обрывая никуда не ведущий диалог:

– Ты сам-то как собираешься действовать?

Суворов задумался.

Ему что-то мешает, понял Сергей. Он, кажется, правда хотел поделиться со мной чем-то важным, но передумал. Такое случается. Известно, что у людей, владеющих большими деньгами, проблемы вообще возникают значительно чаще.

– А тебя как понимать? – спросил Философ, пробуя херши. – Ты же видел, что на фотографии изображен тот самый человек, с которым мы разговаривали в машине. Этому человеку, кстати, я отдал пятьсот баксов. Почему ты решил не опознавать его?

– А ты не понял?

– Иначе бы не спрашивал.

– Тогда отвечаю, – усмехнулся Сергей. – Ты заметил, какими странными казенными оборотами была насыщена его речь? Он, например, так сказал – адрес проживания. Вот, дескать, адрес проживания ему неизвестен. Нормальный человек сказал бы, да бросьте, мол, не знаю, где прячется этот козел! А этот тип – адрес проживания! Кажется, он привык к специфической терминологии. Она так въелась в его язык, что он ее не замечает. К тому же он уверенно держался. Он привык к сложным ситуациям, они для него не в новинку. Сдается мне, что он просто один из тех, к кому ты обратился за помощью.

– Думаешь, он из милиции?

– А ты сам прикинь, – усмехнулся Сергей. – Каляевские оперативники положили под стекло групповую фотографию. Они так ее положили, что мы могли видеть лицо только одного человека. Значит, с самого начала они заподозрили своего коллегу. У них ведь даже групповая фотография под рукой оказалась. Может, на ней запечатлен выпуск милицейской школы, а? Может, в центре группы сидит, руки на коленях, твой хороший кореш полковник Каляев?

– Ты специально меня запугиваешь?

– Ну, зачем мне это? – нахмурился Сергей. – Запугивает тебя то-то другой. Сам подумай, откуда у человека со стороны может оказаться довольно подробная информация на каких-то там уголовников? Это же чисто профессиональная информация. Ты, конечно, можешь возразить, что подобную информацию можно получить и на улице, так я тебе тоже возражу: подробности об уголовниках все-таки принадлежат милиционерам. Это все-таки коллега наших оперов. Заметь, что до сегодняшнего утра о краже знали только оперативники полковника Каляева, да сами воры. Так ведь? Ну, еще ты, но это не в счет… Скорей всего, написанное тобой заявление попало на глаза одного из сослуживцев лейтенанта Сизова, и этот сослуживец самостоятельно вычислил Коляна и Рыся. Понимаешь? А, вычислив и поразмыслив, решил срубить легких деньжат. Для себя. Что в этом плохого? И опер поддержит свое небогатое существование, и воры получат свое. Может, даже тебе что-нибудь перепадет, – засмеялся Сергей. – Скажем, флакон с дезодорантом. Так что, запугиваю тебя не я, Алексей Дмитриевич, а кто-то другой. Надо бы тебе внимательнее присмотреться к людям полковника Каляева. Помнишь анекдот про секретаршу, которая входит в кабинет управляющего банком?

– Не помню.

– Входит она, значит, в кабинет и говорит: «Николай Михайлович, в приемной ждет мужчина. Уверяет, что вы должны ему сто тысяч баксов». – «Да? – удивляется управляющий. – Очень интересно. А как он выглядит?» – «Ох, Николай Михайлович, – отвечает секретарша, – выглядит он так, что вам лучше сразу отдать ему эти сто тысяч».

– Не смешно.

– Да я и не смеюсь.

Сергей поднялся: – Есть еще вопросы?

И опять Суворов заколебался. Было видно, что он колеблется.

И все же он промолчал.

Колян, повторял Сергей про себя, выезжая к Лагерному саду. Что за Колян?

Что-то его тревожило. Подумаешь кликуха, мало он их слышал! Но что-то вот тревожило, что-то заставляло рыться в памяти. Он точно слышал это имя, совсем недавно слышал!

Ну, конечно! – вспомнил он. Поехали, познакомлю с Коляном… У него всякие радости есть… Именно так обрадовал поэт-скандалист несовершеннолетнего инвалида Веньку-Бушлата. Поехали, дескать, познакомлю с Коляном… У него всякие радости есть…

Слова Морица стоили внимания.

И милицейская выборка теперь подтверждала: есть, есть такой Колян, отпуск у него затянулся… Трижды судим, приторговывает травкой, кажется… Всякие радости есть…

Это мы уже проходили, сплюнул Сергей.

Жила в Киселевске по соседству совсем дурная семья: пацан Мишка, мать шалава. Отец спился, куда-то исчез. Мишка, понятно, отбился от рук, бросил школу, жил в основном у бабки. То старые сапоги у нее упрет, то часть пенсии слямзит. Все украденное уходило на ханку. Начал Мишка рано, а чем дальше, тем больше. Сел на иглу, подхватил гепатит. А эта штука, считай, пострашней СПИДА. В двадцать лет умер от цирроза печени.

Убог был Мишкин мир, покачал головой Сергей.

Да и не мог Мишкин мир быть каким-то другим. Ведь мировоззрение его вырабатывалось даже не питейными точками, как у поэта-скандалиста (в конце концов, в питейных точках тоже можно встретить людей), а грязным становищем цыган, которое в Киселевске называли аулом, а еще мрачным деревянным домом некоего Яшки Будды, тайком поторговывающим дурью. Этот Яшка Будда (настоящую его фамилию Сергей не помнил), бывший машинист паровоза, рано ушедший на пенсию, жирный и умный, поддерживал связи с самой необыкновенной сволотой. Сам, кстати, не кололся, не глотал, не нюхал, зато все имел под рукой. Хорошо понимал, как нужно удерживать источник дохода. Ведь для чего люди живут? Правильно, для своего удовольствия. И если уж нашел теплое местечко, то держись за него. В годы яростных антиалкогольных компаний только у цыган, да у Яшки Будды можно было нажраться паленой водки.

Но у Яшки Будды все было тоньше.

Бывший машинист очень далеко глядел.

Он, можно сказать, прозревал будущее. Это цыган перестройка застала врасплох, отняв монополию на алкоголь, а, значит, лишив бешеных денег. Кто будет жрать паленое дерьмо, когда кругом много крутого? Яшка Будда первый оценил новые возможности: вон как поперли по стране таджики-беженцы, вон как оживились кавказцы! У бывшего машиниста сразу дела пошли в гору.

Да и как не пойти?

Ханка ханкой, не ханка главное.

Во взбудораженной перестройкой стране широкое распространение получили гораздо более привлекательные продукты. Скажем, фенозепам, напрочь обрубающий все внешние восприятия и обманчиво замыкающий тебя в твоем собственном, совершенно особенном, великолепном и невыносимом огненном центре мира. Крутись, вертись, сгорай от восторга! Или циклодол, напрочь изымающий тебя из этой поганой действительности. Только лови момент! Наконец, амитрипиллин, желтые таблетки которого сладостно возвращают самую счастливую улыбку на самое испитое, обтянутое кожей лицо.

В Киселевске дорога к дому Яшки Будды многим была известна.

Правда, Будде надо было платить, а у Мишкиной бабки комната давно была пустая. Сама бабка спала на тонком, как вытертая овчинка, тюфяке, и копеечную пенсию старательно от Мишки прятала. Пришлось воровать со строек казенную сантехнику, она всегда шла на ура. Потом Мишка увлекся, стал прижимать случайных прохожих к забору. У случайных прохожих в карманах случается всякое. Всех, блядь, посажу на нож, хорошему человеку Яшке Будде нужны бабки! Яшка Будда к солидной покупке даже премию выдает – бесплатный одноразовый шприц.

Дом Будды стоял рядом с домом директора местного техучилища, разделял их дворы легкий заборчик. Случалось, что обкуренные клиенты Яшки Будды заваливались по ошибке во двор директора. Директору это не нравилось. Он завел кавказца по кличке Рэмбо. Угрюмый пес добросовестно валил заблудшего клиента с ног, а директор, матерясь, выкидывал со двора бедолагу. То и дело сопливый тинейджер Кешка, малолетний сын директора, радостно вопил: «Батяня! Рэмбо опять клиента по земле катает!»

Директор не раз ходил в милицию.

В милиции откровенно смеялись: «Взять Яшку Будду? Да как? Он кот ученый! Мы у него трижды обыск устраивали и ничего не нашли. А если бы и нашли, он бы в области откупился. Понимаешь? У него деньги есть. У него большие деньги. Таких, как он, брать нужно только с поличным. Наверняка. И при надежных свидетелях».

«Вы плохо ищете! У него дурью весь дом набит! – безнадежно орал директор, понимая, что не найдет правды в милиции. – К нему даже ребятишки ходят! Сопляки! Понимаете? Он клиентов по ночам принимает!»

«Нет у нас людей для ночных засад».

Ну, нет, значит, нет.

Однажды ночью дом Яшки Будды вспыхнул.

Он вспыхнул сразу с трех сторон, чтобы, наверное, гасить было трудно.

Соседи, высыпав на улицу, жадно смотрели на огонь. Одни крестились, другие облегченно вздыхали. Отчетливо попахивало бензинчиком. Ночь выдалась теплая, безветренная. Небо в бесчисленных звезды. «Ишь, пламя стоит, как свеча, значит, не перекинется на соседей», – удовлетворенно перешептывались в толпе. А начальник местного отделения УВД, тоже оказавшийся на ночной, освещенной багровыми отсветами улице, сказал насупленному директору техучилища: «Я бы вызвал пожарных, да что-то телефон у меня не работает. Странно, вроде как нас не предупреждали о ремонте. А у тебя?»

«Да я не знаю, – никак не мог понять директор. – Когда из дому выходил, вроде работал».

«Да говорю же тебе, ни у кого сегодня не работают телефоны! – Начальник УВД даже сплюнул: – Дурак ты, хоть и директор!»

«А-а-а, телефон не работает!.. – дошло, наконец, до директора. Он даже заволновался: – А вот, не дай Бог, пожарные сами приедут. У них каланча высокая, уже проснулись, наверное».

«А тут переулок узкий… – подсказал начальник отделения. – Вон шпалы сложены под забором… Неровен час, разбросать шпалы, никто к огню не проедет…»

Яшка Будда, жирный, потный, матерясь, бегал в толпе, хватал людей за рукава, размазывал по лицу пот и слезы: «Ой, твою мать, горю! Ой, как горю! Все накопленное теперь сгорит! Где пожарники, мать их в душу? Люди, за что платим налоги?»

Люди отмалчивалась.

Ну, не работают у них телефоны!

Очень большая толпа собралась той ночью вокруг пылающего дома Яшки Будды. Только Мишки не было на пожаре. Пустив бабку по миру, Мишка и сам помер. А то, наверное, рыдал бы вместе с мордастым Яшкой да яростно рвался в огонь. Уж он-то знал, уж он-то хорошо знал, какие сокровища гибли сейчас в укромных местечках большого дома Яшки Будды. Уж Мишка не испугался бы соседских усмешек!

Только ведь всех таких Яшек не сожжешь, подумал Сергей, сворачивая на улицу Крылова к модному кафе «У Клауса». Один уходит, другой приходит. Поток жизни нескончаем.

Познакомлю с Коляном…

Странно все это.

Тревожно как-то…

– Коля, – обрадовался Сергей, увидев за столиком Игнатова. – Ты же поэт. Ты же, наверное, всех поэтов знаешь?

– Ясный хрен, – барственно кивнул Игнатов, постоянный деловой партнер Сергея.

– И Морица?

– Ясный хрен.

– Он, правда, поэт?

– Так я же говорю – ясный хрен.

– А как человек? Что он представляет собою как человек?

– Ты про Морица?

– Естественно.

– А какое отношение имеет человек к поэту?

– То есть? – удивился Сергей. – Разве между этими понятиями нет связи?

– Никакой. Ты мыслишь, как обыватель, – барственно укорил Игнатов. – Артюр Рембо торговал рабами, Шарль Бодлер и Эдгар По травили себя дурью, Оскар Уайльд и Жан Кокто обожали мальчиков. Ну, скажи, пожалуйста, помнят теперь этих извращенцев или их поэтические имена?

– Убедил.

Игнатов удовлетворенно кивнул.

Косичкой, украшавшая его голову, развязно колыхнулась.

– А где все-таки можно найти Морица? – не отставал Сергей.

– Ищи в забегаловках, в самых грязных, – барственно ответил Игнатов.

И ткнул пальцем в телефон:

– Тебе Карпицкий звонил. Из Московского Акционерного Предприятия. Хочет, чтобы ты в Москве появился. Говорит, что готов к расчетам по старым долгам. Полетишь?

– Дня через три. Может, через четыре. Не раньше.

Пятый сон Веры Павловны

Но улететь в Москву Сергею не удалось ни через три дня, ни через четыре.

Срочные дела навалились. А еще позвонил Суворов: дескать, ты все-таки оказался прав: выявили давешнего фигуранта и представлял он, как это ни странно, доблестную милицию. Впрочем, главным оказалось не это. Главным оказалось: он сам пришел.

– С повинной?

– Да нет. Он ко мне пришел. – Суворов замялся. – Ты не поверишь, он даже баксы вернул.

– Ничего не понимаю.

– Я и сам не все понимаю, но парень утверждает, что раскаялся, – сипловато рассмеялся Суворов. – Он утверждает, что душа его чиста, как у ребенка, и до сих пор, несмотря на службу в милиции, открыта всему хорошему. Мне, правда, кажется, что на парня надавили сослуживцы. Формально биография у него чистая, я интересовался у полковника Каляева. Но вот нашло затмение на человека! А раньше никаких претензий к нему не было. Держал информаторов в преступной среде, от них и узнал о краже. А когда узнал, сразу сообразил, что проще не воров ловить, а хорошенько потрясти жертву. А уж потом взять воров. Изящная комбинация, правда? Теперь парень больше всех потрясен своим падением. Сильно просил, чтобы я не сдавал его начальству. Если, сказал, сдадите начальству, в милиции мне уже не работать, а я, дескать, хороший милиционер, можете спросить в отделении. И все деньги вернул. Выложил все пятьсот баксов до последнего цента. Затмение нашло, говорит.

– А ты?

– Ну, я что? Конечно, пожурил парня. Надо было ко мне идти. Бизнес есть бизнес, дескать, поторговались бы. А так неловко получается. Я теперь рубля не дам за твою честность. А он мне в ответ: сам чувствую, что кругом не прав, только не сдавайте меня начальству. Если честно, – признался Суворов, – парень мне не понравился. Сперва, чуть не расплакался, а потом компромат начал выкладывать на местных казенных людей.

– Ты его выслушал?

– Конечно, нет.

– Почему?

– Ну, не знаю. Противно мне это, – сипло пробубнил Суворов.

И спросил:

– В сауну собираешься?

– Конечно.

– Там и договорим.

До вечера, забежав в кафе «У Клауса», Сергей успел перелистать рукопись Морица.

Плотная, чуть ли не оберточная бумага, скоропись разбитой машинки.

Ясный хрен, пояснил Коля, это только малая часть того, что написано Морицом. А сколько им на самом деле написано, никто не знает, даже он сам. Сегодня написал, завтра потерял. Морицу это без разницы. Если бы листочки со стихами Морица давали ростки, во всех злачных местах Томска давно шумели бы стихотворные рощи. Безумный дактиль половых актов. Как тебе нравится? Или это. Вес Степаныча – 99.500, стоимость пива в 1999-ом.

Сергей усмехнулся.

Оказывается, поэзия может быть конкретной.

Когда я решил ее выдать за брата, она меня выдала за 300 000 купонов. Ну, а почему нет? Химия на суахили. Боты Батыя. Заботы Питера Боты. Пакеты для рвоты. Сны разъярённых будильников о седьмой печати. Весело кончивши, любо нам бодро начати.

Похоже на шифровку, покачал он головой.

Но ведь это для кого-то написано, кто-то это понимает.

Химия на суахили. В жизни Сергею не раз приходилось разбираться с вещами действительно сложными, разберемся и с Морицом, подумал он. И уже встал, когда в кафе легко, как бы пританцовывая, вбежала Вера Павловна.

Выглядела она безупречно.

А ведь всего лишь несколько лет назад (многие это помнили) жена Суворова начала катастрофически дурнеть. Да и как спасти увядающую красоту? Какова жизнь жены талантливого, но рядового доцента? Лекции в университете, потом небольшой огород – мичуринский участок, как говорят в Томске. Вера Павловна боялась, что вся оставшаяся жизнь только в этом и будет заключаться. Даже Чернышевский и Вольтер не могли ее утешить. Зато, когда Суворов мановением волшебной палочки богатого дяди-нефтяника превратился в человека, зарабатывающего в год больше, чем все вместе взятые научные сотрудники университета, Вера Павловна расцвела. Лучшие массажные кабинеты и первоклассные мастера вернули свежесть сорокалетней коже. Взгляд прояснился, чудесным образом исчезли предательские морщинки. На скрытые, никогда не высказываемые вслух, но, конечно, всегда полные укоров намеки многочисленных подруг и приятельниц Вера Павловна научилась отвечать многозначительными цитатами. Она была специалистом и знала много цитат. Помните? – многозначительно спрашивала она, будто ее нынешние подруги и приятельницы действительно могли такое помнить; помните, чем занималась, проснувшись, главная героиня знаменитого романа Чернышевского «Что делать?»?

«Она долго плещется в воде, она любит плескаться, потом долго причесывает волосы, она любит свои волосы. Долго занимается она и одною из настоящих статей туалета – надеванием ботинок: у ней отличные ботинки. Пьет не столько чай, сколько сливки: чай только предлог для сливок, сливки это тоже ее страсть. Трудно иметь хорошие сливки в Петербурге, но Верочка отыскала действительно отличные».

Подруги и приятельницы кисло кивали: ну как же, помнят, конечно, помнят они о маленьких слабостях Веры Павловны (героини романа). Они ведь понимали, что в жизни только так и бывает: одним – мичуринский участок на Басандайке, другим – Ницца. Природа все предусмотрела, природа охотно прячет уродство (всяких червей, спрутов, ящериц) под землю, под толщу вод, а Вера Павловна Суворова – она всегда как бы в светлой радуге, как бы в неземных отблесках. Правда, следует отдать должное: проводя немало времени в обществе давно и непоправимо раздавшихся подруг и приятельниц – профессорских жен, жен нефтяников и новых деловых людей, Вера Павловна никогда не забывала о подарках, всегда везла в Томск все, что могло понадобиться приятельницам и подругам; а еще никогда Вера Павловна не забывала каким-то неведомым образом подчеркнуть в каждой подруге и приятельнице какую-то особенную, только ей присущую благородную черту, что, в общем, примиряло их со счастьем Верки Суворовой, с этой, на их тайный взгляд, Золушкой, внезапно нашедшей все, в чем Золушки нуждаются.

– Сережа! – проникновенно, чуть придыхая, обрадовалась Вера Павловна, и не глядя опустилась на стул, предусмотрительно пододвинутый Сергеем. С очень давних пор относилась она к Сергею легко, всегда была с ним откровенна, потому что знала, что лишнего он никому никогда не сболтнет. – Закажи, пожалуйста, летний салат, рюмку баккарди с лимоном, и много холодной минералки со льдом. А кофе мы попросим позже.

Она взмахнула ресницами, будто приглашая Сергея провести с нею весь оставшийся день, и выпалила:

– Я влюбилась!

– Алексею Дмитриевичу это не понравится, – осторожно заметил Сергей.

– Я правду говорю. Я не шучу, Сережа.

– Алексей Дмитриевич обидится даже на правду, мало ли, что он философ, – рассмеялся Сергей. Он восхищался легкостью и свежестью Веры Павловны. – Алексей Дмитриевич любит тебя, но обид не избежать. А то совсем выгонит тебя из дома. Куда пойдешь?

– Сережа, – с нежным придыханием произнесла Вера Павловна. – Я, наверное, сумасшедшая. Меня действительно надо выгнать из дома. Но если бы меня сейчас выгнали, – радостно призналась она, – знаешь, куда бы я купила билет?

– Куда?

Сергей никак не мог понять, шутит Вера Павловна или нет.

Нежный аромат тонких духов кружил ему голову.

– В Дубаи, – выдохнула Вера Павловна.

– Что ты там потеряла? Там пески и верблюды.

– Нет, там фонтаны искрящейся влаги, там невероятное количество по-настоящему интересных людей, – нежно возразила Вера Павловна.

– Ну, если и так, – не поверил Сергей. – Что там случилось?

– Сразу после пресс-конференции…

– Пресс-конференции? – удивился Сергей. – Разве в Дубаи интересуются Чернышевским?

– В Дубаи интересуются всем, – добила Сергея Вера Павловна. – Там работал международный конгресс. Сразу после пресс-конференции мы с Шарлотой де Леруа, это моя подружка, француженка, ужасная ипокритка, как сказал бы покойный Николай Гаврилович, – (она имела в виду Чернышевского), – тощая, как скелет, мы заглянули с ней в кафе-шоп при отеле «Мариотт», в котором жили. Ну, знаешь, – как нечто само собой разумеющееся пояснила Вера Павловна, – из тех дорогих кафе-шопов, куда русские не ходят. Для русских там есть «Гараж», ну, еще «Цайклон». Ну, в общем, сам знаешь, – польстила она Сергею, – для русских в Дубаи существуют свои развлечения.

И призналась, покраснев:

– Не знаю, как у тебя, Сережа, а у меня это приходит сразу.

– Что именно?

– Он сидел за соседним столиком, – глаза Веры Павловны таинственно расширились. В них гуляли далекие бесстыдные зарницы. Может, арабские. – Ну, знаешь, эта благородная осанка, которую дает только истинная порода. Эти черные волосы, действительно черные, как смоль. Европейский костюм. Именно европейский, а не дурацкие арабские простыни. Он сидел один и сперва смотрел на Шарлотту, а потом стал смотреть на меня. А Шарлотта – стервоза. Она похожа на содержанку Жюли, помнишь такую? Ну, как же! – изумилась, не поверила Вера Павловна. – Это бывшая проститутка из романа «Что делать?». Та самая, что произносит знаменитую фразу: «Умри, но не давай поцелуя без любви!» Она из Руана. Это я о Шарлотте. Она законченная вольтерьянка. У нее глаза как пармские фиалки. Она тут же сказала: все таково, каковым должно быть. Она это сказала перехватив мой взгляд. Она сразу все поняла. Все создано сообразно цели, сказала ипокритка Шарлотта, значит, все создано для наилучшей цели. Я тоже люблю Вольтера, Сережа, но не настолько же! Мне сразу не понравилось, как Шарлотта произнесла эти слова. Правда, в тот момент я смотрела на своего соседа. Ну ты же представляешь, ты должен представлять эти короткие яростные взгляды, каждый в долю секунды, не больше!

– Представляю, – пробормотал Сергей.

– Ничего ты не представляешь! – рассердилась Вера Павловна.

Она отхлебнула глоток баккарди из высокого бокала, в котором глухо позвякивал лед, и улыбнулась от удовольствия.

– Не успела я оглядеть благородного господина, привлекшего мое внимание, как мальчик в наряде маленького шейха на крошечном серебряном подносе поднес мне визитную карточку. Увидев это, ипокритка рассмеялась еще стервознее. «Все в мире прекрасно, а зло – только тень на прекрасной картине», – рассмеялась ипокритка. Я же говорю тебе, вольтерьянство у Шарлотты в крови. Но я небрежно скосила глаз на визитку. «Если господин Джеймс Хаттаби, именно такое имя значилось на карточке, желает о чем-то поговорить с двумя скромными учеными дамами, пусть он пересядет за наш столик». – «Зачем тебе эта обезьяна?» – смеясь, спросила ипокритка. «А мне нравятся обезьяны», – смеясь, ответила я. – «Почему ты не пойдешь в зоопарк?» – «Да потому, что это лишено смысла: в любом мужчине хоть на четверть обезьяны всегда найдется». Вольтерьянке это понравилась. Я же говорю, она настоящая стервоза. Или, если объяснять словами Николая Гавриловича, разумная эгоистка. Короче, Сережа, благородный господин Джеймс Хаттаби оказался за нашим столиком. Естественно, сперва он рассказал о себе. Живет в Лондоне, по происхождению – иорданец. «Как иорданец по происхождению, вы, конечно, считаете, что все к лучшему в этом самом лучшем из миров?» – сразу спросила у него стервоза Шарлотта, а я как бы случайно уронила на пол визитную карточку. Он улыбнулся и не стал поднимать карточку. «Я живу в отеле „Мариотт“, – скромно сказал он. – Я много путешествую, мне приходилось многое видеть». – «Мы тоже много путешествуем и живем в отеле „Мариотт“, – заметила ипокритка. Знаешь, Сережа, в тот момент я очень хотела, чтобы у Шарлотты внезапно заболел живот или закружилась голова, ну, что-нибудь такое, но все истинные стервозы от рождения отличаются крепким здоровьем. „Иногда у бассейна я курю кальян“, – многозначительно сообщил нам господин Джеймс Хаттаби. „Еще я много размышляю“, добавил он. – „Ну, да, – так же многозначительно кивнула вольтерьянка Шарлотта, – чтобы оставаться невеждой, чужой помощи не надо. Я, конечно, – добавила она ядовито, – отращивала свой мозг только для того, чтобы не размышлять, а мир обнюхивать!“ Вольтерьянство разжижило кровь ипокритки, но это не смутило господина Хаттаби. „Я независимый человек, – со скромной улыбкой произнес он, немножко красуясь перед нами, наверное, у иорданцев это в крови. – Завтра я лечу в Иорданию, – продолжил он, глядя уже только на меня. – А потом в Мексику. Я в первый раз лечу в Мексику, – сказал он, глядя только на меня. – Говорят, что от мексиканских женщин сильно несет мускусом, по крайней мере, так утверждал в свое время Элвис Пресли“. – „Для иорданца по происхождению вы это хорошо сказали, – заметила стервоза Шарлотта, невинно взмахивая ресницами. – Но слова это слова, нужно уметь возделывать сад своими руками“. Я же говорю, что Шарлотта совершенно отравлена вольтерьянством. У нее глаза как пармские фиалки, но яду, как у змеи. Господин Джеймс Хаттаби, к счастью, смотрел только на меня. „А потом я должен лететь в Париж“, – скромно поделился он планами. Но через несколько дней он снова вернется в Дубаи, здесь ему нравится. Он снова поселится в отеле „Mариотт“, в отеле у него постоянный номер. Улыбнувшись, господин Джеймс Хаттаби вдруг спросил: „А почему вы сидите в кафе-шоп одна?“ Он обращался ко мне и ипокритка фыркнула. Только я, Сережа, уже поняла, что именно имеет в виду господин Хаттаби. Мы, русские женщины, всегда отличались пониманием. „Мой бой-френд очень много работает, – невинно пояснила я. Мне хотелось посмеяться. Я ведь тоже добрая вольтерьянка. – Мой бой-френд очень много работает. Ему необходимо работать много, иначе его дела окажутся в обломе“. – „В обломе? – удивился господин Хаттаби. он явно не понимал предложенной мною терминологии. – А чем занимается ваш бой-френд?“ – „Рубит бобы“, – все так же невинно ответила я. Господин Хаттаби задумался. Не знаю, о чем он думал, но он думал долго, – нежное округлое лицо Веры Павловны торжествующе сияло, в глазах вспыхивали бесстыдные молнии. – Впрочем, он так ни до чего и не додумался. „Мы можем спуститься к бассейну“, – наконец предложил он. – „У бассейна всегда много людей“, – возразила стервоза Шарлотта, она моя близкая подруга, я ее люблю. „Тогда мы можем спуститься в дансинг, в дансинге немного людей и там хорошая музыка“. – „Моя подруга не танцует, – сказала Шарлотта. – Как все русские женщины, моя подруга косолапая. Среди ее предков есть медведи. Видите, какие на ней кривые колготки?“ – „О, Россия! – немедленно восхитился господин Хаттаби. – Водка „Горбачефф!“ Ускорение!“ И добавил: „Мы можем подняться на крышу отеля в курильню“. Намек на мнимую кривизну моих ног смутил его, но не отнял надежды. „Администратор отеля мой друг. Он позволит мне привести в курильню двух прекрасных молодых женщин. Ведь вы не арабки, значит, вам это не запрещено“. И мы, Сережа, поднялись в курильню.

– Я всегда думал, что в курильни опускаются.

– Ты путаешь азиатские и арабские курильни, – знающе поправила Вера Павловна. – Курильня в отеле «Мариотт» находится на крыше. В центре бассейн со сказочно голубой водой, а под полотняным козырьком по всему периметру крыши набросано на мягких диванах черт знает сколько всяких подушек и подушечек. Обложившись такими подушками и подушечками, арабы курят кальян. Наше вторжение вызвало неодобрительный интерес. Впрочем, арабы с большим уважением здоровались с господином Джеймсом Хаттаби. Он не преувеличивал – в отеле «Мариотт» его знали и уважали. По крайней мере, господину Хаттаби оказывали повышенное внимание: на столике перед нами на красивых медных подносах сразу появилась всякая вкусная всячина. Ипокритка Шарлотта с удовольствием набросилась на неизвестные фрукты, а я решила раскурить кальян. Я вопросительно взглянула на господина Джеймса Хаттаби, и некий изящный мальчик, очень похожий на юного Али-бабу, повинуясь его сигналу, незамедлительно принес два кальяна. Каким-то образом господин Хаттаби догадался, что Шарлотта – стервоза, а значит, курить не будет. И оказался прав. Ипокритка предпочла бы маленького Али-бабу в постель, вот и все. Под какую-то заунывную мелодию, право, не знаю, откуда она раздавалась, еще один мальчик, старавшийся не попадать в прицел фиалковых глаз ипокритки, разжег угольки и подал кальяны. «Нам, наверное, принесут километровый счет», задумчиво заметила ипокритка, оглядывая курильню. Она стервоза, но не очень богатая. Но господин Хаттаби и на этот раз не обиделся на Шарлотту. Он смотрел только на меня. Ну, ты знаешь, как смотрит настоящий араб на красивую женщину…

– Не знаю, – сказал Сергей.

– Ты сейчас сам так смотришь.

– Правда?

– Да ладно! – засмеялась Вера Павловна. – Я ведь впервые в жизни курила кальян. Почему-то он у меня хлюпал, как лягушка. А потом я поперхнулась дымом. Господин Хаттаби улыбнулся и объяснил, что в местный табак добавляют сухие яблоки и землянику. Не знаю, как это может быть. Потом у меня закружилась голова. «Может, выпьете кока-колы? – заботливо спросил господин Хаттаби. – Или все-таки спустимся в дансинг?» Он был очень заботлив. Я отчетливо видела в его глазах, как именно он хотел бы пить со мной кока-колу или танцевать. «Крези бэби», – нежно сказал он мне. «Крези лези бэби». А потом сказал, что промышленная компания, которой он управляет, собирается арендовать несколько спутников связи, и после Мексики он поедет во Французскую Гвиану. Там каторга, сказала ипокритка, моя любимая подруга, уж она-то знает свой заморский департамент. «Там военно-ракетный комплекс Куру», – мягко возразил господин Джеймс Хаттаби. Я только умно кивала. «Вы поедете со мной во Французскую Гвиану?» – спросил меня господин Джеймс Хаттаби. «Там дурной климат», – ответила за меня ипокритка. – «Тогда, может, вы найдете время погостить в моем доме в Лондоне?» – спросил господин Хаттаби. Я пожала плечами и посмотрела на Шарлотту. «В Лондоне мы будем не скоро», – ответила стервоза, знающая расписание всех международных конгрессов и симпозиумов. «А когда вы будете в Париже или в Рио?» – этим, понятно, интересовался господин Джеймс Хаттаби. Я поглядела на Шарлотту. «И в Париже и в Рио мы будем не скоро», – ответила стервоза. Я видела, что ей приятно мое побледневшее лицо. Как истая ипокритка, она забыла, что мужчинам тоже нравится, когда женщины бледнеют в их присутствии, пусть даже виноват в этом табак, смешанный с яблоками и с земляникой. «Зато мы скоро будем в Москве, а потом в Томске, – сказала Шарлотта насмешливо. – Это в России. Там везде снег и нет ни одного иорданца, ну, разве что какой-нибудь сидит в тюрьме». – «Почему в тюрьме?» – насторожился господин Хаттаби. – «В России кто-нибудь обязательно сидит в тюрьме», – ответила ипокритка. «Но почему иорданец?» – «Для России теперь национальность это не имеет значения. Ведь Россия теперь вступила на путь демократии». Господин Хаттаби сильно загрустил: «Зачем ехать так далеко?» А потом задумался: «Может, ему купить несколько спутников в России?» Это прозвучало двусмысленно, и ипокритка обрадовалась. «Почему нет? – сказала она. – Как раз сейчас в России продается все, там сразу можно купить весь космодром». – «А кто его мне продаст? Правительство?» – «Да нет, – пояснила Шарлотта, уже знавшая Россию. – Не правительство, а ночной сторож!» Она это так сказала, что я мгновенно захотела, чтобы благородный господин Джеймс Хаттаби немедленно утопил ее в бассейне, а меня изнасиловал прямо на столике на глазах у маленького Али-бабы…

– Замечательная идея, – одобрил Сергей.

И вдруг увидел в распахнутое окно поразительную пару.

По противоположной стороне улицы по седым от пыли мягким нашлепкам расплывшегося асфальта, надвинув длинный козырек бейсболки на солнцезащитные очки, длинноволосый поэт-скандалист гордо катил германскую инвалидную коляску. Судя по вызывающим жестам, несовершеннолетний инвалид Венька-Бушлат, вальяжно развалившийся в коляске, был в дым пьян.

– Извини, Вера.

Сергей выскочил на крылечко.

Поэт-скандалист оставался последней его прицепкой: через Морица он мог выйти на Коляна, если, конечно, не ошибался в своих предположениях.

– Свет! Свет! – донеслось до него.

– А тебе какой нравится? – блаженно орал Мориц, врезаясь с коляской в безумный поток автомобилей, прущих сквозь зной и жгучие бензиновые пары.

– Белый, белый свет нравится!

– Карлик мысли! – заявил Мориц, тормозя коляску перед Сергеем. – Ты думаешь, он дерьмо? Совсем не дерьмо, просто он опустился. Его многое волнует. Мини-юбки, трусы на выпуск, товарищеский суд. Смотри, как многому научился Венька, – похвастался Мориц, с особенным значением поглядывая на Сергея. – Он теперь осмысленно смотрит на мир. Он даже декламирует. Он научился декламировать с чувством и очень громко. Скоро мы поедем с ним к мэру. Как думаешь, мэр нас примет?

– Наверное, – сдержанно кивнул Сергей. – Вас проще принять.

И спросил:

– Ты знаешь, что Веньке нельзя пить?

– А он не пьет. Он вкушает воду свободы.

– «Эти милые окровавленные рожи на фотографиях!» – вполне бессмысленно подтвердил Венька.

– Что за бред?

– У Веньки большая память. У него память, как у компьютера. Прокрустовы лыжи, – выпятил губы Мориц. – Никто не имеет такой гибкой памяти. Что слышит, то и помнит. Я от него торчу.

– «Один раз – не пидарас», – бессмысленно, но с большим чувством подтвердил инвалид.

– Мориц, знаешь, как это называется?

– Уксусная козлота.

– Нет, хуже. Полистай уголовный кодекс.

Веньке-Бушлату упоминание об уголовном кодексе ужасно не понравилось. «Один раз – не пидарас!» – злобно окрысился он.

– Он у тебя дуба даст.

Теперь окрысился Мориц:

– Не нравится мне этот светофор. Не существует белого света.

– А рубль? – память у Веньки действительно оказалась феноменальной.

Мориц, не глядя, протянул длинную руку:

– Гони рубль, рыжий дрозофил!

– А Коляна знаешь?

– Не все хорошо, что водка.

– Коляна, по фамилии Басалаев, – подтвердил Сергей. Ему казалось, что Мориц не ответит, но он давил свое: – Где можно найти этого Коляна?

– В скверике напротив нижнего гастронома.

– Как он выглядит?

– А увидишь.

Очень трезво и точно выхватив полтинник, Мориц снова покатил коляску с инвалидом наперерез автомобильному потоку.

– Красный! Красный! – орал инвалид.

– Нет белого, – утешал инвалида Мориц. – Кончился.

Сергей вернулся в кафе.

Никогда на его глазах люди не менялись так быстро.

На мгновение ему показалось, что даже гладкий лоб Веры Павловны, покрытый нежным загаром, густо посекли тончайшие морщинки. К счастью, это только показалось. Просто Вера Павловна побледнела. Он никогда не видел такой ужасной бледности.

– Тебе плохо?

– Кто этот человек?

– Как кто? – удивился Сергей. – Это Мориц. Поэт-скандалист. Ты должна его знать. Он бывает в твоем доме.

– Не у меня.

– Да что он тебе?

– Я видела его во сне! – даже голос Веры Павловны изменился. – Обычно я забываю сны и редко их вспоминаю, но этот вспомнила сразу.

– Ну, вспомнила, и что? – Сергей засмеялся: – Вера Павловна из романа Чернышевского видела, кажется, четыре сна!

– Не шути. Во сне я видела этого ужасного человека.

Сергей улыбнулся, но Вера Павловна не притворялась, ей действительно было плохо.

– Это был странный сон, Сережа, – торопливо сказала она. – Какой-то нехороший, многозначительный сон. Мне снился огромный дворец. Белый, но мрачный. Такие белые, правда, не мрачные дворцы я видела в Дубаи. – Воспоминание о Дубаи, кажется, придало ей сил: – Во дворце шел банкет, а может, просто собрались разные люди. Я никогда не видела сразу так много самых разных людей.

– Что же плохого в таком сне?

– Ты будешь спать, но я тебя не трону, любовь моя к Отечеству заразна.

– Похоже на стихи Морица.

– Это и были его стихи, он сам их прочел, – испуганно выдохнула Вера Павловна. – Там, во сне, этот ужасный человек, с которым ты сейчас разговаривал на улице, вспрыгнул на стол. До этого я не видела его среди веселящихся, но вдруг он откуда-то выскочил и вспрыгнул на стол. Совсем как обезьяна. И руки у него были длинные, ниже колен. Он ужасно кривлялся, Сережа, он непристойно тряс плечами и головой. А потом в его руках оказалась серебряная чаша с полведра объемом.

– Это он может.

– Он держал чашу двумя руками. Он кривлялся, как обезьяна. Ты будешь спать, но я тебя не трону, любовь моя к Отечеству заразна. Что за жуткие слова? Что они могут означать?

– А ты спроси у Морица, – улыбнулся Сергей. – Он же бывает в твоем доме.

Вера Павловна затрясла головой:

– Если и бывает, то у Алеши. На моей половине он не появляется. И не может появиться. Я запретила это. Мне кажется, он вносит в мир много дикости. Я его боюсь.

– Да почему? Он просто алкаш.

– Просто алкашей не бывает, – проникновенно сказала Вера Павловна. – Алкаши, они как судьба.

И вдруг спросила:

– Что он у тебя просил?

– Денег на выпивку.

– Ты дал?

– Конечно.

– Сколько?

– Полтинник.

– Это пятьдесят рублей? Зачем ему столько? – обречено спросила Вера Павловна. – Зачем он вообще появился? Не появись он, я бы не вспомнила этот ужасный сон.

– Да что ужасного в твоем сне?

– Не знаю… В красивых дворцах не должно быть уродов… – Она подняла на Сергея огромные серые глаза: – Неужели такие люди, как Мориц, будут существовать и в далеком будущем?…

– Конечно, – улыбнулся Сергей.

– Почему ты в этом уверен?

– Придурков хватает во все времена, успокойся, – мягко сказал Сергей.

И подумал: истеричка.

И подумал: не каждый умеет справляться с удачей. Вера Павловна, похоже, начинает путать свои фантазии и действительность. Она много путешествует, у нее в голове все смешалось.

– Успокойся, – мягко повторил он.

Но Вера Павловна торопливо вскочила:

– Да, да!.. Мне пора… Я успокоилась… Просто ты меня заболтал!

И нервно провела рукой по смуглому лбу:

– Заезжай к нам.

Через минуту серебристый «мерседес» прошуршал под распахнутыми окнами.

– Вот стерва, – ласково сказала Ирина, хозяйка кафе, подходя к столику и осторожно принюхиваясь к нежному запаху духов, все еще витающих в воздухе. – Почему она никогда не платит?

– Такие женщины никогда не платят.

Допивая кофе, Сергей действительно никак не мог понять, что, собственно, испугало Веру Павловну.

Ну, нелепый сон, ну, мало ли нам снится нелепых снов?

И с Морицом Вера Павловна что-то напутала…

Он смотрел в распахнутое окно и ему в голову не могло придти, что через несколько дней, пуля, выпущенная из пистолета Макарова, ударит Веру Павловну в правую половину ее прекрасного, покрытого нежным загаром лба, и пробив череп, выйдет чуть ниже левого виска, густо забрызгав кровью и серым мозговым веществом разбитое лобовое стекло серебристого «мерседеса».

Предупреждение

Поездка в Москву получилась скомканная.

Сергей действительно получил старый долг в Московском Акционерном Предприятии и выдал причитающуюся долю Валентину Якушеву, с которым искал когда-то противогазы в Эстонии. Выдал, конечно, наличкой (не пугать же эфэсбэшнику налоговую инспекцию столь неожиданной суммой), ну, и все такое прочее. Но висела все время над Сергеем какая-то неправильная аура и, не желая того, он постоянно торопился. А история с Бычками (давние приятели – отец и сын) совсем выбила его из колеи. Еще в аэропорту Валентин выложил, что Бычков здорово обидели. Дали они деньги неким торговцам нефтью – под проценты, понятно, а теперь ни денег, ни процентов. Эти нефтяные торговцы утверждают, что денег нет. Дескать, они всего лишь посредники и что дела идут у них плохо. «Но они врут, – усмехнулся Валентин. – Я организовал проверку по своим каналам, врут. И деньги у них есть, и клиентура надежная. Просто торговцам выгодно крутить чужие деньги. – И покосился на Сергея. – Широкая у них клиентура. Даже иностранцы есть. Даже томичи есть».

«Не путаешь?»

«Путать мне о службе не положено, – усмехнулся Валентин. – Есть у вас в Томске некий Мезенцев? Ну вот, с ним у фирмы, обидевшей Бычка, связан крупный заказ, кстати, уже проплаченный банком. В разговорах с Бычками нефтяные торговцы в основном на этого Мезенцева и ссылаются: вот, дескать, как только пойдет нефть через Томск, так сразу все получите. А пока нет ничего, пока, дескать, зависли кредиты».

«Ну, если дела зависят от Мезенцева, – протянул Сергей, – то считай, хана Бычкам, считай, припухли Бычки».

«Это почему?»

«Да потому что нет Мезенцева, исчез Мезенцев».

«Как это исчез?»

«Ну, а как по-твоему исчезают люди? – удивился Сергей. – Да как обычно. Вышел утром из дому, сел в машину, и все, с концом. Исчез в неизвестном направлении».

«Когда это случилось?»

«Да уже полмесяца назад».

«Не такой уж срок – полмесяца, – осторожно заметил Валентин. – Может, отсиживается где-нибудь?»

«Не та хватка, не тот характер…»

Но вдруг всплыла в памяти Сергея сауна, в которой он грелся перед отъездом.

Собирались в сауне люди, хорошо знавшие друг друга: главный гаишник города Романыч, полковник Каляев (милиция), известные предприниматели. Иногда появлялся Суворов. А на этот раз он даже гостей привел – нефтяников из Тюмени. Понятно, грелись, пускали пот, возились в бассейне. Затем Каляев – человек костлявый и тощий, но чрезвычайно энергичный, собрал всех в чайной комнате. Был у него какой-то незаметный юбилей, кажется, десятилетие со дня получения первой медали – праздник чисто банный.

За самоваром гости Суворова – ребята спортивные, молодые, только что густо пустившие пот в парилке, сидели молча. Их и не трогали, новички, пусть привыкают. Суворов представил их как Олега и Виктора, большей информации здесь не требовалось. «Значит, пришел мужик к любовнице, – гудел толстогубый Романыч. – И только занялись сладким делом, звонок в дверь. „Муж, муж! – перепугалась жена. – Прыгай в окно!“ – „Да ты что? – засуетился любовник. – Тут тринадцатый этаж!“ – „А ты суеверный?“

Младший Терентьев, крупный владелец недвижимости, встряхнул темными кудрями: «Романыч, вчера у меня водилу опять обобрали на дороге. Твои люди когда-нибудь поймут, что рано или поздно им все это выйдет боком?»

Закинув рюмашку, Романыч с интересом уставился на Терентьева, видимо, собирался достойно ответить, но полковник Каляев энергично вскинул перед собой руки. Он всегда был полон необыкновенной энергии, даже по чайной комнате он двигался резко. Казалось, раздайся свисток и полковник, как застоявшийся футболист, сразу бросится в самый жар сауны, или в ледяной бассейн, вообще затеет кутерьму и шум. Где-то в России, под Москвой, полковник в свое время неправильно понял свисток сверху и слишком активно бросился совсем не туда, куда следовало. Вот его и сплавили в сибирский регион, пусть пугает чиновников.

Он и пугал.

Он, надо сказать, и Суворова при первой встрече попытался взять на испуг.

«Философ? – будто бы не понял он. – По образованию философ? Да ну, какие в наши дни философы? Всех этих философов давно расстреляли или выслали из страны. Это факт. И на меня так не смотри, – энергично предупредил он Суворова. – У меня свои университеты, нынешних философов не люблю. На них взглянешь и сразу видно, что все из интеллигентов. А Владимир Ильич правильно определил интеллигенцию: говно! Он так и говорил: интеллигенты – говно нации. Такую страну просрали! – разволновался полковник. – Вместо того, чтобы вмазать крутой анекдот, хлопнуть кулаком, где надо, вообще послать кого подальше, все эти интеллигенты только разводят кудрявые рассуждения. Их всех с потрохами в девяносто первом году купили за небольшую валюту американцы. Сто долларов за интервью, вот они и заливают! Правда, фамилия у тебя боевая, – нашел нужным смягчить тон полковник. – С фамилией тебе повезло. – И совсем как бы смягчился: – Сам подумай, какие нынче философы? Водку жрать? Я тебе так скажу. Если ты правда философ, если ты правда тяготеешь к социальной справедливости, если тебе не по душе разгул криминала, то поставь нашему управлению несколько машин с форсированными движками. Как милицию ругать, так все могут, а как помочь…»

Машины Философ поставил.

После этого полковник перестал пропускать банные дни, но от обличительных речей не отказался. Сейчас, например, смирив младшего Тереньева, он уставился на стеснительных гостей Суворова. Кого это там привел олигарх? Масоны, наверное. Ишь, пальчиками делают загадочно. Понятно, по уши набиты деньгой. Даже странно, что они не требуют всякого разврата, а напротив опускают невинные глазки, даже отводят их в сторону, будто все, что происходит в этой сауне, да что там в сауне! – в городе, в стране, на континенте, во всем мире, – все это давно им известно, будто знают они что-то особенное, владеют каким-то особенным знанием…

Впрочем, по первой уже выпили.

Водочка и коньяк разогнали кровь, мир сразу расцвел, распустив павлиний хвост веселого настроения.

«Ты, полковник, не сильно-то командуй, – ухмыльнулся младший Тереньев. – Здесь не Управление МВД. – И очень похоже и очень смешно передразнил: – „Отставить!“ А почему это отставить? Ты у себя на службе командуй, может, толк будет».

«Какой еще толк?»

«А вот скажи, чего это Мезенцева никак не найдут? Весь город только о нем ведь и говорит. Это что же такое получается? Это слабец у тебя получается, полковник?»

«Почему слабец?»

«А ты объясни, куда пропал живой человек, – посоветовал младший Тереньтев. – Мезенцев, чего таить греха, святым не был, меня не раз доставал, может, его за совсем нехорошее дело пырнули и спрятали, но ведь это твое прямое дело со всем этим разобраться. Речь-то о живом человеке. Все под Богом ходим. Сегодня он, завтра мы… Или этот еще… Ну, как его? – пошевелил он пальцами. – Отец Даун. Уж очень много о нем говорят. А кто он такой? Может, расскажешь? – младший Терентьев торжествующе обвел компанию выпуклыми глазами. – И почему это в маленьком Томске появился еще один бандит?»

«Бабьих разговоров наслушался, – энергично отмахнулся Каляев. – Не существует отца Дауна, существует кликуха. Для болтунов и сплетниц. А Мезенцев, он и прежде исчезал. На неделю, на две. У него одних дач штук пять. Может и сейчас на какой гуляет со шлюхами!»

«Если со шлюхами, то почему жена слезы льет?»

«А потому и льет, что со шлюхами!» – находчиво заявил полковник.

Сергей незаметно поглядывал на нефтяников. Действительно молчаливых ребят привел Суворов. Пить почти не пили, ну, так, пригубят рюмочку. Когда надо кивнуть – кивнут, в нужном месте улыбнутся. Впрочем, что им слухи о каком-то там отце Дауне или даже о каком-то пропавшем Мезенцеве? При их-то доходах…

«Вообще, – энергично заметил полковник (было видно, что слова Терентьева его зацепили), – пора начинать заново отборочную работу. По прессе, скажем. Придушить малость прессу, чтобы не разносила глупости по всему миру. Нет на нее крепкой руки, – обозлился он. – „Отец Даун! Отец Даун!“ А кто видел этого отца Дауна? – он даже покачал головой. – Вот сколько лет выращивали нового человека, а все насмарку».

«Ты это о чем?» – заинтересовался Романыч.

«Это я о воспитании, это я об отборе, о селекции. Мы, как Мичурин, должны действовать: все плохое убрать, все хорошее усиливать. У Мезенцева, кстати, нечего было усиливать…»

«Это что ж за селекция такая?» – удивился Суворов, странно глянув на своих гостей, потом на полковника.

«Были, были у нас силы, – отмахнулся Каляев. – Были, были у нас возможности. Воспитывали патриотов, романтиков. Просуществуй держава еще десяток лет, запросто построили бы совсем нового человека. Все к тому шло. Твердо сейчас встал бы на ноги новый человек, распростер бы величественно крыла над миром. Такой человек, что и под танк бросится, и спасет невинного ребенка, и вора поймает, и вместо бабы войдет в горящую избу, и отечественную идею отстоит перед заезжим хлыщом…»

«…и на соседа настучит», – подмигнул младший Терентьев.

«И это тоже, – энергично заметил полковник. – Почему нет, если державе на пользу? Правду я говорю, Алексей Дмитрич?»

«Если ты о гомососе, то правду».

«О каком еще гомососе? – удивился Каляев. – Ты что такое несешь? Я о патриоте, о романтике».

«Ну как, о каком? – засмеялся Суворов и все невольно повернулись к нему. – О нормальном гомососе. О новом виде человека. Ты ведь именно новый вид человека имел в виду?»

«Да погоди, погоди, Алексей Дмитрич, не гони картину, – попытался разобраться полковник. – Вот взяли моду, чуть что, сразу ругаться. Какой еще гомосос? Мы-то семьдесят с лишним лет растили здорового человека».

«А гомосос вовсе не ругательство, – отсмеявшись, объяснил Суворов. – Это всего лишь термин, предложенный философом Зиновьевым».

«Это которого Ежов сажал?»

«Нет, совсем не тот. Этот покруче. «Мы в будущее пролагаем миру путь, не остановит никакая нас препона. Но вы не знаете, какая это жуть – частицей быть слепого Гегемона. Этот Зиновьев вовремя уехал на запад. Гомосос в его представлении – это гражданин страны, в которой построено полное счастье. А держится полное счастье, понятно, на жесткой дисциплине, тебе бы понравилось, Сергей Павлович. Музыканты живут в казармах, играют только веселые марши, поэты и философы из страны изгнаны. Ну и все такое прочее. Известно ведь, – усмехнулся Суворов, что выпрясть пфунт шерсти полезнее, нежели написать том стихофф. А солдатам, например, каждый день выдают жареную говядину и молодое вино, чтобы у них лишние мысли не заводились».

«Погоди, погоди, ты о сектантах, что ли?»

Суворов покачал головой.

«Нет, ты погоди, – энергично заявил полковник (в душе он все-таки недолюбливал Суворова). – Ты и меня, наверное, держишь в гомососах, а? Вот, дескать, сидит за столом простой милиционер-гомосос. А меня этим не унизишь, Алексей Дмитрич, – поднял Каляев костлявый палец. – Я ведь тоже иксы учил, окончил, между прочим, высшую школу милиции. А страну развалили вот эти твои Зиновьевы. Человек – общественное животное, так нас учили классики марксизма-ленинизма. Как всякое общественное животное, человек любит трудиться и получать глубокое удовлетворение, имея право на отдых. Так что, нам с тобой, простым общественным животным, не надо всех этих сложных теорий, нам надо почаще напоминать о корнях, да гайки завертывать, – полковник смотрел теперь только на Суворова. – В этом у нас есть опыт. Конкретный, невыдуманный опыт. Свой, не вывезенный с запада. Заверни гайки покруче, вот и не будет сочиться дерьмо! Это же как в канализации! – стукнул он кулаком по столу. – Вот Романыч, например, в свое время на каждом партийном собрании предлагал выбрать в почетный президиум все политбюро во главе с Леонидом Ильичем, и был прав, сильно прав, потому что это может и смешно, но сближало людей. А теперь? Какие к черту Зиновьевы? Мы что, не избавились от них в тридцатых? Здоровые общественные животные, – обернулся полковник к Суворову, – нуждаются в плановых поощрениях и в жестком контроле. Ничего больше. Все эти новые идеи придумываются на Западе. Хорошо бы, дескать, проверить их на практике, отработать на каком-нибудь народе, который не жаль. Например, на русском…»

Вот все это всплыло в голове, когда Валентин заговорил о Мезенцеве.

«Или Суворов, – добавил Валентин. – Есть в Томске человек с такой фамилией? Этот-то, надеюсь, никуда не исчез?»

«А при чем здесь Суворов?»

«Да при том, что среди клиентов фирмы, обидевшей Бычков, числится и такой томский большой руль. – Валентин одобрительно ухмыльнулся. – Больно уж фамилия у него красивая».

«А у него и прозвище не хуже».

«Философ?»

«Ты вижу, все уже раскопал», – рассмеялся Сергей.

И предупредил:

«Только имей в виду, что с Суворовым я дружу много лет. Это не Мезенцев, подход к жизни у него другой. Может, кстати, и так получиться, что в ближайшее время мы станем его партнерами».

«Это в каком смысле?»

«А в самом прямом. Он предлагает эти деньги внести в его дело».

«А на что он их пустит?»

«Тебе не все равно?»

«Мне? Нет, конечно».

«Почему?»

«А ты не понимаешь? – нехорошо покосился Валентин. – Вдруг он торгует оружием? Вдруг он финансирует проституцию, дурь? Не забывай, я человек в погонах. Меня в Конторе восстановили не за красивые глаза. Я родине эшелон с бензином вернул».

«Да погоди ты, – рассердился Сергей. – Я Суворова знаю чуть ли не с детских лет».

«Ну, мало ли, – буркнул Валентин. – Все знают друзей чуть ли не с детских лет. Поговорим лучше о Бычках. Проблем тут вроде нет, дело простое, в пару часов уложимся».

В пару часов они, конечно, не уложились, а вот сорваться Сергей готов был не раз. Помочь старому приятелю, это нет вопросов, это понятно. Но не сразу же, не с бухты-барахты, черт побери! А получилось так, что Сергей уже на другой день попал в потрепанную, не раз битую «тойоту». Оказались в машине еще Семен – приятель Бычков, мрачноватый лейтенант с корками МВД, и веселый налоговик Коля. «Можно, конечно, обойтись и меньшим народом, – объяснил Валентин, – но четверо – солиднее. Четверо создают особую атмосферу, нервируют клиента и все такое прочее». А вел «тойоту» парень лет двадцати – подвижный, нервный, но старательно помалкивающий. Заплатили ему вперед, вот он и помалкивал старательно. Что же касается информации по делу, то Валентин выдал ее только перед самым выездом: кто принимал деньги у Бычков? какую сумму? под какие гарантии? с кем придется иметь дело? Тогда же выяснилось, что Игоря Бабецкого, начальника службы безопасности обидевшей Бычков фирмы, Валентин знает не впрямую, а по рабочему досье. Фирма, обидевшая Бычков, в карьере этого Бабецкого уже третья за два года. «Так что, сильно с ним не валандайтесь, – заметил Валентин. – Фамилия, конечно, лихая, но жизнь уже учила Бабецкого. Должен он догадываться, чьи в лесу шишки. Да и разговаривать придется не с ним, а с управляющим, – добавил Валентин. – Этого сбить с толку нетрудно: господин Арефьев трус по жизни. К тому же, зрение у него неважное: при такой близорукости с собственной женой по сто раз на дню здороваются. А у главбухши, у некоей Елены Ивановны Сиверской, тоже есть особенность – баба она пуганая, а значит, осторожная. Воздействовать на нее надо легко, с юмором, – объяснил Валентин, – бережно надо на нее воздействовать. Так, чтобы только на самом дне ваших красивых глаз она улавливала грозную тень беспощадности. Всего лишь тень, понимаете?»

Ухмылялся Валентин напрасно.

На набережной Москвы-реки машину остановил гаишник.

Изучив предъявленную водилой доверенность, усмехнулся: «Давай права!» – «Дома забыл», – похлопал по карманам водила. Неизвестно, чем бы вся эта тягостная история закончилась, если бы Валентин вовремя не выудил из кармана служебное удостоверение. «Что за черт? – удивился Сергей, когда гаишник остался позади. – Ты ездишь по Москве без прав?» – «А на кой они? – отмахнулся водила. – Купил доверенность и езжу. – И засмеялся: – Подумаешь, Москва! Я бы и в Париже так ездил».

На стук в нужную дверь офиса откликнулся низкий мужской голос.

Рыхловатый, с отдувающимися щечками, уже начинающий полнеть, а заодно и лысеть молодой мужчина в темном костюме, в галстуке, повязанном неаккуратно, приподняв над переносьем очки в металлической оправе, оторвался от цветных диаграмм и близоруко воззрился на нежданных гостей. Охрана, понятно, уже сообщила ему о гостях, однако управляющий вел себя неуверенно. Его здорово смутил набор предъявленных документов – от сотрудника экономического отдела ФСБ до сотрудника налоговой полиции.

«Чем обязан? – господин Арефьева откровенно косился в сторону двери, но почему-то никто пока на помощь к нему не спешил. – Что вам угодно?»

«Для начала паспорт, пожалуйста».

Господин Арефьев еще держался, но по дрогнувшей его руке Сергей понял, что при умелом подходе довести управляющего до нужной кондиции действительно не составит труда. Неизвестно, какие грехи его пугали, но были, были за ним грехи, иначе бы он не паниковал. Не успокоился он, кстати, и при появлении усатого детины в пятнистом камуфляже, который почему-то любят называть омоновкой. «Бабецкий, – даже укорил он детину в омоновке. – Сколько тебя ждать?». Он явно подавал какой-то заранее условленный между ними знак и Бабецкий сразу дал знать, что понимает его: «А господин Герш? Он подъедет минут через десять».

«Ну, так займите его. Ася когда вернется?» – наверное, управляющий имел в виду отсутствующую секретаршу.

«А вы документы у посетителей проверили?»

Налоговик Коля тут же извлек из кармана удостоверение. «Видите, как удачно получается, – сказал он весело. – Вы господин Бабецкий? Я вас искал?»

«Меня?» – опешил Бабецкий.

«Вас, вас! Именно вас! – успокоил Бабецкого налоговик. – Есть у меня несколько интересных вопросов, – и повлек Бабецкого к двери. – Давайте выйдем, не будем мешать коллегам».

Осознав, что помощи ждать больше не от кого, и что бороться придется в одиночку, господин Арефьев тяжело опустился в кресло. Несколько раз он снял и протер очки. И тогда, умело завершив затянувшееся молчание, Сергей добил управляющего:

«Чем занимается ваша фирма? Купля-продажа? Посредничество? Мы правильно информированы?»

«Ну, в некотором смысле, – нервно согласился Арефьев. – Больше посредничество. Можно сказать и так».

«Предъявите банковские и учредительные документы».

«Но они у главбуха».

«Попросите принести».

«Елена Ивановна, – дрогнувшим голосом сказал в телефонную трубку управляющий. – Поднимитесь ко мне. Прихватите банковские и учредительные документы».

Наступила тишина.

Только минут через пять в кабинете появилась невысокая женщина, завитая, загорелая, с настырными глазами, – не сильно-то она казалась пуганой и осторожной, и с юмором у нее все было в порядке. Да и чего ей бояться, понял Сергей, открыв поданную ему папочку. Все эти бумажки – чистый облом. Кому нужны банальные платежки? А по учредительным документам вообще выходило, что фирма господина Арефьева зарегистрирована не более, чем полгода назад.

Листая бумажки, злясь на Валентина, Сергей чувствовал, что спасти положение можно только неожиданным вопросом.

Он лихорадочно искал этот вопрос.

Выписывая в блокнот фамилии учредителей, оставаясь внешне спокойным, он лихорадочно искал вопрос. Ежу понятно, что в папочке лежат документы, за которые никак не зацепишься. Лучше всех это понимала главбухша, потому что поглядывала на гостей все более настырно, даже высокомерно.

Но нужный вопрос Сергей нашел.

«Перечислите, пожалуйста, с кем из граждан других государств вы поддерживаете деловые контакты?» – спросил он.

«По поводу намечающихся поставок?»

«Вот именно».

«Но это же целый список!»

«Вот и покажите его нам весь».

«Зачем?» – насторожилась главбухша.

«А вы разве не понимаете, что такое национальная безопасность?»

Этого Елена Ивановна не выдержала и повернулась к управляющему.

Глядя куда-то в пространство, он сунул руку в стол и вытащил несколько распечатанных на принтере листков.

«Джеймс Саттерс Шипман, Великобритания… Рудольф Свиммерс, Германия… Лео Шаули, Венгрия… – Сергей специально произносил фамилии вслух и негромко. При этом он делал короткие паузы и многозначительно поглядывал на Валентина, мгновенно поймавшего игру. – Иштван Хедери, Венгрия… Донат Кадари, Венгрия… Похоже, с венграми у вас особенные отношения?… Золтан Валенштейн, Великобритания… Джеймс Хаттаби…»

Что за черт?

Сергей почувствовал легкий укол.

Он хорошо помнил недавний разговор с Верой Павловной Суворовой в кафе «У Клауса» и имя Джеймса Хаттаби сразу всплыло в памяти. Хитрый иорданец, похоже, не совсем раскрылся перед исследовательницей Чернышевского: он рассказал ей о скупаемых искусственных спутниках Земли, но ни словом не обмолвился о своих нефтяных интересах.

«Джеймс Хаттаби, Иордания… – медленно повторил Сергей и поднял глаза на управляющего. – Вы хорошо знаете господина Хаттаби?»

«Что значит хорошо? Я с ним работаю».

«Давно?»

«Примерно полгода», – управляющий явно врал.

«Хотите сказать, что за эти полгода между вами и господином Хаттаби уже установились особенно доверительные отношения?»

Господин Арефьев вновь растерялся. Он чувствовал, что ему готовят ловушку, но никак не мог понять, какую. «При чем тут доверительные отношения? – нервно заявил он. – Речь идет просто о доверии. В большом бизнесе без этого нельзя».

«Понимаю, – кивнул Сергей, внимательно просматривая приложения. – Я вижу, вы пользуетесь чистыми бланками, уже подписанными господином Хаттаби. Его доверие простирается так далеко, что он…»

Но управляющий не дал Сергею договорить:

«Существуют особые обстоятельства…»

«Поясните».

«Ну, иногда действительно существуют особые обстоятельства… Я же говорю, это бизнес…»

«А вы знаете, с кем еще сотрудничает господин Джеймс Хаттаби?»

«Ну, далеко не все… В меру наших возможностей… У нас ведь тоже есть некоторые информационные каналы… – начал пробовать варианты господин Арефьев. – Мы знаем, например, что у господина Хаттаби заключены интересные контракты с норвежцами…»

«Я спрашиваю вас о другом сотрудничестве».

«О чем это вы? – господин Арефьев посмотрел на Сергея с ужасом. Вряд ли при своей отчаянной близорукости он отчетливо различал лицо Сергея, просто в данный момент оно олицетворял для него все худшее. – Не понимаю вас».

«Хотите сказать, что не знаете о связях господина Хаттаби с некоторыми специальными службами?»

«Да откуда ж мне знать такое? – по-настоящему испугался управляющий, переводя взгляд на Валентина, в чьих руках он совсем недавно видел удостоверение сотрудника ФСБ. – При чем тут наша фирма?»

«Но ведь вы представляете Россию, господин Арефьев, – многозначительно заметил Сергей. – Разве не так?»

«Но…»

«Регистрируя фирму, имеющую выходы на зарубежных партнеров, вы, несомненно, знакомились с некоторыми рекомендациями?»

«Но…»

Сергей поджал губы.

Густое молчание, воцарившееся в кабинете, подействовало на управляющего и на его главбухшу сильнее всяких слов.

Они были сломлены.

И тогда Сергей задал главный вопрос:

«А заемные средства? Вы работаете с заемными средствами?»

«Да… Нет… Может, раньше… – пытался угадать нужное господин Арефьев. – Кажется, работали… Но недолго… сейчас у нас нет необходимости влезать в долги…»

«Вы уверены?»

«Но почему же мне не быть уверенным?»

«Ну, хорошо».

Сергей неторопливо поднялся.

Он очень хотел, чтобы до господина Арефьева дошел скрытый в его словах тайный смысл. «Будем считать, – сказал он, – что вы понимаете серьезность обязательств перед некоторыми вашими партнерами. Особенно таких, как заемные средства… – подчеркнул он. – Такие вещи иногда мешают нормальной работе…»

«Это все?»

Господин Арефьев, кажется, не верил, что ужасная гроза прокатилась над его головой, не извергнув убийственных громов и молний. Впрочем, и далекие ее отсветы перепугали его до смерти.

«Пока все, – сухо кивнул Сергей. – Мы изымаем из документов бланк, подписанный господином Хаттаби. Он понадобится нам для экспертизы. – И добавил, нажимая на скрытый подтекст: – Советуем вам внимательнее относиться к выбору партнеров… Как можно внимательнее…»

Спускаясь по лестнице, зло Сергей радовался, что нанятую Валентином «Тойоту» они оставили за углом. Ездить на такой битой машине было, по меньшей мере, легкомысленно. И уж ни в коем случае такая машина не могло сыграть на авторитет столь пестрой комиссии.

Это Сергей и высказал Валентину.

Однако обиделся не Валентин, а водила. «Ишь, машина не нравится! – обиделся он. – Да я на ней японцев возил!»

«Ну да, – сплюнул Сергей. – Слепых».

И кивнул Валентину:

«Гони его к черту, возьмем такси!»

И проводив злым взглядом рванувшую с места битую «Тойоту», взорвался:

«Кто так работает? Водила без прав, по документам фирмы никакой серьезной проработки! Липа на липе! – Он негодующе сплюнул. – Плакали денежки Бычков».

«С чего ты это взял?»

«Да с того, что близорукий господин Арефьев хоть и выглядит дураком, но все равно допрет, что мы пришли ниоткуда».

«Не допрет, – уверенно возразил Валентин. – Он может и трусоват, но взгляд на вещи у него наметан. Он человек трезвый. Твой намек на заемные средства достал его прямо в сердце. Ему теперь проще отдать долг, чем впутываться в непонятную историю. Бычки сегодня же позвонят ему и справятся, не возникло ли у него каких-либо проблем? И если господин Арефьев пожалуется им на такие проблемы, ну, скажем, на неожиданный интерес к его посреднической фирме со стороны сразу трех крупнейших спецслужб, а господин Арефьев непременно на это пожалуется, – подчеркнул Валентин, – то Бычки с большой готовностью предложат свою посильную помощь. И сдается мне, – ухмыльнулся Валентин, – что Бычки сумеют уговорить страшные спецслужбы не лезть больше в загадочные дела господина Арефьева».

На другой день Сергей заглянул в МАП.

– Что это у тебя? – заинтересовался Карпицкий, увидев в его руках потрепанную книжку. – «Взорваль». Алексей Крученых… Ну, конечно, нет ни марки издательства, ни выходных данных… Двадцатые годы… «Взорваль огня печаль коня рубли ив в волосах див». – Он удивился: – Ты увлекся русскими футуристами? Или кто-то из друзей коллекционирует такие книжки? Это дорогое занятие.

– Для Суворова в самый раз.

– Понимаю, – кивнул Карпицкий. – «Из подлого презрения к женщине и к детям в нашем языке будет лишь мужской род». Почему-то футуристы считали это стихами. Так же, как и это, – ухмыльнулся он: – «17 апреля в 3 часа пополудни я мгновенно овладел в совершенстве всеми языками. Таков поэт современности. Помещаю свои стихи на японском испанском и еврейском языках. Икэ мига ни. Сину кеи. Ямах алик. Зел». – Он вернул книжку Сергею. – Каждому свое… Я знал человека, коллекционировавшего синонимические ряды алкогольных понятий. Тоже поэзия. Он создал целый словарь. – Карпицкий с удовольствием перечислил: – Бормотуха, бухло, вакса, газолин, это ты наверняка слышал. А вот гектопаскаль? Или культамицин? Или муцифаль? Или, например, самодуринское. Или ундбляхер, – неожиданно вспомнил он. – Ты не поверишь, но определение ундбляхер я однажды слышал в Германии в нашем консульстве!

Они посмеялись.

– В России подобные ряды возникают сами. Алкаш, алая роза, бельмондо. Как тебе? Или стакановец. Звучит празднично и торжественно. Открою секрет, эту коллекцию собрал Зотов. О нем я тебе рассказывал о нем. Зотов одним из первых сколотил капитал на водке, а потом ушел в монастырь. Впрочем, Бог с ним, – покачал головой Карпицкий. – С тобой и с твоим приятелем за эстонскую эпопею я полностью рассчитался. Только не впадайте в экономическую эйфорию, в капитализм мы еще не впрыгнули.

И посмотрел на Сергея странно:

– Ты как сидишь в Томске? Уверенно?

– В каком смысле?

– А во всех.

Сергей пожал плечами:

– Ну, скажем так, цены на хлеб меня пока не пугают.

– И то дай Бог. Не каждый такое скажет. Но я не об этом. Пришлось мне тут встретиться с человеком от Лео. Помнишь эстонского медного короля? Так вот, этот человек рассказал мне про журналиста, работавшего в Эстонии. Он печатался под псевдонимом Валдис. Помнишь такого? Так вот, – кивнул Карпицкий, – вычеркни Валдиса из адресной книжки. После грандиозного скандала, который он устроил одному влиятельного члену правительства, случилась тяжелая автокатастрофа. Не с членом правительства, конечно, – усмехнулся Карпицкий. – Вообще протянулась из Эстонии цепочка каких-то странных убийств и случайностей. В некоем странном контексте упоминалось даже твое имя…

– Но я жив, – усмехнулся и Сергей.

– Все временно, – задумчиво ответил Карпицкий. – К сожалению, все временно.

– Но с чего вдруг всплыло мое имя?

– Наверное в Эстонии тебя запомнили. Скажем, известные тебе господа Тоом и Коблаков, которым ты немало насолил. Вот тебе мой телефон, – протянул он визитку. – Не удивляйся, это мюнхенский номер. У меня в Мюнхене теперь домик. И послезавтра я лечу в Мюнхен. Если у тебя возникнут какие-то сложности, позвони. В конце концов, это я втянул тебя в историю с противогазами. Мне этот разговор с человеком из Эстонии очень не понравился. Честно говоря, – улыбнулся он, – до сегодняшнего дня я не считал, что ты можешь интересовать очень крупных акул, но, похоже, в Эстонии у кого-то вырос на тебя большой зуб. Так что поостерегись. Особенно находясь в Москве. Сам знаешь, время сейчас смутное. Да и в Томске поостерегись.

И в это время затренькал телефон.

– Сергея Третьякова? – удивленно сдвинул брови Карпицкий. И протянул трубку: – Пожалуйста.

«Сережка, – услышал Сергей мрачный голос Коли Игнатова. – Бросай все к чертям и лети домой».

– Что случилось?

«Веру убили».

Реальная грязь

Вера Суворова возвращалась с благотворительной вечеринки.

Рядом курила Соня Хахлова, давняя подружка, главный редактор литературной газеты «Сибирские Афины», поддерживаемой Суворовым. Метрах в ста от пересечения улицы Ленина с переулком Нахановича Соня услышала хлопок, похожий на выстрел, а потом громкие крики. Потом побежал через улицу какой-то человек. Бежал он прихрамывая, и часто оглядывался. Первое, что пришло в голову Хахловой: прихрамывающего человека преследуют и он отстреливается.

Она не ошиблась.

В тот вечер сотрудники полковника Каляева проводили плановую зачистку центра. Неожиданностей никто не ждал, поэтому активное сопротивление уголовника Коляна, случайно опознанного дежурным милиционером в сквере, оказалось для оперативников именно неожиданностью. Выхватив из сумки пистолет Макарова, Колян дважды выстрелил в воздух, вызвав панику среди прохожих, а затем, отбросив в сторону синюю спортивную сумку, кинулся от погони через улицу.

– Конечно, случайность. Всего лишь случайность. Зачем было уголовнику стрелять в Веру? Он увидел «мерседес» и выстрелил просто так, для острастки, – в десятый раз повторил Сергей. – Все свидетели утверждают, что Колян стрелял вслепую, не глядя. Он хотел только напугать преследователей. – В сущности, Сергей повторял то, что Суворов уже и сам слышал от полковника Каляева. – На месте Веры мог оказаться, кто угодно.

– Но оказалась Вера…

Сергей хмуро кивнул.

Они сидели в кабинете Суворова.

Без устали кружил по экрану не выключенного компьютера голубой самолетик, потрескивал озонатор на подоконнике. Все как всегда, все было, как неделю, как месяц, как год назад, лишь горьковатая печаль, какой-то особенный горьковатый привкус печали и непонимания были разлиты в чистом, как после только что пронесшейся грозы, воздухе.

– Ты же знаешь, – повторил Сергей. – Лучшие люди Управления брошены на поиск этого Коляна. Зачем тебе вмешиваться в поиск?

– Я хочу, чтобы преступника схватили. Хватит Каляеву отделываться статистикой.

– Но стоит ли начинать собственные поиски?

– Я прошу тебя не о многом, – устало потер лоб Суворов. – В отличие от меня, ты бываешь в самых разных компаниях, даже в подозрительных. Вот я и подумал, что вдруг кто-то из твоих приятелей выйдет на Коляна?

– Да он, наверное, уже свалил из Томска.

– Я чувствую, что он неподалеку, – покачал головой Суворов. – Куда ему сваливать? На какие шиши? Все выходы из города под контролем, а почти вся украденная валюта осталась в брошенной сумке.

– А что слышно про Морица и несовершеннолетнего инвалида? Они-то куда делись? Считай, пошла третья неделя, как они куда-то исчезли.

