«Под грязью - пустота»

Александр Золотько Под грязью – пустота

Глава 1

Кровь

– Я не знаю. Я не знаю. Я не знаю! – с каждым разом женский крик поднимался все выше, – Я не знаю! Не знаю!

– Может, она и вправду ничего не запомнила? – спросил стоявший чуть в стороне Нолик, – Я бы на ее месте уже всех сдал.

– Ты бы точно – сдал, – обернулся к нему Кирилл, – и язык у тебя слабый, и натура ссыкливая.

– Это ты у нас из цельной деревяшки вырезанный, из дуба. Я себе в прошлом году палец дверью прибил – думал ежика рожу. А ты ей уже два ногтя снял.

– Два ногтя – не две руки. У нее еще восемнадцать осталось. Правда, милая?

Женщина всхлипнула и дернулась, словно пытаясь отползти. Косметика размазалась от слез и капель дождя, все тело колотила крупная дрожь.

– Я, правда, не знаю ничего! Все вам сказала… И ментам то же самое рассказала. То же самое! Не нужно больше! Пожалуйста, не нужно!

Нолик вытащил из пачки сигарету и щелкнул зажигалкой:

– Так, может?..

– Может, – кивнул согласно Кирилл, – все может. Только мы должны знать наверняка. Ты слышал, что сказал Краб? Хозяин хочет знать все наверняка. Ты хочешь потом объяснять что-то Крабу?

– На хрен. – Нолик передернул плечами.

– То-то и оно. Там у меня в багажнике где-то паяльная лампа. Достань.

– Нафига? Лучше ты ей еще по ногтям пройдись. Я этой вони паленого не переношу.

– Ноготки – само собой. Вот с указательного пальчика и снимем. Только в нашем деле нельзя на одном зацикливаться. Боль должна быть сильной и разнообразной.

– Ну тебя…

– Ага, ты вот вони не любишь, а прикинь, как оно будет, если твоим паленым салом завоняет?

Нолик сплюнул и, осторожно переступая лужи и грязь, двинулся к стоящей неподалеку на поляне машине.

– Так, может, еще чего вспомнила? – Спросил Кирилл. – Кто, сколько, как именно?

– Я же сказала.

– И тебе себя не жаль? Ты вон, сколько бабок на маникюр угробила. Не жалко?

– Правда, я сказала все, все-все. Там такое творилось! Ужас…

– Ты еще ужасов толком не видела, – Кирилл щелкнул плоскогубцами.

– Нет! – женщина забилась, но веревки надежно удерживали ее руки. – Не-ет!

Кирилл перевел взгляд с правой руки женщины на левую. Мизинчики уже, как бы того… Теперь очередь безымянных. Кирилл плоскогубцами подцепил край длинного наманикюренного ногтя.

– Ну не нужно, пожалуйста, не нужно, – женщина словно забыла все другие слова, – не нужно, пожалуйста…

Ноготь приподнялся, медленно, не торопясь. Женщина закричала, сразу, не дожидаясь, пока боль станет невыносимой. Она уже дважды испытала КАК это больно.

Ноготь хрустнул, Кирилл поморщился и перехватил его плоскогубцами поудобнее. Из-под ногтя брызнула кровь, Кирилл почувствовал, как на его пальцы упали теплые капли.

Женский крик стал еще выше и, наконец, сорвался.

Кирилл покосился на лицо женщины. Глаза закрыты, из-под века выглядывает узкая мутная полоска белка.

– Что тут у вас? – Нолик поставил паяльную лампу на поваленное дерево.

– У нас тут обморок.

– Слушай, – Нолик оглянулся и заговорил отчего-то шепотом, – давай заканчивать и сваливать отсюда. Ну не сказала и не сказала. Краб, и тот согласится, что не могла она ничего скрыть. А?

Кирилл покрутил плоскогубцы в руках. Он и сам понимал, что баба уже сказала все, что знала о разборке в «Старой крепости», что ничего больше он из нее ни плоскогубцами, ни паяльной лампой не вытащит. Все это Кирилл прекрасно понимал. Но…

Кирилл искоса посмотрел на Нолика. Эта гнида свободно может потом ляпнуть по глупости или по пьяному делу, что не доработал Кирилл. Не дотянул. Кирилл вспомнил пустые глаза Краба. Нет, спасибо.

– Давай, пока она не пришла в себя – шуруй паяльную лампу.

– Я?

– Ты.

Нолик потоптался, потом вытащил из кармана куртки зажигалку и присел перед паяльной лампой.

– Холодно.

– Ей холоднее, в колготках на земле, – Кирилл посмотрел на перепачканные грязью ноги женщины. Ничего так ножки. Были.

– А правда, что она стриптиз показывала у себя в кабаке? – не оборачиваясь, спросил Нолик.

– Правда, сам видел.

– И как?

– Один мужик прямо под столиком и кончил.

– Серьезно? – Нолик засмеялся.

– Ага, там с ним рядом баба сидела, увидела, как он дрочит и хай подняла.

– Да… – протянул Нолик, – такую бабу и паяльником…

– Жалко?

– Такой товар пропадает.

– Ну давай, я тогда займусь лампой, а ты можешь ей вставить на прощание.

– Ну тебя, – недовольно ответил Нолик, но на раскинутые бабьи ноги глянул.

– Давай – давай! – засмеялся Кирилл. – И ей напоследок удовольствие доставишь.

Нолик сглотнул и огляделся.

– Чего головой крутишь, на сорок километров вокруг ни одной живой души. Лес и лес.

– А…

– Да не тушуйся – дело молодое, здоровое.

Нолик встал.

– Ты это серьезно?

Кирилл взял из руки Нолика зажигалку. Похлопал его по плечу:

– А ты как хотел бы? Да не мнись ты, фраер. Или не встанет?

Нолик подошел к лежащей женщине, наклонился. Дотронулся до лица. Снова оглянулся на Кирилла.

– И хочется, и колется?

– Все лицо размазалось…

– А ты его шапкой прикрой, – Кирилл щелкнул зажигалкой, и паяльная лампа загудела, – давай, решай.

В грязи вся, подумал Нолик, но фигура, так – ничего. В другом бы месте ее прижать.

Короткая юбка сбилась кверху, открывая тонкое, не по сезону белье. Нолик потер руки. Облизал губы.

– Вот она сейчас в себя придет, начнет орать – еще труднее будет, – прокомментировал Кирилл.

Нолик провел рукой по затянутому колготами бедру, прислушался к своим ощущениям. Внутри не шевельнулось почти ничего, только что-то похожее на отвращение. Или сожаление.

– Нет, – Нолик встал, – не хочу, пока трахну – весь в грязи вывожусь.

– Принеси что-нибудь из машины, постели.

– Стемнеет скоро – тогда вообще не выберемся.

Кирилл посмотрел на затянутое тучами небо. Это да, это Нолик прав. В темноте отсюда можно и не выбраться.

Бабу можно уже и не допрашивать. Нолик теперь фиг кому про все это расскажет, его пацаны достанут, если узнают как он перед бабой облажался.

– Ладно, будем уезжать, – Кирилл погасил паяльную лампу.

– Ага, – Нолик вздохнул облегченно, – а с ней что?

– С ней? – Кирилл вынул из кармана нож, – Работай.

Нолик автоматически поймал нож, посмотрел на него.

– Я?

– Ты, а я пока соберу все наше, чтобы ничего не забыть, – Кирилл осторожно обтер с плоскогубцев кровь клочком старой газеты.

Женщина все еще лежала без сознания.

– А, может, ну ее? Сама за ночь подохнет.

– А если не подохнет? И Краб ясно сказал – никого не оставлять. Давай.

– Ладно, – сказал Нолик.

Нож был простой, кухонный, с засаленной деревянной ручкой. Наточенный, подумал Нолик, пощупав лезвие большим пальцем. Это теперь ее как? В драке пару раз он ножом пользовался, один раз пацана отправили в больницу, еле откачали. Но там он бил наотмашь, не особо заботясь о том, куда попадет. Сейчас…

Кирилл подобрал с земли какую-то мелочь и теперь с интересом наблюдал за Ноликом.

– Ты скоро?

– Сейчас.

В сердце. Ткнуть пером в сердце и все. Нолик присел возле женщины и расстегнул на ней курточку. Где тут у нее сердце? Под грудью. Нолик положил руку на грудь. Сдвинул ниже. Вроде бы здесь. Стучит медленно, как бы нехотя.

Нолик переложил нож в правую руку, лезвием в сторону большого пальца. Потом перевернул его, отвел руку для удара. Еще можно в ребро попасть. Левая рука нащупала ребра женщины под левой грудью.

Вот ведь зараза! Нолик приложил лезвие так, чтобы оно прошло между ребер, левую руку положил сверху, на кулак правой. Ему почему-то казалось, что нож будет идти трудно, с хрустом разрезая тело, но лезвие скользнуло легко.

Нож плавно вошел в плоть под давлением рук Нолика по самую рукоять. Нолик оглянулся на Кирилла.

– Все? – спросил Кирилл.

– Не знаю, – Нолик посмотрел на свои руки и на бурую рукоять кухонного ножа, неестественным наростом торчавшую под грудью, – кажется…

И тут женщина закричала. Она пришла в себя, почувствовала новую, жгучую, последнюю боль и закричала.

Ноги в изящных полусапожках заскребли по земле, тело выгнулось. Нолик от неожиданности вскочил и замер над бьющимся телом.

Женщина кричала, высоко и пронзительно, широко открыв рот, дергаясь всем телом. На месте ее удерживали только руки, привязанные к поваленному дереву.

– Так и будешь стоять и слушать? – крикнул Кирилл.

– Так я это…

– Нож проверни, козел.

Нолик наклонился и попытался схватиться за рукоять, но тело билось, и он никак не мог этого сделать.

– Лежать, дура, – Нолик наконец не выдержал и левой рукой прижал тело к земле. Правой – провернул нож в ране.

Женщина продолжала кричать.

Да что же такое! Где же ее сердце? Нолик, теряя контроль над собой, рванул нож в сторону, еще раз. Чтобы удержать бьющуюся женщину ему пришлось надавить на нее коленом. Да что же ты так бьешься?

Нолик еще раз ударил ножом, уже не думая о том, куда бьет, и не помешают ли ребра. Еще раз, под грудь, под левую сучью грудь.

Запах крови. Животный крик. Рывки ставшего вдруг невероятно сильным тела. Еще удар.

Крик прервался. Попал. Теперь провернуть лезвие. А потом…

Нолик резко вскочил, выдергивая нож. Полетели капли крови, не на него, мимо. Тело выгнулось еще раз, ноги мелко засеменили, нанизывая прошлогодние полусгнившие листья на высокие тонкие каблуки полусапожек.

А потом все кончилось.

– Пошли, – сказал Кирилл.

– Ага, – Нолик кивнул и, не отрывая взгляда от застывшего на земле тела, шагнул назад, споткнулся и чуть не упал.

– Осторожней, убьешься, – предупредил Кирилл.

– Ага, – снова ответил Нолик, – у нее вон ноги дрожат.

– Это у тебя ноги дрожат. Пошли в машину.

– А мы ее закапывать не будем?

– На кой?.. Тут, между прочим, еще волки водятся. Приберут. Если снег не выпадет – хрен, кто сюда до самой весны доберется. А если выпадет – и ее прикроет. Поехали. Нож только не потеряй.

– Ага.

Минут сорок джип петлял между деревьев, пока выехал на заброшенную лесную дорогу. Нолик уже успокоился, Кирилл включил фары.

– Слушай, – спросил Нолик, – а зачем Хозяину сдалась эта разборка в кабаке? Пусть себе менты и разбираются.

– Не знаю.

– Этого Солдата все равно же пришили. И кодлу его тоже.

– Вот-вот. Пришили. А ты теперь скажи, кто это смог их замочить, если два месяца ни менты, ни мы не смогли этого сделать.

– И то…

– Вот именно.

– Третье января. Классно год начинается, – помолчав сказал Нолик.

– Не то слово.

– А баба была единственной, кто все видел?

– Там был полный кабак народу. Только фиг кто обратился в ментовку. Подобрали там только то ли двух, то ли трех раненых. Ну и из всей обслуги ресторанной уцелели трое – эта вот стриптизерша, лабух из ансамбля и солистка.

– Теперь двое, – сказал тихо Нолик.

– Теперь двое, – согласился Кирилл, – а то и меньше.

– К остальным тоже поехали?

– К лабуху поехал сам Краб.

– Твою мать, – сказал Нолик.

– Вот именно.

Джип бросило на ухабе, Нолик прикусил язык, выматерился и замолчал.

Наблюдатель

А если попросить медсестру поправить одеяло, то она наклонится над ним, халат приоткроется и он сможет рассмотреть качающуюся прямо перед лицом грудь. У Лизаветы грудь просто сказочная и белья она не признает. А у ее напарницы, Валечки, грудь поменьше, и предпочитает Валечка фирменное кружевное бельишко.

– Лиза, вы мне одеяло поправьте, – слабым голосом, как и положено смертельно больному человеку, попросил Гаврилин.

– Опять? – скептически улыбнулась Лизавета.

– Опять. Очень у вас комкающиеся одеяла.

Лизавета улыбалась. Кто сказал, что бабе не приятно, когда мужики пялятся на ее сиськи? Мудак какой-то и сказал.

Как быстро у нас формируются больничные привычки, подумал Гаврилин, любуясь глубоким вырезом халата. В благословенную лечебницу «Гиппократ» он попал утром первого января. Сейчас только вечер третьего, а он уже научился ловить маленькие радости этой клиники.

– Так хорошо? – спросила Лизавета, наклонившись к Гаврилину и слегка поправив одеяло.

Гаврилин с трудом перевел взгляд с ее грудей на лицо и изобразил на лице наслаждение.

– Да, еще как!

Лизавета еще несколько секунд позволила ему наслаждаться зрелищем, потом выпрямилась и вышла. Если бы не рана… две раны, поправил себя Гаврилин, то я бы ей…

М-да… Как это банально – роман выздоравливающего с медсестрой. И к тому же, если бы у него не было в боку дырки… двух дырок, снова поправил себя Гаврилин, то фиг бы он с Лизаветой познакомился.

И, кстати, очень интересно, такое обслуживание клиентов входит в их прямые обязанности, или является результатом личной договоренности и величины предложенного гонорара. Вопрос, между прочим, далеко не праздный. Как бы плохо Гаврилин не разбирался в женском белье, но понять, что бельишко Валечки стоит куда как дорого он способен. Так что, медицинский персонал тут зарабатывает неплохо.

Плохо вот только считать чужие деньги. Хотя… А что еще прикажете ему считать, одиноко лежащему в двухместной палате? Раны?

Тогда считать мы стали раны, товарищей считать… Стихотворение «Бородино» одного из великих русских поэтов. У господина Гаврилина имеется две раны, резанная и огнестрельная. Обе рядом, на левом боку.

И, как объяснил врач, обе могли бы оказать куда более разрушительное действие на организм героического наблюдателя, попади, соответственно, нож и пуля, чуть в сторону. А так – разодранные сантиметров на тридцать телеса, плюс два почти аккуратных отверстия, немного отягощенные сломанным ребром. Пуля прошла навылет.

А чуть-чуть в сторону – и ага, летальный исход.

Но не нужно о грустном. Все равно в истории болезни записано недрогнувшей рукой врача – гепатит. Причем гепатит Б, передающийся капельным путем, или как там правильно говорить.

Вот такой вот специфический «Гиппократ». Всякий желающий свободно может лечить тут свои огнестрельные ранения, не боясь привлечь внимания охранников закона. Гепатит, он и есть гепатит.

И к Конторе клиника, похоже, никакого отношения не имеет. Во всяком случае, во время вчерашнего посещения Григорий Николаевич вел себя очень корректно и сдержанно. И никто перед ним на вытяжку не становился.

Вспомнив о посетителе, Гаврилин поморщился. Все они на одно лицо, большие начальники из Конторы. Уверенные, пожилые, подтянутые и корректные.

Здравствуйте, как самочувствие, чего вам хочется, какие планы на будущее. Какие планы?

Гаврилин взял с тумбочки пульт управления телевизором и нажал на кнопку. Чем тут радуют обывателей?

Как обычно. Местные телеканалы продолжают смаковать гибель Солдата и его группы. Теперь, правда, в комментариях звучит слово «банда», но это уже вопрос лексики.

Банда, группа, – простой народ теперь может счастливо и свободно вздохнуть, а народ непростой вернуться, наконец, в родные пенаты после каникул на Канарах и прочих Гавайях. Теперь можно не бояться, что в окно влетит пуля или граната. Можно не бояться. Или почти не бояться.

В телевизоре как раз девуля с почти умным видом вещала, что в органах никто ничего не подтверждает и не опровергает. Да – трупы. Да – свидетели. Нет – никаких версий.

Гаврилин переключил канал. Никаких версий, никаких комментариев. Следующий канал. Да – трупы. Много трупов. Девушка, участница банды, была убита очень профессиональным ударом в горло, что несомненно…

Гаврилин выключил телевизор. Да. В смысле… В каком там смысле! Его до сих пор тошнит, когда он вспоминает сочный хруст хрящей под ребром левой ладони.

Хоть умерла сразу! Гаврилин закрыл глаза, но тут же их открыл. События новогодней ночи встали перед глазами очень ярко и сочно. Залитый кровью пол, скорченное тело в темно-красной луже, и Наташка, в прыжке пытающаяся достать ножом, его, Гаврилина.

Левый бок под повязкой запекло. Первый раз она его все-таки достала. Во второй точно бы убила. Тут у него выбора не было. Но все-таки…

Горло ломается с влажным хрустом, тело, сразу ставшее мертвым, падает на пол, а он замирает неподвижно, а потом…

Черт с ним, с тем Новым годом. Он выжил. Просто выжил и все. И никто, даже Григорий Николаевич, не усомнился в том, что он имел право выжить.

Во всяком случае, пока не усомнился. Приказал лечиться и готовиться к новому заданию. И обещал перед этим заданием отпуск. Куда захотите, Саша, куда захотите.

Пару баб, пароход выпивки, и – в Антарктиду всего на одну полярную ночь.

Гаврилин попытался изменить позу и застонал. Больно. Хотя он ожидал худшего. Даже в сортир ходит самостоятельно. Не хватало еще, чтобы Лизавета и Валя ему утку совали.

Это мы через недельку – полторы посмотрим кто кому и чего будет совать. И бельишко поближе рассмотрим и обширным бюстом поиграемся. Потерпите девушки, потерпите. Гаврилин до вас еще доберется.

Если до этого с тоски не помрет.

Гаврилин взял с тумбочки журнал, открыл, закрыл и запустил его в другой конец палаты. Журнал со шлепком съехал по стене на пол.

Вот ведь странно – он даже не догадывался, как привык работать, как привык ломать голову над идиотской проблемой

Палача и как привык бояться за свою жизнь. И понял это только тогда, когда такая необходимость отпала.

Живи и радуйся. Эти двести килограммов взрывчатки обнаружили в подземном гараже Центра досуга в результате анонимного телефонного звонка. Около пятисот новогодних посетителей остались живы. Можно это записать в свой актив, или все-таки, это Палач пожалел их всех?

И, кстати, что с Палачом? Хорунжий приезжал сегодня утром, завез папочку с бумагами и сообщил, что Палача обнаружить не удалось, ни живым, ни мертвым. Хорошо или плохо?

И еще эта записная книжка Палача, наследство, как он ее назвал. Что там? Гаврилин в первые же минуты пребывания в своей палате засунул ее в матрац. На всякий случай. Выздоровеем – посмотрим. Пока с него достаточно материалов по предстоящей операции. Отдохнете, Саша, и вот тогда уж, с новыми силами… Как же, как же! Не успел человек прийти в себя, как ему тут же ненавязчиво суют папку с биографиями и фотографиями типов малоприятных и малоинтересных. Слава Богу, хоть не долго пришлось пялиться в истории жизни городских уголовников. Самых сливок общественного дна.

Ты, мужик, сам-то понял, что сказал? Гаврилин закрыл глаза. А что вы хотели от смертельно раненного героя невидимого фронта? Герой хочет спать, герой хочет… Герой много чего хочет. Хорошо еще, что Хорунжий из соображений секретности папку увез до следующего посещения. А то ведь дисциплинированный Гаврилин не взирая на страшные боли в героически простреленной и прорезанной груди, лежал бы и тупо пялился в интеллектуальные лица авторитетов. И, кстати, обидно. Первоначально, еще до того, как отношения с Конторой стали официальными, предполагалось, что он будет спасать отечество от врагов политических и, скорее внешних, чем внутренних. А с уголовниками…

В дверь постучали. Три раза, с небольшим интервалом, легко. Лизавета. Классная все-таки больница. Даже медсестры и те стучат перед тем как войти в палату. Это если вдруг больной займется чем-нибудь непотребным.

– Да, – сказал Гаврилин и скомкал одеяло на груди. Нельзя себе отказывать в маленьких радостях.

– Скучаете? – спросила Лизавета.

– Еще как!

– Тогда к вам компаньон.

– Неужели ваше руководство сжалилось и решило поставить сюда двуспальную койку? Тогда я буду требовать вашего назначения на вакантную должность ночной сиделки.

– Лежалки, – сказала Лизавета.

– О позе договоримся дополнительно, – с мечтательным выражением лица сказал Гаврилин.

– Ловлю на слове, – совершенно бесстыдно улыбнулась Лизавета, – а пока мы к вам подселим еще одного больного.

Лизавета подошла к пустовавшей до этого койке и сняла покрывало.

– А мне одеяло поправите, Лизонька? – спросил Гаврилин.

– Обязательно.

– Привет! – прогремело от двери.

– Вечер добрый, – ответил Гаврилин.

Ничего так напарник, уверенный в себе. Гаврилин ответил на крепкое рукопожатие, отметил, что сила у парня есть.

– Ты здесь давно? – спросил новенький.

– С первого января.

– С самого праздничка. И как здесь?

– Жить можно.

– А с кем?

– Чур, Лиза моя, – сказал Гаврилин и погладил Лизавету по руке, за что был награжден улыбкой и более длительным чем обычно, созерцанием колышущегося бюста.

– Это мы еще посмотрим, – заявил новенький, а когда совершенно довольная Лизавета вышла, примирительно сказал, – на чужих женщин я никогда не лез. Никита.

– Что? А, Саша, – Гаврилин еще раз пожал руку, – Гаврилин.

– Колунов.

– В детстве дразнили Колуном?

– Ничего подобного, – Никита засмеялся, – до сих пор с самого детства друзья зовут Клоуном.

Гаврилин тоже засмеялся. Слава Богу, теперь хоть будет не скучно.

– Тоже гепатитчик? – спросил Гаврилин.

– Ага, – Клоун ткнул пальцем себя в плечо, – навылет, огнестрельный.

Боль

Ни черта он не скажет. Даже если что-нибудь вспомнит. Следователю это было понятно с самого начала. Но обряд должен быть выполнен. Следователю было скучно, скукой сочились запотевшие окна кабинета, скука пропитала стены, оклеенные выгоревшими обоями. И голос свидетеля, музыканта из ресторана «Старая крепость» Сергея Головина, тоже был невообразимо скучен.

– В одиннадцать часов все началось.

– В двадцать три ноль-ноль? – переспросил следователь.

– Не, минут в десять двенадцатого. В двадцать три десять, примерно.

– Такая точность! – следователь изобразил на лице нечто вроде улыбки, и такое же подобие улыбки как в зеркале появилось на лице музыканта.

– В одиннадцать мы начали мероприятие. Рита чего-то там сказала праздничное…

– Рита – это…

– Наша танцовщица, Маргарита… тьфу ты… Зимина.

– Продолжайте.

– Потом мы дали первую песню, и как раз между первой и второй все и началось.

– Между первой и второй перерывчик небольшой.

– Да, минуты полторы… – музыкант снова улыбнулся, демонстрируя следователю, что оценил его чувство юмора.

– Сколько это продолжалось?

– Что?

– Когда началась перестрелка в зале?

– Вот этого я точно сказать не могу. Мне показалось, что все это продолжалось несколько дней.

– Угу, – следователь кивнул. Дверь кабинета распахнулась, и появившийся на пороге капитан милиции выразительно постучал по наручным часам пальцем.

– Сейчас, – бросил следователь, дверь закрылась, – сколько человек, как вы говорили, помогли вам всем бежать?

Музыкант тяжело вздохнул. Все это он рассказывал уже трижды:

– Двое. И еще один из тех, кто нас захватил.

– Один из нападавших… – записал следователь.

– Тот, который убил нашего повара и официанток.

– … повара и официанток. И?

– Все. Мы потом побежали, а они все остались.

– … остались. Ознакомьтесь и подпишите.

Музыкант взял протянутые ему листы бумаги и, не читая, подписал их.

Следователь посмотрел на подпись, кивнул, расписался на бланке пропуска и отдал его свидетелю:

– Если что-то вспомните – позвоните.

– Обязательно, – сказал музыкант.

И он, и следователь прекрасно знали, что даже если музыкант и выкопает что-нибудь в своей памяти, то кабинет следователя будет последним местом, куда он эту информацию понесет.

Чего допрашивают, думал музыкант по пути к выходу из управления. И так все ясно – нарвался Солдат на парней покруче себя, вот и все. А то еще может быть, что сами менты его и грохнули.

А что, может, так оно и было. Музыкант поднял воротник и вышел на улицу, в пропитанную холодом и сыростью темноту.

Даже возле управления фонари не горели. Музыкант прошел по тротуару до угла, ступил на мостовую. Под ногой плеснуло.

Утонуть можно, зло подумал музыкант и пошел через дорогу, не обращая уже внимания на брызги. Дома приму сто пятьдесят и согреюсь.

– Головин? – рядом с музыкантом выросли две темные фигуры.

– Что?

– Вы гражданин Головин?

– Да.

– Поехали.

– Я только что от следователя…

– А нам насрать, – темная фигура справа приблизилась, и музыкант уловил тяжелую смесь перегара и табака, – сам в машину сядешь, или тебя туда вкинуть?

За спиной притормозила машина, щелкнула дверца.

– Садись.

Музыкант оглянулся по сторонам, но улица была пустой. В бок что-то больно уперлось.

– Не умничай и садись.

Музыкант обреченно вздохнул и подошел к машине.

Из открытой дверцы пахнуло теплом, табачным дымом. Довольно громко звучала музыка.

«Отель Калифорния», отметил музыкант автоматически и наклонился перед дверцей. Стоп. А куда это его и кто?

Он выпрямился и обернулся:

– А куда?

– За кудыкины горы, – один удар пришелся в солнечное сплетение, второй чуть пониже затылка. Музыкант не упал только потому, что его подхватили и быстро впихнули в машину.

Один человек сел на заднее сидение рядом с ним, второй – на переднее, возле водителя.

Пришел в себя музыкант только тогда, когда в лицо ему плеснули чем-то холодным, с сильным запахом мазута.

– Живой? – спросили откуда-то сверху.

Глаза были туго завязаны. Болела голова, подташнивало, на попытку подняться, запястья, стянутые чем-то за спиной, отреагировали острой болью. Музыкант застонал.

– Живой. У нас к тебе несколько вопросов.

Чьи-то руки сзади рывком подняли музыканта на ноги. Ноги держали слабо.

– Посади его на ящик, – сказал тот же голос.

За спиной музыканта что-то чиркнуло по полу и не сильно ударило его сзади по ногам.

– Присаживайся.

– Спасибо, – автоматически сказал музыкант.

– Потом поблагодаришь, – кто-то глухо хмыкнул за спиной, – а пока расскажи нам все о Новом годе.

Опять, подумал музыкант. Только на этот раз это не милиция. Точно – не милиция.

– Так я это…

– Уже ментам все рассказывал?

– Три раза уже!

– А нас, значит, не уважаешь? – голос спокойный, без угрозы.

– Нет, я…

– Что?

– То есть, да, уважаю. Просто…

– Просто ты к нам не хочешь относиться серьезно.

Музыкант почувствовал, как по спине потек пот.

– Я… серьезно, честно, я…

– Ухо, – спокойно сказал голос, и музыкант закричал.

Что-то будто раскаленным металлом обожгло голову слева, по щеке и шее разом потекли струйки чего-то горячего.

– У нас мало времени. А у тебя мало ушей. Потом мы займемся пальцами, а потом уже и твоим хозяйством. Это сможет благотворно отразиться на твоем голосе. Ты же у нас еще и певец?

Музыкант всхлипнул, рану жгло, страх и безысходность комком подкатились к горлу.

– Мне еще долго ждать? Еще ухо?

– Нет, не нужно, я все расскажу, что я не понимаю, я все расскажу. Честно!

Музыкант рассказывал торопливо, проглатывая слова и окончания, глотая слезы боли и страха. Все рассказать. Все. Он даже не забыл сказать о своем подозрении по поводу ментов. Или еще кто в погонах.

– Если что – узнаешь кого-нибудь из тех, кто в кабаке стрелял?

– Так их же всех…

– Не тех, кто был с Солдатом, других.

– Узнаю, конечно узнаю. Точно, – музыканту казалось, что именно от этих слов зависит его жизнь, именно от ответа на этот вопрос.

– Узнаешь… – удовлетворенно протянул все-тот же голос.

– Узнаю, конечно, узнаю.

– Дай телефон, – куда-то в сторону сказал голос.

Музыкант сквозь боль и гулкие удары крови слышал, как набирался номер на телефоне, потом снова послышался голос, но уже далеко, слов было не разобрать.

Музыкант застонал. Вся левая часть головы горела, а тело словно обложили льдом. Что же это такое? После того, как удалось в ту ночь вырваться из ресторана, когда за спиной затих автомат, музыкант подумал, что все, что вот осталось позади самое страшное приключение в жизни, что после такого – уже ничего не страшно.

А теперь, теперь было куда страшнее. Там он был одним из многих, потенциальной жертвой. Здесь…

Его уже сделали уродом. Его, а не кого-то там, в стороне. И что еще с ним могут сделать? Убить. Разрезать на куски? Они ведь даже не угрожали ему, они просто отсекли ухо для того, чтобы он поверил в серьезность их намерений. Быстро и по-деловому.

– А с этим что делать? – голос, незнакомый голос прозвучал прямо за спиной, – Слышь, Краб?

Краб. Музыкант знал это имя. Он слышал рассказы о человеке, стоявшем возле самого Хозяина, и рассказы эти могли испугать кого угодно. Внутри все оборвалось. Захотелось закричать, но музыкант только крепче сцепил зубы.

– Этого лабуха отвезите за город, на дачу. И ухо ему чем-нибудь залепите, чтобы не подох раньше времени.

Не подох. Не подох раньше времени. Музыкант застонал. По телу прошла мучительная судорога безысходности. Раньше времени. Теперь они определят время.

Теперь они решат, сколько ему жить.

Рывок за шиворот заставил музыканта встать. Что-то прижалось к пульсирующей болью ране.

– Да он обхезался!

– Застелишь чем-нибудь машину, – лязгнула тяжелая металлическая дверь, как в гараже.

Толчок в спину чуть не сбил музыканта с ног:

– Пошли, засранец.

Наблюдатель

Клоун разливался соловьем. Он трепался не переставая, размахивал руками, говорил тосты, следил за тем, чтобы стаканы были полными, и при этом не забывал время от времени поглаживать сидящую рядом с ним на кровати Леночку, дежурную медсестру из хирургии.

Верная Лизавета честно сидела возле Гаврилина и после каждого анекдота приваливалась грудью к его плечу.

Плечу было приятно, боку больно, но Гаврилин стоически переносил и то и другое.

Вот так всегда – хорошее и плохое распределяется только комплектами, подарочными наборами. Можно получить только одно? Можно, только хорошее уже кончилось.

– Саша, не сачкуй! – сказал Клоун.

– Ни в одном глазу, – провозгласил Гаврилин и поднял стакан, – предлагаю тост за прекрасных дам!

– Поддерживаю! – Клоун вскочил с кровати, – я такие тосты пью только стоя.

Гаврилин вздохнул и тоже встал, только медленно и осторожно. Такое чувство, что в боку у него отверстий как в дуршлаге, и каждое болит. Спасибо Лизавете – поддержала.

Заботливая баба. Вылечусь – женюсь. Гаврилин опрокинул стакан в рот.

Свиньи мы все-таки. Такой коньяк глушить стаканами. Его же нужно смаковать маленькими глоточками и закатывать при этом глаза!

Гаврилин зацепил с тарелки дольку лимона, сунул его в рот и поморщился.

– … Подходит к водителю «москвича» и говорит: «Что, мужик, и тебе анекдоты о шестисотом мерсе и «запорожце» надоели?», – Клоун хлопнул рукой по колену и первым захохотал.

Так себе анекдотик, подумал Гаврилин. Но Клоун так заразительно смеется, что даже старые анекдоты ему можно простить.

Леночка из хирургии просто счастлива от внезапной встречи.

– А теперь, – сказал Клоун, отсмеявшись, – за знакомство.

– Пили уже, – продемонстрировала наблюдательность Лизавета.

– Так то мы пили за просто знакомство, а теперь выпьем за близкое знакомство.

Дамы захохотали.

– А потом за очень близкое, – сказала Леночка.

Гаврилин завистливо вздохнул. Хорошо иметь рану в плече. А тут – ни тебе повернуться энергично, ни тебе позу сменить. Одна надежда – на сообразительность Лизаветы.

– Бутылка пустая, – сказала Леночка.

– Покойников со стола, – скомандовал Клоун и вытащил из сумки новую бутылку.

Запасливый парень, подумал Гаврилин, молодец. А вот он не очень. Что-то повело немного.

Еще не хватало чтобы окончательно развезло, или, не дай Бог, стошнило прямо на веселую компанию. Гаврилин осторожно помотал головой. Надо пройтись по коридору.

Гаврилин осторожно снял Лизаветину руку со своего колена и встал.

– Ты чего?

– Пройдусь по коридору. Тут недалеко.

– Осторожно там, смотри не упади.

– Обижаешь, Лизонька, я еще крепкий мужик.

– И у него есть крепкие друзья, – заявил Клоун и то же встал, – вы тут пока, девоньки, все приберите и постельки перестелите.

Опять молодец! У Гаврилина никогда не получалось такое изящное управление слабым женским полом. Вечно он попадает в зависимость от своего рыцарства. Проще надо быть, проще.

В голове немного шумело. Почти как тогда, сразу после того, как его привезли сюда. Крови он потерял тогда много.

– Не люблю я больницы. Вообще я в больницу попал второй раз в жизни. – Стены неприятно покачивались, и Гаврилин никак не мог отделаться от ощущения, что пол коридора гуляет небольшими упругими волнами.

– Первый раз тоже с раной? – Клоун придержал Гаврилина за локоть.

– Нет, мне было что-то около двадцати, когда у меня приключился приступ аппендицита. Получил массу впечатлений. И только когда выписывался, узнал, какой была фамилия моего врача.

– Безрукий? Меня в армии оперировал подполковник медицинской службы Безрукий. Вынул из меня пятнадцать осколков.

– Фамилия у моего была покруче – Варвар. Если бы я

раньше знал – фиг бы он меня на стол затащил.

– Тебя придержать, чтобы отдачей не отбросило? – спросил Клоун.

– Я сам, сам, – Гаврилин смело шагнул в кабинку туалета.

Фу, нализался. Нельзя так. И к тому же почти совершенно без повода. Что там сказал в самом начала Никита? За знакомство?

Гаврилина качнуло, и он оперся рукой о стену.

И пили в темпе просто неприличном. И закуски почти не было. Тут Клоун не предусмотрел. Выпивки набрал полную сумку, а из закуски всего одну шоколадку и лимончик.

Теперь вот страдай. Гаврилин прислушался к своему желудку. Нет, пока еще не очень сердится на хозяина. Нормально.

– Ты там не уснул? – спросил из-за двери Клоун.

– Бодрствую.

– Это хорошо, а то нас дамы заждались.

– Подождут, такая их бабья судьба, – Гаврилин спустил воду в бачке и вышел, – пошли выйдем на лестницу, воздухом свежим подышим.

Хотя какой тут свежий воздух на лестнице? Курят здесь. Даже окно открытое не помогает.

Гаврилин оперся о подоконник и выглянул в окно. Или подмораживает, или ему только кажется?

– Никак холодает? – удивленно спросил Клоун, – не может быть!

– Может, – уверенно сказал Гаврилин, – январь, между прочим. Пора.

– Пора. Ты где свой гепатит подцепил?

Вопрос был задан совершенно будничным тоном, и Гаврилин чуть не ляпнул сгоряча о «Старой крепости».

Коньяк без закуски очень способствует откровенности. Но нас, старых опытных наблюдателей, фиг теперь кто поймает.

– На улице прицепились какие-то козлы! Думал отмахаться – и получил ножом. Думал убежать и получил пулю.

– Весело погулял!

– Весело.

Вот только интересно, что бы мне пришлось врать, если бы Клоун поинтересовался, как это я умудрился схлопотать пулю спереди при выстреле сзади. Но Клоун провокационных вопросов не задавал. И на сомнения Гаврилина внимания не обратил.

– Ничего, недельки две и будешь как новенький. По себе знаю.

– По армии?

– И по армии тоже. Я там схлопотал по полной программе. Восемнадцать осколков в грудь, как здрасьте.

– Не повезло.

– Как сказать.

– Что, комиссовали по ранению?

Клоун засмеялся:

– Как же, комиссовали. Даже отпуска не получил.

– Так в чем же повезло?

– А выжил. Просто взял и выжил.

Гаврилин понимающе кивнул:

– Врач?

– И он тоже. А перед этим еще один человек, – веселое

выражение сползло с лица Клоуна, и оно стало почти тоскливым.

Гаврилин расценил это как нежелание говорить.

– Может, еще и снег выпадет…

– А ты заметил, о чем бы мужики не трепались, все на службу в армии переводят?

– Заметил. Особенно те, кто повоевал. Уже закончилось давно, а все…

– Не закончилось. Ни хрена не закончилось. Все мы там остались. На войне. Все воюем и воюем. Как проклятые. Кто изловчился – в штабе, кто нет – в поле. На блокпостах, в маневренных группах, на бортах. Иногда кажется, что проснусь – а все по-прежнему. Пянжский погранотряд, палатки, вертушки.

Гаврилин слушал молча, не перебивая. В такие минуты он чувствовал себя слишком неловко, чтобы перебивать. В такие минуты ему казалось, что виноват в чем-то, что его вина в том, что ему не довелось повоевать, что его служба проходила ровно и спокойно.

– А я не жалею. Честно. То что потом кричали о несправедливой войне… Может быть. Может быть она была несправедливой для генералов. А для меня, для остальных пацанов двадцатилетних… Эта была война справедливая.

Это была война за свою жизнь, за своих ребят…

Ладно, все прошло, – Клоун глубоко вздохнул, – все прошло. Об одном жалею.

– О чем?

– Долг один не вернул. Не получилось, – Клоун отошел от окна, – пошли, дамы заждались.

Гаврилин двинулся следом за ним.

Ну вас всех, ветеранов, подумал он, все вы какие-то непростые и загадочные. Воюем. Если бы вы одни! Если бы вы одни продолжали воевать и убивать!

Гаврилин потер о брюки ребро левой ладони.

Долг он, видите ли, не вернул. Не отомстил за павшего товарища? Не перестрелял десяток немытых мужиков?

Алкоголь словно выветрился из головы, оставив только раздражение и смутное чувство тревоги. Возле двери туалета Гаврилин остановился. Лицо горит, как от солнца.

Гаврилин наклонился осторожно над умывальником, плеснул в лицо холодной воды. Что такое?

Что это с ним? Куда-то исчезло чувство покоя. Скука? Какая скука? Это что, он всего несколько часов назад маялся скукой, не зная чем заняться?

Что это с ним? Словно странный, легкий тревожный запашок разбудил его. Гаврилин сильно потер лицо, закрутил кран.

Что с тобой, Сашка Гаврилин? Все позади, все нормально.

Гаврилин двинулся по коридору к двери своей палаты. Что-то ведь меня насторожило. Что? Или просто сказывается усталость и рана?

Или?

Дверь палаты распахнулась и в коридор вышел смеющийся Клоун с Леночкой на руках:

– Мы тут сходим на экскурсию, вернемся через часик.

– Счастливо! – сказал Гаврилин.

– Да и вы тут не скучайте, – Клоун подмигнул Гаврилину и легко понес свою хихикающую ношу по коридору.

Легко сказать, подумал Гаврилин. Напрасно он так сегодня хорохорился. Бок начало жечь немилосердно.

Гаврилин постоял перед дверью, пока Клоун не скрылся за поворотом.

Пянжский погранотряд… Может быть это его насторожило. Там же служил и Палач. Кстати, по возрасту они, похоже, свободно могли служить в одно и то же время.

Много их там служило. Было бы чего волноваться.

Даже если они и были знакомы, Клоун и Палач. Не в этом дело. Не это вовсе так завело Гаврилина. Что?

Суета

Частная клиника «Гиппократ» была местом специфическим. Могло показаться, что любые законы на ее территории перестают действовать. Раны, о которых в любом другом медицинском заведении должны были бы доложить в соответствующие органы, здесь назывались каким-нибудь инфекционным заболеванием и благополучно излечивались в достаточно комфортабельных палатах.

Стоило это недешево, но в клиентах недостатка не было. Кстати, заключение о кончине кого-либо из больных от тех же самых инфекционных заболеваний здесь делали тоже без проблем. Тут же, при «Гиппократе» действовало похоронное бюро и отделение пластической хирургии.

Но главным достоинством клиники, основной составляющей немаленького гонорара врачей были вовсе не удобства и комфорт. Клиника была нейтральной территорией. Как бы ни хотели конкуренты достать недостреленного коллегу, порог «Гиппократа» был зачарованной линией.

Нельзя. Все великолепно понимали, что должно быть нечто незыблемое в это суматошное время, где можно было бы безопасно отдохнуть.

Лично Хозяин гарантировал демилитаризованный статус клиники, и никто никогда не решился бы этот статус нарушить.

Однажды, в самом начале деятельности клиники, выздоровевший после трех пулевых ранений на крыльце клиники нарвался на четвертое ранение, на этот раз в голову. Через день похоронное бюро «Гиппократа» оказало услуги сразу трем клиентам – убиенному, убийце и заказчику.

И все признали, что Хозяин прав. Как, впрочем, и всегда.

Когда через полгода после показательных похорон, очередной выздоровевший благополучно покинул клинику, добрался до хаты, сел за праздничный стол и после первого тоста вместе с десятком гостей взлетел в небеса от трех килограммов динамита, все сочли, что наконец найден достаточный минимум. В комплекс услуг клиники входит еще и безопасная дорога домой.

Официальные структуры в деятельность «Гиппократа» не совались, то ли признавая его экстерриториальность, то ли предполагая пользоваться его услугами.

Все было чинно и благопристойно. В функции охранников клиники входила не столько внешняя безопасность, сколько внутренний порядок. Иногда приходилось придерживать перебравших больных, которые потом утром приносили свои извинения. Самым страшным наказанием в клинике было отлучение.

Охрана контролировала собственно корпус клиники и периметр парка, в центре которого стоял «Гиппократ». Режим посещения больных был совершенно свободным, поэтому ни одного из пары охранников на автоматических воротах, подъехавший в два часа ночи «опель» не удивил.

Один из охранников не торопясь набросил плащ, вышел из домика и подошел к машине.

Стекло на задней дверце опустилось, в машине зажегся свет. Охранник наклонился к дверце. Его напарнику, наблюдавшему за всем этим по монитору, показалось, что охранник дернулся. Напарник насторожился, и его рука легла на кнопку тревоги.

Потом охранник у машины выпрямился и махнул рукой. Ворота на территорию парка открылись, и «опель» неторопливо двинулся по освещенной мокрой аллее к клинике.

– Что там? – спросил тот, что сидел за пультом у вошедшего охранника.

Тот отмахнулся, поднял трубку внутреннего телефона и быстро набрал номер:

– Там к вам поехал Краб. С ним один, за рулем.

Сидевший за пультом присвистнул:

– Что это он? Тут же его людей вроде нет?

– Хрен его знает. Будет выезжать – сам подойдешь и спросишь.

– Сейчас, разогнался.

«Опель» остановился возле крыльца, из него вышел Краб, аккуратно прикрыл за собой дверцу.

Входная дверь клиники открылась, и на крыльцо вышел охранник:

– Добрый вечер.

– Вечер добрый, – ответил Краб.

Охранник потоптался на крыльце. Краб спокойно смотрел на него от машины.

– Что стоишь? – поинтересовался Краб.

– Вас вышел встретить.

– А на хрена?

Охранник замялся.

– А если я просто приехал воздухом в парке подышать. А вовсе не в вашу живодерню?

Охранник шумно сглотнул. Краб мог себе позволить разговаривать таким тоном практически с любым. Кто был тоном не доволен, обычно свое недовольство держал при себе.

– Порядок должен быть, пацан, порядок, – Краб медленно поднялся по ступенькам, – вам зачем камер столько нацепляли?

Охранник автоматически оглянулся на видеокамеру возле входа. В этот момент Краб одним броском оказался возле охранника и не сильно двинул его коленом в пах.

– Мать… – протянул охранник сдавленным голосом.

Краб не торопясь взял его за волосы и, придерживая голову рукой, ленивым движением припечатал колено к лицу охранника.

– Ты здесь поставлен, чтобы охранять, – назидательно сказал Краб опустившемуся на колени охраннику, – охранять, а не лакействовать. Усек?

Краб оставил охранника на крыльце и вошел в вестибюль. Второй охранник стоял напротив входа, пытаясь понять, что в этой ситуации ему нужно делать.

– А ты что уставился? – спросил Краб.

– Ничего…

– У тебя ствол есть?

Охранник молча откинул полу пиджака.

– На предохранителе?

– Да.

– А патрон в стволе?

– Нет…

– Козел, – кулак Краба вскользь зацепил челюсть охранника, и тот отлетел к стене.

– Ладно, тебе насрать на тех, кто у вас здесь лечится. А сам жить хочешь? – спросил Краб, наступив ногой на грудь охранника.

– Хочу.

– Что же ты, сука, даже когда твоего приятеля на крыльце били, даже ствол не достал?

– Нам от ворот позвонили, сказали, что вы едете, – от входа сказал слабым голосом первый охранник.

– Ну и что? Я что – не могу вас пришить?

Охранник от двери хлюпнул носом.

– Сходи, умойся, – не оборачиваясь, сказал Краб, – да дверь закрой, урод.

Краб, наконец, убрал ногу с груди лежащего, и тот встал.

– Что скажешь? – спросил Краб.

– Ничего.

Кулак Краба впечатался в солнечное сплетение охранника. Он согнулся.

– Что теперь скажешь?

Охранник что-то невнятно прохрипел.

– Не слышу.

– Ничего.

– Мудак, так ничему и не научишься до самой смерти, – Краб несильно толкнул охранника, и тот упал.

Охранник перевалился на бок, рука его скользнула к пистолету.

– Молодец, – одобрительно сказал Краб, – только у тебя ж пушка на предохранителе и не взведена.

На этот раз удар пришелся в область печени. Охранник заскулил. Еще удар – и пистолет отлетел в сторону.

– Не надо, – раздался голос сзади.

Краб оглянулся. Первый охранник уже успел умыться и теперь стоял в нескольких метрах за спиной Краба. В опущенной руке его был пистолет.

– Не надо, – сказал охранник.

– А то что? Выстрелишь?

Охранник не ответил.

– Я тебя спросил – выстрелишь?

– Да.

Краб усмехнулся:

– А не испугаешься? Я ведь Краб.

– Здесь ничейная территория. Вы напали на нас. Никто ничего не возразит, если я выстрелю.

– Как зовут?

– Макс.

– Ко мне пойдешь?

– Что?

– В команду мою пойдешь? – повторил свой вопрос Краб.

– Да.

– Завтра мне позвонишь, – Краб подошел к охраннику и дал ему свою визитную карточку.

Охранник взял карточку левой рукой и сунул ее в карман пиджака.

– Пушку можешь спрятать, Макс, – сказал Краб.

Охранник поставил пистолет на предохранитель и спрятал оружие в кобуру.

– А приятелю своему скажи, что за науку благодарить нужно. А то заладил – ничего, ничего.

Краб двинулся было к лестнице, потом оглянулся:

– Макс?

– Да?

– Ты как думаешь, чего я тебя к себе позвал?

– За пистолет.

– В смысле?..

– Что я его достал…

– Ни хрена, – Краб усмехнулся, – это тебе по работе положено за оружие хвататься.

– Тогда за что?

– За то, что ты его на меня не навел. Понимание проявил. Усек?

– Усек.

– Вот и ладно. У вас тут сколько гепатитчиков лежит?

– Двое, – хриплым голосом сказал вставший, наконец, второй охранник, – оба в одной палате. Второй этаж.

– Слышь, Макс, а приятель твой, так ничему и не научится.

Краб неторопливо стал подниматься по ступенькам.

– Сука, – тихо сказал охранник.

– Краб, – спокойно поправил его, не останавливаясь, Краб.

Глава 2

Наблюдатель

Лизавета ждет. Гаврилин остановился на пороге палаты и перевел дыхание. Какое замечательное сочетание – небольшой костерок из боли под повязкой на левом боку и мечтательное выражение на лице Лизаветы.

– Как дела? – спросил Гаврилин.

– Скучаем, – ответила Лизавета.

А я – нет, чуть не ляпнул Гаврилин, но вовремя сдержался. Сейчас вот просто лечь и попытаться уснуть. Только для этого нужно будет ненавязчиво убрать Лизавету с постели. Гаврилин двинулся к кровати, заботливо придерживая свой бок локтем.

Дожились, господин Гаврилин, просто докатились. Классная баба лежит в твоей постели, а ты идешь к ней и думаешь, как бы она освободила место. И, если быть честным, она не то, чтобы совсем лежит, так, прилегла, подогнув ножки и опершись локтем о подушку.

Любой нормальный мужик при таком зрелище должен был уже испытывать… ну, скажем, приподнятое состояние. Но как болит бок. Гаврилин присел на край кровати, Лизавета немного поджала ноги, освобождая ему место. Спасибо, сестра. Вот если бы просто убрала свои ножки с кровати… и попку… и… ну, в общем, все те, до чего всего пару часов назад я так мечтал добраться.

Гаврилин прикрыл глаза. Не нужно было так напиваться. К горлу подкатился комок, и Гаврилин понял, что о выпивке тоже лучше не вспоминать.

– А Никита с Леной пошли прогуляться, – сказала Лизавета.

– Я их видел, – кивнул Гаврилин и тут же пожалел об этом. Не надо было пить, и не надо делать резких движений.

– Тебе налить? – спросила Лизавета.

– Сто грамм цианистого калия, – ответил Гаврилин, – мышьяком закусить.

Лизавета села на кровати, внимательно посмотрела в лицо Гаврилина.

– Тебе плохо?

– Утром было намного лучше.

Чуть теплая рука коснулась лица Гаврилина, легла

на лоб.

– У тебя температура.

– У меня дырочка в левом боку и почти бутылка коньяка в желудке, – пожаловался Гаврилин.

– Ложись, – Лизавета встала с кровати и попыталась помочь Гаврилину.

– Не надо, женщина, я сам. Не унижай мужика, – Гаврилин вцепился в левый бок руками, привстал, а потом завалился на правый бок.

– Убьешься так, – сказала Лизавета, и в ее голосе Гаврилину послышались заботливые ноты. Приятно, подумал Гаврилин.

– У тебя есть что-нибудь от боли?

– Тебе сейчас не стоит, после выпивки.

– После выпивки… – протянул Гаврилин, – да, за все нужно платить.

– Я здесь приберу, похоже, праздник закончился, – констатировала грустно Лизавета.

– Он только откладывается, вот у меня перестанет зудеть в боку…

В дверь палаты постучали. Какие все вокруг вежливые, подумал Гаврилин. Стоп. А кто это в два часа ночи приперся в палату? Медсестры здесь стучат одинаково, мягко и осторожно, Клоун вломился бы в дверь без стука, или, в крайнем случае, двинул бы пару раз в дверь рукой. А тут уверенные, жесткие удары. Сильные. У Гаврилина даже на мгновение заныли костяшки пальцев на правой руке.

– Войдите, – сказал Гаврилин.

– Добрый вечер, – сказал вошедший в палату мужчина.

Ну настоящий полковник, всплыла почему-то в голове Гаврилина фраза из песни. Чуть выше среднего роста, коренастый, короткая стрижка, лет сорок пять на вид.

– Вы к кому? – Гаврилин даже улыбнулся, услышав каким официальным тоном задала этот вопрос Лизавета.

– Мне бы Никиту, – посетитель умудрился сказать фразу одновременно и твердо и просительно.

Гадом буду – полковник, – решил Гаврилин. А вот Клоуну не повезло. Гаврилин покосился на Лизавету. Что предложит медицинский персонал?

– Я сейчас посмотрю, – сказала Лизавета, – он кажется вышел…

– На процедуры, – подсказал Гаврилин.

– На процедуры, – вслед за ним повторила Лизавета и осторожно, за спиной показала Гаврилину кулак. – Если у него уже все… закончилось, я его позову.

– Хорошо, у мня есть время, – кивнул посетитель и сел на стул.

Уверенный мужик. Ведет себя так будто не вломился в палату в начале третьего, а так, к приятелю зашел. А может, и вправду к приятелю. Хотя…

Гаврилин изучающе посмотрел на него. Если это к Никите, то и род деятельности у них с Клоуном один. И очень определенный род.