– Каляев говорит, что нужен, как минимум, месяц, чтобы объявить их во всероссийский поиск, – Суворов, конечно, понимал, что Сергей только пытается сменить тему. – Каляев уверен, что никуда они не исчезли, просто выпали в осадок в каком-нибудь притоне. Уверяет, что неделю назад инвалид звонил матери. Бессвязный получился разговор. Мать пьяна, и инвалид под кайфом. Но его ищут, он может знать что-нибудь о Коляне… «Здесь переводят в цифры буквы, здесь в пачки переводят строчки, – без всякой связи сумрачно вспомнил он. – Цветут развесистые клюквы и запоздалые цветочки. Под сенью этого цветенья свободный лавр не приживется. Не продается вдохновенье, никак – увы – не продается».

Что-то не нравилось Сергею в Суворове.

Может, усталость, с какой он говорил об исчезновении Морица, вполне возможно, как-то связанного с Коляном. Может, надломленность, с какой он просил искать Коляна.

– Помнишь, я рассказывал о последней встрече с Верой? В кафе «У Клауса». Как ты думаешь, что мог означать ее сон?

Сергей не ждал ответа.

Проще заглянуть в сонник.

Даже близкие люди самой природой обречены на тайны друг от друга, подумал он. Возможно, у Суворова и у Веры этих тайн было меньше, чем у других людей из их окружения, но они все равно были. Существование подобных тайн гарантируется различием полов. Разве не остался тайной для Суворова некий господин Хаттаби?

– Веру испугал сон, – повторил он. – Но что страшного увидела она в нем?

– Не знаю, – покачал головой Суворов. – Мы с Верой собирались встретить миллениум на одном из островков Тихого океана. Она этого очень хотела… Она вообще хотела многого… Она ведь только-только раскрепостилась, только-только начала жить… Не все у нее получалось, но она старалась… – Суворов сумрачно взглянул на Сергея: – «Ваши средства были дурны, но ваша обстановка не дала вам других средств. Ваши средства принадлежат вашей обстановке, а не вашей личности».

– Это цитата?

Суворов кивнул.

– Последние два года Вера не сидела на месте, – объяснил он. – Но такая ее жизнь казалась праздником только снаружи. Вера открывала мир не как турист, а как равноправный обитатель этого мира. А это нелегко, потому что в глаза всегда лезет масса ужасных отличий. Вера увидела, наконец, как сильно различаются в различных уголках земли самые, казалось бы, устоявшиеся понятия. Например, честность. Она увидела, наконец, что чем богаче или бедней человек, тем сильней размываются в его сознании самые простые этические понятия. Отсюда, думаю, ее непреходящий интерес к Чернышевскому. К нему ведь часто относились предвзято, а сейчас, кажется, вообще никак не относятся. Как человек, он был противоречив, было в нем нечто отталкивающее. Этот протертый халат, беспрерывное курение, рассеянность. Для многих и книги Чернышевского – нестерпимо скучное чтение. Но кто и когда утверждал, что серьезные вещи обязательно должны читаться как детектив? – Суворов, казалось, забыл о Сергее, он сумрачно рассуждал сам с собой. – Философия становится детективом только тогда, когда судьба начинает наотмашь бить тебя кулаком. Вот тогда ты действительно начинаешь с жадностью пожирать все, что может подтолкнуть тебя к истине. Короче, по-настоящему истина интересует нас только в экстремальных ситуациях.

Он взглянул на Сергея:

– Догадываешься, почему?

– Объясни.

– Да потому, что мы все время стараемся забыть о том, что живем среди грязи, среди вечной неизбывной грязи, – судя по сумрачному, даже мрачному взгляду, Суворов в этот момент думал о Коляне. – Больше того, мы сами являемся частью этой грязи. Мы сами являемся частью наших проблем. Не стоит даже думать, что мы не имеем никакого отношения к этой грязи. Вот мне и кажется, что Вера вплотную подошла, наконец, к осознанию этого факта. По крайней мере она заговаривала со мной о реальной грязи.

– О реальной? – не понял Сергей.

Суворов странно улыбнулся.

– «Вы интересуетесь, почему из одной грязи родится пшеница такая белая, чистая и нежная, а из другой грязи не родится? – произнес он каким-то не своим, каким-то неживым голосом. – Посмотрите корень этого прекрасного колоса: около корня грязь, но это грязь свежая, можно сказать, чистая грязь; слышите запах сырой, неприятный, но не затхлый, не скиснувшийся?» Вот это и есть реальная грязь. В варианте Чернышевского. То есть, не грязь в обывательском понимании, а, скорее, реальная почва, вскармливающая все живое. Ну, а вот все остальное… Все остальное действительно можно отнести к грязи мертвой, которая ничего не рожает и ничего не может вскормить…

Ну, хорошо, грязь, подумал Сергей.

Ну, хорошо, реальная грязь. Можно сказать и так.

Вера Суворова активно постигала мир, она получила для этого возможности, какие ей раньше не снились. Понятно, что когда-то она могла сравнивать лишь то, что сама видела в Томске или, скажем, в Москве, с тем, о чем могла прочесть в книгах. (Кстати, не так уж мало для думающего человека, отметил про себя Сергей.) Но в последнее время Вера видела мир со всех возможных и даже невозможных точек. Я свободна, потому что во мне нет обмана, нет притворства. Я не скажу слова, которому не сочувствую, не дам поцелуя, в котором нет симпатии. Много лет назад такие слова произнесла Вера Павловна, героиня, созданная странными тюремными фантазиями Чернышевского. Сергей книжную Веру Павловну не любил, ее мысли школа вколачивала в него палками. А вот Веру Суворову он любил. Она была понятна Сергею. Она никогда не наводила тень на плетень. В отличие от книжных героинь, она с легким сердцем могла отдать поцелуй без любви. Почему бы и нет? Губы господина Хаттаби тоже чего-то стоят…

К черту, решил Сергей.

Его сбивала с толку просьба Суворова: найти Коляна!

Он чувствовал какое-то беспокойство, тревогу даже. Суворов упрям, думал он. Этот Колян свел вокруг Суворова все тайны. Казалось, они жили в абсолютно разных мирах, в абсолютно непересекающихся мирах, казалось, они никогда не могли и услышать-то друг про друга, но Колян сделал невозможное. Если раньше Суворов хотел только вернуть записную книжку, то теперь вдруг захотел заполучить в свои руки самого Коляна…

Зачем?

Он незаметно взглянул на Суворова.

Бывший доцент сидел в кресле чуть наклонившись вперед, левой рукой упершись в подлокотник. Сергей почему-то вспомнил гладкий лоб Веры Павловны, покрытый южным загаром. Почему Вера испугалась, увидев Морица? Ты будешь спать, но я тебя не трону. Во сне она видела Морица похожим на обезьяну. Но он таким был и в жизни. И вполне мог пить из чаши полведра объемом. Разумеется, красный портвешок.

Ты будешь спать, но я тебя не трону, любовь моя к отечеству заразна…

В кафе «У Клауса» Вера Павловна сказала, что обыкновенных алкашей не бывает. И объяснила, что алкаши, они всегда как судьба. И все равно Ирина, хозяйка кафе, удивилась: «Почему она никогда за себя не платит?»

А потому и не платит, что она – осознавшая себя живая грязь, реальная грязь.

А Мориц? А несовершеннолетний инвалид? А господин Джеймс Хаттаби, имя которого так странно всплыло в Москве в тощей папочке с банковскими документами? Они тоже осознали себя, как реальная грязь?

Он вдруг вспомнил, с каким ужасным негодованием полковник Каляев встретил однажды заявление Суворова о том, что Мориц – поэт. Они только расселись в чайной комнате, распаренные, горячие. «Поэт? Как Пушкин, что ли? – изумился полковник. Наверное, ему показалось, что Суворов шутит. – Ты, Алексей Дмитрич оговорился. Ты хотел сказать, что Мориц – типичный городской сумасшедший!»

«Он поэт», – возразил Суворов.

«У него есть высшее образование?»

«Есть», – разочаровал полковника Суворов.

«Да врет он! Купил диплом за бутылку! Или украл! – взорвался Каляев. – А если и правда что-то закончил, то это тоже воровство. Он украл у другого человека возможность заниматься полезным для общества трудом! Я вам так скажу, – заорал полковник. – Большинство людей с высшим образованием придурки. Много о себе думают! Я не просто так говорю, я чистую правду говорю: чем проще человек, чем он неграмотней, тем легче с ним работать! Возьмите простого урку из народа. Если ты нацепил на него наручники, он с тобой без споров, как с братом, будет работать. А почему? Да потому, что он знает, за что борется! Он знает, что борется за волюшку, за кусок хлеба, за крышу над головой, а не за какие-то там идеи. То есть, он функционирует в одной системе с нормальными людьми. А все эти придурки с высшим образованием сразу начинают врать. Не успеешь на них надавить, как они уже врут. Сажал я всяких интеллигентов, – возмущенно взмахнул руками Каляев. – У них вранье от большого ума. Им в голову не приходит, что все мы живем с одного огорода, что всех нас кормит одно государство. Им даже в голову не приходит, что с одного огорода можно взять всего лишь столько, сколько этот огород может дать. И ни на килограмм больше! Сажал я всяких придурков! – гремел полковник. – Сами ничего государству не дают, зато считают, что имеют право на всё. Забыли слова товарища Ленина. Товарищ Ленин говорил: прежде всего учёт! Вот, скажем, у тебя лично сколько соток на даче? – грозно воззрился полковник на Суворова, будто тот был помещиком. – Десять? Вот видишь! С десяти соток хорошо можно жить. А эти придурки с высшим образованием, они всех сбивают с толку. И сами ничего не сажают, и других зовут на баррикады: дескать, силою все возьмем! А потом, после разговора с милицией, требуют бесплатных лекарств. Где, мол, наши бесплатные лекарства?»

Яблоко Фурье

Рыжего лоха с удобной сумкой на ремне Колян засек возле почты.

В крохотном зале, пристроенном к железнодорожному вокзалу с западной стороны, можно было написать письмо и тут же сдать дежурной, а можно было через ту же дежурную отбить телеграмму или заказать срочные телефонные переговоры с любым городом.

Впрочем, в любой – это так только говорилось.

На самом деле, в Новосибирск, например, дозвониться можно было сразу, а вот в Читу далеко не всегда. И объяснить причину никто не мог. Какая, к черту, причина? Просто линия барахлит.

Рыжий лох, голубоглазый, плечистый, дважды заходил в почтовое отделение. Может, пытался дозвониться именно до Читы, кто знает? Главное не в этом. Главное в том, что была при лохе удобная спортивная сумка на ремне, на молниях и липучках.

Сумка сразу понравилась Коляну.

В такой сумке вещи должны лежать качественные, решил он, не то что в его затасканной – несвежие носки да чужая записушка.

Правда, интересная записушка.

В ней вся дурь человеческая, а может, весь ум, все двенадцать гармоний.

В ней яблоко Фурье, которое особенно нравилось Коляну – ну, никак его не угрызть!

Чего говорить, хорошая сумка.

Не так давно, правда, была у него не хуже – спортивная, с капустой, но ее пришлось бросить в Томске. Там же Колян бросил пушку. Осталась при Коляне только чужая записушка, да еще повезло – вырвался из Томска, сумел добраться до станции Тайга. Намертво залег у Саньки Березницкого, а это старый кореш, надежный, лось по жизни. Всегда занят, но все видит. Сегодня, например:

«Куда?»

«На свиданьице».

«А с кем?»

«А с Анькой».

«А кто такая?»

«А стерва одна».

Врал, конечно, да Санька и не думал верить.

А рыжий лох – уверенный, с уважением отметил Колян, морщась от головной боли. Хорошо держится, живет не за чертой бедности. Правда, никак не сидит на месте. То прошвырнется по перрону, то заглянет в зал ожидания. Наверное, не привык ждать. Даже странно, что такой уверенный лох шастает по вокзалу. Зачем он в Тайгу приезжал? Покупал что-нибудь?

Впрочем, это Коляну было все равно.

Главное, что рыжий лох хорошо прикинут.

Но, конечно, если б не Санька Березницкий, лось по жизни, старый кореш, лет семь назад (после досрочного освобождения) прочно обосновавшийся в доме умершей матери, Колян ни за что не выполз бы в город. Опасно, ох, опасно появляться ему на людях. Пусть никто не знает его на станции Тайга, все равно опасно. Почти полтора месяца просидел Колян у Саньки Березницкого, никуда не выползая из закрытого тесовым забором двора, а опасность не миновала, он всей шкурой чувствовал – не миновала. По-доброму, сидеть бы еще да сидеть, да бабки кончились.

Колян ухмыльнулся.

Сидеть – не бежать, одышка не мучает.

Если бы старый кореш не стал коситься, что вот, мол, жрать-пить все кончилось, Колян отсиживался бы за глухим забором. Как в той коммунистической фаланге, про которую вычитал в чужой записушке с золотым обрезом. Там, правда, не все было понятно написано, но так получалось, что коммунистическая фаланга это что-то вроде большой веселой общаги. Ешь вволю, пьешь вволю, стучишь на фортепьянах, лапаешь баб, а хочешь – землю паши. У Саньки Березницкого жизнь, конечно, сложней. Жила при нем малая собачка Зюзя, алкашка, вот и вся общага. Проснувшись, требовала хлебных корок, смоченных в пиве, а то в водке, во всем, паскуда, подражала хозяину.

А лето.

А тепло.

А времени свободного хоть завались.

Санькин дом на отшибе. Во дворе пахнет сладкой травой.

Забор глухой, высокий, с улицы во двор заглянуть не просто.

Вечером, когда прохладнее, когда не сильно досаждают комары, когда совсем не видно вблизи прохожих, можно искупаться в грязноватой запруде – поблизости. Но лучше просто валяться на траве и думать.

Думать Колян любил.

Когда тебе за тридцать, есть о чем подумать.

К тридцати годам у человека много скапливается материала для раздумий.

Хорошо думается о самых разных вещах, даже о таких, какие раньше в голову не приходили. Ну, скажем, о коммунистических фалангах. Или о всеобщем счастье. Или о жизни, в которой делай, что хочешь, всё в жилу и никто тебе не указ.

И Саньку интересно послушать.

Он нытик, но жизнь знает, просто не везет ему.

Первую ходку в зону Санька совершил случайно: за плохо вымытый железный ковшик. За колючку обычно садятся по делу, а Санька сел за плохо вымытый железный ковшик. Сварил ханку, а ковшик помыть не успел. Тут менты и нагрянули. Привет, мол, Санёк, как жизнь? Неужто хреново? Ничего, утешили, будет хуже, посуду вовремя мой, паскудник!

И вторую ходку Санька объяснял непрухой.

Шел по улице и нашел будто бы пакет с травкой.

Ну, сухая травка, ничего особенного, он понюхал, запах целебный. Кто ж ее знает? Санька не старик-шептун и не знахарь. Разболелись ноги в тот день, он подумал, может нагреть воды да попарить найденной травкой ноги? Так и подумал: приду домой, ноги попарю. А тут, как в страшной сказке, набежали менты. Привет, мол, Санёк, как жизнь? Да неужто хреново? Ничего, утешили, будет хуже, всякую травку не подбирай, паскудник!

Опять поворот судьбы.

После нехорошей перестрелки, приключившейся летом в Томске, Колян прятался у Саньки почти полтора месяца. Слышал, что одна из пуль, выпущенных им из «Макара», попала в человека. Даже не в человека, а в бабу. При этом в бабу богатую.

То-то и плохо, что в богатую. Значит, теперь на него, на Коляна, спущена не одна стая легавых. Значит, у каждого мента на транссибирской магистрали имеются в кармане его фотки. Самое время отсиживаться за тесовым забором, тихонько сосать пивко, но Санька прав – бабки кончились. Все, что было при Коляне, все кончилось, а капусту он бросил в Томске. И пушку бросил. Все не по-людски получилось. Думал свалить из Томска богатым, в вагоне СВ, может, с кудрявой подружкой (обязательно с кудрявой!), думал купить в глубине России в уединенном райцентре небольшой домик с удобствами, а вот никуда теперь не едет, от всех прячется. И, прежде всего, от отца Дауна, обещавшего счастливую жизнь.

Вспоминая об отце Дауне, Колян нервничал.

Хорошо, что (пока были бабки) Санька выправил ему справку о досрочном освобождении. Понятно, липа, и выписана на имя какого-то Кобелькова, но все-таки документ. Только раздражало Коляна, почему, твою мать, Кобельков? Почему не Кобелев хотя бы? И вот в Томске, все вспоминал он, в тот вечер все должно было получиться иначе, но почему-то остервенились менты. Может, на непогоду – высыпали на улицу, как горох. Или ловили кого-то?

Может, меня ловили?

Такая дурная мысль уже приходила Коляну в голову.

Не нравилась Коляну эта мысль, портилось от нее настроение. Но ведь может и правда, его ловили? Почему нет? Уж как-то понятливо кинулись на него менты. Пришлось стрелять. Последнее дело.

Колян сплюнул.

В жизни не бывает так, чтобы все шло ровно и гладко.

Утром вот тоже пообещал Саньке: «Вернусь с бабками». Подумав, пояснил: «Еще недельку перекантуюсь, а потом съеду. Сам вижу, что приелся тебе». Санька, понятно, возразил: «Да живи, мне-то что. – Даже пошутил: – Соседка опять заглядывала через забор».

«Кто такая?» – насторожился Колян.

«Да так, сучка, – объяснил Санька. – Прописана по соседству, живет у родной тетки. А работает в собесе, нужный для местных старух человек. Языком, правда, любит молоть, тетку жалеет. Знает, что с теткой когда-то жил. Прикрикну на нее, она зашипит, как змея: сядешь, мол! А я рублю: „Отсижу, выйду честный, тебя задавлю“. У нее вообще-то, что ни глаз, то рентген. – И спросил: „Может, правда, тебе свалить из Тайги?“

«Да свалю, свалю. Недельку перекантуюсь и свалю».

«Куда?»

«На Кудыкину гору. А может, в Мариинск. Мне зиму пересидеть надо. Где-нибудь в котельной на Пихтаче, а лучше на пихтоварке за Яей. Ближе к весне можно будет подумать об остальном. Мне один человек крупно должен… – намекнул Колян, с внутренним содроганием припомнив отца Дауна. – Очень крупно… Вот должок с него слуплю и с тобой, Санёк, рассчитаюсь. А сейчас пойду, накопаю бабок».

Колян не знал, где накопает бабок, но был уверен, что накопает.

Тайга город большой, тихий. В таком большом тихом городе много чего накопилось за годы советской власти. Из такого города даже перестройка всего сразу не вытряхнет. Колян знал, где искать живые бабки – у сберкасс или на вокзале, а то на рынке. Самые те места. А потом снова залечь. Хотя бы на недельку. Ведь лето, ведь облака в небе. Хорошо валяться на травке, болтать с разговорчивым корешом и с запойной собачкой Зюзей. Она пьющая, не сбрехнет.

Перейдя железнодорожный виадук, прислушиваясь к отдающей эхом скороговорке диспетчеров, Колян спустился в старый центр города.

Скрипучие тротуары…

Темные колодезные срубы с навесами…

Темные деревянные дома, обнесенные палисадами, почерневшими от времени и непогоды…

В таком древнем городе много пенсионеров, подумал Колян, а каждому пенсионеру у нас выдают пенсию. Пусть за май, пусть даже за апрель, да даже за март, но выдают, а ему, Коляну, абсолютно все равно – майская пенсия или выдана за апрель…

Решив лично пронаблюдать, как в городе Тайга идет выдача пенсий, Колян неторопливо поднялся в первую попавшую по пути сберкассу.

Но ловить там оказалось нечего.

В темноватый коридор второго этажа, душный, обшитый некрашеными досками, выходили три двери и все три по случаю упомянутой духоты были распахнуты настежь. Одна вела в пустую сберкассу, другая в такую же пустую ремонтную контору, а третья к нотариусу. У нотариуса, усатого, сильно морщинистого, совсем облысевшего и чем-то недовольного человека, два пожилых гегемона оформляли доверенность. А в сберкассе, чтобы, значит, не затруднять людей, висела приметная табличка: «Денег нет».

Такие таблички злили Коляна.

Куда в большой стране вдруг подевались деньги?

Колбасы и выпивки сколько угодно, а денег, хоть умри, нет.

А ведь были времена, вздохнул он, когда добывать деньги было несложно. При этом деньги приличные. Такие, что он покупал билет на скорый поезд и отправлялся отдохнуть, нервы привести в порядок. Валяйся в вагоне СВ, поезд сам домчит тебя до Сочи или до Риги. А теперь: «Денег нет».

Пройдясь по коридору, Колян сердито спустился по деревянной скрипучей лестнице. Похмельная боль пульсировала в левом виске. Слаб что-то стал я на левую сторону, сердито отметил про себя Колян и, найдя в затененном сквере скамейку, закурил. Пыль перед скамьей казалось жемчужной. Три белых курицы неподалеку купались в жемчужной пыли, счастливо раскидывая встопорщенные крылья. И бетонный солдат с автоматом застил вид на пустую площадь. Вот не скажешь ему: «Отсунься!»

В глубоком раздумье Колян выкурил сигарету.

А когда бросил сигарету, когда уже вдавил ее пяткой в жемчужную пыль, подошли два мордоворота в пятнистых комбинезонах. Глаза бледные, но убедительные, как кипяток. Таким ребятам абсолютно все равно, сразу тебя убить или мучить до вечера. Один все время молчал, только всей пятерней закидывал длинные жидкие волосы за нагло оттопыренные уши, а другой, поплотнее, но чуть пониже, с каким-то противным бабьим волосяным хвостиком на затылке, строил из себя вежливого человека.

«Вот вы пятнадцать минут тому назад были у нотариуса».

«Да не был я, только заглядывал», – неохотно согласился Колян, держа руку на левом виске.

«Зачем?»

«А опохмелиться хочется, – честно признался Колян. Он знал, что честность редко, но помогает. – Голова трещит. Думал, встречу знакомых, вдруг кто пенсию получил».

«А здесь что делаете?»

«А здесь курю».

Оказывается, быть честным совсем не трудно: на каждый вопрос Колян отвечал сразу, без раздумий, и никаких встречных вопросов не задавал. Так сложилась жизнь, что в последние годы вопросы чаще задавали ему, вот и сложилась полезная привычка – не торопиться со встречными вопросами. Правда, на какое-то мгновение Коляну стало обидно: вот, не дай Бог, пойдут насмарку все его беганья. Заберут в ментовку, а тогда ни собачка Зюзя больше с ним не выпьет, ни кореш Санька не сбегает за разливным пивом.

Ладно, решил, глаза у мордоворотов, как кипяток, но терпеть можно.

«Имя?»

«Мое?» – Колян даже обернулся, как бы недоумевая: его ли спрашивают? Но в пыльном сквере было пусто, да и мордовороты не собирались шутить, хмурые оказались типы. Колян подумал было назваться Кобельковым, как значилось в липовой справке, но, глядя на мордоворотов, раздумал.

«Санька я».

И даже пожал плечами: Санька, мол, я, ничего особенного.

А про себя решил: раз уж пошел за бабками для Саньки, пусть Санька и разбирается с мордоворотами. Саньке ведь ничто не грозит. Санька не знает, что наделал в Томске Колян. Правда, странными показались Коляну мордовороты – обращаются на вы, и в зубы пока не дали.

«А точнее?»

«Да Санька я. Березницкий».

«Где проживаете?»

«В Шанхае»

«Китаец, что ли?»

Это мордовороты шутили. Прекрасно знали, что Шанхаем на станции Тайга с незапамятных лет называли северный район города.

«Документы есть?»

«Да какие с утра документы? Вот голова гудит, это точно».

«Адрес?»

Колян назвал.

Совесть его не мучила.

Это сам Господь оказал ему милость.

Это по подсказке Господа назвался он Санькой.

Вынув из кармана рацию, вежливый мордоворот отошел в сторону и коротко с кем-то переговорил. Может, с адресным бюро, может, с милицией, кто его знает? Коляна это, конечно, интересовало, но выказывать свой интерес он не стал. Вежливость мордоворотов ему страшно не нравилась. Упекут, падлы, в коммунистическую фалангу!

«Не врет, – кивнул напарнику вежливый. – Адрес верный». – И уже без особенного напряга предложил: «Слышите, Березницкий, пройдёте с нами. Минут двадцать назад, – он для точности взглянул на массивные наручные часы, – вы заходили в нотариальную контору. Там нотариус работал с клиентами. Все нормально, лишних нет, а когда клиенты ушли, нотариус оказался ограбленным. Кто-то, значит, вошел и мешок ему на голову! – Вежливый с непонятным значением взглянул на Коляна: – Кроме вас и тех двух клиентов, никто на этаж не поднимался. Вот вы сами как можете объяснить случившееся?»

«Может, чудо?» – пожал плечами Колян.

«В коридоре никого не заметили?»

«Это в каком смысле?»

«Будто не понимаешь».

«Нет, в этом смысле – нет!»

«А в нотариальной конторе?»

«Да я ж говорю, я просто хвораю, душно мне, – Колян снова приложил ладонь к виску. – Это ж не яблоко Фурье жрать! Ну, заглядывал к нотариусу, только не показался он мне подозрительным. И не брал я ничего». – Колян демонстративно вывернул брючные карманы.

«Что в сумке?»

«Платок-носовик, белье. Прачечная у нас не работает».

Колян увидел, что вежливый тайком усмехнулся, и с некоторым внутренним облегчением решил: не менты… Какая-нибудь охрана, теперь таких много, но не менты… И почему-то сразу уверовал: к Томску мордовороты не имеют никакого отношения. Осмелев, пошутил:

«Может, сами и хапнули?»

«Думай, что говоришь, – негромко, но убедительно заметил вежливый. – Я тебе глаз могу выткнуть. Пальцем. Прямо сейчас. – И приказал: – Вставай, поднимемся к нотариусу. Привезут клиентов, сопоставим все показания. Совпадут, отпустим».

«Вы менты, что ли?»

Ни вежливый, ни молчаливый не ответили.

Опять поднялись по скушной скрипучей лестнице.

Сидел за столом усатый нотариус, – теперь потрясенный, потерянно прижимал ко лбу мокрую тряпку. Перед ним на стуле сидел еще один мордоворот. Тоже в пятнистом комбинезоне. И пяти минут не прошло, как привезли растерянных гегемонов, полчаса назад работавших с нотариусом. Гегемоны ничего не понимали и ругались. Вежливый даже предупредил: «Спокойнее, господа!» – хотя какие они были господа. Так… Гегемоны… «Да в чем дело? – шумели они. – Мы тут доверенность оформляли».

И вот в этот момент Колян подобрался, потому что внизу под окнами тормознула самая настоящая белая с синей полосой милицейская запыленная «шестерка». Вот сейчас настоящие менты поднимутся, сжалось у Коляна сердце. Вот сейчас поднимутся и у всех потребуют документы. Тут мне и кранты, отстраненно подумал Колян. Местные менты мне не поверят. Они, наверное, знают Саньку Березницкого.

Но судьба хранила Коляна.

Вежливый мордоворот и усатый нотариус сами спустились вниз.

Некоторое время они громко о чем-то спорили, и до Коляна понемногу дошло, что странные эти мордоворот и нотариус попросту отшивают ментов! Наверное, мордовороты – местная крыша над этими конторами, решил он. Понятно, что с накладками типа сегодняшней предпочитают разбираться сами.

Ну, ясно, ухмыльнулся Колян. Нотариальная контора – место злачное и злаки в таких конторах произрастают воистину удивительные. Кому-то дом отошел в наследство, кому-то квартира или машина, а кому-то приличный процентный вклад в банке. Опять же, кто-то продал крепкое хозяйство или наоборот приобрел приусадебный участок, оформил выгодный договор, а третий одинокой бабуле предложил опекунство с правом наследования жилплощади. На таких бумагах адреса и ФИО указывают совершенно точно, только успевай объезжать нужных клиентов… Все люди – братья, надо делиться… Короче, накололи братков, понял Колян. Может, какие-нибудь удачливые заезжие гастролеры. А братки теперь обиделись и не допускают ментов к разборке.

Колян потел, но терпел.

Лучше лишний час просидеть в такой паршивой нотариальной конторе. Она, пусть и душная, а все же не камера, не пропитана мерзкими запахами параши, плесени и цемента.

Правда, от волнения голова заболела по-настоящему.

Только через полтора часа, матерясь и поглаживая ломящий висок, Колян оказался на железнодорожном вокзале, где и заприметил рыжего лоха.

Неделю назад у Сергея заклинило спину: боль не давала ни встать, ни лечь, ни согнуться. Прижало так, что согласился поехать в Тайгу, где уже не первый год врачевал известный мануальный терапевт, слепой татарин. Три сеанса массажа удивительным образом сняли хворь. Правда, все эти три дня пришлось провести в Тайге. А теперь оказалось, что из-за ремонта путей электрички шли с большими перерывами.

Когда-то я любил электрички, подумал Сергей, пройдясь по перрону.

Можно, конечно, позвонить Леше Дорожкину в Юргу, он пришлет машину, но почему, собственно, не прокатиться на электричке? Сергей ни с того, ни с сего почувствовал себя студентом. Вон маневрушка на путях посвистывает… И несет мазутом, каменноугольным дымом, еще какими-то станционными запахами… Поеду на электричке, решил Сергей. Если даже пойдет в Томск ночью, поеду на электричке. А пока, усмехнулся, можно посидеть в ресторане.

Так он и сделал.

Станционный ресторан оказался на удивление пуст.

Заглянула в приоткрытые двери какая-то женщина, но тут же ушла, смутившись. Оглянулись на женщину три ленивых официантки в белых передничках и в таких же кокошниках, стоявшие у невысокой стойки, и снова в ресторане замерла жизнь. Когда-то жизнь здесь кипела, не протолкнешься, но времена изменились.

Сергея это в общем устраивало.

Он устроился в самой глубине, в прохладе, за столиком, поставленным впритык к старинной, покрытой цветными изразцами, высокой под потолок печи, понятно, еще дореволюционной, не действующей. Устроился так, чтобы видеть входную дверь, над которой размещался мрачноватый барельеф: черные чугунные гуси эпохи позднего застоя. Видимо, летели они над просторами Сибири над кострами многочисленных охотников и, черные, закопченные, добрались, наконец, до Тайги.

Когда Сергей доедал солянку, за столик подсел транзитник. Носатый, здоровый, немного стесняющийся. Посмотрел, правда, с вызовом:

– Не помешаю?

– Нисколько.

– Не могу обедать в пустом заведении…

В общем, понять человека можно. Не тот уют.

Деревянные кадки с жестяными фикусами. Искусственного шелка шторы, как паруса, раздуваемые сквозняком. Огромная бронзовая люстра под потолком, такая огромная, такая темная, так красиво покрытая старой патиной, что сделала бы честь любому театру. Ну, еще прихотливая алебастровая лепнина на потолке и столики, покрытые накрахмаленными скатертями.

А уюта нет.

И посетителей нет.

– Как насчет рюмочки? – с непонятным вызовом поинтересовался транзитник. – У меня до поезда три часа. Если, конечно, не опоздает.

Сергей неопределенно кивнул.

Вообще-то пить с незнакомыми людьми он не любил, всегда старался отделаться от подобных предложений, но транзитник, несмотря на некоторую нагловатость, не вызывал отталкивания, даже что-то смутно знакомое угадывалось в лице. Известно, что все люди на кого-нибудь похожи. Разговоримся – выясним.

– Я предложил, я и закажу, – обрадовался транзитник.

И поманил пальцем официантку:

– Нам бы «Российской».

– И воду будете?

– И воду будем, – незнакомец уставился на официантку. – Чего ж воду не быть? И мясо будем! Только овсянки не надо.

– Какой овсянки? – удивилась официантка.

– Да нет, это я так шучу, – ухмыльнулся транзитник, будто поймав себя на оговорке. – Солянку подайте, ну, мясо там.

И хмыкнул, когда она отошла:

– Не понять бабе.

Сергей вопросительно поднял глаза.

Мнимый транзитник (это был Колян) засмеялся.

Все шло так, как он хотел: за столиком рыжего лоха устроился, водочку заказал. Бабок на водочку нет, да ведь не ему расплачиваться. Расплатится рыжий нахальный лох, когда придет время. Колян даже печали подпустил в глаза:

– Я на зоне столько овсянки съел, что лошадям в глаза смотреть стыдно.

– На зоне? – насторожился Сергей.

Колян развел руками:

– Так Россия же… Сами знаете… У нас ведь от сумы да тюрьмы…

– И как это получилось?

– Да вы не подумайте, – развел руками Колян. – Я не из этих… – Он неопределенно и все равно нагловато повел крупным носом: – Я просто спец… Я хороший спец. Про Ачинку слышали? Вот ее-то, то есть авиатехническое я и закончил… Технарь от Бога, хоть сейчас подпускай к машинам, – выпятил он губу. – Только удачи не было. Какой корешок драку начнет, а мне ввалят, другой найдет деньги, а я в убытке. Ну, и все такое прочее. Я точно говорю, все шишки на меня сыплются. Я специально в библиотеке интересовался: существует особенный тип людей. Ну вот, как я. Как бы сам притягивает к себе молнии.

Колян воодушевлялся прямо на глазах.

– А на зону я попал из-за нашего особиста. Тот еще придурок! У нас «Руслан» работал… Ну, знаешь, – закинул первое ты Колян, – ходит такая большая машина в воздухе по кругам с большим запасом керосина, и пишет на приборах, что там к чему. Так вот, однажды на третьем круге отказал у «Руслана» один из двигателей. А я как раз вышел на дежурство. Дело серьезное, сразу просек, что к чему, у меня хорошее умение технического анализа. Диспетчеру подсказываю: связывайся с орлами, знаю, мол, как, не совершая посадки, запустить «отказник» прямо в воздухе. Там, объясняю, все дело в предохранителях, пусть проверят предохранители… А диспетчер да особист, вместо благодарности выставили меня из диспетчерской… А на деле, – ухмыльнулся Колян, – все оказалось так, как я говорил. Когда «Руслан» посадили, выяснилось, что точно полетели предохранители, о которых я говорил… Так ты что думаешь? – окончательно перешел Колян на ты. – Благодарность мне объявили с занесением в личное дело? Или внеочередной отпуск предоставили? А вот хрен! – ловко ударил Колян левой рукой по сгибу правого локтя. – Вместо благодарности одни подозрения. С чего, дескать, такой молодой, а умный? Каким образом прямо с земли определил причину аварии?… Ну, начали копать, нашли на предохранителях следы пассатижей, будто там могли остаться следы губной помады… Особист меня не любил, загремел я по воле этого козла на шесть лет: дескать я сам подстроил аварию, чтобы выслужиться… А на самом деле, – зло сплюнул Колян, – мы с этим особистом собачились из-за бабы… Но Бог не фраер, – зло сплюнул Колян. – Бог меня с зоны по амнистии вынул. Дескать, хватит тебе страданий, молодой хороший технарь!.. Так что, понимаешь, – негромко, с фальшивой печалью, как бы извиняясь за свою столь криво сложившуюся жизнь, рассмеялся Колян, – овсянки я в зоне наелся… Но технарь я от Бога. Меня хоть сейчас подпускай к машинам… Вот заезжал к родственникам на Почтовую улицу, но сердце томит…

Махнув рюмочку, Колян свободным движением руки показал томление сердца:

– Летать хочется!

Сергей с сомнением посмотрел на транзитника.

Крупный нос, взгляд мрачноватый, несмотря на нагловатую улыбку. Над левой бровью темная родинка. Весь в движении, ну, прямо двуглавый орел – голову влево, голову вправо. А в глазах печаль. Будто хочет веселиться по-настоящему, а не получается…

Колян!

Колян! – дошло до Сергея.

Я же видел эту рожу на компьютерной распечатке! Нагловатая улыбочка, крупный нос, родинка…

Ну да, Басалаев, окончательно понял он. Колян. Овсянку жрал не за «умение технического анализа».

Невозможно, подумал Сергей.

Почему такое происходит со мной?

Опустив глаза, боясь выдать неосторожным движением вскипающее в нем бешенство, Сергей рассеянно копался вилкой в овощном салате. Он как бы все еще с улыбкой прислушивался к словам Коляна, но темное бешенство поднималось в нем как рвота. Если это действительно Колян, прикидывал он про себя, стараясь не поднимать глаза, нужно немедленно сообщить о его появлении Суворову. А если Суворов не сможет добраться до Тайги за пару часов, надо сдать «спеца» транспортной милиции. Ведь он Веру убил… Если он не врет, если правда ждет поезда, то некоторое время в запасе есть. Целых два, а то и все три часа.

– Извини, – поднялся Сергей. – Выскочу на минуту.

И пнул ногой сумку:

– За вещами присмотришь?

– А то!

– Я ненадолго.

– Приперло?

– Дозвониться не могу.

– До Иркутска?

– До Новосибирска.

– Да мне-то что? – развеселился Колян. – Звони, куда хочешь, хоть в Иркутск, хоть в Новосибирск. Я просто так спросил.

А про себя подумал: да звони хоть в Москву!

Коляна действительно распирала веселая злость.

Когда Сергей вышел, он тут же подтянул к себе его сумку и, распустив молнию, увидел лежащую сверху новенькую бельгийскую электробритву в прозрачном пластмассовом футляре.

Электробритва Коляну понравилась.

Нагловато оглянувшись на застывшую у окна официантку, Колян с легким сердцем переложил электробритву в свою потрепанную сумку. Собственно, он мог не делать этого, все равно вещи перейдут в его руки, однако, сработала привычка. Твердая, устоявшаяся привычка не выпускать из рук того, что понравилось. Но сумку он поставил на место. Вещи вещами, а у рыжего лоха обязательно должны быть при себе наличные. Я его подпою, зло и весело решил Колян. А потом рыжий расплатится за обед. А потом я его испугаю. Заведу в какой-нибудь укромный уголок и испугаю. Он отдаст все, что есть при нем. Ишь ведь, сидит, слушает, кивает понимающе, а сам, наверное, ни одному слову не верит. Тюремной овсянки не пробовал, козел!..

Ладно, пусть усмехается, решил Колян.

Время есть, мы с ним про всякое еще поговорим.

Он, может, не дурак, он, может, слышал про яблоко Фурье.

Санька Березницкий тоже, конечно, не дурак, но ничего, кроме старых анекдотов, не помнит. А поговорить хочется.

Дозвонился Сергей сразу.

– Алексей Дмитриевич, он здесь!

– О ком это ты?

– Да о Коляне.

– Откуда?

– Со станции Тайга.

– А Колян?

– Он в ресторане. При вокзале. Пьет водку.

– Один? В компании?

– Мы с ним за одним столиком. Ресторан пустой. Так думаю, что он здесь один. По крайней мере, никто к нам пока не подходил. Говорит, что через два-три часа у него поезд.

– Сможешь продержать его при себе?

– Наверное.

– Уж ты постарайся, Сережа, – сипло выговорил Суворов. – Ну, угости его водкой, пивом. Чего захочет, тем его и угощай, хоть французскими коньяками. Заинтересуй его. Пусть выпьет побольше. Сам понимаешь, за мой счет.

Было слышно, как он там далеко позвал: «Ант!»

– А потом? – спросил Сергей.

– А потом делай, что хочешь. Потом неважно. Потом тебя не касается. Главное, чтобы Колян никуда не исчез. Держи его при себе, пои его, улыбайся, трави анекдоты, и главное, никому не отдавай, даже милиции. Сейчас в Тайгу выйдет машина, считай, она уже вышла. Так что, придержи Коляна…

Пили.

Сергей слушал Коляна, но перестал его понимать.

Какое яблоко Фурье? Где он нахватался таких понятий? Какие полеты «Руслана»? Это же Колян застрелил Веру… Откуда он что-то знает про яблоко Фурье?…

А Колян разошелся.

Он уже понял, что рыжий лох у него в руках, что рыжий плечистый лох, как неумный окунь, крепко завис на крючке. Разойдясь, Колян честно признал, что вот чего не хватает ему, так это глубоких знаний. Широкие есть, а глубоких нет. Ачинка, конечно, много ему дала, сказал он, нагло заглядывая в глаза Сергею, но вот если бы раньше взяться за ум… А теперь с этими блядскими тюремными справками доказывай, что ты не верблюд… Хотя, если по правде, он не дурак. Он про яблоко Фурье знает. И про коммунистические фаланги.

Колян захихикал.

Ему нравилось, как рыжий лох морщил брови.

Не удержавшись, он прихвастнул, что один его близкий родственник основал в Тайге коммунистическую фалангу. Здесь удобное место, дикий край. Живет с ним, между прочим, одна пьющая собачонка. Имя называть не буду, пьяно ухмыльнулся Колян, но если по правде, то звать Зюзя. Такая алкашка, что никак не пробежит мимо выпивающих. Стоит собраться в этой фланге интеллигентной компании на троих, Зюзя тут как тут. Начинает повизгивать, втираться в доверие, вертеть грязным хвостом. Известное дело, алкоголизм у баб сильней проявляется.

Когда человек врет так самозабвенно, дошло до Сергея, значит, есть у него цель. Колян ведь сам подошел к столику, вспомнил он… Мог занять любой столик, но подошел к моему… Транзитник, видите ли, не терпит одиночества… Водки заказал в полную меру… Решил по пьяному делу срубить бабки… Увидел меня и решил, что я лучше всего подхожу для этого… Таким, как Колян, уколы надо ставить в живот – от глупости…

Он поднялся.

– Отлить? – понимающе ухмыльнулся Колян.

Сергей кивнул. Если Колян созрел, решил он, то он выйдет вместе со мной. Если он созрел, он сейчас встанет и выйдет вместе со мной.

Но Колян остался за столиком.

В туалете от запаха хлорки резало глаза. Глянув на часы, Сергей с удивлением увидел, что просидел в ресторане с Коляном уже более двух часов. Вот-вот мог подойти поезд Коляна. Скорее всего, этот поезд – туфта, не ждет Колян никакого поезда, некуда ему ехать, окопался где-то поблизости, но Сергей не хотел рисковать… И старался не вспоминать про Веру…

Погасив сигарету, он вышел из туалета.

Он отсутствовал всего-то три-четыре минуты, но за это время что-то произошло.

В сумеречном переходе он увидел Коляна.

Колян был пьян.

Он был в дупель пьян.

Этого не могло быть, но Колян был пьян до бессознания.

С уголка расслабленных губ тянулась вниз прозрачная струйка слюны. Глаза прикрыты, прядь влажных от пота волос свалилась на лоб. Он непонимающе что-то мычал, как бы недоумевая, и едва перебирал ватными ногами. Но с двух сторон подпирали Коляна незнакомые Сергею крепкие молодые ребята в спортивных костюмах. «Ничего, сержант! – весело крикнул один показавшемуся в коридоре милиционеру. – Это наш приятель. Он крепкий, он не нагадит. Видишь, просто устал. Какая нынче житуха?» – «Чтоб ноги его не было на вокзале!» – «Да ни ноги, ни руки! – с удовольствием пообещали сержанту крепкие ребята. – У нас машина. Мы его прямо домой доставим».

Держась в отдалении, Сергей осторожно проследовал за веселой компанией на северный перрон. Достаточно быстро подоспели в Тайгу люди Суворова. Сергей их не знал, но они были уверенные и знающие ребята. Он видел, как под ручки весело и без церемоний перевели они Коляна через железнодорожные пути. Наверное, ему что-то вкололи, решил он, не мог Колян опьянеть так быстро.

Переведя Коляна через пути, уверенные ребята бросили его на заднее сиденье джипа. Сергей облегченно вздохнул: джип был украшен томскими номерами. Значит, моя миссия закончена… Странно, подумал он, что я трезв… Сколько я выпил? Стакана два водки. Не меньше.

Покачивая головой, вернулся в ресторан.

– Ну, вот, – обрадовалась официантка. – А товарища развезло, его ваши ребята забрали. Сказали, что вы сейчас придете, а вас все нет и нет. – И замахала руками на Сергея: – Да ну! Какие деньги! Ваши ребята за все расплатились! – По глазам официантки было видно, что ребята расплатились хорошо. – А вещи под столом. Обе сумки. Ваши ребята сказали, что вы сами их заберете.

Сергей кивнул.

Вторая сумка принадлежала Коляну, но он и сомневаться не стал: забрал обе сумки и снова прогулялся на северный перрон, глянул за железнодорожные пути.

Но джипа там уже не было.

Запас общеполезного

Пустой вагон встряхивало.

В тамбуре, за стеклянной дверью курил сильно поддатый мужик.

На нем была куртка из грубого вельвета. Время от времени он морщился и сплевывал на пол. Даже до середины вагона, где устроился Сергей, доносило запах дешевого табака. Впрочем, Сергей не обращал на это внимания. Поставив на деревянное сиденье потрепанную сумку Коляна, он развел молнию.

Он не ожидал увидеть в сумке ничего интересного, но бельгийская электробритва в прозрачном пластмассовом чехле, лежавшая поверх вещей, страшно его удивила. Ну, совсем такая же, как у него самого! А-а-а, – понял он, заглянув в собственную сумку. Оказывается, оставшись в ресторане один, Колян не терял времени.

Из вещей Коляна нашлись в сумке грязные носки, мятая рубашка, немного заношенного белья. И дело не в какой-то там неприхотливости, а скорее в том, что по каким-то причинам Колян не успел воспользоваться украденными у Суворова деньгами. Безденежье, наверное, и вывело его на охоту. Знал, что появляться на железнодорожном вокзале опасно, а вот появился… Ну, что ж, пить и жрать хотят даже убийцы. Не сегодня, так завтра Колян все равно поднялся бы на поверхность. Может, это и хорошо, что он поднялся на поверхность именно сегодня…

Из сумки, отчетливо отдающей грязными носками, Сергей вдруг выловил изящную, карманного формата записную книжку с золотым обрезом и с изящной монограммой ADS.

Теперь все сомнения отпали: машину Философа в начале лета действительно обокрал Колян – записная книжка с золотым обрезом принадлежала Алексею Дмитриевичу Суворову. Как ни странно, столь опасную улику Колян почему-то не выбросил.

Почему?

Польстился на кожаную обложку?

Пожалел потерять золотой обрез, тускловато, по церковному поблескивающий?

Заинтересовался справками и картами, составляющими особый отдел записной книжки?

Справочный отдел действительно был объемен.

Вместе с телефонами и адресами отелей, мотелей, вокзалов и аэропортов многих городов мира, с расписанием рейсов всевозможных авиалиний, таблицами метрических систем и полезными советами на все случаи дорожной жизни, справочный отдел занимал треть всей записной книжки. Здесь можно было получить представление о рейсах главных международных авиалиний, о статусе отелей, наконец, телефоны служб, даже весьма специфических. Здесь были карты Чикаго, Лос-Анджелеса, Нью-Йорка, Сан-Франциско, Вашингтона, Парижа, Стокгольма, Москвы, Пекина. Вряд ли Колян собирался в обозримом будущем посетить один из указанных городов, но записную книжку Философа он почему-то не выбросил, как не выбросил и карту, не вклеенную в книжку, а просто сложенную вчетверо и аккуратно помещенную между страницами.

Самая обыкновенная топографическая карта Кузбасса.

Широкие поля кое-где прожжены, в двух местах испачканы чернилами, тут же карандашом отмечен номер телефона: 384-22-23-521. Яшкино, Тайга, Пихтач, Яя, Анжерка, Мариинск. Неподалеку должны находиться Киселевск, Прокопьевск, Белово, Гурьевск, но они в квадрат не вошли.

Зачем понадобилась карта Коляну?

Может, бывший авиатехник «бомбил» города Кузбасса прямо по карте?

Сунув карту в боковой карман сумки (своей, не Коляна), Сергей раскрыл записную книжку. Совесть его нисколько не мучила. Если я мог пить водку с убийцей, значит, могу заглянуть в чужие записи. Что бы там ни вносил Философ в записную книжку, я имею право взглянуть на его записи.

Открыв бутылку с минеральной водой, он сделал несколько глотков.

Поддатый мужик в тамбуре оглянулся. Может, надеялся, что у Сергея найдется что-нибудь покрепче минералки. Стараясь не обращать внимания на страдальца, Сергей внимательно листал записную книжку, довольно плотно исписанную Суворовым. Наброски к будущим лекциям? Выписки на память? Наметки к задуманной, но так и не написанной статье?

Положительный герой нового времени по Чернышевскому.

Обдумать швейную мастерскую Веры Павловны. Насколько счастливы швеи, освобожденные от власти хозяев? Как меблированы комнаты девушек? Устраивает ли их один и тот же обед – рыба, телятина, рисовый суп? Много ли они читают? Как относятся к детям? Что для них важнее – существенное сокращение расходов на жизнь или те мелкие удобства, без которых невозможна жизнь даже в коммуне?…

Сергей удивился.

Вася ввел меня в коммуну, помещавшуюся в Эртелевом переулке в доме Хрущова. Коммуна эта занимала маленькую комнатку, и членами ее состояли Воскресенский, Сергеевский, Соболев, князь Черкезов и Волков, и тут же проживали две нигилистки, Коведяева-Воронцова и Тимофеева, и все они спали вповалку. Четверо первых были люди модные, потому что отбыли срок заключения в крепости по прикосновенности к делу Каракозова…

Сергей пролистал несколько страниц.

Все же, наверное, наброски к будущей лекции…

Мир Фурье, гармония двенадцати страстей, блаженство общежития, работники в розовых венках, – все это не могло не прийтись по вкусу Чернышевскому, искавшему всегда «связности». Помечтаем о фаланге, живущей во дворце: 1800 душ – и все веселы! Музыка, флаги, сдобные пироги…

Музыка? Флаги? Сдобные пироги?

«…Сережа, я сон видела, – вспомнил Сергей срывающийся голос Веры Суворовой. – Я видела белый, но почему-то мрачный дворец. А во дворце веселились…»

Еще, вспомнил он, Вера Павловна видела Морица.

Ты будешь спать, но я тебя не трону, любовь моя к Отечеству заразна…

Мориц вспрыгнул на стол. По словам Веры, он, как обезьяна, кривлялся и тряс плечами, а в руках держал серебряную чашу на полведра.

Миром правит математика и правит толково; соответствие, которое Фурье устанавливал между нашими влечениями и ньютоновым тяготением, особенно было пленительно и на всю жизнь определило отношение Чернышевского к Ньютону, – с яблоком которого нам приятно сравнить яблоко Фурье, стоившее коммивояжеру целых четырнадцать су в парижской ресторации, что Фурье навело на размышление об основном беспорядке индустриального механизма, точно так же, как Маркса привел к мысли о необходимости ознакомиться с экономическими проблемами вопрос о гномах-виноделах («мелких крестьянах») в долине Мозеля…

А-а-а, вспомнил Сергей.

Оказывается, яблоко Фурье не пьяный бред Коляна.

Он вычитал о таинственном яблоке в записной книжке Суворова…

Государство, несомненно, произошло из неизбежной нужды людей во взаимных услугах. (Сергея страшно раздражал поддатый мужик, куривший а тамбуре, часто оглядывающийся и страдальчески сплевывающий прямо под ноги. Никак не вязался мужик со словами Платона.) В самом начале государство могло состоять из четырех или пяти мужчин. Каждый отдавал на общую пользу все свои способности, может отсюда и пошли общественные классы, соответствовавшие трем главным элементам души: мышлению, отваге, чувству. Из первого элемента вышел класс правящий, из второго – класс воинов, из третьего – многочисленный класс работников, добывающих все необходимое для нормального существования. Первый и второй классы автоматически составили группу «стражей» народа. Кстати, чтобы солдаты, обладая оружием, не пожелали произвести нападения на мирных обывателей и отнять у них хлеб и пиво, солдатам ежедневно выдавали жареную говядину и вино…

Это правильно, подумал Сергей.

Кажется, я слышал об этом от самого Суворова.

Ни в какую эпоху, даже в самую спокойную, не рекомендуется держать военных на голодном пайке.

Христианство – как утопическое учение.

Три завета в особенности: о любви к ближнему, о непротивлении насилию, наконец, об уничтожении грешников и отступников.

Первый завет так, к сожалению, и остался всего лишь благим пожеланием, часто повторяемым в проповедях и молитвах, но никем, в сущности, не исполняемым вне узкого круга близких друзей и родственников, а вот истребление грешников и отступников стало со временем чуть ли не главной задачей любой политики, в том числе и политики церкви. Крест стал рукоятью меча…

Сильно сказано, отметил Сергей.

И все же недоумение не уходило: он никак не мог понять, зачем Колян таскал при себе такую улику?

Томас Мор.

Все преступления являются результатом дурных законов и ненормальных общественных отношений. Воры размножаются там, где правители больше заботятся о покорении новых стран, чем о хорошем управлении теми странами, которыми уже владеют, а также там, где привилегированные классы ведут праздную жизнь и обирают население посредством арендной платы или эксплуатации. Народ, доведенный до нищеты превращением пахотных полей в пастбища для овец, непременно переходит на воровство. Сельские рабочие, вытесняемые из деревень, уходят в города, бродят там бессмысленными голодными толпами, и в качестве бродяг попадают в тюрьмы…

Верно, верно, отметил про себя Сергей.

Пока существует частная собственность, пока вся крупная собственность сосредоточена в руках небольшого числа дурных людей, в государстве не может быть справедливости…

И это верно.

Король Утопус сознательно отделил свой счастливый остров от материка, став, так сказать, творцом первого в истории железного занавеса. (Вот, оказывается, как издалека это идет.) На острове Утопия существовало пятьдесят четыре равноудаленных друг от друга города. Ежегодно каждый город посылал в столицу трех старцев на совещания, касающиеся общих дел острова. (Совсем как в нижней палате думы.) Земледельческая семья на острове Утопия состояла из сорока членов и двух прикрепленных к земле работников. Каждыми тридцатью семьями правил филарх. Излишки хлеба и инвентаря отдавались соседям, испытывающим в том нужду. Каждый месяц устраивались народные праздники. Перед жатвой филархи непременно уведомляли городские власти, сколько людей понадобится им в помощь для сбора хлеба. (Кажется, филархи ничем не отличались от бывших партийных секретарей.) Города были похожи один на другой. (Неужели типовыми микрорайонами?)

Сергей поднял голову.

Поддатого мужика в тамбуре снова травило.

Впрочем, отмучившись, он вновь засмолил дешевую сигарету.

Каждые десять лет квартиры делились между жителями Утопии по жребию. Чтобы предупредить возможные заговоры против государства, запрещалось под страхом смерти рассуждать об общественных делах, где бы то ни было, кроме сената и народных собраний. Одевались все одинаково: в кожаные рабочие костюмы, или в более нарядные – льняные и шерстяные без искусственной окраски.

Главным занятием филархов являлся надзор над гражданами.

Кроме филархов, от постоянных работ освобождались только ученые.

А продовольствие среди граждан Утопии распределялось бесплатно, хотя лучшие блюда отдавались при этом правящей верхушке, а так же приглашенным в страну чужестранцам…

Это нам знакомо, покачал головой Сергей.

Часами стояли когда-то в бесконечных очередях за килограммом колбасы и банкой растворимого одесского кофе.

Если кто-то хотел навестить родственника, живущего в другом городе, он должен был получить специальное разрешение филарха. Снабженный грамотой счастливчик ехал в город на волах, которых вел невольник…

Ну, конечно! Куда без невольников?

Удивление все сильней охватывало Сергея.

Жан-Жак Руссо считал, что следует искать такие формы общежития, которые могут эффективно защитить и поддержать каждую отдельную личность. При этом отдельные граждане, вступая в связь с остальными, должны всегда зависеть только от самих себя…

Трудно не подписаться под такой мыслью.

Тот, кто пытается изменить основной закон и ввести в повседневную жизнь частную собственность, должен быть незамедлительно приговорен к заключению в гробовой камере на кладбище. Имя такого человека навсегда вычеркивается из списка граждан, а его семья получает другую фамилию…

Ничто не ново под Луной.

Было, оказывается, все было.

И отнимали родовые имена. И заключали в гробовые камеры. И высаживали на северные острова – разутых, раздетых, поскольку…

…все законы окончательны и неизменны. Они высекаются навечно на колоннах или на специальных пирамидах, поставленных на площадях каждого города. В уже принятых законах нельзя изменить ни единого слова.

Сергей непонимающе поднял голову.

Что за черт? Почему все это называют счастливым утопическим государством?

Отложив записную книжку, он некоторое время следил за мелькающими огоньками в ночной темноте. Он никак не мог по-настоящему сосредоточиться. Скажи мне кто-нибудь, что однажды я буду пить водку с убийцей Веры Суворовой, разве бы я поверил?…

Бабеф утверждал, что земля должна принадлежать всем.

Если отдельный человек присваивает себе какую-то вещь, это должно считаться кражей общественного добра, так же, как любое право продажи, ибо это разделяет членов общества. Точно так же нетерпимо превосходство талантов и технических знаний, поскольку оно служит плащом для прикрытия всяческих покушений против равенства граждан. По разному оценивая стоимость тех или иных видов труда, легко обидеть хороших работников. Нелепо и несправедливо более высоко оплачивать те занятия, которые требуют большего образования и особенного напряжения мыслей, ведь вместительность человеческого желудка от этого не делается больше. Все, созданное гением, принадлежит обществу, а не гению, а умственное образование, если оно неравно распределено между гражданами, должно считаться преступным, поскольку дает умникам легкую возможность угнетать и эксплуатировать всех остальных.

Никому богатства, но каждому – достаток…

Вполне здравый лозунг.

Ученики Сен-Симона ввели в обиход другой замечательный принцип: каждому по способности, но каждой способности – по ее силам…

Разумеется, усмехнулся Сергей.

Правда, у идиота, не обремененного никаким образованием и не отличающегося при этом никаким таким особенным напряжением мысли, желудок все-таки может оказаться куда более вместительным, чем у гения.

Ночь…

Смутные огни за окном…

Воздух, отравленный вонючим дымом…

Роберт Оуэн родился в 1771 году в Шотландии.

В одиннадцать лет от роду его отдали лондонскому купцу, работая на которого, он проявил необыкновенные качества управленца. Уже девятнадцати лет от роду стал директором большой прядильни. Там его заметили и взяли на другую фабрику – совладельцем. За два года Оуэн навел на фабрике порядок и дисциплину и добился поразительных производственных результатов.

Необычным оказался и созданный Оуэном «Справедливый банк обмена труда».

СБОП приобретал у торговцев изделия, исходя из оценки качества по количеству часов затраченного на изготовление изделия труда. Разумеется, СБОП быстро перегрузился бесполезным балластом и рухнул…

И это знакомо, вздохнул Сергей.

Утопизм Оуэна ярче всего проявился в создании коммунистических колоний. Самая известная – Новая Гармония – была основана в 1825 году в американском штате Индиана на земле, купленной Оуэном вместе с неким Уильямом Маклкромом. Оуэн всерьез считал, что именно в Новой Гармонии проявится совершенство созидательной коммунистической идеи, что именно здесь она проявит себя и завоюет, наконец, весь мир…

Ну да.

Перманентная революция.

В колонию отовсюду стекались люди.

Среди них были истинные мечтатели, но не мало было и таких, кто смотрел на счастливое предприятие Оуэна всего лишь как на чудачество богатого придурка. В итоге в Новой Гармонии сошлись представители самых разных общественных классов, профессий, нравов. Никто никому не обязан был объяснять причины своего появления в колонии, поэтому очень скоро Новая Гармония превратилась в котел самых неистовых страстей. В уставе, подготовленном Оуэном, для определения сути нового общества указывался трехлетний подготовительный срок, но слишком энергичные колонисты уже на следующий год провели в жизнь конституцию, категорически утверждающую в Новой Гармонии коммунизм. Отныне вся законодательная власть предоставлялась общему собранию колонистов, а исполнительная – рабочему совету из шести человек. Роковые последствия подобного управления проявились очень быстро и далеко не лучшим образом. В результате колонисты сами попросили Оуэна вернуться к власти и восстановить разваливающийся порядок.

Порядок Оуэн восстановил, но некоторые недовольные члены колонии потребовали раздела колонии на несколько независимых общин.

Спасая колонию, Оуэн дал Новой Гармонии новую, уже четвертую конституцию. По этой конституции все колонисты разделялись на членов временных, на членов с испытательным сроком, и на основное ядро из двадцати пяти человек. Только эти двадцать пять человек могли принимать в колонию новых членов, а за собой Оуэн оставил право вето на все важнейшие решения и право верховного руководства, пока более трети членов общины не признает того факта, что колония способна к самоуправлению.

Но и это не принесло ожидаемых результатов.

Оуэн вынужден был согласиться на создание нескольких раздельных общин, хотя ни само разделение колонии, ни шестая, ни вскоре последовавшие за нею седьмая и восьмая конституции не могли уже спасти Новую Гармонию. В результате ее развала возникли две общины: Маклерия, которую составили сто пятьдесят самых консервативных членов бывшей колонии и Feiba Peven (нечто вроде названия конкретной географической широты и долготы того места, где располагалось поселение), которую заселили самые энергичные, а потому склонные к загулам землепашцы. А год спустя Оуэн вообще разбил землю на участки, отдав их в аренду колонистам – на десять тысяч лет за очень низкую плату. Правда, с тем условием, что жизнь на полученных участках должна развиваться только по коммунистически…

А Суворов ведь бывал в штате Индиана, вспомнил Сергей.

Интересно, пытался ли он выяснить, как сложились судьбы потомков тех первых членов Новой Гармонии?…

Даниил Ро, священник, создал общину из людей образованных и зажиточных. На участке земли неподалеку от американского города Цинцинати бывшие его коллеги пахали землю и выращивали свиней, бывшие купцы косили траву и возили в тачках навоз, а дамы, до того никогда не занимавшиеся кухней, старательно готовили пищу в общей столовой. Тянулась эта идиллия шесть месяцев. Затем колонисты рассорились и вернулись к прежним занятиям.

Франциска Райт, богатая шотландка, в 1825 году приобрела две тысячи акров пустующей земли под городом Мемфисом (штат Теннесси). В ее общине чернокожие воспитывались и работали вместе с белыми мужчинами и женщинами и во всем между ними соблюдалось равенство…

Оуэн…

Даниил Ро…

Франциска Райт…

Глядя в темное окно, Сергей пытался представить лица этих энергичных и, наверное, неординарных людей, но некие туманные черты, возникающие на грязном подрагивающем окне вагона, размазывались, превращаясь в рожу поддатого мужика, все еще дымящего в тамбуре.

По Шарлю Фурье цель существования человека – счастье, заключающееся в полном достатке, как внешнем, так и внутреннем. Чтобы достичь этого, каждый должен создать для себя такие условия, которые позволят ему развить и удовлетворить все естественные влечения…

Ну, кто спорит?

Только известно, что чтение даже самой справедливой конституции еще ни одному человеку не заменило ужин.

Шарль Фурье считал, что, раскрывая свет прекрасных коммунистических идей, создавая для колонистов соответствующие условия для жизни, можно достаточно быстро получить поколение поистине новых людей – чистых, честных, трудолюбивых, неуклонно стремящихся к совершенству.

Соответствующие условия, считал Фурье, могут быть обеспечены в особом промышленно-земледельческом обществе, которое он назвал фалангой, или фаланстером. Это община, состоящая из групп людей, работающих по заранее определенному плану, и равно делящих все радости и невзгоды жизни. Жить члены такой фаланги обязаны в одном здании. Труд является необходимостью – без различия пола и возраста, а лучшим стимулом труда для членов такого общества должно являться соревнование. Соответственно, конкуренцию колонистам заменяет добровольное соперничество, а вместо множества торговых лавок создается единый оптовый склад. В принципе, фаланга Фурье должна была полностью ликвидировать всех посредников – этих подлых паразитов общества. Ну, а лучшие работники фаланги должны были поощряться почетными венками, вымпелами, знаменами…

Сергей обалдел.

Оказывается, и это мы уже проходили!

Общая ошибка людей, считал Фурье, заключается в том, что они хотят последовательно, постепенно, а значит слишком медленно получить все те блага, которые нужно вводить в жизнь коллективно и сразу.

Желание совершенствовать цивилизацию Фурье считал неправильным.

Единственная задача любого социального гения, считал Фурье, – искать выход из уже существующей цивилизации. Ни добро, ни красота не совместимы с цивилизацией. Я прихожу к мысли, писал он, что прямое безумие – улучшать строй цивилизации какими бы то ни было новшествами…

Сергей покачал головой.

В 1841 году супруги Джордж и София Рипли купили двести акров плодородной земли под Бостоном и создали там свободную организацию под названием «Земледельческое и воспитательное заведение». В Брук Фарм, как оно было названо, жили и трудились семьдесят человек. Труд соответствовал способностям и наклонностям каждого члена, но вознаграждался одинаково.

К сожалению, эксперимент тоже не продлился долго: однажды из-за простой неосторожности дом колонистов сгорел. Мгновенно выяснилось, что огонь пожрал не просто дом и надежды колонистов, еще он пожрал их доброжелательность и энергию…

Так бывает.

В 1843 году в штате Нью-Джерси убежденные последователи Шарля Фурье создали известную «Северо-Американскую фалангу». Они построили общий дом, на реке соорудили мельницу, занялись различными ремеслами и земледелием. Выше всего в «Северо-Американской фаланге» оплачивался неприятный и утомительный труд, но пища работникам отпускалась только из общего котла. Поскольку большинство членов фаланги составляли люди образованные, то часы досуга они занимали чтением, дискуссиями, музыкой, пением, танцами и другими подобными развлечениями. В итоге «Северо-Американская фаланга» просуществовала почти двенадцать лет.

Другая фаланга – Висконсинская – просуществовала шесть лет.

К крушению ее привели не столько материальные трудности, сколько непрекращающиеся споры между сторонниками индивидуализма и коммунизма. Утешением для членов Висконсинской фаланги стало только то, что, расходясь, каждый ее член получил по сто восемь процентов от когда-то вложенного в дело капитала…

Сергей поднял голову.

Вагон подрагивал, сбавляя скорость.

Человечество исключительно богато талантами, считал Шарль Фурье.

В принципе, каждый ребенок одарен от природы способностями, которых достаточно для того, чтобы сравняться (естественно, при условии постоянного совершенствования) с Гомером, Шекспиром или Ньютоном. А на каждые восемьсот человек, считал Фурье, приходится один очень крупный талант. Если тридцать шесть миллионов, составляющих население Франции, разделить на восемьсот, окажется, что в одной только Франции существует сорок пять тысяч человек, способных сравниться, скажем, с тем же Демосфеном или Сократом. Можно представить, каков будет при гармоничном развитии приток знаменитых во всех областях людей, если только одно лишь население Франции сразу дает их столько. Когда государства земного шара, считал Фурье, будут полностью организованы, а население планеты достигнет состава в три миллиарда, на каждое поколение будет приходиться по тридцать семь миллионов поэтов, равных Гомеру, по тридцать семь миллионов ученых, равных Ньютону, по тридцать семь миллионов драматургов, равных Мольеру, и так далее…

Поддатого мужика в тамбуре опять травило.

Ему явно не посчастливилось попасть в число тех, кто мог стать новым Гомером или Ньютоном. Но травил он поистине гомерически, гораздо дальше, чем видел, как сказал один по настоящему крупный талант.

Вот Басандайка, отметил Сергей.

Всего лишь полустанок, не Висконсин, не Брук Фарм, не Мемфис, не Новая Гармония. Впрочем, тоже община. В Томске такие крошечные личные наделы земли называют мичуринскими участками. Хозяева их в поте лица взращивают различные злаки, но исключительно для себя. Почему-то в стране бывшего воинствующего коммунизма, идея коллективизма не дала нужных всходов.

А собственно, где коммунистические идеи процветали долго?

Та же «Пенсильванская группа» просуществовала всего восемнадцать месяцев. «Мирное сообщество фурьеристов» ожидала столь же быстрая кончина. «Фаланга Лоресвилль» – восемь месяцев… Это только Великий Кормчий мог утверждать: нам все равно, сто лет или тысяча…

Стефан Кабэ родился в Дижоне в 1788 году.

Закончил юридический факультет. Утопические взгляды изложил в известной книге «Путешествие по Икарии», опубликованной в 1840 году. Икарийцы имели общее имущество, у всех были одинаковые права и обязанности. На основании постоянных статистических исследований каждая община икарийцев получала определенное число предметов, нужных для общественных нужд. (И это нам известно, удивленно отметил про себя Сергей. Ничем нас, похоже, не удивишь.) Промышленное и сельскохозяйственное производство Икарии было полностью централизовано, все излишки продукции сразу сдавались на общий склад, откуда граждане в любое время могли бесплатно получить все необходимое. Ну, а если вдруг каких-то запасов на всех не хватало, нужное можно было получить в порядке очереди…

Что ж, может, это и справедливо.

Лица, неспособные к труду от рождения, не должны были получать меньше других, так как умственная или физическая слабость человека чаще всего происходит не по его вине. Только некоторым поэтам Икарии разрешалось публиковать свои произведения, да и то с позволения специального цензурного комитета. (Несовершеннолетний инвалид Венька-Бушлат, не способный ни к какому к полезному труду, наверное, прижился бы в Икарии, усмехнулся Сергей, а вот поэту-скандалисту пришлось бы в Икарии туго… А странно все-таки… Ведь именно поэты мечтают о счастливом коммунистическом будущем…) Произведения, признанные лучшими, рассылались во все Икарийские библиотеки, но если такие произведения оказывались вдруг обесцененными вновь появившимися, они предавались немедленному сожжению, чтобы своим существованием не распространять в обществе заблуждений. Для ученых строились институты и лаборатории, но и ученые обязаны были представлять свои труды на контроль своим более опытным коллегам. Все книги, написанные до эпохи коммунизма, в Икарии были уничтожены. А девизом икарийцев стал: «Один для всех и все для одного!»

Прямо как у мушкетеров.

Главной системой верований в Икарии являлась государственная религия, однажды и навсегда установленная на общем собрании священников, ученых, писателей и учителей. Икарийцы предпочитали жить полной жизнью на земле, они не надеялись на лучшую жизнь на небесах. Их нравственные ограничения сводились к трем заповедям: люби ближнего своего, как самого себя, не делай другим людям зла, которого не желаешь себе, и, наконец, старайся делать другим людям такое добро, какого хотел бы для себя…

Сергей хмыкнул.

Такие средства познания, как диалектический материализм, необыкновенно напоминают недобросовестные рекламы патентованных снадобий, врачующих сразу все болезни…

Поддатого мужика снова травило.

Закрыв записную книжку, Сергей сунул ее в сумку.

Наверное, Суворов обрадуется возвращению записной книжки, подумал он, хотя непонятно, что, собственно, такого необычного в этих записях. Почему он так хотел их вернуть? Истории утопий и разного рода коммунистических колоний посвящены самые разнообразные труды. Впрочем, Суворов потому, наверное, и прозван Философом, что всегда любил обращаться к масштабным и красивым идеям. Правда, к Коляну, или к этому поддатому мужику, курящему в тамбуре, или к слепому мануальному терапевту или к пассажирам электрички все они не имеют никакого отношения. Они как обратная сторона Луны – рассуждай, как хочешь, все равно ничего не видно…

Электричка, дергаясь, тормозила.

Зажав рот рукой, поддатый мужик дергался в тамбуре.

Сквозь мутное стекло Сергей разглядел освещенные окна серых хрущевок, выстроившихся по левую сторону железнодорожных путей – тесные, дряхлые, густо заселенные руины не доведенного до конца большого коммунистического эксперимента…

Приехали.

Часть II. Понять тьму

Осязаемый предмет действует гораздо сильнее отвлеченного понятия о нем.

Н. Г. Чернышевский

След Коляна

Хрустальная пепельница преломляла свет, как призма.

Сунуть окурок в такую пепельницу – значит, оскорбить саму Красоту.

Но, судя по безжалостно раздавленному окурку, кто-то недавно выкурил в кабинете сигарету «Прима» или «Луч». Это было странно: Суворов не курил и редко кому разрешал курить в кабинете. К тому же, выкурены были не «Кэмел», не «Марльборо», а вот именно «Прима» или «Луч».

И начал Суворов не с главного:

– Ты хорошо знал Олега?

– Мезенцева? Конечно. Он дважды втравливал меня в идиотские сделки. В последний раз я потерял на нем пятьдесят тысяч.

– Долларов?

– Само собой.

– Каким образом?

– Покупка валютных фьючерсов, – неохотно объяснил Сергей. – Мезенцев должен был оплатить убытки, но долг так за ним и остался. С Мезенцевым вообще никогда нельзя было расслабляться, по-моему, он сам у себя воровал. Даже когда занялся нефтью, ничего в этом смысле не изменилось. А ведь сильно пошел в гору. По крайней мере, прошлой весной он сам мне звонил. Как, мол, живешь, Рыжий, готов получить должок? Наличкой хочешь или нефтепродуктами?

– Совесть проснулась?

– В Мезенцеве? – Сергей невольно повел носом, потому что нежный запах горячего шоколада заполнил кабинет. Секретарша, безгласная, но улыбчивая, поставив серебряный поднос на стол, вышла. – Совесть и Мезенцев! Эти слова никогда не стояли рядом.

– Тогда почему ты работал с Мезенцевым?

– А где выбор? Томск не Москва с ее триллионами. А Мезенцев все же Новый капиталист, прозвали не зря, была у него хватка. Жаль, исчез, не выплатив долга. Уже год прошел, слухов много, но сдается мне, что совсем смылся Мезенцев. Почувствовал, что кредиторы по-настоящему берут его в оборот, вот и смылся. Прячется в каком-нибудь кукурузном штате.

Сергей осторожно поднял чашку. Его не переставал дивить окурок в хрустальной пепельнице. По какой-то непонятной ассоциации он сказал:

– Помнишь Якушева, капитана ФСБ? Теперь он, правда, майор. Мы занимались с ним аферой с противогазами. Завтра он приезжает.

– Это как-то связано с Мезенцевым?

– И не только с ним, – кивнул Сергей. – Это связано и с господином Фесуненко из «Русского чая». Помнишь, он как-то кинул меня, ну так вот, все повторяется: теперь в Москве кинули его самого. Он вложил большие деньги в некий солидный банк, а банк лопнул. По совету умных людей господин Фесуненко попросил Валентина помочь ему и Валентин согласился. Не мог не согласиться, потому что, независимо от договора с господином Фесуненко, понятно, договора, санкционированного сверху, официально прикомандирован к тому же банку – от экономического отдела ФСБ. В деле этом фамилия Мезенцева мелькала не раз. Как и твоя, впрочем. Твою, правда, скоро вынесли за скобки, но Олег…

– Что Олег?

– Ну, ты понимаешь, – несколько запоздало предупредил Сергей. – Это конфиденциальная информация. Оказалось, что именно с Мезенцевым связан один крупный заказ, уже проплаченный банком. Некоторых клиентов только тем и утешали, что вот, значит, пойдет скоро томская нефть, тогда все получите. Грешным делом, господина Фесуненко мне совсем не жаль, – усмехнулся Сергей. – По старой памяти я даже кое-что подсказал Валентину.

– Что именно? Не секрет?