Да что же такое? Гаврилин сжал под одеялом кулаки. Ну чего это он распсиховался? Ну пришел и пришел. Вот к нему тоже два посетителя приходило… Или приходили? За один день.

Гаврилин вздрогнул и поморщился от боли в боку. Когда к Гаврилину приходили посетители, медсестру об этом предупреждали по телефону, и она интересовалась у Гаврилина хочет ли он видеть кого-нибудь. Иначе охрана бы просто не пропустила посетителя, тем более в такой поздний час.

А этого вот охрана пропустила.

А если у Никиты неприятности? Не должно бы, если верить Григорию Николаевичу. Клиника – нейтральная зона. Здесь разборки не происходят. Здесь вы, Саша, сможете спокойно подлечиться. Заодно немного познакомитесь с материалами будущей операции.

Блин. Большой такой, горелый блин. Не на полковника похож посетитель. Не на полковника вовсе, а всего лишь на майора. Правда, майора крутого, хоть и бывшего.

Спасибо отцам-инструкторам. Научили-таки запоминать просто автоматически и текст, и лица на фотографии. Как там было изложено в папочке?

Гаврилин пошевелил губами, вспоминая. Майор. Морская пехота. Последняя должность – зам командира отдельной бригады по специальной подготовке. Ушел в отставку по состоянию здоровья. Официально. А неофициально – использование служебного положения… Очень обтекаемая формулировка. Что-то там у него не сложилось со службой. Возраст – сорок три года. Это все в прошлом. А сейчас…

Вспомнить. Нужно обязательно вспомнить. Ведь обратил же Гаврилин на него внимание. Из-за чего?

Так, папка о местных криминальных кадрах. Значит майор… Кличка – Краб. Гаврилин перевел дыхание. Пошло. У него всегда так, когда вспоминаешь что-то важное. Вначале нужно преодолеть какой-то барьер, а потом все идет как бы само собой.

Кличка – Краб. Занимает очень близкое положение возле некоего Хозяина. Лично убил несколько человек, отвечает у Хозяина за… Зам по специальной подготовке. Имеет группу боевиков, очень высоко котирующуюся в городе. И не только в городе.

Нет, а как сидит! Гаврилин смотрел на Краба из-под прикрытых век, благо тот сидел к Гаврилину боком и смотрел на дверь. Спокойный и очень уравновешенный. Очень при этом агрессивен. Такого, естественно, охрана пропустит в больницу в любое время. Человек от самого Хозяина.

И ему зачем-то понадобился симпатичный парень по кличке Клоун, которого только сегодня привезли в больницу со сквозным ранением плеча.

Гаврилин чуть не завыл. В полный голос. От злости на самого себя и на весь мир. И на Григория Николаевича. Отдыхайте, Саша, спокойно, у вас есть время. Операцию начнем… Вот она, операция, пришла в гости сама.

Все ведь было перед глазами и снова прошляпил. Кретин. Полный и безысходный кретин.

Вот Клоун открывает очередную бутылку коньяка. Вот выбрасывает в окно, широко размахнувшись левой рукой, окурок, вот легко несет на руках млеющую Леночку из хирургии. На руках, кретин. На двух руках. Одна из которых у Клоуна должна быть прострелена, да так, что он лег в клинику.

Отдыхайте, Саша. Отдыхайте. Твою мать. Может, совпадение? Может. Может, Клоун мужественный парень и стойко переносит боль.

Мысли суетились в голове, а руки осторожно откинули одеяло. Ясно, что не получится, ну хоть попробовать-то можно. Вот приспичило хворому в сортир среди ночи. Очень даже может быть.

Гаврилин сел на кровати и нашарил ногами тапочки. Кто придумал, что в экстремальных ситуациях боль уходит? Дурак придумал. Бок пекло немилосердно. Сердце колотилось в треснувшие ребра так, что свободно могло сломать их окончательно.

Отдыхайте спокойно, Саша.

– Прохладно здесь, – в пространство сказал Гаврилин и осторожно снял со спинки стула спортивную куртку. Только не стукнуть ею о мебель. Не дай Бог услышит морпех в отставке стук сотового телефона о дерево. Еще подумает, что я за пистолетом полез.

Гаврилин встал с кровати и набросил куртку на плечи.

Теперь уединиться. Выпустит Краб его из палаты или нет?

– Что-то затянулись у Никиты процедуры, – сказал Гаврилин и почувствовал, что еще немного, и голос будет дрожать от возбуждения.

– Дело молодое, – сказал не отрывая взгляда от двери Краб.

– Ага, – Гаврилин чуть не кивнул сгоряча, – пойду прогуляюсь.

Вот сейчас майор и врежет. Гаврилин двинулся к двери, на всякий случай прикидывая возможные варианты драки. Все варианты сводились к тому, что лежать наблюдателю в бессознательном состоянии. Только не суетиться.

Пахнет от Краба каким-то резким импортным лосьоном. Следит за собой мужик.

– Я не мешаю? – спросил Краб.

– Нет, все в порядке. Я пройду. – Тон дурацкий, почти жалобный. Неужели так сдрейфил Саша Гаврилин?

В какую сторону открывается дверь палаты? К себе или… В коридор. Все правильно, в коридор, по требованиям пожарной безопасности. Только бы никого не было в коридоре. А то путешествие окажется очень коротким.

Как болит бок. И как кружится голова. Не нужно было пить. Не нужно было. Особенно в такой компании.

Стены коридора медленно колыхались, изгибаясь небольшими волнами. Пол ощутимо ерзал под ногами. Сбежать хочет. Гаврилин закрыл за собой дверь и огляделся. Никого.

А теперь – в туалет. Главное – не терять равновесия. Осторожно. Осторожненько.

Зайдя в туалет, Гаврилин сразу же вытащил из кармана телефон. Дошел. Сейчас звякнуть Хорунжему и все. И останется только продержаться несколько минут до подхода основных сил.

А ведь расслабился. Который уже месяц серьезным делом занимается, а все продолжает мыслить киношными категориями. Выжил герой в финальной перестрелке – конец фильма, и герой будет жить долго и счастливо.

Расслабился. А расслабленный герой такая же глупость как… Ну как сотовый телефон без аккумуляторов. Гаврилин еле сдержался, чтобы не врезать телефоном о кафельный пол.

Ай да Клоун. Везде поспел. Когда же это он успел аккумуляторы выдрать?

Что дальше? Финальная, говоришь, перестрелка? До нее еще дожить надо. Гаврилин покрутил в руках бесполезный аппарат. Позвонить.

А может устроить маленькую пожарную тревогу?

Лучше позвонить.

В рельсу.

Телефон. В комнате у медсестры есть городской телефон. Точно. Гаврилин выглянул в коридор. Никого. Да здравствует Леночка из хирургии! Ура. И слава отечественным строителям, устроившим комнату дежурной сестры всего в трех метрах от туалета.

Три метра. Пять шагов. Шесть. Семь. Совсем он сдал. Ноги не хотят отрываться от пола. Ну еще немного! Совсем чуть-чуть. Дверь еще может оказаться на замке, подумал Гаврилин и рванул дверь.

Кабинет закрыт не был, Гаврилин с трудом устоял на ногах. Куртка свалилась с плеч, но на нее Гаврилин уже внимания не обратил. Старомодный черный телефон с диском стоял на столе возле окна. Два шага. Три.

Прямой. Телефон здесь должен быть прямой. Обязательно. Иначе…

Гаврилин снял трубку правой рукой, потом переложил ее в левую. Набрать номер.

Какой тугой диск. Палец соскользнул и Гаврилин ударил по телефонному аппарату рукой. Набирать заново.

Есть. В трубке прозвучал длинный гудок. Хорунжий всегда берет трубку сразу после первого гудка.

– Да?

Это я. Гаврилин просто хотел сказать – это я, но не смог. В спину что-то ткнулось, и голос Краба сказал:

– Положи трубку.

Суета

Хорунжий две или три секунды слушал короткие гудки. Потом отключил телефон. Звонок в три часа ночи. Хорунжий быстро оделся, взял со стола пистолет и сунул его в кобуру.

Всякое бывает на свете. Кто-то мог ошибиться номером и услышав незнакомый голос повесить трубку. Могло быть.

Хорунжий взял в руки телефон и набрал номер сотового Гаврилина. И механический голос сообщил ему, что этот номер временно недоступен.

Гаврилин мог уронить свой телефон. Мог. И это тоже Хорунжий допускал. Он надел кожаную куртку, обул массивные ботинки. Разные вещи на свете случаются. Самые-самые разные.

Хорунжий спустился по лестнице и вышел на улице. А подмораживает. Резко так, словно из засады навалился на землю мороз. Лужи уже замерзли и белесо отсвечивали в свете редких фонарей.

До клиники ему ехать минут пятнадцать. Минус гололед. Двадцать минут. Хорунжий не прикидывал варианты, не строил предположений. Он просто позволил вариантам самим выстроится по степени вероятности на успех. Главное не мешать мозгу работать. А потом можно будет действовать. На рефлексах, на инстинктах. Мозг должен быть чист, сознание не замутнено.

Мелькнула было мысль вызвать кого-нибудь из группы. Не нужно. Это успеется. Вначале нужно просто проверить. Убедиться самому.

Машина въехала в парковую зону, и Хорунжий немного притормозил. Темно, скользко. Не хватало еще поцеловаться с кем-нибудь. Взгляд на часы на панели. Еще пять минут до клиники. Если в таком темпе.

В зеркале заднего вида что-то мелькнуло. Не один я езжу в такое время, подумал удовлетворенно Хорунжий и затормозил. Машину немного занесло. Осторожнее нужно.

Хорунжий включил аварийные маячки, взял с заднего сидения машины аккумуляторный фонарь и вышел на дорогу.

Машина приближалась не слишком быстро, и Хорунжий мысленно похвалил водителя. Не стоит гнать по такой дороге. Молодец. И машину бережет.

Хорунжий включил фонарь и направил луч света навстречу подъезжающей машине. Потом осветил себя и свой пошарпаный БМВ.

Подъехавшая машина затормозила. Белая «девятка». В салоне – один водитель.

– Тебе чего? – спросил водитель «девятки» высунувшись из машины.

Хорунжий как бы случайно осветил дорогу вокруг себя и пустой салон БМВ. Тут безопасно. Не бойся, мужик, вылезай из своей тачки.

– Что-то с движком. Заглох ни с того ни с сего.

Водитель жигулей вышел на дорогу. Крупный молодой парень.

– Ты где заправлялся? – спросил он приближаясь.

– А что?

– Может вода попала в бензин. Приморозило и пожалуйста.

– Что ж тогда делать?

– Если и вправду замерзла вода – подвезу тебя куда надо, а завтра отбуксируешь, – мужик остановился возле Хорунжего. На пол головы выше и килограммов на десять тяжелее, автоматически отметил Хорунжий и ударил. Не сильно, только так, чтобы немного отключить парня.

Придержал падающего, аккуратно положил его на асфальт, открыл заднюю дверцу БМВ и впихнул туда водителя жигулей. Завел его руки за спину и защелкнул на них наручники. Широкой изолентой обмотал несколькими витками ноги у щиколоток. Заклеил рот.

Потерял три минуты. Не страшно. Хорунжий сел за руль БМВ и отогнал машину под прикрытие деревьев в парк. Перегнулся через спинку кресла и похлопал лежащего по лицу.

Тот открыл глаза и захрипел.

– Не шуми, – сказал спокойно Хорунжий, – лучше послушай. Если понял меня – кивни.

Парень кивнул.

– Давай сразу выясним – если бы я хотел тебя убить – уже убил бы. Так?

Кивок.

– Далее. Оставлю я тебя в этой машине, чтобы ты не дай Бог не замерз и не простудился. Твою машину я у тебя одолжу на… – Хорунжий прикинул в уме, – … на сорок минут. Потом верну. Если будешь себя хорошо вести. Попытаешься сбежать…

Парень замотал головой.

– Попытаешься сбежать – найду. Твои документы у меня. Понял? Вот и отлично.

Хорунжий закрыл двери своей машины на ключ и немного пробежал до оставленной на дороге «девятки».

Поехали.

Радиоприемник в жигулях работал. Передавали какую-то веселенькую мелодию. Выключить. Музыка нам не нужна.

На повороте к клинике Хорунжий остановил машину. Вынул из внутреннего кармана глушитель, достал из кобуры пистолет. Насвистывая что-то, прикрутил глушитель к стволу. Оглянулся на дорогу. Никого и ничего. Дважды выстрелил в лобовое стекло «девятки». Стрелянные гильзы со звоном отлетели от бокового стекла и упали на пол салона.

Два пулевых отверстия в лобовом стекле были окружены ореолом трещин. Черные кружки в обрамлении белой изморози.

Поехали, сказал себе Хорунжий.

Пустота

Краб был недоволен, и Клоун его понимал. Чуть не прокололись они с телефоном. Не подумал он о том, что может этот Гаврилин двинуться к телефону в кабинете.

Спасибо хоть этот самый Гаврилин шуму не поднял. Вообще все по дурному получилось. Зачем было торопиться. Договорились же, что он выведет утром Гаврилина погулять за ворота.

Все-таки, не стоит подобных вещей делать в клинике.

Это, кстати, и сам Краб толдычил постоянно – правила нарушать нельзя. Нельзя.

Что-то ему об этом вот и Гаврилин говорит.

– Пусть тебя это не волнует, – спокойно сказал Краб, легонько подталкивая Гаврилина к лестнице, – я за все отвечу.

– Да какая мне разница кто ответит? Среди ночи переться черт знает куда. Руки уберите!

– Уберу, – пообещал Краб, – не шуми. Выпил – держи себя в руках.

– Выпил? – переспросил Гаврилин и оглянулся на Клоуна, – Выпил.

– Вот и поехали.

– А вы меня не с кем не спутали?

– Может и спутали, – согласился Краб, – к утру все и выясним.

А может и вправду напутали, подумал Клоун, идя за Крабом и Гаврилиным. Может действительно парень нарвался на улице и никакого отношения ни к кабаку, ни к Солдату не имеет? Тогда разберемся.

Если он не имеет к этим делам никакого отношения, зачем к телефону ломанулся?

Клоун почти сочувственно посмотрел на Гаврилина. Не повезло парню.

Здоровый, кстати, мужик. При его самочувствии выкушать столько выпивки и еще иметь возможность здраво рассуждать на темы нарушений правил! Вон даже умудрился вырвать свою руку у Краба.

– Не о чем нам с вами разговаривать!

– И это мы выясним. Выбора у тебя просто нет.

– Я если я просто не пойду?

– Мы тебя просто понесем.

– Да кто ты такой вообще?

Это он хорошо спросил, просто замечательно, одобрил мысленно Клоун. Кто вы такой?

– Я Краб, – привычно увесисто сказал Краб.

– Да хоть рак. Какого черта вам от меня нужно?

Краб немного опешил. Получалось, что этот тип его не знает? Не знает его, Краба?

Неужели ошиблись? Не мог бы человек, занимающийся делами с Солдатом, не знать первых людей в городе. Не мог. Все это Клоун ясно прочитал на лице Краба. Ай да Гаврилин…

Клоун успел подскочить к Гаврилину и поддержать его за руку. Чуть не поплыл по стене на пол.

– У него жар, – откуда-то сзади сказала медсестра.

Клоун оглянулся и увидел, что она стоит возле открытой двери палаты.

– Ничего с ним не случится, – сказал Краб.

Клоун молча взглянул ему в лицо. Что будем делать?

– Поехали, – решительно сказал Краб.

– А если действительно будет шум? – наконец спросил Клоун. – Люди уже привыкли, что здесь всегда спокойно.

– Люди привыкли свои задницы от Солдата прятать.

Если он, – Краб кивнул на Гаврилина, – если он действительно что-нибудь знает об этом, все эти засранцы от радости…

– Ладно, – внезапно сказал Гаврилин, отстранив Клоуна, – хочешь покатать меня – поехали. Утром сам

меня сюда привезешь. И извинишься. Клешни свои убери, членистоногое!

Лицо Краба окаменело. Вздулись желваки.

– Что уставился? –осведомился Гаврилин, – поехали к тому, кто тебя за мной прислал. Я с шестеркой трепаться больше не намерен.

Клоун на всякий случай стал между Гаврилиным и Крабом. Не стоило парню так разговаривать с Крабом. Ой не стоило.

Краб сдержался. Сцепил зубы, потом перевел дыхание и спустился по лестнице в вестибюль.

Спускаясь за ним вместе с Гаврилиным, Клоун тихо сказал:

– Не гони волну, Сашок. Захлебнешься.

– А у меня есть выбор? – Клоун услышал в голосе Гаврилина усталость и какую-то странную иронию. – Придержи свои советы для себя, герой войны.

Герой войны. Клоун облизнул губы. Хорошо бьет этот Гаврилин. Сразу же нашел болевую точку и приложил в нее точно и сильно. Герой войны.

Мог бы и достать Никиту Колунова парень. Вон как Краба. Только это Краба никто по этому самому месту не бьет, это Краб у нас плохо удары по самолюбию переносит. А Никита Колунов сам себя регулярно в раны тычит. Чтобы убедиться, что еще живой.

– На заднее сидение садитесь, – приказал Краб и сел возле водителя, хлопнув дверью.

– Помочь? – спросил Клоун у Гаврилина.

– Уже помог.

– Как знаешь, – пожал плечами Клоун. – Побереги силы – пригодятся.

– Для чего?

Клоун потянулся:

– Холодно.

– Для чего? – повторил свой вопрос Гаврилин.

– У нас есть человек, видевший тех, кто

замочил Солдата и его людей. Свидетель.

Клоун придержал дверцу, пока Гаврилин садился в машину, держась рукой за бок.

Машина тронулась.

Кровь

Нолика колотил озноб. Противный, ползущий изнутри озноб заставлял дрожать у Нолика все внутри.

Сигарету Нолик даже не пытался прикуривать – дрожали пальцы. Не хватало еще, чтобы Кирилл заметил эту противную дрожь.

Нолик сжал руки в кулаки. Спокойно. Не нужно психовать. Можно просто прикемарить немного, пока еще доедут до места. Нолик закрыл глаза. Блин. Женские ноги скребут по листьям. Нолику даже показалось, что снова одуряюще запахло свежей кровью.

А он думал, что может все. Ведь после того, как писанул давно тех пацанов пырой, думал, что крови не боится. И не боялся ведь!

Когда при нем пускали несколько раз кровь разным мудакам, у Нолика в душе так ничего и не шевельнулось. Замочили и замочили. Когда пришлось вытаскивать два трупа из взорванной машины, даже брезгливости не испытал Нолик. Тогда это заметил и Краб, и Кирилл.

Краб тогда внимательно посмотрел на Нолика и хмыкнул, как тому показалось, одобрительно.

Что ж теперь его так разобрало? Нолик потер руки. Суки, дрожат. Ладно. Но как она билась, эта баба. Как вырывалась.

Он уже дважды ткнул ножом, пытаясь нащупать сердце, а она все билась и билась, все не хотела умирать, все смотрела ему в лицо немигающими глазами…

– Не спи.

– Что?

– Не спи, говорю, – Кирилл сунул Нолику пачку сигарет, – покури вот лучше.

– Не хочу.

– А я говорю –закури. Думаешь, я и так не знаю, что у тебя руки дрожат?

– Не дрожат.

– Хрен тебе, не дрожат, – засмеялся Кирилл, – дрожат. У меня тоже дрожали. Пока не привык.

Нолик осторожно вытащил из пачки сигарету, прикурил от своей зажигалки.

– И долго ты привыкал?

– Да не очень.

– Ну сколько? Год, два? Или ты по жмурикам считал?

– По жмурикам. На третьем… – Кирилл в последнюю минуту рассмотрел выбоину на дороге и дернул руль, – твою мать!

– На третьем привык?

Кирилл некоторое время молча смотрел на дорогу. Потом достал сигарету и закурил:

– На третьем я чуть с ума не сошел. Мне они начали по ночам являться. Только глаза закрою – привет.

– А когда попустило?

– Попустило, говоришь…

– Ну да, когда ты привык к этому?

– Привык… Ну привык.

– Сейчас уже не снятся? – Нолику действительно стало интересно, как это произошло у Кирилла. Он себе и представить не мог, что у невозмутимого Кирилла когда-то после первого трупа дрожали руки.

– Ты мне лучше вот сам скажи, Нолик, почему тебя не колотило, когда при тебе мочили других. Ну как тогда, на дороге?

– На дороге? – Нолик задумался.

На дороге… Ну да, остановили тачку, вывели водилу и его бабу. Сначала отхарили бабу, мужик чего-то там орал, потом, бабу долго резали у него на глазах, совсем рядом, перед самым лицом прикованного к машине мужика.

Краб резал. Брызги крови летели во все стороны, баба визжала, кричал мужик… Кто-то из пацанов не выдержал, и его стошнило. А он, Нолик, спокойно стоял в стороне и наблюдал, затягиваясь сигаретой.

– А чего там дергаться, – сказал подумав Нолик Кириллу, – как в кино. Что я по видаку не видел такого?

– А Гроба стошнило. Он что, видака не смотрел?

– Ну не знаю я! Не проняло меня и все.

– Не проняло. В этом и весь фокус. Вот ты что с той бабой в лесу сделал? Ну сегодня?

– Замочил.

– Точнее.

– Ну это, ткнул ее несколько раз ножом, она подохла.

– Не выпендривайся, Нолик, не нужно казаться круче, чем ты есть на самом деле.

– А че ты доебался? Что сделал, что сделал? Бабу замочил! – Нолик опустил стекло, чтобы выбросить окурок. В лицо упруго ударил холодный встречный ветер. Нолик торопливо поднял стекло.

– Не психуй. А то в один прекрасный день съедешь крышей.

– Не съеду.

– Думаешь? И Гуся помнишь?

– Че ты мне Гуся тычешь? Он как был ебанутый, так и помер… Гусь!

– Да не был он поначалу ебанутым. Это потом, когда начал по мокрому работать, понравилось ему это дело, только это и стал делать. Мочить, мочить, мочить… Как бешенный стал. Вот его как бешенную собаку и пришили. Въехал?

– Въехал. И что же мне нужно делать, чтобы не сбеситься? Укол принять?

– Думать нужно по-другому. Помочь своей голове остаться нормальной.

– Это еще как? Я не убиваю, не убиваю, это мне только сниться! – замогильным голосом протянул Нолик, пытаясь подражать интонациям гипнотизера.

– Почти. Ты должен понять, что ты не убил ту бабу. Ты просто выполнил свою работу. Усек? Работу. Вроде как не ты ее замочил, а Краб.

– Краб… Краба там не было, между прочим.

– Козел, – без злости сказал Кирилл, – вот это ты бы сам там крутился, за сто с лишним километров от города. И бабу эту самую ты просто мечтал прирезать… Так?

– И мне от этого сразу полегчает.

– Не сразу. Может и не полегчать. Все от тебя будет зависеть. Или ты сможешь или нет.

– А что тогда?

– Тогда? Тогда ты либо себе в конце концов в лобешник пулю вгонишь, либо сопьешь к херам собачьим, на наркоте сгоришь… Либо тебе это дело начнет нравиться. Как Гусю.

Нолик поцокал языком.

– Это ты меня пугаешь?

– А нахрена мне это?

– А нахрена тебе меня предупреждать? Родственник, что ли?

– А и сам не знаю. – Кирилл задумчиво посмотрел на Нолика, – Может мне тебя просто сейчас пришить. Остановить тачку, вывести тебя на морозец и посмотреть, каким ты получишься покойником.

Нолик посмотрел в лицо Кирилла и не увидел на нем даже намека на шутку.

– Чего ты завелся?

– Я?

– Чего ты, в натуре?

– Запомни, Нолик. Ты в моей команде. Я за тебя отвечаю. И мы либо вместе, либо нет. Только если нет – не обессудь. И либо ты делаешь все как я скажу. Либо быть тебе просто полным нулем. Дошло?

– А мне говоришь – работа.

– Говорю.

– А сам…

– А как я тебе смогу доверять, если ты меня не понимаешь? Буду ждать, пока ты меня либо подставишь, либо попытаешься замочить?

Нолик молчал.

– Молчишь? Ну и славно. Будем считать, что твое первое производственное совещание закончилось. И еще…

– Чего?

– Ты про бабу уже забыл. Ведь так? И руки уже не трясутся.

Нолика с удивлением отметил, что озноб ушел. Не было ни страха, ни отвращения. Только усталость и голод.

Они так и ничего не пожрали за весь день. Ездочились до трех часов ночи, да так и не собрались похавать.

– Жрать хочу, – сказал Нолик, глядя перед собой.

– Приедем – накормят.

– Накормят… В кабак хочу.

– Хоти.

– Меня это казарменное положение уже задрало.

– Не ты один. Я своих детей уже две недели не видел. Даже на Новый год к ним не смог заехать.

– Вот и я говорю. Чего это Краб…

– Забыл про Солдата? Ты, может быть, только из-за этого казарменного положения и жив остался. Попал бы под пулю на улице…

Нолику захотелось сплюнуть набежавшую слюну, но открывать окно не решился. Холодно.

– Дом Хозяина точно не тронули бы.

– Так ты действительно решил, что у Хозяина всех наших пацанов спрятали?

– А что – нет?

– А ты подумай, для чего тридцать стволов круглосуточно ошиваются в усадьбе.

– Для чего? Охраняют.

– А это что значит?

– Что?

– А это значит, что Хозяин испугался.

– Брось, – Нолик чуть не засмеялся, – Хозяин испугался! Ты еще скажи, что это сдрейфил Краб.

Нолик это сказал и осекся. А ведь точно! И Краб, и Хозяин… Точно ведь серанули. Ни хрена себе!

Впереди, за голыми деревьями мелькнули огни усадьбы. Кирилл увидел, как оживился Нолик. Из засранца будет толк. Будет. Или он подохнет.

Суета

Охранник на воротах клиники «Гиппократ» Андрей Сергеев чувствовал, что потихоньку засыпает. Напарник его, Михаил Никоненко, сидел возле пульта опершись подбородком на кулак, и дыхание его было подозрительно ровным.

Усну, подумал Сергеев. В принципе ничего особо страшного в этом не было. Никто уже давно не пытался проникнуть на территорию клиники. Нету дураков ссориться сразу со всеми авторитетами города. Беспредельщики и заезжие звери тоже относились к клинике с должным уважением.

– Спишь? – спросил Сергеев у напарника.

– А? Нет, не сплю, – Никоненко помотал головой.

– Спишь, бродяга, – засмеялся Сергеев.

– Хоть спички вставляй!

– Ладно, утром сменят.

Сергеев потянулся, расставив руки в стороны, поправил наплечную кобуру:

– Жарко.

– Пойди, на улице остынь.

– Ага, щас все брошу и пойду на этот колотун.

– Как оно все сразу замерзло вдруг.

– Ты как думаешь, – спросил Сергеев, – зачем среди ночи приезжал Краб?

– Ты бы у него и спросил. Всего… – Никоненко посмотрел на часы, – всего пятнадцать минут назад он выезжал. Вышел бы и спросил, какого хрена, мол посторонний приходил в клинику.

Сергеев на иронию не отреагировал. Он великолепно понимало, как собственно, и Никоненко, что так свободно пропустив Краба в клинику и обратно, они, по большому счету, нарушили инструкцию. Но ведь это был Краб.

И не смотря на то, что это был Краб, обоим было неприятно. Обычно они чувствовали себя людьми значимыми. Самые крутые посетители терпеливо ждали, пока они разрешат въехать. А Краб словно поставил их наместо. Лакей всегда останется лакеем.

– По кофейку? – спросил Сергеев вставая.

– По крепкому кофейку.

– Будет исполнено, – Сергеев взял было в руки кофеварку, но Никоненко вдруг наклонился к монитору – что там?

– Кто-то подъехал к воротам.

Сергеев через плечо Никоненко тоже наклонился к пульту. Какой-то жигуль.

– Дай увеличение.

Никоненко передвинул переключатель и изображение машины на экране приблизилось.

– Ни хрена себе! – протянул Никоненко.

В лобовом стекле машины виднелось два отверстия от пуль.

– Кажется, клиент подъехал, – сказал Сергеев.

– Выйди, посмотри.

– Иду.

Сергеев расстегнул кобуру, надел пиджак, подошел к двери и подождал, пока Никоненко с пульта ее откроет. Автоматический замок щелкнул.

Градусов двадцать мороза. Изо рта повалил пар. Разгоряченное лицо стало легонько покалывать. Сергеев застегнул пиджак и почти пробежал десять метров до ворот.

Ворота приоткрылись так, чтобы пропустить охранника.

В белой «девятке» кроме водителя не было никого, он лежал лицом на руле.

Охранник посмотрел по сторонам. Пусто. Прожектора ярко освещали все подходы и салон машины. Только один водитель.

Сергеев осторожно приоткрыл дверцу машины со стороны водителя.

– Живой?

Тишина. Потом водитель попытался поднять голову, захрипел и стал сползать в сторону, в ноги Сергеева. Тот успел подхватить падающего. Тяжелый, зараза.

Сергеев повернулся к камере над воротами и махнул рукой.

– Что там? – через динамик на воротах спросил Никоненко.

– Черт его знает! Без сознания.

– Что?

– Без сознания! – крикнул Сергеев в сторону микрофона на воротах.

– Вызвать врача? – прохрипел динамик.

– Я тут околею, пока они приедут. Помоги его затащить!

– Я вызову, – сказал Никоненко.

– К Крабу сам выскочил бы, – зло выкрикнул Сергеев.

Тело водителя сползало на землю, выскальзывая из рук. Еще и мороз. Если Никоненко действительно станет вызывать дежурного врача клиники, то это займет не меньше получаса. Пока проснется, пока поднимет водителя, пока тот выгоним машину…

Ворота клиники открылись, из домика вышел Никоненко, застегивая на ходу пиджак.

– Я сейчас! – крикнул он.

Сергеев попытался поудобнее перехватить тело, потащил его из машины:

– Давай быстрее!

Никоненко подбежал, взял водителя «девятки» за туловище:

– Куда его ранило? Еще кровью выпачкаться не хватало.

– Не видел, – ответил Сергеев.

Куда же его? Сергеев вздрогнул. Запах. В машине не пахло кровью. Немного бензином, чем-то кисловатым. Порохом. В машине еле слышно пахло порохом.

Сергеев не успел ни выпрямиться, ни бросить раненого. Расслабленное до этого тело вдруг напряглось и словно бы взорвалось в движении.

Никоненко отлетел от машины и замер неподвижно. Горло Сергеева словно сжала петля, в лицо ткнулось что-то твердое, остро пахнущее порохом. Ствол, понял Сергеев.

– Не нужно дергаться, – сказал водитель, – внимательно посмотри на пистолет. Что там у него на стволе?

Тиски на горле у Сергеева немного ослабли.

– Глу… глушитель.

– Вот именно – глушитель. Как ты думаешь, почему я просто не перестрелял вас двоих?

Сергеев закашлялся.

– Правильно, я не хочу вас убивать.

Никоненко завозился на земле. Нападавший, увлекая за собой Сергеева, приблизился к Никоненко и ударил рукоятью пистолета за ухо.

– Хорошо у тебя приятель удары держит. А ты как? У меня есть предложение – давай посотрудничаем. Обещаю, всего минут на тридцать. Никто даже не узнает. Идет?

Сергеев прохрипел что-то утвердительное.

– Отлично. Сейчас ты поднимешь своего приятеля с земли, чтобы он у нас не схлопотал пневмонию, и мы все вместе отправимся в ваш уютный домик. Возражений нет?

Шутник, почти беззлобно подумал Сергеев. Ему легко вот так выпендриваться с пистолетом в руках. В любой момент… Сергеев вздохнул. В любой момент он может просто нажать на спуск и…

Только в этот момент Сергеев вспомнил о своем пистолете, но мысли выхватить его не возникло.

– Кстати, – сказал нападавший, – я чуть не забыл. Достань, пожалуйста у своего напарника пистолет. Только аккуратно, не торопясь.

Сергеев наклонился над Никоненко.

– Без глупостей. Не будем устраивать соревнования в скорости.

– Вот. – Сергеев не оборачиваясь протянул через плечо пистолет.

– Теперь – свой. Очень хорошо. Теперь пойдем греться.

Сергеев взвалил Никоненко на плече и пошел к домику. Пока усаживал его на пол возле стены, нападавший извлек из видеомагнитофона кассету:

– С этим что будем делать? Компромат, как никак. Ну ладно, это потом. Сейчас мы поболтаем.

Сергеев старательно рассматривал свои ноги и пол под ногами. Только не смотреть ему в лицо. Не смотреть. Тогда еще может быть шанс. Шансик остаться в живых.

– Сейчас мы поиграем в вопросы и ответы. Вот если бы я хотел узнать, кто за последний час въезжал на вверенную вам территорию, ты бы мне подсказал?

– Краб. Только Краб. Минут сорок назад въехал.

– И?

– И уехал минут пятнадцать. Двадцать. – Сергеев не знал куда деть дрожащие руки. Только не в карманы. Этот парень держал пистолет в опущенной руке, Сергеев видел ствол, покачивающийся в такт разговора. Только не делать резких движений.

Наконец Сергеев сунул руки подмышки.

– Так, – сказал нападавший, – а что, Краб приезжал один?

– Один, с водителем. Приезжал один с водителем. Я выходил смотреть.

– Приезжал – один, – с нажимом констатировал собеседник, – а уезжал?

– Не знаю.

– Что?

– Правда, не знаю.

– Хочешь сказать, что не осматривал машину на выезде? А мне говорили, что это приличная клиника. Что ж так? Нехорошо.

– Это… – Сергеев облизнул губы, – это… ну это был ведь Краб…

– И тут все делается по блату… Печально.

Сергееву показалось, что пол уходит из-под ног.

– Ну ладно, – наконец сказал нападавший, – а вот если бы мы захотели узнать, что Краб делал в клинике, что бы нам нужно было для этого сделать?

– А, можно позвонить. На пост, в корпусе. Он туда ездил.

– Прекрасно. И кто из нас будет туда звонить?

– Я. Я позвоню! – Сергеев торопливо шагнул к пульту.

– Только спокойно. На дворе ночь, все полусонные, всем хочется спать.

– Да-да… Понял.

– Очень хорошо.

Сергеев несколько раз не мог попасть по кнопкам телефона, застонал. На глаза попала кнопка тревоги. Красная кнопка тревоги. Всего лишь пошевелить рукой и там, в глубине клиники зазвучит сигнал.

А тут. Тут прозвучит негромкий выстрел из пистолета с глушителем, и охранник Андрей Сергеев умрет на работе.

– Да? – наконец-то дозвонился.

– Привет! Это Сергеев.

– Не спится?

– Нет, – Сергеев покосился на пистолет, – мы тут с Мишкой поспорили, зачем это Краб приезжал.

– Не поверишь.

– Поверю, – Сергеев сглотнул, – зачем.

– Мне по яйцам въехал, Игорька отмудохал.

– И все?

– А что – мало? Игорь вон считает, что многовато сделал.

Сергеев несильно постучал кулаком по пульту. Что же он там плетет?

– Так он за этим приезжал? Никого не забирал?

– А ты что, в машину на выезде не заглядывал?

– Не успел. Мы тут решали, кому из нас к Крабу за пиздюлями выходить, – с злостью сказал Сергеев.

В трубке засмеялись.

– Настроение у тебя хорошее, Макс, хоть и по яйцам получил. Что так?

– Меня Краб к себе в группу позвал. Так что я с завтрашнего дня увольняюсь отсюда.

– Поздравляю. Так забирал кого-нибудь Краб?

– Двоих из инфекционного отделения. Гепатитчиков. Своих людей, того, что с Нового года у нас, и Никиту Клоуна.

– Точно?

– Точно. Да что ты в самом деле волнуешься?

Сергеев сжал кулак:

– Не волнуюсь, на всякий случай просто решил узнать. Мало ли, вдруг завтра спросят, за чем приезжал Краб. Мне в отличие от тебя, работу не предлагали. Пока.

– Пока, – Сергеев положил телефонную трубку и вытер рукавом вспотевший лоб.

– Да ты артист, – одобрительно сказал нападавший, – вы когда сменяетесь?

– В восемь утра, – автоматически ответил Сергеев и внутри у него все сжалось. Теперь он может просто выстрелить и уйти. Теперь ему Сергеев уже не нужен.

– Как ты считаешь, если начальство твое обо всем узнает, ты долго еще будешь здесь работать?

Сергеев мотнул головой.

– Не долго, – сказал нападавший. –Как тут у вас с учетом видеокассет?

– С обзором периметра?

– Да. Если вдруг эта кассета потеряется, сможешь отбрехаться?

– Да. Смогу. Их смотрят только тогда, когда что-то происходит. Смогу.

– Ага, а у нас сегодня ничего ведь и не случилось. Правда?

– Правда, – охранник говорил торопливо, ему ясно давали понять, что есть шанс остаться в живых. – Ничего не было.

– Только вот твой напарник…

– Он будет молчать.

– Уверен?

– Уверен. Все жить хотят.

– Вот это правильно. Ну хорошо, кассету я забираю. Теперь мы с тобой весело идем к машине. Только пожалуйста, не споткнись. Не нужно нам портить прекрасно проведенную встречу.

Сергеев, прислушиваясь к шагам за спиной, прошел за ворота к белым жигулям, остановился на обочине, демонстративно повернувшись спиной к машине. Он даже пытался молиться, но молитва вышла однообразной. Господи, спаси! Господи, спаси! Господи…

За спиной завелся мотор, машина развернулась. Господи…

– Спасибо за сотрудничество, – сказал водитель, – пистолетик твой и приятеля твоего, я, извини, в кусты бросил. Придется поискать. Спокойной ночи.

Господи, спаси…

– Чуть не забыл – молчание золото. Начнешь его тратить – расплатишься с процентами.

Сергеев стоял, пока звук двигателя не скрылся за деревьями. На лице застывал пот, холодный воздух обжигал легкие, но Сергеев этого не чувствовал.

– Спасибо, – прошептал он, – спасибо…

Минут пять он ползал на коленях в кустарнике, цепляясь костюмом за колючки, пока не нашел пистолеты.

У него хватило сил дойти до пульта, закрыть ворота. Никоненко завозился на полу. Застонал.

Сергеев сел возле него на пол, съехал спиной по стене.

– Твою мать, – прохрипел Никоненко, – что это было?

Голова болела, и Никоненко не сразу понял, что его напарник смеется. Вначале ему показалось, что напарник плачет.

Наблюдатель

Не спать. Если закрою глаза – мгновенно укачает и тогда точно сблюю. В тридцать три струи, не считая брызг. Нет, оно, конечно, неплохо сделать лишнюю пакость товарищу майору. С другой стороны, как же тогда из себя изображать обиженного крутого. Подчеркиваю, не справедливо обиженного.

Или не стоит так откровенно портить отношения с самим Крабом? Вон даже у Клоуна на лице появилось выражение жалости, когда он услышал, как Гаврилин достает Краба.

Какие все-таки они одинаковые, эти полковники. Даже если они майоры в отставке. Сдержать эмоции он может, а вот простить оскорбление…

Краб чуть зубы себе не сломал, так сцепил челюсти.

Его дело. Пусть попсихует немного. Никто ему не навязывался в попутчики. Чем больше он психует, тем больше вероятность того, что он допустит ошибку.

Если честно, Саша Гаврилин, то шанс у тебя все равно получается маленький. Одноклеточный. Без микроскопа не разглядишь.

Может, не стоило вести себя так? Гаврилин перешел на хамский тон автоматически, когда понял, что все равно придется ехать и отвечать на вопросы. Так или иначе.

А так ему удалось отвоевать хоть несколько минут вольного состояния. Он не пленный пока, а всего лишь попутчик. А это значит, что он свободно может общаться с…

Краб в качестве собеседника отпадает сразу. Не то у него настроение. Никита Колунов. Симпатичный болтливый парень. Герой войны. И, кстати, в отличие от Краба не запсиховал там в коридоре.

Чем не собеседник?

– Ты хоть Ленку успел трахнуть?

– Не успел. На самом интересном месте нас и прервали.

– Так тебе и надо. У меня из-за твоего коньяка в голове черт знает что творится, и рана как огнем горит.

Клоун засмеялся:

– Коньяк, между прочим, фирменный был. Классный был коньячок.

– Ну да, а ты его стаканами…

– Так ведь торопился.

Торопился он, подумал Гаврилин, поглаживая бок, который болел немилосердно.

– Теперь опять придется коньяк покупать.

– Это зачем?

– А когда вы найдете того, с кем меня спутали. Опять придется его спаивать.

– Не придется, – внезапно сказал Краб, не оборачиваясь, – ты все и расскажешь.

– Опять начал? – с угрозой в голосе спросил Гаврилин, – я не с тобой буду разговаривать а с твоим хозяином.

– С Хозяином? – переспросил Краб.

– С хозяином. У таких бульдогов как ты, всегда есть хозяин.

Краб промолчал. Тяжело, с надрывом, но промолчал. Он может себе позволить промолчать, подумал Гаврилин. Немного потерпеть. А потом уже разобраться с наглым типом по фамилии Гаврилин.

– Чего ж ты к телефону бежал, раненый? – спросил Клоун.

– А не хрен было мой сотовый раздалбывать! Кулибин!

– И кому же ты собирался звонить?

– Пацанам своим.

– Это еще с чего?

– А ты вот на его рожу внимательно смотрел? – Гаврилин ткнул пальцем в сторону Краба, – у нас в части, когда я служил, прапорщик был. Фамилия очень подходящая – Лопата. Вот такое же личико. Ночью встретишь, всю мелочь из карманов отдашь.

Прапорщика он мне точно не забудет, подумал Гаврилин. Не забудет. Припомнит.

Машину тряхнуло, и Гаврилин тихо взвыл, вцепившись в бок.

– Тебя когда в армии ранило, очень больно было? – отдышавшись спросил Гаврилин у Клоуна.

– По разному.

– Военная тайна?

– Нет, просто не все помню.

Загрустил что-то Клоун. Слишком быстро он переходит от состояния веселья к унынию. Гаврилин погладил свою рану. Спокойно, милая, сейчас мы поковыряемся в чужой душевной ране.

– Так тебя что, еще и контузило?

– Тебя никогда не таскали на плече? И чтобы в тебе было восемнадцать дырок? Не таскали?

– Не довелось.

– Твое счастье. Меня парень один нес двое суток. Сорок восемь часов. Сколько раз я сознание терял, сколько в себя приходил – никто не знает.

Сволочь ты, все-таки, Гаврилин. Редкостная, изощренная сволочь. Ведь видишь же, что тяжело человеку… А мне легко, оборвал себя Гаврилин.

– Так это ты ему задолжал?

– Ему.

– А что за парень?

– Я толком и не знаю. Был у нас один лунатик. Ходил в одиночку, почти ни с кем не общался. На меня наткнулся случайно, когда шел на задание. В результате меня вынес, а задание не выполнил.

– Это ты у высшего начальства узнал?

– Это он мне при встрече рассказал, когда я уже выздоровел.

– Выпили, небось, поговорили? – Гаврилин сказал это безразлично, но в душе что-то заклубилось, как легкий туман над водой. Это было бы слишком большим совпадением. Слишком большим. Но в одиночку в Афгане на задания ходило не так уж много народу…

– А вот угадай, какой у нас получился разговор через пару месяцев. Он, оказывается, потом тоже пулю подцепил и попал в тот же госпиталь.

– Хватит болтать, – вмешался Краб, – приехали.

Машина затормозила, из темноты в свет фар вынырнул человек, заглянул в машину, что-то сказал негромко, потом отступил в сторону и махнул правой рукой, придерживая левой автомат.

Машина въехала во двор усадьбы. Такие Гаврилин видел только в кино. Дворянское гнездо, с колоннами, фонтаном перед фасадом. Ничего себе, подумал Гаврилин.

Машина остановилась не у двухэтажного здания, а у отдельно стоящего между высоченными деревьями домика.

Краб открыл дверцу и вышел из машины. Клоун открыл свою дверцу.

– Хочешь, скажу, как прошла ваша встреча? – тихо спросил Гаврилин у Клоуна.

– Как?

Гаврилин ни чем не рисковал. Ошибиться – Клоун только усмехнется. А вот угадать… Как мог Палач отреагировать на человека, из-за которого не смог выполнить приказ?

– Он попытался пройти мимо тебя, как мимо пустого места. А когда ты заговорил с ним, он тебя просто слегка вырубил. С брезгливым выражением лица. Так?

Клоун обернулся к Гаврилину:

– Так.

– А потом, – Гаврилин лихорадочно прокручивал в голове биографию Палача.

Через месяц после его второго посещения госпиталя, Палач был переведен на нелегальное положение. Для всех он не вернулся с очередного задания.

– Через месяц он погиб, тот парень. Точно?

– Откуда ты знаешь?

– И звали его… – Гаврилин решил играть ва-банк, – … звали его Слава.

– Откуда ты это знаешь? Откуда? – Клоун вцепился в плечо Гаврилина.

– А я был с ним знаком, – Гаврилин оттолкнул руку Клоуна, – уже после его смерти.

– Уснули вы там? – спросил снаружи Краб.

– Сейчас, – ответил Клоун и тихо спросил у Гаврилина, – Он жив?

– Был жив.

– Когда?

– Когда мы с ним вместе были в ресторане «Старая крепость».

Глава 3

Суета

Хозяин не спал. Он вообще последние пять лет спал мало. Бессонница. Врач предлагал снотворное, но химию Хозяин не признавал. Валериана – самое сильное успокаивающее средство, которое он себе позволял.

Иногда Хозяин с усмешкой смотрел на свое отражение в зеркале. Старый. Все лицо словно изрезано морщинами. Глубокими, словно шрамы от ножа. Даже старого следа от финки почти не видно. Жизнь – она писарь покруче, чем ростовский блатной.

Ночь для Хозяина мало отличалась от дня. Просто становилось темно за окном, и внучки отправлялись спать. Из всех радостей жизни Хозяину остались только три смешливые девчонки-погодки. Вера, Надежда и Любовь.

Поначалу он был против этих имен. Слишком это все было похоже на воровскую романтику. Хозяин ни как не отреагировал на имя первой внучки, но когда сын сообщил, что вторую дочь решил назвать Надей, Хозяин закрылся с сыном в кабинете и долго разговаривал. Он не хотел, чтобы на его семью падала хоть какая-нибудь тень прошлого.

Не за тем он сына вытолкал наверх, чтобы из того лезли воровские замашки. У сына будет другая жизнь. И у внучек.

А у него, у Хозяина, жизни скоро не будет вообще.

Первую свою ходку в зону Хозяин по молодости перенес тяжело. Знал, что это нужно, знал, что без этого не будет авторитета, но ограда его душила. Он голодным волчьим взглядом смотрел сквозь «колючку» и ушел бы в бега, если бы не старый вор, державший «зону».

Хозяина остановили в самый последний момент, для острастки сломали пару ребер, а потом Каленый долго вправлял молодому мозги.

– Воля не там, – сказал он, махнув рукой в сторону забора, – воля вот тут.

Вор постучал узловатым пальцем по груди.

– Пока она у тебя там, никто у тебя ее не отберет. И «зона» – тоже там. И от нее ты тоже никуда не денешься. Бегай – не бегай… Ни перед кем не гнись, закон помни, слово держи.

Хозяин это запомнил. Но понял все это только к старости. За пределы усадьбы он уже давно не выходил. Он прожил долгую жизнь, и вот теперь снова жил в зоне. И конвоирами у него были старое тело и страх.

Он не боялся смерти. В бога не верил, на загробную жизнь не надеялся. Смерть представлял себе как абсолютный конец. Без боли, без мыслей, без чувств.

Хозяин боялся того, что после его смерти все рухнет. Развалится, рассыплется, разлетится по ветру. Или что еще хуже, начнется свара среди своих. И польется кровь.

Когда Солдат начал свои гастроли в городе, Хозяину вдруг показалось, что это начало краха. Что катастрофа пришла неожиданно и неотвратимо, что он сможет своими глазами увидеть, как рушится все.

И еще показалось, что кто-то специально делает все так, чтобы продемонстрировать ему, Хозяину, его слабость. Били по системе, по шестеркам. Удары наносились по деньгам, по связям, по самолюбию.

Многим казалось, что Солдат просто несется вслепую, нанося удары направо и налево, а Хозяин видел, что все происходить по определенной схеме.

Увидеть во всем происходящем систему мог только Хозяин, а это значило, что все это было предназначено для него как послание.

Хозяин не спал. Он разучился спать очень давно. В этом были свои плюсы. Он мог думать, перепроверять варианты, строить предположения.

И он мог делать это очень хорошо. Когда вдруг, утром первого января стало известно, что группа Солдата уничтожена, в отличие от остальных, Хозяин не стал радоваться. То, что девятнадцатилетний сопляк-дезертир получил пулю в ресторане «Старая крепость» после полутора месяцев беспрерывных убийств, на Хозяина не произвело почти никакого впечатления.

Солдат был исполнителем, шестеркой. Пусть об этом говорят что угодно, но Хозяин знал твердо – для него еще ничего не закончилось. Придет день, или час, и кто-то снова возьмется за него. Кто-то безжалостный и умный. И отлично информированный.

По этому поводу у Хозяина были свои мысли. Он ни с кем ими не делился, даже с Крабом.

С Крабом в первую очередь.

Для всех Краб был правой рукой Хозяина, воплощением его воли и силы. Сам Краб, похоже, с таким своим приближенным к Хозяину положением, пока мирился. Это «пока» Краба было спрятано очень хорошо в исполнительность, в подчеркнутую беспрекословность, но Хозяин редко ошибался в людях.

И Краб очень активно занялся поиском тех, кто уничтожил Солдата и его банду. Слишком активно.

Хозяин не мешал Крабу. Не ограничивал его инициативу, не возражал против кровавых брызг. Краб задумал что-то свое – его право. Хозяин помнит свое. И правая рука не всегда знает, что делает левая.

Хозяин не спал. Он не спал, когда привезли лабуха из «Старой крепости», не спал, когда вернулись Нолик и Кирилл.

Когда, мазнув желтым светом фар по окнам дома, во двор въехала машина Краба, Хозяин тоже не спал. Он сидел в кресле возле окна и думал. У него выстраивался интересный вариант дальнейших событий.

Когда дверь комнаты открылась, вывалив в темноту прямоугольник света, Хозяин никак не отреагировал.

Краб кашлянул. Хозяин немного подождал, и когда Краб набрал в легкие воздуха, чтобы окликнуть его, вдруг спросил:

– Что?

Краб осекся. Еще раз кашлянул.

– Я привез его.

– Кого именно?

– Того, кто в кабаке убрал Солдата.

– Это точно? По моему, его музыкант еще не видел. Или я ошибаюсь?

Краб некоторое время молчал. Зачем так нервничать, подумал Хозяин и улыбнулся.

– Это точно он.

– Кто из них? Их, как мы уже знаем, было двое, если не считать того, кто тоже остался лежать в кабаке.

– Александр Гаврилин, поступил в клинику утром первого января с огнестрельным и резанным ранениями. Внятно ничего не объяснил.

– Там никто ничего внятно не объясняет. И, кстати, мы ведь договаривались, что вывозить его будем только завтра.

– Я решил не рисковать.

– Это очень хорошо, рисковать нам не нужно, – Хозяин снова улыбнулся, Крабу приходилось разговаривать с темной комнатой, не видя лица собеседника. Это не могло не злить его.

– А если это все-таки не он? Как ты это объяснишь людям?

– Это он.

– Я тебе верю. А за остальных – не ручаюсь.

– Я прямо сейчас сведу этого Гаврилина с лабухом. Тот его опознает.

– Может опознает. Может быть. А если нет?

– Это точно он, я отвечаю.

– Тогда вот что, сейчас сведешь их, поговоришь, с лабухом можешь делать все что угодно, – Хозяин задумался, – лабух нам уже не нужен, как я полагаю?

– Не нужен.

– Тогда, если он твоего Гаврилина опознает, ты с ним поработай. Гаврилин мне нужен целый и невредимый, но подготовленный к разговору. Понятно?

– Понятно. А Гаврилина?…

– А с Гаврилиным я после этого хочу поговорить лично. Понятно?

Краб вздохнул.

– Я спросил – понятно?

– Да.

– Ну иди, я пока вздремну.

Краб прикрыл дверь аккуратно, без стука. А ведь нервничает, подумал Хозяин, чего ему так нервничать?

Кровь

Сергей Головин всегда называл себя музыкантом. Он играл музыку, а не лабал ее, даже если десяток раз за вечер приходилось заводить «Пацаны, не стреляйте друг в друга».

Лабухом быть унизительно. Унизительно брать из потных рук мятые купюры. Унизительно, но прожить без этого было трудно.

Деньги – это… Головин никогда не вдавался в философию, но не задумываясь мог ответить, что деньги – это все. Все на свете. И он умел делать деньги, умел правильно выбрать репертуар, умел… Да он все умел, даже притворяться, что не является лабухом.

Когда-то, очень и очень давно, он даже закончил консерваторию. И даже попытался работать в городской филармонии. Ни денег, ни славы это не принесло.

Потом его пригласили сыграть на свадьбе, он согласился и после двух дней беспрерывных «Семь – сорок» и «Цыганочек» несколько обалдело рассматривал деньги, полученные за это.

Потом были еще свадьбы, потом – еще. Потом приятель познакомил его с администратором, вернее, администраторшей ресторана, и Головину удалось убедить ее в том, что именно его группа должна музицировать в кабаке. Процесс убеждения Головин тоже не любил вспоминать. За все нужно платить. В консерватории эту премудрость не преподавали, это Головин понял сам и этому учил часто сменяемых в ансамбле солисток.

Дело, в общем-то, житейское. Появились связи, менялись кабаки, менялся состав ансамбля. Все текло, все вытекало…

Он продолжал обижаться на «лабуха», но не испытывал отвращения к работе под синтезатор. Потихоньку их осталось трое. Деньги стало проще делить. Но их стало меньше. «Старая крепость» никогда не была особенно крутым рестораном, но выбора не было.

Идея Новогоднего представления пришла в голову владельцу кабака, сам он планировал встречать Новый год дома, но остальные получили возможность подработать.

Подохнешь ты в своем кабаке, сказала Головину жена. Головин ушел, хлопнув дверью. Потом, после стрельбы, убийства напарника, бегства через темный парк с толпой обезумевших от страха и от неожиданного спасения посетителей, он долго и сбивчиво все это рассказывал жене. В голове билась мысль – не подох! И эта мысль позволила ему прийти в себя довольно быстро.

Повезло, это не с ним все произошло, не ему в голову выстрелил тот свихнувшийся пацан, не Головин рухнул, разбрызгивая в стороны кровь. Ему повезло.

Или все-таки повезло напарнику, умершему тогда, в Новогоднюю ночь быстро и безболезненно?

Головину было больно и противно. Он не притрагивался к небрежно обмотанной голове. Все в нем протестовало против того, что уха нет, что его отрезали. Головин знал, что уха нет, но не хотел еще и убедиться в этом, почувствовать под пальцами болезненную, пульсирующую пустоту. В горящей голове стоял дрожащий звон, как от затухающего в колоколе звука.

Боль то распирала голову, то, отступив в глубь тела, тошнотворно засасывала его мысли и чувства наверх, к ране. Но и это было не так страшно.

Он не справился с кишечником. Даже одна мысль об этом была гадостной. Он…

Конвоиры поржали над этим, потом заставили его снять штаны, обдали ледяной водой из шланга и сунули взамен брюк какие-то брезентовые шаровары.

– Поехали, засранец.

Повязку с глаз у него так и не сняли. Поэтому вся дорога превратилась для него в болезненную тряску и тошнотворное чувство ненависти к себе и тем, кто с ним так поступил. Конвоиры о чем-то переговаривались, смеялись, курили, они не стеснялись его присутствия, и это должно было испугать музыканта еще больше, но…

Но все это было где-то далеко, где-то бесконечно далеко от него, заключенного как в кокон в боль, стыд и страх.

Подохнешь ты в своем кабаке, сказала ему жена. Подохнешь. Не в кабаке, но из-за него. Из-за той проклятой ночи.

Головин не контролировал свои мысли, не сознавал, что мысленно уже смирился с тем, что умрет. Он уже пережил себя. И уже не боялся смерти.

Он мог только лениво перебирать в голове свое прошлое и стараться не думать о том, как все ЭТО будет происходить.

Он пообещал Крабу, что опознает того человека из ресторана, пообещал, чтобы немедленно прекратился ужас боли и стыда. Сейчас он не был уверен в том, что узнает хоть кого-нибудь из новогодних посетителей. И не был уверен в том, что хочет узнавать кого-нибудь.

Машина резко остановилась, музыканта вытащили из нее и буквально на руках проволокли в какую-то комнату. На улице было холодно, босые еще мокрые ноги словно обожгло. В комнате, как ему показалось вначале, было теплей, но потом он понял, что здесь давно не топили. Пахло подвальной нежилой сыростью.

Головина посадили на стул, лязгнула дверь. Руки связаны не были, но он даже не пытался развязать глаза. Какое-то безумное ледяное пламя медленно охватило все его тело. Босые ноги стояли на раскаленном от холода бетоне и судорога начала медленно скручивать их.

Подохнешь… Головину показалось, что шепот жены откуда-то издалека проникает к нему. Подохнешь… По – дох – нешь. Как слабые удары по ксилофону – по-дох-нешь! Словно капли пота… или крови… Капли.

Где-то просто капает вода. Кап-кап-кап…

Сосредоточившись один раз на этом звуке, Головин больше уже не мог его не слышать или хотя бы не обращать на него внимания. Звуки становились все громче, вот они заполнили собой весь мир и наотмашь хлестали его по ране. Как, кап, кап…

Исчезло время, только вспышки боли, повинующиеся ритму падающих капель. Боль, боль, боль…

Головин перестал чувствовать холод. Он превратился в глыбу льда, медленно тлеющую с краю.

Исчезло время.

Потом вдруг что-то громко лязгнуло. Дверь, с усилием вспомнил Головин. Когда-то так лязгнула дверь. В комнату кто-то вошел. Щелчок.

Выключатель, узнал Головин, кто-то включил свет.

– Заходи, – сказал чей-то голос, – гостем будешь.

Шаги нескольких человек. И другой голос, недовольный, спросил:

– Куда вы это меня притащили?

Смех. В два голоса. Потом знакомый голос – Краб – коротко:

– К знакомому.

К знакомому, мячиком прыгнуло в голове музыканта и завязло в смертельном равнодушии. Знакомый. Это, наверное тот, кого он должен опознать.

– Я хотел поговорить с твоим хозяином.

– Ты будешь говорить с тем, с кем тебе прикажу я, – это снова голос Краба.

– Да пошел ты!..

– А ты не рви глотку, тут все равно окон нет. Старый винный подвал. Раньше умели строить.

– Слушай, ты, Краб, или как там тебя, Рак! Я тебя суку достану, все равно достану. Ты у меня, блядина, на карачках ползать будешь. Ты на кого, сука, наехал?

Глухой несильный звук, какой-то болезненный выдох, сдавленный стон, и голос Краба:

– Голос побереги. Ты сейчас молчать должен. Сейчас другой говорить будет. А ты у меня заговоришь потом. Запоешь.

– Су… – сдавленный кашель, – сука…

– Еще? – снова звук удара и всхлип.

– Я… я… тебя все равно…

– Посадите его на стул, – приказал Краб, – напротив лабуха.

– Музыканта, – Головин со слабым удивлением понял, что это его голос сказал «музыканта».

– Что?

– Я музыкант, а не лабух.

За спиной у Головина кто-то весело присвистнул:

– Музыкант засранный.

– Снимите с него кто-нибудь тряпку, – с брезгливостью сказал Краб.

Боль вспышкой резанула Головина, от неожиданности он вскрикнул. Открыл глаза и тут же рефлекторно закрыл их руками. Слишком ярко горела под сводчатым потолком большая лампа без абажура.

– Давай, давай, лабух, пусть глаза отдохнут, – сказал кто-то.

– Я музыкант, – глаза все еще резало, но Головин опустил руки и даже попытался встать.

– Сидеть! – руки с силой опустили его на стул, боль отозвалась в копчике.

– Проморгался? – спросил Краб.

Он стоял справа от Головина, в пол-оборота.

– Что вам нужно? – спросил Головин.

– Тебе что, память отбило? – поинтересовался Краб.

– Он ее высрал с перепугу, – сказал голос от дверей.

– Посмотри внимательно, не этот ли парень стрелял в кабаке, – Краб даже пальцем указал на сидящего в двух метрах от Головина человека.

Какая разница, Головину показалось, что он это подумал, но оказалось, что он сказал это вслух:

– Какая разница?

– Что?

Головин замолчал. Он смотрел на сидящего парня и понимал, что узнал его. Узнал, не смотря ни на что. Это он был одним из тех двоих, которые вдруг вскочили тогда из-за стола и метнулись к двери из зала. Он кричал, чтобы все уходили через кухню. Точно, он.

Странно, но не смотря на тогдашний испуг, на всеобщую панику, но Головин все-таки запомнил его лицо.

Краб присел на корточки возле Головина и посмотрел на него снизу вверх:

– Охуел?

– Еще ухо хочешь отрезать? – спросил Головин.

– Я тебе яйца отрежу, – почти ласково сказал Краб, – я тебе глаза выдавлю.

– И что?

– Отморозился, – прокомментировал кто-то от дверей. По голосу было понятно, что комментатор хотел говорить и дальше, но быстрого взгляда Краба хватило, чтобы он переменил свое намерение.

– Посмотри внимательно и скажи – это он?

Головин был словно во сне, не было ни страха, ни боли. Он словно шагнул за предел и теперь ждал, пока смерть примет его.

Краб выпрямился, с хрустом сжал кулаки:

– Кто там ездил к бабе, Кирилл с Ноликом? Сюда их.

К какой бабе? – подумал Головин. А какая разница? Даже если к его жене… Даже если они привезли его жену. Ничего их уже давно не связывает. Детей так завести и не собрались. Подохнешь, сказала ему жена…

Краб ждал молча. Молчали и все остальные. Головин смотрел в лицо сидевшего напротив парня. Лицо как лицо. Спортивный костюм. Фирменный. Нервничает и почему-то сидит скорчившись, держась за бок. Его ударил Краб. Ну и что, и его тоже ударил Краб.

А потом откуда-то из глубины очень легко вспорхнула мысль, что именно из-за этого парня все беды у него, у музыканта Головина. Ведь это для того, чтобы достать этого парня, заварилась вся эта каша. Из-за него он испытал весь позор и всю боль. Из-за него он должен умереть.

То, что этот парень спас ему жизнь там, в ресторане, уже ничего не значило. Он спас его там от мгновенной смерти только затем, чтобы обречь на нынешние мучения.

Головин словно проснулся. Вот сидит виновник всего. А он почему-то пытается его защитить. Ради чего?

Краб сволочь, убийца. Это понятно и привычно. А вот этот… Он ведь тоже убийца, только притворяется героем и спасителем.

Он притворяется! Это открытие потрясло Головина. Его изуродовали, а этот подонок… Он сидит и спокойно смотрит ему в лицо. Он видит, что сделали с музыкантом и спокойно сидит? Целый и невредимый? Его только пару раз ударили, а он сидит согнувшись, будто смертельно раненный.

Головин улыбнулся и увидел, как вздрогнул парень напротив. Он боится, подумал Головин, и мысль эта показалась ему ужасно смешной.

Как круто он разговаривал с Крабом, как угрожал ему! И он же обещал Крабу отомстить!

Головин тихо засмеялся. Глаза парня расширились, Краб резко обернулся к музыканту:

– Что?

– А ты не боишься, Краб? А если он и вправду тебе отомстит?

Краб приблизился к Головину, тот засмеялся громче:

– Не боишься? Он ведь крутой. Он ведь Солдата замочил. Взял и замочил. А ведь с Солдатом была куча народу. А их было всего трое. Не боишься?

– Это был он? – спросил Краб быстро.

– Он, – Головин захохотал, – он, сволочь, это был. Из-за него все.

Парень побледнел.

– Что уставился? – сквозь спазмы хохота спросил Головин, – думал можешь вот так спокойно нас всех отправлять на смерть?

Головин уже не обращал внимания ни на проснувшуюся боль, ни на слезы, текущие по лицу, ни на кровь, текущую по шее:

– Смотри, Краб, он и тебя отправит на смерть. Ты вначале подумаешь, что он тебя спас, а потом поймешь, что он тебя убил, только очень медленно. Убил чужими руками.

Лицо Краба вытянулось, и это тоже показалось Головину смешным. Головин хохотал, и хохот этот выжигал остатки его рассудка.

– Он все равно тебя убьет. Как Солдата, как меня… Он вас всех убьет! – Головин резко обернулся к стоявшим возле двери людям Краба, – Всех, до единого!

Музыкант вскочил на ноги, и его никто не остановил. Он ткнул дрожащим пальцем почти в самое лицо Краба:

– Ты подохнешь! Подохнешь!

Резкий удар швырнул Головина к стене – Краб пришел в себя.

– Рот закрой! – но Головин продолжал хохотать, – Рот свой поганый закрой!

Краб ударил ногой в лицо, что-то хрустнуло, хохот пресекся, превратился в утробное бульканье, но не прекратился. Головин не чувствовал боли. Он просто больше не чувствовал боли. Он не почувствовал, как треснула челюсть, как удар обрушился на кровавую рану на месте уха.

Головин продолжал хохотать, когда в подвал вошли Нолик и Кирилл, он не слышал, как Краб указал на него пальцем и сказал:

– Я хочу, чтобы вы настрогали из него спичек, но так, чтобы он не умер.

Но даже если бы он это и услышал, это не могло остановить его хохота.

Наблюдатель

Он сошел с ума. Свихнулся, двинулся крышей. Обезумел. Игры, говорите, мать вашу? Отдохните, говорите, Сашенька? Гаврилин попытался отвести взгляд от залитого кровью, кривящегося в жуткой гримасе лица и не смог.

Его словно загипнотизировало безумное лицо лабуха. Музыканта, поправил себя Гаврилин, музыканта.

Когда музыкант узнал его, это Гаврилин сразу понял по выражению лица, внутри словно что-то оборвалось. Все, как говорил волк в мультфильме, баста, карапузики, кончилися танцы. Разом ушло и напряжение, и желание вести борьбу, доставать Краба и изображать из себя крутого хрена.

Просто смотрел на белое лицо музыканта и ждал, когда прозвучит простое и короткое – «Он». И после этого можно будет просто умирать.

Только вряд ли Краб позволит ему просто умереть.

Музыкант все молчал, а в душе Гаврилина снова вдруг начало все стягиваться в узел. Ушел момент, упустил его Краб.

И когда после странной паузы и странных слов музыкант вдруг Гаврилина сдал, тот уже был снова готов к борьбе. Ну и что, что на него указал изуродованный совсем недавно мужик. Что с этого? Поцелуй меня в задницу.

– Настрогайте из него спичек, – сказал Краб двум вошедшим в подвал.

Зачем? Он же все уже сказал, он уже указал на Гаврилина. Правда, сделал он это так, что мороз по коже пробежал не только у Гаврилина. Все в подвале, даже Краб, вздрогнули и попятились от хохочущего музыканта. И удары Краба были всего лишь демонстрацией его страха, ирреального страха перед пророчеством безумного.

И теперь Гаврилин не мог оторвать от него глаз. Вошедшие занялись музыкантом. Занялись музыкантом. Занялись музыкантом. Занялись…

Твою мать, они… Гаврилин почувствовал, как к горлу подступила тошнота. Тот из пришедших, что был постарше, работал методически, спокойно. Руки его не дрожали и он не отвлекался по сторонам. Второй, обмылок лет двадцати, вел себя так, будто воровал что-то у лежащего на полу.

Время от времени он вздрагивал, нервно косился по сторонам и на своего напарника.

В горле у лежащего клокотало, тело изгибалось, и все в комнате понимали, что это не попытки вырваться, не реакция на боль. Это – смех.

Краб закурил, затянулся и тут же отбросил сигарету в угол.

– Да держи ты его крепче, Нолик, – не выдержал наконец старший, – руки не от туда повырастали!

– Да дергается как… – пожаловался Нолик.

По его лицу стекал пот, но руки были заняты, вытереть было нечем.

Гаврилин видел как капли пота с лица Нолика падают на лицо музыканта и его замутило.

– Голову ему держи.

– Да, – Нолик прижал руки лежащего к полу своими коленями.

– Ну?

– Да кровь тут, – Нолик махнул рукой, испачканной кровью, и алые капли веером ударили в каменную кладку стены.

– Блин, – Краб шарахнулся в сторону, вытирая лицо ладонью, – ты что делаешь?

Нолик совсем запаниковал, развел руки, и музыкант смог приподняться. Он обнял склонившегося над ним и прижался тем, что еще недавно было его лицом, к лицу своего мучителя.

Одного из стоящих возле выхода парней стошнило, он схватился за лицо, метнулся к выходу, сразу за порогом его вырвало.

– Кирилл! – взвыл Нолик.

– Сам знаю, что Кирилл, – сквозь зубы ответил Кирилл, с усилием отдирая от себя руки музыканта. – Держишь ты его или нет?

– Держу.

– Да крепче держи, тварь безрукая.

– Красиво? – неожиданно Краб обернулся к Гаврилину.

Гаврилин не смог ответить ничего. Ничего. Он боролся с комком в горле. Нравится?

– Хочешь, я тебе его глаз подарю? – спросил Краб и не оборачиваясь сказал, чуть повысив голос, – Кирилл, сделай нашему гостю глаз. Тебе правый или левый?

Гаврилин отвел наконец взгляд от крови:

– Зачем?

– Что?

– Зачем вы его так?

– А ты ведь молчал… Как там мой заказ?

– Сейчас, сейчас, – ответил Кирилл и заорал на Нолика, – кожу, кожу отодвинь, мудак.

– Стараются люди, – сказал Краб, вынул из кармана носовой платок и тщательно вытер лицо.

А руки дрожат, отметил автоматически Гаврилин. Дрожат. И вовсе не от возбуждения.

– Зачем вы его? – снова спросил Гаврилин.

– А ты хотел чтобы тебя?

– Вам же не он нужен!

– Нам нужен тот, кто организовал разборку в кабаке.

Нолик взвизгнул.

– Убью, падла, – закричал Кирилл.

– Что там у нас? – спросил Краб.

– Глаз…

– Что ж ты, Кирилл, уже и глаз целым достать не можешь? – с отеческим укором спросил Краб.

Еще один из зрителей метнулся к выходу.

– Не получится мне тебя глазом побаловать, – сказал Краб, наклонившись к самому лицу Гаврилина, – лопнул глазик. А второй вынимать неудобно. Понимаешь, человек с одним вынутым глазом – это ужас. А с двумя – просто инвалид. Ну бог с ним, с глазом.

Краб похлопал Гаврилина по плечу и обернулся к Кириллу:

– Займитесь пальчиками. Молоток в углу. И принесите кто-нибудь тряпку – мастерам утереться.

Гаврилин сглотнул.

– Ты что-то побледнел, – сказал Краб.

Удержаться, подумал Гаврилин. Удержаться.

Отошедший в угол комнаты Нолик вернулся, раздался звук удара, глухой и какой-то скользкий.

– Точнее бей, фраер!

Удар и хруст, как по ветке возле костра.

Еще удар. И не прекращающийся клокочущий звук хохота. Невнятный и от того еще более жуткий.

– Да он же все равно ничего не чувствует! – сказал Гаврилин.

– А это и не важно, – Краб положил руку на плечо Гаврилину, – важно что ты все это чувствуешь. Знаешь, раньше для принцев всяких держали мальчиков для битья. Этих мальчиков били за проступки принцев. И на принцев это сильно действовало. Ты у нас принц?

– Ублюдок.

– Может быть. А ты мне больше ничего не хочешь сказать?

– Сволочь.

– Ногу! – сказал Краб, и через секунду кость громко хрустнула от удара молотка.

– Я это был, в кабаке, оставьте его в покое!

– Кто был с тобой? – спросил Краб.

– Я это был… Я… Я… – стены подвала стремительно раздвинулись, полыхнули черным огнем.

… – я это был, – прошептал Гаврилин.

Он уже не сидел на стуле, щекой он ощущал шершавый бетон, медленно подползала к мозгу боль от ран и от ушибленного лица.

Он упал в обморок. Как последняя девчонка. Как…

– Воды принесите ведерко, – голос Краба откуда то издалека, – вы пока отдохните, ребята.

Краем глаза Гаврилин заметил, как два силуэта выпрямились и отошли к двери.

Краб тоже вышел из подвала.

Гаврилин перевернулся на живот, резануло в боку, но Гаврилин сдержал стон. Нельзя ему сейчас привлекать к себе внимание.

Тошно. Гаврилин пополз. Медленно, чертовски медленно. Успеть.

Рука скользнула по крови. Держаться!

Музыкант был жив. Гаврилин мельком глянул на шевелящиеся губы и тут же отвел взгляд.

Не вышло с глазиком, сказал Краб. Сволочь.

Сволочь.

Молоток они оставили. Оставили инструмент на рабочем месте. Лучше бы нож.

Гаврилин встал на колени, взял в руки молоток. Увесистый кусок металла на крепкой деревянной ручке.

Музыкант что-то прошептал, совершенно невнятно из-за сломанной челюсти и крови.

Гаврилин наклонился к самому его лицу.

– … всех… у… убьет… всех… – он так и не понял услышал это или только примерещилось.

Успеть. Больше он не выдержит. Гаврилин напрягся, попытался набрать в легкие воздуха, но ребра обожгло огнем.

Не тянуть, не тянуть, иначе он этого никогда не успеет сделать.

От двери что-то крикнули. Увидели. Гаврилин взмахнул молотком и ударил. Изо всех сил. Изо всех оставшихся сил.

Он не имел права промахнуться. Ни потому, что на второй удар просто не хватило бы сил, ни потому, что не хотел продлевать мучений музыканта.

Височная кость под молотком треснула. Гаврилин потерял равновесие и упал. Мир снова исчезал в черном водовороте, кто-то рванул тело Гаврилина в сторону, но Гаврилин, теряя сознание, знал, что успел. Смех музыканта прервался.

Успел, мелькнуло в мозгу, и вслед за этим прошелестело: «Убьет, всех убьет».

Пустота

Если охранники клиники не соврали – а они не соврали, в этом Хорунжий был уверен – если охранники не соврали, то Гаврилина увез Краб. Самолично прибыл и увез.

При этом еще зачем то набил рожу охраннику. И не ему одному. И не только рожу.

Сам по себе факт вопиющего нарушения обычаев и правил. Значит, были у Краба веские аргументы. Настолько веские, что смог он убедить в своей правоте даже Хозяина.

Об этом можно подумать и позже, решил Хорунжий. Заодно попытаться увязать с этой загадкой и еще пару открытий, сделанных в клинике. И попытаться их использовать.

Помимо всего прочего, Хорунжий был специалистом по использованию подручных средств. В свое время он прошел неплохую подготовку в искусстве выживания в любых условиях и с применением любых подручных средств – камней, насекомых и людей. Люди в качестве подручных средств были наиболее эффективными, но и наиболее трудно используемыми.

С водителем белой девятки Хорунжий поступил просто и рационально – развязал его, перевел из БМВ в жигули, приказал сесть за руль и очень аккуратно вырубил, предварительно извинившись за попорченное лобовое стекло.

Можно было, конечно, мужика и не бить, он был слишком напуган чтобы идти куда-либо жаловаться, но правила Хорунжий всегда выполнял неукоснительно. Если, конечно, не возникала необходимость правила послать ко всем чертям.

– Стекло лучше совсем выбей, – посоветовал Хорунжий водителю, прежде чем вырубить, – скажешь, кто-то камнем в стекло бросил.

– Хо… – кивнуть водитель также не успел.

Теперь, согласно правилам, нужно сообщить вверх по инстанции о случившемся. Хорунжий взглянул на часы и покачал головой – на все переезды и вызов членов своей группы он потратил довольно много времени, но было все еще чертовски рано беспокоить начальство. И тем не менее…

У начальства такая работа, быть готовым к внезапным сообщениям от подчиненных. Вот такие вот пироги.

Хорунжий, не сбавляя скорости, вынул из кармана сотовый телефон и набрал номер. Судя по всему – начальство спит. Ясное дело – половина пятого. Всем очень хочется спать.

– Да? – наконец отозвался телефон.

– Григорий Николаевич? – спросил Хорунжий, прекрасно понимая, что никто другой трубку взять не мог. Просто имя было своеобразным паролем.

– Слушаю Вас.

– Это Михаил.

– Да, Миша.

– У Саши, похоже, обострение.

– Очень серьезно?

– К нему приезжал консультант…

– И что посоветовал?

– Он его взял с собой. Я полагаю – на процедуры.

Григорий Николаевич помолчал.

– Миша…

– Да, Григорий Николаевич?

– Вы через сколько сможете быть на месте нашей прошлой встречи?

– Минут через пятнадцать буду возле памятника.

– Я там буду через двадцать минут, – сообщил Григорий Николаевич и повесил трубку.

Хорунжий выключил свой телефон и плавно остановил машину. Задумчиво посмотрел на памятник. Таким образом у него есть возможность минут пятнадцать понаблюдать за обстановкой.

Зачем Хорунжий соврал начальнику, он и сам не знал. Рефлекс. Григорием Николаевичем познакомился только два дня назад, сомнений в его полномочиях не было, но…

Хорунжий не был любопытным, он был осторожным.

Машину отогнал за угол и поставил в глубокой арке проходного двора. Сам вышел на тротуар и неторопливо двинулся в сторону памятника. Под ногами слабо похрустывали замерзшие за ночь лужи. Асфальт отсвечивал белым в свете редких фонарей.

Приморозило, подумал Хорунжий и решил, что поднятый воротник в такой ситуации будет выглядеть вполне естественно.

К памятнику он разумеется не пошел. Рано. Он еще едет на машине и будет здесь всего лишь за пять минут до приезда Григория Николаевича. Площадь пустая: ни тебе машин, ни тебе пешехода. Как и положено. Возле одиноко торчащего пальца памятника, Хорунжий будет смотреться очень живописно. Если Григорий Николаевич… Или кто-нибудь другой, это для Хорунжего особого значения не имело, решит для чего-нибудь предпринять какие-нибудь действия…

Хорунжий улыбнулся – трепаться с самим собой он любил не особенно, потому что неизбежно приходил к подобным громоздким конструкциям.

Из-за поворота вынырнула пошарпанная «волга» и не торопясь проехала по окружности площади. Такси. Ищет клиента. Хорунжий отступил в тень козырька над подъездом.

«Волга» исчезла за поворотом.

Номер один, подумал Хорунжий и посмотрел на часы.

Через три с половиной минуты с другой улицы на площадь въехал «джип», тоже не торопясь. Этот остановился возле скверика за памятником.

Номер два, отметил Хорунжий. Из «джипа» вы шли два человека и очень деловым шагом двинулись в разные стороны по периметру площади.

Главное, сказал себе Хорунжий, любить свою работу. Вот как я. Вот как здесь не заработать паранойю? И воспаление легких.

Хорунжий посмотрел на часы – через пару минут пора уже и ему прибыть на место встречи. Или постараться приехать одновременно с Григорием Николаевичем?

Хорунжий осторожно скользнул вдоль стены. Спокойно. Ребята, только не нужно психовать, если заметите. А еще лучше – не замечайте. Не нужно.

Вот и славно, подумал Хорунжий, добравшись до своей машины. Поехали.

Вот мы подъезжаем. Площадь совершенно пустая. «Джип» загнали за деревья, пешеходы прикинулись тенями где-то справа и слева.

Теперь остановимся возле памятника. И будем ждать.

Прошлый раз Григорий Николаевич приехал на «вольво». И всего лишь с одним водителем. И Хорунжий разведку местности не проводил.

На этот раз – Хорунжий присвистнул – начальство идет пешком. Не торопясь.

– Здравствуйте, Григорий Николаевич, – сказал Хорунжий, подождав, пока тот устроится на сидении возле него.

– Доброе утро. Давайте потихоньку проедимся вокруг площади.

Машина тронулась.

– Подробности.

– Около трех часов мне кто-то позвонил. По мобильному. Я ответил, но на той стороне промолчали и отключились, – Хорунжий сделал паузу, но собеседник его не перебивал. – Я попытался дозвониться Гаврилину, но мне сообщили, что абонент вне зоны связи. Я выехал в клинику.

Григорий Николаевич продолжал слушать молча.

– За пятнадцать минут до моего приезда, Краб вывез из инфекционного отделения своего человека и Гаврилина.

– Кого он вывез? – нарушил наконец молчание Григорий Николаевич.

– Никиту Клоуна.

Григорий Николаевич кивнул:

– Что-то еще?

– По словам охранника, Краб избил его и напарника. А потом предложил одному из них перейти в его группу.

– Тот согласился?

– Да.

– Как вы представились охранникам?

– Никак.

– А если у кого-нибудь возникнут вопросы по вашему поводу?

– Не возникнут. Объяснить?

– Пока не нужно. Что вы предполагаете делать?

– Искать.

– Варианты уже наметили?

– Да, – Хорунжий ответил намеренно коротко, не вдаваясь в подробности. Если собеседник захочет узнать подробнее – спросит.

Григорий Николаевич не спросил.

– Работайте, – сказал он после минутного раздумья, – я тоже приму некоторые меры. Если понадобиться поддержка – звоните.

– Хорошо, – кивнул Хорунжий, – вас где высадить?

– Возле памятника.

– Поближе к «джипу»? – не удержался Хорунжий, внимательно рассматривая дорогу впереди.

Пауза. Потом Григорий Николаевич хмыкнул. Через секунду засмеялся:

– Вот и играй после этого в шпионов. А я шел по улице пешком, мерз!

– Бывает, – согласился Хорунжий и остановился возле памятника.

– Удачи, – сказал Григорий Николаевич, выбираясь из машины.

– Удачи, ответил Хорунжий.

Какой демократичный, с чувством юмора у них начальник, подумал Хорунжий, выезжая с площади. Просто хочется прослезиться от умиления.

Хорунжий никогда не ставил под сомнения слова начальства. Никогда. Он их, как и все остальное, просто анализировал.

И очень не любил, когда его пытались обмануть.

Если бы Григорий Николаевич действительно приехал в «джипе», но вышел из него заранее, то за пятнадцать минут на морозе уже успел бы здорово замерзнуть.

Но – не замерз, не смотря на легкое пальто.

Это, конечно, мелочи. На них можно не обращать внимания. Хорунжий, правда, никогда не делал того, на чем была бирка «можно».

И не считал, что в жизни бывают мелочи.

Хорунжий сделал несколько кругов по городу, убедился, что за ним никто не едет.

Потом остановил машину возле телефона-автомата.

Только один звонок. Нужно собирать группу.

Пустота

Замерзшая трава звонко хрустела под ногами Клоуна. Его сестра когда-то очень давно собирала маленькие стеклянные фигурки. Фигурки выстаивались на полках небольшой этажерки, и сестра все время боялась, что кто-нибудь их опрокинет на пол. Она говорила, что не переживет, если с ними что-то случится. И не пережила.

Клоун зажег очередную сигарету. Когда он вошел в разгромленный дом, под ногами точно также хрустели остатки коллекции.

Никита отбросил ставшую внезапно горькой сигарету и вышел на дорожку, выложенную гранитными блоками. Не нужно о старом. Лучше всего подумать о том, что происходит сейчас.

Вот почему его не позвали в подвал? Это знак доверия или недоверия? Если это знак хоть чего-то.

Что-то Краб темнит. Это для него состояние обычное, но он при этом еще и суетится, а вот это ему как бы не идет. Не к лицу. И потому очень сильно бросается в глаза.

Кто-то выбежал из подвала и трусцой направился к правому флигелю, служившему казармой.

– Это ты, Клин? Куда торопишься?

– Краб сказал позвать Нолика и Кирилла.

Кирилла и Нолика. Совсем работой замучит парней. Клоуну уже успели сообщить, что сегодня Нолик приехал счастливый. У него сегодня праздник – первый покойник на счету.

Это какую же для них работу подготовил Краб в подвале? Лабух? Или Гаврилин?

Или оба сейчас получат свое. Если так, то бывшему напарнику по палате не позавидуешь. Слишком долго он топтался по любимой мозоли Краба.

Клоун подошел к подвалу поближе. Крики оттуда не доносятся, но это ни о чем не говорит – двери там надежные.

– Пожрать толком не успели, – пробормотал, пробегающий мимо Нолик.

Кирилл пробежал молча.

Клоун дернул за руку Клина:

– Кого там обрабатывают?

– Закурить есть?

– Держи. Кого?

Клин закурил, глубоко затянулся и выпустил струю дыма вверх, запрокинув голову:

– Кажись, лабуха. А ты чего тут слоняешься?

– В больнице належался. Воздухом подышать хочу.

– Делать нечего? Я бы уже дрыхнуть завалился.

– Я скоро пойду.

– Ну, давай!

Только у них с Гаврилиным разговор завязался! Не успели… Клоун поежился. Очень интересный разговор у них наметился.

Не должны Гаврилина сразу в оборот взять. Его еще Хозяину не показывали. Еще есть шанс переговорить. Должен быть.

Клоун покрутил головой осматриваясь. Двор ярко освещен, ворота закрыты, вдоль зданий и ограды гуляют часовые. Не пройти – не проехать.

Ладно, Клоун посмотрел на часы, ничего я уже здесь не выхожу. Утро вечера…

Из подвала, цепляясь за дверную раму вывалился Клин, неверными шагами отошел к дереву и наклонился, опершись на ствол. Булькающий звук и резкий неприятный запах.

– Чего это ты?

Клин не оборачиваясь махнул рукой. Его еще раз стошнило.

– Обожрался?

– Како… – Клин несколько раз сплюнул, – какого хрена обожрался. Не могу я так.

– Что? – спросил Клоун, уже понимая, что ответит Клин.

– Замочить – одно. А вот так полосовать… Нахер!

– Лабуха?

– Его родимого, – Клин отошел от дерева, – дай сигарету.

Клоун бросил ему пачку.

– Так хреново?

– Они ему глаз вырезали…

Так. Клоун тоже сплюнул.

– Нолик, тварь ссыкливая, толком не смог нож провернуть, блин. По уши в крови… Лови! – Клин бросил Клоуну пачку сигарет.

Закурить. Из подвала вынырнул еще кто-то, Клоун на него не оглянулся.

– Что? – спросил Клин.

– Сказал тряпку принести. Они там ему сейчас кости молотком ломают.

– Мать твою… – пробормотал Клин.

– Что, – спросил у него Клоун, – не война?

– Пошел ты в жопу!

– Прости, брат, глубже не получается.

Клин встал с корточек, отбросил окурок:

– Пошел назад…

– Соскучился?

– Не хватало, чтобы Краб потом доставать начал.

Клоун усмехнулся. То-то и оно!

Дверь за Клином не закрылась, и Клоун услышал крик. Не крик боли или страха, кто-то матерился со злостью.

Клоун оглянулся и двинулся по ступенькам в подвал.

– Вот сука, – кричал Краб, – сука!

Как на бойне, мелькнуло в голове у Клоуна. Неужели обоих?

Голова лабуха превратилась в кровавое месиво. Тело его лежало в луже крови, но не это сразу бросилось в глаза Клоуна.

Возле убитого рядом лежал Гаврилин – лицо и руки в крови. Сквозь алые пятна на лице проступала бледность.

– Ты? – резко обернулся к Клоуну Краб.

– Я.

– Твой дружок шустрым оказался. Лабуху проломил череп. Мы даже дернуться не успели.

– Нормально… – протянул Клоун.

– Так мы толком и не смогли с музыкантом… – губы Краба вдруг искривились, – с лабухом… с лабухом не смогли толком поработать.

– А Гаврилин что?

– В обморок упал, сука.

– И что теперь?

– Что теперь, что теперь? Теперь будем с ним возиться. Хозяин сказал, чтобы с ним все было в порядке, а тут вот такое… – Краб прошелся по подвалу, аккуратно обходя кровь, – ладно, сейчас возьми кого-нибудь, оттащите собутыльника твоего в угловую комнату. Обмойте там и пусть оклемается малость. До утра. А ты…

– Что?

– А ты от него не отходи ни на шаг. Одного еще поставишь под дверью, другого – под окно. Все понятно?

– Все.

– Выполняй! – Краб еще раз глянул на Гаврилина, – Сука!

– Клин, кто там еще? – Клоун оглянулся в дверной проем, взяли его аккуратно. Смотрите, там у него дырка от пули и ребра сломаны. Осторожно.

Пока Гаврилина поднимали, Клоун вышел на двор и посмотрел вдогонку Крабу. Тот быстро шел к особняку, споткнулся обо что-то, взмахнул рукой чтобы удержать равновесие. Выматерился.

Замечательно. Таким Краба он еще не видел. Ай, да Гаврилин!

Когда Гаврилина проносили мимо. Клоун взглянул ему в лицо.

Отсрочка тебе выпала, парень, только отсрочка. И шансов у тебя почти нет.

Глава 4

Пустота

– Это он! – Краб прошел по кабинету Хозяина от двери к окну.

– И?.. – Хозяин проводил его взглядом, откинувшись в глубину кресла и сцепив пальцы рук.

– Теперь мы можем…

– Что мы можем?

– Мы можем все из него вытащить, – Краб провел рукой по лицу, словно вытирая рот.

– И что ты собираешься из него вытащить?

– Как? – Краб остановился посреди кабинета.

Хозяин усмехнулся. В этом весь Краб. Если он что-то решил – это должно автоматически приниматься всеми окружающими. По лицу его сейчас было видно, что странные вопросы Хозяина его ставят в тупик, а, значит, раздражают. Ведь любому должно быть ясно…

– Выясним кто он, откуда.

– Александр Гаврилин, предприниматель. Дальше.

– Кто такой Солдат.

– А если он просто собирался отметить Новый год в ресторане? И оказался круче, чем шобла Солдата?

Краб попытался что-то ответить, но Хозяин перебил его:

– Если бы ты, к примеру, оказался на его месте, неужели ты не разобрался бы с этим чокнутым пацаном? А, Краб?

– Разобрался бы, – сказал Краб без размышления, – только…

– Что только? – быстро переспросил Хозяин.

– Только мне не помогал бы один из людей Солдата. А ему…

– Это кто сказал?

– Это все сказали, и стриптизерша, и сам лабух. Так и в ментовке в протоколе записано.

Краб присел на подоконник, похлопал себя по карманам пиджака:

– Можно закурю?

Хозяин сам не курил уже очень давно, но обычно никому не запрещал дымить в своем присутствии. Но дать возможность Крабу немного успокоиться не входило в его планы.

– Не нужно дымить, – рука Краба с сигаретой остановилась на полпути ко рту, – что-то у меня легкие барахлят. Старею.

Краб смял сигарету между пальцев и сунул ее в карман. Нервничает, удовлетворенно отметил Хозяин. Чего же это он так нервничает? Ну и черт с ним. Это его проблемы. А он, Хозяин, подумает как из этого всего извлечь пользу.

– То, что это записано у ментов, хорошо. Только вот правда ли это…

– Вот мы и выясним.

– Выяснишь… Лады. Давай я с ним, с этим Гаврилиным побеседую, а потом…

– Это… – Краб замялся.

Краб замялся! Хозяин слегка приподнял брови. Невозмутимый Краб стоит перед ним и жует сопли, как провинившийся школьник.

– Что там у тебя?

– Он без сознания…

– Что? Я ведь тебе говорил…

– Его никто и пальцем не трогал, Кирилл и Нолик обрабатывали муз… лабуха, Гаврилин и потерял сознание.

– Сознание потерял? Это тот мужик, который мочил всю группу Солдата?

Краб сунул руки в карманы и снова прошел по кабинету. Вынул пачку сигарет. Покрутил в руках и снова сунул ее в карман. Хозяин ждал ответа молча, не торопя, и это заметно раздражало Краба.

– Может, он от потери крови вырубился, или от коньяка. Его Клоун в «Гиппократе»

накачал на всякий случай. Да через пару часов он оклемается и тогда…

– Ладно, – протянул Хозяин, – Ладно. Тогда давай сюда лабуха. Я поговорю с ним.

– А лабух умер, – сказал Краб неожиданно тихо.

– Шутишь?

– Но вы же сами…

– Я?

– Вы. Сказали же, что он не нужен и с ним можно поработать, чтобы подготовить Гаврилина…

– Поработать. Я сказал поработать. А вы… – Хозяину почти не пришлось имитировать ярость, чувство очень похожее на нее неожиданно поднялось из глубины души и ударило в голову, как неразбавленный спирт.

Несколько секунд Хозяин наслаждался этим чувством, а потом привычно оттолкнул его в глубь сознания, к ошибкам молодости.

– Ума не хватило, чтобы остановиться? Ты?

Краб вздрогнул, столько в этом вопросе было скрытой угрозы.

– Нет, его…

– Кто-то из твоих? Кто? Наказать урода!

– Его Гаврилин замочил, молотком.

Вначале Крабу показалось, что Хозяин закашлялся, тяжело, задыхаясь, с хрипами. Но потом, через секунду понял, что старик в глубоком кресле смеется.

– Молотком? – Хозяин резко оборвал смех, – Молотком? А вы где были? Или он в обмороке его замочил?

Краб скрипнул зубами. Только сейчас он понял как дико и неправдоподобно звучат его оправдания. И, главное, зачем оправдываться?

– Лабух все равно съехал крышей. Все видели, кто был в подвале. Все. Он двинулся. Прямо на глазах у всех. Гаврилин признался, сказал, что был в кабаке… Я хотел… Я закурю?

– Нет.

– Я хотел узнать, кто был с ним… Кирилл с Ноликом поднажали… Гаврилин и вырубился. Я послал за водой… а он… Гаврилин… подполз к лабуху и молотком проломил ему голову.

Хозяин улыбнулся. Морщины на лице стали резче, лицо словно распалось на отдельные угловатые фрагменты. Глаза утонули в темных прорезях. Краб увидел, как уголки бесцветных губ брезгливо опустились.

– Что собираешься делать дальше?

– Займусь клиникой. И остальными свидетелями, теми, что в больницы попали. Раненые из ресторана.

– А в клинике что?

– В клинике? Будем ждать тех, кто приходил к Гаврилину.

– Только я тебя умоляю, – лицо Хозяина снова стало бесстрастным, – пока я не разрешу – никого не мочить. Никого. Понял?

– Понял.

– Как только Гаврилин придет в себя – сразу сказать мне. Кто там с ним?

– Клоун.

– Никита… Это хорошо. Это славно. Только, может, лучше его отправить в клинику, на место?

– Он мне может здесь понадобиться.

– Лады.

Хозяин прикрыл глаза рукой:

– Свет выключи.

Щелкнул выключатель.

– Да не топчись ты здесь. Что сделано, то сделано. Больше постарайся на облажаться.

Не открывая глаз, Хозяин подождал, пока Краб вышел из кабинета, осторожно прикрыв дверь. Как все завернулось! Как все интересно получается! И Краб потихоньку теряет голову. Ой, теряет! Как бы совсем ему ее не потерять.

– Ну, посмотрим, – сам себе сказал Хозяин, – посмотрим.

Наблюдатель

Все вокруг замерзло и покрылось льдом. Все застыло в прозрачной холодной корке – деревья, трава, люди… Солнце светится далеко вверху, как желтоватый кусок льда. Мелкие и слабые лучики падают на замерзшую землю с тихим звоном.

Отдохните, Саша. Отдохните. Гаврилин узнал этот голос. Узнал его и поэтому решил встать. Он не верит этому голосу. Этому голосу нельзя верить. Нельзя верить вообще никому.

Даже себе нельзя верить. Гаврилин попытался встать, оперся на руки. Рывок. Руки примерзли. Они тоже покрылись коркой льда.

Встать. Встать. Встать.

– Не гони волну, Сашок, – откуда то сверху доносится этот голос. Ему тоже нельзя верить. Нельзя?

Гаврилин почувствовал, как лед не торопясь поднимается по его рукам, от кистей к локтям.

Нет! Гаврилин рванулся. Нет! Еще рывок. Встать! Встать!

– Не гони волну!

– Отдохните, Саша…

Гаврилин рванулся снова, не обращая внимания на боль, не понимая что именно хрустит – лед или его кожа, пронизанная ледяными кристалликами. Он сейчас может думать только об одном – встать. И – встает. Он встает!

И свист ветра в ушах, и страшный скачок горизонта. Он лежал не на равнине. Он, оказывается, висел на отвесной ледяной скале. И теперь, когда руки… Он не смотрел на свои руки и не чувствовал их… И вот теперь. И вот теперь, когда руки оторвались от скалы, его тело скользит все ускоряясь и ускорясь куда-то вниз.

– Нет, нет, нет!

Удержаться, теперь у него только одна мысль – удержаться, остановить это безумное скольжение.

Гаврилин царапнул ногтями по льду. Нет.

И ухватиться не за что. Все ломается от самого легкого прикосновения. Только зеленоватый и чуть маслянистый на вид солнечный блик скользит вместе с Гаврилиным. Только этот блик.

Удар. Гаврилина переворачивает на спину, медленно – медленно, словно в воде, словно воздух тоже начинает замерзать. Гаврилин понимает, что это смерть, что такой удар не сможет пережить, но не чувствует боли.

Он словно со стороны видит, как ломаются кости, как, застывая на лету, в разные стороны летят капли крови…

Это больно, это должно быть больно, но он не чувствует боли. Не чувствует, и это почему-то его пугает.

Теперь тело бьется возле самых его ног. Гаврилин смотрит сверху на свое тело… На свое? Гаврилин наклоняется и видит, что это…

– … Убьет, всех убьет… всех… всех… убьет… всех…

Гаврилин закрывает уши.

– … всех… убьет… убьет…

Это кровь замерзает в мозгу у Гаврилина и теперь поток алых кристалликов льда выцарапывает острыми гранями эти безумные звуки…

– … всех… убьет… всех…

Замолчи. Замолчи.

– … всех… убьет…

Рука сжалась на чем-то твердом. Молоток. Гаврилин не раздумывая взмахивает. Молоток скользит.

– Точнее бей! – раздраженно кричит кто-то рядом.

Еще удар! В лицо больно бьются осколки. Осколки чужого лица? Еще удар!

Молоток проваливается куда-то, рукоять его вырывается из рук. Все. Все!

– … всех… всех… – слова продолжают извиваться в мозгу у Гаврилина.

– Нравится? – Это Краб.

Гаврилин узнал его по голосу, не открывая глаз.

– Нравится? Нравится? – голос заполняет собой все, – Нравится?

И другой голос, тот что раньше говорил об отдыхе, вдруг тоже спросил:

– Нравится?

– Нет, – ответил Гаврилин и повторил, срываясь на крик, – Нет!

Кто-то схватил его за плечи. Гаврилин ударил.

– Нет!

– Очнись!

– Не… Что? – Гаврилин открыл глаза и увидел над собой чье-то лицо.

– Не кричи, – сказал Клоун, – все нормально, все прошло. Все в порядке. Успокойся.

– Я…

– Все нормально, – Клоун отошел от Гаврилина и сел на стул. – Ты не в подвале. Успокойся.

Гаврилин попытался сесть, вскрикнул от боли в ране, но все-таки заставил себя сесть. За окном все еще темно. И он все еще жив.

А все это было лишь кошмарным сном. Или не все?

Гаврилин поднес к глазам руки. Кровь. Руки в крови.

Гаврилин застонал.

Это было. Было ощущение тяжести молотка в руке, был удар, хруст…

Позыв к рвоте согнул тело вдвое.

– Ведро возле кровати, – сказал спокойно Клоун, – не стесняйся.

Продолжая бороться с собой, Гаврилин упал на колени. Мерзкий вкус во рту. Снова спазм.

Нет, подумал Гаврилин. Нет. Отодвинул ведро, встал. Его качнуло, пришлось опереться о спинку кровати.

– Я его убил?

– Да.

Гаврилин сел на кровать.

– Первый? – спросил Клоун.

– Второй, – автоматически ответил Гаврилин.

– Тогда скоро привыкнешь.

Тошнота снова скользнула к горлу.

– А ты привык? – спросил Гаврилин.

– Нет.

– А почему ты думаешь?..

– А тебе придется. Привыкнуть.

– Пошел ты!

– Давай-давай!

– Что «давай-давай»?

– Злись, это помогает.

– Дай воды, – попросил Гаврилин.

– Сушняк, – констатировал Клоун и крикнул, не вставая со стула, – Клин, воды принеси попить.

– Щас, – ответил кто-то из-за двери.

– И еще один под окном, – сказал Клоун, – охраняют тебя как президента.

Что-то я забыл, подумал Гаврилин. Что-то я хотел сделать, а вот теперь забыл. Что?

Он подумал об этом, когда только выходил из машины.

– Меня к тебе сиделкой приставили, – сказал Клоун.

Вспомнил. Он хотел попытаться сыграть на чувствах Клоуна… На…

Дверь открылась. Парень лет двадцати пяти, покосившись на Гаврилина, поставил мокрый графин на стол, стоявший в углу комнаты.

– Стакана не было? – осведомился Клоун.

– Не-а, – сказал Клин.

– Ну и хрен с ним.

Клин вышел.

– А положение у тебя хреновое, – сказал Клоун, глядя на то, как Гаврилин пьет большими глотками воду из графина.

Холодная вода текла по подбородку, неприятно стекала по шее за ворот. Ну и хрен с ней, подумал Гаврилин.

– Слей мне на руки, – попросил он Клоуна, напившись.

Вначале нужно отмыть руки. Потом решить, как плавно перевести разговор в нужное русло. Если Клоун и вправду задолжал Палачу… Если действительно случилось чудо, и Гаврилин встретил человека, обязанного жизнью Палачу, нужно попытаться это использовать.

– Спасибо, – сказал Гаврилин, оглядел комнату в поисках полотенца, – руки бы теперь…

– А вон хоть шторой, – спокойно предложил Клоун. Отличная идея.

А за окном действительно маячила фигура. Охраняют. А это значит, что сбежать не получится. Или?.. Если не пытаться – точно не получится.

Как же начать разговор? Как заставить этого героя войны отдать свой долг ему, Гаврилину. Ведь, в конце концов, именно Гаврилин тогда отобрал у Палача пистолет. Тогда, миллион лет назад, в ночь на первое января, когда Палач вдруг решил выстрелить себе в голову.

Только с чего это он взял, что Клоун настолько сентиментален? С чего? Просто очень этого захотел?

– Который сейчас час? – спросил Гаврилин.

– Без четверти семь.

– Веселенькая ночка…

Клоун промолчал. Пришлось замолчать и Гаврилину.

– Скоро меня? – спросил Гаврилин.

– Что?

– Краб скоро за мной придет?

– Краб уехал по делам.

Уехал по делам. Отсрочка. Отсрочечка. И что теперь?

– И что теперь?

– А теперь ты будешь разговаривать с самим Хозяином.

– Та-ак… – интересно, это хорошая новость или плохая.

Клоун резко встал со стула и распахнул дверь. Клин сидел на подоконнике напротив двери.

– Сидишь? – спросил Клоун.

– Сижу.

– Смотайся на кухню и принеси чего-нибудь поесть. Мне и… – Клоун ткнул большим пальцем через плечо.

Клин посмотрел на Гаврилина, сглотнул. Потом слез с подоконника и не торопясь двинулся по коридору.

– Минут сорок теперь шляться будет, сволочь ленивая, – сказал Клоун и прикрыл дверь, – а теперь я хочу с тобой поговорить…

Еще один, подумал Гаврилин. Или это…

– Ты сказал, что он жив.

– Жив, – не уточняя кто именно «он», ответил Гаврилин.

– Ты с ним хорошо знаком?

– Да, – нужно отвечать быстро, очень быстро, чтобы самому не усомниться в правдивости своих ответов.

– Давно?

– С июля, – и это почти правда, он действительно знал Палача с июля. Палач, правда, об этом ничего не знал…

– Работали вместе?

Что-то тут не так. Мы о допросе не договаривались, мы договаривались о разговоре.

– Он мне жизнь спас. Как и тебе. – Гаврилин сказал это, а потом подумал, что слишком все это выглядело нарочито. Вообще весь этот разговор выглядел совершенно нереально. Нелепо.

– Жизнь спас… От пули прикрыл? Или из-под огня вынес? – Гаврилин уловил в словах Клоуна иронию. Слабую, еле заметную, болезненную какую-то, но все равно иронию.

Клоун не верит. Или верит не полностью. С чего ему вдруг верить человеку, который пытается спасти себе жизнь?

– Вынес из-под огня? – Клоун словно подсказывает ответ, только вот пользоваться этой подсказкой нельзя.

– Он меня не убил. Должен был убить, и вдруг – впервые в жизни приказ не выполнил. – Гаврилин сказал это и почувствовал, как озноб, колотивший его все это время, проходит, улетучивается, растворяется в воздухе, – он решил, что лучше убьет того, кто приказ отдал.

– Как в кино.

– Еще хуже, – усмехнулся Гаврилин, – потом мы действительно друг друга прикрывали в ресторане. А потом…

– Что?

– Потом, когда все затихло, Палач…

– Кто?

– У него такая кличка была – Палач, – Гаврилин пожал плечами, – Палач вдруг решил застрелиться у меня на глазах. Устал, наверное.

Ну спроси, подумал Гаврилин, спроси, хоть что-нибудь, но Клоун молчал.

– Пистолет я отобрал, – Гаврилин взял с пола графин и отхлебнул воды.

– Палач… – протянул Клоун, – так себе кликуха…

– Какая есть…

– Получается, что и ты ему жизнь спас? – спросил Клоун.

– Получается, – ответил Гаврилин и почувствовал, как кровь прихлынула к лицу.

– Получается… – повторил за ним Клоун, – получается…

Он задумчиво смотрел куда-то мимо Гаврилина, сквозь стену. Он не размышлял, не принимал решение, он будто что-то вспоминал.

Потом на лице его мелькнула слабая улыбка. Гаврилин отвел глаза. А если он даже и сентиментальный, как он поможет? И станет ли… И…

– Тебе, Саша, не повезло.

– Сам знаю.

– Не все. Хозяин хотел найти тебя аккуратно, максимально осторожно, чтобы не ошибиться. А Краб решил все сделать по своему.

Я должен был с тобой закорешиться, потом вывести аккуратно тебя за пределы клиники и привезти к Хозяину. Ты должен был уйти из клиники добровольно, чтобы не дразнить гусей.

Краб решил все по-своему.

– Что-то он у вас много решает, – съязвил Гаврилин.