– Да потяни ты все это дело, подсказал я. Потяни, сколько можешь. Мезенцева все равно нет, год как исчез. Так что, копни хорошенько. И заработаешь, и поймешь, что действительно за всем этим стоит. Если уж искать Мезенцева, то всерьез.

Суворов покачал головой:

– Утром звонил Каляев. Говорит, нашли Мезенцева.

– Где? – удивился Сергей.

– В Томске.

– Вернулся?

– Ну, можно сказать и так. – Суворова покачал головой. – Можно сказать, что вернулся.

– То есть?

– Я же сказал, нашли Мезенцева. Точнее, труп нашли. В Ушайке под железнодорожным мостом.

– Опять отец Даун?

– Все в Томске, как сговорились, – сжал губы Суворов. – Что бы ни случилось, всё валят на Дауна. И зарезал отец Даун. И украл отец Даун. И поджег, и изнасиловал, и ограбил он. Только в милиции не имеют ни его описания, ни его портрета. По-моему, сами преступники всё это придумали. Но если всерьез, то вот как раз с Мезенцевым получается интересно. Не обнаружили при нем ни денег, ни бумаг, один только паспорт. Разбух он от воды, понятно, но все же остался паспортом. А вот одежка на трупе самая что ни на есть мерзкая и потасканная. Никогда Мезенцев не носил таких лохмотьев, и не мог носить. И лицо разбито. Полковник Каляев считает, что Мезенцев вернулся в Томск тайком. Вот только не добрался Мезенцев до дома.

– А это точно он?

– Полковник утверждает, что да, но официального заключения пока нет.

– Значит, плакали мои денежки?

– Теперь уж точно плакали, – согласился Суворов. – Но у тебя есть другая возможность вернуть свои пятьдесят тысяч.

– Что ты имеешь в виду?

Суворов отставил пустую чашку:

– Что ты, собственно, знаешь о Мезенцеве?

– Большая скотина, – усмехнулся Сергей. – Можешь мне верить.

– Ну, такое можно сказать про многих.

– Ладно, уточню, – согласился Сергей. – О мертвых плохо не говорят, но я уточню. На мой взгляд, он всегда был именно скотиной. Сам знаешь, что без некоторой доли мошенничества в бизнесе не выжить, но у Мезенцева любое мошенничество выглядело как-то особенно гнусно. Натолкать в задницу бумаг – нет проблем, нагнуть партнера – тоже. И жаба давила: собственную жену дальше Синего утеса никуда не пускал. Лучшие годы ее жизни прошли на Обской даче. Не побывала она ни на Кипре, ни на Мальдивах, как жены других ребят, не посмотрела мир, а когда однажды попробовала заняться благотворительностью, Мезенцев из этого акта устроил такое наглое рекламное шоу, что она раз и навсегда отошла от всякой деятельности. Да ты знаешь, Соня Хахлова об этом писала.

Он произнес имя Сони и сразу пожалел об этом.

Любое напоминание о людях, входивших в близкое окружение Веры Павловны, сразу меняло Суворова. Он мрачнел, в глазах появлялась странная тень. Он до сих пор никак не мог смириться с тем, что Веры нет. Иногда мне кажется, сипло и как бы даже виновато объяснял Суворов Сергею, что Вере попросту не хватило сил. Она слишком много времени провела в жизни, полной ограничений. Не понимаю, почему Вера не умерла с тоски еще раньше? В той, например, нашей двухкомнатной хрущевке на Красноармейской… Продолжайся та жизнь, Вера, наверное, точно умерла бы с тоски, или бросила меня… Оставайся я тем нищим доцентом, так бы все и случилось… Если помнишь, не раз объяснял Суворов, любимым Вериным писателем был Чернышевский. Так вот, в первом сне Веры Павловны, в самом первом, в самом поэтическом своем сне Верочка (героиня Чернышевского) видела себя лежащей в параличе, заточенной в сыром подвале. И когда чудом была вылечена и выведена из подвала, то подумала: «Как же это я могла так долго переносить паралич? Как же это я могла не умереть в таком сыром и темном подвале?» Суворов сумрачно качал головой. «Это я помогала тебе, это я вывела тебя из подвала и вылечила», – ответила Верочке некая девушка, лицо которой постоянно менялось. То оно было лицом француженки, то лицом полячки, немки, англичанки, то русским лицом. Это так писал сам Чернышевский. «У меня много самых разных имен». Прости, что я тебе все это напоминаю, не раз сумрачно косился Суворов на Сергея, но ты, наверное, давно уже забыл содержание снов Веры Павловны. Та странная девушка с меняющимися лицами сказала Верочке: у меня много имен, у меня разные имена. Дескать, кому как надобно меня называть, такое имя ему я и сказываю. А ты, предложила она Верочке, зови меня любовью к людям. Это я вылечила тебя и выпустила из подвала. Иди в мир, сказала она Вере Павловне, и всегда помни, что много еще в мире обиженных и страдающих. Иди, и помогай, и лечи.

И Вера Павловна пошла.

Как моя Вера, сипло пояснял Суворов.

Иногда мне кажется, не раз пояснял он, что в последние годы Вера любила уже не меня, а только то, что я как бы извлек ее из сырого подвала и дал возможность выпускать из подвала других. Вполне возможно, думал про себя Сергей. Ты ведь, наверное, даже не догадываешься про господина Хаттаби…

Вздохнув, Суворов подержал на ладони тонкую книжку.

– «Папася мамася, – негромко процитировал он. – Банька какуйка визийка Будютитька васька мамадя Уюля авайка зыбититюшка». Спасибо тебе за книжку Крученых. Почему-то Вера хотела, чтобы я что-то такое собирал. Теперь это мне помогает.

И вдруг спросил:

– Чем ты занят сейчас?

– Налаживаю связь с рабочими.

– В каком смысле? – удивился Суворов.

– А в самом прямом, – усмехнулся Сергей. – Прошлым летом с Колей Игнатовым поставили мы в Мариинской тайге пихтоварку. Сейчас сидят на таежной реке Кие два наших мужика и гонят пихтовое масло. Работы хватает, продукты есть, вот только рация оказалась слабоватая. По нынешней жаре воздух сильно наэлектризован, мужики часто теряются в эфире.

– Пихтоварка может приносить доход? – удивился Суворов.

– В пихтовом масле много редких компонентов, которые охотно используют французские парфюмеры. Мы договорились с химиками в новосибирском Академгородке. Они выделяют эти компоненты из пихтового масла, а мы отправляем продукт во Францию.

– Говоришь, на Кие? Где это? – Суворов извлек из ящика письменного стола топографическую карту Кузбасса: – Здесь?

– Примерно здесь, – указал Сергей. – Черневая тайга, почти нехоженая. Обычно моторная лодка доходит до старой заимки. Там мы поставили пихтоварку, но нынче лето сухое, вода упала. Раньше, говорят, поблизости находилась деревня, точнее, поселок при исправительном лагере, но теперь нет ни деревни, ни лагеря. Сидят мужики в глуши. Два раза в неделю должны выходить на связь, а вот уже вторую неделю не выходят.

Суворов кивнул.

Сунув карту обратно в ящик, задумался.

Похоже, с самого начала он неуклонно шел к главному вопросу. Судьба Мезенцева и дела Сергея явились только подходом.

– Помнишь Коляна?

– Еще бы не помнить, – нахмурился Сергей. – Я с ним литр водки выпил в прошлом году. Зачем ты его искал?

– Хотел поговорить с ним.

– О чем можно говорить с убийцей?

– О разном, – покачал головой Суворов.

– Ну, поговорил ты с ним, и что? – неодобрительно покачал головой Сергей. – Определил на исправительные работы? Отправил в монастырь?

– К сожалению, нет, – Суворов рассеянно улыбнулся. – Колян сбежал. Мои люди его упустили. Тогда, из Тайги, его привезли прямо сюда. Мы проговорили с ним до утра. Он сидел вот здесь, у окна и, наверное, мог видеть двор… Под утро я ушел отдохнуть, а его повели в гараж… Как бы временная мера… А он сбежал… А может, ему помогли сбежать…

– Кто-то из твоих людей?

– Не знаю… Пока…

– Коляна ищут?

– Я попросил полковника Каляева закрыть дело.

– Что за черт? Как можно закрыть дело об убийстве?

– Закрыть можно любое дело, – нехотя усмехнулся Суворов. – Точнее, спустить на тормозах. На мой взгляд, это был правильный вариант.

– Фактически ты прости убийцу.

– Убийца убийце рознь, – покачал головой Суворов. – Есть убийцы, заслуживающие трех пожизненных заключений, а есть убийцы по случаю. Этот Колян… Он действительно не хотел убивать Веру.

– Это он так говорит. А полковник Каляев?

– Что полковник Каляев?

– Полковник знает, что Колян был в твоих руках?

– Зачем ему это знать? – отозвался Суворов. – Я тебе уже говорил, я сильно разочарован в полковнике. Он него несет мылом. Но дело не в нем. Дело, скорее, в тебе… Я не думаю, что ты много зарабатываешь на пихтовом масле…

– Я занимаюсь и другими делами.

– Потому и держишься на плаву. Не больше.

– Ну и что с того? – неохотно согласился Сергей.

– У тебя есть шанс заработать.

– Ты хочешь что-то предложить? Я и так пользуюсь процентами со средств, вложенных в твое дело.

– Это мелочь. Ты можешь получить больше.

– За что?

– Я объясню…

– Так за что все же?

– Найди мне Коляна…

– Как это? – растерялся Сергей.

Он ждал чего угодно, только не этого.

– Как это найди? – разозлился он. – Ты что, считаешь меня специалистом по этому придурку? На хрен он мне вообще сдался. Ты, наверное, перепугал его до смерти. Он, наверное, прячется сейчас в братской Белоруссии или в независимой Туркмении.

Суворов поднял тяжелый взгляд. Раньше он так не умел смотреть. И голос прозвучал сипло, но тяжело:

– Он где-то неподалеку.

– Откуда ты можешь это знать?

– Не важно откуда. Но Колян где-то неподалеку.

– Но, черт возьми, однажды он уже был в твоих руках!

– Был. Но я упустил его. А он мне нужен. – Суворов дотянулся до чашки, даже поднял ее, но поставил на место. – Если понадобится, привлеки к поискам своего приятеля майора ФСБ. Он ведь профессионал, да? Если понадобится, я договорюсь с начальством. Понадобится ему месяц или два месяца свободного времени, я и об этом договорюсь, есть у меня такая возможность. Понимаю, что ты не можешь бросить все дела ради этого Коляна, но на первом этапе тебе этого и не надо делать. Просто присматривайся, просто прислушивайся. Ты знаешь самых разных людей. Не бывает так, чтобы живой человек оставался в большом городе совсем один. А я слов на ветер не бросаю. Если вы с Якушевым выйдете на Коляна, премия окажется ощутимой.

– А если его нет в Томске?

– Он здесь…

Суворов медленно повернул голову и указал взглядом на пепельницу:

– Видишь?

– Ну?

– Сегодня утром в пепельнице оказался окурок. Охрана у меня не курящая, к тому же, доступ в кабинет резко ограничен. Я переговорил с каждым охранником отдельно, уверен, что никто из них не имеет никакого отношения к окурку. И все-таки окурок в пепельнице… Это сигарета «Прима»… Кто сейчас курит такое дерьмо?…

– Люди бедней, чем тебе кажется, – возразил Сергей.

– Может быть. Дело не в этом. Я знаю, что «Приму» курил Колян. В прошлом году он чуть не отравил меня дымом.

– Ты думаешь, окурок оставил Колян? – удивился Сергей. – Ты думаешь, что это он отметился таким странным образом?

Суворов молча кивнул.

– И ты хочешь его найти?

– С твоей помощью.

– Но зачем?

– Мы с ним не договорили.

Секреты скинов

Сергей давно не помнил такого жаркого дня.

Черная кошка выскочила под колёса. Опасно поменял ряд ошалевший от жары водила какого-то лилового «мерса». Выбежал на красный свет некто в черном, – вырядился, блин, как на похороны! А в нижнем гастрономе на Ленина Сергей столкнулся с белокурым громилой. Типичный прибалт: светлые волосы, светлые глаза, холодные, водянистые. Жарища, а он упакован в джинсу и прет, как танк, ничего не видит. Продавщица, все видевшая, выдохнула: «Вот хам! Ничего не купил, а толкается». Наконец, ко всему прочему забренчало что-то в движке. Сергей позвонил знакомому механику и повернул к вокзалу. И где-то на Кирова обратил внимание на упорно следующий за ним серый БМВ.

Неприметный окрас.

Ничего вызывающего.

Сильная машина скромного цвета.

Но за рулем (это неприятно удивило Сергея) сидел тот самый прибалт, с которым он полчаса назад столкнулся в нижнем гастрономе. Случайности, конечно, бывают, но серый БМВ не отставал.

Сергею стало интересно.

У выхода на привокзальную площадь он подрезал синего «москвича» и описав круг по площади, рискованно тормознул под аркой гостиницы. Приоткрыв дверцу, выглянул и сразу увидел серый БМВ. Светловолосый громила, явно обескураженный, озирал площадь своими водянистыми глазами.

Неужели, правда следил за мной?

Предостережение Карпицкого моментально всплыло в памяти Сергея.

Карпицкий ясно намекнул в прошлом году: поостерегись, дескать, Сергей, попал ты в какой-то серьезный список. Неизвестно, что это за список, но ты в нем. В конце концов, те же господа Тоом и Коблаков действительно могут припомнить прогулку по Эстонии…

Оставив машину механику («Сделаю, выставлю за ворота, в мастерской места совсем нет»), Сергей отправился в Лагерный сад. Только расслабился, затренькал сотовый. «Ну и жара у вас! – услышал он голос Валентина. – Никак не ожидал такого в Сибири». – «Откуда звонишь?» – «Из аэропорта». – «Почему не предупредил, я бы подъехал». – «За мной уже подъехали, – засмеялся Якушев. – Ребята из вашей Конторы. Я весь мокрый, но считай, уже включился в работу». – «Когда ко мне?» – «А ты уже один? Семья на Алтае?» – «Уже неделю как один». – «Тогда завтра переселюсь к тебе». – «Почему завтра?»

Валентин засмеялся и переспрашивать Сергей не стал.

Расслабившись, развалился на скамье.

Вот хреновина это или нет?

Неделю назад прямо у подъезда какие-то бандиты шлепнули своего же братка. Шлепают они друг друга постоянно, Бог в помощь, но тут разборка состоялась какая-то слишком наглая. С утра торчали во дворе милицейские машины, труп увезли, но к Сергею (первый этаж) оперативники заглядывали раз пять. Слышали выстрелы? Где находились ночью? Видели кого-нибудь? Ну, и так далее, весь набор обязательных вопросов. А на следующее утро прямо под окном кухни (там, где раньше валялся труп) появился жестяной похоронный венок веселого зеленого цвета. Понятно, не от милиции, а от других братков. От жары крыша и у братков едет. Жаришь яичницу, а перед глазами венок маячит. Пьешь кофе, а перед глазами все тот же венок. Тут никакая еда в рот не полезет, пожаловался Сергей милиции.

Венок, естественно, увезли.

Но на следующий день он появился снова.

В конце недели милиция плюнула. «У нас столько сотрудников нет, чтобы держать их на вывозке ваших венков, – недовольно сказал Сергею начальник местного отделения. – Потерпите дней сорок, бандиты сами прекратят комедию». – «А если не только не прекратят, а еще и памятник поставят убитому?» – «У них конкуренты, памятник долго не простоит», – хмыкнул милицейский майор. «Это почему?» – «Да рванут его к чертовой матери!»

Сергей сидел на скамье, лениво созерцая пыльную улицу.

Когда-то ему очень хотелось перебраться из Киселевска в Томск.

Смешно и грустно вспоминать киселевский Брод, покачал он головой, а ведь было время, когда он казался ему настоящим Бродвеем. От главного гастронома до горкома партии, и от горкома партии до главного гастронома, – с обеих сторон улицы Ленина поднимались огромные тополя. Летом белый пух покрывал обочины, забивал канавы. Пацаны умело швыряли в сухие сугробы зажженную спичку. Сугробы вспыхивали спиртовым, почти невидимым пламенем. Все самые интересные события всегда происходили на Броде, там же в местном ДК можно было побалдеть под музыку «Викингов». К их смелым аранжировкам изумленно прислушивались основатели марксизма, изваянные на Броде в полный рост. Внимательно прислушивался к неистовству «Викингов» и вождь мирового пролетариата, привычно сунув каменную руку за отворот каменного плаща. Держался, наверное, за каменный кошелек, не доверял местной шпане.

Но все же похоронные венки под окна там не подбрасывали.

Как механик и обещал, купленная месяц назад новая «тойота» Сергея стояла за воротами мастерской. Но стояла чуть ли не на ободах. «Как это понимать, черт возьми?» – «А что такое?» – начал было механик.

И заткнулся.

Жара, похоже, действовала на всех: вот только что все было в порядке, а теперь три колеса «тойоты» (задние и переднее левое) оказались проколотыми.

Пришлось звонить Коле Игнатову.

Пришлось терять время на смену колес.

А потом, уже под самый вечер, разозленного Сергея где-то возле почтамта прямо на ходу окликнула из белой «шестерки» Соня Хахлова: «Рыжий! Привет от Морица!» И мгновенно растворилась в дышащем жаром и бензином потоке машин, будто ее не было.

Крейзанутая, сплюнул Сергей.

Поэт-скандалист давно пропал, какой привет? Ищут прохожие, ищет милиция, нет поэта. Приеду домой, решил Сергей, сразу нырну под холодный душ. А потом завалюсь спать.

Завалиться-то он завалился, но не выспался.

В двенадцатом часу ночи почти под окнами, чуть не наехав на жестяной венок (в сумерках не зеленый, а черный), остановилась белая «восьмерка» с бритыми ребятами из третьего подъезда, гордо именующими себя скинами. Духота нисколько им не мешала, а любимой их группой оказался «Пикник».

Мое имя – Стершийся Иероглиф… Мои одежды залатаны ветром… Что несу в зажатых ладонях меня не спросят, и я не отвечу… И как перед битвой, решительной битвой, стою у каждого перекрестка…

Не выдержав, Сергей вышел на лоджию:

– Эй, ребята!

– Отвянь, овощ!

На все вопросы не будет ответа, ведь имя мое – Стершийся Иероглиф… Мои одежды залатаны ветром…

– Нет другого места?

– Отвянь, овощ! – так же лениво откликнулся лидер скинов, быстрый, остролицый, смахивающий на хорька человечек. На хищном его носу сидели темные очки в простой оправе. Скорее для красоты, чем по необходимости. Особенно в сумерках. Было у Сергея подозрение, что в свободное от безделья время бритоголовые разливают в гараже паленую водку, но сейчас водку они водку пили, сосали, вваливали – духота им была нипочем. Они балдели и от водки, и от духоты, и даже от некоей как бы сопричастности к валяющемуся на траве жестяному бандитскому венку.

– Ладно, отвяну, – согласился Сергей. – Только учтите, что на девятом этаже недавно поселился шиз. У него даже справка есть. Дезадаптированная личность с дилинквентным поведением, – удачно ввернул Сергей, вспомнив поэта-скандалиста. – Может, он и потерпит часок, не знаю. Но потом точно сбросит трехлитровую банку с водой.

Сообщение подействовало.

Впрочем, на следующий вечер, как раз в момент, когда приехавший Валентин не без удовольствия распахнул окно, выходящее на жестяной бандитский венок, белая «восьмерка» снова подвалила к дому.

И так же шумно.

Ты наверно нарочно красишь краской порочной лицо…

– Долго сидеть не будем, – как раз говорил Валентин. – У тебя тут тихо, а я почти всю ночь провел над бумагами. С майором Егоровым когда-то учился в школе, он друг детства, не просто коллега. Сам понимаешь, подкинул мне кучу самых интересных бумаг…

Обожжешься – смеешься, вот удача в конце-то концов… Прочь фонарь гонит утро, повезло хоть кому-то… Он поймал тебя красным кольцом…

– Хозяева венка, что ли? – удивился Валентин.

– Да ну. Мелочь. Подмазываются.

– А чего не гонишь?

– Таких только задень!

– Местные?

– Само собой.

– Дом у вас, наверное, новый, да? Не притерлись еще соседи друг к другу?

– Это верно. Но пора бы уже понять, кто тут свой.

– А кто у них лидер?

– Хорьков видел?

– Конечно.

– Ну, увеличь хорька до человека, побрей ему голову, в глаза подпусти туману и напяль на нос темные очки в железной оправе.

– Информацию принял. Чем они занимаются?

– Курят, пьют вино, лапают грудастых девок. – Сергей выставил на стол запотевшую бутылку с водкой: – Плюнь!

Много дивного на свете, стоит дверь лишь распахнуть…

– Как это плюнь? – удивился Валентин. – Тебе венка мало?

– Не гнать же их кулаками.

– Это верно, – рассмеялся Валентин. – Гнать их не будем, а вот послушать – послушаем…

– Ты же хотел тишины.

– А я не про музыку. Я про бритых. Их в машине трое, о чем-то же они говорят. Даже интересно, о чем, правда?

– Как ты думаешь их слушать? – сдался Сергей.

Усмехнувшись, Валентин поставил на подоконник «дипломат», купленный когда-то на деньги Карпицкого. Все в нем было: компьютер, приемник, передатчик, дешифровщик, сцепка с телефоном и спутником, ко всему прочему – направленный микрофон, похожий на пистолет с укороченным стволом.

Стоит дверь лишь распахнуть…

Выпили по первой, закусили свежим огурчиком, Валентин нажал какую-то кнопку, сразу пошел звук. Музыка само собой – в окно вливалось, но звук голосов был очищен от помех.

«Это круто. Драйв есть. Я морально ощущаю. В натуре, блин, не слабо». – «А бомжевать?» – «И бомжевать тоже. И окурки клянчить, пятаки. И бутылки. Мне не западло. Я человек свободы». – «Зачем свобода, когда бабок нет?» – «Как зачем?»

– Отличная слышимость, – одобрил Сергей. – Только насчет информации ты ошибся. У них головы пустые.

– Из любой чепухи всегда можно что-нибудь выцепить, – возразил Валентин. – Они сидят в машине и считают себя защищенными. А раз считают себя защищенными, значит, непременно проговорятся.

– Ты мне лучше про Мезенцева расскажи. Говорят, его труп нашли?

– А ты откуда о трупе знаешь?

– Да весь город говорит.

– Это не город, это, наверное, твой руль большой говорит, – догадался Валентин. И заметил: – между нами говоря, в Ушайке нашли не труп Мезенцева, а некий труп с паспортом Мезенцева…

«Мужик, значит, говорит жене: пойду посплю, в натуре. Ты, говорит, разбуди меня, когда захочу выпить. А как я узнаю, когда ты захочешь выпить? А ты только разбуди…»

– Как тебя понимать?

– А буквально, – ответил Валентин. – В поликлинике сохранилась стоматологическая карта Мезенцева. И патологоанатом дал заключение. Не сходятся факты. И зубы не те, и факты не те. Сам понимаешь, паспорт можно подменить, но зубы не подменишь…

«А вы знаете, что делают эти педрилы на Пасху? Бабок у них много, вот они, в натуре, красят свои «мерсы» в разные цвета, и стукаются…»

– Вообще история с Мезенцевым какая-то неправильная, – покачал головой Валентин. – Нет у меня ощущения, что этим делом занимаются плотно. Как-то все урывками… Когда сверху надавят… Так что о трупе Мезенцева ты пока сильно не распространяйся, следствию это не на руку. Пусть люди считают, что в Ушайке нашли труп Мезенцева…

«Пивбар на углу знаете?» – «А то!» – «Леха вчера говорит одному лоху: хочешь выпью двенадцать кружек подряд? А лох говорит: не хочу. А Леха говорит: а за бабки? А тот говорит: за бабки пей. Леха посмотрел на лоха и вышел. Все решили, отлить пошел, дело нужное. А Леха вернулся минут через двадцать и высосал подряд двенадцать кружек. Ну, ты силен, говорит ему лох и бабки выкладывает, чувствуется, говорит, что ты хорошо отлил. А Леха говорит: какое отлил, я в торец бегал! Там пиво тоже на разлив, вот я и пробовал, смогу или нет…»

– А мелочи? – Валентин пил, закусывал, но внимательно прислушивался к голосам оттягивающихся скинов. – Чем интересовался Мезенцев?

– Да какие мелочи? Водку пил, да читал фантастику.

– Фантастику? – удивился Валентин.

– Вот именно. Причем, не просто фантастику, а научную. Любил, чтобы идея была. Если начинались стилистические сложности или появлялись драконы и прочая нежить, Мезенцев книгу бросал. Я сам не видел, но ребята, бывавшие у Мезенцева, говорили, что дома у него огромная библиотека. Он из тех типов, у которых амбиции всегда выше крыши. Суть дела схватить умел, этого не отнимешь, а вот подойти к предмету честно… Короче, скотина он… Мог Мезенцев запросто кинуть партнера, мог пролезть туда, куда другой не пролезет. А сам по себе скучноват, потому что без полета, без легкости. Он же из низов. Такие часто не знают, куда им плыть. Верным направлением они могут считать любое направление…

«Слышь, пацаны! Два пилота в падающей „тушке“, в натуре, смотрят в иллюминатор. Никак не пойму, говорит один, почему это моряки так радуются приближению земли?.».

– Мы с майором Егоровым почти всю ночь провели над бумагами, – опять напомнил Валентин. – Я о Томске и томичах много узнал. Точно говорю, много у вас интересных людей. Плесень любит сырость. А в России сейчас сыро.

– О чем это ты?

Валентин засмеялся:

– Да все о Мезенцеве. В Томске действительно о нем одном и судачат. Да еще об отце Дауне. Никто этого отца не видел, а судачат о нем.

Жили тут двое – горячая кровь, неосторожно играли в любовь… Что-то следов их никак не найти, видно, с живыми им не по пути…

– Ну, не совсем так, – возразил Сергей. – Судачат и о другом. Тебе твой майор Егоров сказал, что в Томске пропал не один Мезенцев? Еще, например, поэт-скандалист Мориц пропал. Совсем шумный был человек, а пропал. А с ним пропал несовершеннолетний инвалид по прозвищу Венька-Бушлат, тоже не самый тихий. Алкаш да калека, вот куда они могли деться? А до них Ленька Варакин…

– Варакин?

– Ну да. Его я хорошо знал. Мошенничал, конечно, но легко, с фантазией. Когда Ленька пропал, его искали. Конечно, не нашли, но месяца через три пришло от него письмо. Дескать, все надоело, все обрыдло до рвоты. Дескать, решил спрятаться в каком-то монастыре, там доживет жизнь. В общем, я понимаю… Варакину да Мезенцеву было что замаливать.

– Письмо он сам написал?

– Жена так утверждает.

– А экспертиза?

– А экспертиза поддерживает жену.

– А такой поступок, он в характере Варакина?

– Ленька был взрывной человек, – кивнул Сергей. – Он и не такое мог отмочить.

«Я от тебя на седьмом небе!»

«А я от тебя на пятом месяце!»

– Ты объясни, – Сергей откинулся на спинку стула. – Если труп, найденный в Ушайке, не принадлежит Мезенцеву, то почему в кармане нашли паспорт Мезенцева?

– Следствие выяснит.

«Козлы! В натуре, козлы!» – «А мы?» – «Чего мы?» – «Мы тоже, что ли, козлы?» – «А то нет? Забыл Верку Ханову?» – «Это у нее деревянная нога была?» – «Почему деревянная?» – «А чего бы я ее помнил?»

– Оттягиваются ребята, – усмехнулся Валентин.

И неторопливо налил еще по рюмашке:

– У вас не скучно. Я это вообще о Томске. Майор Егоров ввел меня в курс дела. Региональные службы, они сейчас как в трубе. В изогнутой. Ничего не видно ни впереди, ни сзади. Тем не менее, работают. С подачи майора Егорова я так понял, что в Томске в последние три года пропало десятка три человек.

– Это много?

– Ну, с какой стороны посмотреть, – усмехнулся Валентин. – Если со стороны живых людей, то много. К тому же, мы ведь наверняка знаем не обо всех исчезновениях. То есть, могут быть люди, которые тоже загадочно пропали, но по тем или иным причинам в официальный список не занесены. Вот, скажем, гражданин Гришин. Знаешь такого?

Сергей пожал плечами:

– Имя у него есть?

– Есть. И звучное.

– Ну?

– Василий Иваныч.

– А-а-а, кажется, припоминаю такого… Гришин… Если не ошибаюсь, бывший чиновник горисполкома…

– Не ошибаешься, – кивнул Валентин. – Бывший чиновник бывшего горисполкома. Но это в далеком прошлом. Гражданин Гришин из тех пронырливых чиновников, которые вовремя поняли, что старый мир рухнул. Навсегда рухнул. Он сметливый перец. По старой памяти взял выгодный проект и всем правильно распорядился.

– Вспомнил, вспомнил я Гришина, – кивнул Сергей. – Он свою фирму одним из первых зарегистрировал в Горно-Алтайске, в офшорной зоне. Но сам, кажется, давным-давно благоденствует на Кипре. Такие Гришины умеют хорошо устраиваться.

– Умели.

– Что ты хочешь сказать?

– Да нет этого перца на Кипре! Это только считается, что он там, а на Кипре его нет, все это фикция, видимость. Кипр есть, фирма есть, деньги ходят туда-сюда, как полагается, а гражданина Гришина нет. Никто не может выйти лично на гражданина Гришина.

– А пытались?

– А то!

– И никаких следов?

– Никаких! – довольно рассмеялся Валентин. – Правда, время от времени он звонит жене. Раз в квартал. И жена уверяет, что звонит действительно Гришин. И звонит с Кипра. Уже почти три года.

– Как она такое терпит?

– А она веселая. Она терпеливая. Она себе на уме. Она моложе гражданина Гришина почти на десять лет, ее такое положение дел устраивает. Дом у нее полная чаша и здоровье нормальное. Уж лучше муж на далеком Кипре, чем нищета и посылки в Мариинскую тюрьму.

– Интересно…

– Погоди, – предупредил Валентин, – сейчас станет еще интереснее. Женя Портнов. О таком слышал? Такого знаешь?

Сергей пожал плечами.

– Ну вот, а я знаю. Играл у вас такой актер в драмтеатре. Под псевдонимом Евгений Анчаров. Три года назад уехал на гастроли в Венгрию и в Томск не вернулся. Из Венгрии перебрался во Францию, так противен стал ему Томск, так противны стали Сибирь, вся Россия. Мне лично актера Евгения Анчарова нисколько не жаль, – усмехнулся Валентин. – Если его в Томске тошнит, пусть живет во Франции, Россия соответственно будет чище. Но только спрашивается, на какие такие шиши гражданин Портнов живет в солнечной Франции? Ничем особенным не знаменит, актер второго, даже третьего ряда, характер скверный. А вот, смотри, живет во Франции… И неплохо вроде живет… Может, спросишь, Родиной торгует? Да нет. Какие он мог знать секреты? И жена его, в отличие от жены гражданина Гришина, сильно увяла. Но с Портновым переписывается. Даже уехала бы к нему, но все что-то мешает: то денег нет, то нечаянно забеременеет.

– Когда ты успел накопать столько?

– Это не я. Это майор Егоров.

Внезапно Валентин насторожился.

«А бабки надо срубить. Двор я осмотрел. Удобный… А дом деревянный, ну, эти деревянные кружева, блин… И сучка трахнутая. Вот такая трахнутая. Я за ней присмотрел, она дверь на балкон даже на ночь не закрывает, а уходит из дома часов в восемь утра… Там всего четыре квартиры… Машину оставим на углу, сами в дом, замок обычный, никаких этих железных дверей… У отца Дауна – слово… Мы что, не люди? Прямо завтра пойдем… А брать, говорю, бумагу. Только бумагу… Поняли?… Руки поотрываю!»

– Он сказал – отец Даун?

Сергей удивленно кивнул.

– Интересно, – вздохнул Валентин. – Но не спросишь. Эти твои скины в глаза рассмеются. Скажут: дядя, пить надо меньше.

– Тогда какого черта мы их слушаем?

– Ну, как, – рассмеялся Валентин. – Фольклор впитываем. Видишь, даже бритые ссылаются на отца Дауна. Никто еще не доказал реальность отца Дауна, а на него ссылаются. Разве не интересно?

Секреты скинов (продолжение)

Хахловой Сергей звонить не стал.

Вряд ли она встает рано, особенно в такую жару.

Решил, просто заеду к ней. Часов в восемь она наверняка дома. Газета у нее объемная, культурная, как окрестили ее в городе, но вряд ли делать такую газету труднее, чем ежедневную городскую. Да и денег у «Сибирских Афин» побольше. Ни для кого не секрет, что газету Хахловой подпитывают жирные нефтяные рубли Суворова.

Купив «Сибирские Афины» в киоске на Батенькова, Сергей сразу наткнулся на стихотворение Морица, какое-то очень уж короткое.

Спи здесь. Спи здесь. Спи здесь. Спи здесь.

Стихотворение называлось «Эпитафия».

Троекратное сочетание простых, в сущности, слов создавало весьма вызывающую аллюзию. За короткими строками Сергей явственно разглядел выпуклый, слегка сумасшедший глаз Морица, жизнерадостно взирающий на обеспокоенных гомососов.

Сергей вздохнул.

Он ни за что не поехал бы к Соне, если бы не вчерашний привет от Морица, а теперь еще эта пометка под стихами: июль, Томск. Какой, к черту, июль, если Мориц исчез из города летом прошлого года?

Вообще-то Соня Хахлова может знать много, подумал Сергей.

Соня из новых, круто эмансипированных женщин. То, что мужчины писают стоя, поразило ее еще в детстве. Это же раз навсегда убедило Соню в том, что мужчина и женщина слишком разные существа, чтобы не обращать внимание друг на друга.

Свернув на Белинского, Сергей притормозил, пропуская выскочившую навстречу белую «восьмерку». Что это вдруг скины начали путаться под ногами прямо с утра? Эта «восьмерка» в последние дни плешь переела Сергею. А за рулем ее, как всегда, сидел бритый хорек. Правда, прищуренные глазки, обычно прикрытые темными очками, на этот раз поглядывали на мир впрямую и очень хмуро, и это его совсем не красило. Вот полить бы бритую голову кетчупом… Сошло бы за яйцо Фаберже…

Разыскав нужный переулок, Сергей остановил машину.

Двор оказался глухим.

Сергей толкнул калитку.

Запах бензина, палящая духота – все осталось за глухим забором.

Волшебно блеснули цветные стекла просторных веранд. Когда-то Соня Хахлова очень недорого купила квартиру в деревянном двухэтажном доме еще дореволюционной постройки – три больших комнаты с кухней и навесной верандой. Поддерживаемая резными столбами, веранда до сих пор с честью выдерживала не только течение времени, но и тяжелый кухонный стол, и не менее тяжелый старинный буфет, и нечто вроде закрытой стойки, в недрах которой хранилась посуда.

Лестницу в прохладном подъезде покрывала домотканая дорожка.

Пахло деревом, сухой домашней пылью, – детством, отметил про себя Сергей. На стене, окрашенной в голубое, тускло, как вертикальное озеро, отсвечивало зеркало в деревянной раме. Сергей невольно оглянулся, отыскивая взглядом консьержку, но никого не увидел. Как они тут управляются с бомжами? – невольно удивился он. Неужели бомжи еще не открыли такое благословенное местечко? Или обитатели дома держат специальную охрану?

Поднявшись на второй этаж, он нажал на кнопку звонка.

Похоже, Соня Хахлова только что принимала ванну.

Когда она появилась, ее окружало нежное облако таинственных запахов – шампуни, духов, лака. Мокрые волосы красиво падали на лоб и на плечи; выпрямившись, Соня замерла в проеме дверей. Из одежды на ней было только огромное махровое полотенце, правда, и оно в любой момент могло сползти на пол. В правой руке Соня держала массажную щетку, украшенную опрятной надписью: Причешись, свинья!

– Не пожирай мою грудь глазами! – это был Сонин стиль.

– Прости, я на минуту… – начал было Сергей, но Соня удивилась:

– Неужто за минуту ты успеешь рассказать про свой самый неудачный сексуальный день в жизни?

Это тоже был ее стиль.

Сергей огляделся. Он хорошо знал Соню, хотя бывал у нее редко.

Не сразу можно было понять предназначение комнаты, в которой они находились. Возможно, библиотека, поскольку две стены были закрыты застекленными книжными шкафами, а, возможно, столовая, поскольку в центре комнаты стоял огромный овальный стол, покрытый необычной золотисто-тусклой скатертью. Впрочем, это могла оказаться и гостиная, – у стены стоял низкий мягкий диван, а простенки между узкими высокими окнами занимали живописные полотна: какие-то неопределенные фантастические деревья, густо перепутавшиеся, тоже узкие, высокие. Картинно поведя голым плечом, Соня разбавила голос порочной хрипотцой:

– Кофе?

– Спасибо…

– Спасибо – да, или спасибо нет?

– Скорее – нет.

– Боишься меня, – подвела итоги Соня. И картинно подмигнула: – Обнажена, значит, не безопасна.

Так же картинно она обронила с себя влажное полотенце и накинула на голые плечи невозможно короткий халатик. Он действительно был так короток, что если что-то и скрывал, то только для виду. Вот дура, с некоторым раздражением подумал Сергей, хотя вряд ли Соню можно было назвать дурой. По крайней мере, она вполне удовлетворилась растерянностью Сергея:

– Если без шуток, то кофе уже готов.

– Спасибо. Я не хочу.

– Тогда зачем ты явился?

– Вчера ты передала привет…

– Тебе? – искренне удивилась Соня.

– Мы вчера разминулись на Ленина, – напомнил Сергей. – Ты помахала мне рукой и крикнула: «Привет от Морица!» Ты с ним виделась?

– А-а-а, – задумчиво протянула Соня, и на нее опять накатило: – Ты по уши набит грязными мыслями! – и бесстыдно поставила длинную голую ногу на диван, отчего присутствие халатика на ней стало вообще номинальным.

– Тогда какой привет? – рассердился Сергей. – Никто не знает, где находится Мориц, а ты кричишь на всю улицу: «Привет от Морица!»

– «Железному дровосеку, – нагло процитировала Соня. – Рыжему железному уроду с костяной головой – привет из будущего!» Разве это не тебе?

– А почему мне?

– Кого в Томске зовут железным дровосеком?

– Думаешь, меня?

– Ну, не Чубайса же.

– Чего это ты с утра такая?

– Я не такая… Я грустная… – на Соню опять накатило, она порочно опустила ресницы. – Наверное, хочешь отвлечь меня от грустных мыслей? – Взмахнув густыми ресницами она уставилась на Сергея: – Спрашивайте, мой друг. Я отвечу на любой вопрос, даже на самый бесстыдный.

– Ты, правда, не видела Морица?

– Ответ положительный.

– Он звонил тебе?

– Ответ отрицательный.

Соня вдруг обрадовалась:

– Ты, наверное, хочешь знать, спала ли я с Морицем? Ответ отрицательный.

Она все же сжалилась над Сергеем:

– Я получила письмо.

– Откуда оно пришло? На конверте должен быть штемпель.

– Штемпеля нет. И марок нет. Все как в старину. Письмо бросили в ящик.

– Значит, Мориц жив?

– А почему нет? – страшно удивилась Соня. – Зачем умирать, если рано или поздно это все равно случится?

– Можно мне взглянуть на письмо?

– Ответ положительный, – кивнула Соня. – Кроме письма, в конверте находился листок со стихами. «Богиня ботанического сада, ты красишь волосы зеленою водой. Твои колени цвета шоколада не щекотал обходчик бородой…» Это мне, – похвасталась Соня. – Остальные можешь прочесть в сегодняшнем номере «Сибирских Афин».

– Я уже прочел.

– Я вижу, ты в восхищении.

– Скорее в недоумении, – честно признался Сергей. – «Спи здесь…» – Это стихи?

– А разве нет?

– Не знаю. Но неважно. Я не специалист в поэзии. Ты мне скажи, Мориц всегда датирует стихи?

– А он их датирует?

– Те, что напечатаны в газете, датированы. Июль, Томск. Это Мориц указал?

– Ну, конечно. Мы публикуем материалы в авторских редакциях.

– Ты хочешь сказать, что в июле, то есть совсем недавно, Мориц был в Томске?

– Ну, почему обязательно в Томске? Он мог написать стихи где угодно.

– Но под ними конкретно указано: июль, Томск.

– Ну и что? С датировкой стихов Мориц всегда обращался вольно. – Соня хищно поцокала красивыми зубами: – Идем!

– Куда?

– В спальню.

– Я не хочу в спальню.

– Опять эти грязные мысли!

– Я ничего такого не думаю.

– Ладно, иди один, – разрешила Соня. – Не укради колготки. Письмо лежит на туалетном столике. Прочти и оставь. Я буду на веранде.

Проводив ее взглядом, Сергей открыл дверь.

В спальне оказалось сумеречно и прохладно.

Узкий солнечный луч, разрезая слой чистого воздуха, бесшумно упирался в светлую стену. Окно было распахнуто на старый кирпичный сарай. Постель Сони тоже была распахнута. Легко и сладко пахло тонкой косметикой, и еще чем-то – неуловимым, живым, загадочным. Если лечь лицом к окну, подумал Сергей, можно видеть звезды над краем железной крыши сарая.

Он обвел взглядом спальню.

Письма на столике не оказалось.

Зато в беспорядке валялись на полу, покрытом толстым ковром, разные безделушки, баночки, тюбики, расчески, стеклянные флаконы. И там же валялись дурацкие темные очки в металлической оправе. Такие вчера Сергей видел на бритоголовом хорьке.

– Нет здесь письма, – окликнул он Соню.

– Это ты сбросил на пол флаконы? – заглянула в спальню Соня и испуганно всплеснула руками: – Что это?

– О чем ты?

– Об этих мерзких очках.

– Разве они не твои?

– Разве я похожа на сумасшедшую? Ничего такого здесь не было. Я положила письмо на столик и ушла в ванную. Здесь был полный порядок, вся косметика стояла на столике.

Сергей подошел к распахнутому окну:

– Ну, забраться к тебе несложно…

– Я никого не приглашала.

– Это распахнутое окно само как приглашение.

– Я люблю свежий воздух.

– Как можно жить в доме, в котором все нараспашку?

– У меня соседи серьезные. Внизу – прокурор, напротив – эфэсбэшник. Еще живет в доме работник радио.

– Но кто-то здесь все-таки побывал…

А дом деревянный, ну, эти деревянные кружева, блин… И сучка трахнутая. Вот такая трахнутая… Я за ней присмотрел, она дверь на балкон даже на ночь не закрывает… А брать бумагу… Как отец Даун сказал…

– Я заберу эти очки. Не против?

– Сережа! – глаза Сони округлились, она действительно была испугана. – Ты, правда, думаешь, что в спальню кто-то поднимался? Зачем?

– А ты посмотри внимательно, может, пропало что-нибудь?

– Да что тут брать?

– А письмо?

– Оно лежало на столике. – Соня испуганно огляделась: – Я сейчас же позвоню прокурору.

– Зачем?

– Но кто-то здесь побывал! И письмо исчезло.

– Всего-то? – усмехнулся Сергей. – Да, может, ты оставила его в редакции?

– Что ты мелешь? Час назад я держала его в руках.

– Ну, это ты так считаешь.

– А этого мало?

– Разумеется, мало.

– Олег Георгиевич поверит. Это прокурор. Он мой сосед.

– Ну, ладно, поверит, – согласился Сергей. – Все равно не советую звонить. Ты ведь понимаешь, что никто не станет всерьез заниматься каким-то письмом. Сейчас пропавшими людьми всерьез не занимаются. Лучше я сам попробую отыскать письмо.

– Как?

– Пока не знаю, – пожал он плечами. – Но кое-какие догадки у меня есть.

Въезжая на Ленина, Сергей на ходу вытащил сотовый.

«Коля, я задержусь». – «Случилось что-нибудь?» – «Пока не знаю».

Возле кинотеатра Горького Сергей суеверно сплюнул. После смерти Веры Павловны он считал это место плохим. «Самый неудачный сексуальный день…» – вспомнил он разыгравшуюся Соню. Дура! Дура все-таки. Жить в доме с распахнутыми окнами! И снова вынул сотовый: «Якушева, пожалуйста». – «Нет Якушева». – «А когда ему можно перезвонить?» – «Попробуйте через час».

Проскочив арку, он увидел белую «восьмерку» у крайнего подъезда, но никого рядом не было.

Это остро разочаровало Сергея.

Закрыв машину, он неторопливо прошел вглубь прокаленного солнцем двора – к бетонной линии наземных гаражей. И обрадовался, лишь увидев настежь распахнутую дверь.

В общем, гараж как гараж.

У боковой стенки – металлический верстак, на нем какие-то запчасти. У металлического порожка – пустая пластмассовая канистра, резко отдающая запахом бензином. Под потолком лампочка без абажура. В общем, все как и должно быть в гараже. И паленую водку тут не разливали. Правда, в глубине гаража, как в сумрачном аквариуме, разместилась на продавленном диване вся троица.

Появление Сергея явно прервало какой-то неприятный спор.

– Кто это там? – демонстративно не поворачиваясь, поинтересовался хорек.

– Да мудила какой-то, – зло ответил плечистый скин, похожий на борца. На нем была черная майка и черные шорты. В компании он был самый молодой и, наверное, самый глупый. – Какой-то рыжий мудила.

– Чего он хочет?

Сергей не дал ответить плечистому:

– У вас тут бензином пахнет…

– Так это ж гараж, – настороженно откликнулся третий – скуластый, крепкий, в светлой рубашке, расстегнутой до пояса. Он настороженно присматривался к Сергею. – Да и не зима сейчас…

– Это верно, – усмехнулся Сергей. – Зимой вам проще. Сунул пушку под тулуп и пошел на работу.

– О чем это он? – все так же хмуро спросил хорек.

– Намекает, – зло догадался молодой.

– На что?

– Ты на что намекаешь? – спросил молодой у Сергея.

– На чистосердечное признание.

– Чистосердечное признание облегчает совесть, зато увеличивает срок, – знающе откликнулся хорек. И наконец поднял глаза на Сергея: – Чего тебе?

– А вот послушай, – ухмыльнулся Сергей. – Приходит крутой к ювелиру. «В натуре, беру золотую цепь на полкилограмма». – «Ну, бери. У меня еще есть». – «Да я сам вижу. Ты, в натуре, переделай ее». – «А как?» – «Ну, как… – замялся крутой. – Ну, переделай… Ну, скажем, это…» – «Да что это?» – «Ну, переделай ее в такую же!»

Плечистый, хоть и выглядел самым глупым, заржал. Но хорек поморщился, как от изжоги, и смех оборвался.

– Мы на гостей не сердимся, – хмуро сказал хорек. – Мы от души принимаем, мы даже угощаем гостей.

И спросил, не глядя на плечистого:

– Есть у нас что-нибудь?

– Вкусненькое?

– Ну, да.

– Так я ж не знаю, любит ли он такое?

– А что сегодня есть у нас вкусненького?

– А вот, – нагло подмигнул плечистый. – Чучело подсадной утки.

– Ну, угости!

С неожиданной резвостью плечистый вскочил.

Схватив с металлической полки тяжелое резиновое чучело, он стремительно бросился на Сергея, но Сергей тоже не потерял ни секунды. Удар ноги пришелся плечистому в колено.

– Ой, блин! Ногу сломал!

– Не скули, проживешь и на деревяшке. А ты, – быстро сказал он хорьку, попытавшемуся вскочить с дивана. – Ты, хорек, сиди на своем месте и не открывай рта.

– Почему?

– Он у тебя похож на козью жопу.

В гараже установилась мертвая тишина.

Понимая, что такая тишина не может длиться долго, что в любой момент она может закончиться всем, чем угодно, Сергей неторопливо извлек из кармана темные очки, бережно опущенные в целлофановый пакет. Все три скина, как зачарованные, следили за руками Сергея. Даже плечистый, сидя на полу и обнимая вывихнутую ногу, перестал скулить.

– Ченч, – деловито предложил Сергей. – Махнемся?

– А что на что? – хмуро спросил хорек, явно догадываясь.

– Ты мне бумагу из деревянного двухэтажного дома, а я тебе очки. Да не просто очки, а со стопроцентной гарантией того, что никто ими больше интересоваться не будет.

– Какие еще очки?

В голосе хорька прозвучала неуверенность.

Он еще пыжился, но была, была в его голосе неуверенность.

Может, он и не осознал еще всю опасность положения, но в общем потихоньку она до него доходила. Наверное, они тут об этих очках и разговаривали. Хорек еще ухмылялся, еще морщился, еще покачивал бритой головой, шутишь, мол! – но губы его пару раз чуть заметно дернулись, а в глазах что-то такое неуверенное затуманилось.

– Какие очки? – переспросил Сергей. – Да ты, наверное, знаешь. Такие темные. И понятно, на них кое-что осталось.

– А что на них осталось?

– А пальчики остались. Слыхал о таком? – Сергей, конечно, не имел никакого представления о прошлых судимостях хорька, но, кажется, что-то такое за хорьком водилось. – Очки, о которых я говорю, я подобрал в одной девичьей спаленке. И при свидетелях, о чем составлен официальный акт, – приврал он. – Так вот, этих очков вполне хватит для ходки на зону. Уж я постараюсь, – честно пообещал Сергей. – А подобрал я очки, повторяю, в одной девичьей спаленке, откуда исчезла нужная мне бумага.

– А бабки? – встревожился скуластый. – Это дело не просто так. Нам отец Даун обещал бабки.

– Заткнись! – Хорек явно просек ситуацию.

Больше того, он уже просчитал последствия.

– Заткнись! – бросил он плечистому. А Сергею сказал: – Ну, чего ты раскипятился? Сразу ногами бить… – И вытащил из кармана неподписанный конверт без марок: – Эта бумага?

– Она.

– Тогда меняемся.

– Правильное решение, – подтвердил Сергей и осторожно положил пакет с очки на пыльную металлическую полку, туда, где недавно покоилось резиновое чучело подсадной утки. – Передай мне бумагу… Вот так… Сиди, вставать не надо… Вот теперь хорошо, вот теперь чао… И об акте не беспокойся, его я порву, я человек слова…

Прямо из машины, не заходя домой, он позвонил Суворову.

«Алексей Дмитриевич, извини, если не вовремя. Один слушок до меня дошел». – «Что еще за слушок?» – «Говорят, будто были вести от Морица». – «А-а-а… Ты, наверное, о письме?» – Откуда он знает о письме? – невольно подумал Сергей, но Суворов развеял его сомнения. «Если ты о письме, – сипло сказал он, – то позвони Соне Хахловой. Она читала мне письмо по телефону. Думаю, и тебе прочтет». – «Вот я и звоню по поводу письма». – «А что такое?» – «Я только что был у Сони. Пропало письмо». – «Как пропало?» – «Ну, как? Не может Соня найти письмо. Говорит, что валялся конверт на туалетном столике в спальне, а потом исчез. Как ветром сдуло. А у меня вопросы есть» – «Странно, – сказал Суворов. – Будет время, зайди, пожалуйста».

Я зайду, решил Сергей.

Вопросы у него действительно были.

Письмо к девушке Зейнеш

Чыноунiк спазнiуся на работу. Начальнiк запытау, што здарылася. «У жонки былi цяжкия роды. Праз тыдзень усё паутарылася». – «Вы што, лiчыце мяне за ёлупня? – раззлавауся начальнiк. – Вы, мабыць, забылiся, што на мiнулом тыднi казалi тое ж самае!» – «Казау, сеньёр». – «Ды як жа так? Цi вы самi з глузду з`ехали?» – «Не, сеньёр. Справа у тым, што мая жонка – акушэрка».

«Работница i сялянка», № 4, 1989

В Томске я появился утром.

Было жарко, я хотел выпить.

У тебя, прохладная девушка Зейнеш, всегда есть что выпить, но ты бы начала разговаривать, а я этого не хотел. Судьба решила сама: на улице меня перехватил Андрей Ф. Он нисколько не удивился моему появлению в Томске. Подозреваю, что он вообще ничему не удивляется. Молча, не сговариваясь, двинулись мы к родному братцу Андрея Ф., который накануне отправил в отпуск жену и ребенка. Наличными у нас было восемьдесят тысяч Андрея, а на сберегательной книжке у его братца лежали еще сто тысяч инфлянков.

Касса функционировала.

Мы без всякой очереди сняли с текущего счета пятьдесят тысяч.

Кстати, братец Андрея Ф. тоже не удивился моему появлению, зато, глядя на меня, вспомнил, что в каморке музыкантов ресторана гостиницы «Томск», в котором он трудится певцом песен в музыкальном ансамбле, спрятана початая бутылка водки. Вообще-то, сказал братец, кабак сейчас закрыт на спецобслуживание чужестранцев, прибывших к нам в город на какую-то международную конференцию, но сообщение это нас нисколько не взволновало. Нас больше взволновало то, что ключи от служебной каморки братец непредусмотрительно отдал какому-то товарищу по службе.

Подумав, мы пошли за ключом к руководителю ансамбля барабанщику Артуру Г. Николаеву. Идя, веселые, потные, все понимающие, обладающие определенной суммой и не менее определенной перспективой (как минимум, початая бутылка водки), мы встретили на проспекте им. В. И. Ленина Б. Г. Привалихина, видного сибирского миротворца. Миротворец выглядел заезженным, потому что только что вышел из дикой сибирской тайги, где had a good time с какими-то америкосами. Глядя на нас, миротворец сказал, что болеет от жары, что находится в ошизевшем состоянии, что скоро уедет в Америку навсегда (о, эта исконная мечта белорусского, великоросского, малоросского и многих других русских народов!). Мы немного поболтали о делах, деликатно похохатывая и признаваясь друг другу в том, что рады нас видеть. Как ни странно, миротворец умудрился спросить, где я так долго был, или точнее, где это я так долго отсутствовал, но вопрос никого не заинтересовал. Прямо как в анекдоте. «Рабинович, тебя таки хоронят!» – крикнул еврей бедному Рабиновичу, которого несли в открытом гробе, и который курил. «Я знаю», – откликнулся Рабинович. «Но ты же живой!» – «А кого это тут колышет?»

Когда мы расстались с миротворцем, я сказал: «Сегодня мы будем иметь анабазис, то есть, сегодня мы не только надеремся, но и приключений себе на жопу найдем». Я сказал это потому, что не люблю пить просто так, ради употребления крепкого напитка внутрь, и давно пытаюсь развивать пьянку во что-то веселое. К тому же, я давно не пил, да и вообще приключения мне нравятся в основном бескровные и бесплатные.

Шипя от жгучего солнца, мы добрались, наконец, до вышеназванного кабака, где забрали из служебной каморки початую бутылку водки, купили еще одну и соленых огурчиков на базарчике рядом, и пошли, палимые солнцем, вдруг странно и горячо озадаченные известной пионерской проблемой: а где, собственно, пить? (Братец Андрея Ф., несмотря на обладание изолированной комнатой, почему-то не хотел пить дома). Все было так ужасно выжжено солнцем, что по дороге к центру города я опять подумал, а не завернуть ли нам к тебе, прохладная девушка Зейнеш, но вовремя вспомнил, что ты всегда говоришь много и умно, а значит, у тебя мы не словим кайф. И мы шли все дальше, купив попутно химической газировки и хлеба – заботились о закуске. Зашли в одно более или менее прохладное место, но там обломилось, и пришлось-таки идти к братцу, где все вдруг оказалось на удивление хорошо – то ли братец зря паниковал, то ли именно паникой обеспечил нам хорошую карму.

Выпив под музыку и беседу полторы бутылки тепловатой водки, мы почувствовали себя решительно посвежевшими, и так же решительно ступили на стезю анабазиса, то есть, купили еще две бутылки. В «Славянском базаре», куда мы ненадолго заглянули, братец чуть было не остался совсем, потому что какие-то кореша ни с того, ни с сего предложили ему шестидесятилетнюю девственницу, потенциальный партнер которой куда-то загадочно пропал. Впрочем, в самый ответственный момент несчастный все-таки появился, и братец снова присоединился к нам, и мы, наконец, сделали то, чего, будучи трезвыми, старались не делать: весело абонировали прогретый солнцем таксомотор и, развеселые, поехали в гостиничный ресторан, где как раз завершался банкет, организованный для участников международной конференции. Там веселье царило во всю. Там наши ученые братались с чужестранцами. Там танцы и песни звучали из динамиков, а на эстраде энергично стучал в барабан Гена Власов – устроители конференции постарались иметь хороший band для своего банкета.

Держась с достоинством, мы прошли в зал, и с этого момента я действовал, повинуясь исключительно инстинкту. Как будто чья-то рука властно взяла меня и повела, беспечного, сквозь бесконечный вечер, сквозь бесконечную ночь. Тем более, что после шампанского мне стало совсем легко и весело, как, наверное, и должно быть человеку, попадающему в прошлое из своего будущего. С громадным фужером в руках я бродил по душному залу и доброжелательно беседовал с разными чужестранцами, постоянно забывая самые распространенные английские слова. Известного западного философа Тимоти Фроста (я не раз видел его портреты в научно-популярных книжках) в приватной беседе я ласково назвал Тимкой Отморозком. Тимоти тайного смысла имени не понял, но все равно беседа ему понравилась.

Обходя наполовину пустующие столы (хозяева или уехали, или курили на свежем воздухе), я сливал в громадный фужер красные и белые вина и шампанское, поминутно этот коктейль прихлебывая. Коктейль ровно ложился на немалое количество выпитой перед тем водки и действовал бодряще. С фужером в руках я выбрел наконец на улицу, где рассказал малознакомым японцам о том, что I am a Siberian wrighter und schriftsteller. Молчаливый Андрей Ф. и его говорливый братец в это время действовали по каким-то своим чисто индивидуальным планам, поэтому наши пути ни разу не пересеклись. Очевидно, подсознательно мы успели заключить конвенцию, как дети лейтенанта Шмидта, и каждый старательно окучивал только свой огород; встретились мы только возле «Икарусов», долженствовавших отвезти разотдыхавшихся ученых в Академгородок. Я допил фужер до дна и широким жестом пригласил всех своих многочисленных собутыльников в автобус. Одновременно я шмякнул фужер о бетонную кромку газона. Потом многие удивлялись, как это нас вообще пустили в автобус, но лично я больше есть изумлений, как это нас из автобуса не выкинули на полном ходу грубые томские эфэсбэшники – видимо, они сами капитально были под шофэ, или попросту попали под наше беспощадное обаяние.

В Академгородке началась следующая серия анабазиса.

Началась она с высадки у высоких ступеней гостиницы «Рубин», которую построили отцы ТФ СО РАН, чтобы не зависеть от города в приеме ученых гостей со всего мира. За время поездки братец молчаливого Андрея Ф. успел подружиться с ученым западным немцем и обзавелся его написанным нетвердой рукой адресом плюс начатой пачкой «Marlboro». Сам же Андрей Ф. мчался сквозь бесконечную ночь, лелея под твердой рукой бутылку водки, которую мы взяли с ресторанного столика, и положили в непрозрачную сумку. Он, как всегда, молчал, а я пытался беседовать с неким бородатым и капризным забугорным мэном. Правда, теперь это был уже не Тимка Отморозок, а совсем другой, зато даже более крупный – физически. Слушать ему меня было так мучительно, что свои переводческие услуги нам предложил крепкий русский товарищ, скорее всего, сотрудник ФСБ – белая рубашка, красный галстук, и совершенно не запоминающееся лицо.

На душном крыльце гостиницы «Рубин» тусовка продолжилась. Ученые интенсивно прощались, целовались, обменивались матрешками, научными секретами, закрытыми микрофильмами и пенковыми трубками, но я уже действовал автоматически, то есть сразу прошел внутрь гостиницы. Никто меня не остановил, и зря, потому что в общем-то я ничего не хотел. Просто чувствовал пьяное добродушие: вот приехали в гостиницу – надо войти. Я и вошел – спокойный, лохматый, посасывающий сок из тетрапака с родины Афродиты, где-то прилипшего к моим рукам. Естественно, в солнцезащитных очках, это круто. Гостиница довольно высокая, а внутри у нее пусто, то есть коридор идет квадратом, а в провале вниз – зимний сад, а в провале вверх – стеклянное перекрытие.

Довольно мило, отметил я про себя И забрел в какой-то номер.

В номере никого не было, хотя на столе и в креслах валялись всякие вещи.

Я, не глядя, залез в первый попавшийся мешок. Там лежал фотоаппарат, явно не отечественного происхождения, а на столе вызывающе поблескивала кучка импортной мелочи. «Здесь живет чужестранец!» – подумал я проницательно. И подумал: «Может, украсть чего?» Об обратном выходе я в тот момент как-то не думал, но брать ничего не стал.

Ведомый Провидением, я вышел в коридор, где заметил идущую к лифту стройную женщину с цветами в руках. Улыбаясь, мы вошли в кабину лифта и поехали наверх. Там я пытался помочь донести цветы до ее номера, неразборчиво бормоча что-то по-английски, но женщина от моей помощи отказалась. Специально для тебя, прохладная девушка Зейнеш, подчеркиваю: во всех своих действиях во мраке той ночи я ничем не руководствовался. Я вообще ничем не руководствовался. Меня просто мотало, как осенний лист, в любой момент я был готов поддаться любым порывам.

Незаметно я попал на самый верхний этаж и побрел по душному периметру коридора. Именно там я узрел задумчивую гирлу, смотрящую вниз на растения. С десяти шагов от гирлы глаз нельзя было оторвать, а с трех – уже можно. Я, понятно, прибился к ней и стал рассказывать на выразительном английском языке, что я есть гость большой международной конференции из Канады. Почему-то меня привлекла именно эта страна. Может потому, что там до сих пор существует конная полиция. Понимала ли меня гирла, я не помню. Помню только, что она, несомненно, являлась самой обыкновенной томской теткой, даже скучной при этом, хотя, хоть убей, не могу объяснить, зачем она там стояла? Разговаривая с гирлой, я все более и более переходил на русский, объясняя это тем, что в свое время тщательно учил русский язык, только плохо его помню.

Потом гирла куда-то безнадежно пропала и я одиноко двинулся вниз.

Где-то на уровне третьего этажа, устав, я снова толкнул первую подвернувшуюся под руку дверь, и она открылась.

Я вошел.

Свет горел.

На кровати спал одетый мужчина лет сорока трех с седоватыми усами, немножко похожий на известного западного философа Тимку Отморозка. Я добродушно толкнул его в плечо и сказал: «Хай!», от чего усатый проснулся и вскочил с испуганным видом. Я немедленно сообщил ему, чтобы он донт э фрейд и так далее, но, поскольку сам не знал, чего от него хочу, то замолчал. Тогда он сам начал говорить и я узнал, что он действительно не Тимка Отморозок, и даже не брат Тимки Отморозка, а просто хороший чужестранный химик, а зовут его Пол, и что он из Флориды, и что жена его – полячка, а сам он немного знает по-русски. Далее, правда, все немного запуталось, потому что я пытался продолжить разговор по-английски, а Пол – по-русски. При этом чужестранный химик никак не мог понять, кто есть я. Сначала он думал, что я есть служитель отеля, и долго извинялся за то, что уснул, не погасив свет и не закрыв дверь. Я его успокоил, сказав, что я не есть работник отеля и это все ерунда. Потом он стал думать, что я рашен фарцовшчик, но и в этом я смог его переубедить. Впрочем, даже на английском языке я говорил уже с трудом. В конце концов, Пол дал мне русско-английский/англо-русский словарь системы покетбук производства США, которым я и пользовался, подбирая нужные слова И вот, ханни, представь: темная ночь, горит небогатый свет, сидят на диване два ёлупня пьяных (чужестранец тоже хорошо поддал на банкете) и беседуют со словарем! Пол спрашивает: как я попал в его номер? Что, дескать, френд, дверь была открыта? А я отвечаю: нет, френд, дверь была закрыта. А он спрашивает: как я тогда открыл ее? Пришлось вывести придурка-химика в коридор и показать, как я открыл ее, толкнув дверь рукой. И объяснить при этом, что я могу так открыть любую незапертую дверь. И тут же доказал это на примере соседней двери, которая, как это ни странно, тоже не оказалась запертой.

Химик призадумался.

А, призадумавшись, объявил, что хочет спать, а я, если захочу сказать ему что-нибудь важное, смогу найти его завтра в институте в компьютерном зале. Против таких слов у меня, понятно, аргументов не оказалось, тем более, что я ничего от него не хотел, и мне, уже несколько протрезвевшему от напряженных бесед на не родном с детства языке, пришлось ретироваться. В процессе немедленно начавшейся ретирады я незаметно прихватил понравившийся мне словарь, но Провидение и здесь меня не покинуло: химик Пол из Флориды заметил мою незатейливую попытку, и с доброй братской улыбкой отобрал книгу. Так я вернулся на круги своя – один в коридоре душной гостиницы, пьяный и без товарищей, судьба которых, уж не помню, волновала ли меня; но то, что они не смогли вслед за мной проникнуть в гостиницу, это я уже понимал.

А где же мой виноградный сок? – вдруг вспомнил я. Где мой сладкий напиток, опечалился я, где мой напиток, произведенный на исторических просторах Аттики? Ведь чаще всего вспоминаешь о некоей дорогой для тебя вещи, лишь обнаружив ее отсутствие. Поэтому я снова вернулся примерно на третий этаж, примерно в тот номер, в котором недавно дружески болтал с чужестранным химиком Полом из Флориды, доверительно признавшимся мне в том, что у него жена полячка. Проститутка она, наверное, подумал я задним числом без какого-либо упрека в адрес химика. Зачем упреки? Просто проститутка. Всем известно, что чужестранцы любят брать в жены проституток из России и Польши. В этом нет ничего зазорного, а даже много выгодного и нам и им.

Я вошел в номер.

В номере было темно.

Я зажег свет и увидел незнакомого спящего чужестранца.

А чужестранец проснулся и увидел меня, который тоже не был ему представлен.

Этому чужестранцу на вид не было даже тридцати, такой совсем молодежного вида чужестранец. «What do you want?» – спросил он меня, но я отвечать не стал. Обшарив взглядом номер, я к большой своей радости обнаружил на столе синий параллелепипед с ярко-красными виноградинами. «It is your juice?» – строго спросил я, указуя десницею на сок. «No, it is not», – ответил растерянно чужестранец. Тогда я торжественно объявил: «It is my juice!», и взял сок. Мне, конечно, хотелось поболтать со свежим человеком, но в благодарность за то, что мой сок нашелся, я решил, что пусть его спит.

Погасил свет и вышел. И спустился на первый этаж.

Прихлебывая сок, я неспешно прошелся по зимнему саду, оттуда был виден просторный вестибюль, в котором, конечно, сидели менты. Чувствуя себя человеком-невидимкой, все так же неспешно отхлебывая виноградный сок, я гордо поплыл к выходу, стараясь не замечать крепких мужчин в мышиных и гороховых пиджаках. Но они охотно окликнули меня, и я был вынужден прервать гордое шествие. В тот же момент из недр вестибюля выполз еще один мужчина – в белой рубашке и в красном галстуке. Я не мог вспомнить, где я его видел и откуда его знаю, но сразу почувствовал, что с его приходом должна начаться какая-то другая жизнь.

«Хай!» – добродушно сказал я ему.

«Я тебе дам хай!» – весело отозвался он и подтолкнул меня к ментам.

«Значит так, – сразу сказал мне полуглавный мент, я это понял по его довольно пустынным погонам. – В каких номерах был?»

«Ни в каких».

«А что делал в гостинице?»

«Гулял по зимнему саду».

«Значит так, – повторил полуглавный мент. – Если честно скажешь, как тебя зовут и как твой домашний адрес, мы тебя отпустим».

Я ему не поверил, но имя и адрес назвал честно.

Менты тут же сделали запрос и получили удовлетворивший их ответ. Полуглавный даже усмехнулся и без всякой злости сказал: «Ну, ладно, вали на улицу, там тебя встретят».

Я вышел.

На улице стояла ночь.

Воздух был свеж и прозрачен.

Я приближался к месту моего назначения.

Теперь уже главный мент, я это понял по звездчатым погонам, подошел ко мне и, намеками извинившись, тщательно обыскал мои карманы. Не найдя в левом кармане ничего предосудительного, а в правом найдя мятую бандерольку от пачки узбекского зеленого чая, главный мент засмеялся, обыск прекратил и почти дружески сообщил мне, что один мой товарищ недавно тут вел себя хорошо, а второй – не очень, и они нехорошего товарища задержали. Как ни был я рассеян, из названных примет следовало, что задержанный, скорее всего, братец неразговорчивого Андрея Ф. Он, наверное, забыл, что разговаривать с ментами – всегда нехорошо. Зато водка цела, удовлетворенно отметил я, вспомнив, что водку мы сунули в непрозрачную сумку молчаливого Андрея Ф. Потом, спросив ментов, как прямее выйти к городу, я неспешно пошел по дороге, потихонечку попивая сок.

Кстати, девушка Зейнеш, из невнятных переговоров строгих блюстителей порядка я понял, что они с удовольствием и меня, и молчаливого Андрея Ф. упекли бы в трезвяк, но под рукой у них не оказалось машин, а, значит, снова восторжествовала справедливость. Не впервые за эту ночь.

Обходя неуютные бетонные логова-общежития молодых ученых академгородка, я с отвращением представлял, как в них душно, но при этом знал, что денег у меня все равно нет, а идти в город пешком – безумие, а до автобусов вообще еще часа два. Поэтому на всякий случай я все-таки автоматически подмечал окна, в которых еще горел свет, а особенно те окна, из которых даже в это время глухой сибирской ночи доносился шум явно неформальных алкогольных застолий (все-таки международная конференция закончилась!).

Седьмой этаж…

Шестой…

Третий…

Возле подъезда я увидел на стене категорический призыв: «Стань русским!» Как истинный патриот, я с готовностью ответил: «Щас!», обнажил ястреба и пописал на стену. Потом вошел в понравившуюся мне общагу, поднялся на третий этаж, запнулся о стиральную (по звуку) машину, нащупал дверь и постучал. Ты, конечно, удивишься, но дверь открыл человек, с которым я из-за какого-то пустяка накрепко поссорился два года назад, с которым однажды в городе Горьком жил в соседних номерах гостиницы и даже не здоровался – на фестивале нетрадиционной пантомимы; то есть, как ты, наверное, уже догадалась, дверь мне открыл Игореха П., руководитель Студии пантомимы.

Увидев меня, Игореха П. удивился, но сказал: «Проходи».

Я прошел, и увидел теплую компанию, шикарно пирующую в полутьме – не просто теплой, а горячей. Среди пирующих оказался мой давний приятель физик-топопривязчик Андрей З. Я обрадовался ему, как родному, допил виноградный сок и выбросил пустой тетрапак в открытое окно.

Компания притихла.

Оказалось, что чужестранцев в компании количественно больше, чем наших, и они удивились моему широкому Западно-Сибирскому жесту. Правда, Игореха П. тут же представил меня как шутника и небезызвестного русского писателя. Тогда чужестранцы снова заулыбались.

Я тоже оживился, стал накатывать водку и рассказывать дикие истории на английском. Физик-топопривязчик, почувствовав некоторую ответственность, сперва переводил чужестранцам избранные места, особенно те, которые я не мог грамотно сформулировать, но потом понял, что истории мои действительно бесконечны и ничем не кончаются, а потому дал мне несколько звонких шведских и финских монет, чтобы я замолчал. Монеты я взял, но гордо ответил физику-топопривязчику: «Чтобы заставить меня замолчать, звонких монет должно быть больше!» Тогда и он отступился от меня, а значит, в очередной раз восторжествовала справедливость.

Компания Игорехи П., как выяснилось, состояла из шведа, финна, двух французов и француженки, на вид очень костлявой, типа городской коровы. Из русских выпивали и говорили об интересных вещах два брата-акробата – Дима и Коля. Кстати, после их ухода выяснилось, что пропала добрая половина всех принесенных Игорехе П. фирменных суверниров, как то: мыло, кофе, сигареты, презервативы, но некоторая (не самая добрая, то есть книги и буклеты) все же осталась.

Просидели всю ночь.

Утром Игореха П. прямо по жаре уехал сдавать экзамен на Шарики во вновь открытое отделение Кемеровского Института Культуры, а мы с физиком-топопривязчиком поспали чуток. Потом хозяин вернулся, и мы снова стали пить хорошую «Столичную» из запасов международной конференции. Увлекшись, ребята много говорили об известном западном философе конца ХХ века Тимке Отморозке и о каком-то арабском шейхе господине Хаттаби, – не путать с чеченским полевым командиром Хоттабом, а так же со стариком Хоттабычем. Утирая пот с крутых лбов, ребята долго и бессмысленно гадали, почему названный арабский шейх, прилетев в Томск, на саму международную конференцию не явился, и даже жил не в гостинице, как все чужестранцы, а в каком-то специальном, может даже засекреченном месте? А о тебе я и совсем забыл, девушка Зейнеш. И теперь пишу перед самым возвращением в будущее. Сердиться на меня не надо. Ты ведь понимаешь, ханни, зайди я к тебе, не было бы всего того, что было.

Good bye!

PS

Моя агония стала огнем но каким-то ацетиленовым может быть сейчас ты едешь в автобусе и я вижу его откуда-нибудь и в этот вечер все более поздний разгорается все сильнее звезда

PPS.

Железному дровосеку, рыжему железному уроду с костяной головой – привет из будущего!

Украденное письмо

Жуткое выдалось лето.

Жгучее, сухое, безветренное.

«Серый, – дозвонившись до Мариинска, сказал Сергей старому приятелю, – у вас там в тайге сидят двое рабочих, гонят пихтовое масло. Какие новости? Третью неделю нет мужиков в эфире. Может, запили?»

Серый рассмеялся:

«Это тайга, чудак! Если они сварганили аппарат, сахару им все равно не хватит. Забрасывали гегемонов на заимку мои люди, так что я прекрасно знаю все их запасы».

«Почему же они молчат?»

«Может, батареи сели по такой жаре. А может, лень. Я бы послал моторку, да река обмелела. А на юге тайга горит. Не рядом с твоими гегемонами, но и не далеко».

«Успокоил!»

Серый засмеялся: «Ничего с ними не случится».

«Ну да, не случится! – не поверил Сергей. – Одни фамилии чего стоят! Кобельков да Коровенков! Где ты в этом сезоне таких нашел?»

«Не боись, – рассмеялся Серый. – У нас, в Мариинске, гегемон крепкий, цивилизацией не испорченный. Ты фамилиям сильно не верь, мало ли какие бывают фамилии? Помнишь, в киевском „Динамо“ играл Пузач? Чем плох? Побольше бы таких Пузачей. А твои гегемоны, конечно, пили, не могли пить: у них идиосинкразия на городскую культуру. На мировую, кстати, тоже. Но вообще они хорошие мужики».

Молчание рабочих, затерявшихся в тайге, тревожило Сергея.

Странным образом тревожило его и письмо Морица.

«Пишу перед самым возвращением в будущее». Что это могло означать?