– И в этом твой шанс. Попытайся договориться с Хозяином. Сделай вид… Сделай любой вид. Любой. Притворяйся и ври, но только Хозяин должен поверить, что у тебя за спиной сила. Только не так убеждай его, как убеждал Краба. Немереная крутизна здесь не пройдет. Усек?

– Мне бы позвонить…

– Фигушки, – засмеялся Клоун, – фигушки. И еще запомни, Хозяин не станет ссориться из-за тебя с Крабом. И он не захочет ссориться из-за тебя с авторитетами. И он не станет нарушать правила, которые сам же и установил.

– Спасибо, посоветовал.

– А я и не обязан. Последний совет – вон уже кажется Клин вернулся – Хозяин и Краб немного не ладят в последнее время.

Дверь открылась и в комнату ввалился Клин с большой тарелкой в руках. Сверху тарелка была накрыта другой тарелкой.

– Это тебе, Клоун, – Клин грохнул тарелкой об стол.

– А ему?

– А его покормят в другом месте.

Гаврилин почувствовал, как под ложечкой засосало. В другом месте покормят. В морге тебя переоденут!

– Я в коридоре натолкнулся на Хозяина. Он спросил, как тут наш гость. Так и сказал – гость. Я сразу не въехал, а потом сказал, что жрать захотел. Ну он и говорит, пусть он через пятнадцать минут придет в мой кабинет, вместе и позавтракаем. Так что…

– Так что, – сказал Клоун, – тебя покормят в другом месте.

– Это я уже понял, – кивнул Гаврилин и выдохнул, как перед нырком.

– Пошли, – сказал Клин.

– Как самочувствие? – спросил Клоун.

– Ничего, – ответил Гаврилин и сам удивился, – тошнота и головокружение куда-то отступили, и даже раны почти не болели.

– Пошли, – сказал Клин, – время уже.

Суета

Для начала Хорунжий поездил по городу, несколько раз проскочив мимо ребят из своей группы, чтобы окончательно убедиться в отсутствии наблюдения. Затем по очереди переговорил с ребятами и поставил перед каждым задачу.

После этого навел кое-какие справки и направился на встречу.

Охранник клиники «Гиппократ» Максим Резников собственного автомобиля не имел. Пока не имел, иногда говорил он своим знакомым. Отслужив в войсках МВД срочную службу, по дембелю пошел работать в милицию, но быстро сообразил, что это не его стезя.

Зарплата небольшая, возможности заработать – мизерные, рисковать не хотелось, да и карьера особых вершин не обещала. Но контракт сержант Резников отработал честно. Продлить его начальство рекомендовало настойчиво, но Максим был неприклонен.

Власть, ради которой большинство сослуживцев таскали погоны и резиновую дубинку, с точки зрения Резникова, могла удовлетворить только дебила, мелкие приработки и убогий рэкет, которыми промышляли некоторые патрульные, был чреват только неприятностями…

Охранник – это да. Это Резникову нравилось. Еще лучше телохранитель. Красиво, чисто, благородно. Так что, расставшись с органами, Резников перешел на работу в частное охранное агентство.

Там он убедился, что большими деньгами все равно не пахнет, созерцание пьяных физиономий в кабаках особого удовольствия тоже не приносит, ну, а пуля, пробившая левое плечо, привела Резникова к мысли, что нужно искать работу поспокойнее.

Клиент, которого прикрывая которого Резников подхватил пулю, оказался человеком относительно порядочным и самолично оплатил пребывание Резникова в клинике «Гиппократ».

Тут Максим и остался. Удалось познакомиться с начальником охраны и убедить его взять Резникова на работу в клинику. Для этого пришлось на экзамене сломать руку второму претенденту на вакантное место.

Как оказалось потом, Резников поступил правильно сменив работу. Даже полтора месяца, которые Солдат бушевал в городе, никак не отразились на размеренном режиме «Гиппократа». Ну а знакомства, заведенные среди выздоравливающих, помогли Максиму наметить следующую высоту, которую нужно было взять.

Поскольку защита государства и предпринимательства денег не приносила, Резникову показалось логичным попробовать зарабатывать действиями, так сказать, противоположными.

Ну, а когда предложение сделал сам Краб, вопрос соглашаться или нет просто не встал. Конечно, да. Слухи, ходившие по городу о делах Краба и его парней, Максима не отпугивали. Отношение к насилию у Резникова было определено раз и навсегда. В список людей, к которым насилие неприменимо, Максим включал только себя. Остальные… Это их проблемы.

Разбитый нос саднил, немного, но неприятно. Хорошо еще, что Краб его не сломал вообще. Начальника охраны Максим не дождался, предупредил сменщика, что наверное больше сюда на работу не выйдет, и в довольно веселом настроении вышел с территории клиники.

Морозец бодрил, солнце весело заглядывало в прорехи облаков, ветки и стволы деревьев блестели, словно покрытые лаком. Асфальт, высушенный за ночь, казался почти белым.

Хорошо. Правда, хорошо! Черные зеркала замерзших луж вскрикивали под ногами и покрывались белыми трещинами. Хорошо.

Резников что-то насвистывал на ходу, попытался отфутболить в сторону камешек, но тот примерз и Максим чуть не упал. Споткнувшись.

Блин. Резников наклонился, чтобы рассмотреть состояние подошвы. Не хватало еще порвать ботинки. За этим занятием он не заметил, как рядом тихо остановилась машина.

– Резников? Макс?

– Чего? – Резников выпрямился.

– Тебе ж вчера досталось не по ушам, а по носу, чего ты из себя глухого клеишь?

– Ну, Резников.

– Что уставился как баран на новые ворота? Тебе вчера Краб предложение делал?

– Так он же сказал позвонить…

– Сказал, сказал… А нам сказал тебя встретить. Нечего тебе с таким шнобелем по улицам шляться.

Резников потоптался на месте. Может, так оно и есть? Мало ли что могло прийти в голову Крабу. Только… Но парень, сидевший в машине возле водителя, затягивать разговор был не настроен:

– Он тебе по какому телефону сказал позвонить?

– На визитке… – Резников полез во внутренний карман пиджака, вытащил бумажник, а из бумажника достал визитную карточку, – вот.

Парень из машины взял карточку, покрутил ее в руках, хмыкнул, показал водителю.

– Ладно, поехали, – сказал он наконец Резникову.

– Я хотел…

– Что такое?

– Домой заскочить…

– Задрал, – сказал парень, – кто там у тебя?

– Да никого, шмотки только хотел взять, душ…

– За час успеешь?

– Успею, – Резников кивнул, – конечно успею.

– Садись.

Резников сел в машину, снял меховую шапку, положил ее на сидение рядом с собой. Расстегнул пальто.

– Жарко? – спросил парень с переднего сидения и, обернувшись, протянул руку, – Давай знакомиться – Коля.

– Максим, – Резников пожал руку Коле, а потом и водителю, который подал руку не оборачиваясь.

– Это Миша, – сказал Коля, – он у нас молчун.

Резников кивнул. Что-то в водителе показалось ему знакомым, но приглядываться Максим не стал. Может видел где случайно на улице, может, лежал он в клинике? Какая разница. Да и думать особенно было некогда, Коля болтал не переставая, травил похабные анекдоты, кричал что-то в открытое окно девкам, мимо которых проезжала машина.

Прерывался он только тогда, когда нужно было уточнить у Резникова, куда ехать.

– Волк, понимаешь, по берегу реку бегает, на жопе шерсть рвет, а перепрыгнуть не может. Тут, значит, рыбка к немцу подплывает золотая и говорит, может, помочь чем? – Коля прервался, проводив взглядом переходившую дорогу девицу, – вот ей бы я отдался… Бля буду. Вот это фемина!

Коля поцокал языком:

– Ага, ну а волк и говорит, мол, сделай меня рыбой, я реку переплыву и зайца съем. А рыбка ему: «Ни фига, тут тебя щука съест», тогда он, соколом, давай сделай, а она… вот сука, как подрезал… она говорит, что охотник может замочить. А тут заяц, – Коля ткнул кулаком водителя в бок, – тут заяц волку с того берега и говорит: «Иди волк. Я тебя раком сделаю!».

Коля засмеялся:

– Прикинь, раком, говорит сделаю!

– Тут? – не оборачиваясь спросил водитель.

– Чуть дальше, там возле второго подъезда.

– Я здесь поставлю, – сказал водитель.

– Макс, – Коля обернулся к пассажиру, – к тебе можно зайти? Отлить нужно, аж в ушах плещется. Еще в парке хотел, так прибор побоялся отморозить. Можно к тебе?

– Давай, – кивнул Макс.

– Миша, ты с нами?

– Зайду, – сказал водитель.

– Ну, тогда побежали.

Резников все время по пути к квартире чувствовал какой-то дискомфорт. И в лифте, и открывая дверь, он, не смотря на веселую болтовню Коли, чувствовал, как настроение все портиться и портится.

– Проходите, – сказал Резников, закрывая входную дверь на ключ, обернулся и встретился взглядом с водителем.

На лице у того не было и тени улыбки. Максим перевел взгляд на Колю, но и тот перестал улыбаться.

– У Краба решил поработать? – спросил Коля очень неприятным голосом.

– А что? – Максим снова посмотрел на водителя.

– Что ж ты, сука, парня нашего Крабу сдал?

– Кого?

– Ты о Солдате слышал?

– О ком?… О Солдате? – Резников вздрогнул.

– Да ты не дергайся!

– Я…

Рывок, Резников ударился лицом о стену, руки его с силой завели за спину и в запястья впились ледяной хваткой наручники.

– Да вы что?..

– Пасть закрой, – возле лица Резникова щелкнул нож и лезвие коснулось щеки.

– Я…

– Не понял? – Резникова рванули за волосы, запрокидывая голову.

– Знаешь, как делается колумбийский галстук?

Резников знал, но Коля почти ласково прошептал ему на ухо как именно разрезается горло, и чем именно в этот разрез извлекается язык.

– Смотреться будешь – высший класс!

Резникова рывком опустили на колени.

– Мочить, или поболтаем? – спросил Коля.

– Поговор… – начал было Резников.

– Не тебя спрашивают, козел! Мочить? – лезвие надавило на горло, и Резников затаил дыхание, чтобы не порезаться.

– Ты у него спроси, – сказал водитель, – пусть сам решает – подохнуть за Краба или поработать с нами.

Резников зажмурился.

– Умрешь героически? – спросил Коля, – Или поболтаем?

В любое другое время и в любой другой ситуации Резников сказал бы, что идти против Краба – самоубийство. Теперь он ясно понимал, что самоубийством будет за Краба подписаться.

– Что вам нужно? Я скажу, скажу…

– Вставай. Пошли в комнату, – приказал Коля…

… – Думаешь, сделает все как нужно? – спросил Коля, садясь в потертый БМВ.

Хорунжий завел мотор и плавно тронул машину:

– Сделает. Так или иначе. И между прочим, даже если он сейчас все Крабу доложит, ничего страшного не произойдет.

– Тебе легко говорить, а мне…

– Только не надо делать страшные глаза, – сказал Хорунжий, – тебя тоже никто не тронет.

– Успокоил.

Хорунжий покосился на Колю:

– Когда я тебя выпру из группы – иди в бандиты.

– Советуешь?

– Рекомендую. Подберем тебе хорошую банду…

– А что, хорошо получилось?

– Очень убедительно. Вылитый мочила.

– Куда теперь?

– Ты знаешь, что ответил Александр Македонский на вопрос о его дальнейших планах?

– На хрен послал?

– Почти. Сказал, что сжег бы свою подушку, если бы она знала о его планах.

– Понял, умолкаю.

– Не забудь, что в четырнадцать ноль-ноль у тебя встреча в клинике.

– Обижаешь, начальник.

…Бывший охранник клиники «Гиппократ» Максим Резников сидел на кухне своей однокомнатной квартиры уставившись в одну точку между холодильником и настенным календарем. Жизнь снова сделала выверт, снова подмяла его под себя.

Коля и Миша все объяснили ему очень доходчиво. Правила, изложенные ими, были понятны и доступны. И правила эти, в общем то, выжить позволяли. Но только при одном условии – делать так, как этого хотят крутые парни.

Резников очень хотел выжить. Краб, наверное, мог бы этих парней уничтожить. Даже наверняка. Он не сможет только при этом защитить его, Максима Резникова.

Наблюдатель

Вместе, говорит, и позавтракаем. Покалякаем о делах наших скорбных. Хозяин будет спрашивать, а мы, господин Гаврилин, будем отвечать. Хорошо, хоть не тошнит и не качает. Можно уверенным шагов войти в разверстую пасть чудовища.

«Всех убьет…» – прошуршало в голове и Гаврилин замер.

– Чо стал? – спросил Клин, – Пошли!

Пошли, пошли. Только от этих слов и от этого голоса никуда не уйдешь. Пальцы на руке сводит судорогой, мышца вздрагивает, словно он все еще держит в руках молоток, словно удара еще не было. Словно извивается еще на полу истерзанный музыкант, словно еще сочится из его разбитых губ безумный смех и страшные слова.

И не может оттолкнуть от себя это видение Гаврилин. Даже сейчас, когда решается его собственная судьба. Достаточно одного только слова Хозяина, и сам Гаврилин превратится в…

…Глазик мне его дай!.. Нога… И удар, и хруст, и…

И это будет его тело, это его кровь будет брызгать во все стороны.

Прав Клоун, нужно защищаться, нужно драться… Но как? Как? Он не готов. Он совершенно не готов к разговору. Ему казалось, что еще есть время. Ему казалось, но он ошибся.

Ошибся. И он может еще раз ошибиться. Всего только один раз. Последний.

Они с Клином вышли во двор. Холодно. Ветрено. Небо покрыто комуфляжными пятнами туч. Или нет, просто все небо заляпано жидкой вязкой грязью, и грязь эта медленно сползает к горизонту.

Двор большой, охранники от ворот проводили Гаврилина взглядами, из ворот гаража выглянул кто-то, посмотрел на Гаврилина, сказал что-то. Молоток, стучавший в гараже, стих и на пороге показался еще кто-то.

Чего уставились подумал Гаврилин, чего пялятся?

Еще один охранник, на крыльце, возле входа в трехэтажный особняк, молча открыл перед ними дверь. Гаврилин почувствовал на себе его откровенно изучающий взгляд.

– Не греми ногами, – тихо сказал Клин Гаврилину, – девчонки еще не проснулись.

– Какие девчонки?

– Внучки хозяина.

В вестибюле на креслах сидели еще два амбала, спортивных костюмах и с автоматами на коленях.

Осадное положение у них тут, что ли? Не хватает окопов и танков.

Один из охранников, тот что в синем костюме тихо что-то сказал напарнику, до Гаврилина долетело только: «Солдата… сам… лабух сказал…».

Лабух сказал… Гаврилин не успел себя одернуть и в мозгу снова прозвучало – убьет, всех убьет… Как проклятье…

Проклятье? Проклятье… Вот они почему так на него пялятся. Сумасшедший музыкант перед смертью сказал, что Гаврилин убьет их всех. И они ему поверили? И они просто испугались?

Очень может быть. Гаврилин подумал об этом, поднимаясь по мраморным ступенькам на второй этаж. Они должны быть очень суеверны, эти парни. Эти мальчики, способные… Не нужно об этом.

Сейчас у него разговор с Хозяином. Клоун сказал, что нужно дать понять Хозяину, что за спиной у него, у Гаврилина. Есть сила. С которой лучше договориться. А он, Гаврилин, единственный шанс это сделать.

Перед высокой дверью сидел еще один охранник. На этот раз в костюме, и ствола на виду он не держал. Почти секретарь. Очень цивилизованный и интеллигентный. Почти.

– Хозяин сказал… – Клин показал пальцем на Гаврилина.

– Заходи, – сказал секретарь Гаврилину, а Клину указал на стул возле стены, – Здесь подожди.

Гаврилин посмотрел в глаза секретаря. Серые, спокойные, уверенные… Секунда, другая. Отведешь, сволочь, ты отведешь взгляд. И если ты его отведешь, у меня все получится, я выживу.

Секретарь посмотрел на Клина. Гаврилин выдохнул. Выживу. Вы тут все хоть раком станьте – выживу. Глотки рвать буду – выживу.

Пустота

Если начинаешь психовать, то дела и без того плохие, станут просто отвратительными. Хозяин когда-то убедился в этом на своем опыте. Дважды он одну и ту же ошибку никогда не повторял. Одного раза для умного человека более чем достаточно. А мудрый человек постарается учиться на чужих ошибках.

Краб вел себя не лучшим образом. Он нервничает, а это, как одиноко стоящее дерево в грозу, всегда притягивает к себе неприятности. Хозяин не был мистиком, в бога он также не особенно верил. Он только знал, что есть на свете некая сила, воздающая людям по делам их еще при жизни.

Знал он, что и его не минет чаша сия. Он знал, что есть на свете такая сила, признавал ее и у него хватало мудрости замечать признаки ее воли и подчиняться им.

У Краба этой мудрости не было. Он шел напролом, считая что сила – его сила – не имеет себе равных. И когда наталкивался на сопротивление – делал все, чтобы это сопротивление сломить. Часто, даже слишком часто по мнению Хозяина, это ему удавалось.

Это не могло тянуться вечно. И этот момент наступил. Все за что брался Краб, разваливалось и ускользало.

Эта история с лабухом и парнем из кабака была сигналом. Или сигналом было появление Солдата? Тогда хозяин понял это, а Краб не обратил внимания.

Несколько минут назад Краб перезвонил, и Хозяин по голосу сразу понял, что у Краба опять неприятности. И был прав.

Из больниц ночью выехали четверо оставшихся в живых после стрельбы в «Старой крепости» свидетелей. Кто их вывез и куда – в больнице толком не знали. Вроде бы родственники.

Квартиры были пусты и соседи тоже ничего не знали.

Ребята, направленные в клинику, сидели там пока без дела. Хозяин выслушал сообщение Краба, сказал: «Понятно» и положил трубку.

Краб. Переполошившийся Краб не знал, что начиная с семи часов к Хозяину звонили раз пять очень влиятельные люди и интересовались, правда ли то, что по приказу самого хозяина была нарушена экстерриториальность клиники.

Хозяин говорил что нет, не по его приказу, обещал разобраться и понимал, что разобраться все равно придется. Отговорки здесь не помогут.

И исчезновение свидетелей, и звонки навели Хозяина на размышления. Он не зря хотел встретиться с этим парнем, Гаврилиным. Что-то в нем было такое. И даже не в нем, а вот, что его окружало. Был на нем отпечаток некой силы.

И ее можно было попробовать использовать.

Краб волнуется. Его можно понять. Хозяин чувствовал, что Краб ждет момента, что Краба раздражает странная привязанность Хозяина к правилам и обычаям. И Гаврилина этого он вывез так только для того, чтобы продемонстрировать всем свою напористость. И то, что нелепые правила Хозяина себя изжили, и то, что только такой крутой и агрессивный лидер может быть наверху. Солдат был для Краба отличным поводом убедить всех и, если получится, убрать Хозяина.

Бог в помощь, подумал Хозяин. А мы все это прикинем. И обсудим с Гаврилиным. Посмотрим, что скажет свежий человек.

Когда дверь кабинета открылась, Хозяин сидел за столом, пересматривая бумаги. За всем нужно приглядывать самому. Особенно за деньгами.

Хозяин не торопился поднять глаза на вошедшего. Это его заставит как-то проявить себя. Просто стоять и ждать разрешения сесть, или сделать это самому, или постараться привлечь к себе внимание…

– Свет включить?

– Что? – нее понял Хозяин.

– Я говорю, может свет включить, темно ведь. Глаза будут болеть.

– А, ну включи, выключатель возле дверей, – сказал Хозяин.

– Мне сказали, что вы меня звали, – Гаврилин произнес эту фразу спокойно и обращение на «вы» не звучало подобострастно. Он вроде бы констатировал, что собеседник старше. И все.

– Присаживайся.

– Спасибо.

– Есть хочешь?

– Могу потерпеть. Вы ведь поговорить хотели?

Поговорить, подумал Хозяин, рассматривая Гаврилина. Ничего так парень на вид, глаза не глупые, страха на лице нет. И не нагличает. И не волнуется. Почти не волнуется.

Пальцы немного подрагивали, когда он приглаживал волосы.

– Поговорить хотел, – сказал Хозяин.

– Да.

– Мне сказали, что это ты был в ресторане «Старая крепость» когда там убили Солдата. Это правда?

– Да.

– И еще сказали, что это ты его убил.

– Нет.

– Не ты?

– Его – не я.

– Твой человек?

– Мой.

– И твой человек был в банде Солдата.

– Да.

– Это вы его пасли? Или как?

Гаврилин промедлил несколько секунд. И даже не скрывал этого. Он решал, сказать правду или нет, а Хозяин ждал.

– Мы его создали.

Хозяин поднял брови:

– Что значит создали?

– Создали всю группу Солдата. Ею руководил мой человек. И вместе с ним мы эту группу уничтожили.

Честно ответил. Честно и неожиданно, хотя Хозяин ожидал чего-нибудь подобного. Значит, он был все-таки прав.

– Чего вы их убрали? Они что, вышли из-под управления? – Понимающе спросил Хозяин. У него и самого бывало так неоднократно, когда поднятый из дерьма человек, вдруг начинал вести себя самостоятельно и нагло. Таких нужно было наказывать.

– Нет, – сказал Гаврилин, не отводя взгляда от лица Хозяина, – мы их убрали, потому что в них отпала необходимость.

– Отпала необходимость…

– Да. Мы решили, что тот, кто это должен был понять, это понял. А потом оказалось, что это не так.

– Это ты о клинике? – усмехнулся Хозяин.

– О клинике.

– Я что, не мог найти другого места для того, чтобы отлежаться? Думал, что вы поймете меня. Неужели непонятно, что я хотел поговорить? Я когда Краба увидел – сразу понял, что все пошло наперекосяк. А сегодняшняя ночь это подтвердила.

– Перегнули палку, – сказал Хозяин.

– Это я заметил.

– Ну ладно, – сказал Хозяин, – вот мы встретились, так или иначе. Говори.

Гаврилин прикрыл глаза, вздохнул:

– Теперь говорите вы. Вы меня сюда притащили, вам и слово.

– А это не слишком сильно сказано?

– Иначе не получается. Извините.

Не получается у него. Не получается. Не может тридцатилетний мужик спокойно разговаривать, не смотря на мелкие неурядицы. В свое время Хозяин тоже был таким.

Пришлось научиться держать себя в руках.

Не получается. А так ничего, парень, толковый.

Хозяин улыбнулся:

– Ладно, за ночь и клинику я извиняюсь.

– Хорошо, – Гаврилин кивнул, – я тоже извиняюсь за тон. Думаю, вы меня тоже простите.

– Уже простил.

– Зачем я вам был нужен?

– Все-таки решил по-своему. Решил сам вопросы задавать? – Хозяин покачал головой, – Нехорошо…

– А так у нас будет шанс довести разговор до конца. Если я вдруг не так что-то скажу, меня отведут в подвал и я так и не узнаю, что вы хотели мне сказать, – Гаврилин тоже улыбнулся, вернее, попытался, потому что улыбка вышла довольно кривая.

– Хорошо, я буду умнее, – Хозяин припечатал ладонь к столу. – Я начну. А ты слушай. А потом мы будем решать, как тебе выбраться отсюда живым. И не дергайся, как конь. Слушай.

Хозяин встал из кресла и прошелся по кабинету.

– Я всегда выполнял правила и соблюдал обычаи. Всю жизнь я считал, что закон, не тот, что в бумагах, а настоящий, нужен для того, чтобы можно было жить. Солнце светит, трава растет, коровы пасутся, волки охотятся. Это закон. Его не нарушишь, Если нарушишь – умрешь.

Меня короновали, я честно вносил долю в общак, выполнял решения сходов. И ни кому не позволял этот закон облажать. Даже своим корешам.

Потом времена изменились. Ходить в «зону» уже стало ненужно. Авторитету от этого не прибавлялось. Беспредельщики полезли, звери… Некоторые старые воры попытались идти против этого…

Где они?.. Я понял тогда, что изменился закон. Изменился. Значит. Нужно меняться самому. И я изменился, потому что хотел выжить, и хотел, чтобы выжили мои люди. И мой сын, и мои внучки.

Мой сын работает уже легально, у него официальный бизнес и с ним могут здороваться за руку очень большие люди. Я сделал это. Я купил кого надо, я кого надо продал.

Я выполняю этот закон. И заставляю всех остальных его выполнять. И этот закон одинаков и для меня и для всех остальных. Только я сильнее. Но не сильнее закона. Понимаешь?

Хозяин потер руки, сел в кресло. На его желтых щеках проступил румянец:

– Я даже научился говорить без блатной музыки. Чтобы со мной могли говорить и те, кто не в законе. И чтобы со мной могли говорить мои внучки.

Я держу всех в этом городе. Я держу весь этот город. Он живет по моему закону, и я живу по этому же закону.

И тут появляетесь вы. Ваш Солдат. Кровь, смерть, беспредел.

Вы хотели мне показать, что мой закон не вечен? Вы хотите меня списать? Нет. Меня вы не тронули, хотя могли. Я вам нужен? Или мой закон?

Скажите. Вы продемонстрировали свою силу? Нет. Вы показали мою слабость. Вот что вы показали. И не только мне. Вы показали ее Крабу. Вы показали ее другим.

Зачем? Я это хотел у тебя узнать. Что вам от меня нужно?

Так поступают с лохами, когда хотят обложить их данью. Вы хотите от меня дань? Тогда покажите, что вы не только умеете разрушать. Докажите, что вы умеете строить.

Докажите, что вы сможете держать закон.

Хозяин замолчал. Потом вдруг наклонился к Гаврилину через стол и прошептал:

– А тебе придется доказать, что ты сможешь выжить в моем мире. В мире живущем по моим законам. И как бы я не хотел тебе помочь – я тебе не стану помогать его нарушать.

Глава 5

Суета

Нолик решил держаться от Краба подальше. На сколько это было возможно, конечно. После прокола в подвале Нолик чувствовал себя виноватым. Не вовремя дернулась рука, глаз того лабуха лопнул, Нолик запаниковал…

Ну хоть не отмудохали, и то ладно. А ведь могли.

О том, как Краб наказывает нарушителей, среди пацанов ходили легенды. Но те, кто знал Краба достаточно хорошо, великолепно понимали, что это не легенды, и испытывать их на себе никто не хотел.

Когда Краб разогнал всех из подвала, Нолик попытался тихонько слинять и завалиться спать, предварительно отмывшись. Кровь успела застыть, а на морозе даже почернеть на руках и под ногтями, отмывать ее пришлось долго. Почему-то вспомнилось, как давно, еще совсем маленьким, возился вместе с отцом, собирая старый велосипед.

Тогда руки тоже плохо отмывались. Ему даже показалось, что мазут никогда не сойдет с рук. Не страшно, сказал тогда отец, ты у нас мастер, пусть все видят.

Пусть все видят, повторил про себя Нолик. Не, ни хрена. Нечего этим хвастаться. Вон пацаны и так косятся. Прав Кирилл, нужно на все это смотреть проще. Работа и работа.

Отмыв руки, Нолик решил переодеться. Шмотки было жаль, кровью он их попортил сильно. Можно будет потом попытаться отстирать. Утром. После того, как покемарит несколько часов.

Ни хрена подобного. До койки Нолик добраться не успел. В дверях комнаты появился Кирилл с кислой рожей и сказал, что Краб велел грузиться в его тачку им обоим, и еще двум ребятам в другую машину.

Можно было, конечно, попытаться вздремнуть по дороге, но Краб молча курил с таким видимым остервенением, так прикуривал одну сигарету от другой, что рисковать Нолик не решился. Несколько раз Краб оборачивался, и Нолику казалось, что сейчас он что-то скажет.

Нолик даже втягивал голову в плечи и задерживал дыхание, но слабо освещаемое красным огоньком сигареты лицо Краба пару секунд маячило перед ним, а потом отворачивалось. Молча.

К первой больнице они подъехали, когда начало потихоньку светать. Краб пробормотал две фамилии и приказал Нолику смотаться к дежурной и выяснить, в каких палатах они лежат.

Опухшая спросонья баба не сразу въехала в то, что ей говорил Нолик, потом покопалась в бумагах, а потом сказала, что обоих, и мужика и бабу увезли из больницы около шести часов утра.

– Откуда я знаю куда? – попыталась баба отмазаться криком и от подошедшего Краба, но потом внимательно посмотрела ему в глаза и заткнулась.

Краб сел в машину чернее тучи, Кирилл по этому случаю сделал вид, что его в машине нет. Нолик, вслед за Крабом закурил.

Во вторую больницу Краб пошел уже самолично.

– Совсем озверел, – шепотом сказал Нолик.

– Не стони под руку!

– Не, а чего это он?

– Либо ты заткнешься, либо я тебе хлебало порву, – сказал Кирилл, рассматривая в окно вход в больницу.

Нолик заметил, как Кирилл поправил под курткой пистолет и заткнулся. Хреновые дела, решил Нолик, хреновей не бывает.

Водила сидел молча, постукивая пальцами по рулю. Этот вместе с Крабом всякого повидал. И при нем действительно не стоит трепаться.

С лязгом распахнулась металлическая дверь больницы. Если бы стекло в ней давно не заменили листом фанеры, сейчас бы осколки летели по всей улице.

Краб сбежал по ступенькам, в самом конце поскользнулся, и Нолик решил, что вот сейчас долбонется Краб мордой о замерзший асфальт, вот тут места всем мало будет.

Но Краб на ногах удержался. Сел в машину, зверски хлопнув дверцей.

– Куда? – спросил водила.

Краб молча достал из кармана сотовый телефон и позвонил, как понял Нолик из разговора, Хозяину.

Что там Хозяин отвечал закипающему Крабу, Нолик не усек, но по Крабу было ясно видно, что ничего хорошего он по телефону не услышал.

Сунув телефон в карман Краб посидел немного молча. Желваки на лице шевелились. Нолик оглянулся на вторую машину, остановившуюся в нескольких метрах сзади. Там пацаны вообще, наверное, в непонятке, чего это Краб от больницы к больнице носится.

Краб очень медленно достал из кармана пачку сигарет, покопался в ней и обнаружив, что она пустая, медленно смял ее в кулаке. Потом совершенно спокойным и каким-то безжизненным голосом попросил сигарету у водителя. Щелкнул зажигалкой.

Курил не торопясь, выпуская изо рта аккуратные белые колечки. В машине было так тихо, что Нолику захотелось закрыть уши и закричать. Кирилл сидел рядом, неподвижным взглядом упершись в затылок водителю. Словно хотел заставить того наклонить голову.

Краб докурил сигарету почти до фильтра, неторопливо загасил окурок о ладонь – у Нолика желудок свело судорогой, когда в салоне запахло паленым – опустил боковое стекло и выбросил окурок на улицу.

Кирилл скрипнул зубами. Снова подал голос телефон Краба.

– Да… Какие проблемы?.. Так… Так… Кто именно наезждает? Да вынь ты хер изо рта! Да… Сколько? Будем через десять минут… Все!.. Я сказал через десять минут… Да понял я, что серьезно.

Вот он сейчас телефоном точно лобовое стекло высадит, подумал Нолик и вжался в угол сидения. Краб

спрятал телефон.

– В клинику, быстро.

Машина рванула с места.

Ни один гаишник по дороге не попался. Повезло. Гаишникам повезло, поправил себя Нолик. Краб сейчас может запросто горло перервать любому.

– Что у вас со стволами? – спросил Краб уже почти возле самых ворот клиники.

– Только у меня, – ответил Кирилл.

Краб открыл бардачок, вытащил из него пистолет и молча, через плечо, подал Нолику.

– Умеешь?

– Ага, – ответил Нолик, немного замешкавшись.

– ТТ, семь патронов, стрелять только после того, как я скажу.

В кого? В кого это Краб собрался стрелять на нейтральной территории? Нолик поежился. Взвесил пистолет на руке. Тяжелая хреновина! Ребята говорили, что бронежилет может запросто пробить.

Пока Нолик рассматривал звездочку на рукояти пистолета, машина резко затормозила. Твою мать!

Пистолет, выпав из руки, больно ударил по колену. В результате Нолик вылез из машины последним.

Ворота клиники были приоткрыты так, чтобы только-только мог кто-нибудь протиснуться. За воротами стоял микроавтобус – мерседес, открытой боковой дверью к воротам. В машине кто-то сидел. Кто именно и сколько Нолик не рассмотрел, да не особенно и старался.

Его внимание сразу привлекли трое амбалов, стоявших перед воротами. У двоих в опущенных руках были автоматы. Третий держал руки в карманах расстегнутого пальто.

За спиной Нолика стукнули дверцы машины, и к Крабу рысцой подбежали два пацана из задней машины. Один держал руку за пазухой, второй придерживал рукой под полой помповое ружье.

– Что за базар? – глядя перед собой спросил Краб.

– Санитарный день, – ответил тот, что был без автомата. – А для вас – вообще карантин.

– Это почему? – спросил Краб и шагнул к воротам. Пацаны шагнули следом, ступил шаг вперед и Нолик. Пистолет он держал за спиной, металл на морозе быстро остыл и начинал холодить руку.

Амбалы у ворот подняли автоматы и расступились, чтобы, как понял Нолик, не заслонять мишени сидевшим в микроавтобусе.

Только бы стрельбу не начали. Только бы не стреляли! Нолик покрутил головой. Прятаться в случае чего, кроме как за машину, было некуда. А до машины еще нужно добежать.

– Я спросил, – Краб повысил голос, пар изо рта повис у него над головой и медленно растаял в солнечном свете, – кто придумал карантин?

– Об этом сказали Хозяину. Хочешь – спроси у него. Хозяин не возражал.

Краб сплюнул прямо перед собой. Сейчас начнется, обреченно подумал Нолик. Вот сейчас эти козлы в несколько стволов выметут все перед воротами. Вон как рожи у мудаков с автоматами напряглись.

Пистолет, зажатый в руке, показался Нолику допотопной хлопушкой. Семь патронов! В автоматах по тридцать. Нужно только пальцем пошевелить и всем будет полный и бесповоротный…

– Где мои люди? – спросил Краб.

– Тут они, – амбал наконец вытащил левую руку из кармана пальто и помахал ею над головой.

Открылась дверь домика охраны и оттуда вышли Заяц и Дыня. Дыня шел скособочившись, а распухшая половина физиономии Зайца наливалась багровым цветом.

– В машину, – приказал им Краб.

– Это… – сказал Дыня.

– В машину!

– Так стволы… – невнятно сказал Заяц.

– Где стволы? – Краб сделал еще шаг к воротам.

В микроавтобусе что-то лязгнуло.

Никак пулемет, внутри у Нолика все оборвалось.

Из домика вышел мужик в черном костюме и бросил к ногам Краба два пистолета и нож.

Оружие проехало по асфальту с каким-то несерьезным скрежетом и остановились.

– Поднять, – приказал Краб.

Заяц наклонился, поднял оба пистолета, выпрямился и один пистолет отдал Дыне.

– А теперь все в машину, – Краб приказал это словно разом заржавевшим голосом.

Нолик быстро попятился к машине, попытался открыть дверцу правой рукой, вспомнил, что в ней пистолет, переложил его в левую руку. Краб стоял не шевелясь.

– Передайте вашим, что не нужно со мной так разговаривать. Никому. А тебя я запомню.

– Обязательно. Только это все не я придумал, сам понимаешь…

– Понимаю, – сказал Краб.

– В машину садись, придурок, – Кирилл потянул Нолика за куртку.

Нолик потыкал вслепую пистолетом в левой руке в поисках кармана, нашел. Потом сел в машину.

Пока топтались на улице, машина успела остыть.

Что там еще сказал Краб, Нолик не услышал. Краб сел на свое место, хлопнул дверцей.

– Домой.

Водила мотор не глушил. Машина сдала задним ходом, развернулась. Нолик оглянулся на клинику.

Тройка подошла к микроавтобусу. Ворота закрылись

Пистолет, вспомнил Нолик и осторожно тронул Краба за плечо.

– Что?

– А пистолет куда?

– Пистолет?

– Ну да, ТТ.

– Себе оставь. Может пригодиться сегодня. Только смотри, – Краб обернулся к Нолику, и тот отшатнулся от него, – будешь его в руках держать как нож в подвале…

Краб фразу не закончил и отвернулся.

– Ага, – сказал Нолик и зачем-то добавил, – Спасибо!

Наблюдатель

Кабинет. Лет сто назад в нем, видать, сиживал какой-нибудь граф и излагал уездному врачу свои взгляды на облегчение жизни народной. Или наоборот, жаловался жандармскому офицеру на неблагодарность пейзан. Или еще кто-то болтал на любую другую тему.

Говорил наверняка очень увлеченно и страстно. Кабинеты вообще располагают хозяев к увлеченным и страстным разговорам.

Вон даже нынешний Хозяин, человек деловой и суровый, ударился вдруг в патетику. Как же им всем хочется выговориться! Перед кем угодно! Постараться рассказать, задыхаясь и захлебываясь слюной, что жизнь прожита не зря, что есть под ребрами, между уязвленным желудком и изболевшейся печенью, место для души. И что именно эта изможденная и очень ранимая душа и заставляет его, бедного и страдающего, делать все эти гнустности и подлости.

Хозяин говорил, подкреплял свои слова резкими, рубящими жестами. Иногда пальцы его шевелились, словно в поисках горла собеседника. Пытается быть убедительным. Только все его аргументы, все его изболевшиеся внутренности – не интересны они Гаврилину. У Гаврилина сейчас только одна мысль, одно желание. Выжить.

Хозяин несколько раз энергично прошел по кабинету и теперь немного задыхался, вернувшись в кресло. Рука нашаривает сердце, связки время от времени перестают подчиняться старику и вместо слов вырывается просто сипение. Как из чайника, вода в котором уже давно выкипела. Или как шипение змеи…

– Я не могу тебя просто так отпустить. Даже если захочу.

Даже если захочешь, кивнул Гаврилин. А ты не захочешь. Ты не захочешь меня отпустить просто так. Ты захочешь сыграть со мной в одну из своих воровских игр. И не воровских даже. А просто игр.

Сколько вас сейчас играют с такими как я в эти простые и душещипательные игры. Вот такой же как ты говорил мне: «Отдохните, Саша!». Отдохните.

– Как вы меня нашли, кстати? – Гаврилин спросил это автоматически, даже не подумав, что вопрос этот сейчас неуместен и никак не согласуется с рассуждениями Хозяина о законах.

– Что? – Хозяин закашлялся.

– Нашли меня как? – повторил свой вопрос Гаврилин, лихорадочно соображая, как превратить этот слабый и нелепый в устах опытного и сильного человека вопрос. – Ничего странного вы здесь не обнаружили?

– Как… – Хозяин прокашлялся, – Если кто-то нарвался на пулю и не хочет светиться, то он отправляется в «Гиппократ».

– Вы ж не знали, что меня ранили. Не было этому свидетелей.

– А мы решили просто так проверить, на всякий случай. Была стрельба. Могут быть и подстреленные.

– Повезло вам!

– Тебе не повезло.

– Серьезно? – Гаврилин слепил на лице скептическую улыбочку, больше похожую на гримасу боли, – Я же вам уже говорил. Вы почти два месяца не могли вычислить и накрыть Солдата с его героической группой, а тут прямо вам в руки попался тот, кто этой группой руководил. Счастье, говорите?

Хозяин откинулся на спинку кресла. Морщины на его лице стали резче и глубже. До самого затылка скоро дойдут, мелькнуло у Гаврилина, и голова развалится как пересохший ком глины.

– Хочешь сказать, что лег в клинику специально?

– Уже два раза говорил. Это вы теперь сами сказали, – ответил Гаврилин механически, потому что в голове его вдруг полыхнуло ослепительным пламенем озарение. В пору «Эврика!» кричать. И – на мороз. Голым.

Вот так пообщаешься с умным человеком, и у самого наступит прозрение. Вижу! Вижу!

Гаврилин прикусил губу.

Два месяца никто не мог предсказать действий Солдата и Палача. Два месяца все пытались найти убийц, но у них ничего не получалось. Когда кто-то выходил на Палача и Солдата, мудрая Контора принимала меры, и все снова шло по накатанной дорожке.

И вдруг словно ослепление нашло на Григория Николаевича. Он укладывает Гаврилина в клинику, которую действительно должны были проверить в первую очередь. И его сразу же вычислили. Сразу.

– А что, нельзя просто ко мне обратиться? – спросил Хозяин, – Как говорят отморозки, забить стрелку.

– Можно было… – протянул Гаврилин, – можно было…

И новая трещина прорезала лицо Хозяина – улыбка. В глазах его мелькнуло понимание и удовлетворение. Для него все стало на свои места. Для Гаврилина тоже.

– Так тебя подставили, паренек. Сдали не за хрен собачий. И я так понимаю, что ты этого не ожидал?

Точно, не ожидал. Снова расслабился. И нарвался. Ай, да Григорий Николаевич! Сука! Мягко и ненавязчиво…

Ведь наверняка он мог спокойно пристроить раненого наблюдателя в более безопасное место.

– Не подставили…

– Давай-давай!..

– Я знал, что вы меня найдете.

– Правда? А если бы мы тебя просто порезали бы в мелкий салат? Ты вон в подвале в обморок упал от одного вида крови. Ты бы все Крабу рассказал, даже то, чего не знал бы. Все.

И таки да! Таки рассказал бы. Гаврилин понимал это ясно и четко. И Григорий Николаевич не мог это не понимать. Тогда что? Тогда он сам хотел, чтобы Гаврилин рассказал о нем, чтобы Хозяин получил возможность выйти на Григория Николаевича самостоятельно. По телефону.

Кого бы мог сдать Гаврилин? Себя, любимого. Еще Хорунжего и его группу. Телефон Григория Николаевича, наверняка зарегистрированный еще на кого-нибудь. Еще раз подумаем…

– Нехорошо с тобой поступили. Очень нехорошо. Так подставить своего – это какую же совесть иметь нужно! – Хозяин покачал головой, – Нехорошо.

Сам знаю, ласковый ты мой. Сам знаю. Гаврилин потер висок. Не хватало еще головной боли.

– Ну ты подумай пока, а я на счет завтрака распоряжусь. – Хозяин легко встал с кресла, похлопал, проходя мимо Гаврилина по плечу и вышел из кабинета.

Это он кстати. Что же это получается?

Его подставляют, сдают Хозяину, и тот получает возможность узнать, что Солдат не сам вырос на свалке. Что его тщательно удобряли всяким дерьмом, холили, лелеяли и оберегали. Причем Гаврилин сможет внятно объяснить как это делалось и не сможет рассказать зачем это все производилось.

«Пальчики», – произнес Краб в мозгу Гаврилина. И с глазиком…

Твою мать…

Гаврилин встал со стула. Слишком резко, ласково напомнила ему рана. Слишком резко. Гаврилин постоял немного, убаюкивая ее, потом прошел к окну.

Совсем разгулялась погодка. Солнце. Бессмысленно яркое солнце вывалилось наконец из-за туч и теперь лупило лучами во все стороны.

Мороз и солнце. День поганый совершенно. Гаврилин оглядел двор. Охрана, охрана, охрана, проволока по забору, закрытые ворота… Тут все ясно. Можно не дергаться. Или вот сейчас взять что-нибудь тяжелое… Вон очень славная на вид литая пепельница в виде лошадиной головы.

Вот сейчас этой самой головой по голове Хозяина и приложить. Взять и – хрясь. Как молотком.

Сейчас сблюю. Точно сблюю, прямо на рабочий стол самого Хозяина. Наблюдателя неудержимо рвало на рабочий стол!

Но мы не об этом. Мы о том, как же все это произошло.

Меня находят в клинике и изымают… Минутку! Не изымают меня вовсе, меня не могли изъять без моего согласия или без согласия высшего общества. Хозяин, кстати, говорил что-то подобное. И Клоун. Клоун тоже говорил, что все планировалось сделать мягко и с соблюдением правил.

Значит, Хозяин известил бы всех, что имеется шустрый парень, Саша Гаврилин, который явно знает о Солдате почти все и теперь все должны были согласиться с тем, чтобы изъять шустряка с нейтральной территории.

Согласие, естественно было бы получено, но в этом случае Гаврилина раскручивали бы в присутствии всех. И все бы знали, что есть люди и покруче Хозяина. Куда как круче.

И чтобы потом они не сделали с Гаврилиным, они все равно начали бы переговоры с Григорием Николаевичем. Переговоры о…

А о чем, собственно, переговоры?

Кто-то загремел за окном пустым ведром. Гаврилин оглянулся. Хозяйством занимаются. Работают. Справа в поле зрение Гаврилина медленно, неторопливой походкой вошел Клоун. Взгляд его медленно скользнул по окнам, на окне кабинета задержался. Клоун чуть заметно кивнул.

Здоровается? Или просто демонстрирует хорошее к нему отношение. Или хочет напомнить…

Ага, Гаврилин кивнул в ответ и отошел от окна. Правильно. Говорил ведь Клоун, что единственный шанс Гаврилина – попытаться сыграть на противоречиях между Крабом и Хозяином.

Чертов Краб! Это он все испортил. Взял и вытащил наблюдателя внаглую. Теперь…

А теперь у Хозяина могут быть проблемы. Естественно, в открытую на него коллеги не полезут, но сам Хозяин…

Что он там врал на счет законов и правил? Не может он их нарушать? А тут получается, что его правая рука ведет себя нагло и слишком независимо.

Теперь, если Хозяин все-таки передаст Гаврилина на общую разборку, станет понятно, что прав был все-таки Краб. Плюс майору – минус Хозяину.

Если Хозяин никому Гаврилина не отдаст, значит он поддержит Краба, его незаконные действия, значит Краб прибавит в авторитете, и, поскольку закон Хозяина перестанет быть непреложным, то повысится ценность просто грубой силы. А все это…

А все это Гаврилину будет совсем параллельно, потому что с ним никто церемониться не станет. Гаврилин вернулся на стул. Очень хочется жить. Безумно хочется. И…

Хозяин сказал, что даст шанс. Шанс. А Хозяин должен был уже многое обдумать. И если он так сказал, то не исключено, что у него есть план. А это значит, что нужно внимательно его выслушать. Гаврилин посмотрел на часы. Как время быстро летит! Уже начало девятого.

Хозяин замешкался. Или просто дает возможность Гаврилину все это обдумать. И попытаться самому прийти к выводам, которые уже давно сделал сам Хозяин.

Гаврилин своим существованием угрожает авторитету Хозяина, а после действий Краба – угрожает всей системе, построенной Хозяином.

Так вот где собака порылась, как любил говаривать известный политический деятель. Так это значит, что Краб, туповатый и негибкий служака, своими неуклюжими действиями неожиданно тонко подставляет Хозяина. И Хозяину это не нравится.

А Гаврилину не нравится перспектива накрыться медным тазиком в этих играх. И на стыке всего этого можно попытаться поиграть.

Открылась дверь кабинета и вошел качок, дежуривший в коридоре. Славно бы выглядел Гаврилин с пепельницей в руках и жаждой крови в глазах.

Старик доступный-доступный, а с пониманием. Не хочет давать Гаврилину шанса сделать глупость.

Следом за секретарем в комнату вошла женщина средних лет с подносом, прикрытым полотенцем. Потом Хозяин.

– Поскучал? – спросил Хозяин, усаживаясь на этот раз не в кресло, а на второй стул стоявший возле стула Гаврилина.

– Подумал, – ответил Гаврилин.

– Это хорошо, это очень хорошо. Придумал что-нибудь?

Женщина поставила поднос на стол между Хозяином и Гаврилиным.

– На здоровье!

– Спасибо, Ира, – сказал Хозяин.

Секретарь еще раз оглядел кабинет и тоже вышел.

– Так что придумал? – спросил Хозяин.

Грязь

Дыня и Заяц взахлеб рассказывали ребятам о своих приключениях в клинике. Рассказывать, собственно, было не о чем, события свелись к пятиминутному разговору и пятиминутным же побоям. Но для Зайца и Дыни это было приключение. Это была драма, которую они только что пережили.

Были слушатели – и этого было достаточно. Если бы слушателей не было, то Дыня и Заяц описывали бы все происшедшее с ними друг другу.

– Ну, думаю, типа, все, я даже толком и пересрать не успел. Лясь! В глазах потемнело, чувствую – лечу…

– А я глянул, Дыня готов, только поворачиваюсь – в рожу, с разворота, ногой. Как в кино. Думал, все, зубам кранты…

– … я только вставать – с носока по печени…

– … и опять – по роже! А рядом эти два жлоба стоят с автоматами, смотрят…

– Ага, а тот, помнишь в плаще…

– Бритый, блин.

– С улыбочкой так, сука наклоняется…

Передняя машина мигнула стоп-сигналами, притормозила. Не торопясь свернула на проселок.

– Куда это? – спросил Заяц.

– А хрен его знает, – ответил водитель, повторяя маневры головной машины, – сегодня Краб не в себе с утра.

– С ночи, – поправил Корсар, сидевший на переднем сидении.

Заяц и Дыня одновременно кивнули: они тоже присутствовали при разборке в подвале.

– А тот хмырь, что лабуха замочил, он как? – спросил Заяц.

– А я откуда знаю? Его потащили во флигель, к Клоуну. Вот сейчас вернемся, Краб им и займется.

– Чего это его в лес понесло? – сквозь зубы спросил водитель, объезжая очередную яму, – Если бы не мороз, уже завязли бы раз десять.

– А ты ему посигналь, спроси, – посоветовал Корсар.

Заяц и Дыня нервно заржали. Чувствовали они себя неуютно, разговор с Крабом еще только предстоял, а реакцию Краба они даже боялись себе представить.

– Включи музон, – Дыня похлопал по плечу Корсара.

Тот порылся в бардачке, достал кассету и сунул ее в магнитофон.

– … не стреляйте друг в друга! – пропел магнитофон, и Корсар ткнул пальцем в панель.

– Музычка у тебя, – сказал он водителю. Тот пожал плечами.

– Нечего больше делить… – передразнил Дыня, – как прижмет – зубами грызть будешь.

Передняя машина остановилась.

– Приехали, – сказал водитель.

Заяц поглядел по сторонам:

– Куда это мы заехали?

– В лес, – сказал Корсар.

У передней машины открылась дверца и кто-то вылез.

– Кирилл, – сказал почему-то севшим голосом Заяц и откашлялся.

Корсар открыл дверцу и вылез из машины. В кабину ворвался холод и стылый запах гниющей листвы. Кирилл что-то сказал Корсару. Оба посмотрели в сторону второй машины.

Тем временем из передней машины вышел Краб. Появился Нолик.

– Чой-то они? – удивился Заяц.

Дыня вздохнул. Оба они догадывались зачем остановка, инстинкт подсказывал им, что сейчас что-то произойдет, но оба они гнали от себя это инстинктивное знание, старательно отталкивали от себя эту мысль. И не могли оттолкнуть.

– На выход, – холодным, словно замерзшим голосом скомандовал Корсар.

– Зачем? – спросил Дыня, нашаривая на двери ручку.

– Краб хочет поговорить.

Заяц и Дыня переглянулись. Хреново. Они боялись этого, ожидали и боялись даже думать об этом, словно пытались обмануть судьбу.

– Давай быстрее, не зли Краба, – Корсар мельком глянул через плечо.

– Главное, не спорте с ним, – не оборачиваясь посоветовал водитель, – да, виноваты, прости. Не лезьте в залупу.

Краб посмотрел на часы.

Дыня выбрался из машины первым, держась за бок. За ним – Заяц.

Краб успел отойти от машин чуть в сторону, метров на десять. Недалеко от него стоял Нолик.

– Бегом, – сказал Кирилл, и пар комком вылетел из его рта.

Солнце поднялось уже довольно высоко, темные тени деревьев, перечеркивавшие поляну, медленно отползали к стволам.

– Как самочувствие? – Краб смерил глазами вначале Зайца, потом Дыню.

– Нормально, – ответил Заяц и посмотрел на Дыню.

– Ага… – подтвердил Дыня.

– Переломов нет?

– Не, немного ушибли.

И Заяц и Дыня понимали, что все это Краб спрашивает не с проста, что за всем этим кроется какая-то ловушка. Они ожидали, что сейчас он будет на них кричать, может быть врежет. Или действительно что-нибудь сломает, но он внешне спокойно спрашивал у них о самочувствии.

– Как оно все вышло?

– Нас высадили возле клиники, мы позвонили. Охранник нас пропустил. Спросил только куда мы…

– Мы сказали, что от Краба… от тебя. Он и пропустил.

– Кто ж знал? Мы к корпусу пошли, а они нас на полпути и перехватили. Отмудохали сперва, а потом сунули телефон – звони, мол. Ну, Заяц…

– Я и позвонил… – Заяц торопливо перебил Дыню, – а что делать, у них, вон, и стволы, и народу…

– Стволы… – протянул Краб.

Холод стал медленно заползать к Дыне за воротник.

– Стволы… А у вас… – в кармане Краба подал голос телефон, – да? Что? Какой Максим? Клиника… А, понял… Что тебе? Сказал чтоб позвонил, сказал. Молодец! Ты откуда звонишь? Из дому? Жаль.

Краб переложил телефон из правой руки в левую. Освободившейся рукой похлопал себя по карманам. Щелкнул пальцами над плечом. Кирилл подал ему сигарету.

– Предупредил? Плохо. Ты бы мне сейчас очень пригодился там. Ну ладно… Что? Приятеля своего туда присоветовал? И как? В три часа? Пятнадцать ноль-ноль? Ладно. Сам подойдешь к клубу «Якорь» к двенадцати. Скажешь – ко мне. Тебя подвезут, – Кирилл щелкнул зажигалкой, и Краб сделал небольшую паузу, чтобы прикурить, – шмотки возьми дня на три. Все.

Заяц и Дыня, слушавшие разговор Краба затаив дыхание и переминаясь с ноги на ногу, снова переглянулись.

– Стволы, значит, – сказал Краб, спрятав телефон.

Нолик у него за спиной чихнул. Краб поморщился.

– Значит, вы просто дали себе навалять и отдали свое оружие. Так?

– …

– Так?!

– Так. Их там…

– Их там… Ладно, они там, а вы здесь, – почти примирительно сказал Краб, – плохо что вы облажались. Слышь, Кирилл? Твои люди облажались. Что будем делать?

– Не знаю.

– Не знаешь… Нолик твой долбанный ножом пользоваться не умеет, эти двое… – Краб сплюнул, – … как… Дешевки.

Пауза. Краб сказал что хотел, а остальные предпочитали молчать.

Заяц подумал, что нужно вставить слово, попытаться объяснить, что слишком много было тех козлов в клинике, что не успели они, а если бы и успели, то все равно ничего бы не смогли…

Заяц лихорадочно подыскивал слова, но они наталкивались на чувство безысходности и обреченности. Жалкие слова оправдания расползались от одного только прикосновения к жуткой мысли – это все.

– Нахрена мне такие бойцы? – задумчиво спросил себя Краб. Обернулся к Кириллу, – Не подскажешь?

Кирилл не ответил.

– Вот даже ваш непосредственный начальник не может мне сказать, зачем мне в группе такие уроды как вы. Не может.

Снова пауза. Тишина. Только какая-то птица невразумительно проорала что-то сверху бестолково маячащим на поляне людям.

– Мне только что позвонил парень, – Краб похлопал себя рукой по карману, в который положил сотовый телефон, – я с ним познакомился сегодня ночью. Он схватился за пушку, когда я бил его приятеля. Охранника той самой гребаной клиники!

Голос Краба чуть не сорвался на крик. С ветки дерева шумно слетела птица. Нолик поежился и передернул плечами.

Краб снова сделал паузу. Теперь для того, чтобы успокоиться. Он сам неоднократно на тренировках говорил своим боевикам, что явная демонстрация своих эмоций свидетельствует только о слабости.

– И этому парню я предложил войти в мою группу. И этот парень… – голос Краба снова пошел вверх, – согласился сразу, потому что он знает, в группе у Краба только лучшие. Лучшие. И это знают все. И это знали те, кто вас принял в клинике. А вы…

Нолику захотелось спрятаться за дерево. Или упасть на землю и зарыться в листья.

– Короче, – Краб снова усмирил свою злость, – я хотел вначале пришить вас обоих…

Дыня покачнулся. Его словно ударило чем-то упругим в лицо. Пришить. Все вокруг разом исчезло. Остался только голос Краба.

– Потом я подумал, что можно вас обоих просто наказать и оставить в группе. А после звонка этого парня я понял, что мне нужен только один из вас. Который?

«Я!» – чуть не выпалил Заяц, но голос куда-то исчез, засох где-то в глубине воспаленной глотки, получился только длинный выдох.

Дыня закашлялся.

– Который из них останется у нас? – Краб обернулся к Кириллу.

Тишина.

– Трудно выбрать, кто же из вас хуже. А нужно. Ладно, – решительно сказал Краб, – отдайте оружие мне.

Заяц вынул пистолет сразу, а у Дыни он зацепился за подкладку. За чертову рваную подкладку.

Дыня рванул оружие, подкладка с треском подалась:

– Вот.

Краб взвесил на руках пистолеты, неторопливо повернулся к Нолику:

– Сунь к себе в карманы.

– Ага, – Нолик принял оружие.

– А вы сейчас разберетесь между собой, кому оставаться в группе Краба, а кому выходить в отставку. Самоотвода нет ни у кого?

Заяц посмотрел на Дыню. Тот взгляд принял и своих глаз не отвел. Никому из них не хотелось проверять, что именно стоит за формулировкой «выйти в отставку». Ничего хорошего она означать не могла.

– Самоотводов нет. Тогда приступайте. Либо в течение ближайших десяти минут вы определите, кто здесь лишний, либо у меня в группе будет вакансия, – Краб отступил на несколько шагов назад и сделал приглашающий жест, – правил нет никаких.

Дыня медленно обернулся к Зайцу. Тот попятился на три шага и остановился, приняв стойку.

– Начали, – сказал Краб.

Пустота

– Я так понимаю, что вы решили на мне заработать, – сказал Гаврилин.

– Чего? – изумился Хозяин.

– Заработать. Выгоду поиметь. Загрести жар чужими руками. Или еще синонимами побаловать?

– Жар загрести?

– Да. Моими руками.

Хозяин кивнул:

– Точно. Решил. Только ты будешь грести жар не потому, что это для меня, а потому, что это из под твоей жопы. Это тебя поджаривает сейчас житуха. Это у тебя шкварчит под хвостом. Вот и греби, милый.

– А мне так кажется, что смаленым несет не только от меня. Мы с вами, дорогой Хозяин, сидим на одном мангале. И задницы у нас приблизительно в одном и том же состоянии. А Краб очень грамотно раздувает под нами угли и скоро начнет проворачивать шампуры, чтобы мы с вами покрылись равномерной корочкой. И разница между нами только в одном, меня подадут на стол раньше, чем вас. Нет?

Хозяин улыбнулся. Этот разговор ему даже начинал нравиться. И парень этот – тоже вызывал какое-то странное чувство симпатии.

– С чего это ты, Сашок, так решил?

– А что, это для кого-нибудь секрет? Краб вас подставил, вывезя меня из клиники силой. Ой, как подставил. Теперь хоть так, хоть так, а Хозяин Крабу проигрывает по очкам. А раз Краб круче Хозяина, то он автоматически круче тех, кто не так крут как Хозяин. Так? Так. И не нужно ухмыляться!

– Это я не о тебе улыбаюсь, – Хозяин подвинул Гаврилину тарелку, – ты, может, поешь, пока не остыло.

– Сейчас, только вот выступление закончу.

– Ну-ну!

– Если за меня возьмется Краб, то я запою. Это вы точно сказали. И неизбежно расскажу все что знаю.

– А ты много знаешь?

– Не очень… Это что-то меняет?

– Нет, извини.

– Вариант первый – Краб раскручивает меня без свидетелей. Он узнает от меня контактный телефон и имеет возможность связаться с моим… гм… руководством без вашего участия.

– И без твоего.

– И без моего, но это не так важно. И мое начальство начинает с ним взаимодействовать.

– И?..

– И зачем им тогда старый вор пенсионного возраста, которого почему-то называют Хозяином. Хватит одного Краба. Это в любом случае, чтобы там не задумывали мои начальники изначально, – Гаврилин поймал себя на тавтологии, подумал секунду и повторил, – изначально.

– Второй вариант?

– Вариант два – меня потрошат при большом стечении заинтересованных лиц. Так сказать, всем миром. И выдавленная из меня информация становится всеобщим достоянием.

– Ну и что?

– Как что? Всем становится понятно, что в системе, выстроенной заслуженным стариком, есть совершенно лишняя деталь… – Гаврилин наконец подвинул к себе тарелку и взял в руки вилку. – Неплохо пахнет.

– Ира у меня хорошо готовит, – сказал Хозяин,

– Очень хорошо, – подтвердил Гаврилин, попробовав.

Хозяин к своей тарелке не притронулся, он с минуту молча наблюдал, как Гаврилин ест.

– Лишняя деталь говоришь?

– Совершенно лишняя.

– Это ты меня деталью обозвал?

– Уж извините.

– Ничего – ничего… Ты, может, добавки хочешь?

– Не-а, – Гаврилин быстро доел и отодвинул тарелку, – мне говорили, что побои на переполненный желудок плохо переносятся. И печень может не выдержать обильной пищи. Приправленной тумаками.

– Тогда чайку. Сам нальешь?

– А вам?

– Ну и мне заодно. Без сахара.

Хозяин принял чашку, отхлебнул.

Гаврилин размешал сахар в своей, вынул чайную ложку, покрутил ее в руке.

– Есть третий вариант? – спросил Хозяин.

– Если хорошо подумать, то найдутся и третий, и четвертый и хрен знает какой. Только зачем вам ломать над ними голову? Нужно обдумать только один вариант, который полностью соответствует вашим интересам.

– А есть такой?

– А какого черта вы тогда со мной вот тут беседуете?

– И вправду, – согласился Хозяин, – какого?

– А такого… – Гаврилин залпом выпил чай, – что вы хотите узнать, не заготовлено ли у меня чего-либо на этот случай, чтобы самому спастись. И чтобы вы могли за мой хвост уцепиться. Так?

Улыбка хозяина вдруг превратилась в оскал. Улыбка, которая все это время пыталась угнездиться у него возле глаз, внезапно превратилась в пронзительный прищур. Гаврилину показалось, что Хозяин взглянул на него сквозь невидимый прицел.

– Не так. Ты, соколик, мне тут сейчас все очень внятно изложил, вариант первый, второй, третий… Да, мне и так и так хреново. А Крабу и так, и так хорошо. Твоему начальству, между прочим, тоже хреново. Оно ведь всю эту разборку с Солдатом вашим дебильным устроило только для меня…

– Не только.

– У нас в городе – только для меня. Я им нужен. Я. Зачем – это второй вопрос, это они мне и так скажут. По твоему контактному телефону. Если к ним позвонит Краб – они с ним особо дел вести не будут. Им нужен я. Это понимаю я. Это понимаешь ты. И это понимает Краб. Он ведь не дурак. Не дурак. – Хозяин покачал головой. – Как только он получит связь с твоими начальниками – он меня попытается пришить. Чтобы стать единственным вариантом. И в этом случае он действительно твоих устроит.

Хозяин говорил жестко и властно. Теперь это уже не была глиняная скульптура, это было живое лицо, излучавшее ум и решительность. Гаврилин слушал не перебивая.

– Ему не нужно было тебя сюда везти. Для него это было не выгодно. Ему бы тебя в укромное место отвезти… Так не было уверенности в том, что это именно ты за всем этим стоял. Значит, ему нужно было тебя предъявить свидетелю, лабуху этому из кабака. А я приказал его привезти ко мне. Приказал. И Краб ослушаться не мог. Ему нужно свою роль играть, у него только одна попытка могла получиться. Вот он лабуха сюда отправил. А сам за тобой поехал. Лично. Выволок тебя из клиники и подставился. Ему теперь нельзя отступать. И меня трогать тоже нельзя, пока все не выяснится. А ты говоришь – лишняя деталь.

– И что из этого всего следует? Вы уже, значит, коварные замыслы помощника своего разгадали и пресекли?

– А ты как думаешь?

– А я так думаю. Что нет. Что у вас сейчас сложился ничейный результат.

– Ни хрена, – медленно сказал Хозяин, – ни хрена. Ты тут вот о крутости рассуждал…

– Извините…

– Ничего. Краб круче меня, я круче всех. Я сам поначалу так людей различал. Сильный, в авторитете, богатый – значит крутой. Может на разборку много стволов привести – крутой. А потом мне объяснили. В зоне. Не эти козлы крутые. И не я крут. И даже не Краб. Это все так, шелупонь. И я тоже – шелупонь. Мы только вид делаем, что немеряно крутые. Прикидываемся. Вот твое начальство, те кто все это затеяли, вот они все правильно поняли. Сразу видно – люди опытные, толковые. Все эти банкиры, авторитеты, политики, депутаты, менты, крабы, Хозяева…

Зек, сбежавший из зоны – вот он крутой. Он тебе горло перегрызет, если встретит, ему терять нечего. Кроме жизни. А и самой жизни у него тоже нету. Зажали его в угол. И он будет драться. И он победит. Понятно объясняю?

– Еще как!

– Если Краб получит возможность взяться за меня – я не выдержу. Мне есть что терять. И есть кого терять. Понимаешь?

– Внучки?

– Внучки. Внучки! И сын. И все это… – Хозяин неопределенно развел руками, – и власть мою тоже. Твои мне только на власть намекнули. А Краб будет действовать просто и аккуратно. Я сам уйду. Хотя Краб мне этого не позволит. Он слишком много меня терпел, чтобы позволить мне просто дожить свое.

– А зачем тогда тянуть? Может, просто взять его и…

– Отдать приказ твоему Солдату? Ни хрена. Я должен думать о приличиях и законах. Я их здесь устанавливал. Я их удерживал. Их выполняют только потому, что я сам их выполняю, потому что все поняли, что так легче жить. Но только все должны их выполнять. Все. Для меня закон – это возможность жить. А для Краба… Для Краба это возможность наказывать за нарушение закона. И нам обоим, выходит, этот закон нужен, а значит, драться нам с Крабом можно только в законе. И тут я проиграю.

Хозяин хлопнул ладонью по столу и встал. У него больше не было возраста. Перед Гаврилиным стоял человек, для которого возраст не значил ничего, для которого тело было всего лишь носителем его воли и разума. Перед Гаврилиным стоял Хозяин.

– И если проиграю я – проиграют и твои начальники. И проиграешь ты. И если говорить о крутых… – Хозяин обошел стол, остановился возле Гаврилина и положил ему руку на плечо, – самый крутой из нас – это ты. Тебе нечего терять. У тебя за спиной – стена. И либо ты прогрызешь себе дорогу, либо подохнешь. И никто о тебе не вспомнит, ни я, ни Краб, ни твое разлюбезное начальство, которое тебя так славно подставило. Согласен?

Гаврилин промолчал. Руки его аккуратно выровняли по краю стола тарелку, чашку, вилку и чайную ложку. И пальцы на руках не дрожали. Гаврилин положил руки на колени.

– Как бы там не вышло у нас с Крабом и твоим начальством, сынок, ты никому не будешь нужен. Никому. Тебя просто зароют где-нибудь тихо и все. Все! Поэтому я не буду загребать жар твоими руками. Я дам тебе возможность спасти себя и спасти меня. Ты сбежишь отсюда…

Гаврилин быстро поднял голову и взглянул в лицо Хозяину.

– Не отсюда, не из кабинета. И я тебя не стану выводить к городу. Я просто объясню тебе, как это сделать. А сможешь ты или нет – твое дело. Послезавтра соберутся все авторитеты. По нашему вопросу. Так… Если Краб тебя до этого найдет – что ж, тебе не повезло, мне не повезло. Хотя, если я свяжусь с твоим начальством первым, мы найдем варианты сотрудничества.

– А как…

– Как я свяжусь с твоим начальством? А по телефону, который ты мне дашь. И заодно предупрежу твое начальство, что работать я буду только с тобой. С тобой.

– За что такая любовь?

– Нравишься ты мне. И считай это тебе платой за сотрудничество. Так что, может, тебя твои убирать не станут. Пожалеют.

– То есть, пока я буду бегать, вы успеваете договориться с моими, и тогда уж совершенно не важно, поймают меня или нет к вашему сходу?

– Совершенно неважно. Более того, ты ведь сбежишь до того, как тебя допросят, а это значит, что именно Краб виноват, что спугнул тебя. Всех делов-то было, поговорить с тобой аккуратно, не выдергивая из клиники. Кстати, сход будет в клинике. И если бы ты не согласился добровольно выйти из нее, тебя бы тогда оттуда просто не выпустили бы до схода. А Краб все испортил! Какая неудача!

– Так значит, я бегу и к послезавтра…

– Тут у тебя проблема, – рука Хозяина сжала плечо Гаврилина, и тот с удивлением почувствовал ее силу, – до города отсюда – почти двести километров. Жилья нет до самого города. Так, пара вымерших деревень. К ночи обещали по радио, что похолодает еще сильнее, градусов до двадцати пяти. Так что, крутой парень, либо тебя поймают, либо ты замерзнешь. Либо выберешься отсюда. Тебе решать. Волк ты, или шавка подзаборная.

С волком я буду дружить. С шавкой… Шавка подохнет сама собой. Усек?

– Усек.

– Все честно?

– Куда уж честней. А если я скажу, что это ты меня отпустил?

– А я тебя не отпущу. Я тебе только скажу, что в флигеле, из которого ты пришел, налево от твоей комнаты есть спуск в подвал. А из подвала, за ограду ведет ход, еще от прежних хозяев остался. Когда делали ремонт – нашли. Дверь наружная из хода уже открыта. Доберешься – свободен. У тебя как самочувствие?

– Спасибо, хреново!

– С двумя моими ребятами ты, пожалуй, не справишься в таком состоянии. Особенно с Клоуном. Крепкий парень. И толковый. Его я отправлю с поручением.

– Спасибо! – без энтузиазма поблагодарил Гаврилин.

– Не за что. С Клином… Тут тоже могут быть накладки. Если он только закричит, или шумнет… Тут ты уж меня прости, но все здесь имеют приказ стрелять тебя насмерть. Ты сам как чувствуешь, справишься?

– Не знаю.

– Что?

– Пулевое ранение, резанная рана, потеря крови, два треснувших ребра…

– И что это значит? – рука отпустила плечо Гаврилина.

– Справлюсь.

– Вот это совсем другое дело. Совсем другое. Клыками щелкаешь.

– Скоро и выть буду, – Гаврилин встал и в упор заглянул в глаза Хозяина, – и горла буду перекусывать. Начну с Краба…

– Не подавись.

– Не подавлюсь. Я выживу. Можешь хоть сейчас приказать меня пришить, а я все равно выживу. Двести километров, говоришь? Насрать. Я дойду. И Краба… – мышцы на лице Гаврилина свело судорогой, и уже Хозяин увидел оскал зверя. И оскал этот был настолько яростным, что Хозяин отшатнулся.

– Крутой, говоришь? Крутой. Мне терять действительно нечего. Я обещаю, что еще приду к тебе. И тогда у нас будет совсем другой разговор.

– Ты дойди, – сказал Хозяин, – я к тебе тогда сам приду. Время сейчас наступает тяжелое, без надежной крыши не прожить.

– Мне твоя крыша не понадобится. Мне ты не хозяин.

– Дурак, – сказал Хозяин, – я тебе крышу предлагать не стану. Я у тебя ее попрошу.

Глава 6

Кровь

То, что происходило с ними, было неправильно. Дыня и Заяц чувствовали приблизительно одно и то же. У обоих был страх перед Крабом, уверенность в том, что если его приказ будет не выполнен, то расплата последует незамедлительно… Все это было. Не было только ненависти друг к другу.

Не было даже азарта, желания победить, того желания, которое так умело разжигал на тренировках Краб.

Они не хотели побеждать. Они хотели выжить. И оба знали, что выжить может только один из них. Так решил Краб, а, значит, так оно и будет.

Первым ударил Заяц. Вяло и неточно. Словно и не было нескольких месяцев тренировок. Правая рука несильно ткнулась в грудь Дыни. Тот руку оттолкнул. Не блокировал, не отбил, а именно оттолкнул.

Заяц ударил еще раз. На этот раз в лицо, даже не кулаком, а ладонью, растопыренными пальцами, словно нанося пощечину. Голова Дыни дернулась назад, пытаясь уйти от удара, но дистанция была слишком маленькой, и уклониться не удалось.

Если бы Дыня не дергался, то удар бы нанесли пальцы, но те несколько сантиметров, на которые увеличилась дистанция, сделали так, что ногти Зайца оставили на лице две белые полосы. Царапины быстро наполнились кровью, и Заяц замер на секунду.

На тренировках в таких случаях бой останавливался. Почти всегда. Это уже успело стать рефлексом. И это заставило Зайца раскрыться.

Дыня ударил. С небольшой дистанции, хлестко, в челюсть. И это тоже было рефлексом. Удар на удар. Боль за боль.

Заяц сделал два неверных шага назад, помотал головой. В этот момент Краб хмыкнул, и Дыня вместо того, чтобы идти на добивание, замер, обернувшись к нему.

– Что?

Удар. Заяц ударил ногой, целясь в поврежденный бок Дыни. Что ж ты дерешься, сука, мелькнуло в голове. Получай!

Дыня закричал. Резкая боль ослепила его, заставила согнуться и упасть на колени, схватившись обеими руками за ребра. Снова удар. Снова ногой, только на этот раз по лицу.

В челюсти что-то хрустнуло. Так громко, что это было слышно и Нолику и Кириллу.

– Круто, – сам себе сказал Нолик, заворожено глядя, как голова Дыни мотнулась в сторону, как, поблескивая на солнце алым, полетели в разные стороны капли крови, как сам Дыня падает на бок, взмахнув руками, как Заяц словно на футбольном матче делает легкий, почти танцующий шаг, снова замахивается ногой…

Это не рукопашный бой. Это уличный сявка, добивая лежащего противника, наносит удар в голову как по мячу.

Удар. Но на этот раз нога попадает в подставленную руку. Заяц снова заносит ногу.

– Ну! – Нолик выдохнул, весь подавшись вперед. – Ну!

Дыня не видел уже почти ничего. Уже после первого удара ногой, рот наполнился кровью, а голова болью и глухим шумом, перекрывшим все остальные звуки. Руку под второй удар Дыня подставил, уже не понимая, что делает. Он даже толком и не видел противника. У него осталось только одно желание, только одна мысль – встать. Встать. Упавшего добивают.

Это Дыня усвоил очень давно. Еще на улице. И на собственном опыте знал, как трудно удержаться и не врезать ботинком в лицо лежащему. Встать.

Вспышка и боль обожгла ухо. Дыня оттолкнулся от земли и попытался встать. Удар. Скользящий удар по плечу. Дыня выпрямился.

Все вокруг было затянуто туманом. С подбородка вязкими каплями падала кровавая слюна.

Дыня закричал. Вернее, он только хотел закричать. Разбитый рот уже не слушался его, поэтому наружу вырвался только утробный стон, похожий на вой. Дыня не видел Зайца, и тот мог бы спокойно добить его. И добил бы.

Но под ногой хрустнула ветка, Заяц почувствовал, что падает, сделал шаг вперед и натолкнулся на Дыню.

– Дави его! – Нолик уже перестал обращать внимание и на холод, и на то, что рядом стоит Краб с каменным лицом, и что Кирилл отвернулся. – Дыня, Давай!

Руки Дыни вцепились в куртку Зайца и потянули к земле. Заяц ударил. Ударил в лицо, целясь в залитый кровью рот. Замах не получился, рука скользнула и костяшки пальцев словно обдало кипятком.

Дыня одной рукой держал Зайца за одежду, а другой вцепился в волосы. Заяц снова ударил и снова неточно.

Они упали. Дыня подмял под себя Зайца, несколько раз ударил его головой об землю. Потом правая рука отпустила волосы и вцепилась в горло.

Дынин вой стал громче. Он почувствовал, как под пальцами мягко подалось горло врага. Сжать, раздавить, сломать хрящи. Убить!

Заяц забился, засучил ногами. Он тоже хотел жить, он хотел победить, а для этого нужно было прежде всего оторвать пальцы от своей шеи. А это не получалось. Тогда он ударил – с двух сторон, ладонями по ушам. Изо всех сил. Торжествующий вой прервался, но хватка пальцев не ослабла.

На лицо Зайца текла кровь изо рта Дыни, Заяц почувствовал ее вкус. Оторвать руку, освободить горло! Заяц нащупал палец противника, вцепился в него всей рукой и дернул, выгибая. Хруст и вопль. Короткий резкий хруст суставов и долгий нечленораздельный вопль боли.

Не выпуская пальца, Заяц рванулся из-под Дыни в сторону. Снова крик. Заяц вскочил, рванул руку Дыни вверх, а потом ногой ударил в локоть. Изо всей силы. Снова крик. И тогда Заяц, наступив ногой на плечо Дыни, лежащего лицом вниз, резко рванул ее вверх, выворачивая руку из плечевого сустава, разрывая мышцы и сухожилья.

Крик, наконец, захлебнулся, тело Дыни обмякло. Заяц отпустил руку, вытер ладонью лицо, поднес испачканную кровью руку к глазам, попытался вытереть кровь и грязь о джинсы.

Руки трясло, в груди хрипело, горло жгло как огнем. Но он победил. Победил. Заяц обернулся к Крабу.

– Это…

– Круто! – восхищенно сказал Нолик.

– Круто, – бесцветным голосом подтвердил Краб, – Что там с Дыней?

Кирилл присел возле лежащего, осторожно заглянул в лицо:

– Вырубился.

– Ясный хрен, – сказал Нолик, – ему ж Заяц, считай, руку вырвал. С корнем.

Заяц стоял, покачиваясь перед Крабом, понимал, что нужно что-то сказать, но не мог. Не мог. Сил осталось только на то, чтобы время от времени снова и снова пытаться вытереть лицо. Но и это не получалось. Кровь пополам с грязью просто размазывалась густым сиропом.

– Значит, у нас победил Заяц, – сказал тихо Краб.

– Заяц, – подтвердил Нолик, но вдруг понял, что в голосе Краба что-то не так. Что-то тревожно звякнуло в голосе Краба.

Услышал это и Заяц. Он взглянул в лицо Крабу. Побледнел.

– Я… – прохрипел Заяц, – я же…

– Победил?

– Да… Ты ведь…

– Что я? Что? – Краб оказался с Зайцем лицом к лицу, – Я сказал, что мы решим, кто у нас лишний.

– Он… – Заяц ткнул рукой вниз позади себя, в сторону Дыни.

– Он? Он? Ты у нас победил. А что же ты там, в клинике не дрался? А? Его вон калекой сделал, если он вообще переживет болевой шок. Дружка своего изуродовал. А там, в клинике? Струсил? Струсил.

Никто не заметил удара в горло. Заяц захрипел. Ноги стали ватными и перестали держать тело.

Заяц попытался вздохнуть, но не смог. Воздуха не было. Вязкая темнота залепила горло, затопила все вокруг.

Я ведь победил, подумал Заяц, победил. Воздуха! Воздуха.

– Добей, – сказал Краб Нолику.

– Что?

– Добей!

Заяц задыхался, тело его извивалось, ноги сгребали опавшие листья в кучу. Как та блядь вчера в лесу, подумал Нолик. Вытер руки о куртку.

– Плохо слышишь?

– Я сейчас, сейчас… – Нолик оглянулся на Кирилла, ему почему-то пришло в голову, что как и ту бабу вчера днем, Зайца нужно мочить ножом, – Чем его?

– У тебя же три ствола! – взорвался Краб.

Три ствола. Точно. У него ведь ТТ, который в машине дал Краб, и стволы Зайца и Дыни. Нолик вытащил ТТ из внутреннего кармана, передернул затвор.

У Зайца дыхание уже почти восстановилось. Он перевернулся на спину, и взгляд его встретился с взглядом Нолика. Зрачки расширились. Нолику показалось, что он видит свое отражение в черных, на весь глаз, зрачках Зайца.

Спусковой крючок пистолета подался неожиданно легко. Отдача дернула руку. Пуля ударила в землю возле самой головы Зайца.

Мимо, обожгло Нолика. Он быстро глянул на Краба и торопливо нажал на спуск. Раз и еще раз. Одна пуля пробила Зайцу горло, вторая – вошла точно между глаз.

– Ладно, – сказал голос Краба откуда-то издалека, – поехали. Дыню в машину. Этого оставьте так.

Толчок в спину привел Нолика в чувство.

– Давай, – сказал Кирилл, – бери Дыню за ноги.

Суета

Григорий Николаевич Хорунжему не нравился. Хорунжий отметил это с некоторым неудовольствием и даже неодобрением. Он слишком давно тянул лямку субординации, слишком часто сталкивался с ее необходимостью и с тем, что она должна. Просто обязана доминировать над чувствами симпатии и антипатии.

Хорунжий даже гордился тем, что никогда не вносил в работу личных чувств. Ну, или почти не вносил.

Старею, подумал Хорунжий. Старею и становлюсь сентиментальным и раздражительным. Сентиментальным по отношению к Гаврилину и раздражительным к начальству.

Хотя… Отношение к Гаврилину, если разобраться, не было сентиментальностью, а к Григорию Николаевичу Хорунжий относился не с раздражением, а с опаской. Именно с опаской.

Хорунжий верил в свое чутье. В инстинкт, рефлексы, озарения, удачу, судьбу… Во все то, что люди называют мистикой.

Что конкретно в разговорах с Григорием Николаевичем не нравилось Хорунжему. Утренняя встреча не понравилась особенно. Голос, лицо. Жесты – что-то они должны были означать для Хорунжего. Что-то должны были означать…

И Хорунжий пока не мог точно сформулировать что именно. В таких случаях он предпочитал не подгонять свой мозг и чувства. Пусть себе неторопливо переваривают полученную информацию. Плохо было не это. Плохо было то, что нужно немедленно состыковаться с Григорием Николаевичем. Получить от него ценные указания.

Хорунжий зашел в кафе пораньше, чтобы позавтракать и подумать. Как ни странно, в сутолоке и шуме кафешек он чувствовал себя гораздо спокойнее и комфортнее, чем в одиночестве между четырех стен.

Шум, говор, хаотическое движение посетителей от стойки к столикам и обратно, звон посуды – он пропускал все это сквозь себя, как сквозь фильтр, потом внимательно анализируя осевшую в уме информацию.

Все происходящее он воспринимал как единую картину, ему не нужно было рассматривать каждого человека в отдельности, чтобы уловить источник опасности, или, хотя бы, излишнего внимания.

Кофе был хороший, зал по причине раннего времени не слишком задымлен, окно, возле которого расположился Хорунжий, предоставляло достаточный сектор обзора.

Не жизнь – сплошное наслаждение. Замечательно. Если бы не беспокойство за судьбу Гаврилина, можно было просто сидеть расслабленно и наслаждаться этой самой жизнью.

Информацию, которую успел накопать Хорунжий и его ребята, заставляла действительно волноваться. И еще эта самая информация заставляла обратиться к Григорию Николаевичу. С требованием личной встречи.

– Я тебе сука!.. – громогласно начал кто-то за соседним столиком.

Рановато, подумал Хорунжий, глянув на часы. Чуть свет уж наподдал и драться захотел. Хорунжий покосился через плечо. Личико у парня ясно свидетельствовало, что веселиться он начал не утром, или, во всяком случае, не этим утром.

– Че ты на меня пялишься? – оравший попытался схватить собеседника за воротник, но промазал по причине слабой координации движений. Собеседник, парень лет двадцати пяти, шарахнулся в сторону, чуть не опрокинув стул.

– Я тебе сейчас…

Гомон в кафе прервался только на секунду, а потом вернулся к обычному режиму. Кому какое дело, что кто-то сейчас схлопочет по зубам? И Хорунжему на это нужно наплевать. Нужно было бы, если бы не назначенная встреча.

Хорунжий еще раз посмотрел на часы. Через пять минут должен появиться Григорий Николаевич. А если здесь будет потасовка… Это может помешать некоторым планам Хорунжего.

Крикун наконец собрался настолько, что смог встать:

– Ты куда? А ну иди сюда! Я тебе сейчас…

И ни одного служителя закона рядок, печально подумал хорунжий и покачал головой. Жизнь просто заставляет Михаила Хорунжего, человека дисциплинированного и разумного, нарушать правила и инструкции. Нехорошо.

Один удар. Не нужно привлекать особого внимания. Хорунжий, не вставая со стула, немного повернул корпус и ударил.

– Я… – голос запнулся, крик перешел в нечто похожее на всхлип.

Теперь нужно чтобы пациент не упал. Хорунжий ухватил падающего за куртку и рывком усадил на стул. И аккуратно уложил лицом на стол. Ну задремал человек. С кем не бывает.

Хорунжий вновь обернулся к окну и успел заметить, как из подъехавшей двадцать четвертой волги вышел Григорий Николаевич. Точен как часы. Но мы ничего не видим и не слышим. У нас встреча назначена внутри кафе. Кстати, Хорунжий мысленно добавил плюс к рейтингу Григория Николаевича. Он очень толково выбирает транспортные средства. И верхнюю одежду, добавил про себя Хорунжий, увидев, что Григорий Николаевич одет в достаточно ношенное осеннее пальто. Нет, не вызывающе потертое или там грязное, а во вполне приличном, не первого сезона носки, ратиновом пальто.

– Здравствуйте, Миша! – достаточно громко приятно удивился Григорий Николаевич, – Сколько лет, сколько зим!

Он уже успел отойти от стойки бара с кофейной чашкой в руке.

– Здравствуйте, Григорий Николаевич, – восхитился неожиданной встречей Хорунжий, – присаживайтесь! Возле меня свободно.

– Как тесен мир, – философски отметил Григорий Николаевич, отхлебнув из чашки.

– Ужасно. И это особенно явственно ощущает сейчас наш общий друг, – с улыбкой на лице негромко сказал Хорунжий.

– Вы что-то уточнили?

– Да. Его действительно вывез Краб. Похоже на то, что увез он его в усадьбу к самому Хозяину.

– Вы считаете, что это очень серьезно?

Хорунжий посмотрел на собеседника с уже неподдельным удивлением:

– Естественно. Я не удивлюсь, если Гаврилина уже начали обрабатывать.

– Н-да, это было бы действительно неприятно. Я надеюсь, что процесс еще не пошел.

– У вас есть информация?

– Гаврилин знал всего два телефонных номера, которые могли бы заинтересовать и Хозяина, и Краба. По степени интереса это мой телефон, а потом – ваш. И, как я себе представляю, и Хозяин, и Краб попытались бы связаться по этим телефонам сразу же. Но звонков пока не было.

– Не было, – подтвердил Хорунжий.

– Значит, не все так плохо у Саши. Что еще?

– Сегодня во второй половине дня в Усадьбу попадет человек, который готов снабжать нас информацией о судьбе Гаврилина. Это немного поздно, но лучше чем ничего.

– Кто именно? – Григорий Николаевич был явно удивлен. И не так чтобы очень приятно, отметил про себя Хорунжий.

– Охранник клиники «Гиппократ» Максим Рощин был этой ночью приглашен Крабом в группу. По моей просьбе, он, во-первых, порекомендовал на свое место в охрану клиники одного из моих ребят, а во-вторых, позвонил Крабу и получил распоряжение прибыть в Усадьбу к новому месту работы.

– Оперативно. Я бы даже сказал – лихо. Молодцы. Только вот, вы уверенны, что этот Рощин будет работать на вас?

– Он хочет жить. Мы представились как соратники незабвенного Солдата. А жить хотят все.

– Еще раз – молодцы. Вижу, что у вас есть еще что-то.

– Есть. Я хочу получить разрешение на работу в Усадьбе, – Хорунжий сказал об этом самым обыденным голосом, как о пустяке.

– Шутите? Усадьба расположена в ста семидесяти километрах от города. По моим сведениям там сейчас около тридцати человек вооруженной охраны. И это не просто уголовники. Их готовил Краб. Кроме этого, в районе усадьбы есть только две деревни, и люди в этих деревнях полностью зависят от Хозяина. Вас мгновенно засекут.

И еще, я не смогу выделить вам дополнительных сил, а использование официальных каналов не возможно по целому ряду причин.

– Нам остается только ждать?

– Ждать. Либо звонка от Хозяина, либо информации от вашего охранника. Или, на что я тоже надеюсь, Гаврилин найдет возможность начать переговоры. У вас все?

– Все!

– Очень рад был вас видеть, Миша, – Григорий Николаевич допил кофе, встал из-за стола и протянул руку, – но нужно бежать. Вы звоните, если что.

– Конечно-конечно, – заверил его Хорунжий, пожимая руку и вставая со своего места. – Я тоже немного засиделся.

– Может, вас подвезти? – осведомился Григорий Николаевич.

– Спасибо, я на машине.

– Тогда – до встречи.

– До встречи.

Григорий Николаевич неторопливо двинулся к выходу. Хорунжий посмотрел ему вслед, подошел к стойке бара и попросил у бармена пачку сигарет.

Люди входили и выходили. Некоторым контрастом к общему движению выглядел прикорнувший за столиком буян, но, как выходило по прикидкам Хорунжего, отдыхать без сознания ему еще от силы минут пять – шесть.

– А нам пора, – вслух сам себе сказал Хорунжий. – Пора.

Ну не мог он преодолеть в себе недоверия к Григорию Николаевичу. Вот хоть умри – не мог. Пытался и не получалось у него ничего.

Вот например, отчего это вдруг решил Хорунжий, что парень, сидевший за столиком в противоположном углу кафе объектом своего внимания выбрал именно его, Хорунжего. То, что он явился в кафе за десять минут до назначенного времени встречи, и два или три раза не успевал отвести взгляда от Хорунжего, еще ничего не значило. Ровным счетом ничего.

Как ничего не значили и два парня в зеленой «тойоте» на противоположной стороне улицы. Сидят и увлеченно о чем-то разговаривают. И совсем даже не смотрят в сторону Хорунжего.

Хорунжий приостановился возле витрины. Почти не смотрят в его сторону. Вот зачем, спрашивается, Григорию Николаевичу навешивать на Хорунжего наружное наблюдение?

Как можно хорошо относиться к таким людям? Ведь прекрасно знает, что Хорунжий сам умеет профессионально наблюдать за другими людьми. Обижает таким пренебрежением. Унижает.

Загадочный Григорий Николаевич. Хорунжий видел его пятый раз в жизни и не знал о нем ничего, кроме имени и контактного телефона.

Единственно, что точно знал о нем Хорунжий, что доверять ему вовсе не хотелось. Что-то было в нем небрежное по отношению к Хорунжему. И Гаврилину.

Разберемся, подумал Хорунжий, заводя машину. Потом. Для начала нужно избавиться от хвоста, какими бы благими не были бы его, хвоста, намерения.

А информацию будем переваривать по мере ее поступления. Хорунжий взглянул на часы. Если все будет нормально, то новая информация поступит часа через полтора. Вот и славно. А пока повозим наружку по городу, подумал Хорунжий.

Наблюдатель

Ловко ты это придумал, Хозяин. Всех поимеешь, из дерьма пулю скатаешь и этой самой пулей незабвенного Краба замочишь. Молодец. Умница, сволочь старая.

А роль исходного материала для изготовления этой самой волшебной пули отведена мне, Александру Гаврилину. О крыше придешь просить? На кладбище. Третья могилка справа от кладбищенского туалета. Это если мне очень повезет, подумал Гаврилин. Прыгай, милый, а парашюте – потом. На финише.

И, кстати, что теперь делать? Прощаться и быстро-быстро бежать к подвалу. И по дороге разобраться с Клином. Разобраться…

Велик и богат русский язык! Разобраться, убрать, устранить. Как, интересно, Григорий Николаевич называл то, что собирался сделать с Гаврилиным? Ввести в дело? Начать операцию? Вот бы вас обоих, и Григория Николаевича любимого, и Хозяина незабвенного посадить в одну банку и понаблюдать, как именно вы будете друг другу головы отъедать. А чтобы вы не скучали – запустить к вам туда бывшего майора, бывшего морпеха, бывшего человека, а ныне Краба…

Вот бы он вас погонял…

А пока… Пока он будет гонять славного, но уже звереющего парня, Сашу Гаврилина. По всему аквариуму. Или террариуму. А зрители потешатся.

– Что? – спросил Гаврилин, сообразив, что уже несколько минут смотрит на говорящего Хозяина и не слышит ни одного слова.

– Тебе пора, – сказал Хозяин.

– Пора.

– Сразу не дергайся. Я вначале вызову Клоуна. Есть у меня для Никиты задание. А потом уж и ты начинай. Я так понимаю, что ты это умеешь? – с утвердительной интонацией спросил Хозяин.

– Показать?

– Со стариком справиться не трудно, Сашенька. Ты мне пообещал справиться с Крабом. Вот это для мужика работка.

– Сколько у меня будет времени?

– До чего? До начала гонки? Это будет зависеть от того, когда приедет Краб. Я переговорю с ним, потом пошлю за тобой. А что уж там обнаружат… Твое дело.

– Не жалко пацана?

– Клина? А что его жалеть? Он сам захотел к Крабу. Сам пусть и выпутывается. К Крабу просто так не попадают. Краб присягу кровью принимает. Так что не бойся. Мочить будешь не ангела.

– А чего вы решили, что я буду его именно мочить?

– Да вот так подумал. Тебе сейчас каждая секунда будет дорога. Предположим, ты его начнешь просто ломать. Это ж времени сколько! Потом увязать, с кляпом, чтобы сам не развязался. Тут еще придется силу отмеривать. А если уж решил мочить… Это быстро.

Это быстро, мысленно согласился Гаврилин. И Наташка умерла быстро, и музыкант затих мгновенно. Быстро.

Гаврилин обвел взглядом письменный стол, задержался на ноже для резки бумаг. Шикарная такая штука, богатая, с инкрустациями. Совсем по-барски живет старый вор.

– Извини, парень, я тебе никакого оружия не дам. Все только своими руками.

Гаврилин подошел к окну, посмотрел на двор. Клоуна не видно. Может, пошел поесть? Война войной, а завтрак по расписанию. Поговорить бы… Хотя… Что он скажет? И можно ли этому верить? Чего это нужно доверять Никите Колунову? Только потому, что свела его судьба с Палачом? Только потому, что он должник Палача, а Палач должник Гаврилина?

Как в паршивом кино. Долг чести. А кому верить? Соратникам и начальникам? Спасибо, уже попробовал. Ладно.

– Телефончик диктовать? – оборачиваясь к Хозяину, спросил Гаврилин.

– К начальнику твоему? Обязательно. Подожди секунду, ручку возьму и очки…

– Ничего, время есть, – сказал Гаврилин, – я сегодня все успею…

– Куда я их засунул? – Хозяин открыл ящик стола, задвинул его на место. Переставил тарелки.

– Давайте я сам напишу, своей рукой. Потом прочитаете, – Гаврилин усмехнулся. Как задрали все эти великие комбинаторы! Ведь понятно, что хочет получить Хозяин бумажку именно с его автографом, – На добрую память. Или лучше написать – на вечную?

– А это как хочешь.

– Если бы как я хотел, то вы бы все…

– Всех убьешь? Так что ли пообещал лабух? Всех?

– Страшно?

– Страшно. Некоторые из ребят ему действительно поверили.

Гаврилин пожал плечами, наклонившись над столом. Пусть верят. Он тоже сейчас в это верит. Хочет верить.

Гаврилин протянул листок Хозяину:

– Зовут его Григорий Николаевич. На меня можно не ссылаться. Он все равно поймет.

– Поймет. Для того он тебя и послал. Умный, видать, мужик, этот Григорий Николаевич! Бросил тебя к нам в клетку как кусок мяса волкам, чтобы мы перегрызлись.

– А вы и перегрызлись…

– Не без того.

– Я пошел?

– Сейчас. Хотел я тебе еще один вопрос задать, да только подумал, что ты все равно не знаешь. Или спросить?

– Только быстрее, мне сегодня выпала дальняя дорога.

Хозяин аккуратно спрятал листок с телефоном в карман, не торопясь уселся в кресло:

– По всем моим прикидкам выходит, что кого-то твой Григорий Николаевич посадил возле меня. Человечка своего ко мне пристроил. Очень уж ваш Солдат лихо веселился. И разборки наши семейные с Крабом кто-то ему очень подробно в уши донес. Как думаешь?

– Не знаю. Честно, не знаю. Даже не думал… – Гаврилин покачал головой, – хотя… Очень даже может быть. Очень даже.

И верно. Никак не выходит без засланного казачка. Никак. Зачем тогда все эти хитрости с Гаврилиным? Просто подбросить телефончик через него. Или нельзя? Ладно, нам не до того, нам бежать нужно. Гаврилин посмотрел в лицо Хозяина:

– Мне пора.

– Точно не знаешь? – переспросил Хозяин.

Гаврилин промолчал.

– Не знаешь… А если бы знал? Сказал бы?

– Крабу?

– Мне.

– Не знаю…

– Что это ты честный такой? Взял бы и соврал, мол, сказал бы я тебе все как на духу.

– Если бы меня обрабатывали как того музыканта в подвале – точно бы сказал. А в такой душевной атмосфере торга… Не знаю…

Гаврилин двинулся к двери кабинета.

– Кстати, о музыканте, – Хозяин голоса не повысил, но Гаврилин остановился не оборачиваясь, – о музыканте. Ты его зачем убил? Чтобы он тебя не сдал?

Гаврилин медленно обернулся к Хозяину. А может, ну его все на хер, мелькнула мысль, взять сейчас этого душевного старикана за морщинистую шею, придавить и выбросить в окно. Все равно ведь подыхать.

– Рот ему закрыл? – спросил Хозяин.

– Ты старый человек. Умный. Может быть даже мудрый. Подумай сам.

– Уже подумал.

– И?..

– Жалостливый ты, такие долго не живут.

Гаврилин шагнул к столу. Остановился. Медленно сунул руки в карманы спортивной куртки.

– Живут.

– Я старый человек. Умный. Может быть даже мудрый. Я поднялся снизу на самый верх. И я знаю, жалостливые подыхают первыми. Себя жалей. Своих детей жалей. Жизнь свою жалей. А остальных…

– А остальных, – подхватил Гаврилин, – остальных пусть Господь жалеет. Ты вот поднялся на самый верх. Голова от недостатка кислорода не кружится?

– Кружится. Только не от недостатка кислорода. Ты это тоже когда-нибудь поймешь. На вершине не это страшно. Ты вначале гребешься через кровь и грязь, рвешь кишки себе и глотки врагам, отплевываешься и стонешь. И кажется тебе, что вот залезешь выше всех остальных, и больше никто не сможет гадить тебе на голову. И ты рвешься наверх… Рвешься…

Хозяин невесело усмехнулся, и глаза его показались Гаврилину двумя сгустками боли. Разговор для старика не простой. Что-то там у него внутри шевелится. Что-то ест его изнутри.

– А потом вдруг понимаешь, что все, что ты выше всех, что ты на вершине. Чисто. Красиво. Только вот ногу поставить некуда. И опереться не на кого. Ты там один. А вокруг – пустота. До самых звезд – пустота. И только одна у тебя задача – равновесия не потерять. И чтобы те, кто снизу лезет, тебя не спихнули. Там ведь только одна дорога – наверх. Вниз можно только на крыльях. А крылья только у ангелов. А ангелы на эту гору не лезут. Понял?

– Понял.

– Ни хрена ты не понял, пацан, ни хрена. Этого нельзя понять. От крови можно отмыться. От грязи – можно. От пустоты не отмоешься. Нельзя этого понять вот так, с чужих слов. Это самому пережить нужно. Пережить.

– Ладно, пора.

– И знаешь, я думаю, что ты доживешь. Доживешь.

Гаврилин устало улыбнулся.

– Ты не смейся. Я старый. На некоторых с самого рождения лежит отметина, что подохнет не сегодня – завтра. На других еще что… А тебя приговорили к долгой жизни. Как меня.

– Спасибо на добром слове.

– Дурак. Ты еще меня проклянешь. И себя проклянешь тоже. Когда пустоты хлебнешь. – Хозяин на несколько секунд закрыл лицо руками, – Старый я. Дурной. Подожди секунду, я позвоню Крабу.

Позвони. Старый и дурной. Позвони. Проклятый, говоришь? Гаврилин почувствовал в горле комок, попытался сглотнуть и не смог. Проклятый.

Старый ты, мудрый, вор по кличке Хозяин, только не понял ты меня… Или все-таки понял? Вначале сказал, что я жалостливый, что долго не проживу, а потом все-таки пригрозил чуть ли не бессмертием. Раскусил. Раскусил ты меня, Хозяин.

Не музыканта я тогда в подвале пожалел. Не музыканта, будь ты проклят! Себя я пожалел. Себя! Себя!

Не его резали на клочки там в подвале, а меня. Меня! И не было у меня другого способа. Только молоток. Только тяжелый молоток с липкой от крови рукоятью, только треск лопающейся кости, только последний выдох музыканта…

– Ты скоро будешь? – спросил Хозяин по телефону, – Поговорил я с ним… Да. Он меня послал… Ну и что, что лабух?.. Нет, мы с ним просто разговаривали… Ничего. Твоя очередь. Через сколько? Через час?.. Что в клинике, говоришь?.. Ну, звонили мне, звонили. А что прикажешь делать? Войну начинать? Из-за того, что ты не смог потерпеть до утра? Ладно, не по телефону. У тебя сейчас последний шанс остался, этот Гаврилин… Да понимаю я, что все расскажет. Не буду мешать… Жду.

Хозяин положил телефонную трубку:

– Слышал?

– Да.

– У тебя есть час.

– Да, – Гаврилин отвечал коротко, с трудом выговаривая слова.

– Краб сказал, что из больниц исчезли те свидетели разборки в кабаке, которые были ранены. Я так полагаю, что это постарался твой Григорий… э-э… Николаевич.

– Наверное.

– Теперь выходит, что ты единственная ниточка. Ты теперь для Краба особо ценная мишень, – Хозяин встал с кресла, обошел стол, подошел к Гаврилину.

– Что? – спросил Гаврилин.

– Удачи, – сказал Хозяин и медленно протянул руку.

Гаврилин посмотрел на нее, потом перевел взгляд на лицо старика. Морщины, шрам, бледные губы и живые глаза.

Рука. Какой простой жест – рука, протянутая для пожатия. Удачи.

– Удачи, – сказал Гаврилин, не вынимая руки из кармана.

Хозяин чуть усмехнулся:

– Как знаешь.

– Знаю, – сказал Гаврилин.

– Клин! – позвал Хозяин.

Дверь открылась сразу же. На пороге появился Клин, за спиной его маячил секретарь.

– Отведи его наместо.

Клин молча посторонился и махнул рукой.

Гаврилин шагнул через порог. Оглянулся. Хозяин чуть заметно кивнул ему.

Время пошло, подумал Гаврилин.

Грязь

– Все решили, что он совсем вырубился, отошли перекурить. Туда-сюда, а он встал и молотком…

– Да не встал он, подполз, а там уж молотком.

– Какого хрена ему было ползти? Там всего три шага было. Ты что, подвала того не знаешь?

Клоун отвернулся от говоривших. Обсуждают и смакуют. Хотя, если подумать, для них это тоже событие. Беситься начинают от безделья. Теперь будут обсасывать происшедшее ночью целую неделю. Если ничего другого не произойдет.

А Гаврилин в любом случае для них станет легендой. Человек, доведший Краба до белого каления.

– Молоток по самую рукоять в голову загнал.

– Ничего такого. Он же в висок бил…

Долго что-то Хозяин беседует с Гаврилиным. Как бы чего не вышло. Клоун вытащил сигарету, отобрал у одного из говорящих окурок, прикурил.

Уже пол часа парни обсуждают как и зачем проломил незнакомый мужик голову лабуху. Азартно, со вкусом, но как только разговор упирается в последние слова убитого, так сразу наступает заминка. Они замолкают, озираются по сторонам.

Они верят. Они верят тому, что сказал обезумевший человек перед смертью, и боятся этого. И страх свой переносят на не знакомого никому из них Гаврилина.

Лабух указал на него. Это он убил самого Солдата, о котором все говорили только тихим голосом, словно боясь навлечь на себя беду. И теперь им было обещано…

– Вот он, глянь!

Все обернулись в сторону крыльца.

Наконец-то вышел. Клоун выбросил окурок в урну и двинулся навстречу Гаврилину и Клину. Что-то парень бледный. Помертвел лицом. Не сговорились?

Клин угрюмо смотрит в спину Гаврилину. Ну, это понятно. Клин не позавтракал толком, а привык жить по расписанию.

– Ты уже пожрал? – спросил Клоун.

– Когда? Сидел ждал, пока они наговорятся. И позавтракают.

Клоун взглянул на часы, задумчиво поднял глаза к небу:

– Ладно, у тебя есть десять минут. Смотайся на кухню, зацепи себе хавки, и бегом ко мне. Я с ним посижу один.

– Давай, – оживился Клин.

– Десять минут, – крикнул ему вдогонку Клоун.

Гаврилин вопросительно посмотрел на Клоуна.

– Что смотришь? Как поговорили? – спросил тот.

– Ничего.

– Здесь скоро будет Краб, – Клоун огляделся, – пошли в комнату, а то ты здесь слишком популярная личность. И привлекаешь слишком много внимания. Скоро начнут за автографом подходить. С самого утра только о тебе и треплются.

Гаврилин не торопясь двинулся к флигелю. Клоун пристроился слева от него:

– Тебе нужно делать ноги отсюда.

– Правда?

– Правда-правда…

– Ты дашь мне парабеллум?

– Я дам тебе шанс.

Гаврилин остановился, через плечо посмотрел на Клоуна:

– Спасибо, шанс мне уже дали.

– Вы договорились?

– Встреча прошла в теплой и дружественной обстановке.

– Не стой, пошли. Нам нужно успеть поговорить, – Клоун подтолкнул Гаврилина в плечо. Со стороны могло показаться, что Гаврилин почему-то не хочет заходить во флигель, а Клоун его подгоняет.

Теперь еще будут говорить, что Клоун крутой, не испугался этого странного мужика. Да какая разница!

– Что он тебе сказал делать? – Клоун остался стоять у двери комнаты, когда Гаврилин прошел к кровати и сел.

– Хозяин сказал, чтобы я не дожидался Краба.

– И дальше?

– Мочить Клина и уходить через тутошний подвал.

– Через ход… – Клоун кивнул, – единственный отсюда выход. Ты где ключ от дальней двери возьмешь?

– Уже открыто.

Клоун снова кивнул. Все рассчитал Хозяин заранее. Все предусмотрел.