Если Мориц действительно появлялся в Томске, почему никто не обратил внимания на его появление? Ведь официально Мориц числится в розыске. Эта его встреча с милицией, описанная в письме. «Я ему не поверил, но имя и адрес назвал честно. Менты тут же сделали запрос и получили удовлетворивший их ответ». Что за чертовщина? Милиционеры мертвой хваткой должны были вцепиться в Морица, а его отпустили.

Ну, Соня Хахлова ладно.

Соня отправила стихи Морица в набор и опять забыла о нем.

Но существует некий молчаливый Андрей Ф., существуют его говорливый братец, существует физик-топопривязчик Андрей З., наконец, этот Игореха П. Читают же они газеты, слушают радио, должны были донестись до них хоть какие-то слухи об исчезновении Морица! Или он так всех достал, что радуются его отсутствию? Все равно кто-то должен был удивиться появлению Морица в Томске.

Наконец, этот господин Хаттаби.

О совпадениях говорить не приходится.

Скорее всего, это именно тот иорданец, который живет в Лондоне и ездит по всему миру, торгуя нефтью и скупая для каких-то своих неясных целей искусственные спутники Земли. Это тот человек, о котором с таким чувственным придыханием говорила Вера Суворова, тот самый, чье имя Сергей совершенно случайно обнаружил в Москве в списке клиентов близорукого господина Арефьева. Конечно, он… Международную конференцию начинала готовить Вера Суворова. Она же, наверное, пригласила господина Хаттаби в Томск. Конечно, он не философ и не литературовед. Потому и жил не с участниками конференции.

И наконец, обескураживающее: кому понадобилось письмо Морица?

Въехав во двор, такой прокаленный, что воздух над ним подрагивал, как в пустыне, Сергей сразу увидел белую «восьмерку». За рулем сидел бритоголовый хорек в знакомых очках, больше с ним никого не было. Хорек задумчиво рассматривал жестяной бандитский венок, вновь валяющийся под окнами, но Сергея заметил сразу. А, заметив, поманил пальчиком: иди, мол, сюда. И ухмыльнулся. Я, мол, зла не держу. А когда Сергей подошел, потребовал:

– Стольник. Баксами.

– За что?

– За верную информацию. – Хорек даже облизнулся, почуяв близость курятника. – Тебе она, конечно, не понравится, зато по делу.

И снова потребовал:

– Стольник!

– Сперва информацию, – усмехнулся Сергей.

– Ладно, – нехотя согласился хорек. По такой жаре торговаться даже ему не хотелось. – Знаешь мордатого прибалта? Плечи вот такие, голова круглая, глаза жидкие.

– Это как, жидкие?

– Ну, как? – пожал плечами хорек. – Считай, без цвета. А вообще на вид крутой и ездит в новенькой БМВ.

– Ну, предположим, знаю.

– Кореш?

Сергей неопределенно повел плечом.

– Да, ладно, ладно, мне все равно, какой он тебе кореш, – довольно хрюкнул хорек, поправляя очки. Кур в курятнике он явно переполошил. – Гони стольник. За холостые пердюли только радио бубнит.

– А за что, собственно?

– Твой кореш был здесь.

– Где это здесь?

– Да у тебя дома.

– Ну, был, что в этом такого? – пожал плечами Сергей. – Был, не застал дома, снова придет.

– Ага, не застал… – нагло передразнил хорек. – Этот лось звонком не пользуется. У него при себе свои ключи. Сечешь? Тачку оставил в тени под аркой, а сам нырнул прямо к тебе. Наверняка знал, что утром а твоей квартире никого не бывает. Это потом уже приперся другой твой московский кореш. Но ему-то ключи ты сам дал.

– А ты откуда знаешь?

– А у меня все схвачено, – ухмыльнулся хорек. – Мордатый в твою квартиру вошел уверенно и провел там минут сорок. Может, пил кофе, – очень довольно ухмыльнулся хорек. – Видишь, какая полосатая жизнь. Вчера у меня облом, сегодня у тебя.

– Хочешь заработать? – подумав, спросил Сергей.

Хорек насторожился.

– Тогда рассказывай.

– Это о чем?

– Кто тебе заказал ту бумагу из дамской спаленки?

Хорек обидно рассмеялся:

– Откуда ж мне знать? – Хорьку явно хотелось самых разных вещей одновременно: и подчеркнуть свою независимость, и наладить нормальные отношения, и заработать, само собой: – Ну, подвалил как-то человечек. Невзрачный такой. Сказал: принесу бумагу, получу капусту. Ну, я посоветовался с ребятами.

– Много обещал?

– Три сотни. Зелеными.

– Хочешь три сотни зелеными прямо сейчас?

– Хочу, но человечка не знаю, – мучительно раздваивался хорек. – Мне на него наплевать, я бы его сдал. Ну, ссылался он на отца Дауна, так ведь кто теперь на него не ссылается?

– И что? Не появлялся тот человечек?

– Да, наверное, и не появится. Услышал, наверное, об обломе. Леха вон до сих пор лечит ногу, – Хорек демонстративно сплюнул. – Говорю, знал бы человечка, сдал бы тебе.

– Верю, – успокоил хорька Сергей и сунул ему стольник (деревянными) в потную лапку.

Сбросив мокрую рубашку, с удовольствием принюхиваясь к вкусным запахам, уже плывущим из затемненной прохладной кухни, медленно, приглядываясь к каждой вещи, Сергей прошелся по гостиной, заглянул в спальню, внимательно осмотрел кабинет.

– Ты когда пришел? – спросил он.

– Часа два назад, – откликнулся Валентин. – У меня курочка, считай готова. Лезь в душ.

– Ты ничего подозрительного не заметил?

– А что я должен был заметить?

– Ну, не знаю, – Сергей пожал плечами. – Мне тут подсказали, что утром наведывался в квартиру некий незваный гость.

– Что-нибудь пропало?

– Не похоже.

– А ты внимательней присмотрись. Может, какие-то вещи сдвинуты. лежат не на своих местах?

Сергей прошелся.

В спальне все было, как всегда. В гостиной тоже.

Он еще раз прошелся вдоль книжной стенки, но мешало то, что он совершенно не представлял, что, собственно, можно искать в его квартире? Деньги? Но он не из тех, кто держит деньги в чулке. Золотишко? Технику? Да ну. Прибалт не похож на обычного вора. Но если его подослан господа Тоом и Коблаков (что маловероятно, несмотря на предупреждение Карпицкого), то что он все же искал?

Документы в верхнем ящике письменного стола не тронуты… Книги стоят на своих местах… Опытный человек этот прибалт…

Перестраховки ради Сергей заглянул в тумбочку, куда вчера сунул письмо Морица, но неподписанного конверта в тумбочке не оказалось.

– Ну? Чего застыл?

– Письмо исчезло.

– Какое письмо?

– От Морица. От поэта-скандалиста. Я тебе рассказывал. Я выменял письмо у скинов за темные очки.

– Еще что-нибудь лежало в ящике?

– Лежало, – кивнул Сергей.

– Что?

– Еще один конверт. Тоже неподписанный. С картой.

– Что еще за карта?

– Да самая обыкновенная топографическая карта, – непонимающе объяснил Сергей. – В прошлом году я нашел ее в записной книжке Суворова. Помнишь Коляна, уголовника, стрелявшего в Веру? Я у него сумку забрал. Там была записная книжку. Ну, вернул книжку Суворову, а про карту забыл. Да ничего интересного там и не было. Какие-то карандашные пометки и номер телефона. Одно время Суворов интересовался старыми золотыми разработками, может и оставил те пометки. Я, кстати, из любопытства набрал номер. Спрашиваю: «Это Кемерово?», а мне говорят: «Зачем вам Кемерово?». Ну, знаешь, есть такие шутники. Их спрашиваешь: «Куда я попал?», а они отвечают «А куда вы целились?» И в общем, они правы. Все как-то не получалось вернуть карту хозяину.

– Кому все это могло понадобиться?

– Откуда же мне знать, – пожал плечами Сергей. – Никому не нужно это письмо, а смотри, его уже дважды украли!

– Может, хорек и украл?

– Не получается, – прикинул Сергей. – Хорек подробно описал гостя. Действительно есть в Томске такой человек. А о том, что я с ним встречался. Хорек знать не может. – Он подозрительно уставился на Валентина: – Может, это твои коллеги?

Валентин рассмеялся:

– Не те времена. Оперативно-розыскная деятельность в силовых ведомствах, конечно, ведется, но с большими ограничениями. – И предложил: – Идем на кухню. Заодно выкладывай, с чего вдруг тебя такая свистопляска?

И Сергей выложил.

Выложил и сам удивился, сколько всякого может случиться с человеком.

Во-первых, письмо… Все считают поэта-скандалиста пропавшим, выложил Сергей, а он, оказывается, бывает в Томске… Во-вторых, прибалт… Столкнулись в нижнем гастрономе на Ленина, потом, похоже, следил за Сергеем… Наконец, опять письмо, только украденное…

– А не мог ты сунуть конверты в другое место?

– Не мог.

– Тогда навались на курочку, – удовлетворенно кивнул Валентин. – И подумай, кто знал о карте и о письме?

– А и думать нечего. Только скины и знали о письме. А о карте мог догадываться Колян. Но они не в счет.

– Ну, хорошо. Давай оставим карту, давай вернемся к Морицу. Сам говоришь, что его видели в Томске.

– Видели.

– И он ни от кого не прятался?

– Судя по письму, да.

– А упомянутые в письме Андрей Ф., его говорливый братец, Игореха П., какой-то физик-топопривязчик, они что, алкаши?

– Откуда мне это знать?

– Сейчас все узнаем, – пообещал Валентин, набирая какой-то номер.

Действительно, им довольно скоро перезвонили. Игорехи П. (Павлова Игоря Сергеевича) в Томске нет, уехал в Новосибирск; физика-топопривязчика (Золотцева Андрея Григорьевича) тоже нет, вместе с говорливым братцем молчаливого Андрея Ф. он умотал на Алтай. А вот Андрей Ф. (Андрей Осипович Филиппов) в Томске. Адрес уточняется, будет сообщен в течение получаса.

– Искать их надо!

– Кого? – удивился Валентин.

– Морица. И Веньку-Бушлата, – перечислил Сергей.

– А зачем?

Сергей пожал плечами:

– Ну, как? Люди живые.

– Вот именно живые, – кивнул Валентин. – Тут шума и торопливости не надо. Может, чем меньше говорят о Морице и об этом инвалиде, тем больше у них шансов выжить? По крайней мере, у инвалида.

– Что ты имеешь в виду? – удивился Сергей.

– А то, что этот Мориц в последние два-три года мог находиться под неким пристальным и постоянным контролем. И не только контролем, но и давлением. Понимаешь? – Валентин покосился на Сергея. – Кому-то, возможно, очень нужно было, чтобы Морица считали потерявшимися.

– С чего ты это взял?

– А с того, что внимательно ознакомился с некоторыми томскими делами. Олег Мезенцев тоже из числа загадочно пропавших. Как только о нем заговорили, так его труп всплыл в Ушайке.

– Но ты говорил, что это не его труп.

– Говорил, и подтверждаю, – усмехнулся Валентин. – Но знают об этом только два-три профессионала, которым это положено знать. Теперь, правда, ты еще знаешь. И зря, наверное.

– Почему?

– Да потому, что не надо было тебе завязывать всю эту кутерьму. Например, не надо было отбирать письмо у бритоголовых. Пусть бы ушло к заказчику.

– Почему? – повторил Сергей.

– Да потому, что, отобрав письмо, ты вызвал непонятный интерес к Морицу.

– Это ты о чем все-таки?

– Это я о Морице, – пояснил Валентин, разливая чай. Горячий пот катил по его лицу и мощным голым плечам. – Вынужден тебя огорчить, с Морицом повторилась история Мезенцева. Сегодня утром в пустом доме на Алтайской нашли его труп. Там, собственно, не дом, а пустая коробка. Вот в этой недостроенной коробке и лежал труп. Предварительное заключение: Мориц умер примерно три дня назад. А ведь жара стоит… – утерся поданным полотенцем Валентин. – Можешь представить, как труп выглядит… Но рукописи не горят, это точно. Нашли при трупе замызганную рукопись… Возможно, суицид. Полимедикаментозный… Понимаешь, о чем я?

– Передозировка?

– Очень даже может быть.

– И это действительно Мориц?

Валентин усмехнулся:

– Скоро узнаем. Пока интересен другой факт. Вот прошли в городе слухи о Мезенцеве и, пожалуйста, труп! Вот прошли слухи о Морице, и, пожалуйста, то же самое. Каким-то неведомым образом разговоры о пропавших людях провоцируют появление трупов…

– Или лжетрупов.

– Правильно мыслишь, – согласился Валентин. – В последнее два-три года в Томске действительно пропало некоторое количество людей не по своей воле. Может, они живы, не знаю, но находятся они точно не там, где мы думаем. Например, не в дальневосточном монастыре и не на солнечном Кипре. Кому-то выгодно поддерживать известные слухи, и если вдруг появляются сомнения, то сразу появляется и труп. Чтобы, значит, не сомневались. Ну и как намек на то, что молчание должно быть полным.

– Но ведь подброшенные трупы тоже должны кому-то принадлежать, – заметил Сергей, совсем сбитый с толку. – Любой труп, конечно, можно выкрасть из морга, но, во-первых, такую пропажу скоро заметят, а, во-вторых, украденный труп должен иметь хотя бы некоторое сходство с пропавшими людьми.

Валентин согласно кивнул.

– Погоди, погоди, – дошло до Сергея. – Ты хочешь сказать, что люди, числящиеся пропавшими, могут находится в чьих-то руках? Вроде заложников, да? И стоит усилить поиск, или хотя бы создать иллюзию такого усиления, как сразу объявляется труп?

– Что-то в этом роде, – согласился Валентин. – Кому-то все эти люди нужны. Кому-то любой поиск не нравится. Впрочем, это всего лишь гипотеза, – улыбнулся Валентин. – Давай подождем результатов экспертизы. Вот если труп на Алтайской не окажется трупом Морица…

Не закончив фразы, Валентин взглянул на Сергея:

– Впрочем, я все равно скоро уеду. А жаль. Твой большой руль меня заинтересовал.

– Ты о Суворове?

– О нем.

– Разве все это как-то связано с ним?

– Не знаю.

– Тогда почему ты о нем вспомнил?

– А черт его знает. По какой-то ассоциации. Иногда так бывает. Скажи, если на тебя вдруг начнут давить, он сможет тебе помочь?

– О чем ты?

– Ну, не знаю… – отвел глаза Валентин. – Мало ли… Вдруг кому-то захочется подержать тебя за обезьяну? – Валентин испытующе поглядел на Сергея. – Этот твой большой руль хорошо знал Морица?

– Да уж лучше, чем я.

– А Мезенцева?

– Думаю, хуже.

– Но ведь знал?

– Конечно, знал. Как иначе?

– А ты Суворова хорошо знаешь?

– Когда-то моя мама помогла ему перебраться из Киселевска в Томск, – засмеялся Сергей. – А я знаю его со времен доцентства. Даже раньше. Мы с ним дружны. Насколько позволяет его положение.

– Ты о его деньгах?

– Ну, в общем, да, – замялся Сергей. – Он, кстати, опять предлагал мне деньги.

– А сейчас за что?

– За Коляна.

– А разве Колян не сидит?

– Оказывается, сбежал Колян.

– Подожди минутку… – Валентин поднял трубку проснувшегося телефона. – Да, майор Якушев… Да, просил… Диктуйте, записываю…

Положив трубку, он помахал перед Сергеем бумажкой:

– Видишь, как хорошо получается?

– Что это?

– Адрес молчаливого Андрея Ф. Он работает охранником на каком-то отдаленном объекте, вахтенным способом. Но нам везет, он как раз вернулся с объекта.

– Хочешь его посетить?

– Мы вместе сделаем это.

– Но ты же уезжаешь.

– Ну, не сразу, – усмехнулся Валентин. – Сперва я введу тебя в курс некоторых событий.

Список майора Егорова

– Помнишь Карпицкий предупреждал тебя о некоем списке, который он видел и в котором есть твоя фамилия?

– Помню, конечно, только кому я, собственно, нужен?

– А кому был нужен Мезенцев? Кому был нужен Варакин?

– Ну, они многим задолжали. В том числе сердитым серьезным людям. А какие у меня долги?

– А какие долги были у Морица?

– Пусть этим занимается милиция.

– Но ты же сам видишь, что по каким-то причинам она занимается всем этим крайне неохотно. Такое впечатление, что на нее давят. Такое впечатление, что ваш полковник Каляев от кого-то зависит. Меня, например, очень насторожил паспорт, найденный при трупе, выловленном из Ушайки. Странно как-то получается: труп в ужасном состоянии, а паспорт читается. Не попади это дело в ФСБ, милиция, возможно, спустила бы случившееся на тормозах. Что им до тонкостей? Они и экспертизу бы не стали проводить, она денег стоит. А ребята из Конторы копнули глубже. И не ошиблись. Зубы найденного в Ушайке трупа никак не совпадают по характеристикам с зубами пропавшего Мезенцева. Кому-то сильно хочется, чтобы Мезенцева считали мертвым. Отсюда и труп в Ушайке.

– Но ты же сам сказал, что это только рабочая гипотеза.

– Но она подтверждена теперь трупами Мезенцева и Морица. И заметь, оба трупа появились после лавины слухов. Их появление как бы спровоцировано слухами. И вообще… Ты же сам удивлен тем, что попав в июле в Томск, Мориц никому не дал знать о себе.

– Он алкаш. Ему все до лампочки.

– Настоящий алкаш не написал бы письма Хахловой. Он просто ввергся бы в пьянку. Что-то в этом деле не так. Оно какое-то неправильное. Я уверен, что Мориц должен был появиться у твоего большого руля. Ну, сам подумай, кто, кроме Суворова, интересовался Морицом в этой жизни? А он у твоего большого руля не появился. Значит, не нуждался в его помощи. Говорю, есть в этом деле что-то неправильное.

– Ну, Мезенцев, ну, даже Мориц, – пожал плечами Сергей. – Но кому мог понадобиться Венька-Бушлат?

– Не знаю, – пожал плечами и Валентин. – Но я тебе так скажу. Если пустить по городу слух, что несовершеннолетнего инвалида начали интенсивно искать, то через какое-то время мы найдем его труп в Ушайке или в Томи.

– Надеюсь, ты не собираешься это проверить?

– Я-то нет, – ухмыльнулся Валентин. – А вот местная Контора, кажется, не прочь. Потому и жалко, что уезжаю. По городу уже пущен слушок про Веньку. Ну, понятно, в связи с мифическим отцом Дауном, как без него? Другими словами, – весело закончил Валентин, – труп несовершеннолетнего инвалида уже заказан.

– Как-то у тебя все просто получается, – засомневался Сергей.

– А в настоящей жизни всегда все просто. Не то нынче время, чтобы не найти нужный труп. Поспрашивай дворников, бомжи мрут как мухи. На любой железнодорожной станции такого добра навалом. Я тебе сейчас еще одну очень сильную вещь скажу. Если мы, скажем, проявим пристальный интерес к твоему пропавшему Леньке Варакину, или к бывшему чиновнику Гришину, или еще к кому-то из людей, внесенных в список майора Егорова, то в течение определенного времени все они всплывут в Томи.

– А что, таких пропавших действительно много?

– Много, – кивнул Валентин. – Но в Конторе на сегодняшний день взяты в разработку пятнадцать фигурантов. На самом деле их, конечно, больше, ведь не каждое исчезновение выглядит столь загадочно. Но список майор Егоров составил действительно необычный. Очень разные люди попали в его список. Например, Урылов, мелкий предприниматель. Похож на летучую мышь. При этом проворачивал весьма хитрые операции с валютой. А рядом в списке спортивные ребята Игорь Плетнев и Семен Князев. Темные очки, бейсболки, модные майки, глаза умненькие, но на самом деле – мразь, гниль, я так думаю. Сами не кололись и не курили, зато сажали на иглу малолеток. И тут же Олег Мезенцев – Новый капиталист, любитель научной фантастики. И Ленька Варакин, обаятельный мошенник. И поэт-скандалист с крейзанутым инвалидом. Уже восемь человек набралось, да? Девятым в списке идет бывший чиновник Гришин, а за ним неудачливый актер Анчаров, он же гражданин Портнов, якобы сбежавший во Францию. Потом Михаил Алексеевич Лизунов, пятидесятилетний директор частного женского лицея, блудник по жизни. Правда, некоторые воспитанницы до сих пор вспоминают Михаила Алексеевича со слезами благодарности. Утверждают, что в жизни не встречали человека ласковее. Я, кстати, им верю. Дальше в списке отмечен капитан речного буксира Рыбин и с ним браконьер Речкунов, мелкие перцы с похожими фамилиями, – Валентин ухмыльнулся. – А за ними Нина Бидюрова. Этой двадцать один год, в самом цвету, профессиональная проститутка. Свой бизнес знала на пять с плюсом, работала даже в Штатах. Наконец, студент университета Лендов – третий курс мехмата, отличник-стипендиат, умница. Хирург Останцев. Известный хирург, можешь не сомневаться. Теперь я всех вспомнил. Вот и поломай голову. На первый взгляд, никакой системы, нелепый разброс от крупного предпринимателя до несовершеннолетнего инвалида, от известного хирурга до профессиональной проститутки. За хирургом еще тянется какая-то подозрительная история с умиравшими в его отделении безнадежными стариками. Возможно, он по-своему их жалел. Впрочем, речь сейчас не о стариках, речь сейчас о загадочно пропавших людях. Открывает список гражданин Портнов, он же актер Евгений Анчаров. Это он в одна тысяча девятьсот девяносто пятом году выехал с театром в Венгрию и не вернулся. В том же году загадочно пропал бывший советский чиновник Гришин. А потом случаи участились, пропавшие пошли один за другим – торговцы дурью, мелкий предприниматель, браконьер, капитан речного буксира, веселый мошенник, профессиональная проститутка, директор частного женского лицея, и так далее. Понятно, что фактический список длиннее, мы просто его не знаем, но тенденция налицо: где-то в девяносто пятом году, или около этого в Томске стали загадочно пропадать люди.

Валентин постучал ложечкой по чашке:

– Теперь главное. Если вникнуть в список майора Егорова, то бросается в глаза, что пропадали вовсе не лучшие и даже не самые богатые люди города. По крайней мере, явно не те, кем город может гордиться. И не те, за кого со временем можно потребовать выкуп. И в то же время не откровенные преступники. Даже больше скажу. Никто из людей, попавших в список майора Егорова, не может быть назван преступником. Не пойман, значит, не вор. То есть, мы имеем дело с мошенничеством, но с неявным, с обманом, но не бросающимся в глаза, с воровством, но скрытным. Короче, никто из указанных перцев не докатился до явного преступления, как бы не преступил какую-то последнюю черту. Это кажется мне важным. Это увязывает людей, попавших в список майора Егорова. Все эти перцы по шею в грязи, все они перепачканы выше крыши, все погрязли в прегрешениях, но если следовать букве закона, то они все еще не преступники. Понимаешь, все они как бы ходили рядом с преступлением, но, с точки зрения общества, они еще не преступники.

– Какие преступления можно вчинить Морицу? – удивился Сергей.

– Потребление наркотиков, пьянство, беспорядочные связи, – усмехнулся Валентин. – Наконец, разве не преступление разве – убивать Богом отпущенный тебе талант?

– Ну-у-у, – протянул Сергей, – с такими преступлениями общество обычно склонно мириться.

– Но вот пришло время и кому-то надоел такой порядок вещей.

Валентин внимательно поглядел на Сергея:

– Есть еще одна закономерность…

– Ну?

– Только ты на меня сразу не бросайся, – ухмыльнулся Валентин. – Я же говорю, пока это только гипотеза. И все же нельзя не заметить, что тем или иным образом каждый из пропавших был в свое время связан с твоим большим рулем.

– С Суворовым?

– Вот именно.

– А конкретно?

– А вот тебе и конкретно. Возьми Морица – чистый факт. Жил крохами со стола твоего большого руля. Можно сказать, жил на подаяние.

– Суворов никому не отказывает в помощи.

– Возможно. Но я ведь и не настаиваю на формулировках. Но куда деться? Частный женский лицей, например, содержался на деньги твоего большого руля.

– А несовершеннолетний инвалид? – наугад спросил Сергей. – А капитан речного буксира?

– Несовершеннолетний инвалид безвозмездно получил одну из пяти колясок, закупленных два года назад в Германии на деньги Суворова. На благотворительном вечере твой большой руль лично разговаривал с каждым инвалидом, а значит, и с Венькой-Бушлатом. А капитан буксира не раз организовывали рыбалку для твоего большого руля и его гостей. Не буду утверждать, что все попавшие в список запросто здоровались с Суворовым за руку, но все равно они входили в некий его круг.

– Если даже и так, – покачал головой Сергей, – меня это не убеждает.

– Хорошо, давай еще раз пройдемся по списку, – предложил Валентин. – Вот пятнадцать человек. Все вроде разные. Но Урылов, мелкий предприниматель, трижды обращался за деньгами к Суворову. Редко бывает, чтобы кредитор не знал в лицо человека, которому ссужает деньги. На фотографии, приложенной к делу, твой большой руль и наш фигурант мирно беседуют за чашкой горячего шоколада. Суворов, кажется, любит херши? Разумеется, фотография ни о чем плохом не говорит, – предупреждающе поднял руку Валентин, – но она подтверждает факт встречи. Может, и не одной. Вообще крупные рули, подобные твоему, довольно быстро обрастают ракушками. Под таким термином я подразумеваю людей самого разного толка. Например, Плетнева и Князева. До того, как заняться наркотиками, они работали на Суворова, и работали не очень честно. Мы установили несколько конфликтов, возникших между ними и твоим большим рулем. Что касается Мезенцева, тут никаких вопросов не возникает. Варакин тоже был вхож в дом Суворова. А проститутка Бидюрова, между прочим, была влюблена в твоего большого руля, или удачно притворялась влюбленной. Очень инициативная особа. Дважды летала в Штаты. Брала билет в один конец и нелегально работала в ночных заведениях. В конце концов ее выслали. Известно, что твой большой руль однажды вытащил Бидюрову из милиции. Представления не имею, зачем ему понадобилась профессиональная проститутка, говорят, он глубоко порядочный человек, но ведь было, было. Про Гришина, Портнова и хирурга Останцева говорить не буду, ты сам, наверное, сталкивался с ними в доме Суворова, а вот студент Лендов – интересный тип. Он считался лучшим на мехмате и получал именную стипендию, учрежденную твоим большим рулем. Короче, сам видишь, что все наши фигуранты в той или иной степени соприкасались с Суворовым… Как, кстати, соприкасался с ним и Колян… Как ты сам с ним соприкасаешься…

Валентин отставил чашку и внимательно взглянул на Сергея:

– Доходит до тебя?

– Нет.

– Тогда повторяю. Суета вокруг тебя не пустяк. Что-то происходит такое, чего мы не понимаем. Возможно, подошла твоя очередь исчезнуть. В любое время ты можешь попасть в список майора Егорова.

– Да нет, – неохотно возразил Сергей. – Если уж строить гипотезы, то охота идет, скорее всего, на самого Суворова. Отлавливают людей, имеющих на него компромат… Да нет, и это чепуха… – спохватился он. – Правда, Суворов работает с очень большими деньгами… Это многое предполагает… У него нет долгов, зато у него много должников…

– Этот твой большой руль совсем не такая простая птица, – покачал головой Валентин. – Ребята из вашей Конторы держат руку на пульсе. В последние два-три года очень крупные суммы уходят у твоего большого руля на какие-то совершенно непонятные расходы… Как понимаешь, это конфиденциальные сведения, – напомнил он. – Да успокойся ты, нет в этом ничего противозаконного. Это право твоего большого руля – тратить собственные деньги так, как ему нравится. Но понимаешь, загадочные расходы очень уж велики…

– Какой-то новый проект, о котором он пока не хочет распространяться?

– Возможно… Возможно… Но расходы слишком уж велики… Некоторые деловые партнеры должны были заинтересоваться такими расходами, но странно, не интересуются. Это позволяет думать, что, в лучшем случае, они находятся в доле… А в итоге… – Валентин разочарованно перевернул чашку и поставил на блюдце. – В итоге ничего серьезного на твоего большого руля никто не накопал, даже такой упорный человек, как майор Егоров… Но я чувствую опасность… Я сильно чую опасность…

– Для кого?

– Для тебя, конечно.

– Да ну, – хмыкнул Сергей. – Ну, увели какое-то письмо, ну, увели карту.

– Дело не в письме, – покачал головой Валентин.

– А в чем?

– А в том, что ты в последнее время слишком много откровенничаешь с Суворовым. Ты слишком близко подошел к своему большому рулю. Не по погоде близко. Впредь советую не браться ни за какие дела, предлагаемые тебе Суворовым. Того же Коляна пусть ищет милиция, в крайнем случае, приспешники самого Суворова, его челядь, а ты не лезь в это. Ты и письмом не должен был интересоваться.

– Почему?

– Да потому, что все это имеет прямое отношение к Суворову.

– Он мой друг…

– Это ты так считаешь, – покачал головой Валентин. – А у него на этот счет может быть другое мнение.

Труп по заказу

Сергей долго не мог уснуть.

В душной ночи взрывались голоса.

Пару раз они прозвучали совсем неподалеку, лишь слегка приглушенные рокотом автомобильного мотора. Вставать Сергей не стал. Наверное, братки, решил он, пользуясь темнотой, привезли под окна очередной похоронный венок. Как раз вчера милицейский наряд, присматривавший за подозрительным двором, был снят, – полковник Каляев не хотел бросать государственные деньги на ветер. А, возможно, считал, что жильцы привыкли к венку.

Как бы подчеркивая вечность обыденности, на кухне негромко, но отчетливо капала вода в раковину.

Конечно, думал Сергей, ворочаясь в душной постели, люди в больших городах всегда пропадали. Особенно неуравновешенные натуры вроде Веньки-Бушлата или поэта-скандалиста. Еще чаще пропадают типы, подобные Олегу Мезенцеву. Попадают под выстрел, под нож конкурентов; им могут подсунуть в офис взрывчатку; их, наконец, действительно похищают. В конце концов, в той или в иной мере каждый, попавший в черный список майора Егорова, провоцировал своими действиями окружающих.

Но связывать их с Суворовым?

Вряд ли это требует серьезного комментария.

Суворов встречался с каждым из списка майора Егорова? Да, конечно. Помогал какой-то проститутке? Не гнушался встреч с извращенцем и рэкетиром? Ну и что? Он мог не знать о их настоящих занятиях и всегда готов был помочь оступившемуся. Помогай всем, кто в этом нуждается. В последнее время ты слишком много откровенничаешь с Суворовым… Ты слишком близко подошел к своему большому рулю… Впредь советую не браться ни за какие дела, предлагаемые тебе Суворовым…

Нет, нет, Валентин ошибается, решил Сергей. Если кому-то грозит опасность, то как раз Суворову. Конечно, ему под окно не подкинут бандитский венок, но в чем-то он даже более уязвим, чем я. Этот окурок в пепельнице, например… Кто-то же оставил этот окурок…

Впредь советую не браться ни за какие дела, предлагаемые тебе Суворовым…

Ну, не знаю. Сбежав из Томска, Колян запросто мог вернуться. Попасть в офис Суворова не просто, конечно, но, в конце концов, в этом нет ничего невозможного.

Я с ним не договорил…

О чем не договорил Суворов с Коляном? Может, о спасении души?

О спасении души нынче говорят все, кому не лень, усмехнулся Сергей.

Может, это лучше, чем бездумно чертыхаться, но все равно ссылки на спасение души чаще всего свидетельствуют о внутренней слабости, очень немногие всерьез задумываются о спасении души. Обычно людям в их ежедневной суете некогда задуматься об этом, к тому же, они не боятся ада. Они ежеминутно заняты адом, уже выпавшим им на долю. Они заняты адом, который не первый год поджаривает их бока. Они, конечно, могут умиляться малиновому колокольному звону, но под тот же малиновый звон они запросто разоряют близких друзей, перераспределяют не свои богатства, обворовывают и закрывают шахты, заводы, фабрики, подделывают банковские бумаги. Слишком многие бесы владеют такими энергичными людьми, как Олег Мезенцев или Ленька Варакин. Слишком многие для того, чтобы Мезенцев ушел в бомжи, а веселый мошенник спрятался в монастыре. В монастырь уходят для того, чтобы не лгать, чтобы действительно спасти душу, а Варакин и Мезенцев привыкли к вранью с детства. Вранье – их способ мышления, их основной способ выживания. И для профессиональной проститутки тоже. И для злостного браконьера. И для обаятельного извращенца-директора. И для бывшего советского чиновника. Все, кто попал в черный список майора Егорова, жили, в сущности, враньем. В таких людях, как Мезенцев, бесы бушуют особенно энергичные. Мезенцев никогда не выбрал бы жизнь бомжа, а Ленька Варакин, попади он в монастырь, уже через неделю крутил бы по видаку крутую порнуху, и со всей вложенной в его сердце страстью прельщал тихих монашенок.

К черту! Дались они мне.

До Сергея вдруг дошло, что думает он о Мезенцеве и Варакине не просто так. Он думает о них для того, чтобы отогнать какие-то другие мысли, более сложные, более серьезные, более потаенные. Этот непонятный прибалт, например… Это письмо… Карта… Что-то, конечно, можно считать более важным, что-то менее, но факт тот, что названный прибалт существует, а письмо Морица и карта Суворова пропали…

Проснувшись, Валентина он не застал.

На кухонном столе лежала записка «Позвоню», а за окном неизменный бандитский венок. «Ну, как там? – позвонил он Игнатову. – Не проявились наши мужики?» – Он считал, что никакой информации с утра быть не может, но Коля его огорчил: «Тут Серый звонил из Мариинска. Говорит, побывал у него какой-то рыбак. То ли из Кураковки, то ли из Мураковки, название деревни я не расслышал, связь плохая. Случайно наткнулся в тайге на наших пихтоваров. Похоже, говорит, дела на заимке не важнецкие, помер там кто-то. То ли Кобельков, то ли Коровенков. Сам выбирай». – «Как это помер?» – «А как человек помирает? – удивился Игнатов. – Загнулся. Дал дуба. Откинул коньки». – «Ну, угораздило! – чертыхнулся Сергей. – Ехать надо?» – «Ясный хрен, надо. И срочно», – согласился Игнатов.

И сразу выложил вторую новость:

«Про урода слышал?»

«Про какого еще урода?»

«Ну, ясный хрен, про инвалида!»

«Про Веньку-Бушлата?»

«Можно и так сказать. Говорят, милиция вышла на его след. Весь город об этом судачит. Вроде попал Венька в какой-то специальный приют. Там таких уродов держали десятка полтора, для сбора милостыни. С утра накачают наркотиками, а потом везут по точкам».

«А содержал приют, конечно, отец Даун».

«Ты уже слышал об этом?»

«Не слышал и слышать не хочу!»

Сергей сердито положил трубку.

С приютом, ладно.

С приютом одни слухи.

А вот сообщение от Серого. Это уже серьезно.

Он протянул руку к телефону, но раздался звонок.

«Можешь подъехать к пустырю около городской свалки? – прорезался голос Валентина. – Прямо сейчас. К въезду, – Валентин уже неплохо разбирался в топографии Томска. – Ну, к тому месту, где бомжи опарышей продают».

Тоже радость, болтаться по свалкам, пожал плечами Сергей, но голос Валентина звучал встревожено.

Когда я был живым, я был похож на дым, и дым шести снегов был тоже молодым…

Незабвенный БГ.

Шесть снегов, конечно, нелепо, а вот звучит.

У синих скал я вверх упал, в то время как зеленый бог в мерцании веков себя искал…

Легендарные времена «Аквариума». Но что делает на пустыре Валентин?

Вернулся я домой, и труп любимый мой спросил меня: «Что делал ты, когда ты был живой?.».

У въезда на пустырь поперек дороги стоял облупленный милицейский газик. От него несло бензином и табаком. Незнакомый сержант грубо остановил Сергея, но из-за кустов помахал рукой Валентин: «Пропустите его, сержант». И, не здороваясь, спросил: «Протокол опознания подпишешь?»

Вернулся я домой, и труп любимый мой спросил меня: «Что делал ты, когда ты был живой?.».

В полном молчании, подчеркнутом звоном кузнечиков, Сергей шел вслед за Валентином – мимо ржавого железа, торчащего из бурой травы, мимо выветренных серых костей, покрытых плесенью, мимо обрывков грязного тряпья, газет, целлофана. Воздух был сух, несло мертвечиной. За покосившимся металлическим контейнером, прихотливо поеденным ржавчиной, открылась неглубокая канава. Сухие кустики, похожие на колючку, лишь слегка прикрывали что-то серое, бесформенное, грубо свалившееся в канаву.

Тут же валялась знакомая инвалидная коляска.

Вот тебе и приют уродов! Сергей еще не успел увязать увиденное с Венькой-Бушлатом, но в голове промелькнуло: несовершеннолетний инвалид ездил точно в такой коляске. И даже не в такой, а именно в этой, кажется. Это Сергей и сказал подошедшим сотрудникам милиции.

– Повторите, пожалуйста, – попросил невысокий капитан.

– На такой коляске ездил несовершеннолетний инвалид Венька, – повторил Сергей. – Кличка у него была Бушлат, а фамилию не знаю.

– Взгляните на труп, пожалуйста, – попросил капитан. – Вы знали этого человека?

Сергей взглянул.

То, что он увидел, назвать человеком было трудно, – бесформенная, ужасно распухшая, раздавшаяся масса. Кожа на лице, казалось, сейчас полопается. Да и не лицо, а одна багрово-черная опухоль, кое-где покрытая коростой запекшейся крови. Зеленые мухи суетливо исследовали подозрительные бурые потеки. Рядом с убитым или умершим валялось три пустых бутылки из-под дешевой бормотухи, опорожненная консервная банка и много окурков, – праздновали здесь от души. И вертелась в стороне взбудораженная черная собачонка. Шерсть на загривке стояла дыбом, глаза нехорошо поблескивали. Собачонка явно боялась людей, нагрянувших на пустырь, но уходить не собиралась. Ждала, когда гости покинут облюбованное ею место.

Вернулся я домой…

Венька?…

Сергей вспомнил острую мордочку несовершеннолетнего инвалида.

При жизни у Веньки-Бушлата было не лицо, а именно мордочка. Острая, верткая, с нагло торчащим вперед носиком, с мутноватыми, часто помаргивающими глазками на выкате, всегда водянисто посверкивающими, подло озабоченными, с плоскими, вечно жующими губами, с мелкими желваками, так и ходящими вверх-вниз от непрестанного жевания. А что можно сказать о трупе, распухшем так сильно, что сгладились все морщины?

Сергей перевел взгляд на ноги.

Ноги у мертвеца оказались тонкие, высохшие.

Грязные штанины высоко задрались, и было видно, что ноги у трупа действительно тонкие и высохшие по всей длине. Вполне возможно, что это невообразимо разбухшее от жары тело с тонкими высохшими ногами было когда-то Венькой-Бушлатом, но уверенно сказать это Сергей не мог.

– Венька ездил в такой коляске, – повторил он. – А он это или нет, по-моему уверенно это никто не может сказать.

– Патологоанатом может, – усмехнулся Валентин.

Вернулся я домой, и труп любимый мой спросил меня: «Что делал ты, когда ты был живой?.».

– Прокатимся? – спросил Валентин, когда они сели в машину.

– Куда?

– К Андрею Ф.

– А что мы ему скажем?

– Жара на тебя плохо действует, – укоризненно покачал головой Валентин. – Это ведь ты утверждал, что Андрей Ф. встречался в июле с Морицом.

– Ну, что за жизнь! – не выдержал, пожаловался Сергей. – Трупы на пустырях, бандитские венки под окнами, да еще Серый звонил: умер один из наших рабочих.

– А ты выброси на часок все это из головы и сосредоточься на Андрее Ф., – дружески посоветовал Валентин. – Странные предчувствия меня мучают. Сдается мне, что не найдем мы Филиппова.

– Как это понимать?

– Ну, как. Если действительно стоит кто-то за этими трупами… Ну, хотя бы мифический отец Даун… – Валентин неопределенно покрутил рукой в воздухе. – Если действительно стоит кто-то за этими трупами, то не позволят нам с тобой встретиться с Андреем Ф. Нисколько не удивлюсь, если охранник, проявив трудовую доблесть, вне очереди отбыл на вахту.

Район, куда они попали после некоторых блужданий по узким улочкам, оказался старым, деревянным, сплошь застроенным частными домиками. Деревья потемнели от жары, а домики сплошь были темными от времени. Над кирпичными трубами кое-где торчали резные жестяные флюгеры. Покосившиеся заборы, жухлая лебеда, и везде – неровно нарезанные огороды, над которыми неистово пекло Солнце.

Бревенчатый домик Андрея Ф. укрылся за палисадом, когда-то зеленым, теперь облупившимся.

Открытый колодец.

Потемневшая поленница.

На рассохшейся калитке предупреждение: «Берегись злой собаки».

Валентин осторожно приоткрыл скрипнувшую калитку, но собаки во дворе не оказалось. Конура стояла, но заброшенная, заросшая лебедой. Покачивалась на проволоке, протянутой через двор, коротко оборванная цепь. «Так я и думал, – разочарованно протянул Валентин. – Никого мы здесь не найдем».

И в этот момент дверь распахнулась.

На деревянное крылечко вышел крепкий парень в тельняшке и в затасканных джинсах, босой, желтоголовый, как румынский футболист. Глянув на гостей, он нисколько не удивился, только мирно сложил на груди короткие сильные руки.

– Здравствуйте, – сказал Валентин.

Парень кивнул.

Прикрыв калитку, гости подошли к крылечку.

Теперь от желтоволосого и от распахнутой двери их отделяли какие-то два метра. И сразу стало ясно, что живет желтоголовый один и живет неустроенно. Какая-то пересохшая трава пучками висела под потолком тесных сенок. В проеме дверей темнела кухня; куча грязного белья валялась вокруг стиральной машины. Над машиной поднимался слабый парок.

– Филиппов? Андрей?

Парень кивнул.

– Мы хотим с вами поговорить.

Парень не спросил никаких документов, Валентин сам достал из кармана удостоверение и раскрыл перед Филипповым. Желтоголовый глянул и опять понимающе кивнул, но позы не переменил. И приглашать незваных гостей в дом явно не собирался.

– Работаете вахтовым охранником?

Желтоголовый кивнул.

– Часто приходится летать на место работы?

Подумав, желтоголовый показал палец. Потом подумал и показал еще два.

– Как вас понимать?

Парень пожал плечами.

– Что именно вы охраняете?

Желтоголовый улыбнулся и не ответил. Видно было, что он не дразнит гостей, просто у него так получалось.

– Учтите, – сухо предупредил Валентин. – Если вы не ответите сейчас, нам придется задать те же вопросы еще раз уже в официальном порядке.

Желтоголовый понимающе кивнул.

– Вы охраняете какую-то базу? Отдаленное предприятие? Строительную площадку? Карьер?

Парень неопределенно пожал плечами.

Валентин незаметно глянул на Сергея. Желтоголовый охранник явно действовал ему на нервы.

– Послушай, – вступил в разговор Сергей и протянул молчальнику сигарету. Тот, впрочем, отрицательно покачал головой. – Мы пришли к тебе по делу. По конкретному делу. Бояться нас не надо, мы не причиним тебе никаких неприятностей. Но если не ответишь на вопросы, неприятности могут возникнуть. Даже обязательно возникнут. Понимаешь?

Желтоголовый кивнул.

– Тогда почему ты молчишь?

Желтоголовый был готов и к такому вопросу.

Коротким движением загорелой руки он снял с полочки, приколоченной к стене, фанерную дощечку альбомного формата. На дощечке мелом было выведено: «Я немой».

Валентин и Сергей изумленно переглянулись.

Сергей готов был расхохотаться. Хорошо бы мы выглядели, подумал он, если бы притащили немого в отделение милиции.

– Извините, – развел руками Валентин.

Желтоголовый кивнул. Наверное, он привык к таким оборотам.

– Я правильно тебя понял? – негромко спросил Сергей желтоголового. – Сперва ты показал нам один палец, а потом два. Это значит, что ты летаешь на вахту раз в два месяца?

Желтоголовый кивнул.

– А сколько дней ты проводишь на вахте? Десять? Пятнадцать? Нет? Тогда, может, двадцать?

Желтоволосый кивнул.

– А что ты охраняешь? – вернулся к прежнему Сергей. – Предприятие? Заповедник? Лесной участок? Карьер? Склад взрывчатки? Завезенное в лес оборудование? Строительную площадку? Буровую скважину?

Желтоголовый улыбнулся, провел сырой тряпкой по фанерной дощечке и крупно написал мелом: «Не знаю».

– Как не знаешь? – опешил Сергей. – Вот ты прилетаешь в тайгу, правильно? Тебе выдают оружие и ты идешь охранять объект. Даже если указанный объект обнесен колючкой, даже если охранников не пускают на территорию объекта, даже если вся служба проходит исключительно на внешней стороне объекта, ну, никак не может быть такого, согласись, чтобы вахтовые охранники не знали или хотя бы не догадывались, что именно они охраняют.

Немой подумал и уверенно приписал к словам на дощечке букву я.

Получилось: «Я не знаю».

Как бы с упором на местоимение.

– Ну, хорошо, ты не знаешь, – неохотно согласился Сергей. – Пусть будет так, мы тебе верим. Но ведь ты не один обслуживаешь объект, правда? И возят охранников на объект всех вместе, правда? Ты наверняка должен знать всех, с кем летаешь на вахту?

Немой кивнул.

– Ты знаешь их имена, адреса?

Немой снова поднял перед собой дощечку.

– Как? Ни одного адреса? – не поверил Сергей. – Совсем ни одного? Этого не может быть! Ты ведь давно с ними работаешь. Уж имена-то точно должен знать!

Желтоголовый улыбнулся.

«Я не знаю».

– Вне службы вам запрещено видеться? – догадался Сергей.

Немой кивнул.

– А сколько человек летает с тобой в тайгу? Двое? Четверо? Может, десять? Пятнадцать? – Сергей изумленно оглянулся на Валентина: – Это что же они охраняют в лесу, целых пятнадцать человек? У меня есть приятель, Володя Шкаликов. Он бывший десантник, он охраняет на севере склады с взрывчаткой. Но с ним в тундру обычно летают один-два человека. А пятнадцать человек!.. Что делать в тайге сразу пятнадцати охранникам?

Немой улыбнулся.

«Я не знаю».

– А телефон предприятия? Ты и этого не знаешь? Как такое может быть?

Немой пожал плечами.

В общем, он был славный и терпеливый парень.

– За тобой заезжают на машине? – спросил Сергей. – Собирают всех и везут на аэродром? До места службы вы добираетесь самолетом? Нет? Тогда, наверное, вертолетом?

Желтоголовый утвердительно кивнул.

– А зарплату развозят прямо по домам?

Немой снова потянулся к дощечке, но Валентин ловко подсунул ему свой блокнот и ручку. Немой подозрительно покосился на Валентина, но крупно написал на листке: «Зарплату выдают на периметре».

– На каком периметре?

Немой пожал плечами.

– Ладно, последний вопрос.

Валентин полез в карман и извлек несколько фотографий.

Мельком глянув на фотографии, Сергей узнал лохматого поэта-скандалиста Морица, несовершеннолетнего инвалида Веньку-Бушлата и Олега Мезенцева, брезгливо оттопырившего нижнюю губу. Белокурая красавица с надутыми губками была, возможно, Бидюрова, профессиональная проститутка. Были там и другие фотографии, но немой все равно никого не узнал. Правда, несколько раз он переводил взгляд с Бидюровой на Морица, даже приоткрыл тонкие губы, но все равно показал все ту же дощечку.

«Я не знаю».

В машину сели разочарованные.

– Ничего, – сказал Валентин. – Зато у нас есть запись в блокноте.

– А что она даст?

– У майора Егорова хранятся письма людей, попавших в его черный список. У него собрана богатая коллекция их писем и подписей. Мы сравним почерки. Вдруг некоторые письма накарябаны немым?

– Зачем? Он же никого не узнал.

– Вот именно, никого! – засмеялся Валентин. – А ведь Мориц писал именно об этом охраннике, об Андрее Ф. Кстати, ты сам утверждал, что Мориц называл его то молчаливым, то неразговорчивым. Вряд ли есть в Томске другой такой молчаливый Андрей Ф., к тому же вахтовый охранник.

– Не понимаю.

– Да все тут как на ладони! – рассмеялся Валентин. – Увидев нас, немой понял, что мы что-то знаем, или о чем-то догадываемся. И он нам соврал! Совершенно откровенно соврал! Он прекрасно знает Морица, не может его не знать. Отсюда цепочка может потянуться дальше. К периметру. например… Вот настоящая загадка, – нахмурился он. – Что за периметр охраняют сразу пятнадцать человек? И не могут же там работать только немые.

– А, может, он просто тупой?

– Может, и тупой, – засмеялся Валентин. – Впрочем, разбираться с этим будут другие. Я свое дело сделал, моя командировка заканчивается. Интересные вещи я накопал в Томске, тебе, правда, знать деталей не надо. Вполне успешная командировка. Правда, уверен я, что всю эту историю с немыми и с трупами скоро у вас замнут.

– Почему?

– Да потому, что здешние спецслужбы слишком уж зависят от твоего большого руля.

– Ты о Суворове?

– О нем.

– Ну и зря. Он. кстати, вполне может продлить твою командировку.

– Это еще зачем? – засмеялся Валентин. Он явно принял слова Сергея за шутку.

– Ты же знаешь, мы с Колей собираемся в тайгу, – уклонился от прямого ответа Сергей. – Что бы тебе не составить компанию? Когда еще представится такая возможность?

– Съездить в тайгу за покойником?

– Все равно это лучше, чем болтаться по душной Москве. Давай я позвоню Суворову. Он все устроит.

Понять тьму

В прохладном кабинете Суворова ничто не напоминало о зное, царящем за окнами. «Ант, – предупредил он кого-то по селектору, – некоторое время я буду занят». И действительно битый час Суворов говорил вроде бы о пустяках, перескакивая с одного на другое. Например, пересказал письмо Морица, впрочем, никак его не прокомментировав. Потом перескочил на конференцию, которую готовила Вера Суворова и которая прошла в июле уже как чтения ее памяти. «Я свободна, потому что во мне нет обмана, нет притворства…» – даже процитировал он.

И сипловато заметил, думая явно о своем:

– Деньги, деньги… У нас уже научились зарабатывать… Осталось научиться тратить правильно… Например, вкладывать их в развитие общества, а не в развитие своего круга – семья, друзья, родственники. Последнее почти никогда не приводит к результату, потому что малый круг слишком сильно размывается влияниями извне. Этим влияниям невозможно противостоять. «Помни же, что еще много невыпущенных, много невылеченных…», – снова процитировал он. – Вера любила повторять эти слова. Кажется, она поняла их глубинный смысл. Ведь порой даже умные люди не могут объяснить, зачем им нужны большие деньги? Не для того ведь только, чтобы делать все новые и новые, правда? – он странно усмехнулся. – Чаще всего человек, имеющий большие деньги, ничего не привносит в мир, кроме собственного невежества и дикости. Ему нечего предложить миру, кроме своих амбиций, вот он и крутится, как белка в колесе.

– Ты о Мезенцеве?

– Не обязательно о нем, – покачал головой Суворов. – Впрочем, как тип, Мезенцев хорошо укладывается в схему. Правда, особенно крупных денег у него никогда не было, но и теми, что у него оказались, он не сумел разумно распорядиться. Как и другой твой приятель…

– Варакин?

– Вот-вот.

Они рассмеялись.

Оба хорошо знали Варакина.

Году в девяностом, ну, может, в девяносто первом, незадолго до путча, когда Леньке Варакину большие деньги только снились, он торопился из Москвы в Томск на деловую встречу. В аэропорту Домодедово у него украли бумажник со всеми документами, правда, случайно остались в кармане авиабилет и записная книжка. Не желая терять время на разговоры с милицией, понимая, что, застряв в Москве, он не попадет на запланированную встречу, Варакин с билетом в руке смело двинулся на посадку. На контроле его остановили:

«Ваш паспорт?»

«Украли у меня паспорт, – честно сказал Варакин. – Но вот мой билет».

«А удостоверение личности? – поинтересовался дежурный милиционер, выводя Варакина из очереди. – Есть у вас документ, подтверждающий вашу личность?»

«Только записная книжка ».

«Записная книжка не документ».

«Но послушайте…»

«Зачем это мне вас слушать, я на службе, – не стал скрывать правду милиционер. – Или предъявите документ, удостоверяющий личность, или пройдемте в отделение».

«Товарищ милиционер, – не терял надежды Варакин. – У меня в Томске назначена важная встреча. – Голос у него дрогнул. – Очень важная. Можно сказать, от этой встречи зависит вся моя дальнейшая жизнь. Я Леонид Варакин, томич, действительно живу в Томске, прописан там же. Родился Варакиным, ощущаю себя Варакиным, а паспорт у меня украли здесь, в домодедовском аэропорту, где, между прочем, за порядком должны следить именно вы. Впрочем, – успокоил милиционера Варакин, – лично к вам у меня претензий нет. Единственное мое желание – улететь в Томск рейсом, указанным в авиабилете. А если вам мало билета, то вот моя записная книжка. Полистайте, полистайте ее внимательно, – предложил Варакин. – Видите телефоны? Видите, как много телефонов? Это мои друзья и партнеры по бизнесу. Вот Виталик Саяпин, вот Саша Окольский… Один прыгает с парашютом, другой толкует Библию… А вот Варакина, моя жена. В быту Маша, но для вас, конечно, Марья Ивановна… А вот Петров, Иванов, Сидоров, Кузнецов и так далее. Все живые, все нормальные люди. Позвоните любому, все подтвердят, что я Леонид Варакин, на имя которого выписан авиабилет».

«Позвонить-то можно, – возразил милиционер, – но по телефону они вашего лица не увидят».

«Зато голос услышат».

«Голос не доказательство, – отрезал милиционер. – Мне голоса ваших приятелей не нужны. На то они и приятели, чтобы подтверждать всякую вашу чепуху. Мне нужен конкретный документ, удостоверяющий личность. С печатями, с фотографией, с пропиской. А что такое авиабилет? – презрительно спросил он. – Авиабилет можно купить с рук. Понятно, что лететь в Томск по данному авиабилету должен некий гражданин Леонид Варакин, но неизвестно, есть ли это вы?»

«Товарищ депутат! – заорал доведенный до отчаяния Варакин, узнав среди пассажиров видного человека с депутатским значком на лацкане пиджака. – Товарищ Суламоров!»

«В чем дело?»

«Товарищ Суламоров! Я ваш избиратель. Как вы относитесь к свободе личности?»

Депутат удивился, но подошел к насторожившемуся милиционеру.

«Во всем мире, даже в Африке, нет и никогда не было прописки, этого дебильного рудимента исключительно российского крепостного права! – заорал, войдя в роль Варакин. – Я простой российский гражданин, живу в свободной стране. Гласность! Ускорение! – заорал он еще громче. – Почему, имея на руках авиабилет, выписанный на мое имя и купленный на мои собственные деньги, я не могу попасть в самолет только по той причине, что вот этот домодедовский товарищ милиционер очень сильно интересуется моей пропиской? Да есть у меня прописка, есть! – на весь аэропорт заорал Варакин. – Вот только паспорта у меня нет, украли у меня паспорт. Здесь украли, в Домодедово. Только записная книжка осталась. Вы полистайте ее! Я что же, такой тупой и старательный преступник, что сочинил перед вылетом целую записную книжку? Да черта с два! Не увидев лично Окольского, Окольского не придумаешь! Да и на Саяпина фантазии ни у кого не хватит!»

«Проходи, придурок! – злобно прошипел милиционер, оглядываясь на заволновавшихся пассажиров. – Немедленно проходи в накопитель!»

Повторного приказа Варакин ждать не стал.

Но за Екатеринбургом ударил снежный шквал, самолет посадили в Омске.

Варакин, тоскуя, устроился в неуютном кафе. Незамедлительно за его столиком (как бы случайно) оказалось трое местных непонятных ребят. Ну, выпили за знакомство (за счет подсевших), потом непонятные ребята (каждому было уже за тридцать) предложили сыграть в картишки – вид у Варакина был богатый, хотя и нервный. Обыкновенные люди шарахаются от подобных предложений, но Варакин взялся за игру с удовольствием и за пару часов, пока не объявили посадку, полностью раздел ребят. Так раздел, что его не захотели отпускать: есть, мол, у них право на отыгрыш. «А мне на самолет надо, – резко возразил Варакин. – Долбал я ваш долбанный аэропорт, ваши долбанные карты и ваше долбанное право!» И ускользнул в толпу. Но на контроле в накопитель, понятно, уже дежурил милиционер. Только уже не домодедовский умный, а омский тупой. И по роже омского тупого Варакин понял, что на этот раз фокус с записной книжкой не пройдет (тем более, что и Суламоров от него в толпе прятался), а значит, на важную встречу он все-таки опоздает. Это так разозлило Варакина, что он пулей разыскал в зале ожидания злых, обиженных на него ребят и так сказал им: «Все, ребята, играю в открытую! Проведете на летное поле, верну все деньги. Даже добавил бы к ним своих, но нет ни копейки». Ребята сразу повеселели и окольными тропами вывели Варакина на летное поле, практически к трапу.

В самолете как раз заканчивали уборку.

Под жужжание пылесосов Варакин проскочил в туалет и там затаился.

Присев на унитаз, листал свою записную книжку. Вдруг дверь распахнулась.

«А ты кто ж, милок, будешь?»

«А я буду почетным стомиллионным пассажиром аэрофлота».

«А сколько ж ты, милок, здесь сидишь?»

«А как вылетели из Москвы, так и сижу, – заявил Варакин и энергично захлопнул дверь перед растерявшейся техничкой. – У меня от ваших пайков расстройство желудка».

И долетел, не опоздал на важную встречу.

– Варакин может, – согласился Суворов.

– Мог… – поправил Сергей.

Суворов покачал головой:

– Наверное, так. – И спросил: – Про инвалида, конечно, слышал?

– Про какого инвалида?

– Как это, про какого? Я видел твою подпись на протоколе опознания. Несовершеннолетний инвалид Венька, приятель Морица. Я слежу за поисками Морица, поэтому знаю все, что там происходит. Кстати, твой друг, – мельком заметил Суворов, несомненно, имея в виду Валентина, – неплохо вписался в местные операции.

– Для него это не главное, – отступил Сергей перед всезнайством Суворова. – Но вообще-то он трупами не занимается. – От одного воспоминания об увиденном на пустыре, у него заныла печенка. Гармония двенадцати страстей… Розовые венки блаженства… Он нисколько не удивился, услышав:

– Ты подумал о моем предложении?

– Насчет Коляна?

Суворов кивнул.

– У меня сложности… – начал было Сергей, но Суворов не хотел слышать о сложностях:

– Обратись к своему другу. Он профессионал.

– У него заканчивается командировка.

Сергей произнес это и вдруг каким-то образом почувствовал, что Суворов знает о заканчивающейся командировке Валентина. Знал он и о том, чем занимался Якушев в Томске. И знает про список майора Егорова. И наверное про встречу с желтоголовым знает.

Но Суворов заговорил не об этом.

– Знаешь, за что Коляна уволили из авиации?

– А он действительно служил? – удивился Сергей.

– Оказывается, да. Я видел его досье. Родился в Омске, закончил Ачинку. Характер его подводил. Мечтал лейтенант Басалаев выбиться в старшие офицеры. Отсюда его отношение к действительности. Еще в училище случилась однажды неприятная история: у ротного пропал пистолет. Поскольку подобное происшествие роняет тень на все училище и грозит потерпевшему суровым наказанием, ротный, не поднимая шума, объявил: кто найдет пистолет, тот получит месяц внеочередного отпуска. Пистолет нашелся. И нашел его, конечно, курсант Басалаев. А однажды, уже на действительной службе, осматривая механизм выпуска шасси готового к вылету самолета, внимательный лейтенант обнаружил концы проводов, обрезанных кусачками. Несмотря на тщательные поиски, вредителя не нашли, но бдительного технаря похвалили. Впрочем, особисты (такой у них нрав) на всякий случай взяли лихого лейтенанта на заметку, и скоро убедились, что он действительно способен на многое. Например, у транспортного «Руслана», работавшего в воздухе, отказал один из двигателей. Как запустить отказник в воздухе подсказал пилотам все тот же лейтенант Басалаев. Как ты понимаешь, после этого особисты уже совсем тщательно начали присматривать за находчивым спецом, и своего дождались. Однажды Басалаев крупно поспорил с главным инженером эскадрильи. С пеной у рта он доказывал, что если у «Руслана» выйдет из строя хотя бы один предохранитель, то система шасси вообще не сработает. Спор закончился просто: неугомонного лейтенанта перевели дежурить на вышку. Поделом, не спорь с командиром! Но, как позже выяснилось, по дороге на злосчастную вышку, обиженный лейтенант забрался в нишу шасси готового к вылету самолета, открыл коробку распределителя и пассатижами отсоединил один из предохранителей. Потом поставил крышку на место и законтрил гайки, посчитав, что сможет теперь эффективно и убедительно доказать начальству свою правоту. В минуту всеобщего напряжения, когда лишенный шасси самолет трагически зависнет над аэродромом, именно он, отстраненный от дел талантливый технарь лейтенант Басалаев сможет передать на терпящий бедствие борт точный диагноз. Авария будет устранена, а капитанские погоны сами прыгнут на плечи энергичному технарю.

– И прыгнули? – недоверчиво спросил Сергей.

– Погоны не прыгнули, – ответил Суворов. – Зато лейтенант прыгнул. В колонию строгого режима. Когда «Руслан» дожигал топливо, лейтенант Басалаев действительно правильно указал на причину аварии. Тяжелый самолет был спасен, однако, на гайках обнаружили характерные царапины от пассатижей. Улика, в общем, не страшная, но особисты умело взяли энергичного лейтенанта на испуг, мельком показав якобы снятые с предохранителей отпечатки пальцев. На этом Басалаев сломался. Военный прокурор потребовал для провинившегося смертную казнь, но дали Басалаеву всего шесть лет, из которых он просидел три года. Крупно повезло, вышел по амнистии. Правда, вышел Коляном…

– По-моему, ты слишком много думаешь о нем.

– Это потому, – сипло возразил Суворов, – что я много думаю о Вере.

Он выдвинул нижний ящик письменного стола и выложил на стол распечатанные на принтере страницы – целую пачку.

– Вот странно, – сказал он. – Вера терпеть не могла Морица, но в Вериных бумагах я нашел его дневник. Вообще-то он хранился у меня, представления не имею, как он попал к Вере. «Теперь, во имя Иисуса Христа, я отрекаюсь от них, – процитировал он, взглянув на страницы. – Пусть будут только настоящие люди. И пусть будут настоящие, а не приблизительные поступки. Пусть не будет страха, а будет смирение, молитва и добрая воля. Пусть будет настоящая любовь, и не будет дрожи за собственную шкуру, которая, как известно, в отличие от души, живущей у Бога, принадлежит Князю мира сего. Не будем запутываться в непонятном, не будем пытаться понять тьму, а выйдем на свет, покаемся и пойдем дальше – в Царство Божие. И пусть наша внешняя и внутренняя красота спасет мир – во имя Господа, во имя любви, во имя прохладной девушки Зейнеш…»

Сергей удивился:

– Понять тьму?

– Именно так.

– Никогда бы не заподозрил Морица в религиозности.

– Он не был религиозным.

– А это обращение?

Суворов улыбнулся:

– Это обращение художника. Не больше. «Вообще же, конечно, все непонятно. Когда тихо – начинаешь искать приключений. Потом мучаешься, не в силах все хватанутое обобщить. Мучаешься телесно – от усталости, приходящей от неумения остановиться, мучаешься внутренне сознанием – от неумения поставить себя на твердую профессиональную ногу. Вообще непонятно, кому литература нужна? „Сибирские Афины“ все больше и больше бульварнеют, а в газетах мои материалы активно отвергаются. Даже в „Буфф-антологию“ Серега Смирнов собирается ставить мои стихи под псевдонимом. Так что, может пора перестать быть Морицом? Ведь по большому счету важны только отношения людей. Зачем писать стихи, тратя время и энергию, а кому-то читать их? Может, лучше просто встретиться и поговорить? Правда, такие встречи выливаются в гигантские пьянки… Тогда, может, вообще не встречаться?.». Почему-то главное мы начинаем понимать поздно… – покачал головой Суворов. – «А лето кончается, вчерашняя жара с духотищей сменилась ветерком. Девчонки ходят по улицам такие эстетичные, что дух захватывает. Я понял, наконец, что не хочу их массово трахать, мне просто нравится на них смотреть. Значит, в целом, я не мизантроп, и верю в Бога, как в создателя мира, жизни и человека. О, Господи, к тебе обращаюсь: со мною будь, и со всеми, кто верит в тебя! Славен мир твой! И если мы не всегда ему соответствуем, то ты ведь и херачишь нас за это от всей души…» Здесь, кстати, имеется приписка, – добавил Суворов. – В приписке Мориц указывает на то, что мы действительно не одни… Есть Бог и дьявол… Есть святые и демоны, мертвецы и звери… Все пронизано светом, идеями, похотью, слюной… И в меру сил мы выбираем свои траектории…

Оно конечно, подумал Сергей. Каждый выбирает свою траекторию. Или пытается выбрать. Вот Мориц пытался, и Колян, и Мезенцев. Пусть криво, неправильно, но они пытались. И тот мент из участка, капнувший на Рыся и на Коляна, тоже пытался. И Суворов, и Карпицкий, и Ленька Варакин. Какой смысл перечислять всех? Просто они пытались. Каждый, как мог. А Господь соответственно херачил каждого от души…

– Зачем все-таки Мориц появлялся в Томске?

– Вряд ли мы теперь это узнаем…

Прозвучало убедительно, но Сергей не поверил.

Да нет, ты что-то знаешь, не поверил он… Ты точно что-то такое знаешь… Валентин, наверное, прав: ты что-то такое знаешь… Иначе зачем бы тебе понадобился этот бывший технарь, о котором ты никак не можешь забыть?…

– Да, да, я подожду, – сказал он вслух и поднялся, проводив взглядом Суворова, все-таки вызванного из кабинета телефонным звонком.

Книг много, прошелся он по кабинету.

Так много нечитанных книг, что страшно становится.

Не глядя, Сергей выдернул с полки первую попавшуюся.

Он загадал про себя, что если на странице не окажется даже самого отдаленного упоминания о Чернышевском, любимом писателе Веры Суворовой, значит, все в жизни не так уж страшно.

«…Отрадно констатировать, что тогда какая-то тайная сила все-таки решилась попробовать хотя бы от этой беды Чернышевского спасти. – Сергей улыбнулся. – Ему приходилось особенно тяжело, – как было не сжалиться? 28-го числа, из того, что начальство, раздраженное его нападками, не давало ему свидания с женой, он начал голодовку; голодовка была еще тогда в России новинкой, а экспонент попался нерасторопный. Караульные заметили, что он чахнет, но пища как будто съедается. Когда же дня через четыре, пораженные тухлым запахом в камере, сторожа ее обыскали, то выяснилось, что твердая пища пряталась между книг, а щи выливались в щели. В воскресенье, 3 февраля, во втором часу дня, врач при крепости, осмотрев арестанта, нашел, что он бледен, язык довольно чистый, пульс несколько слабее, – и в этот же день, в этот час Некрасов, проездом на извозчике от гостиницы Демута к себе домой, на угол Литейной и Бассейной, потерял сверток, в котором находились две прошнурованные по углам рукописи с заглавием «Что делать?» Припомнив с точностью отчаяния весь свой маршрут, он не припомнил того, что, подъезжая к дому, положил сверток рядом с собой, чтобы достать кошелек, – а тут как раз сани сворачивали… скрежетание относа… и «Что делать?» незаметно скатилось: вот это и была попытка тайной силы – в данном случае центробежной – конфисковать книгу, счастливая судьба которой должна была так гибельно отразиться на судьбе ее автора. Но попытка не удалась: на снегу, у Мариинской больницы, розовый сверток поднял бедный чиновник, обремененный большой семьей. Придя восвояси, он надел очки, осмотрел находку… увидел, что это начало какого-то сочинения и, не вздрогнув, не опалив вялых пальцев, отложил. «Уничтожь!» – напрасно молил безнадежный голос. В «Ведомостях Санкт-Петербургской городской полиции» напечатано было объявление о пропаже. Чиновник отнес сверток по означенному адресу, за что и получил обещанное: пятьдесят рублей серебром…»

Не повезло.

Сергей поставил книгу на место.

И увидел выдвинутый ящик письменного стола.

Минут десять назад Суворов доставал из этого ящика отпечатанные на принтере страницы дневника. А под страничками, оказывается, лежала свернутая в четверть листа ничем не примечательная топографическая карта Кузбасса; ну, разве что поля ее в нескольких местах были прожжены и испачканы чернилами, и телефон на полях был выписан карандашиком: 384-22-23-521. Было уже, было, Сергей звонил по указанному телефону. «Это Кемерово?» – «Зачем вам Кемерово?». – «А вообще-то куда я попал?» – «А вы куда целились?»

То, что карта, исчезнувшая из его квартиры, вдруг обнаружилась в ящике письменного стола не у кого-то там, а у Суворова, у человека близкого и надежного, так поразило Сергея, что он сунул карту в карман.

Другие и Ант

Валентин поймал Сергея в дороге.

Подняв сотовый, валявшийся на сиденье, Сергей услышал: «Кажется, я остаюсь». И секунду спустя удивленное: «Кажется, твой большой руль действительно имеет вес». – «Еще какой, – усмехнулся Сергей. Он как раз думал о Суворове. – Когда появишься?» – «А ты где сейчас?» – «На Ленина, но еду домой». – «Тогда я тоже еду. Егоров обеспечил меня машиной».

Сергей бросил трубку на сиденье.

То, что украденная карта оказалась у Суворова, здорово его встряхнуло.

Еще двадцать минут назад он думал о Суворове лишь в превосходной степени, а сейчас готов был допустить все, даже откровенно нелепую мысль о некоем тождестве Суворова и мифического отца Дауна. В этом свете совершенно по-новому смотрелся и загадочный интерес Суворова к исчезнувшему Коляну. Пусть Коляна ищет милиция, приспешники Суворова, его челядь, вспомнил он слова Валентин. Зачем, зачем действительно с такой неестественной настойчивостью Суворов ищет Коляна?

Я просыпаюсь в холодном поту… Я просыпаюсь в кошмарном бреду…

Время от времени Сергей поглядывал в зеркало заднего вида.

Как будто дом наш залило водой… И над нами километры воды… И кислорода не хватит на двоих…

Впрочем, кто мог его преследовать?

И как поступит Суворов, обнаружив пропажу карты? Пошлет за нею Бабичева? Снова наймет бритоголовых?

Я лежу в темноте…

Сергей ударил кулаком по рулю.

Получается, что догадки Валентина верны.

Но тогда, как объяснить окурок в хрустальной пепельнице?

Одно понятно теперь: ни одна властная структура не может противостоять Суворову, да им это и не нужно. Каким-то образом (конечно, через финансы) все они давно включены в рабочую сферу Суворова, едины с ним, движутся с ним в одном направлении. Не может противостоять Суворову и организованный криминал…

Но кто-то же оставил окурок в пепельнице…

Или это тоже игра Суворова?

Сергей вдруг вспомнил спортивных нефтяников, побывавших в прошлом году в сауне. Они помалкивали, участия в разговоре не принимали, но слушали разговоры внимательно. Улыбались грубоватым шуткам полковника Каляева, с удовольствием выслушивали запутанные истории, которыми богата жизнь деловых людей, но (задним числом отметил Сергей) по-настоящему прислушивались только к словам Суворова… Они к нему как к пророку прислушивались… Хотя, что особенного он тогда говорил?… Ну, вспомнил Зиновьева… Ну, вспомнил зиновьевские теории… А на то, что он сравнил тебя со свиньей, не обижайся. Он просто хотел неназойливо подчеркнуть твою неприхотливость… Действительно не было в словах Суворова никаких откровений, да и какие могут быть откровения в сауне? Тот же Романыч, тот же полковник Каляев в любой момент, повинуясь движениям своего незамысловатого сознания, могут разрушить самое сложное философское построение. И все же нефтяники слушали Философа так, будто он что-то особенное знал…

Опять очнулся сотовый.

«Где ты там шляешься? – недовольно спросил Игнатов. – Серый звонил. В Мариинске услышали все-таки мужиков. Собственно, одного услышали. В тайге пожары, а на пихтоварке действительно кто-то помер. Слышимость ужасная, Серый почти ничего не понял. Надо ехать. Давай выдвинемся прямо сегодня, к вечеру. Валентину, кстати, продлили ему командировку, так что, я поеду с вами только до Мариинска. Серый говорит, что Кия нынче совсем обмелела, моторкой там не воспользуешься. Так что, выдвинемся на джипе. Короче, я занимаюсь сейчас дорожными сборами, а к девяти подъеду к тебе».

Я лежу в темноте…

Дотянувшись до пачки «Марльборо», валяющейся в бардачке, Сергей закурил. Что, Рыжий, загадали тебе загадку? И решил: хватит ломать голову, тайга все лечит. Отправим помершего гегемона в Мариинск, а сами неделю подышим нормальным хвойным воздухом тайги.

А Суворов…

Впервые за многие годы добрых отношений Сергей подумал о Суворове отчужденно. Он привык к Суворову, как привыкают, скажем, к заведомо чистому колодцу. Заглянул, увидел светлое отражение и на душе легче. А тут – заглянул, а на тебя вместо светлого отражения харя скалится!

И карта, карта…

Если Суворов каким-то образом узнал, что карта у меня, почему он просто не сказал мне об этом? Ну, забыл я про карту, действительно забыл! А вот напомнил бы о ней Суворов, я в тот же день вернул бы ее ему.

Жара.

Проклятая жара.

Температура каждый день зашкаливает за тридцать.

Миновав темную арку, он проехал к входу в подземный гараж. Всего-то кирпичная постройка на пустыре, засыпанном щебнем, не каждый догадается, что за покрашенными металлическими воротами под землей немалое пространство, освещенное люминесцентными лампами. Повинуясь электронной команде, створки металлических ворот неторопливо разошлись, путь под землю был свободен, но Сергей, тормознув, сидел за рулем «тойоты», пытаясь понять, что его вдруг насторожило?

Он видел внизу ровный свет.

Не чувствовалось внизу подозрительных движений.

В полдень в гараже вообще мало людей, подумал он. Это у меня нервы сдают. И все же въезжать в гараж ему не хотелось. Он даже вышел из машины, прикрыл дверцу (правда, не до конца) и закурил. Как-то не по себе ему было. Нервный денек выдался. Ну, никак не мог заставить себя спуститься в гараж.

Черный джип, выкатившийся из-под темной арки, его обрадовал.