– Выйдешь из хода метрах в тридцати за оградой, в овраге. Оттуда сразу двигай на север. На ближнюю дорогу не потыкайся, иди к шоссе, до него километров тридцать.

– Нормально, сбегаю, – каким-то мертвым голосом сказал Гаврилин. – Что-то еще?

– Приди в себя, парень! Жить хочешь?

– А тебе что? Жалко? Жалостливые долго не живут. Или тебе Хозяин этого не говорил?

Клоун чуть не выругался. Действительно, как Гаврилин должен на все это реагировать? Он уверен в том, что Клоун… А почему и нет? Действительно, ведь это он напоил его так, что наутро любой нормальный человек просто не смог бы встать. И явно Клоун работает на Краба. А Краб не станет держать у себя сентиментального человека.

– Должок свой хочешь вернуть человечеству? – спросил Гаврилин.

– Хочу.

– Тогда просто дай мне телефон.

– И что? За тобой приедут? Кто? Армия на танках? Спецназ на вертолетах. Я, как и Хозяин, могу только помочь тебе выбраться отсюда.

– Ограниченный контингент гуманизма.

– А ты прикажешь мне за тебя под нож идти? Я, между прочим, тоже жить хочу.

– Все мы жить хотим…

– Вот именно. Ты как собираешься с Клином разбираться?

– Руками.

– А ты специалист? Он, между прочим, хоть и урод, но Краб его уже несколько месяцев гоняет. И со здоровьем у него будет сейчас получше чем у тебя.

– Может возьмешь эту часть работы на себя?

Клоун, не отходя от двери, сунул руку в карман, вынул что-то и бросил Гаврилину. Тот поймал.

– Это выкидушка Клина. Я ее у него сегодня утром из кармана вынул. Другого оружия у него нет. На территории усадьбы не положено. Надеюсь, пользоваться умеешь?

– Я тоже надеюсь, – Гаврилин не отводя взгляда от окна, щелкнул ножом.

– Старайся ни с кем не встречаться по дороге. Здесь тебе нельзя никому верить. Никому.

– И тебе?

Клоун собрался ответить, но за дверью послышались шаги.

– Убери нож. Это Клин.

Гаврилин послушно закрыл нож и сунул руку с ним в карман куртки.

– Не дрейфь, – сказал Клоун.

В дверь стукнули. Скорее всего ногой. Клоун открыл.

– Я бегом прибежал, – Клин вошел в комнату, поставил на стол поднос с тарелками, – тебя Хозяин зовет.

Клоун быстро посмотрел на Гаврилина. Тот отрешенно глядел в окно. Лицо напряжено.

– Выйдем в коридор, – сказал Клоун, – на пару слов.

Клин кивнул, пропустил вперед Клоуна и тщательно закрыл за собой дверь.

Гаврилин встал с кровати, подошел к двери, прислушался к голосам за ней. Вынул руку из кармана. Щелчок, и появилось лезвие.

Кровь

А чего там! Ну замочил и замочил. Клин в приметы не верил и проклятий не боялся. Если бы сбылась хоть половина из того, что ему желали, он бы уже давно был на том свете, весь перекрученный и выпотрошенный.

Клин относился к жизни философски. Чего менжеваться? Трясти надо. Умные люди скажут, что нужно сделать. У Клина никогда не возникало желания стать главным. Решать что-то за кого-нибудь. Это делало его удобным исполнителем. Только удобным. Он мог выполнить любой приказ, при условии, что выполнение его не подразумевало проявления инициативы. От сих и до сих.

Сказали караулить этого мужика – будет караулить. Скажут замочить – замочит. Скажут пытать – с тошнотой, с отвращением, но выполнит. Клин не любил крови. И жмуриков тоже не жаловал.

Клоуна Клин уважал. Спокойный, уверенный, надежный. Не подставит. Краба Клин скорее боялся. Как, впрочем, и все остальные.

Клоун – совсем другое дело.

Когда Клоун позвал его в коридор, Клин только глянул на арестанта. Если Клоун считает, что никуда тот за минуту не денется, значит никуда он и не денется. Клоуна вон даже Хозяин к себе вызывает. Лично.

– Ты тут не боись, – сказал Клоун, все будет нормально. Вроде бы они с Хозяином договорились.

– А мне без разницы, – ответил Клин.

– Ну, и молодец, – Клоун хлопнул Клина по плечу, – я пошел.

Клин проводил его взглядом, сплюнул на пол, огляделся по сторонам и растер плевок ногой. За такое можно свободно и в харю схлопотать. Никак не может отвыкнуть от уличных привычек.

Жратва. Все может остыть. А остывшего Клин не любил. Этот, который лабуха замочил, уже похавал с Хозяином вместе. Наверное, и вправду договорились.

То, что мужика не оказалось на кровати, Клин заметил сразу, но не удивился. Договорились, все еще светилось у него в мозгу, затормаживая реакцию. Клин вошел спокойно, обвел комнату взглядом и вздрогнул, увидев, что Гаврилин стоит прямо возле него. Лица были всего в нескольких сантиметров друг от друга.

– Как дела? – спросил Гаврилин.

– Что? – не понял Клин.

– Как дела?

– Нормально, – ответил Клин. Он не понимал, чего это с ним разговаривает этот странный мужик, о чем спрашивает. Отвечал Клин автоматически. Потому что был приучен отвечать тем, кто спрашивает.

– Нормально? Это теперь у вас называется нормально? – спросил Гаврилин и по смотрел вверх. На потолок.

– Чего там? – Клин автоматически повторил движение Гаврилина и поднял голову. Потолок как пото…

Хлюп! Лезвие ножа погрузилось в горло Клина. Он не почувствовал боли, просто удар. Что-то горячее ткнулось в горло чуть выше ямочки, под кадык. Клин оттолкнул ударившего, еще не понимая, что тот пытается его убить.

Как будто кто-то из пацанов в шутку ткнул непотушенным бычком.

– Ты чего? – сказал Клин, вернее только попытался сказать.

Хлюп! В горле. Что-то у него в горле не в порядке. И лицо у мужика странное… И…

У него рука в крови, подумал Клин. Правая рука. В крови. И нож. В этой руке. И с лезвия капает. Кровь…

Клин взялся рукой за горло. Мокро. Горячо и мокро. И трудно дышать.

Меня, шевельнулось в мозгу. Он. Ударил меня. Ножом. Клин поднес руку к глазам. Кровь.

Клин снова попытался что-то сказать, и у него снова не получилось. Хлюп.

Больно. Внезапно стало очень больно. Но и закричать от боли Клин не смог. Рот широко открылся, из него потекла кровь.

Убью. Клин протянул к Гаврилину руки. Убью. Нужно только добраться до него…

Шаг получился неширокий, ноги переставали слушаться.

Убью! Словно ныряя в воду, Клин качнулся вперед. Достать. Измазанные кровью пальцы рванули одежду Гаврилина.

Опрокинулся стул, падая, Гаврилин зацепил стол, и на пол слетели тарелки. Клин не обратил на это внимания. Он видел только лицо врага.

Убью.

Перед глазами появилось темное облако. Не уйдешь. Не уйдешь! Не…

Никак не получается его прижать, вырывается, с каждой секундой все сильнее и сильнее. Руки уже не могут удержать его. Соскользнули.

Ну его! Спать. Просто очень хочется спать. Лечь на пол и уснуть. Уже ночь. Стемнело, и наступила ночь. Он не выспался прошлой ночью.

Спать. Боли уже не было. Просто очень хотелось спать. Спать.

Медленно всплыло лицо Клоуна. Прямо перед глазами. Клин удивился, ведь Клоун ушел. Его вызвал к себе Хозяин…

Хороший парень, этот Клоун. Классный парень.

Они договорились. Этот самый мужик договорился с Хозяином. Они договорились…

Но Клину на это наплевать. Он хочет спать. Спать.

Стало тихо и спокойно.

Устал. Как устал…

И уже когда темнота почти отгородила Клина от всего, уже на самой грани… Или уже за гранью, Клин понял, что это не сон.

Я умер, понял Клин. Я умер. И пришел не страх, не отчаяние. Стало просто очень грустною. И захотелось заплакать.

Не получилось.

Наблюдатель

Все. Теперь – все. Парень на полу затих. Все.

Я сделал это. Я его убил.

Мой третий. Или первый? Наташку он убил защищаясь, не задумываясь, как не задумываясь убил музыканта.

Там у него еще было оправдание. Этого он убил, все обдумав и взвесив.

Как, оказывается, легко все правильно взвесить, когда на одной из чашек весов лежит твоя собственная жизнь. До отвращения легко.

И не было ни секунды сомнения. Куда-то делись гуманизм и человеколюбие. И чистые руки.

Гаврилин знал, что руки его снова в крови. И это не фигура речи. Руки его действительно в крови.

Гаврилин присел на край кровати, не отводя взгляда от лица Клина. Удивительно спокойное лицо…

Наверное, не так уж страшно умирать. Гаврилин опустился на колени возле Клина. Кровь из горла все еще вытекала. И кровь, и рана, из которой кровь вытекала, все это было не страшным. Глаза.

Незакрытые глаза Клина. Гаврилин протянул руку, чтобы закрыть их. Это показалось сейчас самым важным. Не бежать к подвалу в поисках выхода, а закрыть глаза убитому. Сделать что-то, чтобы не смотрел двадцатипятилетний парень перед собой. Чтобы не видел он собирающуюся в лужу кровь.

Гаврилин протянул руку к мертвому лицу, но тут же отдернул ее. Она ведь тоже в крови. Я испачкаю ему лицо.

Нужно помыть руку, прежде чем прикасаться к его лицу. Гаврилин поискал глазами графин с водой, который принес миллион лет назад Клин.

Нужно помыть руки.

Гаврилин встал. Подошел к столу.

Стоп. Стоп-стоп-стоп-стоп-стоп…

Он только что убил человека. Убил ради того, чтобы хоть немного продлить жизнь себе. Он убил человека, чтобы… Для чего он убил человека?

Для чего? Гаврилин сжал голову руками.

Он убил человека. Своими руками. Просто ударил его ножом в горло. Ударил непрофессионально, не смог убить одним ударом. Пришлось бороться и ждать, когда, наконец, умрет этот человек.

Ради чего?

Ему нужно понять, ради чего все это произошло. Иначе не будет никакого смысла в том, что он, Александр Гаврилин, останется живым.

Если он просто уйдет сейчас из комнаты, залитой кровью, то рядом с этим парнем, случайно вставшим между Гаврилиным и жизнью, останется лежать и еще что-то. Что-то, позволявшее Гаврилину уважать себя, чувствовать себя человеком.

Все понятно, он должен был убить, чтобы… Чтобы что? Чтобы жить?

Гаврилин прошел по комнате. Что это с ним? Что? Нужно успокоиться. Успокоиться.

Должно же быть что-то, что оправдывает Гаврилина. Должно.

«Всех убьет!» – услужливо всплыло в мозгу. Он выполняет это проклятие? Он орудие мести.

Гаврилин засмеялся, но, осознав, что хохочет над трупом, осекся. Так смеялся музыкант. Смеялся в лицо Крабу.

Краб. Да, Гаврилину есть ради чего выжить. Он должен уничтожить Краба. Он должен. Он пообещал…

Кому? Не важно. Себе, Хозяину, музыканту… Пообещал. И обязан выполнить свое обещание. Он просто оружие мести. Просто оружие.

Гаврилин присел на корточки возле стены. Это уже было. Было. Палач считал, что является всего лишь оружием. А Гаврилин не мог понять, почему нормальный человек ведет себя как безумец.

Нормальный? Гаврилин хихикнул. Насколько может быть нормальным убийца.

…Ночной парк, Гаврилин выбивает из рук Палача пистолет, из которого тот хотел застрелиться… Палач бросает что-то к ногам Гаврилина. Записную книжку. «Это наследство. « – говорит Палач…

А Гаврилин так и не удосужился заглянуть в эту записную книжку. Сунул в матрас в палате.

Наследство.

Какое удобное оправдание, оказывается, придумал тогда для себя Палач. Я просто оружие. Просто оружие. Не от меня зависит убивать или нет. Не от меня.

От меня только зависит попытаться остаться в живых. И еще попытаться остаться самим собой.

Ведь он пытался объяснить Палачу той ночью, что его просто втаптывают в грязь, что нужно выжить хотя бы ради того, чтобы доказать тем, кто принимает решения, что он сильнее их, что…

Вот. Вот это, ради чего стоит жить, ради чего стоит убивать. Палач не смог. Он просто не понял. Он пытался доказать, что он оружие, а не человек, и что оружие лучше человека. А нужно было все наоборот. Гаврилин теперь знает это точно.

Хозяин, Палач, Григорий Николаевич, Краб…

Гаврилин оглядел комнату. Нужно уходить.

Спокойно переступил ноги Клина.

Вы хотите играть со мной? Вы хотите передвигать меня с места на места как фишку в игре?

Давайте сыграем.

Глава 7

Пустота

Успокоиться так и не удалось. Обычно за вспышкой гнева следовало расслабление. Краб словно разряжался, заряд энергии уходил в кого-нибудь, разрушая и калеча, а сам Краб мог успокоиться. До нового разряда.

Медленное, тихое накопление, толчок, взрыв, пауза и снова медленное накопление. Краб знал за собой этот грех и старался его контролировать. Нужно было тщательно выбирать время и место для вспышки. И не позволять себе взрываться бесконтрольно. Держать себя в руках.

Контролировать других сможет только тот, кто сможет контролировать себя. И этому правилу Краб тоже следовал неукоснительно. Следовал. Обычно следовал. Но только не теперь.

Теперь все шло не так. Не так, черт побери, совсем не так. Закипала злость. Пеной поверх этого кипения поднималась слепая ярость, обволакивая мозг, мешая думать ясно. Можно было оставить Дыню и Зайца в покое, придумать другое наказание.

Можно было. В любое другое время Краб именно так и поступил бы. Не повезло мальчишкам. Выплеснуть клокотавшее в груди оказалось важнее, чем соблюсти правила. Собственные правила.

Краб снова закурил. Нет, он все сделал правильно. Ему предстоит много работы, требующей ясного ума. Нужно было разрядиться. Нужно было. Только не получилось.

Сколько он за сегодня выкурил сигарет? Не считал. Плохо. Во рту накопилась горечь. К тому же все видят его волнение. Краб загасил сигарету, приоткрыл окно в машине и выбросил окурок.

Холодный воздух ударил в лицо, Краб с минуту наслаждался этим, потом снова поднял стекло.

Плохо все складывается. Плохо. План, еще вчера казавшийся четким и безошибочным, сегодня расползался на глазах, как мечты идиота.

Как-то вдруг разом изменилось поведение Хозяина, до этого безучастно взиравшего на активность Краба. Да и сама активность теперь приобрела вид лихорадочной суеты.

Лично вывезти этого Гаврилина, лично съездить в больницы, лично начать разборку в клинике…

Горло сдавила ненависть. Сволочи. Скоты. Он очень долго ждал. Слишком долго он делал вид, что ему нравиться выполнять чьи-то приказы, что нет ему никакого дела до уголовной карьеры, что совершенно доволен он своим положением.

Как аккуратно он составлял план, как тщательно взвешивал свои действия и просчитывал реакцию на них. И все только для того, чтобы мелкая гнида, никому не известный Гаврилин, их смешал.

Ничего. Сейчас он приедет в Усадьбу и поговорит с ним. Медленно, не торопясь. Ему сейчас некуда спешить. Время терпит. А ведь все можно было решить еще ночью. Если бы не Хозяин.

Зачем ему нужен этот Гаврилин? Или старик просто просчитал операцию Краба и теперь аккуратно плетет свои сети?

Это тоже нужно учитывать. Нужно учитывать. Хотя…

Как только Гаврилин скажет Крабу все, что нужно, любая паутина Хозяина обернется для него же петлей. И Краб с наслаждением ее затянет.

Если все сложится как нужно, то уже сегодня… В крайнем случае, завтра… Краб прикрыл глаза. Все равно не получается. Спокойствие ускользало.

Ничего. У Краба сейчас будет возможность разрядиться. Гаврилин. Сволочь. Никому и никогда Краб не позволял разговаривать с собой таким тоном. И еще при свидетелях.

Может быть в этом причина не стихающего яростного кипения злости? Не в том, что приходиться затыкать дыры в плане, а в личном оскорблении?

Ничего личного, подумал Краб. Ничего. Как же, ничего! Именно личное. Личное.

Краб открыл глаза как раз возле шлагбаума. Машина притормозила, шлагбаум поднялся, стоявший возле него кивнул.

Приехали.

Машина остановилась возле крыльца главного здания. Никто в машине даже не пошевелился, пока Краб не открыл дверцу. Переваривают разборку с Зайцем, подумал Краб. Ничего, пусть переваривают. Заодно расскажут всем остальным. А остальные уж пусть сами догадываются, кто здесь хозяин. Им придется не сегодня так завтра это решать окончательно.

– Кирилл.

– Да.

– Сходите за этим козлом.

– За кем?

– За Гаврилиным, он сейчас должен быть во флигеле, в гостевой.

– Так.

– Отведете его в подвал. Лабуха там еще не убрали. Аккуратно пристегнете браслетами к лабуху, рожа к роже. И к трубе. Вопросы?

– Вопросов нет, – сказал Кирилл.

– Это… – нерешительно пробормотал Нолик.

– Что?

– Пожрать бы…

Краб обернулся к Нолику, и тот осекся, сник и сжался под пристальным взглядом.

– Пожрать?

– Ну…

– Ладно, – разрешил Краб, – двадцать минут.

Нолик торопливо посмотрел на ручные часы. Кивнул.

– Все? – спросил Краб.

– Все, – торопливо ответил Нолик, а Кирилл промолчал.

– Время пошло, – Краб вышел из машины.

Сейчас нужно переговорить с Хозяином. Особо не жать, рано. Выяснить, отчего это он подставил Краба в клинике. Почему не предупредил, что Краба в «Гиппократ» решено не пускать.

Только не сорваться. Спокойно. Эмоции – потом.

Краб прошел мимо охраны в прихожей. Кивнул в ответ на их приветствия. Спокойно. Спокойно. Краб втаптывал свою злость в глубину души. Сейчас она только помешает.

Спокойно. Краб так сосредоточился на этом, что мысль о какой-то странности увиденного настигла его уже по пути к кабинету Хозяина. Захотелось вернуться и посмотреть. Потом, одернул себя Краб. Потом. Сейчас – спокойно поговорить с Хозяином.

Перед кабинетом пришлось остановиться. Небрежно прислонившись к стене, перегораживая доступ к двери, стоял личный телохранитель Хозяина, Винт. Чуть в стороне, на стуле, сидел еще один телохранитель, Бакс.

Ни тот, ни другой, при появлении Краба, позы не изменили, только посмотрели на него.

– Мне к Хозяину, – сказал Краб.

– Доброе утро, – сказал Бакс.

– Мне к Хозяину, – с нажимом повторил Краб.

Винт наконец оторвался от стены, потянулся, посмотрел на Краба.

– Что уставился? – поинтересовался Краб.

– Ничего, – пожал плечами Винт, отвернулся и постучал в дверь.

Хозяин что-то ответил. Краб почувствовал, как немеют сцепленные за спиной пальцы. Спокойно.

– Здесь Краб, – сказал Винт.

– Пусть входит, – услышал Краб.

– Прошу, – сказал Винт с улыбкой уступая дорогу Крабу.

Улыбайся, подумал Краб, до завтра. До завтра.

Хозяин сидел в кабинете не один. Еще два человека, из тех, что подчинялись только Хозяину. Один возле окна, другой на стуле возле двери.

– Как доехал? – спросил Хозяин.

– Нормально, – Краб демонстративно оглядел кабинет, останавливая взгляд на бойцах.

Хозяин этого взгляда не заметил. Или не обратил на него внимания. Или сделал вид, что не обратил на него внимания. Краб подошел к письменному столу и сел на стул.

Только сейчас до него вдруг дошло, что именно показалось странным на входе в здание. Охраны стало больше, и среди охранников не было его, Краба, людей.

Краб напрягся. Что это значит?

– Что-то случилось? – спросил Краб.

– Ты о чем?

– Об охране внизу, об этих… – Краб кивнул головой в сторону телохранителей,

– Странно.

– Что странно?

– Странно, что тебя это удивляет, – Хозяин говорил спокойно, не торопясь. Уверенно говорил. Что бы это значило?

Неужели?… Он что, все вычислил и решил больше с Крабом не церемониться?

– Вчера ты умудрился испортить мне отношения со всеми в этом городе. Ты что, сам этого сегодня не понял?

– Они не начнут разборку! – уверенно сказал Краб.

– Ты гарантируешь?

– Я точно знаю. Они сожрут все, что мы… ты им скажешь, – Краб чуть не ляпнул глупость. Это «мы» вырвалось случайно, но было бы куда хуже, если бы он сказал «я», – они не полезут к нам. А если полезут…

– Да, мы сможем навести порядок, – кивнул Хозяин, – это мы умеем. Мы самые сильные.

С каждой фразой «мы» звучало все громче:

– Мы только не смогли разобраться с Солдатом. А так мы действительно круче всех.

Краб промолчал.

– А еще ты привез сюда этого крутого парня, Александра Гаврилина. И не боишься…

– Чего я должен бояться этого…

– Действительно, – подхватил Хозяин, – чего нам бояться его? Он ведь, как ты сам говоришь, замочил того, кого ни мы, ни кто другой замочить не смогли. Ты уж пожалуйста реши, кого привез. Если он действительно такой крутой – почему ты не принял никаких мер безопасности. А если он не тот, за кого мы его принимаем, зачем ты его привез? – теперь в голосе Хозяина Краб уловил иронию.

– Я сейчас все это выясню… – начал Краб, но Хозяин снова его перебил.

– Сделай одолжение! Если мне не изменяет память, именно у тебя должна болеть голова по поводу нашей… – Хозяин подчеркнул это слово, – … нашей безопасности.

– Я помню об этом…

– Тогда почему я должен заботиться об этом? Почему я должен вызывать к себе Клоуна и напоминать ему о том, о чем ему должен напоминать ты? Объясни!

Краб молча встал. Ему хотелось оборвать Хозяина, заставить его замолчать, запретить ему разговаривать с собой в таком тоне. Телохранитель, сидевший возле окна, словно невзначай отодвинул полу пиджака. Сзади, от двери, послышался металлический щелчок застежки на кобуре.

– А ты не дергайся, – сказал Хозяин, – не дергайся. Никто тут не собирается тебя оскорблять. Сядь!

Краб стоял.

– Сядь, я тебе сказал!

– Я пойду поговорю с Гаврилиным, – сказал Краб, глядя в окно.

– Пойдешь, поговоришь, – кивнул Хозяин, – когда я разрешу. Садись.

Краб помедлил.

– Да сядь ты, в конце концов! Что ты из себя кисейную барышню разыгрываешь.

Краб опустился на стул.

– Ты и меня пойми, все это как снег на голову. А мне нужно думать обо всем. Старый я стал, – внезапно пожаловался Хозяин, – старый. На отдых мне пора. Как считаешь?

Вопрос этот застал Краба врасплох. Странный вопрос, никогда до этого Хозяин не начинал разговоров на эту тему. Ясно, что старый. И не на отдых тебе давно пора, а на кладбище, подумал Краб.

– Молчишь? Ну, молчи. Ты уж меня прости за наезд. Я тут с твоим приятелем беседовал.

– С кем?

– С Гаврилиным. Поверишь, давно уже не возникало желания порезать кого-нибудь, а тут… Так что, ты с ним как нужно поговори. Но только так, чтобы мы его могли людям предъявить. Одним куском и живого.

Краб кивнул. Давай-давай, командуй. Все будет не так как хочется тебе, а так как будет нужно мне. Краб встал.

– За часик я его разговорю.

– Вот и хорошо. А я пока вздремну. Устал. – Хозяин сказал это спокойным, ровным голосом, но Крабу показалось, что прячется что-то за этими интонациями, за прищуренными глазами.

Черт с ним, потом решим все наши проблемы. Сегодня, максимум завтра.

За дверью послышался какой-то шум, невнятные голоса. Потом крик: «Да пусти ты, сука!». Голос Нолика, узнал Краб.

– Кто там еще? – громко спросил Хозяин.

Дверь открылась, и на пороге появился Нолик.

– Это…

– Что такое? – спросил Хозяин.

Нолик перевел взгляд с Хозяина на Краба и обратно. Неуверенный, испуганный взгляд, отметил Краб и шагнул к Нолику:

– Вынь конец изо рта и говори.

– Там этого, мужика, который лабуха грохнул… – Нолик сглотнул.

Краб оглянулся на Хозяина, почувствовав его взгляд.

– Что с ним?

– Он это… – снова промямлил Нолик.

От затрещины он взвыл и упал.

Краб наклонившись, схватил его за волосы:

– Что? Что?

– Нету его, пропал. Клин мертвый лежит, а мужика нету.

Краб выпрямился, обернулся к Хозяину, а Нолик испуганно зачастил:

– Все залито кровью, горло у Клина перерезано, а мужика нет. Я сразу к вам побежал, а Кирилл там с пацанами все обыскивает.

Нолик встал с пола и начал осторожно пробираться к двери.

– Сбежал… – тихо сказал Хозяин, – сбежал.

– Ах ты сука! – обернулся к нему Краб, – Да я тебя сейчас…

Пистолеты синхронно появились в руках телохранителей, отбросив в сторону Нолика в кабинет ворвались Бакс и Винт.

– Не психуй, Краб.

– Не психуй? – Краб захлебнулся в крике, – Куда ты его дел? Куда?

Все напряжение, вся злость разом выплеснулись из Краба в этом крике. Его кинули. Кинули. Остатками рассудка Краб понимал, что нет у него ни малейшего шанса добраться до Хозяина, что кто-нибудь из телохранителей успеет выстрелить, и только это останавливало его.

Нолик выполз из кабинета.

– Заткнись! Прекрати истерику! – Хозяин встал и вышел из-за стола. – Я не знаю, что случилось с Клином.

– Сука, – прошептал Краб.

– Я действительно не знаю что там произошло, – сказал Хозяин, – Успокойся. Нужно разобраться.

Наблюдатель

Сто шагов бегом. Сто шагов пешком. Опять сто шагов бегом. Или почти бегом. С болью в боку особо не побегаешь.

Шагом. Даже в таком темпе и даже по пересеченной местности можно уйти за день километров на сорок. При достаточной подготовке и при желании. Километров через пять делать небольшой привал, минут на пятнадцать.

И снова – сто шагов бегом, сто шагов пешком. А через двадцать километров – еще привальчик, на пол часа. К вечеру можно было бы выйти к трассе. Можно было…

Бегом. Густой лес. Приходится больше времени тратить не на передвижение, а на поиск прохода. Тайга какая-то. С другой стороны, удается так запутать следы, что и сам бы наверное дорогу не нашел. О чем это я? О привале в пятнадцать минут. Остановиться и уже никогда не продолжить бег. Мороз, знаете ли.

Мороз и солнце. Как у Пушкина. Резануло в боку. В правом, да так, что сбился с шага и чуть не упал. Не останавливаться. Еще пятьдесят шагов. Сорок пять. Сорок.

Уже не понять какой бок нужно держать рукой, тот, который с раной, или тот, который с печенью. Тридцать.

С горки бежать значительно легче. Если бы еще не скользили по опавшим листьям ноги. Двадцать…

Черт, нога у Гаврилина подвернулась, и он упал. На руки, развернуло, попытался зацепиться за дерево, ободрал пальцы о заледеневшую кору, удар…

Крик сдержать не удалось. Раненным боком о дерево. Как больно. На мгновение потемнело в глазах. Перехватило дыхание. Встать.

Нужно встать. Гаврилин повторил это дурацкое слово несколько раз. Встать! Встать. Встать?

Что это значит? Встать. Это значит, что нужно продраться сквозь дебри яростной боли и подняться на ноги. Встать.

Гаврилин прижался к дереву щекой и понял, что не ощущает уже холода. Встать. Больно-то как! Левой рукой лучше не шевелить.

Правая рука вцепилась в ветку. Подтянуть ноги. Хорошо. Правую. Левую. Теперь разогнуть их, аккуратно, не торопясь. В глазах потемнело. Встать. Это только боль. Всего лишь боль.

Осмотреть рану. Гаврилин попытался расстегнуть «молнию» и не смог нащупать бегунок – пальцы на руке не гнулись и почти потеряли чувствительность.

Мороз и солнце. Гаврилин привалился спиной к дереву. Задрал спортивную куртку. От мокрой от пота футболки пошел пар. Что тут у нас? Сквозь повязку на ране проступала свежая кровь. Замечательно. Каждый вдох или выдох отдается болью.

А еще бывает, когда сломанное ребро протыкает легкое, подумал Гаврилин. Сколько, интересно, прошло времени с тех пор, как он побежал. Никак не меньше часа. Его наверное уже ищут. Наверняка. Краб его уже ищет. А он тут стоит возле дерева и чувствует, как застывает на теле пот. Сколько там на градуснике? Градусов пятнадцать. Минус. К вечеру Хозяин обещал двадцать пять.

Гаврилин оттолкнулся от дерева. Если он сейчас на пойдет, то не сможет этого сделать вообще.

Сто шагов… Гаврилин попытался бежать. Честно попытался, и успел вцепиться в удачно подвернувшееся деревце. Вот и все? Все? Бежать у него не получится. Все?

Гаврилин оглянулся по сторонам. Он стоял на дне неглубокого оврага, заросшего деревьями и кустами. Чуть в стороне края оврага соединял ствол упавшего дерева.

Если бы он заметил этот ствол раньше – перебрался бы через овраг по нему. И тогда не упал бы. Если бы.

Если бы не был дураком, то преодолел бы брезгливость и снял бы с мертвого Клина теплую куртку и шапку. И захватил бы с кровати одеяло. И поискал бы в карманах убитого спички или зажигалку. Если бы…

Гаврилин осторожно отпустил деревце и шагнул. Получилось. Еще шаг. Еще. Правда, таким темпом он не доберется до трассы до темна. А это значит, что не доберется до нее никогда.

Подниматься осторожно, не дай Бог еще раз упасть. Аккуратно. Шаг за шагом. Сантиметр за сантиметром. Осторожно.

Выбравшись из оврага Гаврилин остановился, чтобы перевести дыхание. Воздух сегодня отпускается только по половине глотка за раз. Нарушитель наказывается болью.

Тело быстро остывало. На бегу еще кое-как удавалось сохранять тепло. Теперь… Теперь ему даже не придется дожидаться темноты, чтобы загнуться. Достаточно будет просто постоять вот так минут десять.

Как тихо, подумал Гаврилин. Все застыло. Ни звука. Листья и остатки травы хрустят под ногами будто обгоревшая бумага. Даже ветра нет. Лежит, наверное, где-нибудь комком замерзшего воздуха.

Идти. Теперь для него передвигать ноги и жить – одно и то же. Одно и то же. Шаг. Еще шаг. Правой. Левой. Правой. Левой.

Через сколько его догонят? Через час? Полтора? И будут ли его догонять? Достаточно просто не выпустить его к трассе. Заставить померзнуть до ночи. А потом поиски можно будет прекратить.

Но Крабу он нужен живой. У Краба есть к нему множество вопросов.

Ветка процарапала болезненную борозду по лицу. Велика Россия, а отступать некуда. Если он хочет выжить, то должен выходить к дороге.

Пустота

– Он должен выходить к дороге.

– Что?

Краб загасил окурок в пепельнице и посмотрел в глаза Хозяина:

– Этот чертов Гаврилин будет выходить к дороге.

– К трассе?

– К дороге, к этой чертовой дороге от трассы к твоему дворцу! – Краб вытащил из пачки новую сигарету, зажег.

Ему удалось успокоиться. Он не бросился на Хозяина после того, как узнал, что Гаврилин сбежал. Чуть не бросился. Удержал не разум, а самое банальное чувство самосохранения. И насмешливый взгляд Хозяина.

Потом, рассматривая залитую кровью комнату и скрюченное мертвое тело Клина, Краб успокоился. Почему он решил, что это Хозяин помог сбежать этому придурку?

Нечистая совесть? Он сам планировал свалить Хозяина, используя Гаврилина и теперь просто приписал свои желания Хозяину. Чуть не подставился.

В наказание Краб заставил себя спокойно осмотреть место убийства, пройтись по коридору к выходу и обратно, убедиться, что через двор Гаврилин уйти не мог и спуститься в подвал.

Перед открытой дверью в подземный ход Краб закурил и курил не переставая все время, пока не вернулся в кабинет Хозяина. Нервы, мать их.

Нервы. Это у него нервы, а на лицах Нолика и остальных читался почти мистический страх. Они и раньше и видели кровь и убивали, но на этот раз жертвой стал один из них. Тот, кого Краб поставил в охрану. А мог ведь поставить любого из них.

Когда Краб услышал за спиной тихий шепот «лабух», то резко обернулся:

– Что?

Шептавший запнулся и испуганно уставился на Краба.

– Я тебя спросил, что ты только что говорил?

– Ни-ничего…

– Лабуха вспомнили? – Краб обвел взглядом всех толкущихся в коридоре, – Убьет, думаете? Убьет. Всех. Каждого, кто будет как этот урод торговать ебалом вместо того, чтобы думать. Клин ведь своим пером по горлу получил. Своим?

– Своим, – подтвердил кто-то сбоку.

– Я каждого из вас предупреждал по сто раз. Каждого. Хочешь жить – думай не о бабах, а о задании.

Краб ногой перевернул Клина на спину. Застывшая кровь с влажным треском тонкими паутинками потянулась за лицом. Солнечный луч слабо отразился на открытых глазах мертвого.

– А вот эта падаль забыла обо всем. Сам виноват. Сам. А если… – Краб поставил ногу на лицо убитого – … кто-нибудь еще раз при мне вспомнит о лабухе – я ему сам такую вот улыбку пером нарисую.

И никто не посмел отвести взгляд. Никто.

Краб уже знал, что Клоун по приказу Хозяина проверял и усиливал охрану, поэтому, когда тот появился на пороге комнаты, сразу заговорил о деле:

– Давай всех наших на машины – по два человека, со стволами. Одну машину к трассе, к выезду с нашей дороги. Остальным – патрулировать дорогу. Если заметят его – не стрелять. Он нужен живым. Связь по радио. Вопросы?

– Мы все не перекроем – тридцать километров. У нас десять машин.

– Возьми мою и Хозяина. Грузовик с хоздвора.

– Все равно почти по три километра на машину. И у нас почти никого не останется в усадьбе.

– Вызови людей из города. Он двинул отсюда чуть больше часа назад. При самом хорошем для себя раскладе ушел километров на семь. От пятнадцатого километра в нашу сторону машины и расставляй. Часа через полтора из города смогут подъехать еще машины. Они перекроют трассу. Кирилл!

– Да?

– Бери кого-нибудь из своих, человека три и бегом по следу. Шумите, кричите. Если выйдет – гоните его к трассе. Потеряешь след – пара пусть идет вдоль одной стороны дороги, пара вдоль другой.

– Понял.

– Он подранен. И у него сломано ребро. Очень быстро идти не может.

– А если отсидеться попробует?

– Где? Он ушел в спортивном костюме и кроссовках. Либо он бежит, либо лежит. Двигай.

Кирилл тронул за плечо Нолика, еще двоих и вышел.

– Так, – протянул Краб, – что еще?..

По дороге к кабинету Хозяина он отдал приказ предупредить людей в окрестных селах.

– Скажешь, вора ловим. Кто сдаст – получит бабки. Штуку зеленью. Но только за живого.

За живого. Краб поднимался по ступенькам и думал, напряженно думал. Пытаясь понять, как именно поведет себя Гаврилин.

Он действительно ушел налегке. По нынешнему морозу – это смерть. Ему сейчас только темп потерять и все, уснет. А Крабу он нужен живьем. Мертвый Гаврилин ему не поможет. Прятаться негде. Вывезли его из клиники незаметно. А если все-таки?.. Если побег был спланирован? И Гаврилина подобрала машина? Тогда… Ничего подобного.

Первый пост на дороге в пяти километрах от особняка. Чужие машины там не проходят. А он сам ехал по дороге и никаких машин не обгонял и не видел. Ни едущих, ни стоящих.

Села… Там тоже не спрячишься. Уже через пять минут у чужака спросили бы откуда взялся и что здесь потерял. К тому же, до одного села по прямой восемь километров через болото, до другого в противоположную от трассы сторону – пятнадцать. Так что, если у Гаврилина и был сообщник.

– Кто-то у Гаврилина здесь есть, – сказал Краб войдя в кабинет.

– Где здесь? – переспросил Хозяин.

– Здесь! – Краб резко махнул руками и увидел, как дернулись охранники Хозяина – В усадьбе.

– Почему ты так решил?

– Он ушел через ход, о котором просто не мог знать. Кроме этого, замок был открыт и в подвале и на выходе, в лесу. Кто-то его выпустил.

– А для тебя это новость? Я с самого начала всех этих прошлогодних неприятностей все понял. Нас кто-то сдавал, – Хозяин улыбнулся, – я даже на тебя грешил одно время.

– На меня?

– А что, ты свободно мог командовать Солдатом. Смотри, ни тебя, ни меня он не тронул. Все лупил возле нас. Нет?

– Зачем мне это?

– Ну… – Хозяин передвинул на столе перед собой ручку, – Солдат там очень крутые деньги поднял. Как бы не до лимона баксов. Нет? Или тебе бабки не нужны?

– Нужны, – кивнул Краб, – только все это ерунда. Нужно брать Гаврилина. Тогда все сразу и узнаем.

– А ты не слишком много куришь? – спросил Хозяин.

Краб щелкнул зажигалкой и не ответил.

– Ладно, твое дело, – сказал Хозяин, – что делать думаешь?

– Уже делаем.

– Куда он пойдет, как думаешь?

– А куда все беглые идут – к людям, к теплу. Он у нас запросто может замерзнуть. Без шмоток гуляет.

– Гуляет… И где ты его будешь ловить?

Краб задумался. Свои распоряжения о том, что нужно блокировать дорогу он отдавал автоматически, не задумываясь. Сейчас, все взвешивая, он понял, что действовал правильно. Гаврилин не самоубийца. Он хочет жить.

Очень хочет. А это значит, что ни через болота, ни через лес он продираться не станет. У него есть только один путь – к дороге и попытаться уехать.

– Этот чертов Гаврилин будет выходить к дороге.

– К трассе?

– К дороге, к этой чертовой дороге от трассы к твоему дворцу.

– А там…

– А там мы его возьмем. Возьмем. Никуда он не денется. Подраненный, раздетый… Не уйдет.

– Насчет одежки это точно, – кивнул Хозяин, – долго он не протянет. Да и подсесть на машину тоже не сможет. Костюмчик его, как я заметил, кровью попорчен здорово. Люди от него шарахнуться, если что.

– Одежду он может сменить.

– С пугала?

– Встретит кого-нибудь и снимет. – Краб встал со стула.

– Тогда его тот, с кого он одежку снимет, нам и сдаст.

– Может быть. Если сможет. Покойники обычно никого не сдают. Убьет и снимет. Или снимет и убьет. Я на всякий случай приказал слушать ментовскую волну. Если вдруг он к ментам попадет.

– С ментами воевать будешь?

– А ты против?

– Я? Нет. Только аккуратно.

Краб усмехнулся и пошел к двери.

– Так думаешь, возьмем Гаврилина? – вдогонку спросил Хозяин.

– Никуда не денется.

– Ага-ага, – кивнул Хозяин, – а то ведь у нас проблемы будут, если Гаврилин замерзнет, люди не поймут. И спрашивать с нас начнут.

Краб в дверях обернулся:

– Не замерзнет твой герой, не замерзнет. Когда жить очень хочется, отца замочишь, не то что прохожего.

Наблюдатель

Несколько машин колонной прошли мимо Гаврилина. Интересненький подбор, отметил Гаврилин, пара крутых тачек, несколько отечественных и даже грузовик.

Похоже, это по его душу. Не иначе. Гаврилин потер уши. Похлопал по плечам. И лицо и кожа рук теряли чувствительность. Ног под собой Гаврилин тоже не чувствовал. Все. Если в течение часа он не найдет выхода, нужно будет выбирать между смертью холодной и смертью веселой, в руках у Краба.

Гаврилин осторожно потопал ногами, постучал ими друг о друга. Как деревяшкой о деревяшку.

Очень не хочется умирать. Тем более имея перед глазами такой соблазн. Гаврилин подышал на руки.

Метрах в пятидесяти от него, возле знака автобусной остановки топталось семь человек: две старухи, муж и жена с дочкой – или сыном, в этой шубе и не разберешь – старик и парень. Все одеты добротно. Это вам не развращенный модой город. Валенки, тулупы, теплые рукавицы.

Теплые, добротные, защищающие от мороза и ветра. И шапки. Гаврилин провел рукой по лицу. Как по льду. Что-то слабо затрещало.

Что это? Гаврилин удивился вяло, все внимание его было обращено в сторону остановки, к обладателям теплой одежды. Что это трещит под его пальцами? А, щетина. Он уже дня два как не брился. И кажется он разодрал себе лицо. Словно с расстояния нескольких километров до него добирается слабая саднящая боль.

Вот боль в боку слабой не назовешь. Гаврилин на секунду опустил глаза. Куртка его фирменного спортивного костюма имела уже цвет бурый, от застывшей на морозе крови стала негнущейся, как кусок картона.

Хоть кровотечение остановилось. Холодно. От постоянного напряжения начали болеть мышцы спины. В армии они это называли позой обмороженного пингвина.

Да хоть бы кто-нибудь отошел в лес! По нужде. Гаврилин сцепил зубы, чтобы помешать им стучать. Хотя, кто в такой мороз станет рисковать гениталиями.

Ну хоть кто-нибудь. Гаврилин осторожно вытер выступившую слезу. Хоть мужчина, хоть женщина. Или, чтобы вот сейчас появился новый пассажир, и чтобы он шел через лес к остановке мимо Гаврилина. Гаврилин оглянулся.

Если верить указателю, там в километре село. Эти вот на остановке, судя по всему ждут рейсового автобуса. И больше никто сегодня из сельских жителей не стремится ехать в город.

Гаврилин зажал руки подмышками. Кто-нибудь. Тепло одетый, взбодренный морозцем. Не оглядывающийся по сторонам. Пусть баба, пусть мужик, пусть черт с рогами…

Кто-нибудь. Ребенок от остановки что-то закричал. Гаврилин снова посмотрел в сторону проселка. Никого. А как он собственно, собирается отбирать одежду? Вежливо попросить?

Не будете ли вы столь любезны, чтобы ссудить мне во временное пользование ваш тулупчик и валенки? А потом что? Отпустить домой? Тогда все, Клоун предупреждал, сдадут. Он потому и в село прятаться не пошел.

Оглушить и оставить в лесу? Гаврилина передернуло. Это смерть. Тогда уж проще убить.

Проще убить. Что может быть проще, чем убить. Когда-то, на занятиях по выживанию, инструктор объяснил, что главным условием выживания является правильно поставленная задача. И тогда все становится очень просто.

Ты не дерьмом слоновьим питаешься, а спасаешь свою жизнь. Ты не лягушку сырую употребляешь, а подкрепляешь свой организм протеином, а, значит, спасаешь свою жизнь. Ты не глотку противнику перекусываешь, а борешься за выживания.

Ты не горло перерезал человеку, а открыл себе путь к спасению. И ты не прохожего готов убить из-за пальто, а жизнь себе спасаешь.

Какая смешная логическая западня! Если хочется выжить – убей. Если решишь тихо умереть – не нужно было убегать, не нужно было бить человека ножом в горло, а потом произносить высокие слова о справедливости и о мести над его телом.

Начал убивать – не останавливайся. Выполняй правильно поставленную задачу. Тебе нужно выжить – остальное побоку, наплевать. Хочешь жить – убей.

Снова глаза налились слезами. Вытереть. Больно. Холодно и больно. Он борется с собой, чтобы понять, имеет право на убийство или нет, а глаза уже сами подбирают из людей на остановке жертву.

Старик. Вот если бы его как-то выманить в лес… С ним и справиться будет легче. Проще. А как?

Гаврилин застонал. Он даже старика не сможет свалить. Достаточно будет пропустить один удар и все. Да и руками он схватить не сможет никого. Не работают руки.

Гаврилин поднес руки к лицу. Белые. Укусил себя за палец. Почти не почувствовал. Можешь решать, Гаврилин, можешь не решать, а уже ничего у тебя не получится.

Не получится? Гаврилин поискал глазами вокруг себя. Палку бы поувесистее. Отломать с дерева у него уже может не получиться. Не видно? Ладно, Бог с ней, с палкой.

У него есть шнурок. У него в штанах есть шнурок. Страховка для резинки.

Шнурок. Гаврилин попытался поднять край куртки. Фиг там, кровь и мороз спаяли его спортивный костюм в подобие комбинезона.

Пальцы проскребли по ткани куртки. Не ухватил. Еще раз. Хорошо. Теперь рвануть, отодрать.

Вот он, шнурок. Гаврилин торопливо потянул за конец шнурка. Если сейчас окажется, что узел запутался, он не сможет его развязать. Пальцы не гнутся. Совсем не гнутся.

Гаврилин снова посмотрел на остановку. Ребенок затеял беготню, мать что-то невнятно ему говорит. Изо ртов пар. Они даже на месте не топчутся, им тепло. У них теплая одежда.

Шнурок развязался легко, Гаврилин намотал его край на правую руку и потянул. Только бы не оказалось на нем еще узла. Только бы не оказалось!

Нету. Нету узелка. Все нормально. Гаврилин осторожно намотал на левую руку свободный край шнурка. Скрестить руки перед тем, как набрасывать на шею противника. Как в свое время показывал инструктор.

А потом только крепко стягивать концы шнурка. Всего тридцать секунд. Тридцать секунд и человек замрет с посиневшим лицом и вывалившимся языком. Главное, крепко удерживать концы удавки. Вот так. Ничего, что пальцы потеряли чувствительность. По два витка шнурка на руку. Не соскользнут.

Он убьет. Он готов. Гаврилин еще раз посмотрел на стоящих у дороги. Кого он убьет? Смешно.

Гаврилин опустился на корточки и засмеялся. Смешно. Он решился продолжить убивать, он признал, что главным приоритетом для него является его жизнь, приготовил даже орудие убийства. И что?

У него нет возможности убивать. Шутка судьбы. Как он страшно переживал первое убийство. Каким кошмаром ему виделось убийство музыканта в подвале, как он захлебывался отвращением к самому себе всего два часа назад из-за убитого охранника! Как он убеждал себя всего пять минут назад в том, что просто обязан быть логичным и должен спасти себе жизнь ценой чужой жизни. И убедил себя! Только напрасно.

Гаврилин сидел на заледеневшей земле и смеялся, уже не обращая внимания на холод. Как все просто. Как все подло.

Вдалеке послышался рокот. Мотор. Старый, заезженный автобусный двигатель.

А может? Гаврилин встал, тяжело опершись на дерево. А может, просто выйти на остановку и сесть в автобус? Сказать, что на него напали, избили, попросить подвезти до города, а в паре километров от трассы остановить и выскочить в лес? А в автобусе отогреться.

Отогреться. Эта мысль подтолкнула Гаврилина. Ведь это выход. Это спасение. Нужно только успеть добежать к автобусу.

Гаврилин шагнул к остановке.

Грязь

– Хрен его знает, куда он делся.

– Ищите вокруг! Листья, ветки, трава. Он ведь ломился как лось, – Кирилл присел возле куста, разглядывая рыжую траву.

Нолик переложил пистолет из правой руки в левую, отодвинул в сторону ветки.

– Тут чисто. – Эта беготня по холоду уже достала Нолика, он дышал тяжело, горло горело. Сейчас бы принять грамм двести водки и на боковую. Нолик опасливо глянул в сторону Кирилла.

Сегодня Кирилл особенно не разговорчив. То ли злится, то ли боится чего-то. Есть с чего. День сегодня выдался просто чумной. Как и ночь.

Это сегодня Нолика чуть не подстрелили у клиники, потом пришлось замочить Зайца, потом Клин. А ведь свободно могли ему сказать следить за тем мужиком.

Прав был Кирилл, нужно смотреть на тех, кого замочил проще. На Зайца Нолик так и посмотрел, как на кусок мяса. Кусок дерьма. А вот Клин.

Нолику показалось, что это он лежит там на полу, в луже крови, что это на его лицо поставил ногу Краб. Блин. Нельзя так. Не прав Краб.

Ну, прозевал Клин, прозевал. Но…

И лабуха пацаны не зря помянули. Сказал ведь лабух перед смертью, что мужик этот всех замочит. Тогда, чего греха таить, пробежал мороз по коже. Даже Краб вроде пересрал там в подвале. Потом себя Нолик успокоил тем, что сказал это лабух перед самой смертью, после того как они с ним поработали. Мало ли что перед смертью может чокнутый ляпнуть.

А потом… Ведь Клин тоже в подвале был. Был. А теперь лежит скрюченный, и глаза его покрываются пылью.

Нолик сплюнул.

Куда он мог подеваться? Ведь действительно, пер сквозь лес, оставил после себя поломанные ветки, на траве вымерзшей тоже был виден след. Исчез.

– Нету? – спросил Нолик у Кирилла.

– Нету.

– Как там у вас, пацаны? – крикнул Нолик.

– Тут овраг, щас гляну! Есть!

Кирилл и Нолик подбежали к оврагу одновременно.

– Тут он навернулся, смотри как листья сгреб.

– И ветки вон поломаны, – присмотрелся Нолик и оглянулся на Кирилла, – спускаемся?

– Нет, тут будем хором дрочить. Давай бегом на ту сторону, погляди. И пушку спрячь. Дали дебилу игрушку.

Нолик засунул пистолет в карман куртки, хватаясь за ветки спустился в овраг, потом быстро выбрался на другую сторону. Тут он прошел, точно. Внутри что-то начало зудеть.

Поймаем. Поймаем. Никуда не денется. И ничего ты не сможешь мне сделать, подумал Нолик, у меня пушка. Там еще что-то Краб говорил на счет штуки баксов. Тоже нехило было бы получить. Но самое главное – зацепить мудака, пока он не замочил всех, кто был в подвале.

– Он здесь вылез, – Нолик даже махнул рукой, – сюда полез.

Кирилл вылез из оврага, вытер со лба пот:

– Который час?

Нолик глянул на часы:

– Около двенадцати.

– И куда он побежал? – спросил Кирилл.

– Вон туда! – Нолик ткнул пальцем за спину.

– А там что? – Кирилл одернул куртку и оглянулся на отставших, – Скоро вы там?

Нолик задумчиво посмотрел в ту сторону, куда вроде бы ушел тот, кого они должны найти. А что там?

– Козел! Там дорога и остановка автобусная. И скоро там пройдет рейсовый автобус.

– Ты думаешь?

– Не хрен думать, бегом!

Нолик побежал. А ведь точно, сядет гад в автобус и ищи его потом. Правда, на выезде на трассу его все равно зацепят, там точно пацаны проверят автобус. И на дороге машины, не пропустят. Но тогда и баксы им достанутся. Бегом.

Сзади шаги не отставали. Все бегут. А интересно, подумал Нолик, если они мудака этого возьмут, бабки на всех делить придется? Нолик чуть не врезался в дерево, выругался, удержался на ногах.

Простужусь нахрен, горло вон уже болит. И еще одна мысль пришла в голову. Если действительно получится зацепить этого придурка, то нужно будет попросить у Краба самому отправить его на тот свет. Самому. Иначе не сможет он жить спокойно. Не забудет лабуха и убитого Клина.

– Автобус, – заорал кто-то сзади.

Как раз к остановке подходит. Успеем, подумал Нолик, как раз перехватим его за остановкой.

– Давай к дороге, – крикнул Кирилл, – не будет останавливаться – стреляй по колесам.

Нолик на бегу вытащил из кармана пистолет. Стрелять.

Старенький «пазик» отошел от остановки, когда Нолик, размахивая пистолетом, выскочил на дорогу.

– Стоять! – заорал Нолик, не сообразив, что водитель его скорее всего не услышит.

Рядом с Ноликом остановился тяжело дыша Кирилл, тоже с пистолетом в руке. Пацаны щелкнули затворами помповых ружей.

– А если не затормозит? – прошептал Нолик.

– Стреляй. – сказал Кирилл.

Нолик шмыгнул носом и оттянул затвор пистолета. Отпустил. Металл звонко ударил по металлу. А если не попадем? Если автобус пойдет на таран? Куда прыгать?

«Пазик» начал было набирать скорость. Потом водитель заметил вооруженных людей, автобус вильнул, словно собираясь разворачиваться. Кирилл поднял пистолет и прицелился в лобовое стекло. Два ружейных ствола уставились туда же. Нолик поднял свой «ТТ» двумя руками.

На лобовом стекле прыгали солнечные блики и рассмотреть кто именно сидит за рулем было невозможно.

– А если за рулем сидит он? – успел спросить Нолик, и автобус остановился метрах в десяти от них.

Клацнула открываясь дверь.

– Нолик со мной во внутрь, вы вдвоем страхуете снаружи, – приказал Кирилл.

Классно придумал, вовнутрь, подумал Нолик, а если он там и ломиком, или монтировкой по чайнику? Нолик придержал шаг, пропуская Кирилла вперед, тот криво усмехнулся, но вошел первым.

– Добрый день! – сказал Кирилл.

Тишина. Водитель заглушил мотор, поэтому в автобусе было тихо.