Джип был незнакомый, но по крайней мере Сергей почувствовал, что он теперь не один. Вот сколько месяцев спокойно спускался в подземный гараж в любое время суток и чувствовал себя нормально, а сегодня – нет…

Джип тормознул.

За тонированным стеклом мелькнуло лицо водителя.

Потом боковые дверцы джипа одновременно распахнулись и Сергей с изумлением увидел мордастого прибалта. Свободно развалившись на заднем сиденье, он свесил вниз крупную ногу в какой-то вызывающе бесформенной легкой кроссовке. Круглое лицо освещала странноватая улыбка – уверенности и откровенного торжества. Повинуясь короткому жесту, двое крепких ребят в темных очках и в майках, туго обтягивающих загорелые плечи, выскочили из джипа, преградив Сергею путь к дому. Ну, а бежать в гараж не имело смысла. Может, прибалт этого и хотел, чтобы он побежал в гараж.

– Подойди, – прибалт снисходительно похлопал рукой по кожаному сиденью.

– Зачем?

– Поедешь с нами.

– Куда?

– Сам увидишь.

– А кто вы?

– Друзья.

– Из чего это следует?

– Из моих слов. Садись в джип.

– Вот так сразу и сяду? – демонстративно не поверил Сергей, прикидывая, броситься ли ему на ребят или на самого прибалта, все-таки выбравшегося из джипа? И вообще, следует ли поднимать шум?

Прибалт прекрасно прочел его мысли.

– Не следует поднимать шум, – ухмыльнулся он. – Жара, никого нет. Какой смысл потеть, возиться на этом гравии? – Он неторопливо вынул из-под оттопыренной на животе джинсовой рубашки какой-то нелепый пистолет с непривычно коротким стволом. С таким коротким стволом, что, казалось, из него пуля должна торчать. – Мы тебе не угрожаем, но лучше сядь в джип. Если ты этого не сделаешь, мы тебя усыпим. Видел, как усыпляют зверей в кино? – ухмыльнулся он. – Раз, и готово! Возись потом с тобой.

– Кончай, Ант, с придурком, – поторопил прибалта один из его ребят.

Я лежу в темноте…

С пронзительным взвизгом выскочил из-под арки синий «жигуленок».

Это произошло неожиданно, но, оказывается, Сергей готов был к любой неожиданности. Резко отступив, он прикрылся дверцей «тойоты». Впрочем, прибалт и его ребята не бросились на него; увидев несущийся из-под арки «жигуленок» они мгновенно нырнули в джип. А Валентин с пистолетом в руках, бросив машину, уже бежал к гаражу, на ходу странно ныряя из стороны в сторону. «Всем стоять!» – орал он. Впрочем, больше для проформы. Не стал бы он стрелять под окнами многоэтажного дома.

Прибалт это тоже, наверное, понимал, тем не менее, дверцы джипа захлопнулись, блеснули тонированные стекла. Через мгновение джип нырнул под арку.

– Ну и ну, – Валентин с облегчением стер со лба пот и спрятал пистолет в кобуру, подвешенную под мышкой. – Это и есть тот самый прибалт?

Сергей кивнул.

Он ничего не понимал.

– Это Ант, – сказал он. – Его назвали Антом.

– Ну и что? – пожал плечами Валентин. – Встречал я имена позабористее.

– Я слышал это имя у Суворова! Мы были в кабинете и он так и сказал кому-то: «Ант, я буду занят некоторое время». Ну, что-то в этом роде. И сейчас прибалта назвали Антом.

– Ну и что?

Я лежу в темноте…

– Ты-то как тут оказался?

Валентин удовлетворенно оглядел голый выжженный пустырь:

– Я тебя пасу уже третий день. Очень ты мне не нравился эти три дня.

– Зато я карту нашел.

– И письмо?

– Письма там не оказалось.

– У Суворова?

Сергей кивнул.

– А зачем тебе эта карта?

Сергей растерянно пожал плечами:

– Честное слово, не знаю. Что-то во всем этом есть неправильное. Не должен был Суворов забирать у меня карту так.

– А как он должен был ее забирать? – искренне удивился Валентин. – Это же его карта. Это, во-первых. А во-вторых, чудак ты, пора понять, что если у человека есть возможность взять, просить он не будет.

– Но ведь это Суворов!

– Да хоть Кутузов!

Загнав машину в гараж, они поднялись в квартиру.

– Это действительно та самая? – Валентин, с интересом расправил карту. – Что это тут за Новые Гармошки обозначены?

– Откуда мне знать?

– Ничего, и это узнаем, – бодро пообещал Валентин.

Часть III. Новые гармошки

«Так кто же здесь хотел свободы и когда?» – «Никто и никогда. Хотели свободы и покоя. Все обман».

Н. Бромлей

Букварь идиота

– Давно работаешь на Серого?

Водила кивнул. У него было широкое лицо, смятое у глаз узкими морщинками, усики чернели, как шитая строчка, волосы курчавились на висках, но на затылке висели прямо, он подвязывал их в пучок. Улыбка тоже была некрасивой – просто перекашивалась нижняя губа, заметно искривляя верхнюю. Он ответил, не взглянув на Сергея: «Давно».

Тяжелый джип подбрасывало на кочках, заносило в застарелые, давно зацветшие зеленью колеи, гнилые даже на вид. Под покровом черневой тайги, тихой, дымной, напитанной гарью, а от того еще более темной, грязь в колеях все еще сохранялись. Ядовито-зелеными полосами она наполняла глубокие колеи проселка, лишь кое-где прикрытого сухой, как щетка, травой. Если когда-то здесь проезжала машина, то это было давно. По крайней мере, явных следов на дороге не сохранилось.

– Здесь вообще кто-нибудь ездит?

Водила пожал плечами:

– Наверное.

– Кто?

– Ну, может, ягодники.

– На машинах? – не поверил Сергей.

– И на машинах, – рассудительно кивнул водила и хвостик на его затылке подтверждающе дрогнул. – А то на чем выносить ягоды? Или те же орехи? Здесь кедровые орехи собирают мешками. Скажем, набил ты двадцать мешков, как понесешь из тайги? Без хорошего джипа или вездехода не справишься. Нормальным летом возят на моторках, конечно. Это сейчас сушь, река обмелела, кругом лесные пожары. Чувствуете запах? – водила осторожно потянул носом. – Скоро даже в городе нечем будет дышать. И вообще, – неожиданно добавил он, – я вас до нужной заимки никак не довезу, там болото. Хоть и сухое, а не проедешь. И как раз с нашей стороны. Вообще-то в тайге болот не бывает, но там, так сказать, нетипичное место. Высажу километров в семи, до заимки сами дотопаете.

– А багаж?

– Да ну, – ухмыльнулся водила. – Венок да два рюкзака!

Сергей усмехнулся. Не объяснять же, что таскаем похоронный венок не просто так. И одновременно обозлился на Игнатова: забрать жестяной бандитский венок из под окна была его затея. Именно Игнатов бросил венок в машину, все равно, дескать, братки подумают на милицию. Вообще раздражение преследовало Сергея с самого выезда. Оно не уменьшилось и в Мариинске. Отправляя Игнатова обратно в Томск, заметил: «Смотри там…» – «А чего смотреть?» Даже это раздражало сейчас Сергея.

– Как мы перейдем болото?

– А там тропинка есть. Сперва вьется вдоль берега, потом уходит к заимке. Мы как-то зимой ездили на охоту, так пили на той заимке три дня. Глухие места. В сторону не уйдете.

– А дальше что?

– А дальше тайга, – уважительно протянул водила. – Глухая тайга. Просто так туда не ходят.

– А на карте обозначен поселок.

– У вас, наверное, старая карта. Был лагерь какой.

– Лагеря на картах не обозначают, – заметил с заднего сиденья Валентин.

– Ну, это как посмотреть, – недоверчиво буркнул водила. – При большом лагере всегда вырастает поселок. Сам при таком сиблаговском поселке вырос. Точно вам говорю, при любом лагере вырастает поселок. Садятся ссыльные, наезжают вольняшки. Люди по-всякому устраиваются. А то будь там поселок, я бы не слышал? Живых людей на одном месте не удержишь. Они как ртуть. Нет там никакого поселка.

– А если лагерь был, куда подевался?

– Закрыли.

– А зэки?

– Одних выпустили, других перевели в другие места.

– А поселок при лагере?

– Ну, это вопросы к начальству, – усмехнулся водила. – Откуда мне знать? Деньги кончились, вот и закрыли лагерь. Зэков ведь тоже надо кормить, сами не выживут. Вот кто кормит зэков, если по закону?

– Да мы же, налогоплательщики, – подсказал сзади Валентин.

– Правильно. Мы и кормим, – со значением усмехнулся водила. – Он, значит, зарезал моего хорошего друга, приятельницу мою изнасиловал, деньги украл, а я все равно его кормлю.

Чем-то водиле не нравился разговор.

А, может, нервировал его жестяной, печально погромыхивающий при толчках, поставленный на заднее сиденье рядом с Валентином бандитский жестяной венок – круглый, похожий на загадочный орден для великанов.

– Зачем вы в тайгу прёте такое?

– Там мужик помер.

– На заимке?

– Ага.

– Беглый, что ли?

– Ты же говоришь, что нет вокруг ни поселков, ни лагерей.

– Ну, мало ли… – протянул водила. Но не выдержал: – От чего коньки-то откинул?

– От болезни, наверное.

– Да ну, от болезни! – не поверил водила, тряся хвостиком. – Какие в тайге болезни? В тайге живет здоровый народ. Ну, ногу сломаешь или медведь сдвинет тебе лицо на затылок, разве это болезнь? Это так… Это тоже способ жить… – нашелся он. – Сроду никто не болел в настоящей тайге. Если не пить из грязной лужи, так вообще козликом не станешь. Может, спился ваш мужик? Или угорел не вовремя? Вон какая сушь стоит, пылает тайга на сотни километров.

И поинтересовался:

– Как потащите мужика в город?

– Вертолет вызовем.

Тяжелые плоские лапы елей, насквозь пропитанные сумрачным знойным теплом, ложились на землю, – сизые, иногда неуловимо лиловые, а земля (когда видели землю) даже на взгляд казалась сухой, убитой. Ни травинки не росло на сухой земле, ни кустика, только сухая хвоя да такие же шишки густо устилали забытую богом колею. Как выехали из Мариинска, так только тайгу и видели.

А еще запах гари.

Нежный тревожный запах, сладко заполняющий воздушное пространство между елями, доверху заливающий всю тайгу.

– Сам-то откуда?

– Из Новосибирска.

– А как попал к Серому? – удивился Сергей. – Мариинск и Новосибирск не рядом.

– Работу искал.

– И не нашел?

– Гад буду!

– Это как понимать?

– А чего понимать? – неожиданно развеселился водила и улыбка странно искривила его губы. – У меня первый класс, на говновозку не сяду. Было время, возил второго секретаря обкома. Личный механик, ежеквартальные премии, даже квартиру получил. А потом эти… – неопределенно взмахнул хвостиком водила. – Ну, демократы… Пришли, порушили власть, не стало обкомов, не стало механиков… Начал искать работу. Даже при заводе искал, где хитрые сельскохозяйственные машины делают, а потом испытывают на Черном море… Вот все говорят, оборонка, оборонка, – неожиданно рассердился водила, – а зарплату там не выплачивали месяцами. Бросил оборонку. Стал ездить в Китай, сопровождал челноков, рэкетом немножко занимался, мог встать на ноги, дурак, да один пацан надоумил уйти в ментовку: на рэкете, дескать, сядешь. А вот в ментовке заниматься будешь, чем хочешь, подсказал, да еще для отмазки корки будешь носить в кармане. В общем, так оно и получилось, – покосился водила на Сергея, – только некоторые сослуживцы взъелись на меня. Дурачье, понятно, деревня, а я на дежурстве любил вслух читать протоколы задержаний. «Гражданин С. требовал от продавщицы водки и других сексуальных удовольствий». Или такое. «Заметив на углу улицы драчующихся, я быстро побежал к ним и задержал неподвижно лежащего на земле гражданина». Вот крест, не вру! «Пострадавший бросил в меня топором. Топор ударил меня по лбу, отскочил и поранил пострадавшего в ногу». Спрашиваю милиционера Колю Геринга, он приехал из деревни Пашково: «Ты немец, что ли?» – «Нет, – говорит Коля, – я из Пашково». Я в дежурке специальную тетрадку завел. «По поводу порванных трусов гражданки Петровой могу сообщить следующее. Во время обыска Петровой, задержанной в качестве проститутки, она сорвала с меня погоны и сунула их к себе в трусы. Я их оттуда вежливо вытащил и к ее трусам больше не прикасался». Вот те крест! – поклялся водила. – «После обыска у самогонщицы Сидоровой я и сержант Красюк никак не могли найти входную дверь. Когда Красюк устал и уснул в туалете, дверь я нашел. Но зачем принес дверь в отделение, не помню». Чистая правда! – заржал водила. – Ни слова придуманного! Знал я того Красюка. «Вернувшись из командировки, гражданин Быков обнаружил у себя в ванной голого соседа, после чего попытался покончить его жизнь ложным самоубийством».

– А ты знаешь, из-за чего не любят ментов? – сдержанно спросил Сергей.

– Ну, ну? – заинтересовался водила.

– Из-за их подсознательной субъективной психологической интолерантности, основанной на социальных предрассудках.

– Да ты что? – обалдел водила. – А я-то думал, поментую немножко, да дачу отстрою. У меня на даче такой балкон: садись, и пей капучино! А мне в ментовке учинили разбор. Нашли тетрадку с записями и пришили профнепригодность. А Новосибирск город большой, людей в нем, как в маленьком Китае, – покосился водила на Сергея и хвостик на его затылке дрогнул, – а заработать негде. Ну, я имею в виду, хорошо заработать…

Как выяснилось, заработок водила искал тщательно.

Фамилия у него была привлекательная – Жуков. И права – тоже первый класс, не зря возил большое начальство. Твердо решил: найду хороший заработок. «У меня пацан в седьмом классе, – укоризненно объяснил он. – Ему теперь не рубль нужен в школу, а весь червонец. Не дашь денежку, корешки начнут смеяться, я такие случаи знаю».

Начал листать бесплатные газеты, которыми забивают почтовые ящики, начал изучать объявления и страшно расстроился. Он, значит, как дурак, как последний попка, пихается со своим первым классом во все дыры, проверяет каждую темную щель, нет ли там его небольшого, никому не мешающего счастья? – горбатится на оборонке, ездит со всякими жадными жабами в Китай, составляет тупые ментовские протоколы, давно задействовал в помощь, кого только мог, а настоящий заработок – рядом!

При этом, какой заработок!

«Инофирма. Карьера. Загранпоездки. От 2000 долларов».

Зелеными!

От двух тысяч!

Не убивать же, наверное, предлагают за эти деньги!

Жуков сразу решил, что надо звонить, пока другие не позвонили. Если даже убивать предложат, подумал, то, наверное, не здесь, а за границей. А за такие деньги… Да за такие деньги, окончательно решил Жуков, я сам, кого хочешь, задавлю… Ищи меня потом в Нижней Ельцовке!..

Поднял телефонную трубку, а в глаза бросилось другое объявление:

«Адская работа. От 3000 долларов».

Ну, решил, это совсем угарно!

Получая такие деньги, запросто можно вывести в люди своего пацана. Пусть станет главным прокурором города. Для гарантии. Водила заржал: «Слышали? Главный-то прокурор страны… Говорят, представил доказательство своей невиновности… Ну, понятно, еще одна видеокассета… Заснят той же скрытой камерой, но теперь уже стоя, при парадном костюме с галстуком и с двумя хорошо одетыми мужчинами на фоне храма Христа Спасителя!»

Набрал, значит, Жуков указанный в газете номер:

«Адская работа?»

Уверенный мужской голос подтвердил:

«Она самая».

«Тогда гоните конкретику».

«Какую конкретику?»

«Ну, как? – удивился Жуков. – Должен же я знать, за что буду получать три штуки зеленых в месяц».

«А ты приезжай в офис», – почему-то перешел мужчина на ты.

«А почему не по телефону? – еще больше удивился Жуков. – Мне ведь только представление получить».

«О чем?»

«Да о работе. Сами пишете, адская».

«Ты с дистрибьюторами когда-нибудь сталкивался?»

«Точно не знаю, но в драках участвовал, – неопределенно ответил Жуков, неопределенностью этой как бы поднимая себе цену. – Вы мне скажите, что за работа?»

«Да бобы рубить, придурок!» – не выдержали нервы у мужика.

Ишь, дистрибьюторы!

В тот год много появилось таких веселых и поганых словечек.

Лучше позвоню в инофирму, решил Жуков. Там, конечно, платят на целую штуку меньше, но все равно недурно. По сравнению с пенсией в триста рублей, или с зарплатой в семьсот, которую не платят месяцами, очень даже недурно. Опять же, загранпоездки. При советской власти Жуков дважды выезжал за бугор. В Румынии, конечно, не капитализм, зато везде играют на скрипках. А в Монголии – араку пьют. Правда, сами румыны и монголы Жукову не особенно понравились, хитрый народец, зато ходят там богатые типы в хороших пиджаках с не споротыми фирменными лейблами на рукавах.

Позвонил в инофирму.

Вот есть такие особенные женские голоса, попытался объяснить свое потрясение водила, и шитая строчка его усиков отчетливо дрогнула, и хвостик на затылке чуть ли не заплясал. Вот есть на свете такие необыкновенные голоса. Ну, прямо как у ангелиц. Или как у валютных шлюх. Ошеломленный невероятной обворожительностью услышанного голоса, Жуков сразу выложил о себе все. Где родился, где учился и все такое прочее. Разоружился, так сказать. Ангелица на другом конце провода радостно защебетала: «Какая интересная биография! Нам такие люди нужны! У нас большая геотуристическая компания. Как раз сегодня, господин Жуков, в шестнадцать ноль-ноль состоится очередное собеседование. Непременно приезжайте. У нас очередь, но вы скажите, что лично к Ирине Александровне. Вас пропустят».

Потирая руки, Жуков загрузился в свою видавшую виды «двойку» и отправился по адресу. Геотуристическая компания, не кот наклал! – гордился он по дороге. И голос какой! Небось, возят богатых туристов на острова. А там людоеды. Людоеды теперь тоже грамотные, перед обедом читают не меню, а список пассажиров первого класса. Вот и приходится держать на пароходах опытных секьюрити… Думал так Жуков и ехал по своему пыльному городу под серыми хрущевками, под такими же серыми кирпичными пятиэтажками и еще более серыми шлакоблочными завалюхами; ехал сквозь сизый газ бесчисленных автомобильных выхлопов; и печально покачивал хвостиком, представляя синее море, белый пароход и туманные призрачные горы людоедских островов на горизонте.

Не кот наклал, геотуристическая компания!

Обидно было, конечно. Он столько времени потерял, мотаясь в этот вшивый Китай и из Китая, руки марал рэкетом, протирал штаны в ментовке, а настоящий заработок рядом!

Приехал.

Припарковался.

Открыл тяжелую дверь.

Обширный холл, украшенный живыми цветами.

Живая очередь – как цветы. На чисто побеленной стене разнообразные и красочные патриотические плакаты. Жуков ничем особенным из собравшихся в холле не выделялся, но когда значительно произнес: «Я господин Жуков, мне лично Ирина Александровна!» – никто не возразил. Ведь лично! Старинное хорошее советское слово. Некоторые, правда, взглянули на господина Жукова с ненавистью, но это зря. Он честно сказал. Все, как было.

В просторном кабинете за письменным столом, весело отблескивающим качественным лаком, сидели шесть человек – все молодые, раскрепощенные, в белых воротничках, в хороших платьях и пиджаках, все обидно похожие на мошенников. А Ирина Александровна оказалась самой страшненькой. Только голос – вылитая валютная ангелица!

«Это я с вами разговаривал», – представился Жуков и ангелица обрадовалась:

«Вы чрезвычайно заинтересовали нас, господин Жуков!»

Говоря это, она сладко улыбнулась и нежными, чуть подслеповатыми глазками, похожими на глазки зажравшейся молодой валютной свиньи, посмотрела на солидного молодого человека, еще больше, чем она сама, похожего на мошенника. Оказывается, геотуристическую компанию возглавлял именно этот молодой человек. Раньше такие сидели мелкими инструкторами при городских и областных комитетах КПСС. Они часто ездили за границу, а возвратившись, читали лекции о том, как там плохо. Жуков прекрасно знал этот тип людей и сразу понял, что бывший инструктор сейчас закидает его вопросами.

Так и получилось.

«Образование?»

«Неполное высшее, но могу все!»

«Профессия?»

«Водила первого класса, но могу все».

«Где пытались учиться?»

«В пединституте, но могу все».

«У вас хорошая перспектива, – солидно резюмировал главный. – Нам нужны такие работники. Голова свежая, многому можно научиться».

И в упор спросил:

«Бизнесом занимались?»

«Занимался, – с готовностью ответил Жуков. – Но могу все».

«Чем конкретно занимались?»

«Разным, но могу все».

«Прогорели?»

«Прогорел, но могу все».

Главный улыбнулся:

«А что, господин Жуков, больше вам нравится – давать или получать?»

«Это боксер любит давать, – понял намек Жуков. – А мне получать нравится».

Главный несколько напрягся:

«А разве вы, господин Жуков, не верите в перспективы развития частного бизнеса в России?»

Жуков решил оставаться честным:

«Не верю».

«Почему?»

«А налоги у нас неправильные. И люди неправильные. Не может быть нормального бизнеса при таких налогах и при таких людях».

«Ну, нам с вами налоги не страшны, – польстил Жукову главный. – Мы крупная геотуристическая компания. Можем, как говорится, и мир показать, и себя соблюсти. Можем любой национальный товар предложить зажравшемуся западному потребителю, а можем их дурацкий товар продвинуть на наш рынок. У нас всякую жвачку любят. Никто ведь всерьез этим не занимался».

«А я думал, что западные товары у нас продвинуты».

«Это вы ошибались, господин Жуков, – отмахнулся главный. – Но считайте, вам повезло. Не выходя из этого кабинета, вы можете стать действительным членом нашей команды. Понимаете? Вам осталось лишь выкупить лицензию за сто пятнадцать долларов».

«Долларов США?» – удивился Жуков.

«Предпочтительнее американских, – кивнул главный. – Но можете уплатить дойчмарками. Если вам проще уплатить дойчмарками, мы охотно пойдем вам навстречу».

«А зачем мне от вас откупаться? – грубо спросил Жуков. Что-то начало до него доходить. – Зачем мне от вас откупаться, если мы собираемся быть членами одной команды?»

«Проверка деловых качеств».

«А-а-а, проверка… – понимающе протянул Жуков и порылся в карманах. – Кажется, кошелек забыл… Вы не займете мне названную сумму? В долларах, а можно в дойчмарках… Под честное слово… Мы ведь теперь члены одной команды…»

«В долг не даем», – сухо ответил главный.

– Так и не взяли на работу? – засмеялся Сергей.

– Не взяли.

– А Серый?

– А Серый взял.

– По рекомендации?

– Не без этого.

– И как он платит?

– Ну, с Серым надежно, при Сером я как при обкоме партии, – уклонился от прямого ответа водила. И, притормаживая, ткнул кулаком вперед. – Видите ту полянку? Как ее проскочим, там я вас и высажу. Дальше дороги нет, а тропинка идет вдоль берега, не заблудитесь. Часа через два будете на заимке.

Сизая тишина.

Шелушащиеся корни елей, здесь и там покрывающих землю.

Запах смолы, прогретого лапника, сухих мхов, белесых лишайников, ядовито и сладко – прели. И во всем горьковатый привкус гари.

– Тебе тащить, – кивнул Валентин на похоронный венок.

– Надо было подарить Касьянычу.

Касьянычем звали деда, случайно встретившегося под Мариинском.

Уговор был в машину никого не сажать, но возмутился Коля Игнатов, гнавший джип до Мариинска. Ему надоело молчать, поскольку Сергей и Валентин никак не поддерживали начинаемые им разговоры, даже не всегда отвечали на вопросы. Какое-то время Коля держался, изучая надписи на бортах обгоняемых машин. Под Яей, например, увидел «запорожец» по пыльному борту которого кто-то пальцем выписал длинное: «Вы обгоняете ЗАЗ 963 КА».

– Интересно, что написано у него на другом борту? – спросил Игнатов.

И сам же ответил:

– «Вас обгоняет автомобиль ЗАЗ 963 КА».

И тормознул, заметив на обочине одинокого деда:

– Прыгай в дровни!

– А куда дровни-то наладил? – подозрительно спросил Касьяныч (так он потом представился), и погладил седую клочковатую бороду.

– А в Мариинск.

– Ну, если в Мариинск…

Дед одобрительно крякнул, увидев венок:

– Кому такую красоту? Небось, покойнику?

– Ему, ему, дед.

Аккуратно захлопнув дверцу, Касьяныч устроился на краешке заднего сиденья, стараясь все же не касаться бандитского венка. «Красивая вещь, – еще раз на всякий случай похвалил он. – Дорогая, наверное?» – «Не без этого». – «Выдали бы деньгами, смотришь, покойник бы жил». – «Да кто их теперь знает, покойников?» – «Ну как, – знающе возразил Касьяныч. – Человека, главное, поддержать вовремя. – И погладил венок: – Покойник-то мариинский?» – «Не совсем, – объяснил Коля. – Он в тайге жил. С напарником. На одной уединенной заимке. Гнали пихтовое масло, потом один умер». – «Дикий какой-то у вас покойник, – рассердился Касьяныч. – Чего не поехал к людям, чего сразу умер?» – «Ясный хрен, дикий», – согласился Игнатов. – «А из каких он?» – «Вроде из ваших, из мариинских. Я точно не знаю». – Касьяныч недоверчиво покачал головой: «Наш покойник успел бы к людям». – «Ну, не скажи, не скажи, дед, – возразил Коля. – Ты вот один бредешь по пустой дороге, а случись что? Успеешь добежать до людей?» – «Тьфу на тебя!» – «А по правде-то, чего ходишь один?» – «Бабульку одну проведывал». – «Это далеко?» – «Да верст двадцать».

Не ходи за морскими котиками – далеко заплывешь… Не гуляй в тундре под наркотиками, занесет, потом хрен найдешь…

«Лет тебе, похоже, не мало?»

«Да считай, в летах я, – совсем оттаял дедок. – Восемь десятков. Осенью на девятый пойду».

«Какие мы оптимисты! – ухмыльнулся Коля. – А зачем тебе эта бабулька за двадцать верст?»

«Да она там пасеку держит. Я бы и совсем перебрался к ней, да внук у меня в городе… Лечить надо…»

«А чего с ним?»

«Да так… Беда одна…»

Не гуляй в тундре под наркотиками…

«Часто наведываешься к бабульке?» – «Ну, раз в месяц точно. Живу три-четыре дня, а то и пять. Хожу пешком. Иногда подвезет кто-нибудь, но чаще пешком». – «Бедуешь, небось?» – «С чего бы это?» – удивился Касьяныч. – «Да нынче все жалуются. Говорят, все дорого, есть нечего, пенсии задерживают». – «А я за пенсией не гоняюсь, – мелко рассмеялся Касьяныч. – Принесут, хорошо. Задержат, тоже не страшно. Может, правительству так проще. У него расходы большие, не как у меня». – «А чем живешь?» – «Режу наличники, – заулыбался Касьяныч. – У меня это получается. В Мариинске меня знают. Увидишь красивые наличники, считай – мои. Мне подачек не надо, даже от правительства. Вон сколько трутней кормилось раньше от государства. Понятно, повыели мед. А я как почувствовал, я заранее успел купить лесу. Хороший у меня лес – плахи, бревнышки. До сих пор полон сарайчик. Все в аккуратности, под шифером, не гниет. А соседи у меня – Лукин да Лукьяненко, те иначе живут. У них летом не подойти ко дворам, говна и грязи по колено, – охотно объяснил дед. – Выпьют и пошли блажить: вот, дескать, до чего их довело правительство! Вот, дескать, как мы в говне да в грязи по колено! И все норовят пристроиться к демонстрации. Их сейчас много ходит. Пристроятся и идут под красными флагами, как на праздник, стращают начальство: а вот, дескать, перекроем железную дорогу! Им раньше правительство помогало, отвыкли от дела: сидят в говне. А я дед не новый, у меня во дворе чисто. Дождь, град, у меня всегда чисто. Я на себя полагаюсь. Пасечница меня за то и полюбила, что живу в аккуратности».

«А чем она занимается?»

«Пчел держит, – уважительно объяснил Касьяныч и мелко потряс бородой. – Ульев не много, штук десять, да много ей и не надо. Потихоньку лечит людей, мед продает, воск. По-человечески продает, не жадничает, на нее никто не в обиде. Один раз у нее даже дезертиры жили. Она их откормила, уговорила в часть вернуться. А я режу наличники, – похвастался дед. – Чего на старости лет тянуть жилы из правительства?»

«А бабульке не скучно одной?»

«Да когда ж ей скучать? – возмутился Касьяныч. – Пчелы уход любят, да и я прихожу. Иногда люди приезжают. А скучно станет, бабулька напечет пирожков с картошкой, да выйдет на дорогу».

Не гуляй в тундре под наркотиками…

«С внуком-то как получилось?» – осторожно спросил Сергей.

«Так ведь город… – бесхитростно ответил Касьяныч. – Учиться негде, работы нет. Одни ходят под флагами, другие в подворотнях. Всем кажется, что государство им задолжало».

«А разве нет?»

«А не знаю, – покачал головой Касьяныч и опять погладил бандитский венок, видно, нравилась ему вещь. – Вот мне, считай, нисколько не задолжало. И попросил: – Выедете на пустырь, притормозите. У нас город теперь с пустыря начинается. Раньше начинался с красивой арки, а сейчас прямо с пустыря. А внук… Чего там… – Он не договорил и сердито махнул рукой: – Тормозни!»

Звенящая тишина.

Белесые лишайники, сухие ели.

Бородатый ельник расступился, блеснула вода – низкая, светло переливающаяся через камни. Вся суета последних дней представилась вдруг Сергею ничего не значащей. Какой-то прибалт, какая-то карта, скины, чепуха, миражи, нежить. Реальностью был только звенящий зной. Реальностью были только белые бабочки-капустницы, бесшумно порхающие над водой, нежный смешанный запах смолы и далекой гари. Лучше колымить на Гондурасе, чем гондурасить на Колыме, усмехнулся он и бросил рюкзак на камни.

Они слышали звон воды.

И воздух звенел, невидимо струясь меж сухих деревьев.

И звенели шмели, но все это и была тишина. Странно было подумать, что она может кончиться. Но кончится, кончится, сумрачно подумал Сергей. Выйдем на заимку, услышим мат Кобелькова или Коровенкова (кто там из них выжил?). А потом украсим могилу жестяным венком. А потом выживший начнет проклинать свою неудавшуюся жизнь и попрекать покойника. Вот, мол, работали вместе, а покойник все равно так и стоял одной ногой в могиле. И уж, конечно, уточнит: в моей.

– Смотри!

Валентин засмеялся и сбежал к самой воде.

Он даже вошел в воду по щиколотки и наклонился.

Потом в его руке Сергей увидел квадратную бутыль из-под виски «Сантори».

– Не слабо, – удивился Сергей, и тоже засмеялся: – Только не уверяй меня, что этим виски баловались наши гегемоны.

– А откуда бутыль?

– Мало ли тут бывает охотников?

– Водила говорил – мало… Да и не простая это бутылка… – Он аккуратно свинтил металлическую пробку. – Записка в ней… Подмокла, но прочесть можно…

Чтобы сдаться русским, я оставил Данциг…

Потерявшая загар, прижимаясь к стене, белой известке, не замарайся, красавица…

Там, далеко, ты плачешь, позабыв…

Не коси под латиницу, падла…

– Это что? Букварь идиота?

Тетя пришлет из Смоленска лайкру…

Все это переводы, привет М. Веллеру…

Под шум дождя за окном о разбитые и полуразбитые бутылки, зелень, землю и огромный осколок зеркала, под шорох абитуриентов в полутемных бетонных коридорах, не сняв рюкзак, думаю – а сахар был нужен ночью…

– Так и написано?

– Некоторые слова размыты, но так и написано.

Жабры ребенка не предназначены для моих матов…

Неся вчера Филиппову Лейбница, шел мимо…

– Филиппову?

Презервативы – в незаконченной прозе Нагибина, но не между нами…

Записку съешь перед тем, как оставить Тирану…

– Ты что-нибудь понял?

– А как же, – хмыкнул Валентин. – Кто-то в тайге помнит Филиппова. Может это наш немой, а?

Виски от немца

Заимку увидели внезапно.

Расступились ели, с неба выпали солнечные лучи.

Сразу высветилась запущенная изба на широкой поляне, пыльные кусты дикой смородины. Метрах в пятнадцати от избы стоял крепкий сарайчик, окруженный густым облаком запахов, – собственно, пихтоварка. Рядом на солнцепеке мрачно чернел колесный трактор с прицепом.

И – никого.

– Крыша-то прохудилась, – хмуро заметил Сергей. Рюкзак он бросил на землю, неудобный венок прислонил к колоде для колки дров. – Видишь, доски сдвинуты? – Но смотрел Сергей не на крышу, а на дощатую дверь, плотно прикрытую, сильно удивило его, что из потрескавшейся кирпичной трубы тянуло дымком. – Один помер, – сумрачно подвел он итоги, – а у другого крыша поехала. Кто в такую жару топит печь? Трудно обустроить летнюю кухню?

– Может, много работы…

Сергей покачал головой.

Пересохший мох седыми неопрятными космами выбивался из пазов, перед крылечком валялись еловые поленья. Груда таких же сучковатых поленьев высилась перед сарайчиком.

Зной.

Редкие комары.

– Не вижу могилки.

– Какой еще могилки?

– Ну, не хранит же гегемон тело своего напарника в сарайчике…

– Тьфу на тебя! – Сергей суеверно сплюнул и, поднявшись на крылечко, потянул на себя дверь.

Чуть наклонившись вперед, они долго всматривались в избу – как в перегретую темную пещеру. В сумеречной ее глубине на низких широких деревянных нарах, почти касающихся кирпичной печи, лежал человек; на печи в закопченной алюминиевой кастрюле что-то еще побулькивало.

Спящий лежал навзничь.

Он был абсолютно гол. Борода над землистым лицом стояла дико, как веник. К ней даже мухи не подлетали, хотя в избе их было не мало. Тут же, на нарах, на расстоянии вытянутой человеческой руки стояла мятая жестяная кружка. Что было налито в нее, ни Сергей, ни Валентин не видели, но вряд ли вода. Судя по тяжелому специфическому запаху, воду в этой избе не пили.

– Ну, если по-человечески… – пожал плечами Валентин. – В общем, можно понять мужика…

И спросил:

– Это Кобельков? Или Коровенков?

– А я знаю? – неодобрительно отозвался Сергей. – Я этих своих гегемонов ни разу не видел, их для нас Серый нанимал. Вот вижу, что примат, но даже и в этом не уверен.

– Примат не примат, но печень себе он успел испортить.

– С чего ты взял?

– А взгляни на лицо? Где ты видел такие желтые, такие землистые лица? Или он у тебя китаец?

– Не должен бы…

– Ну вот, выходит, я прав. Перспективный тип. Такой в тюрьму всегда может сесть по хорошей, но садится все-таки по самой грязной статье. Посмотри внимательно. Даже на вид этому примату не дашь столько, сколько бы дал нормальный судья.

– Эй…

Сергей тонким прутиком пощекотал голый потный, почти до черноты загорелый живот:

– Эй, дядя…

Мужик застонал.

– Проснись, проснись…

Мужик почесал в жарком страшном паху, потом тяжело приоткрыл желтые опухшие веки.

– Не узнаешь?

Мужик приподнялся.

Он, конечно, еще плохо соображал, но сразу пошарил по голым нарам рукой, как бы вдруг устыдясь, как бы не желая выставлять себя в таком слишком уж голом виде, но никакой одежонки рядом не обнаружил.

– Ты Коровенков или Кобельков?

– А то не видишь? – недоброжелательно прохрипел мужик.

– Он еще проснулся, дай ему по ушам, – посоветовал Валентин.

Оставив бессмысленные попытки найти хоть какую-то одежонку, голый мужик пугливо прикрыл уши руками.

– Тебя тут бьют? – удивился Сергей.

– Ну, это… По-всякому… Я и сам не промах… А Кобельков, так тот совсем расшалился… Как кончилась горючка, так вакханок требует, догаресс… У нас молонья горючку сожгла, – растерянно почесал бороду гегемон. – Стояла емкость на самом берегу, а молонья в нее так и шаркнула!

Сергей и Валентин переглянулись.

Если на нарах сидит, рассуждая, Коровенков, значит, помер все-таки Кобельков. Но что может означать такое странное словосочетание – Кобельков расшалился? Как может расшалиться покойник? И для чего покойнику вакханки и догарессы?

Несмотря на бороду, которую, он мог расчесать только собственными скрюченными пальцами, Коровенков вблизи оказался не таким уж старым, просто обрамленное всклокоченной бородой лицо густо покрывали морщинки. А желтизна, Бог с ней, это дело для пьющего человека обычное; больше всего не понравились Сергею глаза. Похоже, нелады с печенью, прежде всего, отразились на глазах Коровенкова. Они у него были мутные и погасшие. Совсем нехорошие глаза. Если в них и вспыхивал какой-то интерес к происходящему, то тут же гас. Чистая патология, остаточные рефлексы. А о работе Коровенков, похоже, совсем забыл. По крайней мере, лапника перед пихтоваркой не наблюдалось и трактор был брошен прямо на солнцепеке. Ну да, конечно, горючка у них кончилась, молонья шаркнула, сожгла горючку… Может, она и по ним по самим шаркнула… После такого потрясения не хочешь, да начнешь гнать что-нибудь покрепче… Но куда он спрятал тело напарника?…

– Колись, Коровенков, – сурово сказал Сергей. – Где покойник?

– Ушел, – угрюмо ответил Коровенков.

Он все еще шарил руками вокруг себя, как паук, работающий вхолостую, но тщетно – никакой одежды не обнаруживалось. Зато рука наткнулась на мятую жестяную кружку и инстинктивно сжалась. Легко, без какой-либо дрожи в голых конечностях, Коровенков поднял кружку и сделал крупный глоток неимоверно вонючей жидкости, – неимоверно вонючей даже на том расстоянии, что отделяло Сергея от обнаженного примата.

– Куда ушел? – не понял Сергей, оглядываясь.

– Может, по воду…

– Ты что такое несешь? Зачем покойнику вода?

– А Кобельков не может глотать чистяк, желудок у него не принимает, – просто объяснил Коровенков. – Раньше принимал, а теперь – кранты! С одного глотка глохнет, как трактор, и видится ему рыба. Все рыба, рыба, все большая, не малая. А Кобельков на рыбу с кулаками, а она как закричит!

– Рыба?

– А ей чего? – презрительно прищурил припухшие веки Коровенков. Неизвестная жидкость подействовала на него живительно. – Кричать и не рыба может. Только Кобельков скис. Чистяк у него не идет. Стал драться.

Он ткнул желтым кулаком вниз:

– Видите?

Щелястый пол избы был грязен.

Его не то, что давно не мыли, его веником, наверное, ни разу не мели.

Зато на нешироком пространстве между порогом и только что протопленной печью под неровным слоем опилок, окурков, мелкой щепы слабо проступал силуэт, начертанный мелом. Похоже, здесь недавно лежал, скорчившись на грязном полу, человек. Безвольно лежал, не по живому откинув руки, а кто-то мелом старательно очертил его силуэт.

Ну да, догадался Сергей, труп Кобелькова… Где упал, там и валялся… А Коровенков, он, значит, насмотрелся в городе полицейских фильмов и для пущего порядка отметил положение трупа…

– Это он меня так.

Сергей и Валентин изумленно переглянулись.

– Ты погоди, Коровенков, – успокаивающе поднял руку Сергей. – Ты, наверное, еще не проснулся. Ты начни все с начала, все по порядку, как перед лицом закона, договорились?

Коровенков кивнул и сделал еще один глоток.

– Вот вы тут работали, правильно? – спросил Сергей.

– Правильно.

– Гнали пихтовое масло?

– И это тоже правильно.

– Ты и Кобельков?

– Врать не буду.

– А потом Кобельков умер…

– Как это умер? – испугался Коровенков и борода его затряслась, как грязная рукавица.

– Ну, как? Тебе лучше знать, – заметил Сергей, не спуская глаз с Коровенкова. – Может, по пьяни упал головой на печку… А ты не дурак, ты сразу зафиксировал положение трупа… Хотел помочь следствию… А потом закопал труп…

– Еще чего! Возиться по такой жаре! – Коровенков сделал большой глоток и перекрестил потную голую грудь. – Я ж говорю, это он меня! Это я здесь звезданулся головой о печку. – Показывая, что он говорит чистую правду, Коровенков клятвенно приложил руку к тому месту голой потной груди, где предполагал местонахождение сердца: – Я в тот день рассказал ему про чудо, а он, зараза, смеялся. Он прирожденный атеист, ему бы вакханок да догаресс! Нажрался горячей водки и все тыкал пальцем, мол, неубедительное у тебя чудо. А я не соврал ни слова. Я в последний раз когда был в городе, пошел в храм и всю ночь молился. Я ведь православный, крещенный, со мною Господь лично знаком. Я цельную ночь не пил, не ел, не спал, утром только выпил, а так всю ночь молился. Чтобы не было войны! – торжествующе объявил Коровенков. – И сами видите, нет ее! Разве это не чудо?

– Ты погоди про чудо, – прервал гегемона Сергей. – Ты где закопал Кобелькова?

– А я закопал? – совсем испугался Коровенков.

– Ну, не утопил же ты его, – совсем разозлился Сергей. – Ты поднимись, поднимись, а то у тебя к голове прилило… – Он не стал уточнять, что у Коровенкова к голове прилило. – Там на крылечке одежонка какая-то, может, твоя?

Коровенков тяжело поднялся.

Стесняясь неодетого тела, он, пошатываясь, выбрался на крылечко, где действительно обнаружил под перилами сваленное кучей бельишко. Отворачиваясь, натянул черные, как ночь, трусы и такую же майку. Потом, вцепившись в перила крылечка, хмуро обозрел обрыдший ему пейзаж: крепкий бревенчатый сарайчик, голую поляну, брошенный на солнцепеке трактор… И вдруг вычислил чужие рюкзаки и жестяной похоронный венок, аккуратно прислоненный к колоде для колки дров… Кстати, на фоне тайги и еловых поленьев венок, как это ни странно, выглядел почти празднично.

– Это кому? – испугался Коровенков.

– Покойнику, – Сергей начал злиться. – Где закопал кореша?

Коровенков с великой тоской посмотрел на сизую тайгу, на сизое от зноя небо, отмахнулся от назойливого комара и все с той же тоской вдохнул горячий, горчащий от примеси дыма воздух.

– Ну? Где?

– Ага, вот прямо щас скажу! Вот так прямо и разбежался! – Коровенков неожиданно икнул.

– Не скажешь? – удивился Сергей.

– Да как скажу? Я ж не помню, – Коровенков снова болезненно икнул. – Может и закопал, да не помню.

– Колись, колись, Коровенков!

– Да правда не помню, – ничего не мог понять Коровенков. – Это ведь не я, а он считал чертиков.

– Каких чертиков?

– Да тут стали бегать по Кобелькову чертики. Поддаст горячего, они и бегают. Сам черный, а чертики бледные, хорошо видно. Ночью проснусь, а Кобельков сидит у печки и при лунном свете давит чертиков ногтями. А разве чертика, даже малого, ногтем возьмешь? Жара страшенная, сами видите, а Кобельков из-за чертиков стал робу рабочую надевать на ночь. А то, говорит, чертики щекочут кожу. Я что? Мне жалко. Я присоветовал. Бери химический карандаш, присоветовал, и каждого отдельного чертика помечай святым крестиком. Прямо так по чертику и помечай. Они, заразы, святого крестика совсем не терпят, мрут на месте или разбегаются. Поставь, присоветовал, на каждом крестик, они и спекутся! Ночью просыпаюсь, а Кобельков снова считает. Прямо как главбух в дорстрое. И губы фиолетовые. «Что, Кобельков, – спрашиваю, – химичишь?» – «Химичу». – «Что, Кобельков, помечаешь?» – «Буквально каждого, – отвечает. – Только, – жалуется, – им это по барабану. Как бегали, так и бегают. Только одни теперь помечены святым крестиком, а другие просто так».

Коровенков злобно сплюнул:

– Он в чудо не верит!

Сергей покачал головой:

– Приехали мы тебя огорчить, Коровенков.

– Это еще как?

– А очень сильно. Ты, правда, сильно огорчишься, даже жалко тебя.

– Это еще почему?

– А ты не кулдычь – почему да почему. Ты сам догадайся.

Коровенков догадываться не стал, а икнув, переспросил тупо:

– Венок кому?

– Ты уже спрашивал.

– Ну, забыл я, – виновато опустил глаза Коровенков. И опять переспросил: – Венок кому?

– Кобелькову, наверное.

– Да почему все ему, да ему?

– Ну, ты тип! – изумился Сергей. – Венок и тот под себя гребешь.

– Да я же по справедливости!

– А нужно по закону, – строго возразил Валентин, вступая в беседу. Он даже помахал рукой, отгоняя редких, но надоедливых комаров. – Мы, правда, приехали сильно тебя огорчить, Коровенков. Вот прямо сейчас и огорчим.

И потребовал:

– Показывай!

– Чего показывать?

– Покойника.

– Какого еще покойника?

– Кобелькова.

– А почему он покойник?

– А ты не знаешь?

– Да откуда ж мне знать? Вы когда пришли, я спал. А Кобельков ушел раньше. Не привязывать же его. Может, по воду ушел, а может, по виски. А может, по горячую японскую водку.

– По виски?

– А что такого?

– Где можно найти виски в тайге?

– Да у немца.

– У какого еще немца? – От жары, от редких, но назойливых комаров, от тяжких запахов, облаком окружающих потного Коровенкова, Сергея буквально мутило: – Глотни воды и расскажи толком, где покойник?

– Где покойник, не знаю, – уже несколько уверенней заявил Коровенков. – А вот Кобельков, козел, пошел, наверное, по виски. Я ж говорю, не идет ему чистяк. Ну, никак не идет, обязательно нужно разбавить. Лучше бы горячей водкой, но водка кончилась, вот он и пошел.

– Выходит, он жив?

– Кто?

– Да Кобельков, Кобельков. Что тут непонятного?

– Я же говорю, тот еще козел!

– А силуэт на полу?

– Так я ж говорю, это я падал.

– А звонок Серому? Какой-то рыбак звонил, дескать, на заимке по немыслимой жаре какой-то мужик помер. Это что?

– Ну, было… – с трудом вспомнил Коровенков. – Рыбака помню. Думал, он утонул… Сидели, пили горячую водку. С банки кольцо сорвешь, водка чуть не вскипает… Кобельков расстроился – жарко, пошел к немцу по виски, а мы заправились чистяком… А Кобелькова все нет и нет, как помер, зараза… Наверное, помер, говорю, такого и посылать за смертью… Рыбак вроде как испугался и пополз в лодку… Хороший человек, не забыл, позвонил Серому, – похвалил рыбака Коровенков. – А потом я сам, кажется, выходил в эфир… Только батареи не тянут, ничего не слышно…

До Коровенкова вдруг что-то дошло:

– Вы от Серого, что ли?

Сергей кивнул.

Он не знал, радоваться или злиться.

Радоваться, наверное, решил он. Что бы там ни было оба гегемона, кажется, живы. И обрадовал Коровенкова: венок за ваш счет, дескать! Это дорогой венок! И весь проезд до заимки теперь за ваш счет! Хотел устрашить гегемона. И все простои оплатите.

– У нас же горючка кончилась, – раздумчиво удивился Коровенков. – Говорю, молонья шаркнула, все выгорело до дна. Как налетит-налетит гроза, сухая, страшная! Хорошо, тайга не загорелась. Правда, она и так горит, – повел морщинистым носом Коровенков. – Всей горючки осталось литров двадцать, держим отдельно в канистрах. Мало ли что… А лапник тяжелый, в руках его не потащишь… – Он одним глотком прикончил вонючее пойло, бросил кружку на крылечко и глаза у него зажглись. – Ты же видишь, начальник, я всегда твердо на рабочем месте! А Кобельков? Вот с него и слупи растрату! Ишь ведь, Башмачок хрюстальный, Живой труп, – выругался он. – Все, все слупи с него, начальник, а то уйдет, зараза, а я за двоих мантулю.

– Что-то я не понял, – осторожно спросил Сергей. – Где это в тайге можно взять виски и японскую водку? Тут рядом деревня есть? Лавка в ней городская?

– Да ну, деревня, – фыркнул Коровенков. – Стоит тут в полукилометре старая пустая изба. Светлая, стоит на речной излуке. Кто мимо плывет, не может не завернуть в избенку. А раз завернул, плати за ночлег. Все по понятиям. Правда, этим летом мало кто заворачивает, обмелела река, – пожаловался Коровенков. – Только один немец ходит, водит шейлу, бабу, по-нашему. Вот у немца Кобельков и берет виски. И горячую водку у него берет. Как бы за аренду избенки. Он глупый немец, совсем того, – пожалел Коровенков. – Ему бы с шейлой в травку, дураку, нынче так сухо, что клещей нет, а он лезет в избенку. Может, хочет прохладнее? А то! – строго прикрикнул Коровенков на какого-то вдруг привидевшегося ему оппонента. – С немца слупить полезно!

– Почему шейлу? Какой немец?

– С периметра, наверное.

– С периметра? – Сергей оглянулся на Валентина. – С какого периметра?

– Была тут зона когда-то, – икнул Коровенков. – Давно была. Вроде Гармошками звали. Ну, вохра, зэки. А потом сняли зону, оставили спецотряд. Ну, я точно не знаю, может, это не спецотряд, но оставили. Однажды они к нам приходили. Сказали, познакомиться пришли, а сами даже не выпили. Оружие при них. Поспрашивали про немца, зачем, дескать, ходит в избенку? Ну с тем и ушли. Нам подсказали, чтобы к периметру не приближались. А то, говорят, стрелять в нас начнут. Я-то не приближался, я не дурак, а вот Кобельков, зараза, дважды приближался.

– И что рассказывал?

– Да что Кобельков расскажет! – злобно махнул рукой Коровенков. – Что расскажет такой козел? Дважды приближался и дважды не приблизился. Один раз почти до стены дошел, а дальше ни шагу. Ему дважды охрана рыло начистила, намекнули: в третий раз пристрелим. С той поры не ходит, а нам скучно. Как горючка сгорела, совсем скучно. Вот и ходит Кобельков по виски. Не пускает немца и шейлу в избенку бесплатно, говорит, что за гигиену надо платить. А те и рады, не играется им в траве. Запрутся в избенке и сказки рассказывают.

– Какие сказки?

– А я знаю?

Коровенков недовольно покачал головой, поморщился, подержался за голову руками. Вонючий напиток из мятой жестяной кружки каждый раз действовал на него бодряще, но как-то недолго.

– Да вон он и сам, козел!

Сергей и Валентин обернулись.

Из сизого ельника, как из-за сумрачных прихотливых кулис, весь в сухой хвое и в паутине, пошатываясь, вышел человек мужского пола – наверное, Кобельков, он же Живой труп, если верить Коровенкову, он же Башмачок хрюстальный. Сильно помятый, взъерошен, как дикий зверь, он все равно выглядел крепче Коровенкова. Правый карман брюк неприлично оттопыривался, но кверху от пояса Кобельков был потен и наг. А на правом плече лиловела знакомая пороховая наколка: шприц, обвитый розой, и краткое резюме – «Все пройдет».

Колян!..

Сергей невольно отвел глаза в сторону, но Колян его не узнал, да и не мог узнать. Сколько времени прошло с той встречи в Тайге и был Колян тогда пьян и невнимателен.

– Принес? – противным голосом спросил Коровенков.

– А чего же? – Колян без всякого удивления почесал круглую, неровно постриженную голову и выставил на ступеньку крылечка квадратную стеклянную бутыль виски «Сантори». Бутыль была абсолютно идентична выловленной из реки. – Чего ждешь, козел? Где тушенка?

– Ну, тушенка, она казенная… – оглянулся Коровенков на Сергея.

Видимо, прощупывал начальство на предмет неожиданной выпивки.

– А мы разве не казенный народец?

Ничего, кроме брезгливости, Сергей не испытывал. Убийца Веры Суворовой опять стоял перед ним и, кажется, Сергею опять предлагали с ним выпить.

Но почему Кобельков? Где он подхватил такое имя?

Не скрывая недоброжелательности, спросил:

– Откуда виски?

– Знамо от немца.

– Чего немцы делают в тайге?

– Шейлу трахают, – подмигнул Колян, и привычно свинтил металлическую пробку с бутыли. Ему наплевать было на Сергея и на Валентина, тем более на Коровенкова, многозначительно, но тщетно приподнимающего белесые редкие бровки.

– Чего же ты не пригласил немца?

– А он сам придет.

– Сюда?

– А куда ж еще? – грубо сплюнул Колян, и вытер запястьем губы. – У него ж больше нет выпивки. Не на периметр же ему пилить. Ему там клизму поставят. Ведра на три. Сейчас оттрахает шейлу, и придет. Таким немцам всю жизнь море по колено. Мы, значит, их трахаем, мы, значит, войны у них выигрываем, а им все равно море по колено. Только я секрет знаю, – сплюнул Колян. – Шейла с немцем трахается, но, по-моему, немец уже в отлупе. Отталкивает она его. Точно говорю, отталкивает.

Взгляд его упал на венок:

– Это кому?

– Тебе, Кобельков.

– Уважили, – кивнул Колян без испуга. Горячий пот струйками сбегал по упрямому лбу, по узким щекам, по пороховой наколке, красующейся на плече. – Открывай тушенку! – крикнул он Коровенкову. – И четверть доставай. Сейчас разбавим! – И повернулся к Сергею: – Рыбаки, что ли? – И совсем уже весело добавил: – Нарежемся сейчас, как суки.

– А работать когда?

– А ты тащи лапник, начнем работать, – как бы обиделся Колян. – Вам рабочего человека не понять.

– Ты это… – не выдержал, зашипел Коровенков. – Это ж начальство… Ты попридержи, зараза, язык!..

Бред какой-то, подумал Сергей.

От чего бежишь, к тому, в общем, и приходишь.

– Все, приматы, погуляли и хватит, – жестко сказал он, открывая рюкзак. – За пьянство и разврат, за вакханок и догаресс, за лень и прогулы ответите вычетами. А вот за то, что не померли, – он отвел ненавидящий взгляд от Коляна, – хвалю.

Да в сущности-то, подумал он, за что ругать?

Другой жизни ни Коровенков, ни Кобельков (мало ли, что он Колян) никогда не знали и не знают, и панику в Мариинске поднял, конечно, этот обалдуй-рыбак, позвонивший Серому. Сам, наверное, нарезался, как сука, вот и выдал Серому… Хотя и того обалдуя ругать не за что… Ведь обалдуй не забыл о гегемонах, он донес свои сомнения до Серого… А вот мне на роду написано натыкаться на Коляна… Такая карма… Но это ничего, подумал он. Наведем порядок, дадим по жопе немцу с периметра, чтобы не соблазнял гегемонов, сольем самогон в канаву, а аппарат пустим на слом…

Презервативы – в незаконченной прозе Нагибина, но не между нами…

Тревога и беспокойство.

Тревога и беспокойство были разлиты в воздухе.

Рай в шалаше

Дом сумасшедших имени еврея, объяснил Мориц.

Два нарика на кухне. Словили приход, тащатся. Вбегает такса, начинает хлебать из чашки. Один говорит: «Что-то у собачки ножки короткие». Другой, после паузы: «До пола же достают».

Бидюрова не улыбнулась.

– Почему русские женщины всегда такие недоброжелательные? – без особого интереса спросил Мориц. – Идешь, улыбаешься, вот я весь твой! – а они только губы крепче сжимают: «Не дам!» Почему бы не улыбнуться?

– Потому что козлы кругом.

– И я?

Бидюрова вдруг задумалась:

– А ты немец или еврей?

– А что лучше?

– Немец.

– Тогда еврей.

Мориц прижался голой спиной к теплой бревенчатой стене и некоторое время молча разглядывал Бидюрову. Ты пришла как морская свинья… Странно, но все женщины, которых он знал, всегда носили некрасивые фамилии. Даже те две иностранки, с которыми ему удалось переспать (с одной в Москве, а с другой в Иркутске). Чешку звали Ева Вонявка, хотя фигура и голос у нее были замечательные, а дивную рыжую шотландку с потрясающими волосами до самой жопы – Дина Микроп.

Сочетание имен и фамилий Морица бесило.

Сирень цветет в вашу память… Почему не Шарон Стоун, не Джоан Смит? Почему не фамилия, как, скажем, у композитора Чайковского? Почему не Лилиан Чапек, не Гета Либлинг, не Маша Гуттенау? Земляничная фабула в шоколаде… Почему его подружками всегда становились Соньки Подшивалины, Люськи Чухаевы, Надьки Серозадовы, Алки Бухановы? Даже Бухло у него была – рыжая-рыжая Светка Бухло. Светлана Пантелеймоновна. А еще год он тащился от Мирры Йайцман, погоревшей на покупке дури, и было дело, чуть не женился на глазастой Ирэн Пузаевой-Клоппер.

Болонки в климаксе.

Не уродки, но никогда не принцессы.

Когда однажды Морицу сказали, что им интересуется некая московская поэтесса с замечательным по звучанию, даже просто редкостным по нашим временам именем Ирина Яблокова, он сразу понял, что по жизни она какая-нибудь Люська Кузяк-Липучкина, и встретил ее прямым вопросом: «Где вы купили такие кривые колготки?»

Бредет Иванушка по лесу. Игрушечный гуру… Стоит избушка на курьих ножках. С коробом счастья… Говорит Иванушка: «Повернись, избушка, ко мне задом, а к лесу передом!» А избушка в ответ: «Может, тебе, придурок, еще „Голубую луну“ напеть?»

– Что такое порок, Мориц?

Бидюрова медленно повернулась на бок.

Ее смуглая, прекрасно загоревшая кожа маслянисто поблескивала от пота.

– Всего лишь отступление от библейских заповедей.

– Откуда ты знаешь?

– Сам додумался.

– Вот я и говорю, что ты козел.

– Почему?

– А потому что ты до всего именно сам додумываешься. Какие, к черту, заповеди? Например, в Нью-Йорке заповедями не пахнет. Там пахнет спермой и пивом, а ведь Америка страна религиозная. О заповедях там вспоминают в полицейском участке. Как можно отойти от того, о чем не имеешь никакого представления? Молчи, пожалуйста, – Бидюрова закрыла рот Морица теплой нежной ладошкой. – Молчи, терпеть не могу умников. Из-за умников везде секс и насилие. Даже в микромире. – Она вздохнула: – Мы зря сюда притащились. Я чувствовала, что сегодня не надо идти. Вообще-то мне нравится валяться вот так по жаре голой, но все равно мы зря притащились. Сегодня я не расслаблюсь. И ты выглядишь, как старикашка.

– Да нет, я просто давно живу.

Бидюрова помолчала. Ее пальцы перебирали бревенчатую стену, как клавиши.

– Я не хочу твои-и-их неприкаса-а-аний…

Мориц ухмыльнулся:

– У тебя нет слуха.

– А еще чего у меня нет?

Да ничего у тебя нет, подумал Мориц.

Безумный дактиль половых актов… С седьмого, а может, с шестого класса, а может даже и с пятого твою красивую задницу и твои красивые груди топтали и мяли все, кто хотел. Мне нравится видеть, как ты мучаешь и мнешь свою грудь, как идут ромбом танки, летят журавли… На свете много рьяных топтальщиков. Если б каждая пчела приносила мед… Но ты ничего не собрала, потому что всегда собирала не то, что следует собирать человеку. Правда, реакция у тебя скорая. Как реклама на говновозке: «Кнорр – вкусен и скорр!» А что собственно надо человеку? – подумал он. Что надо человеку, кроме красивой задницы и красивых грудей? Понятно, что Бидюрову вопросы пуаперизма по определению не могут занимать, но с такой грудью…

Мориц знал, что думать так несправедливо.

Он видел, что Бидюрова действительно не может расслабиться, что ей что-то мешает, но не мог понять – что? А может, не хотел понять. По-настоящему ведь все с ними случалось внезапно и, как правило, за стеной. Правда, иногда случалось и в этой избенке. Редко, но случалось. Он помнил это. Но сейчас, после того, как они, наконец, продрались сквозь сухую еловую чащу к уединенной избе (там, где река образовала свой самый выкуплый изгиб), не откликающееся тело Бидюровой его злило. И розовые трусики трогательно висят на краю деревянной лавки, и смутные ели вплотную подступают к крошечному окошечку, и сердце сладко щемит, а слов нет… Ну, и славно, ну, и хорошо, но зачем быть такой упертой?… Лежим, как голые пупсики…

Бидюрова, правда, не могла расслабиться.

Руки ее лежали не там, где должны были лежать.

Физики нас не рассудят, лирики не простят… Длинные ноги терялись в перспективе, такие ноги нуждаются в хороших руках. Грудь – тоже. Нежный дым поцелуев… Бидюрова ничего не прятала, все было открыто для глаз, пожалуйста, жри меня, Мориц, мне не жалко. Отечество скаталось как шинель… Все жгло, все влекло, мучило, но даже самые нежные прикосновения не вызывали встречных желаний.

Власть над тобой не вернулась…

Но разве она не хочет того же, чего хочет Мориц?

Разве она не хочет стона душной сумеречной тайги, прокаленной нещадным Солнцем? Разве не хочет елей, тяжело опустивших плоские лапы до земли? Разве не хочет стона знойной поляны, над которой вьются шмели и ароматы, разве, наконец, не хочет стона в уединенной избенке, в которую, к счастью, совсем не залетают оводы и комары?

Когда рука Бидюровой легла ему на бедро, Мориц шепнул: «Ниже…» И она ответила, тоже шепотом: «Это успокаивающий массаж…» И перевернулась на спину, и тяжелая ее голова удобно легла на сгиб локтя.

И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет…

Простыня была тонкая. Бидюровой не очень приятно было, наверное, валяться на деревянных нарах, но она сама хотела этого. Саблю дайте, правила дорожного движения… Она потому и молчит, что знает, что может делать все, что захочет, иначе бы сюда не пошла. Медведь-шатен… Что в ней осталось от алтайской фамилии? Да ничего, решил он. Никаких этих раскосых глаз, диковатой грубости в жестах, приземленности в словах, – просто голая русская женщина, которую хочет каждый, но в глазах которой постоянно горит это злобное «Не дам!»

Основной инстинкт…

Почему ее не зажигает на живое?

Тяжелая голова лежала на сгибе локтя, но Мориц почему-то видел не Бидюрову, а сумеречность чужого гаража.

Тогда стояла ночь.

А гараж действительно был чужой.

Он был просторный и длинный, свет не горел, все выключатели, наверное, находились снаружи. В смутном лунном свете, то падавшем в высокое зарешеченное окно, то исчезающем (наверное, наносило облака), таинственно мерцал отражатель поставленного у стены «Ниссана».

Межведомственный конь Тролль…

Постанывая, не понимая, сколько у него ног, Мориц ползал по деревянному полу, бессмысленно шарил во всех углах, но не было в гараже ни фонаря, ни спичек, ни свеч.

Может, и хорошо.

Найдись тогда спички, подумал он, я не раздумывая запалил бы гараж, и сам в нем сгорел. Я тогда был живой, мне только казалось, что я умер. Зачем создавать столько тоски?… Тощая крыса возилась во тьме, под потолком раскачивались мерзкие пауки. Или ему казалось?

Какая разница?

Мориц прижимался лбом к холодному боковому стеклу «Нисана» и празднично блевал на красиво выгнутое крыло. Шебутной я был по младости, не скрою… Он давно потерял несовершеннолетнего инвалида, голова раскалывалась. А по жизни я катался, словно ртуть… Голова у него разламывалась уже несколько дней подряд. И блевал, случалось, красною икрою, даже паюсной случалось блевануть… Пытаясь унять адскую боль, Мориц часами, упершись лбом в холодный бетон, смотрел в узкую, найденную в стене щель; он видел как бы знакомый, и в то же время совсем незнакомый подъезд…

Так шли годы.

Потом пришли люди.

Стали говорить укоризненное, бросили в машину, долго куда-то везли.

Потом куда-то приехали. Он увидел шмыгнувшую по кедру белку. Подошла красивая женщина. Может, тоже шмыгнула с кедра. От нее пахало лесной красотой, но Мориц точно знал, что фамилия у нее ублюдочная. «Ты терпи, Мориц, – хрипло сказала она. И представилась: – Я Бидюрова».

«У меня голова болит…»

Бидюрова медленно улыбнулась.

Ее улыбка обещала неслыханно много.

«На, проглоти таблетку. Это анальгин». От таблетки сладко пахло духами. «Я о тебе слышала. – сказала Бидюрова так же хрипло. – Ты знаешь, что с тобой случилось?»

«Нет», – ответил он.

«Ты умер».

Мориц нисколько не удивился.

Он всему верил. И ничему не придавал значения.

И когда однажды, пошатываясь от слабости, даже постанывая слегка от этой слабости, он вышел из тихой больнички (а может, не из больнички, а из лечебницы, а может, не из лечебницы, а из обыкновенной психушки), и сам, без посторонней помощи, присел в каком-то просторном дворе на деревянную лавку, пришло странное спокойствие.

Было тихо. Трепетала над травой стрекоза.

Он нисколько не удивился, когда в легком германском кресле на велосипедном ходу, радуясь, подкатил Венька-Бушлат. «Ты, Мориц, не умер, – с застенчивой улыбкой сообщил инвалид. – Ты никому не верь. Ты только пытался умереть». И добавил так же застенчиво: «Один раз не пидарас».

А Бидюрову он узнал по запаху.

Пахнуло вдруг странно знакомыми духами от остановившейся рядом красивой женщины, и он сразу вспомнил белую таблетку анальгина. От нее так пахло. Он и сейчас про нее вспомнил, прижавшись к горячему, покрытому бисеринками пота плечу Бидюровой.

– Мы одни…

– А Хрюстальный башмачок?

– Нет никого… Совсем одни…

– Так не бывает. Он всегда есть.

– Я его прогнал.

– А я говорю о Боге, – Бидюрова закусила губу. – Кто есть Бог?

– Ты дура, – ласково ответил Мориц. – Ты не смотри в небо. Тебе такое не по силам. И никогда не спрашивай, кто есть Бог? Зачем тебе это? Ты лучше спрашивай, правильно ли ты поступаешь? Вот тогда придут правильные ответы.

– Почему ты так говоришь?

– Хочешь глоток? – спросил он вместо ответа, и вытащил из кармана джинсов, брошенных на полу, умело припрятанную от Хрюстального башмачка коньячную фляжку. – За совращение несовершеннолетней.

– Это же статья Уголовного кодекса.

– Нет, это тост.

Как ни странно, пить Морицу не хотелось.

С той ночи в чужом гараже он долгое время не принимал никакого алкоголя. Он не пил, он не ел. Он ни с кем не общался. Он умирал. И даже за стеной продолжал умирать, хотя у него это уже хуже получалось. Даже кончик носа у него болел. И кончики пальцев. Все у него болело. Духовные непотребности… Пройти ломку, как созреть для рая. Если говорить понятно, – созреть для того пространства, в котором люди мучают чертей.

Голова у него сделалась тяжелой.

Когда Бидюрова, смуглая, в капельках пота, лежала вот так неподвижно, сияя потной красивой кожей, он совсем не хотел ее. Он ждал какого-то движения, какого-то скрытного призыва, хоть какого-то намека на скрытный призыв, но не было с ее стороны ни движения, ни призыва.

За совращение несовершеннолетней это все-таки статья, мрачно подумал он.

И нежно провел мизинцем по голому плечу Бидюровой.

Есть проститутки, мрачно подумал он, которым не то, что долларами, которым рублями платить зазорно. Только натурой. Скажем, мешком немытой картошки или мешком репы, по бартеру. Медовые месячные… А вот Бидюровой, несмотря на ужасную фамилию, можно платить алмазами. «Я Бидюрова», – произнесла она когда-то хриплым вызывающим голосом и ее голос сразу показался ему полным значения. Каким-то непонятным образом он сразу ощутил, что бездна в душе Бидюровой хоть и приоткрыта, как сдвинутый чугунный канализационный люк, но вовсе не завалена доверху трупами. Более того, из нее несло жаром. Он чувствовал, что если ее подтолкнуть, огонь рванет наружу.

Вот тогда они сгорят.

Но чтобы вызвать огонь, чтобы вызвать испепеляющее пламя, нужно что-то сделать. За взятие сверхпланового задания… Он это тоже чувствовал. Может, как-то особенно положить руку на влажную грудь, или, опуская руку ниже, скользить пальцами по горячей и влажной коже…

– Тебе хорошо?

– Внутри чего-то не хватает… – шепнула Бидюрова.

Это был еще не огонь. Это был только отдельный язык пламени, неожиданно вырвавшийся наружу. Он сразу исчез, но оставил после себя явственный запаха гари.

«Вы не поможете немощному лысому старичку найти чековую книжку на сто миллионов, которую он только что потерял вон в том шестисотом „мерседесе“, сиденья которого украшены шкурами леопардов и тигров?» – шепнул Мориц.

«У меня муж, козел. Он тебя в жабу превратит».

Это тоже был язык пламени. Он обжег сразу обоих.

«Вообще-то такие поиски не бесплатны, – задышала, загораясь, Бидюрова, и руки ее ожили, – такие поиски стоят много». – «Но мир давно торгует в кредит». – «А разве мы в мире?» – «А разве нет?» – «Тогда зачем ты бросаешь бутылки в реку?»

– Подаю весть, – ответил он.

– Благую?

Языки пламени вдруг осели.

– Что ты хочешь сообщить миру?

– Только то, что черновик готов, а я почему-то жив.

– Ты жив? – обидно рассмеялась Бидюрова. Его ответ и успокоил, и обидел ее. – С чего ты взял, что ты жив? Ты же знаешь, что мир за стеной – клоака. Москва, Нью-Йорк, Томск – какая разница? Все одно, клоака. Однажды я трахалась в научной университетской библиотеке, – призналась Бидюрова. – В Томске. Прямо на столе. Не спорь, библиотеки тоже клоака. Какую весть, да еще благую, можно подать клоаке?

– Ту, что черновик готов.

– Какой черновик?

– Книги.

– И это все?

Мориц неопределенно пожал плечами.

– Какую книгу ты мог закончить? Что мог написать? – спросила Бидюрова почти презрительно. – Ну, закончил ты какой-то черновик. Но что ты можешь знать такого, о чем не знает никто? Вот ты, например, знаешь, как спят муж и жена, прожившие вместе тридцать лет и три года?

– Как? – невольно заинтересовался Мориц.

– Жопой к жопе.

– Что в этом плохого?

Теперь уже Бидюрова пожала плечами:

– Какую благую весть ты можешь подать клоаке? Напомнить, как ширялся на грязных лестницах в чужих подъездах? Как искал шлюх, которые отдавались тебе только потому, что ты был для них пьяной экзотикой, ну, вроде какой-то необычной большой всегда возбужденной собаки?

– А это совсем не интересно?

– Ты умер, Мориц, – сказала Бидюрова, как бы устанавливая чисто медицинский факт. – Я уже говорила, ты умер. Тебя нет, ты даже не можешь вернуться в клоаку. Ну, в самом деле, что ты ответишь, когда тебя спросят, где ты был?

– Жил в тайге, писал книгу…

– Это ты так думаешь, – засмеялась Бидюрова. – А вот когда за тебя возьмутся менты, ты скажешь, что тебя просто насиловали. Тебя ведь насилуют? – спросила она и поглядела на Морица.

– Постоянно…

– И ты умер?

– Может быть, – ответил Мориц мрачно. – По крайней мере, я давно чувствую себя руинами.

– А ты был когда-то храмом?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, ты вот говоришь, что чувствуешь себя руинами. А ты был когда-нибудь храмом? Почему ты думаешь, что кому-то нужны твои руины? Ты вообще слишком красиво говоришь. Как в любовных романах. Ты что, не знаешь о том, что любовь, даже бессмертная, это только то, что нам кажется? Да, да, – покачала она головой. – То, что нам кажется. Ничего другого. Мы, конечно, можем накинуться друг на друга, забыв обо всем, но все равно через десять минут нам потребуется теплая вода. Как нам без теплой воды? Понимаешь?… И это всегда так… Всегда!.. Меня просто тошнит, когда ты говоришь красиво. В сущности, ты труп, а труп не должен благоухать… Понимаешь?… – Она вызывающе повернула к нему красивую голову: – Как тебя звали раньше?

– Не помню.

– Где ты жил?

– Не помню.

– У тебя была квартира, семья?

– Не помню.

– Ты можешь перемножить три на пять? Или хотя бы два на два?

– Не могу.

– Я так и думала, – удовлетворенно улыбнулась Бидюрова, и перевернулась на спину. – Смотри на меня. Я вся открыта, видишь? У тебя губы пересохли, да? Вот какие возвышенности… А тут провал… Это ужасный провал… Он страшней Марианской впадины… Он как черневая тайга… Заблудишься… – Глаза Бидюровой нехорошо горели. Изнутри ее жадно лизали языки адского пламени. – А на самом деле, все это иллюзия, Мориц. Эти провалы и возвышенности тоже иллюзия, все они давно изъезжены и раскатаны ледниками… – Она нехорошо усмехнулась. – Я с тобой затем, чтобы ты понял: любовь – это действительно то, что нам только кажется… Ничего другого… Ты, наверное, думаешь, что я предмет твоей мечты, но и это не так. Я никогда ничьим предметом не была, и не буду. Когда-то я очень старалась стать чьим-нибудь предметом, но у меня не получилось. Я очень старалась, но попадала лишь в руки пользователей, – совсем уже нехорошо усмехнулась Бидюрова, и пальцы ее бесстыдно поползли по внутренней стороне бедра. – Не буду врать, некоторые пользователи доставляли мне удовольствие. Ты, надеюсь, не думаешь, что проститутке все равно, кто на нее ложится? Я знала стольких самцов, Мориц, что могу судить об этом. И твое присутствие ничего не значит… Вообще ничего… И то, что ты написал какой-то черновик, тоже ничего не значит…

– Если хочешь, приходи ко мне, – позвала она без всякого интереса. – А если хочешь, просто смотри… Вот все это мне дала природа, я тут не при чем. Иногда природа не жадничает, правда?… А хочешь, иди к реке и брось в воду бутылку. Подай еще одну благую весть… Хочешь, опиши подробно все мои возвышенности и впадины, ты ведь не раз по ним путешествовал… Клоака все проглотит… Ты сейчас похож на счастливого дворника, – еще неприятнее усмехнулась Бидюрова. – Такое впечатление, что ты вытянул выигрышный билет. Но это тоже иллюзия. Тебе не надо ничего лишнего. Ты должен остаться дворником. Всего только дворником. Напиши ты хоть двести черновиков, подай хоть тысячу благих вестей, ты все равно останешься дворником…

И вдруг спросила:

– Ты хоть раз бывал в настоящей библиотеке?

– А ты? – ошеломленно спросил Мориц, не отрывая глаз от ее бесстыдных пальцев, нашедших, наконец, свое место.

– Я уже говорила… Однажды я трахалась в научной библиотеке… Там было особенное чувство… Запах книжной пыли, и это ни на что непохожее чувство… Может, чувство опасности…

– Зачем ты это говоришь?

– Чтобы ты понял, что тебе нечего объяснить клоаке. В клоаку ныряют чистыми, иначе что нового ты привнесешь в нее? Ты же еще от прежней блевотины еще не очистился. Что тебе делать в мире, если ты нисколько не изменился? Зачем тебе вторая попытка? Зачем тебе весь этот лживый долгострой, в котором даже совы не живут?

– Ты, правда, так думаешь?

– Правда.

– Тогда зачем ты здесь?

– Чтобы ты понял, что твое место за стеной.

– Навсегда?

– Не знаю… Правда, не знаю…

Бидюрова застонала, потом хрипло спросила:

– Хочешь?…

Он подумал, и покачал головой.

– Видишь, – сказала Бидюрова, бесстыдно раздвигая голые ноги, – я оказалась права… Зачем ты клоаке, если она тебя таким уже видела??… Да и мне зачем?… Ты же видишь, я все могу сама…

И хрипло попросила, закусывая губу:

– Уйди…

Мориц встал и подобрал с пола джинсы и рубашку.

Оделся он уже на крыльце. Прокрустовы лыжи… Паут кольнул в голое плечо. Он стряхнул паута и двинулся к реке. Чем дальше влез, тем больше дроф…Может, я, правда, умер? – думал он. Но тогда почему все во мне болит? «Широка страна, майор. Одна я…» Если Хрюстальный башмачок не все выжрал, попрошу глоток.

Его передернуло.

Он шел к реке и сердце его ныло.

Спяченые

– Твоя записка? Неся вчера Филиппову Лейбница…

Мориц не ответил.

– Красного портвешку на этот предложить не могу, да и не хочу. И печени животного нет. Разве что вырезать у Кобелькова?

– Ну, вот! – неодобрительно откликнулся Колян. – Все Кобельков да Кобельков!

Присутствие начальства его не смущало, он от души прикладывался к жестяной кружке, действительно разбавляя вонючее пойло хорошими порциями виски. Зато Коровенков сидел смирно. Поверх черной от грязи майки он стыдливо натянул такую же рубаху, и сидел в тени под смородиной, смиренно поглядывая то на Морица, то на Сергея. Иногда он оборачивался и в сторону Валентина, исследующего пихтоварку.

Неся вчера Филиппову Лейбница, я шел мимо…

– Филиппов, это немой? – спросил Сергей. – Это немому ты носил Лейбница?

Мориц опять не услышал.

Сидел он рядом с Коровенковым и черные ягоды красиво свисали над его лохматой головой. Расширенные зрачки смотрели в никуда, руки лежали на коленях и не шевелились. Горький привкус гари заполнял сухой воздух, печально напоминая о горящей тайге.

– Где ты берешь виски?

– Память ангела, поющего летнюю песнь о ласточках и о буре…

– О чем это ты, Мориц?

– Бутылки датами, как птицы, окольцованы…

– Зачем ты сюда приходишь?

– Когда боишься – исчезаешь…

– Да очнись, козел! – не выдержал Кобельков и длинной грязной рукой потряс за плечо Морица.

– Легких снов легкокрылое бремя…

Сергей потянул носом. Запах алкоголя присутствовал, конечно, как без него? – но Мориц вовсе не выглядел пьяным. Разве что этот мутный взгляд… Но когда он был у него ясным?

– Как ты оказался в тайге?

– Влезши на танк, начинают фокстрот превентанты, – как бы про себя, совсем тихо бормотал Мориц. – Мы не мутанты, нас помнят столицы Антанты…

Сергей помахал рукой перед его глазами.

– Да ну, – презрительно сплюнул Колян, закуривая. – Заклинило немца. У него бывает. Отключился, козел. Не будет он говорить с тобой, гражданин начальник, не нравишься ты ему. Ему рыжие не нравятся, – вызывающе объяснил он. – Никак не разговаривает с рыжими. Считает, все зло от них. Спяченый.

– А с вами говорит?

– Для того и приходит.

– Время трех сигарет на коротком лесном перегоне…

– Но он же что-то бормочет? Эти слова, наверное, что-то значат? – раздраженно взглянул Сергей – сперва на Коляна, потом на смиренного Коровенкова. – Он же не просто издает звуки, правда? Он произносит слова. Я же слышу. А у любых слов должен быть смысл, они должны что-то значить. А, Коровенков? Разве не так? Ты можешь нам объяснить, что тут происходит?

– Расцвеченный победоносным гримом…

– Да просто интоксикация. Отравился словами, – неодобрительно заметил вернувшийся из пихтоварки Валентин. – Я таких типов по Москве знаю. Как карлы, окружат памятник Пушкину и долдонят, и долдонят, никто никого не слушает.

И громко спросил:

– Мориц, где Венька?

– И ты не спишь, ты видишь коридоры, которые одной не пересечь…

– Я о Бушлате, Мориц, – Валентин тоже помахал рукой перед глазами немца. – Где инвалид? Ты возил его в коляске по Томску.

– Любви не остановлены куранты…

– Ладно, – сдался Сергей.

И вдруг Мориц очнулся.

По крайней мере, мутные глаза обрели вдруг осмысленное выражение.

Непонимающе улыбнувшись, он повел ими из стороны в сторону, отдельно улыбнулся Коровенкову, как бы выделив его, качнул головой, даже повертел ею, разминая шею, и произнес виновато:

– Грунт здесь рыхлый.

И даже поковырял сухую землю ногой:

– Грунт рыхлый.

– О чем это ты?

– Да грунт, говорю, рыхлый.

– Грунт как грунт. Как везде. При чем тут это?

Но Мориц поднялся.

Он ни на кого не глядел.

Он поднялся и как-то странно боком отступил на несколько шагов, будто чего-то опасался, будто не верил никому, и вдруг бесшумно исчез за смутными кустами смородины, ушел в них, как в туман.

Ничего не изменилось, но Морица уже не было.

Вот только что он отступал за кусты в сторону сизых от суши елей, вот только что сумеречные тени играли на пригашенных пылью кустах смородины, и все – нет его! Растаял, растворился в седом бородатом ельнике, пропитанном запахом гари, будто, правда, ушел в неведомое будущее, как обещал в письме, обращенном к прохладной девушке Зейнеш.

– Интересный перец, – заметил Валентин. – Это ведь его труп нашли в Томске?

– Как труп? – испугался Коровенков и оглянулся на жестяной венок. – Что вы все с трупами! Просто спяченый немец.

– Да уж наверное, – покачал головой Сергей, глядя на Коровенкова, страшно растревоженного тем, что где-то нашли труп Морица. – Когда человека вытаскивают из депрессии, он радуется окружающим. Но когда человека вытряхивают из эйфории, он радоваться не хочет. Раньше Мориц мог привязаться к кому угодно, сейчас никто ему, похоже, не интересен.

И спросил:

– Пошел к шейле?

Колян не без гордости ухмыльнулся:

– А то! Совсем спяченый немец!

– Почему немец?

– А кто?

– У него же есть имя.

– Мориц? Разве это имя? – удивился Колян и покосился на четверть, наполовину еще наполненную мутной жидкостью. – Я, конечно, дико извиняюсь, гражданин начальник, но мы дураками будем, если не тяпнем за личное здоровье, как бы сейчас прокурор сказал.

– Какой прокурор?

– Ну, это я так, к слову, – загадочно ухмыльнулся ложный Кобельков. По жаре он быстро захорошел, в его голове что-то поехало. Он даже пьяно погрозил грязным пальцем: – Венок мой. Начнет тускнеть, подновлю цвет. Может, никогда в жизни у меня уже не будет такого венка, – пожаловался он.

Коровенков опасливо кивнул.

Он первым признал Сергея начальником и старался теперь держаться соответственно, а Коляну жизнь здорово прищемила память, он так и не припомнил Сергея. Да и сам наверное давно забыл про ту встречу на станции Тайга. И про стрельбу в Томске тоже забыл.

Мысль о Вере Суворовой мучила Сергея.

Он старался не глядеть на Коляна. Как бы тебе действительно не пришлось подновлять венок, подумал он с ненавистью, поразившей его самого. А тебе, вольтерьянка и ипокритка, земля пухом…

И сказал:

– Все, мужики! Хватит загадок. Выкладывайте, откуда тут немец? Где он берет виски? Почему он приносит виски и горячую водку, а не красный портвешок? И что такое – периметр?

– Да Новые Гармошки, – ухмыльнулся Кобельков.

– Оставь кружку, – разозлился Сергей. – Выкладывай, что за Новые Гармошки.

– А я знаю?

– Ты же постоянно пьешь с немцем. Не всегда же он молчит?

– Да я все сразу забываю, – спохватился Колян.

– Ну, все забыть нельзя, так не бывает, – недоброжелательно возразил Сергей. – А если забыл, время есть, вспомни. О чем болтаешь с Морицом?

– С немцем-то?

– Ну?

– А что ну? Я не лошадь, – огрызнулся Колян. – Я и с Коровенковым каждый день болтаю. Я, если хотите, даже с дятлами разговариваю. Что из такой болтовни запомнишь? Это ведь просто настроение.

– Но Мориц что-то говорит.

– Да это только так кажется, гражданин начальник. И птичка тоже чирикает, и дятел стучит.

– А шейла? – спросил Валентин. – Откуда Мориц приводит бабу?

– Из лесу, вестимо.

– Ты не остроумничай, Кобельков, – нахмурился Валентин. – Мы сюда приехали не шутки шутить. Мы сюда из-за тебя, траченного перца, приехали. Думали, что ты умер.

– Ну вот, опять…

– Заткнись, – негромко посоветовал Сергей. – Выкладывай, что такое периметр?

– Так все ж знают…

– Мы не знаем.

– Ну, говорят, зона была. Я точно не знаю, гражданин начальник, судьба хранила. А теперь там поставлен спецотряд. Я не знаю, говорят так.

– Кто говорит?

– Ну, немец, – неохотно признал Колян. – Может, перелопачивают старые отвалы. Раньше здесь золотишко встречалось. Богатое, говорят, встречалось здесь золотишко.

– Зэки?

– А я знаю? Чужих не пускают. Строгости. К нам приходили однажды. Не пили, не ругались, только дали Коровенкову поджопник, чтобы вопросов не задавал. Сказали, чтобы не давали впредь немцу чистяка, дескать, немец совсем спяченый, может дуба врезать. А я немца знаю, – похвастался Колян. – Он с чего угодно дуба может врезать. Ему палец покажи, он тут же дуба врежет. Я знаю.

– Что за люди приходили? Вохра?

– А я знаю? – пожал голыми потными плечами Колян, демонстрируя пороховую розу и шприц. – На периметре все спяченые. Или, может, психи. Нагишом бегают, поют хором. Я хотел Коровенкова сдать на зону, – опустив голову, признался Колян, – а то Коровенков голый валяется на нарах, его вороны боятся. А немец… Да хрен его знает… Может, из вольняшек… А может, от дури лечится… Я сам видел, шейла им помыкает. Немец за шейлой ходит, как на веревочке, думает, наверное, что все у них путём, а у них ничего не налаживается. Шейла с немцем трахается, а морду воротит в сторону… Говорю, все там спяченые в Новых Гармошках, гражданин начальник, там, наверное, лечебница находится… Я, наверное, сдам туда Коровенкова, а то он плохо спит… А шейла угарная, гражданин начальник. Немец криком кричит, когда я подхожу близко, вот какая баба. Но ей, по-моему, все равно, с кем ложиться, хоть с лосем, хоть с немцем. Она только с американцем не ляжет, гражданин начальник, я сам слышал, как она таким матом крыла американцев. Я так сразу понял, что она с кем угодно ляжет, даже с Коровенковым, только не с американцем…

– Смотри, Кобельков, – пригрозил Коровенков. – Защекочут чертики.

– С одной-то бутылки?

– А сколько надо? – невольно заинтересовался Валентин.

– Ну, не знаю, – уважительно ответил Колян. – Только после одной бутылки ни один чертик ко мне не подойдет. Что ему искать с одной бутылки? – Колян в упор взглянул на Сергея: – Уволишь, что ли?

– Считай, уже уволен.

– А я?

Сергей перевел взгляд на испуганного Коровенкова.

Этот будет работать, подумал он. Если отделить агнцев от козлищ, этот будет работать. Отправим Коляна в Мариинск. На лодке. Сдадим козла Суворову, окупим убытки. А Коровенкову на заимку пришлем непьющего неболтливого помощника. Что там говорил Суворов? «Найдете Коляна, время не окажется потерянным». Будем считать, что нашли…

«Я с ним недоговорил…»

Странно все это. Теперь заставлю Суворова открыться. И пусть придержит своих собак, вроде этого Анта. Раз так получилось, надо использовать ситуацию, подумал он. Надо сразу решить все вопросы – и с Коляном, и с Антом. А заодно вернуть убытки. Правда, с Коляном придется провести несколько дней в дороге, но тут уж ничего не поделаешь.

Он потянул горький воздух.

Тесно получается с Коляном.

Ну, совсем тесно, будто всю жизнь пасемся на одном пятачке. Куда ни ткнись, упираемся друг в друга. Может, оставить его в тайге? Он алкаш, у него печень изношена. Оставить его на заимке, сам загнется от пойла. Каждый грамм алкоголя давно уже работает в Коляне только на смерть, это ему только кажется, что на радость… Каждый грамм давно и активно приближает бывшего технаря к могиле… Дать волю, спечется Хрюстальный башмачок сам по себе… Может, за месяц спечется…

– Ну, так что, начальник? – вдруг солидно спросил Коровенков, забирая в ладонь клочковатую бороду. Теперь, узнав, что лично для него угроза как бы миновала, он сразу осмелел. Он еще не понимал, почему именно для него угроза миновала, но так чувствовал. И похоронный венок никому не пригодился, подлец Кобельков не умер, чувствовал он, и больше того, увезут теперь Кобелькова с заимки. Нет здесь догаресс, никаких вакханок. Только шейла, а она Кобелькову ни под каким соусом не даст. Это придавало Коровенкову сил. Он даже решил, что неплохо бы и пугнуть начальство. – Мы тут в тайге одни… Закон – тайга… Никаких людишек в округе…

– А периметр?

– Так это не у нас. На периметр не пускают, и к нам не ходят. Вот какой страшный процесс, – степенно погладил он бороду.

– К чему это ты клонишь? – подозрительно покосился Сергей.

– Ну, как к чему? Души-то живые, начальник… – теперь Коровенков смотрел на Сергея увереннее. – А живая душа требует особенного внимания… Вот какой страшный процесс, – повторил он понравившееся ему выражение. – У нас, начальник, со жратвой плохо. Особенно с сахаром. Считай, одни макароны.

– Ладно, – понял Сергей. – Кое-что оставим. Муки, тушенки. А сахару не оставим. Продержишься недельку-две, пока пришлем непьющего напарника. Завтра нарубим пихтового лапника, привезем несколько тележек, чтобы не скучал. Горючки хватит привезти лапника?

– Если всю сжечь.

– Ничего, потерпишь.

– А я? – не выдержал Колян.

– Ты с нами поедешь. Как завозили, так и вывезем.

– А венок?

– Да хоть с собой тащи. Только сам.

– А я потащу, – нехорошо пригрозил Колян.

– Ну, это твое дело, – Сергей старался не смотреть на Коляна. – Чистяк сольем в выгребную яму, меньше мух будет. Живи, Коровенков, радуйся жизни. Кстати, и аппарат нам выдашь.

– Так ведь в нужнике утопите!

– Всенепременно!

– Ты одумайся, начальник, – стараясь не терять набранной солидности, пояснил Коровенков. – Создать хороший аппарат – тоже труд. Это народное творчество, живой промысел, если по умному. Да и чистяк, если употреблять в меру, всего лишь народное лекарство. Ну, утопишь аппарат, что с того? Я же мастер, я новый изобрету. Вот какой страшный процесс, – покачал головой Коровенков, сам испугавшись. – У меня мастерство в крови. Если понадобится, я аппарат построю без всякого железа, хоть из сухих дудок.

– Аппарат сдашь! – отрезал Сергей. – И с изобретательством завязывай, иначе слетишь с нарезки, а то помрешь. Другой венок мы сюда не потащим.

И поинтересовался:

– Лодка на берегу ваша?

– Плоскодонка-то? Наша.

– По реке пройдет?

– Плоскодонка-то? А чего? Конечно, пройдет. Только в ней щели и река обмелела. Но плоскодонка пройдет.

– Тогда, значит, так. Утром ты, Кобельков, встанешь пораньше, законопатишь щели и зальешь их смолой. Имей в виду, на лодке тебе самому с нами плыть, так что, работай от души, не халтурь. А ты, Валентин, поможешь ему и присмотри, чтобы он не валял дурака.

– А ты?

– А я с Коровенковым сгоняю на тракторе в пихтач. Лапнику нарубим, на часок заглянем на периметр.

– Нельзя, начальник!

– Нам можно.

– Туда не пускают.

– Нас пустят.

– Все равно нельзя, – стоял на своем Коровенков. – Даже если пустят, нельзя. Кобельков туда дважды ходил, и дважды в него стреляли. И немца так подведете. Немцу здорово влетит, если узнают, что он с нами встречался, – явно соврал Коровенков. И, утирая потный лоб, встревожено воззвал к Коляну: – Ну, подскажи, чего молчишь?

– Хочу и молчу.

– А ты не молчи, ты расскажи, зараза! – вдруг рассердился Коровенков. – Ты расскажи, как ходил на периметр. Расскажи, как тебя чертики в ту ночь защекотали, как утром ты попер прямо через болото. Расскажи, как куражился спьяну, как орал, что вот, мол, иду просто за куревом! Для вохры ты, мол, живой человек, ни в чем тебе не откажут! А какой ты живой, – съязвил Коровенков, – если тебе похоронные венки везут аж из Томска! Лучше расскажи, как тебя с бетонной стены окликнули. Там такая высокая бетонная стена, – пояснил Сергею Коровенков. – А на стене вохра. Там везде вохра. Вроде незаметная, а везде. Расскажи, Кобельков, как ты заикнулся о куреве, а по тебе стрельнули. Да не из берданы, а из настоящей большой трещалки… Вот какой страшный процесс!.. Даже тут было слышно, – явно приврал Коровенков, будто речь шла о пушке. И пояснил Сергею: – Кобельков дурак, что с него взять? Он, зараза, руки по требованию поднимать не стал, считай, повезло заразе. Предупредительными выстрелами весь шиповник посекли под ним. Кобельков чуть не обмарался. Когда потом к нам немец пришел, он прямо как зверь кинулся на немца с кулаками: вы, что, дескать, заразы, вы убить меня хотели! А спяченый что? Он потому и спяченый. Он честно ответил: ну, хотели тебя убить, чего такого? Ты, дескать, все равно помер. Вот какой страшный процесс! Так что, не ходи, начальник. Не надо ходить к периметру.

Пугачевский тулупчик

Грузовик, за которым Коровенков въехал за металлические ворота периметра, развернулся и встал под темным навесом. Не скрываясь, как будто так все и должно быть, Коровенков тоже провел грохочущий трактор вглубь отстойника.

Моторы смолкли.

«Если опять гречка, – донесся от грузовика прокуренный голос, – шею сверну! Давай подождем Гершеневича, с ним и пойдем. Без Гершеневича точно придерутся. Жеганов придерется. Надоела гречка на вахте».

– Слышишь, Коровенков? – позвал Сергей, легонько похлопав рукой по капоту остывающего трактора.

– Ну?

– Один ученый отправился в экспедицию. Настоящий ученый, бабочек изучал. Сидит у костра, звенят москиты, все как надо, только откуда-то тревожные звуки. Тамтамы людоедские бьют. «Не нравятся мне эти звуки», – с отвращением говорит проводник из местных. Ученый, понятно, бледнеет. Он человек кабинетный, страшно далек от людоедов. А звуки приближаются. «Ох, не нравятся мне эти звуки». Ученый еще сильней бледнеет, лезет в кобуру, заряжен ли револьвер? А тамтамы совсем близко. «Ох, не нравятся мне эти звуки! – проводник даже кулаком ударил по земле и ученый прямо у костра хлопнулся в обморок. – Барабанят хреново!»

Не глядя на нервничающего Коровенкова, Сергей прислонился к теплому бетонному столбу, поддерживающему навес. Ну, приехали и приехали. Никто ими не интересовался, только шофер грузовика, маленький, усатый, все что-то энергично объяснял напарнику, поглядывая на наручные часы.

Попасться на глаза напарнику Сергей не хотел.

Он сразу узнал немого Андрея Ф., похожего на румынского футболиста.

По крайней мере, подумал Сергей, про периметр он не врал. Новые Гармошки и есть тот самый периметр. Сюда он и летает на вахту. Наверное, визиты посторонней шоферни на территорию периметра не очень приветствуются, потому они и ждут какого-то там Гершеневича.

– Не трясись, Коровенков, все равно ворота за нами уже закрыли.

– Потому и трясусь.

В душном вечернем воздухе звенели редкие комары.

Озабоченные великой сушью, обрушившейся на черневую тайгу, комары совсем ошалели. Их было немного, зато их нисколько не пугал дымок, явственно растворенный в воздухе. Отмахиваясь от ошалевших комаров, Сергей и Коровенков еще до обеда высмотрели несколько богатых пихтовых делянок. «Что там за проселок?» – спросил Сергей, когда ближе к вечеру они присели отдохнуть. Он имел в виду пыльную колею, как тоннель уходящую в сизую тьму тайги. «Придурки наездили, – неохотно пояснил Коровенков. – С периметра». – «А куда им тут ездить?» – «Ну, не знаю, может, за дровами, – отвел глаза Коровенков. – Пора нам, начальник. Кобельков давно натопил смолы, за ним глаз да глаз нужен». – «Есть теперь за ним глаз, – усмехнулся Сергей. До выезда за лапником он предупредил Валентина о том, кем является на самом деле Кобельков. – Есть теперь за ним глаз, – с удовольствие повторил он. И приказал: – Выезжай на проселок. Взглянем на периметр хотя бы со стороны».

Стуча движком, держась на расстоянии от появившегося на проселке грузовика, колесный трактор лихо выскочил на вырубку и они увидели впереди бетонную стену. И была она не просто высокая (понятно, с колючкой), а очень высокая – метров под пять.

Лагерь?

Тюрьма?

Стена, кстати, не тянулась прямо.

Кое-где она вдавалась в темный ельник, кое-где захватывала часть вырубки.

– Интересное кино, – пробормотал Сергей. – Ты чего это молчишь, Коровенков?

– А я не молчу. Я жду. Посмотрели и хватит.

– Да погоди ты, – остановил Сергей. – Раз уж добрались до периметра, давай заглянем вовнутрь. Люди же там, не звери. Заодно может решим проблему горючки. Лучше здесь заплатить за продукт, чем забрасывать его по обмелевшей реке. Правильно?

– Какая горючка? Проволока по стене!

– А как тут без проволоки? – усмехнулся Сергей. – Это они тебя с Кобельковым боятся.

И приказал:

– Держись за грузовиком. Прямо за ним и въедем в периметр.

– Может, не надо? – Коровенков явно не хотел подъезжать к металлическим воротам. – Лучше поехали на северную сторону. Там деревянные домишки. Кобельков же не всегда врет. Лучше с вольняшками поговорить, чем сразу лезть за стену.

– Да успокойся ты. Видишь, сколько антенн торчит за стеной? Ты, наверное, даже по пьянке столько не видел. С чего бы они образовались на зоне? Или ты думаешь, что местным зэкам телики разрешено смотреть?

– Ну, мало ли…

– Чего мало?

– Режимное заведение оно и есть режимное, – мрачно сплюнул Коровенков и почесал клочкастую бороду. – Со строгостями, значит. Раньше здесь мыли золото, наверное, снова начали мыть. Кто знает? В здешней тайге места богатые. В нас пальнут могут.

– Да зачем? – возразил Сергей.

Но подумал: в общем-то, Коровенков прав.

Территорию старателей вполне можно считать режимной зоной.

В Мариинске сам слышал от Серого о том, что в глубине черневой тайги до сих пор разбросаны забытые властями поселки. Туда в последнее время повадились кавказские гости. Местные жители бегут из поселков, а кавказские гости наоборот. «Вай-вай, отдыхать будем!» Для пущего вида жарят на полянах шашлыки, поют заунывные песни.

Но заняты кавказские гости, конечно, не отдыхом.

Пробираются они в забытые поселки потому, что прекрасно знают: нет у государства денег на добычу золота. Золото государству нужно, а денег на добычу нет. На лошадях, на лодках добираются неутомимые кавказские гости до огромных курганов отработанной породы, до проржавевших контейнеров, брошенных за ветхими металлическими ограждениями. Золотосодержащий концентрат валяется прямо под открытым небом, размываемый осенними дождями, развеваемый ветром, никем не востребованный. Прогнившие склады загружены концентратом. Раньше везли его на обработку в Казахстан, но нынче денег нет, и Казахстан стал чужой стороной.

Сергей зло покачал головой.

Он вспомнил карандашные отметки на старой топографической карте.

Суворов действительно мог заинтересоваться заброшенными золоторудными территориями, почему нет? Покупай лицензию, забрасывай в тайгу оборудование, вот и все дела.

– Уходят…

Сергей кивнул.

Водитель грузовика кого-то окликнул и, наконец, уверенно потянул за собой немого охранника. Непонятно, чем они занимались весь день в тайге, но вид у них был усталый. При немом, кстати, было оружие: на поясе болталась явно тяжелая кобура.

Переждав минуту, Сергей подтолкнул Коровенкова.

Две ровных линии аккуратных двухэтажных коттеджей, сложенных из красного и белого кирпича, протянулись вдоль неширокого бульвара. Быстро смеркалось. Уже фонари просвечивали сквозь листву. Там, где свет попадал на широкие плоскости бетонной стены, отчетливо виднелись цветные фигурки людей и животных. «Как в китайской тюрьме в Куала-Лумпуре…», – шепнул Сергей. – «Ты там сидел?» – ужаснулся Коровенков. – «Типун тебе на язык!»

Кирпичные коттеджи, бульвар, плиты под ногами, липы, высветленные прячущимися в листве фонарями, – все дышало густым душным теплом, впитанным за день. Сергей не знал, куда он тащит Коровенкова, но сильно ломать голову и не пришлось: скоро открылась перед ними круглая площадь, окруженная темными трехэтажками, в которых не светилось ни одно окно.

Зато на невысоком специально оборудованном деревянном подиуме, как бы на круглой сцене, виднелись какие-то фигуры, лениво дышал дымокур. Его функциональность была сильно преувеличена, тем не менее, на площади собралось немало людей. Некоторые сидели на деревянных скамьях, другие стояли. Негромко шумел фонтан под стенами тяжелого здания, на доске для объявлений (в метре от Сергея) белел лист ватмана.

Сергей не поверил.

ОЛЕГУ МЕЗЕНЦЕВУ – 50.

А ниже шла практически вся азбука:

АГРЕГАТ. АГРЕССОР. АРГУМЕНТ. АЛАЯ РОЗА.

БАКЛАЖАН. БАЛДА. БАНАН. БАСНОПИСЕЦ КРЫЛОВ. БЕЛЬМОНДО. БОЕГОЛОВКА. БОЕЦ НЕВИДИМОГО ФРОНТА.

ВАНЬКА-ВСТАНЬКА. ВЕЧНЫЙ ЗОВ. ВИТАМИН «Х». ВОЖДЬ КРАСНОКОЖИХ.

ГЛАВТРАХ. ГОНДУРАС. ГУМАНОИД.

ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ ПАЛЕЦ. ДЕПУТАТ БАЛТИКИ. ДОЦЕНТ.

ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН.

ЁЖИК В ТУМАНЕ.

ЖУК В МУРАВЕЙНИКЕ.

ЗВАНЫЙ ГОСТЬ.

ИКРОМЁТ. ИНГАЛЯТОР. ИНСТРУМЕНТ. ИНТЕРФАКС.

ЙЕХУ.

КАМЕННЫЙ ГОСТЬ. КОЗЕЛ НА ПРИВЯЗИ. КОНСЕНСУС. КУЛЬТЯПЫЙ.

ЛУИС АЛЬБЕРТО.

МАЛЫШ МАНДУЛА.

НАПИЛЬНИК. НИЧЕГО СЕБЕ. НОЧНОЙ ДОЗОР. НАСТРОЙЩИК.

ОБЫКНОВЕННОЕ ЧУДО.

ПАДШИЙ АНГЕЛ. ПАМЯТНИК КОСМОНАВТИКЕ. ПРИПАДОШНЫЙ. ПЕРНАТЫЙ ДРУГ. ПИК КОММУНИЗМА. ПИПА СУРИНАМСКАЯ. ПРОСТО ЛЮБОВЬ.

РАХМЕТОВ.

СПОНСОР. СТАЛИН В ГОРКАХ ПОЕТ «СУЛИКО». СТАРИК ХОТТАБЫЧ. СУБЪЕКТ ФЕДЕРАЦИИ.

ТОРПЕДА. ТРУБОЧИСТ. ТЫРИК.

УДАРНИК.

ФАНТОМАС. ФИДЕЛЬ КАСТРО. ФЛЮГЕР.

ХОЗЯИН ТАЙГИ. ХРЕН СОБАЧИЙ.

ЦАРЬ-ПУШКА.

ЧЕЛОВЕК ИЗ ПОДПОЛЬЯ. ЧЛЕН ПОЛИТБЮРО. ЧУРКИН-БЛЮЗ.

ШТИРЛИЦ. ШИЛО. ШУРИК.

ЩЕЛЕВИК.

Ы.

ЭЛТОН ДЖОН.

ЮНЫЙ НАТУРАЛИСТ.

ЯГОДНИК НА ПОЛЯНЕ.

– Чего это? – удивился малограмотный Коровенков.

– Портрет, – объяснил Сергей.

– Чей портрет?

– Пипы суринамской.

Жив курилка, усмехнулся он про себя.

Жив, оказывается, жив Олег Мезенцев. Жив, оказывается, придурковатый должник. И не просто жив, а встречает пятидесятилетие. Юбилейная дата, кстати, соответствует сумме долга. В штуках. А воздух напитан гарью и растревожен дымокуром. А звезды над головой яркие, как всегда в Сибири. А периметр обнесен бетонной стеной, ну, и все такое прочее.

– А… Это… – начал было Коровенков.

– Молчи, – подсказал Сергей.

– Я дело хочу сказать.

– Ну?

– Кажись, там немец сидит.

Людей на площади собралось человек сто, не меньше, но и еще подходили люди. Может, гнала их духота, а может, хотели принять участие в каком-то представлении. Кто в футболке, кто в рубашке, а кто не удосужился натянуть на себя даже футболку, поблескивал загорелыми плечами. В сгущающихся сумерках все казались похожими друг на друга. Никто не обращал внимания на Сергея и на испуганного Коровенкова, все смотрели только на человека, вольно расположившегося в единственном кресле, кажется, специально выставленном на подиум.

Коровенков не ошибся, это действительно был Мориц.

Я отравлен таблетками, отравлен газом. Что-то оставшееся заходит за разум. Я живу в чужом доме. Под окном собаки. В коридоре дети, на улице драки. Способ существования меня как белкового тела – сознание никчёмности себя самого и всех нас, покусившихся на строительство небоскрёбов и выкачивающих со счастливой улыбкой нефть и газ…

Красивая неулыбчивая женщина в коротком открытом платье, стоявшая за его спиной, наверное, была шейла. Сложив руки на груди, она иногда поднимала голову, будто искала поддержки у собравшихся.

У меня не то уретрит, не то гонорея. Ах, узнать бы, узнать скорее! Из словесной шелухи составляю книги. Кто их будет читать? Какие ханыги? Самое гнусное дело – гибель пророчить народам, но участь Стеллеровой коровы всех ожидает, если не станем думать головой: тут случайно прав Иоанн Богослов…

– Хватит! – выкрикнул из толпы явно вдетый мужик с добрым, привлекательным для любого еврея лицом генерала Макашова.

Жить, наверное, мне недолго осталось: в голове муть, в глазах усталость Сижу и слушаю Рави Шанкара. Харе Кришна, раз живём, в натуре, харе Рама! И если Библия не издается тиражами решений Съездов, то это не значит, что конец света не придёт. Ну, а на бумаге все выглядит красиво, особенно про квартиры к 2000-му году и безъядерный мир…

Сергей ничего не понимал.

Кажется, Морицу совершенно было наплевать на толпу.

Время от времени он просыпался и начинал гудеть, как трансформатор под напряжением. Выждав такой стихотворный припадок, начинала говорить шейла. Не похоже, что она поддерживала Морица. У тебя не уретрит и не гонорея, грубовато поясняла она, поднимая голову, видимо, ища поддержки. Ты заражен неправильной философией. Философия бывает правильная и неправильная, объяснила она, никаких других не бывает. Вот ты и перепутал.

– Дай сказать Морицу!

– Не дам, – отрезала шейла.

– Раньше ты всем давала!

– Обидно мне, мужчина, слышать такое, – обиделась шейла. – Кто понимает слова Морица? Поднимите руки. Ага, пять человек, – подвела она итог. – Да и те врут. Все, кто поднял руки, врут! – решительно объявила шейла, специально обернувшись к человеку с добрым лицом генерала Макашова. – Если бы не врали, Мориц не бегал бы на реку и не бросал бы в воду пустые бутылки из-под виски. Он выбирает в буфете самое дорогое виски, – объяснила она, – а в пустую бутылку запихивает листки со стихами. Знает, что на такую бутылку, если ее не разобьет в камнях, обратят внимание. Да все вы врете, я так думаю, – спокойно объяснила шейла. – Потому что, если бы вы все не врали, то Мориц отдавал бы свои стихи вам, а не отправлял бутылки по воле течения.

– А виски? – крикнул кто-то.

– Виски Мориц отдает придуркам на пихтоварке.

– Слышишь? – не без гордости шепнул Коровенков. – Это она про нас говорит!

– Кончай шнягу! Дай Морицу высказаться!

– Обидно мне, мужчина, слышать такое…

Озираясь, Сергей смутно видел лица. Действительно, в основном мужские. Большинство помалкивало, но кое-кто уже загорелся. Правда, никак нельзя было понять, чем вызваны закипающие страсти, но они явно закипали.

– Вы сами слышите, – напирала на своё шейла. – Мориц говорит, что у меня мышление проститутки. А разве такое существует? Он говорит, что образ моих прежних действий сказался на моем мышлении. А разве сам не упёртый?

– Чего ты хочешь, Бидюрова?

– Как это чего?

– Вот именно!

Площадь притихла.

– Мы делимся мыслями, мы говорим правду, мы стараемся говорить правду, – сбить шейлу с толку было не просто. – А Мориц все время врет. Слушая его, мы начинаем тревожиться. Если даже нет причины для тревог, все равно начинаем тревожиться. Мориц заставляет нас вспомнить что-то такое, что мы всеми силами стараемся забыть. Кислоты ведь не надо много, чтобы обжечься. Много книг не надо, хватит стишка. Вот я и требую…

– Пугачевский тулупчик!

– Это как?

– Да обыкновенно! Да пугачевский тулупчик! – окончательно взъярился человек с добрым лицом генерала Макашова. – Пора знать, что пугачевский тулупчик может спасти только от мороза. А от безработицы не спасет. И от наркоты не спасет. И от глупости.

– А от фантазий? – возразила шейла.

– Каких еще фантазий?

– А Мориц занимает золотой песок. Он занимает его у вас, а потом разбрасывает по лесным ручьям.

– Зачем?

– А затем, – спокойно объяснила шейла, – чтобы повести меня на ручей, дать в руки лоток и сказать: сейчас ты станешь богатой! Но я-то знаю, в каких ручьях бывает золото.

– Бидюрова правду говорит, – прозвучал из толпы женский голос. – Она и так спит с Морицем, зачем выбрасывать намытый песок? Я во вторник дежурила на летней кухне. Там под навесом пасутся две дворняги. Мориц пришел и стал бросать им сырое мясо. Килограмма три бросил, пока я вмешалась.

– Я тоже Морица знаю, – метрах в трех от себя Сергей увидел плотного солидного человека. Странно, что он не сидел дома перед ящиком, а стоял в толпе. – Я в Томске бывал в его компаниях. Однажды его хоронили. Он сам это придумал. Его положили в гроб и под марш Шопена пронесли от Политеха до ТИАСУРА. В ногах крутился магнитофон, а под рукой лежали бутылки с красным портвешком. Иногда Мориц поднимался и поднимал тост за вечность. Некоторые на улице останавливались и спрашивали, кого хоронят? Мы отвечали – поэта. Тогда жители отставали, как будто поэт действительно имеет право пить красный портвешок под Шопена, лежа в гробу. Права Бидюрова. Гнать Морица!

Я отравлен таблетками, отравлен газом. Что-то оставшееся заходит за разум…

– А почему Мориц молчит? – спросил Сергей плечистого молодого человека, оказавшегося рядом.

– Он не молчит.

Я живу в чужом доме. Под окном собаки. В коридоре дети, на улице драки…

– Но это же не ответ.

– Кому нужно, те поймут, – вежливо улыбнулся человек. И негромко пояснил: – Я, собственно, за вами.

– За нами? – оглянулся Сергей, но Коровенкова не увидел.

– Это же вы приехали к нам на тракторе? Значит, за вами. Мы регистрируем тех, кто приходит сам.

– А Коровенков? – опять оглянулся Сергей.

– Вашего товарища уже пригласили. Он ужинает, – пояснил человек, произнося слова просто и ясно. – Меня зовут Павел Жеганов. Можно просто по имени.

– Жиганов?

– Нет, Жеганов. Четкое е, слышите?

– А вы что, знаете Коровенкова?

– Конечно. Он наш сосед.

– А куда мы идем?

– В гостиницу.

– А здесь побыть нельзя?

– Пока нельзя, – голос Жеганова прозвучал доброжелательно, но твердо: – Но у вас еще будет время. Всего насмотритесь.

– А междугородная связь есть в гостинице?

– Разумеется.

Ночь. Разговоры

Они поднялись на второй этаж.

Небольшая прихожая, спальня, душевая.

Человек, прибывший на периметр, скажем так, без приглашения, наверное, мог и не надеяться на такие удобства. Впрочем, узкие окна были плотно закрыты серебристыми жалюзи. Все равно нежный, как бы вкрадчивый запах далекого лесного пожара проникал в комнату.

– Можно совсем открыть окно?

– Мы этого не делаем. Налетят комары.

– Но здесь душно.

– Мы включим кондиционер.

– А выходить я могу? – удивился Сергей.

– Ночью? Куда?

– Ну, как? – замялся Сергей. – Мало ли…

– Ночью в Новых Гармошках спят, – улыбнулся Жеганов. Он был спортивен и вежлив. – В номере есть электрический чайник, кофе, печенье, заварка. Даже безопасная бритва есть с набором лезвий.

– А телефон?

– На столике.

– Он подключен к междугородке?

– Разумеется.

Показав, что где лежит, Жеганов ушел.

Сергею он не понравился.

Почему Жеганов? Почему не Жиганов?

И усмехнулся: встречаются имена покруче.

Был среди его приятелей некто Кослов. Все равно звали его Козлом. Был еще Сопакин. И это всем ясно. Чепуха какая-то получается, подумал он. Жеганов, вроде бы отвечал на вопросы, но по сути ни на один не ответил. Все как-то мимоходом, все как-то обыденно. Дескать, утром зарегистрируем… Утром поговорим… Утром все увидите сами…

Он снял трубку.

Кому позвонить? Серому? Живы, мол, Коровенков и Кобельков… Коле Игнатову? Разбудить, успокоить, живы, мол, гегемоны. Вот по такой жаре, а все еще живы… Карпицкому? Вот звоню, дескать в Мюнхен прямо из Новых Гармошек. Сильно. Наверное, удивится Карпицкий…

Философу!

Суворов единственный человек, которого, как ни странно, можно поднять ночью. Если он и укорит за столь поздний звонок, все равно ответит на вопросы. Раз человек звонит ночью, значит, ему надо, так он всегда считал. К тому же, Суворов единственный человек, который может знать что-то о затерянном в тайге поселке. И скорее всего, знает. И уж само собой, что он – единственный, у кого, в случае необходимости, можно просить помощи.

Правда, Ант…

Правда, вся эта история с картой и с письмом…

Что-то в душе Сергея противилось желанию звонить Суворову… Не то, чтобы он придавал слишком уж большое значение многозначительным намекам Валентина, но…

Думая так, он машинально набрал код и номер.

Долгие гудки. Долгие гудки. Долгие гудки. Долгие гудки.

Присев на краешек кресла, пододвинутого к столику, Сергей молча рассматривал стену, на которой цветным пятном выделялась репродукция – «Последний день Помпеи».

Вполне успокаивающая…

– Вас слушают.

Откликнулся не Суворов.

В голосе чувствовался акцент.

– Слушаю.

Еще бы, козел! Конечно, ты слушаешь, со странным удовлетворением отметил про себя Сергей. Ты, наверное, и должен слушать. Для того тебя и посадили ночью у телефона, чтобы ты внимательно слушал. Только вряд ли, Ант, ты узнаешь мой голос. Очень трудно запомнить голос по одной короткой встрече у гаража, если до этого ты, конечно, внимательно не присматривался, не прислушивался…

Вот бегаешь, бегаешь, покачал Сергей головой, вот прячешься, бежишь сломя голову в глухую тайгу, заметаешь следы, а, позвонив старому другу из заброшенного в тайге поселка, непременно попадешь на того самого человека, от которого бегаешь!..

Такая карма.

– Привет, Ант, – сказал он сухо. – Подай-ка мне Алексея Дмитриевича.

– А кто его спрашивает?

Сергей усмехнулся:

– Доцент.

– Какой доцент? – не понял Ант.

– Алексей Дмитриевич поймет. Так и скажи – доцент.

Прибалта, несомненно, уязвил тон Сергея, но в трубке зазвучала нежная мелодия.

Узнал он меня?

Он ведь, несомненно, пользуется определителем номеров, так что засиживаться в Новых Гармошках не стоит. Нужно срочно сваливать в Мариинск. Вот тебе и отдых. Забирать Коляна и сваливать. Утром поблагодарим Жеганова и отправимся на заимку. Наверное после звонка Суворову с реки вообще надо уходить. А главное, уводить Коляна.

Он покачал головой.

Гудка в трубке все не было.

В какой-то момент он даже решил, что связь прервалась, но из нежного тренканья всплыл знакомый голос:

– Да?

– Это я, – ответил Сергей.

Он все время помнил, что Ант их слушает.

– Откуда? – удивился Суворов.

– Не догадываешься?

Суворов рассмеялся.

Его ровный смех почему-то больно резнул Сергея.

Он самому себе не смог бы объяснить – почему? – но смех Суворова, находящегося от него где-то в ночи за сотни километров, действительно больно резнул его.

– Как ты оказался в Новых Гармошках?

– Случайно.

– Такого не может быть, – снова рассмеялся Суворов. – Я знаю, что ты действительно можешь попасть куда угодно, но в Новые Гармошки так вот случайно не попадают.

– А я попал. И даже увидел Морица… – Сергей специально сделал паузу, но Суворов на имя поэта-скандалиста никак не отреагировал. – А гостеприимный Жеганов устроил меня в гостинице… А на щите для объявлений я видел нечто вроде коллективного поздравления… Знаешь, кому?

– Знаю. Мезенцеву.

– Придурковатому Мезенцеву, – уточнил Сергей, но Суворов не согласился:

– Подобные суждения почти всегда не верны.

– Это ты о Мезенцеве?

Суворов, впрочем, не собирался обсуждать особенностей Олега Мезенцева. Он просто дал понять Сергею, что находится в курсе всего, что происходит в Новых Гармошках. И спросил:

– У тебя есть часы?

– Конечно.

– Взгляни на циферблат.

– Четверть третьего, – усмехнулся Сергей. – Я собираюсь выпить чашку кофе.

– А я уже сплю, – сипловато рассмеялся Суворов. – Точнее, спал. И поднял трубку только потому, что тебя назвали доцентом.

– Ант узнал меня?

– Разумеется.

– Он твой безопасник?

Но эту тему Суворов тоже не собирался обсуждать:

– У тебя какие-то другие идеи?

– Других нет.

– Тогда, с твоего разрешения, обсудим завтра, – Суворов явно собирался повесить трубку.

– Подожди, – усмехнулся Сергей. – Нельзя прерывать беседу на самом интересном месте, а то потом будешь корить себя. У тебя ведь такое уже случалось… Помнишь, ты не договорил с одним человеком…

– Ты о технаре? – вот эта тема Суворова страшно интересовала. Он сразу понял Сергея, хотя имя Коляна никто из них ни разу не произнес. – Ты знаешь, где он находится?

– Знаю. И готов отдать его тебе.

– Ну, ты помнишь мои условия, – быстро сказал Суворов. – Все они остаются в силе. Где технарь? Я могу его забрать?

– Не сразу.

– А если он уйдет?

– Никуда он не уйдет, – огрызнулся Сергей. Что-то раздражало его в этом вдруг ставшем торопливым разговоре. Может, то, что он все время чувствовал: их слушают. – Технарь в надежном месте, никуда не денется. Но у меня есть некоторые дополнительные условия.

– Имеешь право, – согласился Суворов.

– Я хочу знать, что это за Новые Гармошки? Они принадлежат тебе?

– Конечно, мне, – Суворов никогда не лгал. – В свое время я удачно приватизировал брошенный жителями поселок. И землю взял в аренду – на пятьдесят лет. И получил лицензию на разработку золотых россыпей.

И сам спросил:

– Ты точно знаешь, что технарь не уйдет?

– А почему Мориц здесь ошивается? – вопросом на вопрос ответил Сергей. – Он же объявлен во всероссийском розыске. И почему здесь Мезенцев?

– Хочешь объяснений?

– Это главное мое условие.

– Тогда дождись меня в Новых Гармошках.

– Когда ты появишься?

– Дней через пять.

– Почему через пять?

– Потому что утром улетаю в Лондон. Это деловая поездка и я уже не могу ее отменить. Но через пять дней буду в Новых Гармошках.

– Что мне здесь делать столько времени?

– Отдохни, познакомься с людьми, раз они тебя заинтересовали. Я сейчас перезвоню Жеганову, он предоставит тебе все условия. Считай себя моим личным гостем. Встречайся, с кем хочешь, говори, о чем хочешь, весь поселок для тебя открыт.

– Хорошо, я останусь, – сказал Сергей. И спросил: – Я могу выходить за стены периметра?

– Разумеется.

– А этот… – он хотел спросить, не помешают ли ему Жеганов или, не дай Бог, Ант, но Суворов сам догадался:

– В Новых Гармошках тебе никто не будет тебе мешать.

И повесил трубку.

Подумав, Сергей набрал все же номер Коли Игнатова.

Трубку подняли сразу, но ответил не Коля. «Передайте сообщение, – ровно произнес незнакомый голос. – Сообщение будет незамедлительно переправлено абоненту». – «Разве я не могу связаться с абонентом напрямую?» – «В настоящий момент связи с Томском нет». – «Но я только что говорил с Томском», – удивился Сергей. – «В настоящий момент связи с Томском нет».

Сергей положил трубку.

Ладно, решил он, главное сделано. Теперь Суворов знает, где я нахожусь, и теперь он здорово заинтересован в моей безопасности. Можно настраиваться на отдых. Правда, Ант тоже знает, где я нахожусь, но вряд ли он посмеет действовать против воли хозяина. Он обязан выполнять приказания и будет их выполнять.

Это хорошо, что я решил позвонить Суворову, похвалил себя Сергей. Звонок сразу снял кучу проблем, вплоть до каких-либо объяснений с администрацией Новых Гармошек.

Убедившись, что дверь заперта (к сожалению, снаружи), а в холодильнике пусто, он допил кофе, принял душ и бросился в чистую постель, уютно зашелестевшую под его телом.

Только коснувшись прохладных простыней, он почувствовал, как устал.

Но уснуть никак не мог. Смотрел сквозь полуопущенные ресницы на слабые отсветы, игравшие на серебристых жалюзи, пытался понять: что, собственно, произошло в последние дни? И что изменилось после звонка? И почему он решил, что все проблемы решены? Можно ли верить Суворову после того, что произошло в Томске? Мориц… Мезенцев… Эти лжетрупы…

Ладно, усмехнулся Сергей.

С лжетрупами разберутся, главное, остались бы оригиналы живы.

Глядя на отсветы, таинственно играющие на полосках жалюзи, Сергей припомнил все, что обсуждал с Валентином в последние дни, и, прежде всего, черный список майора Егорова. Вспомнил он и желтоголового немого. Не врал, не врал желтоголовый: охрана периметра существует, и доставляют ее в тайгу вертолетом…

Но одновременно немой и врал.

Например, он должен был опознать фотографии…

Ладно, оставим это. Если я личный гость Философа, значит, у меня неплохие возможности. Утром отправлю трактор на заимку, пусть Коровенков скажет Валентину, чтобы тот срочно уводил Коляна с заимки. Пусть уводит Коляна в Мариинск и прячет его у Серого. А я поживу немного в Новых Гармошках. Не исключено, подумал он, что я еще кого-то здесь встречу. Люди из списка, составленного майором Егоровым, начали исчезать где-то года четыре назад, но они могли исчезать и раньше… Просто у майора Егорова нет полных сведений… По этой причине его расследование начинается с года, когда один за другим пропали Ленька Варакин, некий актер, затем чиновник с легендарным именем… Правда (важная деталь) через какое-то время все трое дали о себе знать. Один оказался якобы во Франции, другой на Кипре, третий в неизвестном дальневосточном монастыре…

И с Коляном, конечно, большие странности.

Стрелял в Веру – само собой. Но Суворов, похоже, разыскивает его уже не из-за того злосчастного выстрела… Раньше Суворова интересовала записная книжка… Потом начала интересовать топографическая карта… Потом письмо Морица…

К черту!

Спать, спать…

Новые Гармошки принадлежат Суворову, значит, я пока в безопасности. Неважно, что Ант знает, где я нахожусь. Ант – всего лишь верная собака Суворова, ему внушат необходимое уважение к гостю. Это даже интересно – столкнуться с Антом в ситуации, когда я буду стоять рядом с Суворовым. Ант, наверное, порычит для порядка, но вынужден будет смириться. Вряд ли он знает, что однажды в Новгороде его взяли с наркотиками по наводке Валентина. Это хорошо, уже сонно подумал Сергей, что Суворов прилетит в Новые Гармошки не завтра. Пока Суворова нет, я успею поговорить с Морицом. И может, Олега Мезенцева найду. Прилетев в Новые Гармошки, Суворов, понятно, потребует Коляна, но с этим можно не спешить. Я не отдам Коляна, пока не разберусь со всем. Это полковник Каляев пусть думает, что принимает исключительно самостоятельные решения. На самом деле он давно уже работает только на Суворова. Отсюда и тщетный поиск пропавших людей. Отсюда и то, почему в июле милиция выпустила из своих рук Морица.

Смутные отсветы играли на серебристых жалюзи.

Неясные страхи копились в темных углах.

Новые Гармошки.

Звучит неплохо.

Наверное, в тридцатых сюда ссылали кулаков. Тогда сюда много кого ссылали. У кого-то, может, оказалась гармошка. Почему нет? А позже поставили настоящий лагерь… А теперь работает старательская артель…

Спать…

– Алексей Дмитриевич, слышали анекдот? Хоронят олигарха. Подходит Гусинский, кладет в гроб двести баксов. Подходит Потанин, тоже кладет двести. Подходит Березовский, достает чековую книжку, выписывает чек на шестьсот, кладет в гроб, а наличку забирает.

– Сам придумал?

– Что вы.

Суворов задумчиво посмотрел на Анта.

Крепкий человек. И надежный. Такие всегда нужны. Верно служат делу, которое его кормит.

– Кто дежурит на периметре?

– Жеганов.

– Отправляйся к нему, – сказал Суворов. – Прямо завтра, наверное, и отправляйся. В Новых Гармошках сейчас находится один человек. Это он сейчас звонил. Отнесись к нему внимательно, – Суворов ожидал, что Ант спросит, как попал гость в Новые Гармошки, но Ант любопытства не проявил. – Я прилечу туда прямо из Лондона. Побудь это время с гостем.

– Конечно, Алексей Дмитриевич.

Ант спустился из кабинета в комнату охраны и распахнул холодильник.

Налив в фужер примерно на два пальца, он выпил коньяк. Вообще-то он не любил пить один, всегда считал это прерогативой русских, но сейчас ему хотелось прийти в себя.

Крыса в бочке, мышь в молоке.

У Анта даже суставы заныли от желания неторопливо устроиться в удобном мягком кресло, тяжело взглянуть на Сергея и неторопливо задать те вопросы, которые он давно хотел ему задать. Третьяков… Эта фамилия мешала ему… Он хотел задать вопросы так, чтобы Сергей Третьяков сразу понял, что дело вовсе не в ответах, чтобы Сергей сразу понял, что его ответы Анту давно известны…

«Павел, – набрал он нужный номер. – У нас гость?» – «Даже двое» – «Кто второй?» – «Алкаш с пихтоварки». – «Прямо с утра выставь алкаша. Пусть идет на свою пихтоварку. А со второго не спускай глаз, пусть он чувствует себя комфортно. Отдай его Раисе Сергеевне». – «У нее такие вещи получаются», – согласился Жеганов.

Положив телефонную трубку, Ант снова подошел к холодильнику, и налил еще полстакана.

Коньяк действовал на него странно.

Он расслаблял его. Он переносил его на берег Оби. В давнее время. В давнее, быстро летящее время. В Колпашево.

Речной вокзал, Пески, грузовой порт – все знакомые места. А еще ниже был там незаметный низкий мысок, хорошо прикрытый кустами. И день выдался удобный. Солнце пряталось за низкими облаками, с болот несло холодной кислятиной, зато не было комаров, и Ант до боли в глазах всматривался в поблескивающую воду. Когда рябь из-за мыска начинала бежать не так, как обычно, он знал, что это течение подталкивает к берегу очередной труп, пропущенный милиционерами и добровольными помощниками. Голоса добровольцев, кстати, далеко разносились над водой. Самые обыкновенные мужики, подрядившиеся за бутылку ловить трупы и обвязывать их веревкой с кирпичами так, чтобы труп сразу лег на дно. А то будут стоять на дне, как чучела, всю рыбу распугают, объяснил Анту какой-то веселый придурок возле гостиницы, показывая поддатым приятелям заработанную им бутылку. В восемнадцатом магазине, единственном, где в Колпашево тогда продавали водку, таких бутылок не было. «Пшеничная», с изображением тучной коровой на фоне спелых хлебов. Такую водку завезли из Томска специально. И шла она, в основном, на добровольцев и на экипажи двух мощных буксиров серии ОТ, размывающих берег там, где когда-то стояла деревня Саратовка, или как еще ее звали – Благино…

Собственно, там все и началось.

В самом конце апреля семьдесят девятого года из подмытого рекой берега Оби из давно сгнивших деревянных коробов начали валиться в воду полуистлевшие человеческие руки, ноги, головы.

Поддатому сержанту из пожарной части, расположенной рядом с гостиницей «Заря», Ант отдал поллитру, одну из десяти, прихваченных им с собой еще из Томска. За это сержант рассказал ему подробности. «Ты только вчера приехал, – рассказал он, – а берег уже обвалился. Вот тебе и подарок к первому мая, да? Музыка играет, а там трупы штабелями, доходит? Метра четыре в ширину и метра три вверх, во – захоронение! Выше человеческого роста! Как мумии, доходит? Вот точно, как мумии, – перекрестился сержант. – В лицо узнать можно. А в затылке у каждого трупа дыра, – сержант быстро глянул вправо-влево. – Ну, сам понимаешь, не червями проедены. Одна бабка все ходила по берегу. Деда, мол, не видали? Не видали, мол, дедушку Франка? А пацаны… Если там мой пацан, – сказал сержант, пьяно всматриваясь в дальний конец пыльной улицы, где носилась, вопя, шумная ватага мальчишек, – я ему сейчас поджопников надаю. Взяли моду, черепа гонять по пустырю! От черепов креозотом несет, а они их гоняют. И известь внутри закаменелая».

Ант приехал в Колпашево, когда оцепление вокруг вскрывшегося захоронения было уже предельно плотным, а буксиры, намертво принайтовленные к специальным стоякам, гнали на берег мощную волну. Песчаный берег с шипением рушился, треугольный овраг на глазах въедался в берег.

К Мартемьянову, главному диспетчеру речпорта, Анта не пустили.

«Зачем тебе Александр Алексеич?» – спросил Анта подозрительный молодой человек в плаще и в шляпе. – «А ты кто?» – подозрительно заинтересовался Ант. – «Я первый спросил». – «Ну, хотел поговорить с ним». – «Об чем?» – «Об жизни». – «А выпить у тебя найдется?» – «Конечно, – кивнул Ант. – Приходи вечером в гостиницу?» Человек в шляпе охотно кивнул: «Ладно, приду». – И пояснил: «К Александру Алексеевичу тебя все равно не пустят».

Выпить в Колпашево было не просто.

Сухой закон. Вся страна страдала.

Ант знал, что подозрительный человек в шляпе непременно придет, поэтому весь день просидел на низком мыске, надежно укрывшись за кустами. Он внимательно наблюдал за тем, как гоняют по Оби два быстрых катера и несколько моторных лодок. Совсем простое занятие: увидел труп, утопи его! А встретишь мумию, раскроши веслом! Когда у Канеровской протоки раздавался веселый мат, и там начинали махаться веслами, Ант знал: добровольцы крошат очередную мумию. Может, своих собственных дедушек, и того самого дедушку Франка… В любом случае, соотечественников…

И хорошо, и ладно, спокойно думал Ант, вглядываясь в нежные полоски тумана. Неважно, чьи останки рубят веслами. Может, правда, дезертиров, как говорят власти, или останки спецпереселенцев. Кто скажет, кого это бросали в деревянные короба в конце улицы Дзержинского лет сорок назад? Вот вешняя вода сама, наконец, приступила к разборке. А добровольцы невнимательны. Или слишком пьяны. За день к низкому мыску, на котором затаился Ант, принесло течением два трупа. Один был, собственно, мумией: сухонький, голый, похожий на мартышку. Наверное, недавно выпал из захоронения, на шее даже сохранился шелковый шнурок. Ни отец Анта, ни его старшие братья не могли носить на шее такое, и Ант оттолкнул мумию палкой. Плыви, сволочь. На реке твои же внуки за бутылку искрошат тебя веслами…

Второй труп оказался зеленым, распухшим.

Наверное, он успел полежать в воде: часть кожи с лица и с груди слезла, весь он походил на рисунок из неправильного учебника анатомии. И почти не пах.

Ант долго сидел перед трупом на корточках.

Это вполне мог быть его отец. Его выслали в Сибирь в сороковом, а последнее письмо мать получила от него как раз из Колпашево.

Ант долго всматривался в ужасное лицо мертвеца.

То, что добровольцы, весело матерясь, крушили веслами мумии, Анту было все равно: славяне. Известно, слово переводится как рабы. Один умный философ написал: славяне занимают место не столько в истории, сколько в пространстве. Правильно написал. Пусть крушат веслами собственную историю.

Он долго всматривался в ужасное лицо трупа.

Это мог быть один из его старших братьев.

Или отец.

Ант терпеливо ждал, не откликнется ли сердце на какой-нибудь тайный знак или на невнятный зов крови, но ничего такого не чувствовал, кроме не очень ильного, какого-то сырого запаха.

Но мог, мог труп оказаться родным!

В бумагах, выкраденных из архивов КГБ, Ант видел списки приговоренных к расстрелу. В одном из списков значился его отец, а среди начальства Колпашевского НКВД прочитывалась фамилия – Третьяков. Почти все фамилии неразборчивы, а эта как специально разборчивая – Третьяков…

Вечером в гостиницу пришел человек в шляпе. Анту было все равно, что выглядел он все так же подозрительно. Пока есть водка, не выдаст. «Давай бутылку, – сказал подозрительный человек Анту. – К Александру Алексеичу тебя все равно не пустят. Тебя вообще здесь никуда не пустят. Если нет у тебя в Колпашево каких-то конкретных дел, не болтайся в порту, не мозоль людям глаза. Я тебя честно предупреждаю».

Ант отдал бутылку, вторую они выпили вместе.

«Вы как животные, – подобрев, сказал Ант. – Вы здесь убили когда-то своих и чужих людей. Зачем вы убиваете их во второй раз? – И спросил: – Это правда, что здесь, в Колпашево незадолго до войны расстреляли семь тысяч репрессированных?»

«Неправда, – хмуро ответил гость. Он оказался патриотом и не любил преувеличений. – Ну, каких-нибудь сотни три-четыре. Не больше».

«Пишут, что в России репрессировали почти двадцать миллионов».

«И это врут! – отрезал гость. – Два-три миллиона. Не больше. Да и много нас, всех не репрессируешь».

«Один писатель говорит, что русские нисколько себя не ценят».

«Врет, конечно. Времени у нас нет ценить себя».

На другой день Ант снова пришел на облюбованный мысок.

Он сидел в тени туманных кустиков, не зная, что за ним наблюдают.

Когда течение поднесло к берегу очередной труп, он присел перед ним на корточки, почему-то сильно удивившись тому, что совсем не чувствует трупного запаха. Может, это знак? – подумал он. Может, это отец? И хмуро улыбнулся: или, может, это тот самый комиссар, который расстрелял моего отца, а потом сам был расстрелян? Теперь подплыл, смотрит на меня… Кто, кроме Бога, укажет?…

Ант поднял голову и взглянул на небо, низкое и серое.

Небо грозило дождем, а с болот пронзительно дуло. Весело и пьяно перекликались на реке поддатые добровольцы, рубя алюминиевыми веслами очередную мумию.

– Господи… Нельзя же так…

Наверное, Ант сказал это вслух, потому что его переспросили:

– А почему?

Он повернулся.

Двое крепких молодых людей стояли перед ним. Один, как его вчерашний гость, был в шляпе, другой простоволосый – мягкий шатен. Оба держали руки в карманах отвратительных спортивных плащей. Ант уже встречал их на местной спасательной станции, и знал, что они не местные.

Не вынимая рук из карманов, шатен переспросил:

– А почему нельзя? Ведь это враги народа, всякая антисоветчина. – И с любопытством кивнул на труп. – Своих разыскиваешь? Узнал, что ли?

– Не узнал…

– А если бы узнал?

– Если бы узнал, то похоронил.

– А если он дезертир вонючий?

– Откуда мне об этом знать?

– А если он враг народа?

– Откуда мне знать?

– Ты латыш?

– Эстонец.

– Лучше бы ты был латышом, – сказал второй, закуривая. – Из латышей хорошие красные стрелки вышли. Жалко, что не всех эстонцев в свое время выслали. У нас еще будут проблемы с эстонцами, – повернувшись, заметил он шатену. – Они у себя бывших эсэсовцев признали «борцами за независимость». Демонстрации устраивают.

– Да ну, – презрительно глянул шатен на Анта. – С ними проблем не будет.

– Это почему?

– Да они же вырожденцы. Ты только взгляни, у него глаза пустые. Ты замечал, кстати, что все они как быки? И глаза у них всегда пустые. – Шатен покачал головой и негромко заметил: – Наших почему-то никто не ищет… А вы, – глянул он на Анта, – как воронье… Только мертвяки начинают всплывать, как вы налетаете… Все ищете… Все своих «борцов за независимость» ищете…

И приказал негромко, но властно:

– Вали отсюда!

– Почему?

– А потому, что здесь тебе нельзя находиться. – Шатен показал красные корки. – И из гостиницы не выходи, мы к тебе наведаемся.

Ант отвернулся.

Он долго смотрел сквозь легкий туман на далекий левый берег, низкий, пологий, чуть прорисовывающийся. Он смотрел сквозь легкий туман, и все пытался представить, как выглядели те, кто расстрелял здесь его отца и братьев. Не в конармейских же шлемах они были… Этот Третьяков, например… В плащах, наверное, в обмотках каких-нибудь… Вот их дети и играют нынче черепами…

И когда шатен подошел, Ант в мощном развороте выбил ему челюсть ногой, и тут же сбил с ног второго.

А туман плыл над рекой.

Серый выдался денек над Обью в самом начале мая – то дождь моросит, то легкий туман наносит.

Ант уехал из Колпашево в тот же день, и его никогда не интересовало, скоро ли нашли тех двоих на сыром берегу, или унесло водой трупы куда-нибудь в сторону села Новоникольского, а то даже и Прохоркино, того, что на самом севере Томской области…

Подумаешь, два трупа.

Это не двадцать.

Загадка Эль-Ниньо

Сергей проснулся в восемь.

Он встал и попытался поднять жалюзи, но это не удалось.

Пожав плечами, пошел в душевую, побрился, с наслаждением растерся огромным махровым полотенцем. Это сразу прибавило ему уверенности. Он зверски захотел есть. Он даже подошел к деревянной, выкрашенной в непривычный кремовый цвет двери и нетерпеливо подергал металлическую ручку. Но вчера он не ошибся, – дверь была заперта снаружи.

Он подошел к телефону.

Тот же самый аппарат, по которому он звонил, но связь, вероятно, переключили на внутреннюю, потому что стоило поднять трубку, как в трубке раздалось: «Подавать завтрак?»

– А то!

Бросив трубку, он с удовольствием упал в мягкое кресло, поставленное под окном. Прекрасный сервис. Его, оказывается, уже ждут. Яркое пятно «Последнего дня Помпеи» уже не раздражало. Кондиционер работал и в комнате чувствовался влажный запах гари.

Влажный?

До Сергея вдруг дошло, что за окном идет дождь.

Капли стучали монотонно, перебивая одна другую. Прежде чем упасть на пересохшую землю, на сизые лапы елей, капли дождя пронизывали душные пространства, жгучие потоки гари и пепла, взметаемые над лесными пожарищами, и лишь потом, шипя, разбивались на горячих камнях, на комьях окаменевшей грязи, если, конечно, могли достичь их…

В дверь постучали.

– Войдите.

Сергей готов был увидеть кого угодно.

Он готов был увидеть томского желтоголовика, поэта-скандалиста, его шейлу, Мезенцева, наконец, обыкновенную гостиничную горничную, но в комнату, улыбаясь, вошла стройная молодая женщина в белой открытой блузке, и в короткой юбочке, едва прикрывавшей, ну, скажем так, бедра. Не ниже. Нисколько не ниже. Кажется, в Голландии принято, чтобы из-под таких вот коротких юбочек непременно выглядывали цветные панталончики, ухмыльнулся Сергей, но в сибирской черневой тайге таким мелочам можно не придавать значения. Светлые длинные волосы красиво рассыпались по загорелым плечам, белизна блузки прекрасно подчеркивалась ниткой настоящего жемчуга; ко всему прочему, светловолосая гостья, видимо, принципиально не признавала лифчиков.

Почему-то это приободрило Сергея.

Подкатив к креслу хромированный металлический столик на колесиках, плотно загруженный бутылками, бокалами, чашками, тарелками, соусниками, гостья насмешливо наклонила голову:

– Не стоит обманываться.

– В чем? – удивился Сергей.

– Я старше, чем вам показалось.

Сергей удивленно приподнялся.

– Нет, нет, сидите. – жестом остановила его женщина.

И представилась:

– Раиса Сергеевна. Не Рая, не Раечка, даже не Раиса, а именно Раиса Сергеевна. Так меня называйте. Будет лучше, если мы сразу правильно расставим акценты, правда? Я не люблю фамильярности. Ну, знаете, этого вечного – ой, Коля! ой, Нюра! Никакого амикошонства, договорились? – она улыбнулась. – Зато, учтите, я понимаю и принимаю с благодарностью любую откровенность. Откровенность, если она идет от сердца, мне приятна. Так что, чувствуйте себя свободно, – Раиса Сергеевна внимательно глянула Сергею в глаза, и он ощутил таинственный холодок под сердцем. – Постарайтесь расслабиться. Понимаете? Мне бы не хотелось прибегать к искусственным приемам.

– О чем это вы?

– О химии, – охотно объяснила Раиса Сергеевна.

– О какой химии?

– В наши дни есть много средств, позволяющих человеку расслабиться, – улыбнулась Раиса Сергеевна. – Алкоголь, табак, некоторые лекарства. Но мы ведь обойдемся без всего этого? Правда?

Неплохой гид, пожал плечами Сергей.

Лучшего гида по Новым Гармошкам трудно было ожидать.

Где-где, а в старательских артелях такие красавицы встречаются, наверное, не часто. Не знаю, кто набирал штат периметра, но с Раисой Сергеевной у этого человека промашки не вышло.

– Садитесь.

Раиса Сергеевна кивнула.

Сначала она хотела сесть на стул, но стул ее не устроил.

Жестом остановив Сергея, она сама подкатила к столику второе кресло и откинулась в нем, свободно закинув одну ногу на другую. Может быть, только для того, чтобы Сергей оценил цвет ее загорелой кожи – смуглый и нежный. И чтобы он оценил свободную и обдуманную динамику ее движений.

Он оценил.

Любое движение Раисы Сергеевны мгновенно меняло пейзаж.

Любое движение Раисы Сергеевны мгновенно меняло ее фигуру, ее позу, ее одежду. Даже «Последний день Помпеи» в присутствии Раисы Сергеевны выглядел празднично. Бежали люди, пепел падал, что такого? Лето на улице, вулкан поёт! Улыбаясь, слегка поворачивая красивую голову, Раиса Сергеевна будто непрестанно раздевалась перед Сергеем – откровенно и уверенно; она беспрестанно менялась, вовлекая его в ту же игру, и против своей воли Сергей одновременно и хотел этого, и испытывал неясное раздражение. С некоторым усилием он отвел взгляд от длинных загорелых ног и разлил в чашки кофе. Он почти не видел того, что берет на вилку, что режет ножом. Зато все время чувствовал пристальный взгляд.

– Вы пришли только позавтракать со мной?

– А вам хотелось большего?

– Что вы имеете в виду?

– Давайте договоримся так, – улыбнулась Раиса Сергеевна. – Давайте сразу договоримся, что вы будете говорить мне только то, что чувствуете. Что по-настоящему чувствуете. Вам, наверное, давно надоело играть в прятки, лгать, уводить свои мысли в сторону. Вы ведь, как все, постоянно лжете и прячете свои настоящие мысли, так ведь? – она располагающе улыбнулась. – К сожалению, вообще так устроена жизнь. Это не ваша вина. Свои самые сокровенные и глубокие желания люди привыкли прятать за фальшивыми словами. Все постоянно лгут, – доверительно улыбнулась Раиса Сергеевна. – Все постоянно вынуждены лгать. Считайте, что я делаю вам подарок. Как гостю. Сегодня вы можете говорить абсолютно откровенно и обо всем. Сегодня вы можете разговаривать так, как вам хотелось бы разговаривать.

– То есть, вы задаете вопросы, – догадался Сергей, – а я должен отвечать?

– Вы никому ничего не должны. Но, понятно, какая-то ответственность подразумевается, – доверительно улыбнулась Раиса Сергеевна, и темные ее глаза на секунду сверкнули, так показалось Сергею. – Впрочем, боюсь, что вы, наверное, вообще склонны к преувеличениям. Боюсь, что вы не понимаете, что значит разговаривать абсолютно откровенно. Вы еще не научились этому. У вас не было настоящих примеров. Так что, не мучайтесь, – опять улыбнулась Раиса Сергеевна, – отвечайте так, как привыкли. Потом, возможно, мы пойдем дальше. Свои проблемы всегда самые существенные. Надеюсь, вы не станете это оспаривать?

– Не стану, – усмехнулся Сергей.

Его смущение прошло.

Все-таки, отметил он про себя, очарование Раисы Сергеевны несколько глушится холодком, исходящим от нее. И откровенность ее, пожалуй, несколько наиграна.

– Вы хотите что-то узнать от меня?

– А вы что-то такое знаете?

Сергей пожал плечами:

– Каждый что-то такое знает.

– Например, вес земного шара?

– Когда-то знал. Сейчас боюсь ошибиться.

– Или общий объем воды на планете?

– Тоже когда-то знал.

– А причины возникновения Эль-Ниньо? Слышали о загадке Эль-Ниньо?

– Что-то такое слышал, – признался Сергей. – Но недостаточно, чтобы ясно растолковать это другому человеку. Кажется, морское течение, влияющее на климат Земли. Впрочем, зачем все помнить, если существуют специальные словари? Какой смысл забивать голову бесполезными знаниями?

– Вы считаете, существуют бесполезные знания?

– Для человечества нет. Но для каждого отдельного человека, конечно. Зачем плотнику таблица морских приливов?

Раиса Сергеевна улыбнулась:

– А я считала, что бесполезных знаний нет.

И вдруг спросила:

– Вы знаете, чем занимался ваш прадед?

– К сожалению, нет.

– А дед?

– Знаю.

– Как интересно! – Раиса Сергеевна расположилась в кресле еще свободнее. И Сергей сразу воспринял ее новую позу, как некое тайное, только им двоим понятное поощрение. – Чем же он занимался?

– Выращивал элитную пшеницу. На Алтае. Советская власть строго обязала всю пшеницу, выращиваемую им, сдавать государству на семена. Категорически было запрещено использовать полученное зерно на выпечку или на корм, или уж тем более продавать. До тридцать второго года дед жил более или менее нормально, никто его не трогал. Но в тридцать втором все изменилось. Только-только дед повез в Омск свою пшеницу, как в село вошел отряд чекистов. Шесть семей усадили на подводы и погнали в сторону Новосибирска. Из вещей ничего не разрешили взять, только бабушка каким-то чудом прихватила бидончик с дрожжами.

– Откуда такие подробности?

– Отец рассказывал, – Сергей старался не смотреть на скрещенные загорелые ноги Раисы Сергеевны. – Каким-то образом бабушка успела прихватить с собой дрожжи. Ей здорово повезло, бидончик у нее почему-то не отобрали. Схватила, наверное, первое, что оказалось под рукой. В Новосибирск все шесть семей неделю продержали на пересылочном пункте. Потом загнали на деревянную баржу и отправили по Оби на глухую реку Васюган. Там высадили прямо на берег вблизи поселка Айполово – вот, мол, самое для вас, кулаков, подходящее место. И пришлось жить, – покачал головой Сергей. – Можно считать, повезло. Могли высадить в Благино, была такая деревенька рядом с Колпашево, там потом всех расстреляли. А могли в Назино, там три тысячи ссыльнопоселенцев оставили на сыром острове, не дав им никакого инструмента, никаких продуктов, а в каждой протоке на плотах поставили пулеметы. А это же Север. Холодно, ночи лунные. Одни пропали под пулеметами, пытаясь перебраться через протоки, другие дошли до людоедства. Ну а самых живучих прикончили зимние морозы.