Кирилл пошел по салону, внимательно осматривая сидевших. Нолик глянул на водилу. Мужик лет пятьдесят, сидит глядя перед собой, будто это его не касается. Только капельки пота на лице. Жарко ему.

– Кто сел на этой остановке? – спросил Кирилл.

Тишина.

– Я слишком тихо спросил? – Кирилл положил руку с пистолетом на плечо сидевшего возле прохода парня. Тот вздрогнул:

– Мы вот, с дедом. Потом, Петровна с бабой Надей и Николаевы.

– Николаевы, – вслед за ним повторил Кирилл.

Душно в автобусе. Воняет бензином и еще каким-то дерьмом. Нолик посмотрел на сидящих.

А ничего вон деваха сидит. Такую бы отыметь в теплом месте. Нолик улыбнулся ей, подошел ближе.

– Больше никого здесь не подсаживал? – снова спросил Кирилл, заглядывая между сиденьями.

– Нет, – торопливо доложил водитель, – в Дымаревке, на конечной и вот здесь. Все. Пятнадцать человек.

– Мама, – громко сказал вдруг мальчишка на третьем сидении, – а нас что, мочить будут?

Мать молча врезала раскрытой ладонью сына по лицу. Он заревел от боли и неожиданности, и мать прижала его к себе:

– Тише, все будет хорошо, тише!

– Зачем же так, мамаша? – Кирилл подошел к орущему пацану. – Вон губу мальчишке разбила.

Мать побледнела.

Кирилл сунул пистолет за борт куртки, вынул из кармана купюру, протянул ее всхлипывающему мальчишке:

– Не дрейфь, братан. Купи себе ствол, чтобы никто тебя больше не бил. Никому не разрешай себя бить. Усек?

Мальчишка кивнул, схватил деньги и улыбнулся сквозь слезы, не обращая внимания на кровь, стекающую из разбитой губы на шубу.

– И не видел никого по дороге? – спросил Кирилл у водителя.

– Да нет, вроде.

– Вроде…

– На дороге никого не было, а по сторонам я не смотрю.

– Ну и молодец, – одобрил Кирилл, – теперь учти, тут мужик один в бега ушел, а Хозяин хочет с ним поговорить. Тому кто его поможет найти – тысяча долларов приз. Так что, если кого увидишь – нашим на трассе свистни. Там наши на дороге тебя еще наверное остановят, скажешь, Кирилл тебя предупредил. И еще скажешь, что беглец наш где-то здесь, возле этой остановки.

Кирилл толкнул Нолика к выходу, на ступеньках оглянулся:

– Приносим свои извинения за причиненные неудобства. Счастливого пути.

Нолик смотрел как автобус тронулся с места, вначале медленно, будто неуверенно, потом быстрее. Нолик так увлекся этим, что не заметил, как сбоку подошел Кирилл и коротко, без замаха ударил.

Удар был не сильный, но неожиданный, Нолик попятился, чтобы удержать равновесие. Почувствовал во рту вкус крови.

– Ты чего?

– Чего? Девку себе в автобусе высмотрел? На нее пялился, мудак? А если бы он был там? Мало тебе Клина?

– Так он же…

– Что? Без оружия? А если бы, козел, он у меня бы его забрал? Да я тебя!..

Нолик видел по глазам Кирилла, что он не шутит, что настал момент, когда Кирилл совершенно свободно может выполнить свою давешнюю угрозу и пришить его.

– Ну, чего ты, Кирилл, ну, в самом деле? Не было его в автобусе. А если б и был, так ты бы его сразу же засек. Я ж тебя знаю!

– Знаешь? Знаешь?! – рука Кирилла потянулась к пистолету, который все еще был за бортом куртки, – Сейчас узнаешь.

– Не надо, Кирилл, ну пожалуйста, – простонал Нолик, – ну прости! Ну пидор я, ну облажался! Прости. В последний раз. Бля буду, в последний раз.

Нолик не думал о пистолете, который все еще держал в руке, не думал о том, что пистолет взведен и достаточно просто нажать на спусковой крючок, и пуля свалит Кирилла, пробьет его грудь на вылет, как пробила грудь Зайца. Даже бронежилет не может остановить пулю из «ТТ».

Но Нолик не думал об этом. Он хотел только одного, чтобы Кирилл не смотрел на него так, чтобы не приближался к нему со смертью в глазах.

– Я на колени стану, хочешь? В натуре стану! – Нолик присел, заискивающе глядя снизу вверх в лицо Кирилла.

– На колени?

– На колени, смотри, становлюсь.

Кирилл плюнул, плевок ударил Нолика в лицо. Он даже не попытался утереться. Пусть плюет. Лишь бы не выстрелил.

– Кирилл, мент!

– Что?

– Смотри, мент!

Нолик вскочил на ноги, обернулся к лесу, стараясь, чтобы пистолет в его руке не прыгал. Откуда здесь мент?

С проселка на дорогу вышел милиционер. В черном полушубке, перетянутом портупеей, кобурой на животе. Три металлические лычки блеснули на погоне.

Милиционер, увидев оружие, замер.

– Мочить? – спросил Нолик.

– Стой спокойно, урод, – негромко ответил Кирилл.

Нолик опустил пистолет.

Сержант стоял неподвижно. И похоже, даже не дышал, потому что пар изо рта не вырывался.

– Иди сюда, – сказал Кирилл.

Сержант не пошевелился.

Кирилл спрятал пистолет в карман:

– Иди сюда, служивый!

Сержант затравленно оглянулся и сделал несколько шагов навстречу.

– Не бзди, защитник закона, – подбодрил Кирилл. Пацаны с помповиками засмеялись.

Нолик тоже спрятал пистолет в карман.

Когда сержант подошел, Кирилл вытащил из кармана пачку сигарет, одну сигарету взял себе, пачку протянул милиционеру:

– Закуривай, сержант, и заодно расскажи нам, что ты тут делаешь.

Глава 8.

Наблюдатель.

Телу наплевать на желания и сомнения разума. Тело просто инстинктивно пытается выжить, заодно сохранить жизнь помятому комку серых клеток, мнящему себя властелином вселенной.

Мозг еще прикидывал как быстрее добраться до автобуса, какое сделать выражение лица, чтобы поверили и впустили, а тело уже реагировало на изменения обстановки. Быстро и болезненно.

Еще не сообразив зачем, Гаврилин рухнул как подкошенный и перекатился под куст, кое-где еще украшенный рыжими скукоженными листьями. Рухнул, даже не успев сгруппироваться, не успев выставить руки.

От удара о землю все тело выгнулось, и Гаврилин чуть не закричал. Это уже слишком, дважды за какой-то час, своим раненным боком. Гаврилин вцепился зубами в свою руку чтобы не закричать.

Боль увеличивалась, распирая горло, выдавливая из легких воздух и укутывая все вокруг черной пеленой. Тело согнулось, рука прижалась к поврежденному боку. Теперь тело уже не думало о спасении, оно полностью подчинилось боли. И только мозг, только усилие воли удержало Гаврилина на самом краю.

Откуда они взялись? Откуда вынырнули эти четверо? Хотя… Это как раз понятно. Гаврилин поняв, что еще мгновение, и он просто прокусит себе руку, разжал зубы. Эти шли по его следу от самого дома.

Быстро догнали, молодцы. Еще немного и он бы влип. Он бы не удержался и действительно сел бы в автобус.

А если бы не было автобуса, то эти четверо точно заметили бы его в голом лесу. Повезло, подумал Гаврилин и застонал. У тела было свое мнение по этому поводу. Телу было больно. Оно даже перестало чувствовать холод.

В глазах посветлело. Гаврилин осторожно отнял руку от раны. Снова пошла кровь. Теплая, но быстро остывающая.

Автобус остановился. Ясное дело, четыре ствола – достаточно веский дорожный знак, запрещающий проезд. Хорошо аргументированный «кирпич». Как бы это выглядело, если бы он сел в автобус?

Всеобщий столбняк, потом взгляды пассажиров, полные ужаса и ненависти, ведь он подставил бы их. И никто не пожалел бы о том, что этого парня в испачканной кровью одежде выволокли из автобуса.

Что теперь? Сейчас они поймут, что в автобусе беглеца нет, зададут несколько вопросов пассажирам и выйдут. Потом…

Они ведь пришли сюда по следам. Значит вернутся и попытаются снова их найти. Бежать…

Не получится. Просто не выйдет. Он и дышит-то с трудом. Дождаться пока они его найдут? И к Крабу.

«Дайте мне его глаз», всплыло в мозгу, «теперь ногу», хруст. Крик, безумный смех… Нет, только не это.

Гаврилин посмотрел по сторонам. Лес светится насквозь. Куст, под которым он лежит – укрытие очень ненадежное. Если сейчас переползти глубже к лесу, то…

Найдут. Двое вошли в автобус, двое с ружьями остались снаружи. У него есть не более пяти минут. В глубь леса…

Куда? Лучше к дороге. Сразу возле знака поворота к селу дыбом стоит островок какого-то тростника. Гаврилин встал на колени. Только не наследить. Аккуратно.

На коленях не получится, останутся борозды среди листьев. Нужно встать.

Гаврилин, не отводя взгляда от людей возле автобуса, встал. Уже хорошо. Пригнувшись сделал несколько шагов. Боль остро отозвалась в боку, словно сидела в засаде. Чуть не задохнувшись, Гаврилин сделал еще несколько шагов. Возле тростника упал на колени.

Погладил рану. Спокойно, милая, спокойно, мы с тобой одной крови.

Двое вышли из автобуса. Двигатель завелся. Все, сейчас пойдут в лес, искать. До Гаврилина от них всего шагов пятьдесят. Нужно лечь. Подкачал цвет костюмчика, салатное по лиловому. Стараясь на шуршать стеблями, Гаврилин лег на бок и стал тихонько вползать в тростник.

А ведь был соблазн купить ярко-красный костюмчик.

Что-то там на обочине происходит. Гаврилин видел это уже сквозь путаницу стеблей. Разборка между своими. Гаврилин приподнял голову и замер.

Сзади, от села, кто-то шел. Уверенный звук шагов, тихое посвистывание. Вот он, одинокий прохожий, как всегда вовремя. Гаврилин прикусил губу. Обидно.

Сразу снова стало холодно. Гаврилин вжал в землю тело, которое снова стало дрожать. Закрыл глаза. Если прохожий сейчас его заметит – все. Его заметят и эти парни со стволами.

Человек прошел в нескольких шагах от Гаврилина. В двух или трех. Гаврилин слышал мелодию, которую он насвистывал, слышал хруст ледка под его ногами, даже какой-то странный запах почувствовал Гаврилин. Знакомый запах, сразу напомнивший казарму.

Форма. Это запах формы, смесь запаха казенного сукна и кожи. Военный? Гаврилин оперся на руку, приподнял голову. Мент.

Какого черта он здесь делает? Не в том месте, не в то время. Не повезло парню. Его уже заметили.

Грязь

Сержант милиции Василий Миляков считал себя счастливчиком. Судьба заботливо оберегала его от сильных потрясений, а в нужный момент помогала нормально устроиться.

Попав на службу в армию, Миляков не отправился ни в одну из многочисленных горячих точек, а относительно спокойно откантовался в охране склада артвооружений. Особого рвения не проявлял, но «шланговать» не пытался. Деды больше положенного не гоняли, а начальство исполнительность поощрило, навесив лычки.

Дембельнулся тоже удачно. Оказалось, что соседка дождалась его со службы, а будущий тесть через приятелей помог устроиться в автоинспекцию.

На трассе Миляков не зверствовал, с начальством выручкой делился как положено, сослуживцев не подставлял и подсиживать не пытался. За это его не то, чтобы любили, но относились нормально.

Вася Миляков был человеком аккуратным и осторожным. Даже любовницу себе завел по случаю не в городе, а в селе, от греха подальше. И не свободную деваху, а спокойную замужнюю женщину, муж которой челночил потихоньку за кордоном, домой появляясь редко, раза два в месяц.

Селянка ценила в Милякове порядочность и ласку, многого от него не требовала и всячески старалась отблагодарить за внимание сельскими гостинцами. Сальца, колбаски, самогончика, которыми Вася неизменно делился с сослуживцами. Те в свою очередь, всегда были готовы прикрыть Милякова, если он в служебное время заезжал к зазнобе. Все, в общем, были довольны.

Сегодня с утра Милякову повезло. «Мазда» не удержалась на шоссе, вылетела с полотна, дважды перевернулась и повисла на здоровенном тополе. Водитель умер сразу, пассажира увезла скорая помощь, а Милякова и напарника оставили возле «мазды» покараулить, пока не приедет машина техпомощи.

И все это в двух километрах от поворота к дому подруги сердца.

– Так я это?.. – спросил сержант напарника.

Тот глянул на часы, на побитую «мазду»:

– Надолго?

– Туда двадцать километров, полчаса. Оттуда – еще полчаса. Ну и пару часов там, – прикинул Миляков.

– Ладно, давай, – привычно согласился напарник, – сейчас у нас восемь часов, в час я тебя буду ждать на повороте. Смотри, не проспи.

Миляков привычно тормознул машину, водитель без возражений сделал крюк. В половину девятого Вася прибыл в село, позавтракал, тщательно отработал хорошее к себе отношение, взял сумку с гостинцами и спокойно отправился на автобусную остановку.

Морозец – это тоже хорошо, думал Миляков. Если на автобус не успеет – не беда, всегда можно остановить попутку. Форма это такая вещь, что помогает решать любые проблемы. Или почти любые проблемы.

Главное, не злоупотреблять. Бляха на груди, так что водители обязаны останавливаться даже по закону. Если кто вдруг надумает поспорить – ему же хуже. Как говорил прапорщик в армии, прицепиться можно даже и к столбу.

Мотор автобуса Миляков услышал издалека. Опоздал. Ну и ладно. Все равно вышел с запасом времени, до встречи еще…

Здрассте… В голове стало пусто, желудок собрался в комок и пополз к горлу. Четверо жлобов. С оружием. Ноги отнялись. Бежать? Уже заметили. В тулупе сильно не побегаешь. И пулю не обгонишь.

Зачем он поперся к Надежде? Сам виноват. Успел бы на автобус – уже уехал бы, или еще бы остался в теплой постели. Надя уговаривала.

Один из стоящих на дороге, видимо старший, его окликнул, но за стуком крови в висках Миляков его не понял. Он смотрел на оружие, а оружие смотрело на него.

Старший снова что-то сказал, остальные засмеялись. Стволы ружей опустились, оба пистолета были спрятаны.

Сержант посмотрел по сторонам. Никого.

Нужно подойти, подумал Миляков, нужно подойти, а то ведь все равно достанут. Нужно подойти, только вот ноги не гнутся. Сумка в правой руке стала невероятно тяжелой.

Старший протянул пачку сигарет и что-то спросил.

– Что? – не понял Миляков, но сигарету из пачки взял.

– Ты что здесь делаешь?

Подошли остальные, стали с боков и сзади.

– Я к знакомой приезжал, в село.

Старший вытащил из кармана зажигалку, прикурил от нее сам, поднес огонек Милякову.

– Тут у нас такое дело, – старший несколько раз затянулся, – мы тут закон нарушаем понемногу, ты как, не возражаешь?

Прищуренные глаза говорившего смотрели насмешливо. Парень с ружьем, стоявший справа, усмехнулся.

– Или будешь нас арестовывать?

Миляков кашлянул.

– А вы чего здесь топчетесь? – старший посмотрел на остальных, – Пошарьте возле дороги, внимательно только.

Трое двинулись к остановке.

– Ты по дороге от села никого не видел?

– Нет, – автоматически ответил сержант.

– Точно?

– Точно.

– Нолик! – обернувшись, крикнул старший, – посмотрите от остановки и в глубину леса.

Миляков курил сигарету, не чувствуя вкуса.

– Тебя как зовут?

– Вася.

– Это ж надо, – усмехнулся старший, – живого человека Васей назвать. А меня зовут Кирилл.

– Очень приятно, – пробормотал Миляков.

– Ага, счастье, надо полагать, испытываешь, – Кирилл посмотрел на небо, – погодка – высший класс. Замечательная погодка. Только жить и жить! И умирать, наверное, совсем не хочется. Или как?

– Не хочется.

– А как же с нарушением закона? Честно тебе скажу, мы из организованной преступности. С нами нужно бороться.

Издевается, тоскливо подумал Миляков. Лучше бы уж сразу… Сержант оборвал страшную мысль. Нет. Пусть делает что хочет, лишь бы не…

– А это не мое дело, – сказал хриплым голосом Миляков и откашлялся, – вы же правил дорожного движения не нарушаете.

– Точно, – засмеялся Кирилл, – не нарушаем.

– Тогда у меня нет к вам претензий, – нужно продолжать разговор в таком шутливом тоне.

– Ну тогда и у нас к тебе нет претензий, – Кирилл далеко бросил окурок, – ты сейчас куда?

– На трассу.

– Далеко.

– Может подвезет кто…

– Может. Ладно, я пойду. Некогда мне. Вряд ли ты сейчас поймаешь какую-нибудь машину. Но если тебя снова остановят на дороге, скажешь, что уже разговаривал со мной. Понял?

– Понял.

– Ну и отлично. – Кирилл повернулся спиной к сержанту и пошел к лесу.

Миляков стоял неподвижно, боясь поверить своему счастью. Он провожал взглядом фигуру Кирилла, и на свете не существовало ничего, кроме этого сорокалетнего мужика.

Уже перед самыми деревьями Кирилл обернулся:

– Вась! – крикнул он. – Если тебя остановят наши, попроси, пусть подвезут. Не дрейфь, не тронут.

Кирилл махнул рукой и вошел в лес. Еще несколько минут его было видно, потом и он, и его попутчики скрылись из виду.

Миляков выдохнул, отбросил в сторону сигарету. Повезло. Повезло. Возникло желание плюнуть на все, вернуться к Надежде и напиться как следует.

Нельзя. Напарник будет ждать. Миляков еще с минуту постоял, приходя в себя. Все, нужно идти.

Сержант переложил сумку в другую руку и повернулся спиной к остановке.

– Вася! – сержант вздрогнул и замер.

Голос послышался откуда-то сбоку, от леса.

Миляков обернулся, какой-то парень махнул ему рукой из-за дерева:

– Вася, тут Кирилл забыл тебя предупредить.

– Что?

– Сюда иди!

Сержант подошел к парню, лихорадочно соображая, о чем же мог забыть его предупредить Кирилл. Ведь все уже, все кончилось.

Миляков подошел к парню, не обратив внимания ни на его испачканный чем-то бурым спортивный костюм, ни на прилипшие к одежде сухие листья. Сержанту было не до того. Он пытался понять, зачем его снова окликнули.

Парень посмотрел за спину Милякову, глаза его удивленно расширились:

– Ни фига себе!

Сержант обернулся к дороге. Ничего особенного, дорога как дорога, пустая…

Что-то сжало шею, перехватило дыхание. Сержант выронил сумку, поднял руки к горлу. В глазах потемнело. Миляков попытался вздохнуть, но вместо воздуха в легкие хлынул мрак.

Пустота

Хозяин поймал себя на том, что ему нравится наблюдать, как Краб пытается удержать ситуацию в своих руках. Сильный, настойчивый, целеустремленный Краб сейчас напоминал ребенка, целый день строившего башню из кубиков, а потом вдруг перед самым моментом демонстрации ее родителям вдруг заметившим, что башня покачнулась.

Однажды нечто подобное случилось с внучкой Хозяина. Вначале она испугалась, обернулась к сестре и закричала, что это та виновата, что это она все подстроила, что это противная Люба подтолкнула кубики.

Потом внучка попыталась подвинуть кубик в самой середине сооружения, потом попыталась удержать башню, потом… Потом кубики обрушились, и внучка закричала так, будто закончилась жизнь и рухнула не башня из кубиков, а весь мир.

Страшный и опасный Краб вел себя будто маленький ребенок, испуганный тем, что рушится дело его рук. Испуг, агрессия, тщетные попытки исправить, удержать и… И неизбежный крах.

Хозяину нравилось видеть эти чувства на лице Краба, и одновременно Хозяин понимал, что сам ведет себя неправильно. Он слишком поддался эмоциям, слишком хочет не просто защититься от Краба и защитить свое дело, но и получить удовольствие от уничтожения бывшего помощника.

Это было неправильно, Хозяин всегда старательно разделял дела и эмоции, но теперь ничего не мог с собой поделать.

Краб что-то говорил, Хозяин слышал только интонации его голоса, только злость, страх и неуверенность, которые овладели обычно невозмутимым Крабом. Хозяина не интересовало то, что Краб говорит, какие предположения строит. Хозяину нужно было просто ждать, когда кубики упадут. Тогда Краб будет не опасен.

– Может быть, ты сам займешься охотой? – наконец спросил Хозяин Краба прямо посреди фразы. – Это ведь ты у нас главный профессионал в этом вопросе.

Краб замолчал. Хозяин улыбался, глядя ему в глаза, и эта улыбка дала понять, что все его слова, все предложения и предположения сейчас звучат впустую.

Ты облажался, говорила ему улыбка, облажался полностью и сейчас единственное что ты можешь сделать, это перестать корчить из себя мыслителя и стать тем, кем ты был всегда – просто боевым псом.

– Хорошо, – сказал Краб, – машины из города уже на подъезде. Я начну прочесывать лес.

– Вот и хорошо. Только ты не забудь, людям мы должны показать Гаврилина целым и невредимым. Ну, или во всяком случае, живым.

– Я помню.

– Тогда удачи тебе, майор! – Хозяин улыбнулся шире и руки не подал. – Если произойдет что-то особенно – звони.

Краб вышел из кабинета, хлопнув дверью.

Вот так-то, майор, подумал Хозяин. Не стоит забывать, как Хозяин подобрал тебя на улице. У тебя ведь тогда не хватило даже ума заняться каким-нибудь делом. Ты напивался и устраивал драки, в которых отводил душу. Дерешься ты здорово, майор.

– Идите погуляйте, ребята, – сказал Хозяин телохранителям, – погуляйте. Мне нужно отдохнуть.

За окном послышался голос Краба. Потом заработал автомобильный мотор.

Хозяин закрыл глаза и несколько минут просидел прислушиваясь к звукам, заполняющим мир вокруг него. Далекие голоса, отдаленный стук, что-то поскрипывало в старом доме. Нет, днем это не получается. Днем ему не удается услышать призрачные голоса.

Если бы кто-нибудь узнал, что Хозяин верить в то, что в стены домов впитываются голоса их бывших обитателей, решили бы, что он сошел с ума. А он точно знает, что когда вокруг наступает полная тишина, на самом пределе слуха можно уловить слабые отголоски слов, смеха, криков.

Впервые он понял это, когда пришлось по молодости прятаться в заброшенной церкви. Далеко заполночь он, лежа на полу, вдруг услышал далекое-далекое пение, потом такой же далекий голос читал молитву, Хозяин не мог разобрать ни слова, но понял, что это молитва.

Ему пришлось просидеть в церкви почти неделю, и каждую ночь голоса приходили вновь и вновь. Хозяин тогда чуть не поверил в Бога.

Сейчас даже смешно вспоминать. Потом он узнал, что такие голоса можно слышать и в школах, даже специально приходил в одну старую школу, чтобы в этом убедиться. И действительно, ясно, хоть и очень тихо звучали детские голоса в пустых школьных коридорах. Он даже нашел старую школьную уборщицу, которая уверяла, что сидя в своей коморке может слышать все, что происходит в школе, в любом ее уголке.

Люди уходят, а голоса их остаются тихим, еле слышным эхом.

Вот и его голос будет также звучать в этих стенах.

Он так и не стал праведником. Оказалось, что это плохо кормит и не дает власти над людьми. Хозяин стал меньше говорить и стал держать свое слово. И не давать его, не будучи полностью уверенным в том, что сможет его сдержать.

А однажды, совсем недавно, сидя ночью в своем кабинете и вслушиваясь в призрачные голоса, Хозяин вдруг понял, что нет ни рая, ни ада. Либо человек получает по делам своим еще при жизни, либо дано ему после смерти просто слышать и видеть мир после себя, слышать, что говорят о тебе, видеть дело рук своих. И тогда человек испытывает адские муки или райское наслаждение.

И тогда Хозяин впервые пожалел, что не верит в Бога. Не поверил, а именно пожалел. Не было над ним никого, кроме пустоты. Так он и сказал сегодня этому парню, Александру Гаврилину.

Пустота. Сколько раз испытывал он соблазн перестать бороться с искушением и бросится в эту пустоту, исчезнуть в ней. И не мог. Он привык держать слово, а это значило, что он не имеет права добровольно выйти из игры.

Наверное, был другой выход из этой истории, можно было спасти Гаврилина своими руками. Что-то в этом парне привлекало Хозяина. Что-то чувствовалось в нем странное.

Выражение глаз? Голос? Наверное, можно было его спасти по другому. Но, не смотря на сомнения, было в душе Хозяина чувство, что поступил он правильно. Правильно. Он дал парню шанс либо умереть, либо стать… Волком, сказал он ему сегодня. Волком… Или человеком?

Старый я, подумал Хозяин.

– Старый, – Хозяин произнес это слово вслух и поморщился. Неприятное, шершавое от морщин слово.

Гаврилина еще не взяли. Прошло уже почти пять часов. Он или нашел выход, или уже замерзает. Для планов Хозяина это одно и то же.

Хозяин открыл глаза. Похоже, он начинает жалеть этого парня. Странно.

Пришла пора позвонить загадочному – Хозяин достал из ящика стола лист бумаги, на котором Гаврилин написал номер телефона – загадочному Григорию Николаевичу.

Нам нужно поговорить! Нет, не так. Вы хотели со мной связаться… Нет. Хозяин повертел в руках телефонную трубку. Давненько не было у него необходимости выступать просителем. Ведь не дружбу же ему собирался предложить человек, устроивший перед Новым Годом кровавую мясорубку в городе.

Хозяин аккуратно набрал номер телефона. Гудок. Не мог ты никуда деться от телефона, ты сейчас должен сидеть на месте и ждать моего звонка. Ты умный, ты все просчитал, ты понимаешь, что меня поджимает Краб, что мне нужно с тобой договориться до того, как с тобой попытается договориться Краб. Ты ведь не мог знать, что я помешаю ему поговорить с твоим посланцем.

Гудок. Да куда ты провалился? Ведь я тебе нужен. Я тебе нужен, а не этот боевик. Ты ведь мне демонстрировал свою силу, Краба ты этим не привлечешь. Краб попытается продемонстрировать всем свою силу, свою. А ты хочешь, чтобы я и все остальные верили в твою.

Гудок. Гудок. Да где же ты? Гудок…

– Да?

– Григорий Николаевич?

– Да.

– Хотел передать вам привет от Саши Гаврилина.

– Спасибо.

Хозяин помолчал, на другом конце провода тоже молчали. Да не молчи ты, подумал Хозяин.

– Я вас слушаю, – напомнил голос в телефонной трубке.

– Мне показалось, что вы хотели со мной поговорить.

– Я действительно хотел с вами поговорить. Вы сейчас у себя в кабинете?

– Да.

– Я вам перезвоню через несколько минут, – Григорий Николаевич повесил трубку.

Хозяин медленно положил свою. Так, особой радости Григорий Николаевич не проявил. Или осторожничает. Его право.

Сейчас он либо перейдет на другой телефон, более надежный, либо подготовится записывать их разговор. Либо просто дает понять, что теперь Хозяину придется все время быть готовым постоять в очереди на прием.

У внучек сейчас уроки, подумал Хозяин. Потом уроки закончатся, и внучки скорее всего прибегут к нему в кабинет. Это уже стало традицией. Он должен быть готовым ответить на любой вопрос, который зададут девчонки.

И еще он должен быть готовым ответить на те вопросы, которые ему задаст Григорий Николаевич. Это посложнее. Что он может потребовать? Денег? Это будет красиво – рэкет наехал на самого Хозяина.

Подал голос телефон. Хозяин занес руку над трубкой. Не сразу, не сразу. Не нужно хватать трубку сразу. Мы не торопимся. Выждав пять сигналов, Хозяин поднял трубку:

– Слушаю.

– На днях к вам придет человек от меня. И изложит мои пожелания.

– Приказы?

– Пожелания.

– И я могу их не учитывать?

– Наверное, можете…

– Но не больше одного раза?

– У вас несколько извращенное представление о нашем дальнейшем сотрудничестве.

– Можете изложит мне свой вариант.

– Вот мой человек вам его и изложит. А вы решите, подходит он вам или нет.

Хозяин засмеялся. Григорий Николаевич вежливо подождал, пока смех закончится.

– Давайте говорить нормальным человеческим языком, – сказал отсмеявшись Хозяин.

– Давайте.

– Вы загнали меня в угол…

– Не совсем.

– Вы загнали меня в угол.

– Если вы настаиваете на этом, то вынужден вам напомнить, что вы сами этот угол построили. Согласны?

– Уговорили.

– Вот и хорошо. Мне бы хотелось, чтобы с самого начала между нами не было недомолвок. Вам перезвонят, когда будет назначена встреча. До свиданья.

– Минуточку.

– Да? – в голосе мелькнуло недовольство, легкое, почти незаметное.

– Вас ничего больше не интересует? – спросил Хозяин.

– Нет. А что вы имеете в виду?

– А как же Саша?

– Саша? Я не думаю, что в нем сейчас есть необходимость. Вы ведь об этом меня хотели спросить?

– Я хотел вам сказать, если это вас конечно интересует, что в настоящий момент Саша ушел не спросившись на прогулку. И мне показалось, что он вами немного не доволен.

– И ваш ближайший помощник его просто так отпустил?

– Он его ищет. Уже почти полдня. Очень беспокоится, как бы Саша не замерз. Он ушел совсем налегке. Моему помощнику очень бы хотелось, чтобы Саша присутствовал на общем собрании наших друзей. И даже выступил перед ними.

– Не думаю, что это будет интересно и вам и мне.

– Тогда вот что: я пообещал Саше, что буду вести дела с вами только через него. Только через него. Если хотите – это мое условие. Нет – нам придется долго еще спорить.

– Не очень. До тех пор, пока мне это не надоест.

– Да? Еще раз Солдата придумаете? Или на этот раз матроса?

– Морпеха, и вы это прекрасно знаете.

– Если получится. Тут ведь как выходит – если Саша с ним встречается – плохо и мне и вам, если Саша с ним не встречается – хорошо мне, хорошо вам…

– Ну и… ?

– Не «ну и», а если Саша выберется из этой каши, вы его и пальцем не тронете.

– А если не выберется?

– Тогда и решим.

– Хорошо, я вам обещаю, если Саша не простудится, то он придет к вам. До свидания.

– До свидания! – Хозяин бросил трубку.

Сволочь. Разговаривает спокойно, не нажимает, а руку на горле держит крепко. Хозяин приложил руку к сердцу – стучит, торопится. Ладно. Успокоимся. Что-то действительно слишком заволновался Хозяин, устроил зачем-то истерику по поводу парня, которого видел только раз в жизни.

Хозяин встал с кресла, прошел по кабинету.

Да. Теперь все понятно. Столько лет прожил, а так и не научился говорить правду самому себе. Хозяин посмотрел на свое отражение в стеклянной дверце книжного шкафа. Это он Гаврилина бросил как монетку. Выберется живым – все будет нормально. Не выберется – не светит Хозяину ничего больше в этой жизни. Не повезло Гаврилину, Хозяин всегда к себе относился куда как требовательнее, чем к остальным. И монетке своей шансов оставил немного.

– Деда! – дверь распахнулась, и в кабинет ворвались три урагана.

Грязь

Григорий Николаевич сидел не отрывая взгляда от телефона. Вот и все. Можно чувствовать себя удовлетворенным. Цель практически достигнута. Можно сказать себе, что все позади, что силы потрачены не зря, что ставки были сделаны верно.

Осталось совсем немного. Григорий Николаевич помассировал виски. Как это утомляет, когда выясняется, что мир живет по тем правилам, которые ты для него разработал. Люди ведут себя как нужно, делают что нужно, и даже говорят совершенно правильные слова. И при этом совершенно искренне считают, что делают это по собственной воле.

Или нет, Григорий Николаевич недовольно нахмурился. Он не любил неопрятно сформулированные мысли. Все это люди делают по своей воле, а он только диктует им их волю, заставляет хотеть действовать именно так, как ему нужно.

Григорий Николаевич набрал номер телефона Хорунжего. Нужно держать его под контролем. Наружка его потеряла, клянутся, что совершенно случайно. Группа тоже исчезла. Как предупредил Хорунжий, его люди работают для того, чтобы вытащить Гаврилина. Не хватало, чтобы они сцепились с Крабом.

– Да, – сразу же ответил Хорунжий.

– Где вы сейчас находитесь?

– В городе, отрабатываем возможные варианты.

– Ни в коем случае не лезьте к Усадьбе. Ни в коем случае.

– Я помню ваши указания. Есть что-нибудь новое о нашем приятеле?

– Ничего нового. Со мной на связь еще не вышли. Жду.

– Понял. Конец связи, – и Хорунжий отключился, не дождавшись ответа Григория Николаевича.

А ведь по всем характеристикам Хорунжий очень взвешенный и недоверчивый человек. И так волнуется за Гаврилина. У того действительно талант нравится людям. Как и должно быть.

Как и задумывалось.

Ну что ж, теперь нужно просто ждать, как зрителю. Григорий Николаевич снова поморщился. Как автору пьесы. Только аплодисментов не будет.

Суета

Нет, начальству врать нехорошо. Начальству нужно говорить только правду. Хороший подчиненный на вопрос Григория Николаевича о местонахождении сказал бы, что уже несколько часов ездочится туда-сюда по шоссе, стараясь не слишком удаляться от поворота к Усадьбе. .

От наблюдения утром получилось оторваться с третьей попытки. Хорунжий надеялся, что отрыв выглядел как случайность. При помощи гололеда и встречного грузовика удалось убедительно имитировать чудом предотвращенное столкновение. Грузовик развернулся почти поперек дороги, сзади выстроилась небольшая пробка, надежно зацементировав машину наблюдения.

Ну, а потом, естественно, как для наблюдения так и для зевак, виновник визга тормозов и ругани зрителей, нырнул в переулок. И вряд ли кто-нибудь обратил внимания на номер пошарпанного БМВ.

И никакого хвоста Михаил Хорунжий не видел. Так сложилось. Никто не виноват. Именно так и будет отражено в отчете. Случайность. Никто от нее не застрахован.

Хорунжий посмотрел на часы. Время идет не торопясь. И нужно придумать, как толково его проводить и при этом не вызывать подозрения у мальчиков в джипе на развилке.

С утра очень удачно не повезло лиловой «мазде». Хорунжий затормозил возле машины ГАИ и «скорой». Как раз загружали в «скорую помощь» носилки. И по выражениям лиц ничего не поймешь – покойника грузят или просто сильно побитого.

«Мазда», во всяком случае, ремонту не подлежит. Всмятку.

У побитой «мазды» удалось аргументировано помаячить почти час. Тем более, что не один он любопытствовал по этому поводу. Поболтал с водителями, посетовал вместе со всеми на сракопад. Согласился, что лучше всего держать скорость около шестидесяти и тормозами пользоваться осторожно.

Потом пришлось покататься. На четвертой ездке оказалось, что на повороте стоит джип, из которого четыре парня пялятся на дорогу.

Способ номер тридцать пять. Значит, мотор у нас заглох, не так чтобы возле джипа, не нужно нервировать мальчиков, метрах в ста. Теперь нужно немного потерзать стартер. Теперь вылезаем из машины и открываем капот.

На лице легкое обалдение, от джипа все равно не увидят, но в образ войти помогает. Теперь хлопнуть капотом. Бац! Какой я злой!

Ногой по колесу. Шлеп! Теперь посмотреть по сторонам. Машин на трассе немного. Ой, а это что за джип стоит неподалеку? А ну-ка, может помогут машину починить?

Ах, не помогут, значит, валить, типа, отсюда, пока в голову не получил. Нет базара, пацаны, нет базара, я только хотел… Понял, понял, не нужно объяснять. Я пошел.

И вот теперь совершенно спокойно можно сидеть в машине уже два часа. Нужно только время от времени выходить на дорогу, голосовать и остановившимся чудакам говорить что-то вроде: «Отремонтировать не поможешь?». При этом ни в коем случае не останавливать потрепанных отечественных аппаратов. Водители этих тачек могут оказаться технарями – любителями.

Итак, начальству мы в очередной раз соврали, подвел итог Хорунжий. И дай Бог, не в последний. Хорунжий покрутил настройку радио. Ничего интересного. Ладно, придется дожидаться в тишине. Чего дожидаться? А черт его знает.

От Гаврилина ни слуху, ни духу. Плохо. Если он начал играть в подпольщика и решил умереть, не сообщив ни одного телефона и адреса – очень плохо.

К Григорию Николаевичу ни кто не звонил. И по телефону Хорунжего никто не звонил. И по контактному телефону тоже никто не звонил.

Кстати, а почему Григорий Николаевич не поинтересовался звонками к Хорунжему? И так слушает его телефон? Или…

Ну не нравится Хорунжему все, что происходит с ним и Гаврилиным сейчас.

Еще в самом начале карьеры пришлось ему однажды принимать участие в извлечении повешенного из петли. Все было понятно – самоубийца, провисел несколько дней в теплой комнате. Опытный коллега обрезал веревку, другой, не менее опытный, придерживал труп со спины, а Хорунжий обхватил покойника спереди.

Ну не мог он себе тогда по неопытности представить, что труп скользнет совершенно неподъемной массой, что руки Хорунжего автоматически попытаются тело удержать и вместо этого прижмут его к своей груди, лицом к лицу.

И уж совсем никак не мог себе представить, что объятием своим так сдавит грудную клетку самоубийцы, что скопившийся за двое суток трупный газ, словно последний выдох изо рта покойника, ударит ему в лицо.

Хорунжий до сих с ужасом вспоминал тот случай. Несколько часов он тогда не мог проблеваться и почти на месяц лишился аппетита.

От нынешних приключений несет точно также, как от того покойника. От каждого слова Григория Николаевича воняет, от каждого его жеста. Хорунжий почувствовал, как к горлу подкатило.

Раньше все было понятно Хорунжему. Ему приказывали – он выполнял. Наружное наблюдение, задержание, силовая акция. И он, и его группа были мастерами широкого профиля. Они могли все.

Так считал Хорунжий до тех пор, пока не получил задания на уничтожение. Он ужасно переживал тогда, ломал голову как поступить, а потом просто отказался. Был готов к любым последствиям, но они не наступили.

Его выслушали, понимающе покивали, а потом выделили в совершенно отдельное подразделение. К тому моменту он уже и сам толком не понимал где работает.

Новую присягу после развала Союза он как-то не принял, не из политических пристрастий, ему просто не предложили, а самому настаивать было глупо. Потом перестали идти очередные звания, о них даже перестали вспоминать. Ему даже не выдали нового удостоверения личности.

Нет, в его распоряжении был очень большой выбор разнообразных документов, но ни один из них не был его, тем, который удостоверял его действительный статус.

И к этому тоже привык Михаил Хорунжий. Иногда, в общении между своими, называли организацию, в которой работали, Конторой, но и это тоже было данью привычке.

Для Хорунжего реально существовала только его группа, приказы и информация приходили вроде бы ниоткуда, рапорта и отчеты тоже уходили в никуда. Он работал, получал деньги и чувствовал себя обязанным только группе и своему пониманию чести, которое тоже становилось все более и более размытым.

Появление Гаврилина он поначалу тоже воспринял как возникновение очередного начальника. Потом, присмотревшись повнимательнее, включил Гаврилина в свою зону ответственности. То, как Гаврилин повел себя в критический момент, как сделал все, что увести с линии огня его группу и как отказался прятаться, заставило Хорунжего включить его в список друзей.

И тут уже никакие начальники и никакие приказы не могли заставить пересмотреть статус Гаврилина. Весь жизненный опыт научил Хорунжего, что приказ может отобрать друга, но никакое начальство не сможет друга вернуть.

Если от ваших игр воняет – Хорунжий не станет делать вид что наслаждается ароматом. Инстинкты подсказывают быть начеку, а инстинктам он верит.

Со стороны города к повороту прибыла кавалькада иномарок. Зажралась братва, скоро на вертолетах будет летать.

Естественно, остановились возле джипа, перекинулись парой слов. Десять машин, по четыре хари в таре. Ни фига себе!

Или у них пикник, или все это по поводу Гаврилина. От города по такой дороге, даже на шипованной резине ехать не меньше полутора часов. Как бы все это уточнить? Хорунжий покрутил головой. Ну не выцарапывать же четырех мясистых мальчиков из джипа, в самом деле. Куда их потом девать?

Из двух машин вышло шесть человек. Хорунжий присмотрелся. Матка бозка, они что, на войну приехали? Минимум три автомата. На охоту отправились. Только вот на кого?

Дежурный джип выехал во главу колонны, на его месте осталось две машины с водителями. Машины уехали в сторону Усадьбы, пехота редкой цепочкой двинулась в лес.

Нужно попытаться сложить все в кучу.

Спокойный Григорий Николаевич, который стал слишком большое внимание уделять своей безопасности и настойчиво навешивать хвост на Хорунжего и его группу. Приказ не пытаться выручать Гаврилина. Слишком явная уверенность в том, что все идет так, как запланировано.

И что же это у него там запланировано? Хорунжий посмотрел на часы. Ага, судя по времени, есть большая вероятность того, что их новый приятель Максим, бывший охранник клиники «Гиппократ», только что проехал мимо него в одной из этих машин. Если он сгоряча не посеял сотовый телефон, презентованный ему Хорунжим во время последней встречи, то через несколько минут от него может поступить информация.

Вздремнуть, что ли? Хорунжий поднял воротник куртки и закрыл глаза. Остается только ждать.

Наблюдатель

Один урка говорит другому: «Я тут классный тулуп нашел и хромовые сапоги!». – «Ну так возьми себе!» – «А в них мусор.» – «Вытряхни.» – «Он меня за руки держит».

Смешно-то как! Остроумно. Тонко. И чертовски тяжело.

Гаврилин остановился, перевел дыхание. Холодает. Пар изо рта вырывается столбом. Не останавливаться, вдруг ребята, проверявшие автобус решат вернуться. Гаврилин наклонился, зашипел от боли, вцепился потерявшими чувствительность пальцами в воротник милицейского тулупа и потащил сержанта дальше, в сторону от села и автобусной остановки.

Тяжелый, зараза, а на вид не скажешь. И ростом не вышел и весу особого не набрал. Будто и не гаишник вовсе. Наверное, недавно стал мастером машинного доения. Еще не собака, а так, щенок. Щенок по имени Вася.

Гаврилин снова остановился, осматриваясь. Вполне приличная ложбинка, поросшая по краям чахлым кустарником. Вот тут мы и остановимся. Гаврилин подтащил сержанта к краю и спустил на дно, головой вперед.

Ишь, разлегся. Гаврилин присел на корточки. С чего начать? Ага. Пункт первый, оружие. Только бы не огурец был в кобуре. И еще бы пальцы двигались как надо, а не скребли по кожаному клапану.

Есть. Милый, хорошенький, тупоносый «макаров». Ротный, давным-давно, в приступе либерализма, сообщил солдатам, что «макаров» выдается офицерам только с одной целью, чтобы они могли в случае чего застрелиться.

Во время учебы Гаврилин видел, что можно сделать используя девятимиллиметрового старичка, да и сам из него по мишеням стрелял неплохо.

Обойма на месте, восемь патронов. И даже запасная имеет место. Совсем хорошо. Гаврилин вставил магазин в рукоять пистолета и попытался передернуть затвор. Ни фига. Пальцы застыли окончательно.

Рукавицы. Толстые, из овчины. Это неплохо. Гаврилин надел их на руки. И даже глаза закрыл. Хорошо. И шапку.

А что там у мента в сумке? Гаврилин неохотно стащил рукавицу с руки, с трудом зацепил бегунок «молнии» на сумке. Жратва. Добротная сельская жратва. Сало, колбаска.

Спасибо, есть что-то не хочется. Совершенно. Пить? Пить – тоже не хочется. А вот выпить… Гаврилин вытащил на свет Божий бутылку. Самогон. Гадом буду, самогон. В приятной литровой бутылке из-под импортной водки.

Первый глоток прошел незаметно, как вода. Второй, третий… Есть, зацепило. В желудке потеплело. С возвращеньицем, господин наблюдатель.

Главное – не переусердствовать. Нам еще понадобится ясная голова. Гаврилин с сожалением закрутил пробку на горлышке бутылки. Задумчиво посмотрел на свои пальцы, пошевелил ими. Поднял с земли пистолет и одним уверенным движением передернул затвор.

Вот таким вот образом, господа хорошие. Теперь со мной разговаривать только шепотом. Хватит, покуражились.

«Я тут классный тулуп нашел». Дался ему этот анекдот. Вытряхни мусора. Вытряхни… Устное народное творчество советует, инструктор по выживанию советует, здравый смысл советует. А Александр Гаврилин выпендривается.

Ведь нужно было подождать всего тридцать секунд. Всего полминуты и все – гуляй. Даже выжить толком не можешь, салага!

– Глотнешь? – спросил Гаврилин и вытащил изо рта у сержанта его же шарфик.

– Не… – через силу ответил сержант.

– Ну, как знаешь, – Гаврилин снова открутил пробку, глотнул, – кричать не будешь?

– Не буду, – шепотом ответил милиционер.

– И правильно, не нужно. Если нас с тобой застанут вместе – меня заберут, а тебя пришьют. Без балды, честно.

– Рукам больно, – просительным тоном сказал сержант.

– Само собой, на таком морозе руки у тебя могут отвалиться за полчаса. Нарушенное кровообращение и все такое… – Гаврилин покрутил в воздухе рукой.

– Что ты… вы со мной будете делать? – с видимым усилием выдавил сержант.

– Хороший вопрос, приятель, очень хороший вопрос. Я ответа еще не придумал.

Пальцы в теплых рукавицах стали отогреваться, в их кончиках задергались иголки.

– Вот такие дела, – протянул Гаврилин, – вот такие дела. Паны дерутся, а холопов чубы трещат. Слышал такую присказку?

– Слышал.

И чего он с ним болтает? Ничего не может толком сделать. Ведь решил же, что придется убить прохожего. Решил и даже начал это решение претворять в жизнь. Шнурок так гладко захлестнулся на шее сержанта… Так легко опустился сержант на колени…

Всего полминуты. А вместо этого сейчас сидит возле несостоявшегося покойника и ведет идиотский разговор. Пока не состоявшегося покойника. Решение все равно придется принимать.

Один тулуп на двоих. Боливар не согреет и сержанта милиции, и наблюдателя Конторы. Одному из них придется мерзнуть. До самой смерти.

Возле самой головы что-то зашуршало, Гаврилин сбросил с правой руки рукавицу и схватился за пистолет. Твою мать. Возле самого лица на краю ложбины сидела здоровенная ворона.

Откуда ты взялась, дура? Все твои подруги уже свалили в город, там со жратвой получше.

Ворона покрутила головой, потом внимательно посмотрела на Гаврилина, перевела взгляд черных стеклянных глаз на сержанта.

Жрать, наверное, хочешь? Гаврилин сунулся было в сумку за хлебом, замер.

А может, ворона присматривает, кого из двоих людей ей сегодня придется клевать на ужин?

– Пошла отсюда! – Гаврилин махнул рукой.

Ворона неодобрительно покрутила головой, но не улетела, только отошла на несколько шагов.

– Пошла!

Ворона расправила крылья и тяжело взлетела на ветку соседнего дерева.

Снова зазнобило. Гаврилин отхлебнул из бутылки, поморщился. Какая все-таки гадость!

– В сумке какая-нибудь одежка есть? – спросил Гаврилин.

– Что?

– Одежка есть в сумке?

– Нет.

– Жаль…

– Только…

– Что?

– Носки шерстяные. Две пары.

– Что ж ты молчал, – Гаврилин вытряхнул содержимое сумки на землю, отодвинул в сторону пакеты с едой и схватил носки.

Это уже лучше чем ничего. Пальцы отогрелись настолько, что шнурки на кроссовках были развязаны за секунду. Ноги… Ноги даже не почувствовали, что находятся на морозе без обуви.

Гаврилин стащил с ног тонкие хлопчатобумажные носки, попытался пошевелить пальцами. Как там было в книге «Повесть о настоящем человеке»? Гангрена и ампутация.

Ступни и пальцы ног нужно растереть. Теми же шерстяными носками. Крепче, крепче! Не так резко, раздраженно напомнила рана. Не забывай, кто здесь главный.

Понял, понял! Гаврилин натянул теплые носки. Потом следующую пару. Кроссовки. Хорошо. Теперь есть шанс, что на его обмороженном теле будет обнаружено несколько теплых мест.

– Слышь, сержант.

– Что?

– Если я тебе руки развяжу – глупостей делать не будешь?

– Нет.

– А, ну да, как же. – Гаврилин помолчал.

Что тут тянуть? Не смог просто задушить – стреляй. Обмотай пистолет шарфом, приставь к груди. Выстрела почти не будет слышно. Давай, наблюдатель. Жми.

Гаврилин отвернулся от сержанта, взгляд его встретился с выжидающим взглядом вороны.

Не получится из него волка. Каким бы крутым не называл его Хозяин – ничего из его крутизны не вышло. Значит, теперь подыхать? Рукавицы и шапка даже при помощи двух пар шерстяных носков его не спасут. К ночи температура опустится до двадцати пяти. До минус двадцати пяти.

– И где ты взялся на мою голову, Вася! – Гаврилин встал, похлопал себя по плечам, – Ты понимаешь, что мне нужно тебя сейчас убить? Понимаешь?

Сержант кивнул.

– Что молчишь? – Гаврилин поднял с земли шарф, не торопясь стал обматывать пистолет.

– А что?

– Скажи что-нибудь! Жить хочешь?

– Хочу.

– Ну!

– Все.

– Все! – Гаврилин наклонился к самому лицу сержанта. – Я же тебя сейчас убью. Вот из этого пистолета.

Сержант закрыл глаза.

Стрелять нужно в голову, чтобы не попортить одежду. Одежда. Вначале нужно заставить сержанта раздеться, иначе он снова может не преодолеть брезгливость и отвращение к себе и не станет стаскивать одежду с трупа.

Придется развязать руки.

Гаврилин отложил в сторону пистолет, сбросил рукавицы.

Расстегнул на сержанте ремень, портупею. Стянул ремнем ему ноги поверх валенок. Перевернул милиционера лицом вниз. Тот обреченно застонал, решив, что сейчас получит пулю в затылок.

Руки у парня побелели. Гаврилин сломал ноготь, прежде чем смог развязать узел на шнурке, стягивавшем запястья.

– Раздевайся, – Гаврилин отошел на три шага.

Сержант не пошевелился.

– Я тебе сказал – раздевайся!

Сержант тяжело перевалился на бок, с трудом поднял руки к лицу.

– Раздевайся!

– Рук не чувствую, – пожаловался сержант и сел.

– Быстрее, мне некогда, – Гаврилин говорил резко, ему нужно было заставлять действовать двоих – сержанта и себя.

Сержант расстегнул крючки на тулупе. Снял его сначала с правого плеча. Потом с левого. На Гаврилина он старался не смотреть.

Под тулупом у него была меховая безрукавка и свитер.

– Это тоже снимать? – спросил сержант.

– Да, – Гаврилина начинало тошнить от этой покорности.

Когда-то он читал об этом, потом об этом же говорил преподаватель. О том, что перед лицом смерти людей вдруг охватывает апатия. У них даже не появляется мысли о том, что модно попытаться сопротивляться. И одному человеку удавалось убить нескольких, по очереди. А они молча спокойно ждали, когда придет их черед.

Сержант аккуратно положил тулуп, сверху него – безрукавку и свитер.

– Брюки снимать? – голос бесцветный, безжизненный.

– Снимай.

– Мне можно снять с ног ремень?

– Да.

Гаврилину захотелось отбросить пистолет и уйти в лес, не разбирая дороги. Перед глазами поплыли круги. Гаврилин сел на землю.

– У меня тут белье теплое, шерстяное – его тоже снимать?

Гаврилина стошнило. Спазм был неожиданным, тело словно свело судорогой, рана отозвалась на резкое движение тела вспышкой боли. Гаврилин ничего не мог поделать, он не смог бы сейчас даже защищаться.

Боль, отвращение, судорожные движения желудка, мерзкий привкус и чувство собственного бессилия.

Гаврилин стал на колени. Его уже ничего не интересовало, у него просто не осталось на это сил. Провались все пропадом: и Григорий Николаевич, и Контора, и Краб с Хозяином.

Будьте вы все прокляты! Все вы, которые хотите сделать из него или жертву или хищника. Он не хочет быть ни приманкой, ни волком. Вы уже научили его спокойно смотреть на то, как убивают людей. Вам удалось заставить его самого планировать эти убийства. Вы смогли вынудить его даже убивать.

Он перестал быть собой. И он не хочет становиться волком. Будьте вы прокляты!

Гаврилин сплюнул. Осталась только желчь. Выпить. Где там бутылка. На коленях. На коленях к бутылке. К черту.

Не получается у него. Если сейчас сержант приведет к нему людей Краба, Гаврилин даже отстреливаться не станет.

И бежать тоже не будет. А будет просто сидеть в этой ложбине и ждать. А потом приставит к виску пистолет и нажмет на спуск.