Сергей покачал головой:

– А нашим повезло. У них оказался кое-какой инструмент. Выменяли по дороге, кто на утаенное колечко, кто на сережку. Сумели выкопать до холодов землянки, поставили баньку. Работали все, даже дети. Времена не выбирают, в них живут и умирают. Помните такие стихи? Все равно пять человек умерли в первую зиму – от холодов. Бабушка, а с нею пара старух ходили подрабатывать к местным остякам, дети оставались одни. Ловили рыбу, собирали ягоды. Только весной появился на поселении дед. Не испугался, сам приехал. И не просто так, не с пустыми руками, а привез то, о чем в такой глуши и мечтать было нечего – продольно-поперечную пилу. Благодаря этому к осени справили избу. За ней другую. И так тихо и мирно начали строить подобие нормальной жизни: заготавливали дрова, охотились, сдавали государству рыбу и кедровые орехи, получали в обмен спички, соль, иногда дробь, порох. Корчевали землю, высевали пшеницу, привезенную дедом, ну и все такое. Зато уже на третий год ушел в Новосибирск первый небольшой обоз с хлебом. Так что, я кое-что знаю про своего деда.

– Он был хороший человек?

– Это точно.

– Он не пил? Не ругался? Не бил жену? – доверительно улыбнулась Раиса Сергеевна. – Никогда не богохульствовал? Не третировал детей? Не ссорился с соседями?

– Думаю, что человек он был неплохой, – пробормотал Сергей, отводя взгляд от замечательных обнаженных ног.

– А отец? Что вы знаете об отце?

– Зачем вам это?

Раиса Сергеевна улыбнулась.

Когда она наклонялась к столику, под тонкой кофточкой отчетливо вырисовывались нежные груди. Это волновало и раздражало Сергея.

– Зачем вам это? – повторил он.

– Мне хочется понять вас.

– А кто вы?

– Я психолог, – доверительно улыбнулась Раиса Сергеевна, и Сергей вдруг понял причину некоторой холодности, исходящей от нее. – Мое дело – оценивать интеллектуальный и эмоциональный уровень прибывающих к нам людей.

– А они хотят этого? – невольно спросил Сергей.

– У вас есть право отказаться от беседы. – Раиса Сергеевна доверительно улыбнулась: – Вы хотите отказаться?

– Да нет, – ответил Сергей, пожалуй, чуть поспешней, чем следовало. – Пожалуй, что нет.

– Но вам что-то мешает?

– Это верно.

– Что именно?

– Ваши ноги.

– Но чем?

– Они находятся слишком близко…

– Мне отодвинуться? Или сесть как-то иначе? Хотите, я накину на колени плед?

– Не знаю, – ответил Сергей, опять чуть поспешнее, чем следовало. – Впрочем, сидите, как вам удобно. Я с этим справлюсь.

– У вас есть жена?

– Конечно.

– А дети?

– Конечно.

– А любовница?

Сергей улыбнулся.

– Я вижу, вы стараетесь быть откровенным, спасибо, – Раиса Сергеевна тоже улыбнулась. И это было мучительно: так сильно чувствовать красивую женщину, сидеть так близко к ней, и при этом ни на что не решиться. Если я ее обниму, почему-то подумал Сергей, она, наверное, не будет противиться. Но никакой уверенности не почувствовал.

– На отца у меня обид нет, – отвел он взгляд от загорелых ног Раисы Сергеевны. – Он был небольшого роста, но крепкий, и не боялся никакой работы. И все умел. Собственно, в то время нельзя было иначе. Те, кто ничего не умел или умел слишком мало, попросту вымирали. Когда началась война, отца забраковали по росту, но домой с призывного пункта не отпустили, оставили в Новосибирске на заводе «Электросила». Там он прожил несколько лет в заводской общаге с такими же, как он, бедолагами. Впрочем… – Сергей сделал паузу: – Действительно, зачем вам все это?

– Вас любят друзья?

– Думаю, что да.

– Вы думаете или вы уверены?

– Сейчас такое время, что лучше сказать – думаю, – усмехнулся Сергей.

– А в жене вы уверены?

– А как же иначе?

– А враги у вас есть?

– Наверное.

– Явные враги?

Сергей задумался.

– Явные? – переспросил он. – Не знаю. Есть явные конкуренты, это точно, но это не значит, что они враги. Ну, понятно, есть люди, которым я по тем или иным причинам не нравлюсь. Что тут поделаешь?

Он заколебался.

– Ну?

– Было бы лучше, – произнес Сергей внезапно пересохшими губами, – если бы вы сели рядом… – И добавил неуверенно: – Может, я еще что-то вспомню…

Раиса Сергеевна покачала головой:

– Я так не думаю.

И подвела итог:

– Все-таки вы не смогли расслабиться.

И легко поднялась:

– Кажется, вы слишком легко вспоминаете. При этом вспоминаете в основном то, что хочется вспоминать. Так сказать, гладите себя по шерсти. Жаль, но нам придется встретиться еще раз.

Сергей усмехнулся.

Он нисколько не жалел, что им придется встретиться еще раз.

Правда, он испытывал жуткую неловкость. Он, например, вряд ли мог объяснить свои неожиданно вырвавшиеся слова: «Если бы вы сели рядом…» Он действительно испытывал неловкость. С чего она взяла, что я отвечал не совсем откровенно? И какое ей дело до того, гонял мой дед бабку ухватом, или были у деда какие-то другие подобные наклонности? Разве ими определяется сущность человека?

Главное, что дед выжил. И помог выжить другим.

Пуля для скорпионов

Он проспал весь день.

Это казалось невероятным, но он проспал весь день.

Он понял это по тихим неярким сумеркам, затопившим гостиничную комнату, и по какой-то особенной тишине, установившейся за окном. При этом Сергей совершенно не помнил, когда лег, и почему, собственно, лег, и когда из его комнаты забрали столик с остатками завтрака?

Дождь за окном прекратился.

Да и не дождь это был. Так… Дождичек…

Пахло гарью. Телефон был отключен. Входная дверь оставалась запертой.

Сергей вяло постучал в дверь, но никто на зов не отозвался, на лестничной площадке стояла настороженная тишина.

Что-то меня закорачивает, подумал он, залезая под душ. Что-то меня в сон тянет. И голова болит. Может, подсыпали что-то в кофе? Мысль показалась глупой, но ничего другого в голову не приходило. Эта Раиса Сергеевна, вспомнил он, она себе на уме. Ишь, оценивает интеллектуальный и эмоциональный уровень… Психолог старательской артели…

Душ не помог.

Голова заболела еще сильнее.

Упав в кресло, стараясь не замечать на стене раздражающе яркий прямоугольник «Последнего дня Помпеи», он смутно припомнил сон.

Ну да… Сон…

Ему снились широкие поля, колеблющиеся спелые овсы, а вдали белый дворец – смутные готические башни, зубцы над стенами, вымпелы. Во сне, разгребая овсы (как в сентиментальном кино), Сергей бежал через поле, зная, что в белом дворце кипит пир. Он не помнил, как вдруг оказался в огромной зале. Свет в нее вливался только сквозь узкие окна. Стекла в них были цветные, мозаичные, от этого казалось, что цвет одежд постоянно меняется. Неподвижные мраморные статуи в разных местах зала мешались с кружащимися в танце людьми. В сумеречной круговерти танца сквозь праздничный дождь конфетти Сергей выхватывал взглядом то мраморную Афродиту, то поддавшего Мишку Чугунка, ревниво обхватившего за плечи партнершу, кажется, противную шейлу Морица, то веселого мошенника Варакина, то Мезенцева, то еще кого-то, напоминающего Сергею сразу самых разных людей…

Приглядевшись, он увидел Веру Суворову.

Она танцевала с арабом в развевавшемся белом бурнусе.

Высокий лоб Веры, лицо, плечи покрывал нежный загар. Для тех, кто не хочет спать с Верой Павловной и видеть ее сны… Она смеялась, и на ходу, задыхаясь, шептала арабу (непонятно как, но Сергей слышал каждое ее слово): «Джеймс, неужели я полюбила вас только за то, что вы уводите меня из темного подвала? Неужели я полюбила вас только за то, что вы избавляете меня от темного подвала?»

Араб не отвечал.

Араб загадочно улыбался.

Он не замечал кружащихся вокруг людей, кажется, он не замечал поэта-скандалиста, благосклонно следившего за танцующими с высокой галереи, по периметру опоясавшей весь зал, он не замечал Анта… Да он никого не замечал, глядел только на Веру!..

Пир гомососов.

Почему мне это приснилось?

Сергей неуверенно прошелся по комнате.

Его пошатывало, голова болела, нещадно ломило виски, темная боль соскальзывала в затылок. Он чувствовал себя совершенно раздавленным. Кому-то это понадобилось. Он ничего не понимал. Раньше он никогда не спал днем. Как он оказался в постели?

Изо всех сил Сергей пытался дорыться в памяти до чего-то ускользающего.

Что за гостиница, в которой нет ни радио, ни телевизора, а окна забраны металлическими жалюзи, а крепкая дверь заперта снаружи?

Меня, наверное, специально усыпили, подумал он. Я ведь собирался побродить по Новым Гармошкам. Я собирался отправить Коровенкова на заимку. Я собирался поговорить с разными людьми. А эта длинноногая Раиса Сергеевна меня усыпила. И не дурацкими разговорами, а чем-то более существенным.

Голова болела так сильно, что он старался думать короткими фразами.

Вскипятив чайник, он сделал чашку кофе.

И удивился: почему это руки дрожат, как после хорошей пьянки? Я же ничего не пил. Я только отвечал на бессмысленные вопросы Раисы Сергеевны. Руки не могут дрожать просто так. Зачем меня усыпили? Чтобы до появления Философа я не успел ничего увидеть?

Он снова встал и, пошатываясь, обследовал комнату.

Он не знал, что ищет, он не знал, что, собственно, можно найти в самом обыкновенном номере самой обыкновенной, хотя и аккуратной гостиницы, но ему повезло. Под кроватью, например, валялся смятый, исчерканный карандашом листков. Наверное, до него не дотянулась сырая тряпка уборщицы.

Унимая боль, осторожно сел в кресло.

Философ обещал прилететь… Ну да, он обещал прилететь скоро… Как скоро?… Он не мог вспомнить. Кажется, Философ собирался прилетит из Лондона… Разве он звонил ему в Лондон?… Какой сегодня день?… Может, и Раиса Сергеевна мне приснилась, как этот пир гомососов?…

Он разгладил найденные под кроватью листки.

Проходя по мостУ меня ты вспомни чекистским трактом проезжая вспомни меня узким мостОм узким мЕстом вспомни ты идешь но куда я – дорога твоя я вошел в твое узкое место и я стал узким местом твоим

Некоторые строки были зачеркнуты, подписи под текстами не было, но писал, несомненно, Мориц. Сергей уже встречался с его своеобразный почерком. Симпатичная коррелянтка… Конечно, Мориц. Кто еще мог написать это:

Пришло огуречное время: Поспело зеленое семя. Смотри, не пролей на землю!

Вечный бред.

Сергей вяло перевернул листок.

И сразу почувствовал: динамика изменилась.

А враг насторожен, озлоблен и лют. Прислушайся: ночью злодеи ползут. Ползут по оврагам, несут, изуверы, наганы и бомбы, бациллы холеры.

Это Мориц?…

Ты – меч, обнаженный спокойно и грозно, огонь, опаливший змеиные гнезда. Ты – пуля для всех скорпионов и змей, ты – око страны, что алмаза ясней.

Пуля для всех скорпионов и змей…

Пуля для скорпионов…

Хорошо быть королем родного города, но не самого себя отнюдь…

Облиться холодной водой?

Он так подумал, но даже не шевельнулся.

Деревья прикованы к одному месту, вяло подумал он.

Для деревьев пейзаж никогда не меняется. Чем я лучше деревьев? Они живут во времени, поэтому пейзаж для них никогда не меняется. Разве что сезонный. А так они просто встроены в пейзаж. Где дерево выросло, там всю жизнь и стоит. Нет у него ни глаз, ни ушей. Но всей кроной, всей листвой, всеми ветвями, всем своим стволом оно откликается на дальний шум приближающегося урагана… Как я сейчас… Задолго до прихода ужасного урагана дерево отчетливо понимает, что вряд ли устоит под ударами, но покинуть свое место, переместиться хотя бы на метр не может…

Сергей чувствовал, что далекий ужасный ураган уже зародился.

Возможно, появление длинноногой Раисы Сергеевны и эта ужасная головная боль были напрямую связаны с далеким приближающимся ураганом. Возможно, они были первыми приметами этого урагана. Чего-то он не запомнил… Наверное, что-то важное он не успел довершить… Что-то от него ускользнуло… Вот теперь он и прислушивался к головной боли, к тайному смятению, к каким-то необъяснимым ощущениям…

А враг насторожен, озлоблен и лют. Прислушайся: ночью злодеи ползут. Ползут по оврагам, несут, изуверы, наганы и бомбы, бациллы холеры.

Что за чепуха?

Он сжал голову руками.

И вдруг услышал щелканье замка.

Голова так болела, что, даже увидев входящих в номер людей, он не шагнул им навстречу, не протянул руку, даже не кивнул, не сказал ни слова. Он вообще не сделал ни движения. И не потому, что совсем не мог (хотя частично и поэтому), но потому, что совершенно не знал, как надо относиться к вошедшим в его номер людям.

Он, кажется, знал этих людей.

По крайней мере, он их уже видел.

Один мордастый, крепкий, плотно упакованный в джинсу, с белобрысыми ресницами над жидкими белесыми глазами, другой – менее значительный, во всем, несомненно, уступающий первому.

Ант – это имя Сергей вспомнил сразу.

И так же сразу вспомнил имя начальника охраны – Жеганов.

Эта вспышка обрадовала его. Видишь, сказал он себе, превозмогая боль, я все помню. Если не поддаваться боли, то, наверное, я смогу вспомнить и многое другое. Как это ни странно, он действительно не почувствовал ни страха, ни тревоги. Совсем недавно Ант угрожал ему пистолетом, но сейчас Сергей не почувствовал ни страха, ни тревоги.

– Как душно, – заметил Ант. – Ты не любишь свежий воздух?

– Жалюзи опущены…

– Почему ты их не подымешь?

– Они на замках…

Ант вопросительно взглянул на Жеганова.

– Небольшой секрет, – улыбнулся начальник охраны. – Чисто технический секрет. Нормальные люди быстро смекают, в чем дело.

Он сказал нормальные, и в памяти Сергея опять что-то сдвинулось.

Когда-то он звонил по номеру телефона, аккуратно выписанному карандашом на полях топографической карты, принадлежавшей Суворову. Звонил просто так, из дурацкого любопытства. Но голос… «Это Кемерово?» – спросил он. – «Зачем вам Кемерово?» Этот голос… Конечно, ему ответил тогда Жеганов… Это был его голос… «Куда я попал?» – «А куда вы целились?»

Он молча смотрел, как Жеганов подошел к окну и сунул руку под низкий подоконник. Жалюзи почти сразу бесшумно поднялись. Жеганов несильно толкнул деревянную раму, она податливо распахнулась. В комнату ворвался сухой воздух, горький от привкуса гари и дыма. Вчерашний (или сегодняшний?) дождичек никак, видимо, не повлиял на лесные пожары.

– Есть хочешь?

Сергей отрицательно покачал головой.

– А пить?

– Принесите минералку.

– А водку?

– Не хочу водку.

Ант удивленно хмыкнул.

Держался он уверенно, и для Жеганова, несомненно, являлся начальником.

– Знаешь, где ты находишься?

– Наверное, в тюрьме.

– Почему в тюрьме? – удивился Ант, взглянув на Жеганова и тот незамедлительно пояснил: – У него могут наблюдаться сбои в памяти. Так говорит Раиса Сергеевна. В его голове кое-что перепуталось.

– Это надолго?

– Максимум на сутки.

Ант покачал головой:

– С чего ты взял, что ты в тюрьме?

– Я видел колючку на стене…

– А-а-а, – понимающе протянул Ант и кивнул Жеганову: – У Раисы Сергеевны здорово получается. – И с удовольствием объяснил Сергею: – Колючка у нас только снаружи. Она от любопытных. С той стороны. Ты выгляни в окно. Где ты видишь колючку?

И кивнул Жеганову:

– Принеси минералку.

Так же удовлетворенно он проследил, как Сергей налил полный стакан «Карачинской». Лучше бы мне не пить, подумал Сергей, вдруг они снова что-то подсыпали в воду? Но не пить он не мог. Рука сама потянула влажный стакан к губам.

– Ты помнишь, как попал сюда?

Сергей попытался вспомнить, и не смог.

– Ты не в тюрьме, – улыбнулся Ант. Он не выказывал никакой неприязни. Никакого нетерпения. – Это вовсе не тюрьма, – его жидкие глаза смеялись. – Но понимаю. Ты и не мог ответить иначе. Ведь чувство тюрьмы у русских врожденное. Правда? Если бы ты не строил в Томске героя, если бы сразу со мной поехал, – укорил он, – сейчас бы и чувствовал себя иначе. Павел, – попросил он Жеганова, – дай ему таблетку спазмалгола. Или что там у тебя есть? Видишь, у него голова раскалывается.

И совсем успокаивающе кивнул Сергею:

– Здесь не тюрьма. Здесь рай. Строя рай, люди, правда, часто выстраивают тюрьму, но это второе дело. Здесь живут люди, которые не могут и не хотят жить там, – Ант неопределенно повел круглой головой, как бы определяя тот остальной мир. – Здесь живут люди, которые выбрали путь к храму. Помнишь, был такой фильм для русских?

И снова спросил:

– Хочешь водки?

– Нет.

– Почему? – удивился Ант и снова посмотрел на Жеганова, который, кстати, не спешил с таблетками. – Слышишь, Павел, он не хочет водки. Это странно. По моим наблюдениям, русских привлекают только две вещи: новые идеи и водка. Водка потому, что позволяет бесконечно развивать самые невероятные новые идеи, а новые идеи потому, что их обсуждение позволяет пить водку.

Он взглянул на Сергея:

– Ты знаешь, что тайга горит?

– Догадываюсь, – кивнул Сергей.

И, потянув носом горький, настоянный на дыме воздух, повторил:

– Догадываюсь.

– Ты помнишь, что пришел в тайгу не один?

– Разве?

– Он действительно может сейчас не вспомнить, – подсказал Жеганов.

– Да, не один, – кивнул Ант. Он, кажется, проверял Сергея: – С тобой был еще один человек.

Сергей покачал головой.

Он все помнил, но боялся выдать себя.

Видимо, Суворов передумал, решил он. Видимо, Суворов не захотел меня видеть. Валентин прав: если у человека есть возможность взять, он не будет просить. Зачем просить? Суворову проще забрать Коляна силой, ему проще отделаться от меня. Надо было позвонить Карпицкому, запоздало пожалел он. Впрочем, Карпицкий в Мюнхене. Как я мог позвонить, если мне даже с Колей Игнатовым не дали связаться?

Он с трудом рылся в своей непослушной памяти.

Он искал в памяти что-то такое, что могло помочь ему. И могло помочь Валентину с Коляном. Некоторые сбои в памяти… Это ведь Жеганов сказал так. И еще сказал: такие сбои могут длиться примерно сутки… Значит, Ант не будет трясти меня прямо сейчас… Значит, у меня есть еще какое-то время…

Он взглянул на Жеганова, потом перевел взгляд на Анта, и понял, что нет у него никакого времени. Они давно, наверное, выпустили глупого Коровенкова и он привел их прямо к Коляну.

А Валентин?…

Думать было трудно.

Голова раскалывалась.

Лучше всего упасть в постель, подумал он, опять чувствуя приступ неестественной сонливости. Но даже сквозь эту сонливость, даже сквозь эти ни на секунду не утихающие волны тошнотворной боли до него вдруг дошло, что, может, он, не совсем прав… Может, даже совсем не прав… Будь Колян у Анта, он вряд бы сюда пришел…

Первая настоящая жизнь

Он проснулся с чувством тревоги.

Ночь сейчас? Утро?

Скорее утро.

Раннее.

Боль ушла, но голова оставалась тяжелой. Зато он выспался, и даже причину внутренней тревоги мгновенно уловил: сбои в памяти могут длиться примерно сутки…

И услышал музыку.

Откуда-то слабо доносилась музыка.

Ну да, раньше я не мог ее слышать, догадался он. И сейчас слышу только потому, что металлические жалюзи на окне подняты. Музыка доносится из распахнутого окна, из рассвета. Оттуда же несет сушью и гарью. Сочетание вполне гармоничное.

Он осторожно наклонил голову, даже тряхнул ею.

Боли действительно не было.

Внимательно прислушиваясь к внутренним ощущениям, он подошел к окну.

Светало. Смутный ряд двухэтажных кирпичных домиков, бетонные столбы с фонарями, часть угадывающейся за домиками стены, разрисованной цветными фигурками, – все было затянуто легким сизоватым туманом.

Впрочем, нет.

Это был не туман.

Это был дым, наносимый из горящей тайги.

Сквозь дымную сумеречность, сизую почти невесомую гарь, легкую угарную дымку неясно пробивался на востоке нежный розоватый отсвет, и Сергей с неожиданной печалью подумал, что раньше любое общение с Суворовым приносило ему только радость. К двум людям его всегда тянуло – к Суворову, и к Карпицкому. Он им доверял. Но если москвич Карпицкий был для него загадкой притягательной и все же объяснимой, то Суворов до сих пор, даже после многих лет дружеского общения, оставался тайной. Известно, впрочем, что идеальная страна все равно должна где-то существовать… Оставаясь самим собой, Суворов каждый день был другим. Он постоянно менялся. Он редко повторялся даже в суждениях. А еще, подумал Сергей, Суворов всегда держал данное слово.

Раньше…

Значит, деньги изменили и его.

Значит, и к этому следует отнестись здраво.

В конце концов, Суворов не первый и не последний человек, так резко изменившийся под давлением больших денег. Если он не прилетел в Новые Гармошки, а послал вместо себя Анта, значит, он действительно изменился, значит, он действительно решил получить Коляна самым простым путем. Ну, право, зачем ему лететь в Новые Гармошки? Достаточно послать Анта. Верная собака Ант сделает все. Прибалт наверняка уже побывал на заимке.

Он вдохнул горький воздух.

Потом подошел к двери, потянул ее на себя, но дверь не открылась.

Постучать? Позвать кого-то? Поворачиваясь, он случайно отжал ручку вниз, и дверь неожиданно (он даже вздрогнул) отошла.

Он неуверенно оглянулся. Случайно забыли запереть дверь? Или оставили ее не запертой специально? Впрочем, какая разница? – решил он. Уйти из Новых Гармошек, наверное, трудней, чем войти. К тому же, оказывается, он чувствовал себя вовсе не так хорошо, как ему казалось. Резкая боль, вернувшись, снова раздирала виски.

Сделав шаг, он остановился.

Сейчас меня вырвет.

Но его не вырвало.

Медленно, как старик, стараясь не оглядываться на оставленную открытой дверь, будто оттуда мог кто-то появиться, он начал спускаться по широкой лестнице, украшенной широкими отполированными перилами.

Вниз не вверх, сердце не выскочит.

Медленно, со ступеньки на ступеньку, он спускался вниз и дивился ровному электрическому свету. Шума генераторов он не слышал, только негромкую музыку. Он не мог понять, что играли. А генераторы, наверное, упрятаны в подземных бункерах. Получай старатели электроэнергию извне, им трудно было бы сохранить в тайне существование Новых Гармошек. Разумеется, у Суворова хватило бы средств на оплату энергии, получаемой извне, но тогда Новые Гармошки не оказались бы столь уединенными.

Рай? Тюрьма?

Что мне до этого?

Мое дело добраться до Коровенкова и до Кобелькова, подумал Сергей, обязательно добраться до гегемонов. Вот какой страшный процесс, как сказал бы Коровенков. Добраться до Валентина, пока он сам еще не кинулся искать меня.

А странно…

Почему он сам меня не ищет?…

Наконец Сергей спустился на лестничную площадку первого этажа.

На площадку выходили две двери. Музыка доносилась из-за той, что вела в квартиру или в комнату, находившуюся прямо под его номером. А вот дверь подъезда была распахнута прямо на улицу.

Она звала.

Она кричала.

Но прежде, чем решиться выйти на тихую, еще, наверное, пустую улицу, сумеречную от сухой сизоватой гари и духоты, Сергей нажал на кнопку электрического звонка.

Он не знал, зачем он это сделал.

Нажал, и все.

Если здесь живет Ант, или Павел Жеганов, или их люди, решил он, я улыбнусь и спрошу время. И тогда станет ясно, случайно оставили мою дверь открытой или это какая-то хитроумная ловушка?

Дверь распахнулась и Сергей остолбенел.

– Варакин?

– Ну?

– Что ты делаешь?

– Реферат пишу.

Сергей негромко рассмеялся.

Почти минуту Варакин недоуменно его разглядывал, потом глаза Варакина просветлели. Он упер длинные руки в бока и от избытка нахлынувших на него чувств даже присел слегка, от чего полы пестрого халата нелепо коснулись паркетного пола:

– Рыжий!

– А ты говоришь, реферат пишешь.

– Улыбайся шире, люблю идиотов! – весело заорал Варакин. – Я знал, что ты появишься!

– Какой реферат? – изумлением переспросил Сергей. – Все знают, что ты замаливаешь грехи где-то на Дальнем востоке. В мужском монастыре. Или в женском. Ты же сам так писал.

– А теперь пишу реферат! – за прошедшие годы Варакин ничуть не растратил жизненную энергию. Он весь кипел. – Какой, к черту, монастырь? Зачем нам с тобой монастырь?

– Почему это нам с тобой?

– Как почему? – удивился Варакин. – Я всегда знал, что ты появишься. Чем шире морды, тем теснее наши ряды! – весело подтвердил он. – Я всегда знал, что ты непременно появишься.

– Но почему?

– Да потому что я такие вещи всей шкурой чувствую. У меня бабушка еврейка, – похвастался Варакин. – По-моему, ты давно созрел. Кого хочешь, спроси, все подтвердят, что ты созрел.

– Да почему, черт побери? – мучительно пытался сообразить Сергей, вдруг вспомнив странные рассуждения Анта о тюрьме и рае. – Почему я должен был тут появиться?

– А ты деловых партнеров кидаешь? Кидаешь! – от души развеселился Варакин, упирая руки в бока. – Бобы рубишь на чужой территории? Рубишь. Баб обманываешь? Друзьям врешь? О репутации задумываешься? Вот то-то и оно! Если хочешь знать, Рыжий, – непонятно, но весело объяснил он, – в Новые Гармошки ты должен был попасть раньше меня!

– Да почему? – все еще не понимал Сергей, с трудом справляясь с подступающей к горлу тошнотой.

– Да потому, что ты круче. Ты матерый тип. У тебя грехов больше. Не огрехов, а грехов, я не оговорился. Ты «Русский чай» от души сделал, не пожалел. Ты эстов обидел, а они не монашенки. Да чего притворяться? Что посмеешь, то и пожмешь! Так ведь? И не маши крылами! – весело проорал Варакин, хотя Сергей и не собирался делать ничего такого. – Вот скажи, какое право ты имел трахать эстов на их территории? Молчишь? Вот то-то и оно! Ты должен был вести себя с ними добропорядочно. Ты должен был представлять свою страну, а ты что делал? Я, кстати, на тебя ссылаюсь в реферате! Я себя не люблю, просто сильно нравлюсь. Я всерьез, Рыжий. Я действительно хочу разобраться в себе. Я теперь столько знаю о людях, Рыжий, что ты лопнешь от зависти! Вот то-то и оно! – совсем раскипятился Варакин и весело заорал: – Ну, чего встал на пороге? Вид у тебя какой-то закороченный.

И с большим интересом спросил:

– После запоя?

Сергей кивнул.

На другой ответ он не был способен.

Но Варакин ждал, оказывается, именно такого ответа. Он даже подпрыгнул от удовольствия:

– Значит, по пьянке? Это да! Не крути хвостом! Я вранье чувствую всей шкурой. У меня бабушка еврейка. Если хочешь знать, – еще больше обрадовался Варакин, – я и в мужском монастыре тоже побывал, только мне там не понравилось. Помнишь анекдот про парня, который никогда не трахал педика, только трахал человека, который однажды трахал педика? – Варакин заржал. – Я до Новых Гармошек занимался честным бизнесом, сам знаешь. Ну, может, не совсем честным, зато серьезным, – подмигнул Варакин. – Я на Шри Ланка, Рыжий, спал однажды с дочкой американского миллиардера. Ну, может, не совсем миллиардера, но спал. Чем меньше женщину мы любим, тем больше времени на сон! Только с бабами, Рыжий, – неожиданно запечалился Варакин, – мне всегда непруха. Я чужое вранье чувствую всей шкурой, про бабушку я уже говорил. Но с бабами мне непруха. – От полноты чувств Варакин рубанул воздух ладонью. – Расслабься, Рыжий! Ты будто с субботника.

Сергей, наконец, вошел в комнату.

Весело подпрыгивая, Варакин пробежался вдоль длинного стеллажа, плотно забитого книгами. Он был подвижен, как ртуть, он ни на секунду не оставался на одном месте. Все в нем двигалось, кипело, бурлило, перетекало.

– Эх, Рыжий, я тебя ждал! Я за последние годы столько всего перепробовал, что у тебя мозгов не хватит представить!

Веселясь, он усадил Сергея в удобное кресло.

На круглом столике появились чайник, фарфоровые чашки, мед, молоко. Все это Варакин шумно тащил из крохотной кухоньки и выставлял на столик без всякой системы, но с удовольствием. Было видно, что он сам этим собирался воспользоваться. «Ты же знаешь, – шумел он. – Я свое состояние потерял только на бабах!»

В пересказе Варакина это выглядело так.

– Ты-то, Рыжий, знаешь, что такое рыночные отношения. Давай чашку, еще чаю плесну, – (года три назад Варакин, конечно, плеснул бы водки, отметил про себя Сергей). – Ты цепкий, ты всегда первым улавливал, откуда ветер дует, но все равно первыми в Томске рыночные отношения оценили девушки. – (Года три назад Варакин сказал бы – бляди.) – Это ж давно известно: каково общество, таковы и девушки! А я, Рыжий, в рынок вперся не сразу. Это потом, когда все завертелось в стране, я начал что-то петрушить. Правда, ты тогда считал меня мелким мошенником. Впрочем, я и был мелким мошенником, – с наслаждением признался Варакин. – Но хотел быть крупным. Таким, как ты. Ведь советская власть к чему нас подготовила? – весело спросил Варакин. – Да ни к чему не подготовила, а я не хотел груши околачивать. Я книжки любил читать. Я в детстве чем больше читал книжку про хорошего мальчишку Тимура, тем больше хотел походить на плохого мальчишку Мишку Квакина. Помнишь такого? Уж мы бы с Квакиным наставили Тимура на верный путь. Он бы с каждой бабули имел копеечку. Разгуляться негде было. Вот почему, Рыжий, когда в газетах появились эти первые объявления об интиме, я сразу смекнул, что вот оно настоящее живое дело, вот она настоящая работа с живыми людьми, у меня к такой работе талант! Опять же, сочетание идеальное: с одной стороны бабы, с другой бабки. Не раздумывая, позвонил. До сих пор помню текст объявления: «Тр. крас. дев. на раб. и вод. с авт». Кому надо, тот поймет.

Сам Варакин, понятно, понял.

«Вод. с авт. требуется?» – выдерживая деловой стиль, солидно подышал он в трубку. – «В самую точку! – ответил мужской голос. И поинтересовался: – Авт. у вас какой?» – «Да подходящий авт. Новая «Девятка», не битая». – «Стекла затемнены?» – «А кого мне бояться?» – «Надо затемнить». – «Договоримся, – солидно согласился Варакин. – А работа?» – «Работа обычная, крутить баранку, – хмыкнул мужской голос. – Но каждый день. Ближе к вечеру. Будем вызывать вас по телефону. Как понадобитесь, так и вызовем». – «А по какому телефону? Я ведь вам еще не представился». – «А по тому, с которого говорите, – ответил мужской голос. – Мы же работаем с определителем номеров. Информационные каналы у нас налажены. У нас надежная фирма. – Тогда так все говорили. – Если боитесь жены, вызывать вас будет мужчина». – «Да не боюсь, – ответил Варакин. – Пусть вызывает женщина. Так даже приятнее. Вы про работу мне растолкуйте». – «Работа простая, но ответственная, – растолковали Варакину. – Вызывают по телефону, выезжаете. В условленном месте в ваш авт. садятся крас. дев. Может, три, а может, все четыре. Диспетчер по телефону сообщает адреса, вы развозите крас. дев. Но аккуратно развозите, с уважением. Улыбок не жалеть, это наше правило. Сами в квартиры не входите, это совсем не ваше дело, клиенты встречают крас. дев. у ворот, так сказать. Там их и отдаете». – «Крас. дев.?» – «Ну, не себя же! – упрекнули Варакина. – Отдаете крас. дев. клиентам, а сами связываетесь по автоматической связи с диспетчером, чтобы получить следующий адрес». – «Что значит, по автоматической?» – «Ну, по телефону-автомату». – «Понял! Все понял! – бодро откликнулся Варакин. И спросил: – А охрана?» – «Какая охрана?» – «Ну как? Со мной крас. дев. Две, а то и четыре». – «У нас надежная фирма, – еще раз объяснили Варакину. – У нас компьютерный контроль клиентов. Но, конечно, если клиент сильно пьян, не отдавайте ему крас. дев. Сразу уезжайте и связывайтесь с диспетчером». – «А зарплата?» – «С каждой крас. дев. будете иметь определенный процент. Это совсем неплохо. Плюс премии. Плюс бензин».

Варакин рассказывал весело.

В голосе его чувствовалась необыкновенная легкость, не совсем понятная Сергею. То ли Варакин давно и всерьез простил все обиды веселому и поганому российскому рынку, то ли что-то такое особенное давало ему право легко говорить о серьезных вещах. Людей же ведь много, весело махал Варакин руками, а общество одно. Человек к человеку, вот тебе и общество. А хороший человек или плохой, это уже неважно. Общество состоит из разных людей.

Разведя руками, он заключил: «Из-за крас. дев. жизнь моя и поломалась».

– Да ну, – покачал головой Сергей, мучительно пытаясь понять, что же все-таки такого нового появилось в Варакине. – При чем тут бабы? Мы сразу тебя предупреждали.

– Не спорь, не спорь, бабы!

Жесты Варакина стали чуть замедленней.

Если верить, то работа с крас. дев. оказалась для него только первым толчком. Это потом его несло и ломало, не разбирая дороги, и выбросило, наконец, как неудачливого гонщика с трассы.

Однажды летом в ночном клубе «Эльдорадо» Варакин назначил деловое свидание. Что-то там не сложилось, партнер не пришел. Не сильно расстроившись, Варакин заказал ужин и с удовольствием прислушивался к уютной музыке, одновременно с интересом поглядывая на соседний столик, за которым красиво угнездилась некая симпатичная и одинокая крас. дев. Вообще-то она не походила на проститутку, но, понятно, и домохозяйкой не выглядела. Изящная, можно сказать, стильная. Рядом с ее столиком шуршал фонтан, окруженный каменными вазами, из которых торчали седые перья каких-то декоративных растений.

Лучше бы Варакин не поглядывал в ее сторону.

Но выглядела крас. дев. неплохо.

Очень даже неплохо.

Это не только Варакин разглядел, но еще и какой-то вдетый амбал. Известно, счастливые трусов не надевают. Хорошо вдетый амбал начал разбухать, как кролик, случайно заглотивший удава. Терпел, терпел, а потом поднялся и, покачиваясь, проследовал к столику крас. дев., где грузно рухнул на свободный стул:

«Не возражаешь?»

Сидя почти рядом, Варакин отчетливо слышал каждое слово.

Ему было страшно интересно, что ответит вдетому такая вот стильная крас. дев.? Вообще-то он понимал, что перед ним раскручиваться самая обыкновенная, даже слишком обыкновенная история, но, к его удивлению, стильная крас. дев. сухо ответила:

«Возражаю».

«Ты не ломайся, – заржал амбал. – Ты же – Софка, знаю, мой корешок тебя заказывал. Про тебя всякие чудеса говорят. А если занята, нет проблем, я договорюсь».

«Уйдите, пожалуйста!

«Ну, ты даешь, – удивился вдетый. – Я о тебе много слышал. Ну, это, сама знаешь. Парень девушку та-та, хочет познакомитца!»

И заржал уже совсем нагло и откровенно.

«Пожалуйста, уйдите!»

«Ментов вызовешь?»

Стильная крас. дев. беспомощно оглянулась, но никто ее не слышал. Завсегдатаи «Эльдорадо» смотрели кто куда, только не в ее сторону. Они выпивали и закусывали. До поры до времени они вообще ничего не хотели слышать. А счастье было так возможно, вздохнул Варакин. И так возможно, добавил он, и так, и даже вот этак. Но никто и глазом не повел. Только взгляд Варакина женщине удалось перехватить.

И Варакин встал.

Он сам удивился: зачем сделал это?

Во-первых, он никогда не отличался воинственностью. Пошуметь – это да, это он любил. Но не драться. А во-вторых, вообще не умел он разбираться с такими вот вдетыми. Ну, обмануть, перемошенничать, это куда ни шло, но не драться же!

Тем не менее, Варакин встал.

Может, потому что разглядел лицо женщины.

Ничего особенного в нем не было, просто бледное красивое лицо. Такие лица бывают и у проституток. Даже вполне возможно, что она была проституткой. Тем не менее, Варакин встал и подошел к амбалу, который, обернувшись, уставился на него с вполне издевательским любопытством.

«Вам, кажется, предложили уйти».

«Не свисти, хохол, девок не будет».

«Вы меня не поняли?»

«Тебя-то? – удивился амбал. – А чего тут понимать?»

И сам спросил:

«На что жалуешься, козел?»

«На ваше неэтичное поведение», – красиво ответил Варакин.

«Да ты, наверное, Софку защитить хочешь! – не поверил амбал. – Так она же шлюха. У меня на нее виды».

Краем глаза Варакин увидел официанта, деловито махавшего рукой охране. Это его приободрило. «Наплевать мне на ваши виды, – твердо заявил он. – Вас просили уйти, и вы должны уйти». Варакин, понятно, надеялся, что охрана «Эльдорадо» ему поможет.

Но амбал поднялся и сразу оказался на голову выше Варакина. И кулаки у него оказались как гири. Втянув голову в мощные плечи, он выставил перед собой эти тяжелые кулаки, сделал шаг к Варакину и… упал.

Грохнулся, точнее.

Как чугунная башня.

Со стороны это выглядело так, будто его ударили, но на самом деле, он просто споткнулся о ковер. Но упал ужасно: дурной головой прямо на каменную вазу.

Варакин замолчал. Видимо, эта история и сейчас ему не нравилась.

– И где теперь тот амбал? – осторожно спросил Сергей.

Его снова подташнивало от резких приступов возвращающейся головной боли, от сухого воздуха, от запаха гари. Несколько раз он оглядывался на дверь. Он понимал, что пока его не хватились, надо уходить. Но уйти не мог.

– Далеко… – протянул Варакин.

– В Томске?

– Ох, дальше.

– На лесоповале?

– Если бы, – вздохнул Варакин: – Так получается, Рыжий, что убил я того скота.

– Но ты же к нему не прикасался.

– Ну и что? Некоторые завсегдатаи «Эльдорадо» точно показали, что я первым его задирал. И мол, подсечку провел. И Софка показала то же самое. Подошел, мол, придурок, и ну давай руками махать! Унизил, мол, всяко, и все такое прочее, кто ж выдержит? Не понравился я ей. Говорю ж, бабы. Короче, свидетели подтвердили, что я первый начал унижать вдетого.

– Так нет же на тебе крови!

– Ну и что? – странно хохотнул Варакин. – На тебе тоже нет крови.

– О чем это ты?

Варакин засмеялся:

– А вот придешь на обсуждение моего реферата, поймешь. Я завтра его прочту. Я тут такое разыскал про эту девственницу! Ой, Рыжий! Я вообще на тебя ссылаюсь. Я ведь теперь много думаю. Так, например, думаю, что нет в жизни случайностей. И совсем неважно, есть на тебе кровь или нет крови. Важно, насколько близко ты к ней подошел.

– Не понимаю, – признался Сергей.

– Ты умный, ты поймешь, – весело пообещал Варакин. И засмеялся: – Слышал анекдот? Русская глубинка, на невспаханном поле сидит поддатый мужик, вертит самокрутку. Подъезжает районное начальство, интересуется: «Кукуруза растет?» – «Не-а, не растет». – «А подсолнечник?» – «Не-а, не растет». – «А картошка?» – «И картошка не растет». – «А вы сеяли?» – «Ну, если посеять…»

Варакин заржал:

– Ты не торопись, Рыжий. Тебе теперь торопиться не надо. Вижу, что куда-то навострил лыжи, только не торопись. Жизнь, она длинная. Особенно в Новых Гармошках. Вид у тебя правда закороченный. Расслабься. У тебя же удовольствие: ты начинаешь с нуля!

И пояснил:

– Мы же первые, понимаешь? Вот и пользуйся тем, что мы первые. Увидишь сам, лет через пять в Новые Гармошки попрут толпами. Не останется здесь никакого простора. Я точно переберусь в другой периметр. Так что, радуйся, что попал вовремя.

– О каких толпах ты говоришь? – морщась от боли, спросил Сергей. – Неужели люди сами пойдут сюда?

– А то!

– Вы же за колючей проволокой!

– Так надежнее! – развеселился Варакин.

– А вы можете выходить за стену?

– А почему же нет? – весело удивился Варакин. – Как бы мы стали мыть золотишко? Золотишко-то, оно в тайге, на таежных речках.

– А если кто-то сбежит?

– Бегают из «Матросской тишины». Какой идиот побежит из рая?

– Из рая? – Сергей вспомнил ухмылку Анта. – При чем здесь рай? Что ты имеешь в виду?

– Да Новые Гармошки! – окончательно развеселился Варакин. – Мы здесь, наконец, успокоились. Мы здесь стали собой, нас страх не мучает, понимаешь? На нас никто не охотится. Мы одеваемся так, как нам хочется. Мы говорим то, что нам хочется. Это наша первая настоящая жизнь, понимаешь? А там, за стеной, – хохотнул Варакин. – Там, за стеной, должники, кредиторы, налоговая полиция, наезды. Там проститутки, налоговая инспекция, отсутствие перспектив, безработица. Там бандиты, менты, продажное начальство, гнилое правительство, всяческие вымогатели. И снова бандиты, бандиты, бандиты. И снова нищета, воровство, взятки. Там человек совсем незащищен, ты же знаешь, Рыжий, там у человека нет никакой уверенности в будущем. Там старики-пенсионеры, которым не на что жить, там вонючее государство, которое постоянно тебя кидает. Ты что, правда, не чувствуешь разницы?

– А будущее?

– Вот правильный вопрос! – обрадовался Варакин. – Все как раз упирается в будущее. Это ты верно заметил. Но мы-то здесь при золотишке, занимаемся всяким полезным трудом. Да, да, Рыжий, у каждого есть свой счет в банке. Заметь, валютный. И в надежном банке, – подчеркнул он. – И денежки на каждый счет капают регулярно. И налоги с них честно взимаются. То есть, чистые это денежки, – опять подчеркнул он. – Тебе понравится. Я, например, раньше сильно жалел, что тот вдетый в ресторане убился. И не потому жалел, что меня потом таскали по следователям. И не потому, что всякие пьянчуги-свидетели показывали, что это я напал на вдетого. И не потому даже, что Софка, падла, красивая шлюха, кричала, что я бандит. Не окажись на свете Новых Гармошек, я бы сейчас гнил на зоне, Рыжий, и копил в себе злобу. И подолгу думал бы о том, как, вернувшись на волю, закажу на ночь бледную шлюху Софку из «Эльдорадо» и покуражусь с нею ночь. Всего лишь ночь, взамен за тот срок, который бы отмотал за вдетого амбала. Ну, и все такое прочее. Ясно? А здесь, Рыжий, таких мыслей у меня нет, здесь я думаю совсем о другом. Например, о том, как, вернувшись в остальной мир, займусь настоящим делом, без грязи и дури, и, может, ту же шлюху вытащу из ее грязной тараканьей дыры. Пусть сидит дура в красивом офисе, я найду для нее место. И нужные слова найду. Ведь Новые Гармошки, Рыжий, это место, где успокаиваются. Не попади я сюда, у меня руки были бы сейчас по локоть в крови.

– Все-таки думаешь вернуться?

– Конечно. Но прямо в будущее.

– А жена? А твои кореша? Ты же их обманываешь.

– Они поймут, – весело засопел Варакин. – Они непременно поймут.

Сергей покачал головой.

Голова у него снова кружилась.

Но он вдруг понял, что это такое совсем новое появилось в Варакине.

Ленька всегда, конечно, был козлом, пусть веселым и неунывающим, но козлом. Сергей не мало встречал людей, подобных Варакину. Они всегда бывали то в прогаре, то в удаче. Но, даже будучи в удаче, даже будучи на пике успеха, они выделялись из толпы некоей внутренней суетливостью, спрятанным в душе беспокойством, – они всегда врали, даже когда не следовало врать, всегда в их глазах угадывалась некая тухлинка, некое болотце, затянутое ряской.

А Варакин смотрел прямо. Можно было поклясться, что он не врет.

Подумать только, изумился, морщась от боли, Сергей. Этот профессиональный мошенник, кажется, не врет! Более того, он всерьез занят чем-то таким, что ему по душе. Ведь идеальная страна все равно должна где-то существовать, опять вспомнил он. Но что мне с того? Я-то хочу уйти. Я хочу добраться до Коровенкова и до Валентина. Вот какой страшный процесс. И хочу убедиться, что Ант не перехватил Коляна.

– Варакин, – сказал он вслух. – Ты всегда любил все переворачивать.

– А я и сейчас люблю.

Сергей покачал головой:

– Варакин, а если кто-то захочет уйти из Новых Гармошек? Ну, мало ли? Может, кому-то не по душе бродить по тайге и мыть золотишко?

– Из Новых Гармошек не уходят, – убежденно заявил Варакин. – По крайней мере, я ни о чем таком не слышал. Да и куда уходить? Обратно в мир, где нас не ждут, где в любой момент могут разорвать на клочья? Нет, Рыжий, надо быть круглым дураком, чтобы уйти из Новых Гармошек.

И вдруг до него дошло:

– Ты хочешь уйти?

Сергей устало кивнул.

– Ты хочешь, чтобы я тебе помог?

– А ты поможешь?

– Да нет, конечно! – весело заорал Варакин. – Такие у меня принципы!

– У тебя есть принципы?

– Конечно, – нисколько не обиделся Варакин.

– Поэтому и не поможешь?

– Правильно мыслишь! – обрадовался Варакин. – Только ты успокойся. Давай лучше я покажу тебе книги. У меня есть совсем редкие. Вот, например, Стенсон! Единственное издание, даже в Ленинке нет ни одного такого экземпляра. – Глаза Варакина вспыхнули прозрачным спиртовым огнем. – Куда тебе идти? Ты чего? Я тебе про ронг-кнобскую девственницу расскажу. Тебе понравится! – Варакин не стал объяснять, чем может понравиться Сергею история какой-то ронг-кнобской девственницы. – Я раньше суетился, совсем как ты. Зато теперь живу с самого начала. Считай, живу с нулевой отметки. Можешь мне верить, это наша первая настоящая жизнь!

– А та? – поморщился от боли Сергей. – Прошлая?

– Считай, ее не было.

Осмотреться в раю

«Такие у меня принципы!»

Ленька Варакин и – принципы!

Задохнувшись, Сергей присел на скамью, поставленную в глубине бульвара под березами, такими болезненно желтыми, будто они отравились запахом гари, густо пропитавшей сухой воздух. Открытая дверь номера, подумал он, это просто ловушка. Ант решил поиграть со мной. Он знает, что в Новых Гармошках никто, наверное, не станет мне помогать. Здесь все, наверное, рассуждают, как Варакин. Куда бы я ни отправился, меня найдут. Какое к черту бегство, если голова разламывается от боли? Может, действительно послушаться Варакина и задержаться в раю? Пожить, осмотреться. Понять веселого мошенника. Что имел он в виду, повторяя – рай? И что имел в виду Ант, повторяя то же слово?

«Это наша первая настоящая жизнь». Может, веселый мошенник слетел с нарезки? Может, Новые Гармошки – просто приют для психов? Что бы это Варакин стал говорить про золотишко, про валютные счета?

«Тебе понравится…»

Ленька Варакин как был мелким мошенником, так и остался, сумрачно решил Сергей, с трудом преодолевая тошнотворную боль. Спасать душу, да еще так, чтобы на счет капали чистые денежки, да еще и в твердой валюте – очень странные разговоры. Но насчет бегства Варакин, наверное, прав. Если за мной наблюдают, нет смысла бежать, этим только ухудшишь положение. Если даже я выберусь за ворота, люди Анта или Жеганова легко проследят весь мой путь. Возможно, Ант специально вывел меня из формы, потому никто меня и не торопит, никто не наступает на пятки. У них есть время. У них всегда есть время. Они терпеливо ждут, когда я окончательно расклеюсь и сам попрошу помощи. Или просто пойдут за мной следом. Тогда я сам приведу их к Коляну. Ну, а со мной они поступят просто. Ант ведь, наверное, не случайно намекал на то, что тайга горит. И эти некоторые сбои в памяти… Такие сбои могут длиться примерно сутки…

Мысль о повторном разговоре с прибалтом вызывала у Сергея тошноту.

Если здесь рай, подумал он, то некоторые работники рая мне не нравятся. За свое любопытство я уже получил. Я, похоже, узнал что-то такое, что никак не должно становиться известным за пределами периметра.

И все же странно.

Рай для избранных.

Рай для мошенников и проституток.

Рай для извращенцев и потенциальных убийц. Алло, у вас есть ткани веселеньких расцветок? Конечно, есть. Приезжайте, обхохочетесь!.. Рай для воров и жуликов, для неудачливых бизнесменов, для всех, кто не вписывается в нормальную жизнь.

И все же идеальная страна должна где-то существовать.

Может быть, может быть…

Но я должен добраться до Валентина. Если Ант действительно верная собака Суворова, значит, он подчищает следы некоторых профессиональных сбоев. Свидетельством тому могут быть лжетрупы…

Мысли Сергея ворочались тяжело.

Да и ранние прохожие появились на пешеходных дорожках.

Перехватывая усталый взгляд Сергея, прохожие приветливо кивали.

Никто из них не мог знать Сергея, но все приветливо кивали, никто не прошел мимо, не улыбнувшись. Самые обыкновенные люди в самой обыкновенной одежде. Ну, может, чуть более живые и приветливые, чем такие же ранние прохожие в утреннем Томске. И у каждого в глазах пробивался, мерцал особенный блеск, что сразу поразил Сергея в глазах Варакина – блеск какого-то особенного интереса, глубинного, собственного, блеск какого-то действительно особенного интереса к жизни. Ни одного потухшего или злого взгляда.

Но почему Варакин так уверенно говорил о том, что я должен был попасть в Новые Гармошки раньше него? Почему Ант в Томске вытащил пистолет, уговаривая меня сесть в его джип? По каким параметрам, черт побери, я столь удачно подхожу и для погружения в рай и для водворения в тюрьму? Может, здесь правда помогают униженным и отчаявшимся?

Ага, помогают, мрачно подумал Сергей.

Кому может помочь верная собака Ант? Как можно помочь Морицу, Мезенцеву или Варакину? Какую соломинку можно бросить всем этим незадачливым, но всегда агрессивным актерам, чиновникам, поэтам, жуликоватым предпринимателям, распутным директорам частных лицеев, прожженным проституткам, если речь, конечно, идет о них?

Железной рукой загоним человека в счастье!

Это миру уже знакомо.

Сквозь облако вялой листвы, давно пожелтевшей от жары и великой суши, смутно просвечивал красный кирпич зданий, смутно светлела щебенка пешеходных дорожек. В самом конце аллеи сквозь угарную дымку, наброшенную на Новые Гармошки таежным пожаром, неопределенно проступали очертания какой-то тяжелой абстрактной фигуры. Кажется, глыба песчаника. Кажется, она изображала человека. Если так, то неизвестный ваятель оказался большим хитрецом: при всем желании у такой статуи не отобьешь ни пальца, ни уха.

Сергей чувствовал себя откровенно плохо.

Как ронг-кнобская девственница, когда ее секрет был открыт.

Оказывается, Варакин действительно много читает. Оказывается, мрачно усмехнулся Сергей, он действительно много размышляет над прочитанным, в Новых Гармошках у него есть для этого время. Более того, Варакин работает над рефератом, который в ближайшее время вынесет для обсуждения на круг вечернего костра.

И все же я ему не верю.

Даже потрепанная английская книжка Сергея не убедила.

Подумаешь, потрепанная английская книжка в бумажном переплете, разбухшая от множества бумажных вкладок. «Но это книжка знаменитого Джимми Стенсона, американского журналиста! – Варакин хватал Сергея за рукав, будто боялся, что он уйдет, не дослушав. – Стенсон был когда-то знаменит, но не буду врать, Рыжий, я сам впервые услышал его имя только в прошлом году. Случайно наткнулся в библиотеке вот на эту старую книжицу. В Новых Гармошках много книг из личной библиотеки Суворова. Я убил целых три месяца на то, чтобы начать читать на английском. И все только ради Стенсона, вот клянусь! – Варакин перекрестился. – Существует краткий русский перевод, но он слишком краткий, там упущено много интересных деталей. Поэтому я прочел книгу сам!»

Жулик Варакин и – английский язык!

Это изумило Сергея.

«Ты здесь под замком», – мрачно напомнил он.

«Нигде я не чувствовал себя лучше! – рассмеялся Варакин. – Нигде я не чувствовал себя таким свободным!»

«Это привычка, – вяло возразил Сергей. – Я тебя знаю. Ты просто пытаешься словчить. В Новых Гармошках тебе, наверное, некого обмишулить. Вот ты и занялся английским. Чтобы не помереть со скуки, можно даже выучить клинопись».

«Скука? Ты сказал скука? – зажмурился Варакин. – У нас такие закаты!»

Жулик Варакин и – закаты!

Сергей никак не мог увязать увиденное и услышанное с Варакиным. Зато сам Варакин не терял времени. Ухватив Сергея за рукав, он все-таки выдал историю ронг-кнобской девственницы.

В Северной Калифорнии, в Золотом штате, в краю красных доисторических лесов есть такое местечко Ронг-кноб, выдал Варакин. Кноб – это вроде как высокий бугор, точнее, холм круглой формы, а Ронг – конкретное место. Вместе получается Ронг-кноб, что можно перевести как «Селение на круглом холме».

В Ронг-кноб в середине прошлого века поселились три десятка энергичных поклонников идей Шарля Фурье, знаменитого утописта. На принципах полного равенства они организовали фаланстер с коллективным управлением. Это, скажу тебе, была настоящая коммуна! – затрясся от восторга Варакин. В Ронг-кноб собрались разные люди. Пропившиеся чинуки с океанского побережья, неудачливые старатели с чердака дяди Сэма, бывшие трапперы, охотники, разорившиеся земледельцы, наконец, просто бродяги из южных штатов. Там таких бродяг называют роверами. И дворняжек там тоже называют Роверами. У нас Жучки, у них Роверы. Но все вместе они умели найти главную мысль. Для этого, собственно, и собрались.

А еще оказалась в фаланстере маленькая глупая леди из Дебюка, радостно сообщил Варакин. Глупая не в переносном смысле, а в прямом. В середине прошлого века самыми невыносимыми и глупыми американцы считали жителей небольшого городка Дебюк, а маленькая глупая леди была как раз из Дебюка. Так сказать. Типичная представительница. Она гордилась этим и выдавала себя за девственницу.

Привел глупую леди в Ронг-кноб основатель фаланстера бывший старатель Джек Сентинел, по кличке Часовой. Помощником при нем ходил немой Луис, большой умник. В книжке Стенсона указано, что физиономия Луиса была такой чеканной, что ее запросто можно было выбить на склоне горы Маунт-Рашмор, где красуются каменные лики многих президентов Америки. Никто бы не удивился. Луис, кстати, не всегда был немым, заметил Варакин. Если верить Стенсону, в детстве Луис страдал заиканием и окончательно потерял речь только в пятнадцать лет, когда вместе с лошадьми и с повозкой неудачно свалился с крутого обрыва в реку. Самому молодому члену фаланстера стукнуло девятнадцать, самому старшему шел тридцать третий. Что касается глупой маленькой леди из Дебюка, то она утверждала, что ей примерно двадцать один год. Ей верили, конечно, поскольку с самого начала обитатели фаланстера договорились говорить друг другу только правду.

В результате дискуссий, проводимых по вечерам, было постановлено, что именно Ронг-кноб должен стать местом торжества идей фурьеризма. Джек Сентинел энергично прививал коммунарам взгляды, почерпнутые из книг Шарля Фурье. Эти книги он умудрился прочесть еще в то время, когда был вполне преуспевающим гражданином штата Новая Колумбия. Именно Часовой познакомил обитателей Ронг-кноб с прелестью нового общества, о котором толковал знаменитый просветитель. Производственная утонченность, господство хорошего вкуса, хорошее образование и крепкая дружба – вот что могло преобразить молодых коммунаров, выявить их внутреннюю главную сущность, побороть вечное зло, активно разлагающее людей. Не оставляя дружеских дискуссий, члены фаланстера построили каменный дом, возвели большую мельницу, успешно и с интересом занимались разными ремёслами и земледелием. Питались они из одного котла, а еще дважды в неделю (кроме дискуссий) собирались в круглом зале, чтобы подробно и откровенно отчитаться друг перед другом во всех своих тайных и явных помыслах, прегрешениях, добрых и недобрых поступках.

Высшая и утонченная форма открытости!

По крайней мере, так они думали.

Девственницу из Дебюка никто не обижал. Жила она в отдельном маленьком домике. Других женщин в фаланстер категорически не допускали. Если природа слишком давала о себе знать, затосковавшие коммунары вскакивали на лошадей и скакали в ближайший городок, расположенный на реке в семидесяти милях от Ронг-кноба. Никто из коммунаров, повинуясь всеобщей гармонии, не пытался совратить маленькую девственницу. Любая попытка, даже самая робкая, жестоко пресекалась и выносилась на общее собрание. Короче, как говорят, тишь да гладь, да Божья благодать.

Но на третий год грянул гром.

Вдруг выяснилось, что чистота и открытость нравственной атмосферы в фаланстере была, скажем так, несколько преувеличена. А если говорить прямо, то нравственная атмосфера там вообще оказалась насквозь лживой. Выяснилось, что практически все члены фаланстера умудрились за эти три года много раз переспать с маленькой глупой девственницей. И главное, тайком. Специальное собрание, посвященное таким ужасным событиям, растянулось почти на неделю. На столь долгом собрании присутствовала и сама девственница.

Она, наконец, услышала все, что о ней думают.

И сердце ее открылось добру и свету. Оно открылось у нее к правде.

Услышав все, что о ней думают, маленькая мнимая девственница преисполнилась внутренней гармонии и охотно признала свое несовершенство. Внимательно выслушав выступления, она заявила, что случившееся глубоко ранит ей сердце, поскольку вступает в противоречие с уже осознанными ею принципами хорошего вкуса и крепкой дружбы. А заявив это, маленькая глупая леди пошла и дальше, разумно предложив сделать тайное явным. То есть, она добровольно отказалась от высокого статуса девственницы и на совершенно равной основе предложила себя всем мужчинам фаланстера, чтобы ни для кого впредь не быть камнем преткновения.

После долгого обсуждения предложение маленькой леди было принято.

Почти два года фаланстер существовала вполне благопристойно, а потом (опять неожиданно) выяснилось, что в течение этих благопристойных двух лет маленькая глупая леди из Дебюка очень активно обманывала членов коммуны с неопрятными местными пастухами, которые время от времени перегоняли тучные стада по полям мимо счастливой коммуны.

Гармония снова была нарушена.

На этот раз – навсегда.

Сначала горела мельница (ее поджег один из обиженных пастухов), потом пошли нелады и ссоры, исчезли откровенность и открытость. А потом, вдруг влюбившись в маленькую глупую леди из Дебюка, немой умник Луис застрелил самого Часового. «Я думаю, что фаланстер и после этого мог существовать, – многозначительно заглянул в глаза Сергею Варакин, – но ни у кого не хватило смелости пристрелить еще и Луиса и его маленькую глупую леди. Понимаешь меня, Рыжий?»

«Кажется, нет».

«А ты меня слушаешь?»

«Конечно».

«Тогда что тут непонятного? – возмутился Варакин. – Настоящий рай должен жить по твердым законам».

«Может быть… Но у меня болит голова…»

«Отвести тебя в санчасть?»

«Не надо… Дай мне пару таблеток… Я пойду…»

Сергей поднялся.

В общем ему было все равно, куда идти.

Свернув в ближайший переулок, он увидел сад роз.

Морщась от боли, он, не раздумывая, толкнул калитку.

Новые Гармошки тонули в угарной дымке, сухая желтая хвоя осыпала дорожки, ветви берез безвольно обвисли. Даже трава завяла. Но благородные розы в саду стояли гордо и прямо. За ними явно ухаживали, для них не жалели воды, поэтому даже в такое сухое лето они пылали, как цветные костры, запаленные в честь языческого праздника.

– Нравятся?

Он покачал головой:

– Я сразу понял, что это твоя работа…

Теперь ясно, куда исчез Мишка Чугунок, приятель давний, хряк окабанелый, неистовый! Теперь ясно, почему не звонит. Теперь ясно, куда спрятался от бесчисленных кредиторов.

И вид у него отменный, невольно отметил Сергей.

Вовсе не законченный алкаш, каким его давно привыкли считать, не затрепанное жизнью безвольное существо, а нормальный мужик во цвете лет, и мышцы на его теле – крепкие мужские мышцы. И голубые глаза чистые, как просветленная оптика.

– Нравятся? – самодовольно переспросил Чугунок. – Ну, вот видишь! А то все, Мишка дурак, Мишка дурак!

– Я никогда так не говорил.

Наклонив голову к плечу, Сергей пристально рассматривал Чугунка.

Ну, Варакин ладно, Варакин понятно. Варакин – веселый, никогда не унывающий мошенник, таким его создала природа. Он всегда мог совершить нечто необыкновенное, например, всучить покупателю заведомо разбитую машину или всего за три месяца изучить английский.

Но Чугунок-то!

Но хряк окабанелый, неистовый!

Он ведь никогда не гнал волну, он просто предпочитал в ней купаться. Его постоянно сносило с волны, но он вновь и вновь ее оседлывал. Всю жизнь он искал неведомого счастья, которым, впрочем, без размышлений делился с любым первым встречным. Ничем другим, кроме этого неистового желания найти счастье, Чугунок, в общем, не выделялся из огромного числа крутящихся вокруг людей. Не было у него никаких особенных талантов, если честно, он даже воровать по-настоящему не умел. Говорил грубовато и путано, некоторые слова произносил невнятно, книг вообще не читал, много пил, иногда скатывался в запои, но все это только усиливало его неистовую жажду счастья. Время от времени он даже срывал неплохой куш, но в таких случаях его сразу самым роковым образом выносило на плохих людей. В результате он не столько догонял счастье, сколько бегал от вполне реальных несчастий. В детстве – от мелкого хулиганья, от жестоких и несправедливых, на его взгляд, школьных учителей. Позже – от несправедливостей казенной жизни. А еще позже – от бесчисленных кредиторов, и от братков, которым тоже умудрился насолить.

И вот добежал.

До Новых Гармошек.

Правда, раньше, где бы Чугунок ни жил, в какой бы отчаянной ситуации ни оказывался, каждое утро с упорством истинного идиота он выливал на себя пару ведер холодной воды, растирался махровым полотенцем и, заглотив огромную кружку кофе, садился за телефон. И оторвать Чугунка от дел насущных могли только розы.

Розы были страстью и гибелью Чугунка.

В Киселевске розы у него росли на открытой почве. Без никаких грядок, без никакой пленки. Нежнейшие бутоны распускались под низким небом закопченного серого города. До некоторых хитростей Мишка Чугунок дошел сам, а многому научился у известного томского профессора палеоботаники (художника, к тому же) Венедикта Андреевича Хахлова, однажды выставлявшего свои картины в Киселевске.

Мишку на ту выставку затащили случайно.

Он был хорошо поддатый и поначалу шумно хамил, потому что яркие цветы на полотнах показались ему нелепостью. Зачем рисовать цветы? Разве не интереснее их выращивать? Тут человек, блин, счастье ищет, что ему цветочки? Однако художник оказался не просто художником, (то есть, пьянью голимой, по представлениям Чугунка), а известным ученым, профессором ТГУ.

А ко всему этому – потрясающим цветоводом.

По крайней мере, именно Хахлов начал первым в Сибири выращивать розы прямо на открытом грунте – и ремонтанные, и чайно-гибридные, и пернецианские. И это были настоящие розы, а не жалкие их подобия, выращиваемые некоторыми спекулянтами в своих доморощенных теплицах на продажу. В небольшом саду Хахлова за глухим деревянным забором к невысокому северному небу поднимали тугие бутоны неистовые мистрис Джи Лайн, Ейжен Фюрст, Хорас Вернье, Поль Нерон, тающие от нежности Лорен Гейл, Либерти, Фарбенкениген, леди Эштуан и Присциллы, туманные, как осенняя, еще не остывшая река, Мадам Жюль Буше, Жюльет, Сувенир де Жорж Пернэ и Миранди. За какой бы сорт ни брался профессор Хахлов, а несколько позже и его неистовый ученик Мишка Чугунок, розы у них отличались истинностью.

Над розой в тишине ночей персидский щелкал соловей. Гафиз, ты мог подумать разве, что из цариц в твоем саду профессор томский, будто Разин, похитит нежную княжну? Похитит, выхолит, приручит, весь в нежности, хоть строгий вид. С морозами дружить научит и в холодах ее взрастит. Дивитесь, люди, его силе, ни расстоянья, ни года его упорства не сломили, и нежности не истощили, не остудили холода. Теснят сибирские морозы тепло его большой души, но им согревшиеся розы раскрылись дивно хороши. Гафиз, не спит теперь ночей над розой томский соловей!

Когда Чугунка спрашивали, кто написал такие хорошие, такие доходчивые стихи, он вызывающе отвечал: «Дед Пихто!» Зато когда хвалили его розы, он сам расцветал как роза. Хвалы целительным бальзамом ложились на обезвоженную алкоголем душу. С вечной похмелюги Чугунок страшно подозревал, что диковинная расцветка роз ему только мнится, что на самом деле не бывает в природе такой жаркой, такой дивной расцветки, и вдруг на тебе! – живое подтверждение от совершенно посторонних людей: не мнится, не мнится! Морда у Чугунка всегда была пухлой от пьянства, но в круглых глазах, когда он смотрел на розы, растворялась водочная муть. «Слушайте, падлы! – кричал он собутыльникам, железной рукой хватаясь за саперную лопатку, торчавшую из-за голенища его стоптанного сапога. – Мне для роз ничего не жалко! Слушайте Мишку Чугунка! Розам в Сибири страшна не мерзлая почва, а горячее Солнце!» Увлекаясь, он начинал говорить громко и быстро, некоторые слова начинали звучать совсем невнятно. «Розы не боятся холодов! – кричал он. – Розы могут жить даже на вечной мерзлоте! Но весной появляется Солнце, и тут, блин, сказывается вечное сибирское несоответствие. Почва, охватившая корни, еще проморожена насквозь, а Солнце греет во всю: пора, дескать, выпускать почки, выгонять листочки! А команда-то ложная, блин! Ведь у роз, как у настоящих красавиц, ума даже не на пятачок, ума у них всего-то на копеечку, вот розы и начинают выбрасывать зеленые почки и выгонять листочки по команде Солнца. А почкам и листочкам нужны живые земные соки, понятно? А где они, блин? Да нет нигде этих соков, и быть не может, потому что корни все еще сидят в мерзлой земле. Мне бы побольше баксов! – взрывался Чугунок. – Я бы показал, блин, как выращивать розы в условиях рискованного земледелия».

Чугунка открыл старший брат Сергея – Левка.

Вот так же случайно завернул однажды в какой-то переулочек Киселевска, и увидел сад роз. Стал рассматривать и услышал: «Нравятся, блин?» Ответил: «А то!»

Чугунок, конечно, расцвел.

Он даже выругался удовлетворенно: вот, мол, сам вырастил. И не просто так вырастил, а на голой земле. А то, мол, только и слышишь: Мишка дурак, Мишка дурак!

«А чего ты всех слушаешь?» – спросил Левка, налюбовавшись розами.

И спросил:

«Будешь со мной работать?»

И даже помахал короткой рукой, отгоняя в сторону пропитое дыхание Чугунка.

«Пить бросишь, хороших людей узнаешь, получишь собственную печать. Поработаешь, сделаю тебя директором киселевского филиала моей фирмы, хочешь?»

Так Чугунок начал работать с Левкой.

Хватка у Чугунка была неистовая. Начав с мелкой торговли дрожжами, Чугунок уже в девяностом году, пользуясь ротозейством и нерасторопностью родного государства и его туповатых чиновников, нарубил бобов на восемнадцать КАМАЗов. Уже тогда мог по-настоящему крепко встать на ноги, но каждый раз самым роковым образом выносило его на жуликов.

Карма такая.

Жулики обирали Чугунка, как могли. По пьянке били по хариусу, спаивали до зеленых чертей, да Чугунок и сам поддавал от души, без всякой подсказки. Утром еще держится, сидит за столом трезвый, хмуро, как корабль, обходит все соблазны, но к вечеру непременно нарежется. Хоть ты его к батарее приковывай. Не раз угоняли у Чугунка машину, грабили самым дурацким образом – все сделала жизнь, чтобы отбить у Чугунка охоту общаться со случайными людьми, но нет, как выпьет, хряк окабанелый, неистовый, так сам лезет на жуликов.

Какое-то время Чугунку везло, он получал неплохие результаты.

Но кончилось тем, что в девяносто втором году, когда круто поменялись цены, Чугунок продрал абсолютно все. Более того, каким-то непонятным образом он сумел влезть в жульническую посредническую эпопею с шахтерами, в которой Чугунка искидали так чудовищно, что он бросил все и надолго исчез.

Куда, никому не сказал.

Только под праздники звонил иногда Сергею.

Вот, мол, не спит ночей над розой томский соловей.

А потом, неистовствуя, высказывал просьбу. Понятно, всегда одну: штуку, ну, две штуки баксов. «Мне ведь много не надо! – орал в трубку Чугунок. – Хочу провернуть одно угарное дело. Весь на старте, нужен толчок. Сам понимаешь, финансовый. Долг верну с процентами. С очень хорошими процентами. А захочешь, так верну тебе весь долг престижной иномаркой. Мне не жалко. Хочешь хорошую престижную иномарку? – неистовствовал Чугунок и было слышно, что неистовствует он искренне. – А к иномарке бесплатно прицеп. Тоже иностранный. Престижный. Хочешь? Как знак благодарности. А то все, Мишка дурак, Мишка дурак!»

«Откуда звонишь?»

Чугунок остервенялся:

«Из Омска. Угарное дельце налаживается. Совсем на мази, мне бы немного баксов. Ну, штуку, ну, две от силы. Впрочем, – неистовствовал Чугунок, – от тебя возьму и все десять. Я ведь знаю, ты никогда на меня своих пацанов не спустишь. Не спит, не спит еще соловей томский, правда? Свой адрес уточню позже. – И шумно орал: – Ты еще общаешься с шахтерами? Завязывай! Им бы только касками стучать на Горбатом мосту, на доброе дело времени у них нет. Думаешь, зачем они стучат касками на Горбатом мосту перед Домом правительства? Думаешь, Ельцина пугают? Вот те шиш! Это меня они пугают!»

«Что там у тебя есть? Что за угарное дело?» – с некоторой надеждой интересовался Сергей.

«Гвоздильный аппарат».

«Какой аппарат?»

«Гвоздильный! – от всей неистовствовал Мишка Чугунок. – Машинка века! Изобретена исключительно для эпохи перемен. Зарядил проволоку в аппарат, она рубит, гвозди летят, как шрапнель. Не спит, не спит еще соловей томский! Гвоздь к гвоздю. А металл дорожает. Металл-то дорожает. Сам знаешь, дорожает металл в стране. Если захочешь, долг могу гвоздями вернуть. Блядей бы делать из этих гвоздей, крепче бы не было в мире блядей, – к месту вспоминал Чугунок популярные стихи. – У меня на гвоздильном аппарате, – хвастался он, – сидит хороший человек с университетским образованием. То ли историк, то ли филолог, не помню. Но православный».

«Зачем на такой машинке человек с университетским образованием, да еще православный?»

«Ну, как! – неистовствовал Чугунок. – Что могут знать о жизни православные филологи? Отсюда и зарплата. Сечешь? Он книжку мне недавно подарил. Сам написал, сам издал. Он все сам делает. А подписывается – Непризнанный Гений. Просто и со вкусом. Называется книжка „Плоды увлечения“. Тоже просто и со вкусом».

Последний раз Чугунок звонил Сергею почти год назад.

«Ну, поздравляю, старик! Не спит соловей томский. Пусть совы спят, блин! – неистово орал он в телефонную трубку. – С праздничком!»

«Да что толку от этих праздничков?»

«Ну как! Оторваться можно! – орал Чугунок. – Ты там, наверное, уже решил, что меня поймали шахтеры? А вот им шиш! Слабо им меня поймать, я на операцию ложился».

«Что-нибудь серьезное?»

«Да язва желудка, – неистовствовал Чугунок, Сергей даже трубку отодвинул от уха. – Я на операционном столе взял профессора-хирурга за бороду: „Как, мол, профи? Смогу после операции на скрипке играть?“ Профессор видит, что перед ним интеллигентный человек, радуется: „Обязательно будете!“ – „Ну, ты мастер, – говорю. – До операции я не умел!“ А тебе, Серега, чего звоню? Подкинь пару штук. Процент, как всегда. Верну картами».

«Игральными?» – насторожился Сергей.

«Шутишь! – обрадовался Чугунок. – Мы ж с тобой, блин, интеллигентные люди. Я тебе долг верну топографическими трехверстками. Я в одном городишке за сущие гроши купил полвагона готовой продукции. Сгорел полиграфкомбинат, а продукция осталась, вот я ее и скупил. У меня теперь полвагона карт».

«Зачем они тебе?»

«Продаю».

«Берут?»

«Дело новое, требует раскрутки, – шумно обрадовался Чугунок. – Работаю под девизом: карту-трехверстку в каждый дом! Скоко дают, стоко и беру. Если вижу, что кто-то действительно нуждается в карте, цену не задираю. Режу в глаза: разгадаешь загадку, получишь карту задаром! А не разгадаешь, займешь, но заплатишь по моей цене».

«Дорого запрашиваешь?»

«Дорого».

«Разгадывают?»

«Пока никому не удалось», – довольно заржал Чугунок.

«Ну, загадай мне».

«А ты на мою цену согласен?»

«У тебя трехверстка Томской области?»

«Ты что! Северный район».

«Это где?»

«Это Новосибирская область».

«Ладно, куплю».

«Тогда слушай! Сейчас перечислю пары некоторых городов, а ты улови закономерность и угадай неполную пару. Готов? Начали… Новосибирск – Анадырь, Магадан – Куйбышев, Сочи – Томск, Чита – Норильск, Красноярск – Москва, Абакан – Киров, Юрга – Рязань, Благовещенск – Мариинск… Улавливаешь закономерность? Тогда выдай пару к городу Тайга! Ну? Бывал в Тайге? Крупная узловая станция».

Сергей прикинул, но никаких закономерностей в предложенных Чугунком парах не обнаружил. Ни географических, ни социальных, ни демографических, ни даже общечеловеческих.

«Даже ты не разгадал! – обрадовался Чугунок. – А то все, Мишка дурак, Мишка дурак! Как сговорились. – И дружески предупредил: – В следующий раз думай, цены у меня бешеные!»

«Да подожди ты с ценами, – заинтересовался Сергей. – Ладно, проиграл я. Но какая тут закономерность? Новосибирск – Анадырь… Магадан – Куйбышев… Сочи – Томск… Юрга – Рязань… Благовещенск – Мариинск… Не вижу никакой закономерности… Какая пара будет к Тайге?»

«Назови первый пришедший на память город».

«Тамбов».

«Ну, вот, Тамбов и есть пара Тайге!»

«Это как понимать?»

«А творчески, старик, только творчески! А то все: Мишка дурак, Мишка дурак! – неистовствовал Чугунок. – Тут дело в творческом подходе. Не спит, значит, еще соловей томский! Понял? – И объявил торжествующе: – Отсутствие всяких закономерностей – вот главная закономерность! Какой город назовешь, такой и будет парой. Всосал? Найдись смелый человек, влепи в упор первое пришедшее в голову название, вот и выигрыш. Для умного человека мне карт не жалко. Любой экземпляр отдам».

– Нравятся? – повторил Чугунок.

– Еще бы…

– Думаешь, я тут прячусь? – хитро прищурился Чугунок и почесал голую загорелую грудь. – Я тут не прячусь. Живу! Понял?

Глаза Чугунка смотрели уверенно.

Не было в глазах знакомой тухлинки.

Очень живо поблескивали глаза, совсем как у веселого мошенника Варакина.

– Я тут ни от кого не прячусь. Здесь никто не стоит над душой у меня, блин! – с некоторым даже превосходством похвастался Чугунок. – Хочу, работаю, хочу, размышляю о жизни. А хочу, – довольно потянулся Чугунок, – могу в тайгу уйти на полмесяца. Одно время работал в прачечную, мне нравилось, но там Лизунов лютует, крутую дисциплину навел. У него все на учете, он настоящий извращенец, блин! Поет, поет еще соловей томский! – Похоже, появление Сергея удивило Чугунка еще меньше, чем Варакина. – А если смутно на душе, полбанки не заложу, теперь это не мой стиль. Лучше пойду к костру. Правду послушаю, сам выскажусь. Чистую правду, Серега, говорить страшно только поначалу. Слышишь меня? – таинственно поманил Чугунок и приложил палец к толстым губам. – Ты мне помогал?

– Помогал.

– Ты меня не обижал?

– Не обижал.

– Мы в мире жили с тобой?

– В мире.

– Вот значит, и я тебе помогу.

– А разве я прошу помощи?

– А тебе и просить не надо, у тебя все на роже написано, – нагло почесал голую грудь Чугунок. – Да я и сам в курсе. Сидел ночью в конторе, там у нас пункт связи, и все сам слышал. Ну, спутниковая связь, я люблю трепаться по телефону, – объяснил он. – Поздравил одного придурка с семнадцатым числом.

– Почему с семнадцатым?

– Ну? – обрадовался Чугунок. – Ты не слышал?

– О чем?

– Так ведь праздник дефолта!

– Объясни нормально.

– Да нечего объяснять? Совсем новый национальный праздник!

– Что ты несешь?

– Так правительство же Кириенко объявило дефолт, блин! Самая распоследняя старушка шамкает теперь это слово. Рубль рухнул, Серега! Как в сказке. Была картошечка простая, стала золотая. Короче, семнадцатое августа, блин! Так сказал гордый премьер Кириенко городу и деревне. Кстати, – деловито напомнил Чугунок, – если ты работал с бумагами ГКО, то по ним теперь тебе ничего не причитается. Заморожены. Может, до твоей стрости. Всосал? Виталик Тоцкий, говорят, стоит сейчас на коленях у стены Плача и ненавязчиво намекает своему Христу: верни, блин, дескать, бумаги. А что Христу до ГКО? Он палестинцев унять не может. Считай, все рухнуло, Серега, – нагло почесал загорелую грудь Чугунок. – Опять нас с тобой обули.

Чугунок внимательно посмотрел на Сергея, и по его глазам Сергей понял, что он не врет. За ту неделю, что Сергей провел в тайге, в мире действительно что-то случилось.

– Да ладно Кириенко, – ухмыльнулся Чугунок. – У тебя сейчас другие проблемы. Ты, как я понимаю, оказался в Новых Гармошках не ко времени. Ты вроде незрелый кадр. Другие – зрелые, а ты не зрелый. А это дело такое, это дело важное, – значительно покрутил пальцем у виска Чугунок. И понизил голос: – Сваливать тебе надо.

Сергей удивился.

Полчаса назад Ленька Варакин категорически не советовал ему искать выхода из Новых Гармошек, и вдруг такое предложение.

– Я ж говорю, ночью сидел в конторе, – пожал Чугунок загорелыми плечами и задумчиво почесал грудь. – Лучше бы я воевал с Лизуновым в прачечной, блин. Не буду врать, есть у тебя проблемы. Своими ушами слышал, как Ант говорил с Третьим, а потом с Седьмым.

– Ант?

– Он самый.

– Это служба безопасности?

– Ну, что-то вроде.

– Мордастый такой?

– Ага.

– Давно его знаешь?

– А сколько нахожусь в Новых Гармошках, столько и знаю. Дельный мужик, слово держит.

– А Третий и Седьмой, они кто?

– Они не кто, они – что, – охотно объяснил Чугунок и с любовью оглянулся на розы. – Третий и Седьмой это тоже периметры. Третий, к примеру, бывший атомный бункер. Его правительство продало Алексею Дмитриевичу по ненадобности, – объяснил Чугунок, любуясь розами. – Говорят, какие теперь войны, раз капитализм победил? Где находится бункер, я, правда, не знаю, но в России, это точно. И люди там наши. Только спасаются не как мы, а строже. У нас, сам видишь, жизнь свободная, а в атомном бункере люди тесно живут. Так что, – нагловато подмигнул Чугунок, – тебе тянуть не стоит. Тебе сейчас не до цветов. – И подвел итог: – Раньше свалишь, дальше будешь.

Сергей устало присел на скамеечку перед крылечком.

Он ничего не понимал. Он никак не мог связать воедино предупреждение Чугунка и слова Варакина.

– С чего ты взял, что мне надо сваливать?

– От Анта слышал, а он слов на ветер не бросает. Ночью говорил по спутниковому телефону. Сперва с Седьмым, потом с Третьим. С Седьмым я, правда, мало что понял, они там все по-английски.

– Почему по-английски?

– А Седьмой это, наверное, не в России, – пожал голыми плечами Чугунок. – Может, это такой же периметр, как Новые Гармошки, только не в России. На нем господин Хаттаби командует. А вот с Третьим, с тем проще. Третьему Ант жаловался прямо по-семейному. Появился, мол, в Новых Гармошках, один человечек. Совсем дурной, недозрелый, не ищет спасения. Другому человечку только намекни, он сам в соломинку зубами вцепится, а этот – нет. Я тебе честно скажу, Серега, Ант это так говорил, что видно, что у него на тебя большой зуб. Я, Серега, впервые слышу, чтобы кого-то из Новых Гармошек собирались перебрасывать в другой периметр. Никогда такого на моей памяти не было. Немца вот собираются выгнать, так это ж свое домашнее дело, немец заслужил. Мудак он, прямо скажем. А этой ночью Ант по спутниковому телефону заявил, что готов в любое время отдать недозрелого гостя Седьмому. Дескать, ну, совсем незрелый гость. Мы в Новых Гармошках собрались полные, зрелые, сочные, можно сказать, сами упали с дерева, а тут незрелый. Отдадим, дескать. Я думаю, Серега, Ант не врет. У нас вообще не врут.

– А если он не обо мне говорил?

– Да ну! – уверенно заявил Чугунок. – О тебе, конечно. – И нагло почесал голую грудь. – Я на периметре всех знаю. Просто не помню, чтобы кто-нибудь так доставал Анта. Даже немец. А ты достал. Ты упертый. Мы ведь почему здесь? – неистово зашептал Чугунок. – Да потому, что впали в отчаяние. Потому, что стало нам все равно: кого-нибудь задавить или самим задавиться. Нам соломинка была нужна. И нам соломинку бросили. Нам ведь что было надо? Во-первых, спастись. Во-вторых, восстановить потерянное. В-третьих, оправдаться перед окружающими – перед женой, перед детьми, перед партнерами, перед друзьями. Понимаешь? Вот мы и схватились за соломинку. И теперь знаем, что не проиграли. Теперь знаем, что вернем долги и начнем совсем новую жизнь. И не буду я больше просить у тебя штуку баксов, и торговать топографическими картами больше не буду. А если и буду, то уже совсем не так. Мы поняли! Всосал? А вот в тебе, Серега, по глазам видно, прежняя жизнь гуляет. Ты, может, и приустал, только все равно тебе там жить интересно. Этого не скроешь. Ант вчера так и сказал. Очень, дескать, недозрелый человечек. Так что сваливай, пока есть возможность. А то попадешь в атомный бункер или еще куда подальше. У Алексея Дмитриевича каждый человек продуман насквозь, все тут просвечены как рентгеном, а ты в Новые Гармошки свалился, будто с Луны. Так что смотри. Отдаст тебя Ант в атомный бункер. А то и в Седьмой.

– Это хуже?

– Откуда мне знать? – почесал голую грудь Чугунок. – Наверное, там, как везде, только говорят по-английски. Черт их знает, может, это где-то у американов, блин, или в Африке? Закинут в Аравийскую пустыню, а то на тропический остров, будешь нагишом бегать с чужими. У нас тоже есть козлы, но ведь свои все-таки, – удовлетворенно подчеркнул Чугунок. – Со своими козлами можно выговориться у костра. У нас никто больше не врет. А ты ведь еще не умеешь не врать, правда? Так что, сваливай.

– Тут стена…

– Раз существуют стены, значит, существуют и дыры в стене, – мудро заметил Чугунок. – Такой закон природы. Честно скажу, тебе в Новых Гармошках делать нечего, у нас индивидуальные отчеты два раза в неделю. Тебе такие отчеты, наверное, западло, а мы живем ими. Мы каждого отчета ждем, как подарка, оттягиваемся от души, понимаешь? А ты не готов к такому. У тебя в глазах несогласие. Ант прав: ты еще не наш, недозрелый. Ты от настоящей правды можешь скукожиться, а то схватишься за нож. Так что, сваливай. Ант у нас человек слова. Ты вот пофилософствовать любишь, а лучше бы танцевал. Хочешь со мной танцевать? – вдруг обрадовался Чугунок. – Если не свалишь, если вдруг останешься, если Ант отстанет от тебя, будешь со мной танцевать? Танцы, я так скажу, нужней всякой философии.

– До поры, до времени, – хмуро отозвался Сергей.

– А философия не до поры, до времени? – нагло подмигнул Чугунок. – У тебя в глазах несогласие. Я же вижу. А у меня? Ну, погляди мне в глаза.

– Ну, гляжу.

– Я, Серега, нашел то, то, что искал.

– Ну? – не поверил Сергей.

– Нашел! – твердо кивнул Чугунок. – Мы все там, – кивнул он куда-то за стену, видимо, в сторону остального мира, – не то искали. Вот как ты сейчас. Так что объяснять не буду. По твоим глазам вижу, что не захочешь ты понять, не захочешь ходить на танцы. Иди прямо к кочегарке, – показал он, – вон труба торчит. Там скамеечка поставлена у стены. Садись и жди немца. Немец – придурок, он все входы-выходы знает. У него свои счеты с жизнью, это даже Алексей Дмитриевич признает. Увидишь немца, иди за ним. Приклейся к нему. Он опять сегодня пойдет к реке. Он каждый день к реке ходит. Даже Пашка Жеганов плюнул на немца. А потом… – Чугунок быстро обернулся, посмотрел вправо, влево. – Ты потом, Серега, по реке не сплавляйся, лучше дуй бережком, незаметно. Все кустами, кустами и в небо поглядывай. Это трудней, конечно, зато верней. Тайга горит, сильно горит, – недовольно засопел Чугунок, – но все равно не надо быть на виду. Всосал? Неровен час, подстрелят.

– Как это подстрелят?

– Да ты не поймешь, – нагло заявил Чугунок. И добавил, почесав грудь: – Это не для тебя. Я теперь точно вижу, что ты не готов.

– К чему?

– К спасению.

– Да о чем ты?

– Да о правде.

Мишка Чугунок без улыбки взглянул на Сергея.

– Правда ведь разной бывает, – пояснил он. – Есть, например, правда, которая как бы сразу для всех. А есть такая, которая для каждого отдельно. Для президента отдельно, и для слесаря, и для мента, и для банкира, и для братка, и для бомжа, ну, и все такое. Ты этого еще не понял, поэтому беги. Нечего тебе засорять Новые Гармошки. Я вот на тебя смотрю и мне не по себе, Серега. Так что, не путайся под ногами.

Гибель черновика

Высохшее болотце.

Вертикаль неестественно белых берез.

В чудовищной суши вокруг все казалось мертвым. Дым, как туман, несло под каменными обрывами, отраженными в зеркалах мелкой, почти застывшей реки, лишь кое-где подернутой легкими оборочками ряби.

Колян затравленно огляделся.

Почему-то весь день лезли в голову старый кореш Санька Березницкий и малая алкашка Зюзя, у которых в прошлом году отсиживался на станции Тайга. Может потому, что у кореша не надо было бегать по мелкой воде под каменными обрывами и бояться вертолета. Кстати, напротив Санькиного дома на телеграфном столбе долгое время висело написанное от руки объявление: «Лечу от всех болезней». Каждый вечер, открывая бутылку, Санька знающе ухмылялся: «Лети, лети. От всех не улетишь».

Прислушиваясь к сизому страшному небу: не родится ли в нем опять мощный рев, не вынырнет ли из сизых разводов хищная зеленая туша вертолета, так перепугавшая его, Колян затравленно втянул голову в плечи. Черт побери, почему жизнь так странно и так стремительно свернулась в подобие жутковатого кольца? Почему он никак не может вырваться из этого кольца, почему все больше и больше в нем запутывается? Ведь было время, он действительно считался отличным технарем…

Мечты, мечты…

Затравленно озираясь, прислушиваясь к небу, к мертвому березняку, за которым угрюмо просматривалась сизая стена опустивших лапы елей, Колян с трепетом припомнил роскошную записушку, потерянную на станции Тайга. Он тогда сильно поддал в ресторане с каким-то рыжим лохом. Чудный был шанс сорвать куш с лоха, но перехватили Коляна люди отца Дауна.

Отца Дауна Колян боялся до визга.

Отец Даун обещал так много, что Коляну даже думать было страшно о тех обещаниях – от кучи твердой конвертируемой валюты до ржавого пера в бок. Собственно, от этих обещаний Колян и сбежал в Тайгу к корешу. Не только от выстрела. В Томске отца Дауна боялись даже самые крутые братки. Коляна и сейчас пробрало морозцем. Все, что случалось в Томске страшного, все чохом приписывалось отцу Дауну. Неважно, имел ли он отношение к случившемуся или не имел, все равно все самое страшное приписывалось ему. А Колян ненавидел и боялся отца Дауна и за неполученный им должок, и за потерянную на станции Тайга записушку.

Роскошная была записушка.

Кожаный переплет. Золотой обрез.

Сплюнув, Колян погладил шершавый горячий камень.

Серый обрыв противоположного берега смутно просвечивал сквозь сизый задымленный воздух. Поблескивающие, как слюда, каменные сколы там и тут затемнялись выступающими окаменелостями, – всякими хитрыми полупрозрачными ракушками, каких сейчас нигде не найдешь. С высохшего болотца несло сухой торфяной печалью. Ох, как сильно несло, потянул Колян носом. Дорвется огонь, погуляет от души.

А записушка, сплюнул Колян, была отменная.

Не было в мире другой такой записушки. Вынул ее вместе с богатой валютой из одной тачки. С Рысем заранее договорился встретиться через пару дней, но так получилось, что в первый же вечер заглянул в записушку. А после этого какие встречи! Заглянул, поразился, лег на дно, затаился у одной темной бабки на Красноармейской. Раньше бабка торговала ворованным, сейчас просто доживала свое. Удобное местечко. Рядом автовокзал, железнодорожный вокзал, крутой самодеятельный рынок и гостиница с богатыми лохами, всего понемногу. А точнее, по многу. Опять же, менты прогуливаются мимо бабкиного забора. Кто подумает, что здесь Колян?

Правда, выпивки не оказалось.

Колян всухую просидел две недели, знал, что Рысь сильно лается, разыскивает его по всему Томску. Но плевал он теперь на Рыся, он теперь про самого отца Дауна на время забыл. Конечно, сидело все это где-то в памяти, но все затмили волшебные записи в записушке. Они будто вытолкнули Коляна на поверхность таинственного озера. Он будто уже тонул, пускал пузыри, по уши нахлебался вонючей тины, а волшебные записи, как спасательный круг, вынесли его на поверхность. Пил чай, вчитывался в записи, иногда пересчитывал валюту. В сумке, взятой из богатой тачки, нашлась куча разных купюр, но темную бабку Колян ими не снабжал. Если бы она явилась в обменный пункт с голландскими гульденами, ее, конечно, не поняли бы. «Да заплачу тебе скоро, старая! – орал Колян на бабку. – Куда торопишься?» – «Так помру скоро».

Вчитываясь в записи, Колян твердо решил никогда больше не пить. Он твердо решил сколотить компанию таких же, как он, запутавшихся, но жаждущих спасения людей и начать жить по другому. Тем более, что деньги у него были. Много было теперь у него денег – и все в твердой валюте. С такими деньгами можно начинать другую жизнь. И Рыся Колян не боялся. Все равно сядет Рысь, он еще не все срока отмотал. А вот он, Колян, начнет другую жизнь.

Для начала заберу кореша Саньку с алкашкой, мечтал Колян, и свалим куда-нибудь подальше, никому не говоря, куда.

Может, в тайгу.

А может, на какой обской остров.

Впрочем, нет, решил Колян, остров не подойдет.

Не надо никаких островов. В тайге просторней. В тайге посторонних нет. Летом по старым глухим гарям – грибы, малина; зимой охота. Поставим с Санькой деревянную избенку, соорудим баньку по черному, начнем жить, много работая, много отдыхая. И каждый вечер, особенно зимой, будем изучать волшебную записушку. На своих хлебах даже малая алкашка Зюзя постепенно отожрется, отоспится, выветрит из крови алкоголь. И будет уютно пахнуть в домике свежеиспеченным хлебом.

…Миром правит математика и правит толково; соответствие, которое Фурье устанавливал между нашими влечениями и ньютоновым тяготением, особенно было пленительно и на всю жизнь определило отношение Чернышевского к Ньютону, – с яблоком которого нам приятно сравнить яблоко Фурье, стоившее коммивояжеру целых четырнадцать су в парижской ресторации, что Фурье навело на размышление об основном беспорядке индустриального механизма, точно так же, как Маркса привел к мысли о необходимости ознакомиться с экономическими проблемами вопрос о гномах-виноделах («мелких крестьянах») в долине Мозеля…

Оказывается, Маркса с его кудлатой бородой привели к мысли ознакомиться с реальными экономическими проблемами какие-то там непонятные гномы-виноделы. А утопист Фурье пришел к размышлениям об основном беспорядке индустриального механизма после того, как его нагло обсчитали в какой-то ресторации. И вообще, мораль требует, чтобы ребенка окружало полдюжины бабушек, и тетушек, сестер и кузин, соседок и кумушек, чтобы создавать прихоти, вредящие его здоровью, и портить его слух французской музыкой…

У него, у Коляна, такого не будет!

Не потерпит он суеты.

«Это и была настоящая коммуна с коллективным управлением, – старательно вчитывался Колян. – Пропившиеся чинуки, неудачливые старатели с чердака дяди Сэма, бывшие трапперы, охотники, разорившиеся земледельцы, бродяги из южных штатов…» Самые непонятные записи он оставлял на долгие зимние вечера. Для начала, решил, разберемся в простых вещах, и так постепенно будем переходить к вещам более сложным. Вот понятна же запись, утверждающая тот факт, что государство произошло из неизбежной нужды людей во взаимных услугах. Живя с Санькой вдвоем, мечтал Колян, мы, конечно, будем нуждаться во взаимных услугах. Соответственно, по науке, возникнет у нас новое государство. Пусть совсем малое, зато совсем новое. Полноправным членом такого нового государства мы сделаем и малую алкашку.

И никаких баб!

Вообще никаких, затравленно посмотрел Колян в сизое пустое небо.

Внимательно изучив в записушке все касавшееся маленькой глупой леди из Дебюка, Колян просто ужаснулся. Вот тебе и девственница, твою мать! А ведь поначалу мужики, создавшие коммуну Ронг-кноб верно делали: к бабам лучше бегать на сторону. Так сказать, одноразово. Мы с Санькой, например, будем бегать только на сторону. Бородатые, при деньгах, будем иногда наезжать в богатый город, может, в Мариинск. Ну, в знак поощрения Зюзю будем с собою брать. Пусть оттянется. Наведем шороху среди баб и снова в родную тайгу – очищаться от городской скверны, замаливать грехи, строить государство истинной справедливости.

У нас с Санькой не будет классов, твердо решил Колян.

У нас не будет ни эксплуататоров, ни эксплуатируемых, сладко мечтал он, прячась у темной бабки от мечущегося по Томску озлобленного Рыся и от неторопливой томской милиции. А раз никаких классов не будет, значит, не будет и классовой борьбы. А не будет классовой борьбы, значит, никогда не возникнет марксизм. У нас, черт возьми (у него даже сердце сжималось от волнения), даже межвидовой борьбы за существование не будет!

Вот в самом деле, с кем бороться за выживание малой алкашке?

Бросив пить, на трезвяк Зюзя запросто до всего дойдет своим маленьким, зато собственным умом.

А не будет классов, сладко мечтал Колян, значит, не будет ни преступников, ни ментов. С этой точки зрения членов свободной таежной коммуны надо будет подбирать особенно тщательно. Я бы, например, подумал Колян, затравленно поглядывая в пустое сизое небо, в котором, кажется, опять родился злой наплывающий стрекот мотора, я бы, например, взял в общину Коровенкова. Ну, мало ли, что пьет человек! Кто нынче не пьет? Зато стремится к чуду. Со временем отучим Коровенкова от бухла. А то нажрется, падла, и валяется голый в жаркой избе. Сперва просто валяется, потом начинает звать. Спросишь: «Чего тебе?» – а он только пускает слюни: «Ну как там чудо?» – «Опять, что ли, молился?» – «Опять». – «Теперь-то о чем» – «А я всегда об одном молюсь. О мире вечном, всеобщем, – пускает слюни Коровенков. – Чтобы войны не было». И приподнимает глупую потную голову: «Как там на улице? Нет войны?» – «Нет вроде». – «Ну, значит, действуют мои молитвы».

Все равно неправильно молился Коровенков, зло сплюнул Колян.

Вот работящий мужик, а молился совсем неправильно. Спустился неба вертолет и забрал его вместе с личным другом гражданина начальника. Молился, значит, молился от души Коровенков, просил, чтобы не было войны, и, похоже, надоел небесам своими молитвами. Ну, правда, сколько можно? Вот и спустился с небес вертолет, выскочили из вертолета крепкие ребята и отхерачили Коровенкова прямо возле избы. А этот Валентин, друг гражданина начальника, он умный. Сам поднял руки. Отец Даун что-то орал из вертолета, бегали обвешанные стволами братки, вот умный Валентин и поднял руки. Это пьяному дураку Коровенкову от души поддали, чтобы ловчее двигался.

С одной стороны, вроде удачно получилось.

С утра отправился Колян нарубить жердей. Только спустился к реке, как с небес спикировал на заимку вертолет. Колян крикнуть не успел, так быстро все произошло. Побежал обратно: «Меня, меня подождите!» – но, к счастью, не докричался, все уже закончилось. Нерасторопному Коровенкову уже поддали под зад, а расторопный Валентин сам поднял руки. Вертолет, – тыр, пыр! – вертолет весь в сизом дыму. Только тогда дошло до Коляна, что это Господь его хранил. А то сидел бы сейчас перед отцом Дауном без зубов. Вот какой страшный процесс. Выбитые зубы, черт с ними, не в зубах счастье, а вот умел отец Даун так посмотреть особенно…

Ладно.

Коровенков, конечно, падла, но взял бы я его в коммуну.

А вот немца не взял бы. Мало, что немец носит бутылки, все равно не взял бы. Такой слетевший с нарезки немец многое может придумать. Например, по пьяни заново придумает марксизм или классы в бесклассовом государстве. А потом сам же по пьяни возглавит классовый бунт. И малую алкашку Зюзю по слабости характера вовлечет в бунт – бессмысленный и жестокий.

Нет, не взял бы он немца.

И шейлу бы не взял.

Вдвоем немец и шейла всех развратят, неодобрительно подумал Колян. И пьяного дурака Коровенкова, и старого кореша Саньку, и малую алкашку Зюзю. Они даже меня развратят, неодобрительно, но с вдруг дрогнувшим сердцем подумал Колян.

И разозлился: разврат что! Они науку придумают!

Они перегородят плотинами могучие сибирские реки, повернут вспять, осушат болота, в северных пустынях насажают бесчисленные сады, напишут Новую Конституцию, а потом ради чисто исследовательского интереса выведут сорт зимних комаров. А нам этого не надо, подумал Колян, затравленно провожая взглядом зеленый вертолет, сизой тенью вынырнувший из подрагивающего, как жидкое стекло, воздуха над рекой.

Воздух был так задымлен, что Колян не видел пилота.

Пожар, наверное, бушевал уже где-то в непосредственной близости от Новых Гармошек, вот они там и прыгают! Из этого долбанного периметра, мрачно подумал Колян, я бы вообще никого не взял в коммуну. Они там в Новых Гармошках приучены в людей стрелять. Сейчас вяжут дурака Коровенкова, а умного друга гражданина начальника допрашивают со всей строгостью: говори, дескать, где прячется некоторый человек по кличке Колян, живущий по справке, выписанной на имя некоторого Кобелькова?

С отца Дауна станется. Он если что-то пронюхал, будет искать, пока не лопнет. А я не хочу в периметр.

Зато очень сильно Колян хотел в государство светлой мечты, подсказанное той записушкой. Черт с ней, с девственницей, думал Колян, прислушиваясь к шумам в сизом небе. Мы бы подлечили нравственность девственницы, вправили ей мозги, она бы детей стала рожать, чем без пользы трахаться с пастухами. Коровенкову бы родила кого-нибудь. Не ребенка, не игрушку, а неведому зверушку. Коровенков помолился бы о чуде, вот она и родила бы ему кого-нибудь. А Саньку Березницкого отучила бы варить ханку в железном ковшике. В записушке с золотым обрезом специально было подчеркнуто, что пока существует в государстве частная собственность, пока вся собственность сосредоточена в руках небольшого числа плохих богатых людей, не может быть в государстве справедливости. Не может быть справедливости в государстве даже в том случае, если вся собственность будет сосредоточена в хороших руках. А власть, принятая в свободном государстве, одинаково должна защищать всех, даже такую малую личность, как алкашка Зюзя. Тот, кто попытается словом или делом изменить священный закон справедливости, должен быть незамедлительно приговорен к заключению в гробовой камере на кладбище. В справедливом свободном государстве смертная казнь, понятно, будет отменена из гуманных соображений, нерешительно подумал Колян, прислушиваясь к небу, а вот гробовая камера – это сильно придумано. А то ведь дай волю, совсем распустятся. Установят, например, электрический звонок у пола, чтобы пьяный Коровенков мог, не вставая, сигналить Зюзе…

Ох, много полезного было в записушке с золотым обрезом.

Для потрясенных людей писалось.

Вот, скажем, вопрос о Земле.

Спорный, спорный вопрос, а ведь ежу понятно, что дай землю тому же старому корешу Саньке Березницкому, он не удержится, он непременно объявит ее своей собственностью навсегда. Ну, а где собственность, там классы. А класс крестьян, известно, самый отсталый. А Санька Березницкий всегда, даже без принадлежности к крестьянству, отсталый, он книг отроду не читал, даже волшебных сказок. Санька, как всякий простой крестьянин, быстро скатится в прямое скотство. Он собаку Зюзю посадит на цепь. Нет, с землей надо осторожнее. Никому богатства, каждому достаток!

Колян сплюнул.

Любое воспоминание об отце Дауне, охотящемся на него, как на зверя, сильно его расстраивало.

А еще обжигало Коляна: он никогда уже не заглянет в волшебную записушку, раскрывшую ему глаза на мир.

Он не знал, куда бежать.

По реке от вертолета не сильно-то убежишь.

И в тайге не отсидишься: огонь пластает по всем окрестностям.

Но что-то же надо делать, со страхом подумал Колян. Надо идти куда-то. Липкий пот бежал по его лицу. Кружит в дыму, как в тумане, воздушная машина с отцом Дауном, угнездившимся в жарком бензинном чреве? А рядом – несколько стволов…

Дым.

Везде дым.

Весь мир задымлен.

И душа тоже задымлена.

Наверное, прошло время свободных счастливых коммун, безнадежно подумал Колян. Где истинные шалуны и херувимы? Где истинные фаланстеры? В наши дни ничего, кроме воровского общака, не построишь. И кореша Саньку не исправишь. И малая алкашка Зюзя, как хлебала водку, так и будет хлебать. И Коровенков тож. И спяченый немец с периметра. Никого не исправишь. Нет никаких к тому средств, природа свое возьмет. Императора Нерона, например, воспитывал сам великий философ Сенека, а с ним военачальник Бурр, люди самых строгих правил, а что вышло? Император подрос, запросто зарезал мамашу и собственных воспитателей отправил на тот свет. А потом еще и Рим поджег со всеми его музейными ценностями.

И так везде. Такой мир достался в наследство.

Куда ни ткнись, везде псы отца Дауна. Даже в воздухе.

…Насчет немца Чугунок оказался прав.

Сергей увидел Морица возле кирпичной котельной.

К этому времени Сергею было все равно, следят за ним или нет. Он успел попасть на глаза стольким людям, что не было смысла от кого-то таиться. Голова гудела, ее пронизывала тошнотворная боль. В том, что уйти из номера ему позволили специально, Сергей больше не сомневался. Меня просто подталкивают к следующему шагу, с некоторым усилием решил он. Возможно, четкие умные советы Мишки Чугунка тоже входят в эту систему. То есть, эти советы, как и благодушная болтовня Леньки Варакина, заранее кем-то хорошо просчитаны. Как просчитана была даже цветная картинка на стене номера. Если Чугунку и Варакину действительно нравится жизнь в периметре, если они действительно нашли здесь свою первую настоящую жизнь, то, конечно, подсказывали они (или воздерживались от подсказок) не бескорыстно.

Он потянул носом воздух.

Пожар, несомненно, приблизился.

Дышать стало трудней. Горячий воздух подрагивал, как расплавленное стекло. Гудящий рев, неумолимо надвигаясь, плотно и ровно заполнял воздух – еще далекий, но уже постоянный, почти привычный, будто поезд мчался вдали; на его отзвуки болезненно отзывался каждый нерв.

За периметр Сергей выбрался вслед за Морицом.

В бетонной стене отыскалась самая обыкновенная стальная дверца.

Скромно выкрашенная под серый бетон, дверца пряталась за котельной, мирно пускавшей в небо слабые колечки почти незаметного дыма (отапливают, наверное, подземные помещения, решил Сергей). Он боялся потерять из виду Морица, но одновременно боялся попасть ему на глаза. Что-то подсказывало, что на этот раз Мориц не должен его видеть. Когда кто-то окликнул Сергея возле котельной, он даже не оглянулся. Плевать он хотел на все оклики. Сейчас его не смогли бы остановить ни Раиса Сергеевна (была ли она когда-нибудь?), ни даже сам Ант (перебьется). Появись рядом Философ, даже ему, наверное, не удалось бы остановить Сергея.

Как можно быстрее уйти из Новых Гармошек.

Здесь он никому не мог помочь. Да никто и не ждал от него помощи. Мы живем так, как нам нравится… Если есть в Новых Гармошках обиженные, то их, наверное, не много. Правда (если верить Мишке Чугунку), Ант в разговоре с Третьим и Седьмым не упоминал о каких-то других гостях Новых Гармошек, но, может, Чугунок не все слышал.

Сумеречное пространство между бетонной стеной и котельной оказалось замусоренным, дальний угол обнесло пыльной паутиной, сверху на паутину нападала сухая хвоя. Такой же серой и пыльной показалась Сергею массивная стальная дверца, врезанная в стену. Судя по замку, дверца открывалась только изнутри. Человек, покинувший периметр таким путем, вернуться в Новые Гармошки мог только через центральные ворота.

Дверца за Сергеем мрачно громыхнула.

Он не обернулся.

Он смотрел только в сторону задымленной тайги, смутная зазубренная стена которой отступала в этом месте от Новых Гармошек почти на полкилометра. Обширная вырубка щетинилась старыми пнями, кое-где темнели заросли сухого малинника. И угадывалась натоптанная между сухих кочек тропа. Она действительно только угадывалась.

В глотке першило.

Время от времени Сергей разражался тяжелым кашлем. Морица он не видел, но деться немец никуда не мог. Даже в ельнике, который вдруг встал вокруг. Сразу потемнело. Слева и справа, окутанные сизоватой дымкой, смутно вставали сухие стволы. Справа и слева, окутанные сизоватой дымкой, безвольно обвисали плоские лапы, змеились по присыпанной хвоей земле белесоватые корни. Горячий воздух струился, сушил глотку. Он был пропитан смолой и дымом.

Я вошел в твое узкое место и я стал узким местом твоим…

Сергей бесшумно отступил в тень.

К встрече с Морицом он еще не был готов.

Он собирался идти за Морицом долго, может, до самой реки (так надежнее), или хотя бы до избенки, поставленной на излучине, а даст Бог, и до самой заимки, но собирался идти в отдалении, не показываясь ему на глаза.

Когда я звал тебя больною черепахой…

Мориц остановился под огромной елью, бесчисленные серые сучья которой (и мощные, толщиной в руку, и слабенькие, бледные, как картофельные ростки), по наклонной снисходили вниз, окружая своеобразной юбкой мощный, шершавый, покрытый желтыми потеками смолы хмурый ствол – практически до самой земли.

Мориц остановился.

Он развел короткие руки на уровне груди, как будто хотел обнять ель, но наткнулся на колючие иглы и отдернул руки. Слова Морица доносились до Сергея очень глухо, к тому же с юго-запада вновь несло удушливой гарью. А где-то впереди, перекрывая испуганный рев непривычно сухого леса, послышался рокот невидимого вертолета.

Может, пожарные, с надеждой подумал Сергей.

Впрочем, кто пошлет сюда пожарных? Аман Тулеев? Откуда у кузбасского губернатора деньги на борьбу с лесными пожарами? Его шахтеры перекрывают Транссиб и стучат касками в Москве на Горбатом мосту. У его шахтеров сейчас такое настроение, что гори все пропадом. А чем пожарники лучше?

Сергей обернулся.

Бетонная стена, украшенная цветными рисунками, давно растворилась в сизой дымке, исчезла за сухими стволами. Никто не увязался за Морицом и Сергеем. Похоже, в Новых Гармошках не интересовались людьми, уходящими в лес. Обитателей Новых Гармошек сейчас интересовал только таежный пожар, накатывающийся на периметр. Если ветер не переменится, машинально отметил Сергей, волну огня и дыма вынесет как раз на Новые Гармошки. От жгучих искр и взлетающих в небо смолистых факелов ничто не спасет. Вертолет, кстати, тоже может принадлежать Новым Гармошкам, подумал Сергей. Кто-то на нем облетывает окрестности, оценивая силу приближающегося огня. Так что, мы, кажется, действительно никому не нужны – ни я, ни немец. Даже у Анта сейчас есть гораздо более важные дела, чем гоняться за спячеными. Так что, следует торопиться, чтобы побыстрее выйти на заимку и увести оттуда людей – от Анта, и от пожара. Если, конечно, их уже не увели.

Думать так было трудно.

Еще труднее было думать о Суворове.

Ты слишком близко подошел к своему большому рулю…

Неужели Валентин прав? Неужели Философ действительно так изменился?

Он покачал головой. Почему нет? Даже в самых открытых людях таится нечто такое, о чем никто, кроме них самих, не знает. Это как тень, мрачно подумал Сергей, незаметно бредя за Морицом. Как можно рассмотреть тень в тех однообразных серых денечках, какими наполнена привычная будничная жизнь? Ведь сильные потрясения, настоящие, неожиданные, открывающие давно знакомых людей в новом свете, в будничной жизни случаются гораздо реже, чем принято думать.

Я вошел в твое узкое место…

Мориц выпрямился и, опустив голову, ступая нерешительно, но не оглядываясь, снова углубился в сумрачный, как бы затаившийся ельник. Наверное, он идет к реке, решил Сергей.

И увидел правее тропинки мертвую ель.

Настоящая лестница уродов, поразился он.

Высохшая, мертвая, в клочьях седых лишайников, нелепо и часто обвисающих с торчащих во все стороны голых сучьев. Такая же равнодушная, как немец, идущий мимо. Длинные волосы немца свалялись, тоже в некотором смысле лишайники. Может, мне уже и не надо идти за ним? Река где-то рядом. А немец сгорблен, как старое дерево. Может, он теперь будет останавливаться перед каждой елью, чтобы бормотать свои стихи?…

В общем, так и получилось.

Меня повстречали Оля и Ляля заверещали они о-ля-ля…Почему-то Мориц видел только Олю. Длинную прохладную Олю. Не Лялю, и не кого-то другого, даже не прохладную девушку Зейнеш, а именно Олю. Еще точнее, он видел перед собой призрак Оли – призрачный, подрагивающий, как раскаленный воздух. Меня не чая встретить гуляли они скучая и тихо скуля…

Конечно, чтобы откровенно скулить, такого никогда не случалось, но почему бы девушкам и не поскулить, тем более, в черновике? Если есть желание поскулить, пусть поскулят, ведь черновик я закончил.

А закончив черновик, я перестал быть собой.

Теперь я могу быть кем только угодно. Хоть Азямом.

Мориц никак не мог вспомнить настоящее имя Азяма. Зато помнил его бесцветный голос. «Я семь ломок пережил без врачей. Семь раз мог хвостом щелкнуть. Семь раз ставил боты в угол. Мне на одно только ширево надо полтора лимона в месяц».

Азям позволил Морицу увидеть, как кружит над человеком смерть.

Примерно год назад душным июльским вечером Азям явился к Морицу в общагу. Он был вмазан, плюс к вмазанному добавил водки. Хорошо вмазал. Не как Оля и Ляля. Мне описали свои страдания мол тра-ля-ля и еще тополя… Но Азяму хотелось еще добавить. Он чувствовал, что у Морица не пусто. «Проспись, старый дрозофил, – добродушно посоветовал Мориц. – А утром уколешься». Но Азям ничего не слышал. Беседа в пивном закончилась баре попойкой на двадцать четыре рубля…

Уколов Азяма, Мориц отвернулся промыть машинку, а когда поднял голову, Азям уже словил приход. Он был синий, будто его чернилами вымазали. И тело у него было холодное, как у живой рыбы. Сам вот неживой, а тело, как у живой рыбы. Известно, самое последнее дело колоться по пьяни.

Зато Мориц увидел нежную тень.

Она, как бабочка, трепетала над Азямом.

Это было очень красиво, но все же до Морица каким-то образом дошло, что это, наверное, к Азяму прилетела Смерть. А еще до Морица дошло, что долго она порхать над посиневшим Азямом не будет. «Дай помучиться старому дрозофилу», – добродушно попросил он, но Смерть Морицу не ответила. Тогда он принялся за дело: колотил Азяма по узким посиневшим щекам, лил на него холодную воду, как умел, делал искусственное дыхание. Сам умотался и мертвого Азяма умотал.

Но Азям очнулся.

Он даже начал хитрить.

То вздохнет, значит, то всхлипнет – совсем не те звуки, что подобает издавать настоящему покойнику. При всем этом, если Мориц хоть на полминуты прекращал свою адскую работу, Азям переставал хитрить и противно синел. И сразу появлялась над Азямом, ласково трепеща крылышками, нежная эфирная тень, похожая на бабочку.

Мориц отчаялся. Не хочу в тюрьму, трезво думал он. Вынесу Азяма из общаги и посажу на лавочку, пусть сидит. А сам вызову скорую с углового автомата. Может, врачи прогонят Смерть? А потом мне добрые люди сказали что Оля блядь да и Ляля блядь… Мориц так устал отгонять эфирную бабочку, что даже не обрадовался, когда Азям приоткрыл один глаз, и странно, по-поросячьи, хрюкнул. И как мне быть теперь я не знаю смеяться или же хохотать… Смерть, конечно, внимательно приглядывалась к Азяму, но в тот день Азям ей все-таки не понадобился.

Ушла искать кого получше.

Я отправил ее в одиссею по грязным подъездам, где от холода полумертвы батареи, где облезлые двери молчат от отъезда к приезду, где пружины визжат, словно жертвы пиратов на рее; где чрез два этажа скупо светят столетние лампы (истерички – то вспыхнут, то вновь затаятся), где ночами орут свои песни таланты, а жильцы их не гонят – прогнали б, да выйти боятся; где талантов сменяют безмолвные тени: наркоман, алкоголик и вор, их застенчивый спутник, и журчит в пищеводах «Агдам» пополам с нототенией, а на лестнице школьницу пялит распутник…

Черновик я закончил, медлительно думал Мориц, втягивая в себя запах гари, затопивший тайгу. Весь мир горит. Попросить бы Коровенкова помолиться о чуде, да поздно. Мир так горит, что уже ничего не надо. Разве только жару подбавить. Наверное, когда заканчиваешь настоящий черновик, так и должно быть, подумал он, ведь черновик включает в себя больше, чем книга. Настоящий черновик включает в себя весь мир, не только основной текст. Вообще весь! А значит, пусть горит. Отработанные материалы сжигают. Обычная история.

Сумрачные ели расступились и Мориц увидел заимку.

Над кирпичной потрескавшейся трубой, высветленной сухим воздухом, стеклянно трепетало мерцание, совсем как бабочка над умиравшим Азямом. Значит, так и должно быть, подумал Мориц, пропуская мимо сознания нарастающий рев вертолета, наклонно боком, выставив в сторону хвост, по кругу проходящего над рекой. Коровенков даже в жаркий день любит истопить печку, вспомнил Мориц. У Коровенкова черновик тоже готов, раз он так энергично сжигает отработанные материалы.

Подняв голову, он вновь увидел нежную эфирную тень.

Наверное, это тень Смерти трепетала над сизой тайгой в душном подрагивающем воздухе.

Бум, бум, бум!

Дыша металлическим жаром и ужасом, громадная машина под свистящими, грохочущими, почти невидимыми, как бы стеклянными, винтами прошла невысоко над Морицом, и он увидел, как впереди с деревянной крыши пихтоварки вдруг полетели сухие осколки дерева.

Бум, бум, бум!

И вот я вырос а мотороллеры сгнили болонья не в моде «Червону руту» не поют бог знает живы ли Том Джонс и Энгельберт Хампердинк никто не слушает с огромным вниманием Леонида Ильича пятилетка качества оказалась периодом застоя а Мандельштам и Бухарин вовсе не враги народа можно носить длинные волосы танцевать рок-н-ролл и отрицать принцип партийности в искусстве можно торговать на рынке Высоцким вразнос и смотреть по видео фильмы о соблазнительных лесбиянках

Все можно.

Но черновик закончен.

Не слушающейся рукой Мориц выловил из кармана зажигалку.

Раз черновик готов, значит, материалы отработаны. Значит, в мире не осталось ничего существенного, ничего такого, что могло бы пополнить основной текст. А раз весь мир вошел в будущую книгу, значит я сам, как отработанный материал, могу быть сокращен. Могу перестать быть Морицом. Теперь мои руки могут лежать там, где им хочется лежать. Теперь я могу видеть один и тот же сон с любым рядом уснувшим человеком.

Он поднял алюминиевую канистру с бензином, оставленную Кобельковым на деревянном крылечке, и подержал ее на весу.

Канистра оказалась тяжелая.

Не выпуская ее из руки, Мориц деловито толкнул дверь избы.

Внутри никого не оказалось, но сильно пахло бензином. На полу валялись грязные тряпки, какая-то посуда, будто люди выскакивали на крылечко сломя голову. Еще одна канистра с бензином валялась возле печки, бензин из нее растекся, пропитав рассохшиеся плахи пола.

Судя по усилившемуся реву, вертолет снова прошел над избой, и снова послышалось

бум, бум, бум!

Плахи пола пропитались бензином. Растоптанные кроссовки Морица пропитались бензином. От жуткой жары Мориц таял, как медуза, выброшенная на раскаленный песок. Задрав продранную на локтях рубашку, не снимая очков, он вытер мокрое от пота лицо.

Оплодотворения тараканов неплодотворны: я настигаю их раньше, чем смерть. На их последний оплот, ванную и уборную, мне теперь самому больно смотреть.

Наверное, Мориц многое еще успел увидеть.

С обрыва (позже обгоревшее тело Морица нашли на обрыве, он там упал, обгорев до неузнаваемости) он, наверное, еще успел увидеть Сергея, отчаянно бегущего вниз, к реке, и Коляна, столь же отчаянно машущего рукой неожиданно появившемуся гражданину начальнику, зачем-то по колено зайдя в зеркально прозрачную воду. Наверное, Мориц еще успел увидеть таинственный блеск перекатывающейся через камни плотной прозрачной воды, и понять, что именно вода всегда составляла и продолжает составлять одну из самых загадочных и прекрасных заметок в законченном им черновике. Вода на реке напоена смородиной, наверное, успел подумать Мориц, увидев на берегу смородиновые кусты. А рыбам что? Рыбы не чувствуют гари. Им плевать на фонтаны огня и ярких искр, ужасно вздымающихся над черной тайгой. Пока вода не превратится в кипяток, рыбам плевать на все, даже на ревущую тень зеленого вертолета, заходящего на Морица и извергающего из себя огонь…

Бум, бум, бум!

Дымные облака плыли куда-то за реку.

Облака светились.

Все такие же в небе движутся облака и меняются времена года…

Возможно, в какой-то момент Морицу показалось, что все вокруг него горит.

Весь мир горит.

Но он не боялся этого.

Возможно, он специально плеснул бензином из алюминиевой канистры на странные блики и отсветы, играющие на крылечке, на траве, на его насквозь промоченной бензином рубашке. Возможно, он специально обильно плескал бензином из канистры на все, что попадалось ему на глаза. Он уже сам давно с ног до головы облился бензином, но бензина в алюминиевой канистре все еще оставалось много. Наверное, в тот момент он не понимал, что на самом деле бензина всегда много больше, чем людям кажется. Наверное, он в тот момент не понимал, что сколько бы ни оставалось в канистре бензина, пусть совсем мало, его все равно хватит, чтобы поджечь отработанные материалы – низкое сизое небо, поблескивающую реку, темную загадочную тайгу, затопленную клубами едкого дыма, и, наконец, грохочущий, ревущий, обдающий металлическим жаром и ужасом зеленый вертолет, теперь несущийся почему-то поперек зеркальной реки прямо на Морица.

Рыло вертолета было опущено.

Бум, бум, бум!

Возможно, Мориц еще успел увидеть, как невидимыми ударами бросило в воду орущего от страха Коляна, и как странно упал лицом на голые камни рыжий Сергей Третьяков. Но главное, он успеть чиркнуть зажигалкой. Ведь главное, подпалить отработанные материалы – ползущий над тайгой дым, звенящие от сухости ели, черное зарево, вставшее над тайгой.

Бензин вспыхнул, и Мориц завопил.

Наверное, раньше Морицу никогда не приходило в голову, что, сгорая, отработанные материалы могут причинять такую ужасную боль. На Морице, шипя, лопалась кожа. Он вопил, катаясь по сухой, воспламеняющейся под ним траве. Он, наверное, уже не видел мгновенно вспыхнувшую тайгу и прозрачные спиртовые языки пламени, вдруг вымахнувшие над нею. И он уже, наверное, не видел, как в той стороне, куда развернулся и ушел отстрелявшийся вертолет, вдруг бесшумно и страшно поднялся в сизое раскаленное небо исполинский клубящийся гриб черного дыма. Небо было низким и плотным, но клубящийся черный гриб сразу продавил его, и, расширяясь, осветил весь горизонт, и без того светлый.

И тогда до реки докатился гром.

Он наплывал.

Он подергивался.

Он колебал каменные обрывы.

А внутри черного гриба непрестанно вспыхивали и страшно подергивались мрачные молнии. Внутри клубящегося черного гриба беспрерывно вспыхивали и гасли, не успев разгореться, страшные пульсирующие огни. Почти минуту черный гриб, высоко вскинувшись, стоял над ошеломленной тайгой, затем порывом горячего ветра его резко снесло в сторону.

Эпилог. Шалуны и херувимы (на другой день после конца света)

Но на растущую всечасно

Лавину небывалых бед

Невозмутимо и бесстрастно

Глядят: историк и поэт.

Людские войны и союзы,

Бывало, славили они;

Разочарованные музы

Припомнили им в эти дни —

И ныне, гордые, составить

Два правила велели впредь:

Раз: победителей не славить,

Два: побежденных не жалеть.

В. Ходасевич

– Ну, что касается Коровенкова, то он появился на заимке на другой день, – кивнул Валентин. – Ушли вы вдвоем, а вернулся он один. Как с ума спрыгнул, нес всякое. Дескать, встретили вас хорошо. Дескать, договорился ты о горючке. Дескать, ты решил несколько дней пожить в периметре. Было видно, что Коровенков не врет, Ант сумел настроить его по настоящему. А я Коляна никак не мог оставить, потому и не пошел за тобой.

Они сидели в кафе при автозаправке.

Валентин прилетел в Томск на несколько дней (закрывал дело по Мезенцеву).

Исторически справедливо, усмехнулся про себя Сергей, что мы встретились именно здесь, в этом нелепом кафе. Год назад несовершеннолетнему инвалиду взбрело здесь в голову погоняться за молоденькой официанткой, что и было замечено случайно заявившимся поэтом-скандалистом. Случись тогда драка с качками, подумал Сергей, многого, наверное, не произошло бы. Случись тогда, год назад, драка, уж точно не потянулась бы череда странных событий – от Философа к Коляну, от Коляна к Вере Павловне Суворовой, от нее к Анту, а от мордастого прибалта к гегемонам, работающим в сибирской тайге на французский парфюм… Ну и так далее, вплоть до загадочного господина Хаттаби… И может, Вера осталась бы жива… И может, Мориц бы не сгорел… И Коляна не разнесло автоматными пулями… Да и у меня не ныло бы простреленное плечо на непогоду…

Сергей оглянулся.

Странно все-таки…

Солнечный день. Не несет гарью и дымом.

Катят по улице иномарки. Все как прежде, как год назад. а все равно все не так.

И жить уже нельзя, как прежде. И Новые Гармошки больше не пугают и не влекут. Лежит на их месте разметаемое ветрами гигантское пожарище. Кемеровская прокуратура активно ведет следствие, но ясности в деле мало. Не найден пока стрелок, положивший на реке Коляна и ранивший Сергея, до сих пор не идентифицированы лица, сгоревшие в Новых Гармошках под обломками взорвавшегося вертолета. Вполне возможно, что именно там нашел смерть мордастый прибалт (предполагаемый стрелок). Не обнаружены следы ушедших с периметра обитателей. Мишка Чугунок, Олег Мезенцев, Ленька Варакин, шейла Морица, Венька-Бушлат, многие другие – все бесследно исчезли, как будто растаяли от жары. Возможно, их тайно переправили в другие периметры, если верить словам Мишки Чугунка. А единственный человек, который все это может знать (Суворов Алексей Дмитриевич) уже восемь месяцев находится то ли в Арабских эмиратах, то ли в Англии, и власти никак не могут выйти прямо на него, поскольку, кажется, сам Суворов этого не хочет. Правда, никакие обвинения Суворову не предъявлены. Ну, приватизировал человек бывшую зону, отстроил на ней поселок, купил лицензию на разработку старых золотоносных месторождений – все по закону. Сгорел-то поселок в результате таежного пожара. А мощные взрывы (увиденные Сергеем с реки), в пыль разнесшие Новые Гармошки, были взрывами запасов тола и аммонала, хранившихся на складах. Старатели всегда пользуются такой взрывчаткой.

Короче, конца света не произошло.

Даже затмение Солнца в тот год оказалось неполным.

И карта сохранилась. Простая топографическая карта, в нескольких местах прожженная, испачканная чернильными пятнами. Сохранил карту Валентин, которого Ант, захватив с Коровенковым на заимке, насильно высадил из вертолета в горящей тайге. Собирался схватить Коляна, а достались ему Валентин и Коровенков, вот Ант и неистовствовал. Коляна спасла (на время, на время) совершеннейшая случайность. Он рубил на берегу жерди. Услышав рев вертолета, решил, что прилетели спасатели и бросился к заимке.

Но не успел к вертолету.

Так что, брошенным в горящей тайге Коровенкову и Валентину пришлось выбираться самим. Они шли почти трое суток. «Не ссы, начальник, – бодро кашлял Коровенков. – Выберемся». Ни Солнца, ни Луны, один дым да угар, никаких этих романтических лунных и земляничных полян. Гарь, дым и угар – вот все, что они видели.

Ну, еще чад и искры, понятно.

Спасали таежные ключи, иногда мерцающие в тени замшелых елей, густо, как паутиной, обнесенных седыми лишайниками. Пили ледяную воду, обливались, смачивали водой одежду, заботливо поили зайца с перебитой ногой, все трое суток смиренно ковылявшего вместе с ними. «Не ссы, начальник, – надсадно кашлял Коровенков. – Видишь, косой ковыляет? Вот и мы за ним. Косой выведет. Вот какой страшный процесс!» – «Откуда косому знать верное направление?» – «Не ссы, выведет!» – «А может, сожрать косого?»

И сожрали бы, но на вторые сутки блужданий в задымленной кедровой рощице наткнулись на половину человеческого скелета.

Вот какой страшный процесс.

Вторая половина белела метрах в семи над землей, зажатая между крепких сучьев. Сорвался бедолага, давно сорвался, памяти уже нет, зажало ветвями, как рогатиной. Зато теперь, сам того не зная, неизвестный бедолага спас от голодной смерти Валентина и Коровенкова, а заодно косого, потому что сохранился под кедром наполовину расползшийся от времени рюкзачок с мясными консервами. Косой, понятно, баранины не получил, зато люди на него больше не покушались. Так втроем и выбрались на узкий проселок, по которому в клубах пыли тянулась длинная колонна – грузовики, джипы, колесные трактора с прицепами. Лица у людей хмурые, но ни отчаяния, ни удрученности на них.

«Куда?»

«В город».

«Откуда?»

«Из Новых Гармошек».

«Горит периметр?»

«Огнем пластает».

«А Третьяков с вами? Сергей зовут».

«Не знаем такого. Не видели».

«Да он несколько дней назад на колесном тракторе приехал в Новые Гармошки. Вот с ним приехал, – указал Валентин на закопченного, как кочегар, но довольного выходом к дороге Коровенкова. – Этого, значит, отослал на заимку, а сам остался договариваться насчет горючки».

«Не знаем такого».

Гербарий исхода. Рев моторов, сизый воздух, дым, гарь.

Сосредоточенные, но не удрученные лица. Знают, наверное, с чего начинать, думал Валентин, внимательно разглядывая колонну. Прикидывают виды на другую жизнь. Их тут человек триста, не меньше, есть о чем подумать. Кстати, увидел Валентин среди бегущих и желтоголового. Правда, на многозначительный взгляд Валентина желтоголовый никак не отреагировал, зато разговорился Мишка Чугунок, случайно услышавший, что какой-то человек, вышедший из горящей тайги, разыскивает Третьякова. «Я так думаю, что жив Серега, – сказал он Валентину. – Серега упрямый. Что в голову втемяшится, того нипочем не выбьешь. Ушел он из Новых Гармошек. Так полагаю, что доберется до Мариинска. Он живучий, как кошка. А может, конечно, сгорел в тайге».

К счастью, ошибся Чугунок: на раненого Сергея случайно вышли пожарники.

Так с перевязанным плечом (пуля, к счастью, не задела кость) явился Сергей к Серому. Увидев Валентина, попросил: «Беги на железнодорожный вокзал, узнай, куда повезли везут людей с периметра. А увидишь Анта, (о судьбе вертолета Сергей тогда еще не знал), будь осторожен. Этот человек при стволе».

Людей с периметра Валентин на вокзале не застал, конечно. Ночью погорельцев увез специальный поезд. Говорили, что в сторону Новосибирска.

На этом, собственно, и закончилась история Новых Гармошек.

– Так что, сам видишь, не мог я искать тебя…

– Да ладно, – кивнул Сергей. – Все отлично понимаю. Правда, мог ведь намекнуть, что не просто так идешь со мной в тайгу. Мог еще в Томске намекнуть, что официально интересуешься прибалтом.

– Я в основном Суворовым интересовался, – покачал головой Валентин. – Прибалт лишь звено в цепи. Так же как и Мезенцев, и другие. Я человек в погонах, я не мог сказать тебе всего. Ты и так о многом догадывался. Тебе даже с телефоном на полях карты повезло. Позвонил и сразу наткнулся на Жеганова. А Суворов до того даже не думал, что карта находится у тебя. Впервые твою встречу с Коляном в Тайге и этот странный звонок в Новые Гармошки связал воедино Ант.

– Это настоящее его имя?

– Полковник Холкин утверждает, что да. Он однажды брал его в Новгороде с наркотиками.

– А отец Даун?

– Кликуха, – усмехнулся Валентин. – Догоняло, как теперь говорят. Специально для уголовников. Ант широко уголовников использовал. А кормили Анта шефы – издалека. Крепкие шефы. Сидели, понятно, за пределами России. Тут я опять многого тебе не могу сказать, догадывайся сам. Но у Анта были и свои личные интересы. Отца и братьев Анта когда-то расстреляли в Сибири. Однажды он каким-то образом получил в руки расстрельный список. Упущение Конторы, я так думаю. Значились в том списке отец и два брата Анта. В советское время, кстати, Ант сам работал на Контору. Ну, скажем так, был вынужден работать на Контору. Помнишь, господина Тоома из Таллинна? Вот и Ант был таким двойником.

Сергей кивнул.

Оказывается, узнал он, Ант входил в сеть агентов-двойников и в Сибирь вызвался поехать не просто так. «Среди подписей, поставленных под расстрельным списком, значилась фамилия некоего Третьякова, – объяснил Валентин. – Ант решил, что ты имеешь к указанному Третьякову прямое отношение. Может, отец, может, дед. В любом случае, родственники. Ант внимательно приглядывался. Ты ведь часто появлялся рядом с Суворовым».

В Томске через местный «Мемориал», объяснил Валентин, Ант быстро вошел в круг Суворова. Одновременно навел нужные связи в криминальном мире. Действуя трезво и расчетливо, решил сорвать с ненавистной страны все, что только можно сорвать. Независимость эсты уже получили, значит, следовало брать все остальное. Лучшего прикрытия, чем Суворов, Ант и придумать не мог! Твой большой руль верил Анту, объяснил Валентин. Да и как ему не верить – преданный человек из семьи репрессированных… В результате, Ант преуспел… В том числе, наладил мощный канал для спуска российской собственности в Эстонию…

– Значит, Новые Гармошки действительно были чем-то вроде зоны и Ант, пользуясь положением, размещал там людей, которые казались ему опасными?

– Не совсем так, – покачал головой Валентин. – Когда-то на месте периметра действительно была зона, но это было давно, о ней никто уже не помнит. Суворов арендовал землю, кажется, на тридцать лет. Поставили кирпичные коттеджи, спрятали под землю мощные генераторы, оборудовали периметр надежной защитой и средствами современной связи, потом, понятно, завезли надежный штат – превосходных специалистов, жаждавших настоящего дела. Если быть совсем точным, вовсе не зона там была, а кусочек того будущего, о котором так любил поговорить Суворов. Колян, например, только мечтал попасть в такое будущее, но не получилось. Не дано было ему свыше. Убили Коляна под Новыми Гармошками и он так и не узнал, что все лето жил рядом со своей мечтой.

– Но ведь Колян побывал в руках Суворова. Почему тот не отправил его в периметр?

– Скорее всего, не успел. Ант вмешался. В последний год он все чаще и чаще вмешивался в планы Суворова. За Антом не мало трупов. А Суворов ему верил. Не было причин не верить. Ант, например, присутствовал даже при некоторых встречах Суворова с господином Хаттаби.

– Они встречались?

– Не раз.

– Где?

– В Лондоне, в Москве, в Париже, – улыбнулся Валентин. – Было им где встречаться. Один раз даже в Томске. В июле прошлого года. Отсюда имя господина Хаттаби появилось в письме Морица. Предполагалось, что Ант купит письмо у Хахловой, такая, значит, неявная поддержка «Сибирских Афин», но Ант уже вошел во вкус, он уже не всем указаниям своего шефа следовал. В результате – прокол. Письмо попало к тебе. Ант внимательно следил за тобой с того твоего случайного звонка в Новые Гармошки… А господин Хаттаби…

Валентин покачал головой:

– Официально господин Хаттаби прилетал на международную конференцию. А на самом деле – попрощаться с Верой Павловной и в очередной раз обсудить дела с Суворовым. Естественно, Ант был рядом. Твоему большому рулю в голову не приходило, что Ант работает против России. Извини, что я говорю вроде бы газетными словами, но здесь важно передать буквальный смысл. Ант был агентом некоего тайного международного экономического союза. Об этом я пока не могу говорить подробно. Если в России начинала формироваться какая-нибудь серьезная объединяющая сила, шефы Анта считали совершенно обязательным вмешиваться в такие процессы. К Вере Павловне, например, Ант не питал никакого зла, но ее связь с господином Хаттаби укрепляла финансовое единство Суворова и этого иорданца. Идея, ради осуществления которой господин Хаттаби и Суворов объединили свои силы и капиталы, сильно раздражала забугорных шефов Анта. В широком смысле эта идея должна была работать на объединение самых разных людей и партий в России, в конечном счете она должна была привести к построению некоей гигантской очистительной системы, действие которой уже не планировалось ограничивать пределами России. Возможно, Ант понял опасность Суворовского замысла даже глубже, чем его шефы, ведь он все видел вблизи. Рано или поздно люди должны понять, что нет на свете идеи более красивой, чем коммунизм, – усмехнулся Валентин. – А раз так, раз они это поймут, считал Суворов, значит, нужно готовить соответствующих людей для будущего. При этом готовить из того материала, который есть под рукой. Не мечтать, не строить прожекты, а опираться на сугубую реальность. Не устраивать бесплодные революции, не уничтожать последние ресурсы, не обустраивать бесконечно все ту же нищую и голодную Россию, а готовить соответствующих людей.

– Смахивает на бред, – осторожно заметил Сергей.

– Только на первый взгляд, – усмехнулся Валентин.

– А если появится идея более красивая, чем коммунизм?

– Ну, и дай Бог! Пусть появится! Это будет означать, что соответствующие люди, наконец, появились, и идеи появились, и Россия движется в правильном направлении. Эти перцы, я сейчас говорю о зарубежных шефах Анта, хорошо поняли серьезность начатого Суворовым дела. К счастью, вовремя поняли это и мы. Люди в погонах совсем не так беспечны, как пишут в газетах, – усмехнулся Валентин. – Они работают.

– А лжетрупы? Откуда взялись лжетрупы?

– Это одна из ошибок Анта. С трупами он переиграл. Так сказать, купился на врожденную тягу славян к беспорядку. Он и Христа посадил бы в участок, как бродягу, случись ему повстречать Христа. Но отдадим должное Анту, он оказался неплохим аналитиком. К тому же, хорошо понимал Суворова. Помнишь? Идеальная страна должна где-то существовать…

– Значит, огромные суммы со счетов Суворова, о которых ты говорил в прошлом году, уходили на содержание Новых Гармошек?

– Не только со счетов Суворова. У него были партнеры. Тот же господин Хаттаби. К сожалению, мы еще не всех выявили. И не все периметры.

– Но чем занимался Ант? Что он делал конкретно?

– Пытался сломать отношения господина Хаттаби и Суворова. Это важный пункт. Для этого и вышел на Коляна. Убив Веру Павловну, Колян должен был сдаться милиции и заявить, что действовал исключительно по наущению некоего иностранца, а конкретно, господина Хаттаби. Такой ход мог подействовать и на Суворова, и на официальные органы. Коляну же Ант, укрывшийся за кликухой отца Дауна, гарантировал хорошие деньги и скорый выход из тюрьмы. В виде проверки Ант разрешил Коляну потрясти машину Суворова. Ты не поверишь, – рассмеялся Валентин, – но в итоге Колян заразился идеей Суворова. В украденной сумке он нашел записную книжку с некоторыми тезисами. Ты тоже их видел. Эти тезисы буквально перевернули впечатлительного Коляна. Уже на заимке он замучил Коровенкова сказками про счастливое государство будущего. Он и сейчас прятался бы от Анта, не наткнись ты на него на станции Тайга. Думаю, что Суворов решил все-таки отправить Коляна в Новые Гармошки, как до этого поступал с другими людьми. Но случилось так, что во время ночной беседы в кабинет вошел Ант. Увидев страшного отца Дауна, Колян запаниковал и в ту же ночь умудрился бежать. Позже окурок в хрустальную пепельницу подбросил Ант. Этим он хотел надавить на Суворова, сбить его с толку. А Колян бегал и бегал, пока судьба опять не вынесла его на тебя. Хорошо, что я оказался рядом. Я ведь отслеживал все выходы Суворова на финансовые структуры и на отдельных известных людей. Колян к тому времени стал смертельно опасен для Анта. Кстати, поэта-скандалиста Ант держал в периметре специально. Морица три раза пытались изгнать из Новых Гармошек, но Ант всячески противился таким решениям. Он прекрасно знал, что самыми опасными врагами любого общества, особенно идеального, являются поэты и террористы. Пользуясь некоторыми особенностями характера Морица, Ант постоянно держал людей в напряжении. Он очень вовремя напоминал поэту о девяносто первом, когда Москва вышла на баррикады, а Мориц махал кулаками в Томске. Он вовремя напоминал ему о девяносто третьем, когда танки лупили из башенных орудий по Белому дому. И о девяносто втором, когда окончательно рухнула империя. И о девяносто четвертом, когда всех раскрутили на бабки при помощи МММ. И о девяносто пятом, когда мальчишек послали на чеченскую бойню. И наконец, о девяносто шестом, когда нам устроили черный вторник. Понимаешь? Он и о семнадцатом августа прошлого года напомнил Морицу вовремя. В конце концов, Мориц сломался. Бывают ведь такие обстоятельства, когда от тебя ничто не зависит. Сдал кто-то крапленые карты и приказал: играй! – а сам даже правил игры не определил.

– А периметры? С чего они начались?

– Существовал некий закрытый международный клуб, собравший немало умных и влиятельных богатых людей. Собственно, тогда и родилась идея, чуть позже кардинально развитая Суворовым. В своеобразных колониях решили собирать людей, моральные и физические силы которых еще не израсходованы, но мечты которых уже разбились о действительность.

– Почему именно их?

– У них нет выбора. Они пойдут туда, куда им укажут. Надо было лишь пообещать им будущее. Специальные службы начали работать не только в России. Некоторые бизнесмены, служащие, ученые с определенного момента их биографии, как правило, связанного с каким-то потрясением, брались указанной службой под жесткий контроль. Причем брались задолго до того, как окончательно терпели крушение.

– И такие люди всегда выбирали Новые Гармошки?

– У нас да.

– И много их?

– Больше, чем ты думаешь, – странно улыбнулся Валентин.

Глаза его были направлены на Сергея, но вряд ли видели его.

– Правда, по отношению к миру, все эти периметры все еще остаются мелкими островками в океане неустроенности, но это же начало, иначе не может быть. Они строятся так, чтобы предельно смягчить для обитателей размывающее влияние окружающего мира. Ставка всегда делается на людей, уже имеющих опыт. Я имею в виду горький опыт. Такие люди хватаются за любую соломинку. А Вера Павловна еще давила на Суворова с другой стороны. Еще много невыпущенных, много невылеченных… Выпускай, лечи… Вот Суворов и начал реализовывать свою идею. Заметь, что тут не было места ни для какой религии. Обратиться к религии означало бы принять тезис о бессмертии души. Чувствуешь подводные камни? Раз душа бессмертна, зачем ей общество? Правда? Зачем ей наши проблемы? Зачем выпускать из сырых подвалов, зачем лечить? Раз душа бессмертна, значит, рано или поздно мы получим все там. Человек, наделенный бессмертной душой, существо в принципе антиобщественное. А Суворов всегда хотел спасать реальных людей.

– А колючая проволока?

– Ну это больше условность, – улыбнулся Валентин. – В периметрах судьба человека корректировалась не наказаниями. Там совсем другой подход, он не имеет ничего общего с подходами мировой петенциарной системы. Люди ведь чаще всего зациклены на своем прошлом. Они любят вновь и вновь переживать прошлое, особенно неудачное. Это нарушает нормальное развитие общества, искривляет берега, намывает мели. В России поколение за поколением вырастали в слепой надежде на чудо, на какую-то новую освободительную революцию, на какие-то новые потрясения. Опять и опять… Сплошные потрясения… Понимаешь?… Сколько можно?…

– К чему ты это?

– К тому, что нам надоело ждать. Мы больше не хотим ждать. Время уходит, и мы не хотим больше ждать, когда влиятельные придурки наверху покончат, наконец, со всеми своими никому не нужными революциями и контрреволюциями, насосутся, нажрутся, напьются, наворуются. Мы хотим построить мир сами. Нам надоел бесконечный бездарный пир гомососов. Мы хотим увидеть результаты своей работы при жизни.

– Мы? – удивился Сергей. – Ты говоришь – мы?

– Я действительно так сказал?

– Вот именно.

– Сорвалось…

Валентин улыбнулся.

– Впрочем, не буду скрывать… С некоторых пор я разделяю уверенность Суворова в успехе этого опыта. Твой большой руль оказался глубокой личностью. Я восхищаюсь им. Я долгое время не понимал его. Никто до Суворова не пытался строить новый мир с помощью реальных людей. Суворов подарил этим людям веру. Ты ведь понимаешь, что криминал бывает явный и криминал бывает скрытый. Последний как бы еще не криминал, он даже не преследуется законом. Но именно такой скрытый криминал сильнее всего подтачивает душу. Суворов пришел к мысли, что наступила пора активно вмешаться в жизнь людей, мнящих себя добропорядочными, но на самом деле давно вступивших на путь, скажем так, греха. Открыть им глаза, помочь встать на ноги… Ведь это активные, это энергичные люди… Это люди с большим опытом… Вот почему, как только такой человек попадает в поле нашего внимания, мы начинаем активно и со всех сторон его изучать…

– Ты опять говоришь мы…

– Да, нет смысла говорить иначе, – согласился Валентин. – У нас получается. У нас не может не получаться. Мы возвращаем надежду. Мы даем понять, что у каждого человека есть будущее. Люди слабы, они всего боятся, они закрывают глаза на собственные пороки. Люди предпочитают видеть мир пусть в ложном, но розовом свете. Вот мы и помогаем осознать, что все неприятное и устрашающее в жизни, то, что специалисты называют девиантным, это не есть что-то чуждое, привнесенное извне, а наоборот, является частью собственной жизни, пусть неприятной, но естественной ее частью. И ее нельзя выбить из человека палкой. Понимаешь? Раньше подобные проблемы пыталась решать милиция, прокурорский надзор, многочисленные судьи, воспитатели и учителя, вся эта огромная насильственная и безграмотная система государства, а у Суворова каждый человек решает указанные проблемы сам.

– Но чтобы говорить так уверенно, надо хорошо знать, что творится в головах тех людей, которых вы рано или поздно, ну, скажем так, приглашаете в эти периметры…

– А мы знаем, – твердо ответил Валентин.

– И ты знаешь?

– И я.

– Знаешь даже то, что крутится сейчас в моей голове?

Валентин рассмеялся. В его черных глазах вспыхнул свет, который Сергей до этого видел только в неистовых глазах Мишки Чугунка, и в сияющих глазах Леньки Варакина. Откинувшись на спинку стула, Валентин чуть насмешливо уставился на Сергея. Он явно верил в будущее, о котором говорил. Он явно знал, что это будущее у него нельзя отобрать. И никто не отберет, кстати. Что за черт? – невольно удивился Сергей, внимательно разглядывая старого друга. Что такое делается на свете? Ведь очень сильно вроде ничего не изменилось. Мы все в том же Томске. Знакомое кафе. Друг.

– Конечно, знаем, – уверенно повторил Валентин. – С некоторых пор многие интересующие нас люди находятся под жестким контролем. Столь многие, что это и определит наше общее будущее. Скорость отряда, конечно, определяется слабейшими, но ведут отряд сильнейшие, не забывай об этом. Изменить уже ничего нельзя.

P. S. В романе использованы стихи и письма покойного томского поэта Макса Батурина, хранящиеся в личном архиве одного из авторов, а также личное письмо поэта, любезно предоставленное авторам Андреем Ф.

Оглавление

Часть I. ВСЕ ТАЙНЫ

  Дитя обруба

  Фигурант

  Дом Будды

  Пятый сон Веры Павловны

  Предупреждение

  Реальная грязь

  Яблоко Фурье

  «В Шанхае»

  Запас общеполезного

Часть II. Понять тьму

  След Коляна

  Секреты скинов

  Секреты скинов (продолжение)

  Письмо к девушке Зейнеш

  Украденное письмо

  Список майора Егорова

  Труп по заказу

  Понять тьму

  Другие и Ант

Часть III. Новые гармошки

  Букварь идиота

  Виски от немца

  Рай в шалаше

  Спяченые

  Пугачевский тулупчик

  Ночь. Разговоры

  Загадка Эль-Ниньо

  Пуля для скорпионов

  Первая настоящая жизнь

  Осмотреться в раю

  Гибель черновика

Эпилог. Шалуны и херувимы (на другой день после конца света)

Реклама на сайте