Так попытался поступить в новогоднюю ночь Палач. Он не позволил тогда Палачу сделать глупость. А сейчас рядом нет никого, кто мог бы остановить его.

Гаврилин припал к горлышку бутылки. Одно обидно, он так и не успел прочитать записной книжки, которую оставил ему Палач.

Вот бы сейчас увидеть его, сказать, что понимает какие чувства заставили Палача приставить пистолет к виску. Сказать, что честно пытался выжить, что даже чуть не позволил Клоуну спасти себя. Ты не знаешь Клоуна, Палач? Ты спас его еще тогда, когда не был Палачом.

Он попытался вернуть мне твой долг. Просто я не смог его принять. Правда, обидно?

Самогон стекал по подбородку, но Гаврилин не обращал на это внимания.

Ты должен выжить, Палач! Кто это сказал всего три дня назад? Я? Гаврилин засмеялся. Как быстро люди меняют свои взгляды!

Ты должен выжить, Палач! Ты должен выжить, Клоун! Ты должен выжить, Миша Хорунжий! Вы все должны выжить. Вы сильные. А я – слабак. Сла-бак.

Гаврилин аккуратно завинтил бутылку. Пить вредно. Особенно перед смертью. Где они там?

– Можно я напишу своим письмо?

– Пиши, – не оборачиваясь ответил Гаврилин и замер.

Не веря себе, он обернулся.

Сержант стоял над сложенной в кучу одеждой, обхватив плечи руками и дрожал. Тело его колотил озноб, кожа посинела, но он стоял, не сдвинувшись с места, пока Гаврилин бился в истерике.

– Я быстро напишу, – сказал сержант, – быстро.

Глава 9

Суета

– Прикинь, сегодня собрался к ней завалить вечером. А вместо этого такой облом!

– Ты, Колян, вечно не по делу ноешь. Вечером, завалить… Тоже мне прикол!

– Пошел ты на хрен, Зеленый, знаешь, сколько я вокруг нее терся?

– Ну и козел!

– Чего?

– Того! Баба сама должна тебя в койку тащить. Думаешь, ей самой не хочется перепихнуться? Еще как. А она ломается только чтобы из тебя бабки вытянуть, – Зеленый говорил лениво, с видом знатока, – твоя намекала?

– Нет, – Колян даже головой помотал, – ни каких бабок.

– В натуре? И подарков не получала?

– Получала…

– Вот именно!

– Я сам ей дарил.

– Точно, все мужики сами хотят этим шалавам шмотье разное покупать и в кабаки водить. Ты свою в кабак водил?

– Ну.

– Сколько раз?

– Раз пять…

– И хорошо небось гуляли?

– Нормально.

– А домой к ней ты заходил, или родители все время дома тусуются? Или, может, к тебе ходили?

Колян промолчал.

– Все бабы делятся на шлюх и динамщиц. И шлюхи честнее, они берут бабки и отрабатывают их. Усек?

– Пошел ты…

Зеленый засмеялся:

– Ладно, не злись! Твоя не такая!

– Не такая!

– А я что говорю, не такая!

– Не такая, понял?

– Ты мне еще в морду плюнь! Ноешь, ноешь… Скажи еще спасибо, что в машине едешь, а не пешком через лес прешься и не маячишь на обочине. Жизни нужно радоваться, получать удовольствие.

Баба не пришла – есть время с пацанами выпить. Пришла – есть куда вставить и за что подержаться. Усек?

– Усек, – примирительно ответил Колян.

В этом Зеленый прав. Если уж выпало им сегодня мотаться по этому лесу в поисках сбежавшего козла, то лучше это делать на тачке, в тепле.

Зашуршало в рации, потом чей-то голос, искаженный помехами, спросил:

– Как там дела?

– Никого, – ответил другой голос.

– Кто это треплется? – на этот раз Колян узнал голос Краба, – Без необходимости в эфир не выходить.

И снова только помехи.

– Краб злится, – сказал Колян.

– А он всегда злится, у него привычка такая.

– Нет, серьезно, просто места себе не находит.

– Само собой. При его характере потерять того мужика. Еще и Клин…

– Я, кстати, толком и не въехал, что там с Клином получилось?

– Что получилось… Облажался Клин, ему тот мужик горло перерезал его же пырой. Он даже не закричал.

– С порезанным горлом до фига не накричишься. А что за мужик?

– Ну ты даешь! Тебе что, пацаны не рассказали? – Зеленый удивился искренне, в Усадьбе об этом только и говорили.

– Ночью я спал, утром меня погнали в село, а как вернулся – привет, по машинам. Сказали только, что Краб хочет его взять, чтобы кишки выпустить.

– Это кто еще кому выпустит, – сказал Зеленый и замолчал.

– Как это?

– Никак, за дорогой смотри. Прозеваешь еще штуку баксов.

– Тоже мне бабки! Я за вечер могу больше нарубить!

– Точно, а если тебя на этом поймает Краб, то к подруге ты принесешь свои яйца в кармане, – Зеленый притормозил, ему показалось, что между деревьями что-то мелькнуло.

– Чего там? – насторожился Колян.

– Ничего, показалось.

– Всем машинам, – внезапно сказала рация голосом Краба, – перекличка.

– Первый в порядке, – послышалось из динамика.

– Второй… третий… четвертый… пятый…

– Восьмой, – сказал в микрофон Зеленый, – в порядке.

– Ящер дубаря дает! – Колян толкнул Зеленого в плечо.

Зеленый затормозил возле пританцовывающего на обочине Ящера:

– Как дела?

– Прикалываешься?

– Угадал.

– Ни черта он сюда не выйдет, – сказал Ящер, – полным придурком нужно быть, чтобы к дороге идти.

– Вот и я о том же, – поддержал Ящера Колян, – только время зря переводим.

Ящер снял перчатки, полез в карман и вытащил фляжку. Отхлебнул.

– А если Краб заметит?

– Пошел он в жопу! У меня скоро вообще яйца в ледышки превратятся, – Ящер спрятал флягу назад в карман, не предложив выпить.

– Ну, как знаешь, – Зеленый тронул машину с места, – грейся дальше!

Ящер показал вдогонку средний палец правой руки.

– Вот так, наверное, и Клин расслабился, – сказал Зеленый.

Колян проводил взглядом удаляющуюся фигуру:

– Сколько там натикало?

– Почти час.

– Время срать, а мы не ели, – со злостью сказал Колян.

– И, таки, да, – подтвердил Зеленый.

– И когда мы сможем похавать?

– Сразу после победы.

Колян обиженно замолчал.

– Думать надо заранее, – назидательно сказал Зеленый, – был бы ты умный – взял бы с собой хавки.

– Умный! А сам-то!

– А сам я, перед тем как ехать, забежал на кухню и взял пару палок колбасы и батон. Усек?

– В натуре?

– На заднем сидении лежат, в кульке. Достань.

Колян обернулся назад, насколько позволяла спинка сиденья, нашарил шелестящий кулек.

Машина резко затормозила, Коляна мотнуло.

– Ты чего?

– Мент.

– Что?

– Гаишник на дороге.

– Крышей двинулся? – Колян посмотрел в ту сторону, куда смотрел Зеленый и осекся – возле дороги, на самом повороте стоял милиционер.

На черном полушубке отсвечивал значок. Гаишник не торопясь двинулся к машине, покачивая сумкой, которую держал в правой руке.

– Откуда он взялся? – спросил Колян ошарашено.

– Хрен его знает. Их здесь никогда не было.

– Что будем делать? Мочить? – Колян вытащил из-под куртки пистолет.

– Охренел?

– А если это тот, сбежавший?

– Тот сделал ноги в спортивном костюме. Где бы он взял форму, чтобы переодеться?

– А я откуда знаю?

– И если это он, Краб в любом случае сказал брать живым. Не дергайся.

Милиционер подошел к машине. Зеленый опустил стекло:

– Что случилось, сержант?

– Ничего. Заезжал к знакомой и не успел на автобус. До трассы не подвезете?

– До трассы? – Зеленый мельком глянул на Коляна, тот сунул руку под куртку.

– До трассы, меня там напарник в машине ждет.

– Не знаю… – протянул неуверенно Зеленый.

Не хватало еще подвозить мента. И Краб за уход с патрулирования по голове не погладит. С другой стороны, мент свободно может придраться к чему угодно, и тогда его придется просто мочить. А его напарник?

– Понимаешь, братан… – начал Зеленый, – нас босс послал по делу…

– Кирилл сказал, что кто-нибудь из пацанов меня подвезет.

– Кирилл? Какой Кирилл?

– Ну мужик, лет сорока, в черной кожанке. С ним еще трое были, со стволами. Кирилл сказал, что…

Зеленый почувствовал, как расслабился сидящий рядом Колян.

– Ладно, садись, – Зеленый обернулся и открыл заднюю дверцу.

– Вот спасибо! – сержант сел на заднее сидение и поставил сумку на колени.

– Кирилл, говоришь? – еще раз переспросил Зеленый.

– Кирилл.

– Сейчас! – Зеленый щелкнул рацией и поднес микрофон к губам, – Это Восьмой. Вызываю Кирилла. Кирилл! Ответь.

Шорохи. Потом щелкнуло.

– Слушаю.

– Кирилл? Это Зеленый. Ты сегодня с кем-нибудь из чужих разговаривал?

Шорох, треск.

– Когда?

Зеленый обернулся к милиционеру:

– Когда?

– Почти час назад, – сказал сержант, взглянув на

часы.

– Почти час назад, – повторил Зеленый в микрофон.

– Разговаривал, – подтвердил Кирилл, – с сержантом. А что?

– Просит подвезти, его напарник ждет на трассе.

– Спроси, зовут его как?

– Тебя как зовут?

– Василий Миляков.

– Василий Миляков, слышь Кирилл?

– Слышу, – было слышно, как Кирилл засмеялся, – спроси, что я сказал, когда он мне свое имя назвал?

– Слышал? – спросил у мента Зеленый.

Мент замешкался с ответом, и краем глаза Зеленый заметил, как Колян, тоже сидевший в пол-оборота, потянул из-за пазухи пистолет.

– Он сказал: «Это ж надо, живого человека Васей назвать».

– Это ж надо, живого человека Васей назвать, – сказал Зеленый в микрофон.

– Точно, – еще раз засмеялся динамик голосом Кирилла, – это он. Подкинь его до трассы.

– Кирилл, это Краб, – прозвучало в динамике, – что за мент?

– Шел из деревни, мы с ним столкнулись.

– Это не наш?..

– Нет, не наш. Пусть едет от греха подальше.

– Зеленый!

– Да, Краб.

– Проверь у него документы. Если все нормально, отвези до трассы. И посмотри, кто там его ждет. Потом мне сообщишь. Все.

– Документы покажи, сержант.

Милиционер расстегнул полушубок, полез во внутренний карман.

– Не спеши! – скомандовал Колян, – Медленно.

Сержант медленно вытащил удостоверение, протянул Зеленому. Тот посмотрел на фотографию, бросил изучающий взгляд на лицо милиционера:

– Прическу поменял?

– Что? Да, поменял. Фотография старая.

– И поправился, смотрю.

– Женился.

– Ну, лады, Вася, – Зеленый сунул удостоверение назад милиционеру, – начальство не возражает. Поехали. Тебя во сколько ждет напарник?

– В час.

– Опаздываешь, – сказал Зеленый, – опаздываешь. Ты, Колян, спрячь железяку и держись, мы сейчас будем ехать быстро. Надо помочь командиру.

– Скользко, – напомнил Колян, пристегивая ремень.

– Не учи отца. Держись, сержант.

Пустота

Хорунжий чуть не уснул. Форму теряем, упрекнул себя Хорунжий. Нельзя так. Бессонная ночь – не повод. Размять шею. Выйти из машины и сделать разминку?

Хлопчики из машин могут не оценить. Начнут задавать дурацкие вопросы. Не нужно без надобности выделяться из пейзажа.

Подал голос телефон. Не тот, номер которого знает Григорий Николаевич, а другой, запасной. Это их с Гаврилиным и группой маленький секрет. Нужно сохранять конфиденциальность переговоров.

– Да.

– Это Николай. Мне только что позвонил Макс.

– Что у него нового?

– Похоже, что наш друг, тот, что из больницы…

– Клиники.

– Клиники. Так вот этот друг сбежал уже несколько часов назад. Его сейчас ищут люди…

– Я понял.

– Максим отошел отлить и позвонил нам. Обещана даже награда.

– Что еще?

– Макс говорит, что ушел наш друг в чем был.

– Не по сезону, – сказал Хорунжий.

– Это все.

– Пока, – Хорунжий отключил телефон.

Вот, значит как. Гаврилин, значит, в бегах. Причем уходил так поспешно, что не только не нашел одежды, но и даже не успел сообщить заинтересованным лицам номер телефона Григория Николаевича.

Или эти заинтересованные лица решили связаться с великим Григорием Николаевичем попозже, после того, как снова поймают Гаврилина.

Что-то у них не клеится. И воняет. Как воняет!

Узнать бы, что именно творится сейчас в лесу, за замерзшими деревьями! Гаврилин бежит… Стоп!

Это как же он бежит с ранами? Ходил он по клинике достаточно спокойно, но бежать по лесу, по морозу… Не нравится мне это все, решил Хорунжий. И сам я себе тоже не нравлюсь, добавил Хорунжий, подумав.

Нужно было придумать что-нибудь поэнергичнее, чем просто тупо караулить возле поворота.

Что? А хрен его знает. Была надежда, что так или иначе подаст Гаврилин о себе весточку, и удастся его вытащить.

Не стыкуется здесь ничего! Ничего. Гаврилина вывезли торопливо. Очень-очень торопливо. И лично Краб. Вот ведь как получается. Вывезти торопились, а допросить не удосужились. То, как они Гаврилина вычислили – вопрос, но это потом. Если Гаврилина вывез сам Краб, то помешать ему его допросить мог только Хозяин.

И все равно…

Стоп. Почему прозвучало, что Гаврилина ищет Краб, а не Хозяин? Или это просто Максим так сказал? Черт.

И все равно остается только сидеть и ждать. Ждать и сидеть. А в это время Сашка бегает по лесу…

А это что еще? На обочину, неподалеку от тачек братвы съехал гаишный «жигуленок». Интересненько, это мент просто решил ноги размять, или по делу?

Пацаны в машинах не дергаются. Не к ним, значит, мент приехал. И мотор, кстати, гаишник не глушит. Ждет кого-то?

Очень может быть. Очень может быть. Очень…

Хорунжий завел двигатель. На всякий случай. На всякий… Может произойти все, что угодно. И к этому нужно быть готовым. Хорунжий верил своим предчувствиям.

Время… А на часах уже почти двадцать минут второго. Время, как обычно, ведет себя подло. Вначале тянется еле-еле, как застывший на морозе сироп, а потом одним прыжком оказывается у тебя на горле и ты понимаешь, что можешь не успеть.

Пошел адреналин, подумал Хорунжий, словно со стороны наблюдая за действиями своего организма. Главное, не мешать телу. Оно не подведет.

Из лесу вынырнул «жигуленок». Водила совсем без головы, так гонять по льду. Или… Хорунжий расстегнул кобуру и осторожно тронул машину с места. Или это Гаврилин все-таки умудрился найти машину.

«Жигуленок» резко затормозил возле патрульной машины. Его немного занесло, но, в общем, Хорунжий мысленно поставил водителю пять.

Из машины не очень торопясь вылез милиционер. Лица не разглядеть. Что-то он сказал на прощание водителю, подошел к «жигуленку» гаишному и сел на переднее сидение.

Интересные пересадки тут у них происходят. Или все нормально? Подвез кто-то мента. Почему тогда ребята в машинах даже не попытались проверить его?

Милицейская машина двинулась, набирая скорость, в сторону города. Из подъехавшей машины вышел водитель и подошел к машинам дежурным. Их водители тоже вышли, осуществили обряд рукопожатий, объятий и хлопанья друг друга по спинам. Свои.

А кого же они тогда подвозили?

Хорунжий проехал мимо закуривший парней. Теперь нужно не потерять из виду машину ГАИ. Похоже на то, что с этим парнем, которого так любезно подвезла братва, можно потолковать.

Надоело сидеть без информации. Тех, что пасли трассу, могли в любой момент хватится, а этих… С этими можно поговорить. Продемонстрировать удостоверение покруче и поговорить. А там – по обстоятельствам.

Хорунжий аккуратно пристроился к гаишникам, держась метрах в ста сзади. В город он их не пустит, а пока пусть движутся спокойно.

Грязь

Лесничество было расположено не очень удачно. Если мерить напрямую, через лес, то от Усадьбы до него выходило меньше пятнадцати километров. Чтобы добраться до лесничества, нужно было выехать по дороге к трассе, а потом через пять километров снова свернуть в лес.

Из обоих сел к хозяйству Петровича и его сына тоже добирались либо кружным путем, либо пешком, через лес. А поскольку обращались к Петровичу больше по вопросам хозяйственным, по поводу вырубки, то и приезжали сразу на машинах, по дороге.

Так что, фраза «возле лесничества» у большинства обитателей сел и Усадьбы была равнозначна «у черта на куличках». Характеры у лесника и его сына были тяжелыми, руки липкими, поэтому если самого лесника по привычке называли не иначе как Петрович, то сын его был Жлобом. За глаза, естественно. При личном общении старались обходится вообще без обращений.

Петровича и Жлоба с утра предупредили по телефону. Хозяин уже несколько лет назад приказал проложить к лесничеству линию армейского полевого телефона. На всякий случай.

Узнав, что по лесу где-то бродит двуногая дичь ценой в тысячу долларов, Жлоб вопросительно посмотрел на отца.

– Нечего по лесу шастать, – спокойно сказал отец, – либо они его поймают быстрее нас, либо он сам к нам выйдет. Как лось.

Жлоб задумчиво почесал в затылке. Отцу он верил, но деньги…

Отец прекрасно понимал состояние сына, поэтому снизошел до объяснения:

– Вот прикинь. Побежал городской через лес. Почти голый побежал. До трассы двадцать километров и потом до города еще сто. Так?

– Так.

– Значит, бежать ему к трассе. Так?

– Так.

– И быстро бежать. По дороге и возле нее – его болезного ловят Хозяйские хлопцы. Ежли он, значит, по дороге пойдет, его сразу и возьмут. Значит, если он хочет сбежать, то пойдет мимо деревень через лес. Так.

– Так, – снова подтвердил Жлоб, все еще не уловивший ход мыслей отца.

– За ближним селом идут болота. И замерзнуть они еще не успели. Ну пройдет он по ним версты две, если сунется, а потом ножки идти перестанут, замерзнут. Так что, пойдет он наискосяк к трассе. Быстро пойдет. Верно?

– Верно, – покорно подтвердил сын.

– А через десять километров выйдет он к просеке под ЛЭП. Никак мимо не пройдет. И сразу сообразит, что по ней идти удобнее, а значит быстрее. Еще через пяток километров выйдет он замерзший к нам, никуда не денется.

– А чего это он к нам попрется?

– Дубина. Он же в лесу по морозу уже несколько часов проплутает, в костюмчике спортивном. Кто ж мимо теплого дома пройдет? Обязательно постучит и сказку какую-нибудь расскажет. А мы ему поверим.

Человек с мороза, после стакана самогона глаз открыть не сможет, пока за ним не приедут. Понял? А как за ним приедут, то и деньги принесут.

Жлоб восхитился отцовской сноровкой, выпил с ним по этому поводу еще по сто граммов, попытался устроиться поспать, но Петрович безжалостно выгнал его на мороз, заняться хозяйством.

Признавая правоту отца, Жлоб тем не менее все время косился в сторону просеки. Не прозевать бы.

После обеда отец разрешил передохнуть, но Жлоб уже не мог уснуть, а все сидел возле окна. Когда залаял Кунак, здоровенный кавказец, свободно бегавший по двору, Жлоб вскочил было с места.

– Сиди! – приказал отец.

– Так это…

– Сиди. Пусть под забором постоит. Не ждут его, понял?

– Понял.

Кунак, захлебываясь лаем, бросался на забор еще минут пять. Потом Петрович не торопясь набросил телогрейку и вышел на крыльцо.

– Кого там черт принес?

Ответ не смог пробиться сквозь лай кавказца.

– Кунак, замолкни! – Петрович спустился с крыльца и подошел к воротам. Пес подбежал к нему, ткнулся мордой в ногу.

– Пусти погреться, хозяин, – сказал парень, стоявший за забором.

Как и говорили по телефону – в спортивном костюме. Голова обмотана шарфом, на руках рукавицы.

– Турист? – спросил Петрович, загоняя Кунака в сарай.

– Какой там турист!

– А что так? – Петрович открыл калитку, – Проходи.

– Милиционер я, – хрипло выдохнул вошедший.

– Милиционер? – Петрович демонстративно осмотрел пришельца с ног до головы.

– Сержант.

– Ты смотри, – восхитился Петрович, – сержант. Ну ладно, сержант, заходи в дом, согреешься – объяснишь. Вон, сын проводит!

Петрович кивнул Жлобу, маячившему на крыльце, дождался пока гость скроется в доме и снова выпустил Кунака. Так оно надежнее.

– Зовут тебя как, сержант? – спросил Петрович, рассматривая жмущегося к печке парня.

– Василий Миляков.

– Василием, значит, – Петрович сел к столу.

– Сержант милиции Василий Миляков.

– Что это за форма теперь такая у милиции? – поинтересовался Петрович и прикрикнул на сына, – Чего стоишь, налей человеку самогона.

Жлоб, зачаровано рассматривавший тысячу долларов, греющуюся возле печки, вскочил и метнулся к шкафу.

Миляков оторвался от печки и сел к столу напротив лесника:

– У вас телефон есть?

– Телефон? Откуда у нас телефон? Вон, даже без электричества живем. А что, позвонить нужно?

– Еще как! – гость залпом принял стакан самогона, задохнулся, потом зацепил с забытой на столе тарелки огурец, – Термоядерный самогончик!

– Есть, небось хочешь?

– Не знаю, наверное, хочу.

– Приготовь пожрать человеку, – снова приказал Петрович сыну, – яичницу, сала, грибов там и капусты. И еще стаканчик налей.

– Спасибо, – гость постучал ногами по полу.

– Так что у тебя стряслось, Василий?

– Что стряслось… Заехал к знакомой на попутке, погостил.

– Ну… – подбодрил Петрович.

– Стал выбираться – на автобус опоздал. Пошел пешком.

С кухни потянуло запахом жареного сала.

– И ведь спрашивали меня ребята, не видал ли кого, – гость покачал головой.

– Какие ребята?

– А хрен их знает. Старшего звали Кириллом.

– Кирилл? Не такой парень, высокий, рыжий?

– Нет, среднего роста, под шапкой я цвет волос не разобрал, вроде – русый…

– А, – протянул Петрович, – этот Кирилл…

– Только двинулся я вдоль дороги, меня какой-то парень зовет.

– Парень?

– Ну, парень, вот в этом самом спортивном костюме. Я думал, он от Кирилла того вернулся, ну и подошел…

– Так-так, – Петрович плеснул в стакан еще самогона. – Прими!

– Спасибо, – гость выпил, немного поколебавшись. – Не нужно мне наверное пить.

– Чего так? С мороза?

– Так мне не поверят, что я трезвый был, когда этот парень меня чуть не придушил шнурком. Я как в себя пришел – он уже пистолет мой отобрал и руки мне связал.

Петрович испытал некоторое разочарование. Он был готов к тому, что беглец будет врать, но тут все как-то слишком было похоже на правду. А это ставило под вопрос получение тысячи долларов.

– Он меня вначале просто пришить хотел, а потом почему-то не смог. Приказал раздеться, переоделся в мое, свои вот шмотки бросил. И пошел к дороге.

– А ты?

– А я что? Меня он предупредил, что это его Кирилл ищет. И если меня кто в этом костюме увидит, то вначале выстрелит, а потом будет разбираться. Я и решил идти через лес, к лесничеству. То есть, к вам.

– Правильно сделал, – кивнул Петрович, – Как же ты не замерз?

– А мне тот парень оставил свитер, и белье у меня теплое, шерстяное. И все равно чуть не околел, пока до вас дошел.

В дверях появился Жлоб со сковородой, поставил ее на стол перед гостем, сходил на кухню еще раз, принес хлеб и тарелки.

– Что ж тебе теперь будет? – спросил Петрович.

– Могут попереть из органов. Я ж еще с дежурства ушел…

– Плохо дело, – сказал Петрович и встал, – ты пока поешь, а мне по хозяйству нужно тут кое-чего сделать.

Врет или не врет сержант, или кто он там, этого Петрович понять не смог. И не надо. И так, и так придется звонить.

Телефонный аппарат стоял в сенях. Петрович покрутил ручку. Подождал. Повторил операцию.

– Да, – ответил наконец кто-то на том конце.

– Это Петрович, – представился лесник.

– Чего тебе, Петрович?

– Тут ко мне из лесу пришел один парень…

– Что? – оживился собеседник, – какой парень?

– Так я сначала тоже подумал, что тот самый. В спортивном костюме испачканном.

– Так он и есть!

– Да не ори ты, – недовольно оборвал Петрович, – Парень выпил самогонки и рассказал, что на самом деле он мент, сержант. Что форму его, оружие и документы забрал тот, кого вы ищете.

– Что?! – по интонации Петрович понял, что сказал нечто страшное.

– Как зовут сержанта, фамилия?

– Василием зовут. А фамилия – на певца похожа. Меликов, Малеков…

– Миляков?!

– Миляков, Миляков…

– Не клади трубку, Петрович, жди.

Суета

Время шло. И даже не шло, а заканчивалось. Его, Краба, время. Сколько все это еще может продолжаться? Два, три часа?

Не станет же он прочесывать весь лес. Тут и батальоном не обойдешься. Ждать возле дороги? Вдоль трассы? Краб сидел в машине закрыв глаза. Или можно сделать еще что-то?

Села? В селах его нет. В лесу он долго не просидит. Мороз его либо выгонит на погоню, либо загонит в гроб.

Мимо машины Краба с ревом пронесся грузовик. Краб недовольно открыл глаза и проводил его взглядом. К городу поехал.

Движение на трассе не так чтобы очень плотное сегодня, но Гаврилину хватит всего одной машины, чтобы уйти.

Как последний шанс Краб предупредил знакомого гаишника на посту на въезде в город, намекнул на деньги. Но это уж очень ненадежный шанс.

Если до темноты они Гаврилина не найдут – можно будет прекращать поиски.

– Краб! – донеслось из рации.

– Что?

– У нас неприятности.

– Что такое? – Краб наклонился к рации.

– Лесник звонил, сказал, что к нему пришел сержант Миляков. В костюме того мужика, что Клина…

– Что?

– В спортивном костюме, выпачканном кровью. Сказал, что после встречи с Кириллом, этот мужик на него напал, отобрал документы и форму. И пистолет.

У Краба на мгновение потемнело в глазах. Кулаки сжались.

– Что делать? – спросила рация.

– Ничего не делать, – Краб перевел дыхание, – Кирилл!

Шорохи, треск.

– Кирилл, твою мать, ты где?

– Возле дороги, на пятом километре.

– Возле тебя машина есть?

– Есть.

– Бери ее, своих пацанов и отправляйся к лесничеству. Возьми там мента. Слышал, что произошло?

– Слышал.

– О менте я с тобой потом поговорю. Я двинулся за патрульной машиной.

– Так уже больше часа прошло.

– А мне плевать, делай свое дело.

Краб бросил микрофон и обернулся к водителю:

– За машиной ГАИ!

– Какой?

– Ч-черт! – Краб снова схватил микрофон, – Кто запомнил номер машины ГАИ?

– Я?

– Кто «я»?

Стоявшая рядом машина подала голос клаксоном.

– Давай за мной, по дороге все мне объяснишь. Не отставать.

Краб наклонился к водителю своей машины:

– Он ушел на час раньше. Резина у ментов не может быть хорошей. Гололед к тому же. Либо ты его нагоняешь до города, либо я лично тебя порежу в салат.

Водитель рванул машину с места.

Краб достал сотовый телефон, набрал номер. Когда ему ответили, не представляясь сказал:

– К городу идет патрульная машина ГАИ. Захвачена одним парнем, фамилия его Гаврилин. Документы на руках на имя Василия Милякова. Аккуратно перехватить.

С той стороны уточнили номер и марку машины.

– Не прозевайте! – сказал Краб и выключил телефон.

Полоса такая у него. За что ни возьмется, все валится из рук. С другой стороны – теперь он хоть точно знает где находится Гаврилин.

Он таки сделал глупость. Нужно было ему замочить мента, пока была возможность. Что же это он? Гуманист?

Клина порезал как свинью. А тут…

Ничего, никуда не денется. Бросит машину – от машины далеко не уйдет. Попытается съехать с трассы – все равно никуда не денется.

Кстати… В мозгу Краба что-то шевельнулось.

Ему ведь сказали, что мента ждал напарник.

Как это могло быть? Только так, Гаврилин в форме подходит к машине, открывает дверцу и сразу же вынимает пистолет. Водила молчит, они вместе трогаются…

Замочит его Гаврилин или нет? Милякова не замочил. Кроме этого, если машина не ответит на вызов, ее начнут искать. А Гаврилин не сможет внятно вести переговоры с диспетчером.

Значит, ездить он будет с ментом, пока не почувствует, что можно сваливать. И гнать особо не будет, чтобы не вызвать подозрения и не вылететь с трассы.

Никуда ты не денешься, подумал Краб, до ближайшего перекрестка не меньше семидесяти километров. По такой дороге ты будешь держать скорость не больше сорока.

А мы – Краб посмотрел на спидометр – шестьдесят?

– Восемьдесят, – приказал Краб.

– Дорога… – заикнулся водитель.

– Восемьдесят пять.

Стрелка спидометра поползла вправо.

К перекрестку мы прибудем либо вместе, либо с небольшим опозданием. Не уйдет.

Суета

Машину ГАИ можно было подрезать уже через пару километров, но Хорунжий решил подождать. Время у него есть. Можно не торопиться. Тем более, что патрульный «жигуленок» не проявлял никакой прыти.

Хорунжий покосился на спидометр – еле-еле сорок километров.

А если это никакой не след? Просто подвезли мента до трассы, чтобы не путался под ногами и не мешал ловить Гаврилина?

Вариант. Так себе, но вариант. Хорунжий отстал от милицейской машины еще метров на сто.

Молчали оба телефона. Хорошо, наверное. Нет плохих новостей – уже хорошо. И нет дополнительной информации – плохо. Плохо – хорошо. Хорошо – плохо.

Во сколько, кстати, должно стемнеть? Где-то между пятнадцатью и шестнадцатью. Скоро уже.

Хорунжий взглянул на часы – уже почти час движется за машиной, потерял кучу времени. Ребята совершенно никуда не торопятся. Просто выехали покататься.

Дважды останавливались на обочине. Хорунжему один раз пришлось проехать мимо, а потом караулить патрульную машину. Второй раз удалось отстояться за деревьями.

Двадцатый век на дворе, подумал Хорунжий, век скоростей и этого… атома. И на тебе, тридцать километров за час.

Ладно. Хватит. Поигрались и хватит. Сейчас проскочим людное место…

Хорунжий выругался. У ментов были свои планы, они вовсе не собирались проезжать мимо придорожного кафе.

Милицейский «жигуленок» неторопливо припарковался возле самого входа в кафе, Хорунжий пристроил свою машину чуть в стороне, сразу за грузовиком. Огляделся.

Людное место оказалось не таким уж людным. Два «дальнобойщика» и три легковушки. Оба милиционера вышли из машины и, спокойно переговариваясь, вошли в кафе. У ребят время приема пищи, подумал со злостью Хорунжий. Ну, ладно, в кафе, так в кафе.

Как день начинается, так он и заканчивается. Утром он встречался в кафе с Григорием Николаевичем, и за ним увязался хвост. Теперь он сам будет пасти людей. Вот такой вот круговорот хвостов в природе получается.

Хорунжий стал возле стойки возле милиционеров. Один из гаишников быстро получил заказ и отправился с подносом к столику. Второй, сержант, что-то сказал барменше.

Хорунжий не разобрал из-за рева музыки и потому, что внимательно рассматривал меню.

– Позвонить надо! – сержант повысил голос, чтобы перекрыть музыку.

Барменша широко раскрыла глаза, смерила милиционера взглядом.

– Сейчас, – сказала барменша, наклонилась, чуть приглушила рев магнитофона и крикнула в сторону открытой двери в подсобку, – Таня, принеси телефон.

Сержант чуть отошел в сторону, пропуская Хорунжего.

– Что будем заказывать? – спросила Хорунжего барменша.

– Кофе…

– Только растворимый.

– Растворимый кофе и… – Хорунжий обвел взглядом прилавок, выставленные закуски доверия не внушали, – … и шоколадку.

Плохо, что возле стойки нет табуретов. От столика он не сможет услышать о чем будет разговаривать сержант. Кстати, он что-то слишком нервно постукивает пальцами по стойке и оглядывается на вход.

Из подсобки вынырнула крашеная блондинка и протянула барменше трубку радиотелефона.

– Ему , – барменша указала на сержанта.

Блондинка недовольно поджала губы и положила телефонную трубку на прилавок:

– Только побыстрее.

Сержант взял трубку, отошел в сторону, к пустому столику, сел, отвернувшись к окну. Барменша приняла у Хорунжего деньги и снова сделала музыку громче.

Ничего не получится, констатировал Хорунжий и, забрав свой кофе, пошел в другой конец зала.

Кофе мерзкий, музыка мерзкая, кафе мерзкое, настроение мерзкое. Печальный итог дня. К тому же, начало темнеть.

Подал голос телефон в кармане куртки Хорунжего. В правом кармане, значит звонит кто-то из группы.

Хорунжий достал телефон:

– Слушаю.

– Здравствуйте, – сказал незнакомый голос.

Хорунжий поморщился, было такое чувство, что музыка, ревущая в кафе, звучит еще из телефонной трубки.

– Здравствуйте.

– Мне нужен Михаил.

– Это я, – не исключено, что кто-то спутал номер. Голос действительно незнакомый. К тому же, звонит этот голос из очень шумного места. И еще эта музыка.

– Меня попросил позвонить вам Саша.

– Какой Са… – Хорунжий вздрогнул, – Саша?

– Он дал мне этот телефон. И еще сказал, что вы должны со мной встретиться. Как можно быстрее.

– Когда вы его видели?

– Около двух часов назад.

– Где?

– Ну…

– Где?

– В лесу.

– Где вы сейчас?

– Что?

– Где я вас могу найти?

– Через сколько вы сможете быть на северной трассе, там есть кафе по левой стороне, называется «Поляна». Знаете?

Так. Замечательно. Хорунжий чуть не засмеялся. Возникло желание пройти через зал и похлопать сержанта по плечу.

– Знаю я это кафе, – сказал Хорунжий, – встретиться нужно срочно?

– Как можно быстрее.

– Есть. Как я вас узнаю?

– Я сержант милиции. Быстрее, пожалуйста. И еще…

– Что?

– Саша просил привезти денег. Зелеными. Три тысячи.

Хорунжий усмехнулся:

– Ладно, сержант, сиди на месте. Я скоро буду.

– Быстрее.

Хорунжий выключил телефон.

Прежде чем бросаться на шею сержанту, нужно еще раз осмотреть место. Хорунжий допил кофе, неторопливо встал, потянулся и вышел из кафе.

Чудеса еще случаются. Хорошо, что он увязался за этим патрулем.

Холодно. Возле кафе – никого. Это тоже неплохо. У него, как оказалось, мало времени.

Хорунжий еще раз окинул взглядом окрестности. Чисто.

Можно работать.

Через стеклянную стену было видно, что сержант сел к столику своего напарника.

Интересно, как он отреагирует на мгновенное появление своего телефонного собеседника.

Хорунжий снова вошел в кафе, остановился и посмотрел на сержанта. Тот как раз что-то говорил приятелю, механически взглянул на вошедшего. Еще не ждет никого, слишком рано. Их взгляды встретились. Хорунжий еле заметно кивнул. Сержант вздрогнул, оглянулся, надеясь, что это не ему кивает вошедший. Снова посмотрел на Хорунжего.

Еще один кивок и движение головой в сторону двери. Сержант побледнел, что-то сказал напарнику. Тот кивнул, не отрываясь от тарелки. Сержант встал, не сводя взгляда с Хорунжего, одел шапку.

Хорунжий вышел на улицу.

Фонари ярко освещали площадку перед кафе. Что происходило за площадкой видно не было. Хорунжий двинулся влево, к грузовикам и своей машине. На всякий случай.

Стукнув дверью сержант вышел следом, повертел головой, заметил Хорунжего и рысцой подбежал к нему.

– Что ты должен мне передать? – спросил Хорунжий.

– Ему нужна помощь, он должен был выйти к лесничеству и там вас ждать.

– К какому лесничеству?

– Там, в пяти километрах от поворота.

Хорунжий сплюнул:

– Какого черта ты тянул со звонком?

– Я… я не мог сказать напарнику…

– Прикидывал, сдать тебе его тем кто за ним гонится, или все-таки позвонить мне?

– Нет. Что вы… – сержант попятился, – я ему одежду отдал и оружие.

– В лесничестве надежно?

– Нет, но он должен был сказать, что он – это я, что он напал на меня, отобрал документы и форму, ну, то есть… – сержант совсем сбился.

– Ты сейчас пойдешь к своему приятелю и скажешь, что тебе очень нужно уехать. Усек?

– Но нам уже…

– Ты придурок, – Хорунжий притянул сержанта к себе за отвороты полушубка, – ты что, не понимаешь, если лесник кому-нибудь сообщил об этом, то уже ищут тебя. И когда окажется, что ты никакой не беглец, вы сгорите оба: и ты, и он. Бегом!

Черт бы побрал этого идиота! Целый час ездочиться, вместо того, чтобы позвонить сразу. Хорунжий сел в машину, завел мотор. Где он там?

Слава Богу, они хоть не очень далеко отъехали от поворота. Если стартовать сейчас, то минут через двадцать можно быть там. Сколько через лес? Черт.

К машине подбежал сержант. Остановился.

– Что стал? – крикнул Хорунжий, – В машину!

Сержант сел на переднее сиденье, хлопнул дверцей.

– Пристегнись.

Хорунжий сдал задом, развернулся. Оглянулся на кафе. Затормозил.

– Бегом к своему напарнику, скажи, чтобы он сразу же отогнал машину за кафе, так, чтобы его не было видно.

– Зачем?

– А жить он хочет?-Если эти парни вас уже хватились, то машину они будут искать в первую очередь.

– А как я объясню…

– Так и объяснишь, урод! Бегом.

Сержант побежал, даже не прикрыв дверцу.

Время, время, время…

Хорунжий постучал кулаком по рулю. Где вы там?

Сержант выбежал из кафе и бросился к машине Хорунжего. Следом за ним, к своей машине, вылетел другой милиционер.

– Хорошо бегаете, – сказал Хорунжий, подождал пока патрульная машина медленно заедет за здание кафе, – Поехали. Сколько там от трассы до лесничества?

– Километров пять.

– Как дорога?

– Так себе, особо не разгонишься.

– Не разгонишься, – это значило, что времени у него дорога займет минут пятнадцать по трассе и еще минут двадцать по лесу. Плюс запас по времени – еще минут десять. Итого, Гаврилину нужно продержаться еще минут сорок – сорок пять.

– А деньги? – неожиданно сказал сержант.

– Какие деньги?

– Мне он сказал, что три тысячи…

– А где ты час катался, идиот?

Сержант обреченно вздохнул.

– Ладно, – сказал Хорунжий, – получишь деньги, не ной только.

– Хорошо, – сказал сержант.

Навстречу им пронеслось две машины. Сержант проводил их взглядом.

– Превышают, – кивнул Хорунжий, – на такой трассе с такой скоростью так спешить можно только по очень важному делу.

Сержант кивнул.

Очень торопились машины, подумал Хорунжий. Очень торопились. Не за ментом ли? По-видимому, эта мысль пришла в голову и сержанту. Он побледнел.

– Твоему приятелю хватит ума не торчать в кафе? – спросил Хорунжий.

– Он сказал, что побудет неподалеку.

– Соображает, – одобрительно кивнул Хорунжий, – А что ты ему сказал?

– Сказал, что кого-нибудь из нас могут убить.

– Молодец, – Хорунжий замолчал. Нужно внимательно следить за трассой. Быть готовым к неожиданностям. Держись, Саша. Держись. Уже скоро.

Глава 10

Наблюдатель

В ушах звенело, а стена, к которой удалось вовремя прислониться, тошнотворно покачивалась. По комнате плыл туман, то сгущаясь, то рассеиваясь. Иногда откуда-то из угла выныривала пустота, и тогда Гаврилину приходилось напрягаться, чтобы отогнать ее.

Хозяин что-то изредка говорил сыну, тот коротко отвечал, но дальше чем на три шага от Гаврилина не отходил. Просто глаз не сводит.

В ушах стоял негромкий звон, как в колоколе, после того, как основной звук затихает. Последний стакан самогона был явно лишним. И предпоследний. И…

Не нужно было все так усложнять, просто одеть милицейскую форму и выехать. И пусть Вася сам здесь за все отдувается.

К горлу подступила тошнота. Он и не предполагал, что так ослаб. Осталась только тошнота, боль и темнота, которую нужно отгонять из последних сил. Похоже, что рана снова открылась.

Гаврилин вздохнул. Попытался вздохнуть. Только попытался и тут же был наказан болью.

Перевязать бы рану. Приложить к раскаленному боку что-нибудь прохладное. Успокоить боль. Он даже чуть не поддался соблазну.

Рана сразу его выдаст. Гаврилин прикрыл глаза, чтобы не видеть внимательных и жадных глаз сына лесничего. Стало только хуже. Он не мог теперь сразу заметить подкрадывающуюся темноту и чуть не провалился в забытье.

Вздрогнул, открыл глаза.

Сколько нужно Хорунжему, чтобы приехать? Час? Два?

Душно. Гаврилин расстегнул немного куртку.

С расстояния в тысячу километров до него донесся голос лесника.

– Что? – Гаврилин с трудом разлепил ставшие непослушными губы.

– Разденься. И полежи.

– Не… – Гаврилин качнул головой и судорожно сглотнул, чтобы удержать тошноту, – мне нужно ехать. У вас нет машины?

– Куда ехать?

– На ближайший пост. Нужно сообщить, что на меня напали.

– Машина? – лесник глянул мельком на сына.

Как в зеркало погляделся, подумал Гаврилин.

– Ты уже мотор починил? – спросил лесник.

– Так это… – протянул сын.

– Не починил? Придурок. Извини, сержант. Придется к трассе пешком выходить. Сын проводит. Вот согреешься, отдохнешь…

Отдохнешь и согреешься. Согреешься и отдохнешь.

Нужно или уходить немедленно, или ждать, пока приедет Хорунжий. Или приедет Краб.

Если он не поверил их представлению.

Нужно было одевать форму и прорываться самому. Нужно было. Или нет? Он ведь мог напороться на тех, кто видел сержанта. Или на тех, кто видел в лицо его самого. В подвале их было достаточно много. Или вдруг напарник сержанта слишком рано понял бы, что к нему приближается не Миляков.

Тогда не нужно было заходить к леснику. Только… Не хватило бы ему сил добраться до дороги. Он и сюда дошел почти на автопилоте.

Теперь остается только сидеть и ждать. Сидеть и ждать, кто первый приедет за ним.

Лесник сказал, что телефона у него нет. Значит, предупредить о том, что кто-то у него в гостях он не мог никого. Если верить леснику. Его должны были предупредить, что ищут беглеца.

У самого лесника рожа непроницаемая, а вот сын… Он смотрит на Гаврилина просто влюбленным взглядом. Или деревня у них называется Гомосеки? Гаврилин с трудом улыбнулся.

Не на меня смотрит мужик, ему награда мерещится.

Гаврилин затаил дыхание, чтобы остановить очередной приступ тошноты.

Если их предупреждали, что разыскивается беглец – а их обязаны были предупредить – не должны были они так быстро успокоиться. Мало ли что им мог наплести гость? Нужно было постараться быстро сообщить Крабу или Хозяину…

А они даже не пытаются двинуться с места. Или в доме был кто-нибудь третий? Не похоже. Или все-таки есть телефон?

Гаврилин попытался опереться на стену и встать. Рука соскользнула, и он резко опустился на лавку. Толчок отозвался болью в ране. В глазах потемнело.

– Ты чего? – спросил разом оказавшийся рядом сын лесника.

– Х-хе – хреново мне. Боюсь – блевану прямо в комнате.

– Батя! – крикнул парень.

– Чего?

– Тошнит мужика.

– Ну выведи его на крыльцо, только смотри, чтобы Кунак его не порвал.

– Пошли, – Гаврилин не успел уклониться, руки подхватили его под мышки, рванули вверх.

Боль хлестнула по телу, в глазах потемнело.

– Я… я сам… – пробормотал Гаврилин.

– Ничего, давай, помогу.

Гаврилин продирался сквозь боль, как сквозь трясину. Весь мир сжался для него в маленькую светлую точку, и Гаврилин старался не упустить это светлое пятнышко.

Морозный воздух впился в разгоряченное лицо. Гаврилин почувствовал, что никто его больше не поддерживается и вцепился обеими руками в столб на крыльце.

Уже стемнело.

– Кунак, место! – закричал сын лесника, стукнула дверь сарая. – Можешь спускаться.

Осторожно нашаривая ногами ступеньки, Гаврилин спустился во двор. Успел шагнуть в сторону, как новый приступ тошноты скрутил его.

Удержаться на ногах. Устоять, не свалиться. Гаврилин постоял согнувшись, ожидая нового приступа. Сплюнул. Горло снова сжалось, но это были только позывы. Гаврилин выпрямился, прислонился спиной к крыльцу, попытался отдышаться, но боль была начеку.

Гаврилин сунул руку под куртку. Пальцы натолкнулись на рукоять пистолета. Выше свитер был мокрым. Кровь.

Гаврилин постоял еще несколько секунд. Тошнота отступила, в голове немного прояснилось. Только вот слабость… Руки дрожали. И это было не от холода.

Гаврилин осторожно поднялся по ступенькам, прошел неосвещенные сени, вошел в комнату.

Электричества у них действительно нет. Комната освещалась двумя керосиновыми лампами. А он и не заметил. Гаврилин увидел, что лесник стоит возле скамейки, внимательно что-то рассматривая.

Что там может быть? Гаврилин шагнул к лавке. Кровь. Она все-таки просочилась.

Лесник поднял на Гаврилина взгляд.

– Сержант, говоришь?

Гаврилин попятился.

Лесник выпрямился:

– Милиционер?

Гаврилин наткнулся спиной на стену. Остановился, а потом медленно двинулся вдоль нее.

– Ты кого наколоть хотел? – лесник ухмыльнулся, – И ведь почти получилось!

– Батя! Кунака я выпустил! – дверь распахнулась, и в комнату вошел сын лесника.

Он замер на пороге, удивленно рассматривая отца и гостя.

– А таки я был прав! – сказал лесник, – Никуда от нас бабки не делись! Бери его!

Гаврилин вжался спиной в угол, вытащил из-за пояса пистолет и снял его с предохранителя:

– Назад.

– Чего?

– Назад.

– Батя, у него пистолет! – голос прозвучал немного обиженно.

– Брось пушку! Слышь? – лесник мелкими шагами обошел стол, – За тобой уже едут!

– Ага, – кивнул Гаврилин, – сейчас брошу.

Лесник сделал еще один шаг.

– Стоять! – Гаврилин навел на него пистолет.

– Батя!

Гаврилин покосился на крикнувшего. Зомби и сын, мать их так!

– Что делать, батя?

– Выйди из комнаты, – сказал лесник, не сводя взгляда с Гаврилина.

– Стоять!

– А ты все равно не выстрелишь. Хотел бы – уже положил бы обоих.

– Вам деньги нужны?

– Откупиться хочешь? – еще шаг.

Гаврилин отвел ствол в сторону и нажал на спуск. Выстрел прозвучал оглушительно, стоявшая на столе бутылка взорвалась осколками. Комната наполнилась кислым запахом сгоревшего пороха и самогона.

– Я не шучу.

Лесник замер. Сын его исчез за дверью.

– Подними руки и отойди к стене! – приказал Гаврилин.

– Это ты так к нам за гостеприимство?

За дверью что-то лязгнуло.

Ружье, понял Гаврилин.

– Не делайте глупостей, я никого не хочу убивать.

– Батя?

– Подожди, – сказал лесник, не опуская рук, – подожди.

– Я просто уйду, никого не трону, – сказал Гаврилин.

– Куда ты уйдешь? Ты вон на ногах еле стоишь.

– Не твое дело. Просто скажи сыну, чтобы он бросил ружье и убрал со двора собаку.

– И ружье чтобы бросил, значит, и с собакой… – лесник опустил руки.

За дверью снова лязгнуло.

Твою мать, подумал Гаврилин, еще одно ружье.

Взгляд лесника бегал: дверь, пистолет, лицо Гаврилина и снова дверь.

– Мне нужно просто уйти.

Лесник не ответил.

– Если вам нужны деньги…

– Кому ж они не нужны…

– Я заплачу, – рука с пистолетом начала дрожать, и Гаврилин подпер ее левой рукой.

– Заплатишь…

– Сколько за меня назначили? Тысячу? Я дам больше. Сколько нужно?

Лесник усмехнулся:

– Больше?

– Да.

– Не хочется попадать в Крабу?

– Какая разница? Вам ведь нужны деньги.

– Деньги нужны всем… – лесник пристально посмотрел в глаза Гаврилину.

– Я… – в голове звенело и комната снова начинала плыть перед глазами, – я просто уйду.

– Извини, – сказал лесник и вдруг глаза его округлились, и он надсадно закричал, – Сзади!

Гаврилин покачнулся, оглядываясь. Одновременно с этим скользнула в мозгу мысль, что это ловушка, но мысль это была такой вялой, что не успела добраться до сознания вовремя.

Оглянувшись, Гаврилин услышал звон посуды. Палец нажал на спуск пистолета, отдача рванула руки.

Кто мог ожидать такой прыти от пожилого мужика? Гаврилин сделал несколько шагов вперед и прижался спиной к деревянной стене возле двери.

– Батя, что делать будем?

– Держи дверь на прицеле, – скомандовал лесник.

– А что…

– По ногам стреляй. Что зарядил?

– Картечь.

– Вот и ладненько. По ногам. Он нужен живым.

Гаврилин сплюнул.

Картечь. По ногам. Сволочи. Гаврилин закрыл глаза, стараясь успокоиться. Дышал мелко, щадя рану, задабривая боль. Он уже стрелял дважды. В пистолете осталось еще шесть патронов и восемь патронов в запасной обойме.

И никаких шансов. В комнате два окна. Маленькие, с двойными рамами. Сходу их не проломить. Завозится, и в комнату успеет ворваться крошка-сын и его папа-гуманист.

Есть еще одна дверь – наверное в спальню. Гаврилин поборол мгновенное желание перебежать туда и закрыться. Все это только продление агонии.

Что-то они затихли. Гаврилин осторожно вытер рукавом пот со лба. Нужно что-то делать. Взгляд бессильно скользил по стенам, потолку, окнам. По висящим под низким потолком керосиновым лампам.

Шепчутся они, что ли? Гаврилин слышал слабый звук, который мог оказаться и шепотом и просто тяжелым дыханием.

Стены, окна, лампы… Что-то скрипнуло. Половица? Дверь?

Гаврилин сполз спиной по стене, сел на корточки. Окна, лампы… Если сейчас кто-нибудь из них выйдя из дому, подойдет к окну, то сможет спокойно всадить в него заряд картечи.

Точно, снова скрипнула дверь.

Кто из них? Отец или сын?

Быстрее нужно думать. Быстрее. Сбить лампы пулями? Гаврилин поднял пистолет и снова опустил. Керосин. Все загорится. А его из дома не выпустят.

Это не лучше, чем картечь, в клочья разрывающая ноги.

– Хозяин?

Тишина.

– Слышь, хозяин! – горло подчинялось с большой неохотой, слова получались хриплыми, будто рычание загнанной собаки.

В доме остался сын. Отец сейчас осторожно пробирается к окну.

Что делать? Что?

Как там сейчас этот парень за дверью? Ждет появления Гаврилина, наставив на дверь стволы, или… Он ждет команды отца.

Гаврилин снова оглянулся. Часы. Стенные часы, в деревянном футляре, за стеклом.

Некогда раздумывать.

Грязь.

Ничего, сейчас ты запоешь по-другому. Петрович выбежал во двор. Теперь вдоль стены, за угол и к окну.

В ноги метнулся Кунак, светло-серое пятно на черном фоне земли.

– Пошел, дурак, – Петрович отпихнул пса.

Быстрее, пока гость не сообразил что к чему. Петрович подбежал к углу дома. Осторожно заглянул за него. Не хватало еще, чтобы парень встретил его пулей через окно.

Никого. Петрович заглянул в окно. Замерзло, не разглядеть. Твою мать, не подумал. Что теперь? Ломать окно дуриком, наугад? Какое из двух? Где он может быть?

Должен быть прямо возле двери. Самое лучшее место. Значит, видно его будет лучше через правое окно.

Петрович осторожно перешел к другому окну. Сейчас.

Сухо щелкнули курки. Жалко стекол. Но ничего, вставим новые. Петрович на мгновение замешкался. Можно было, конечно, сторговаться с этим парнем. Только вот, как потом все это объяснить Крабу? Лучше уж получить тысячу баксов. Меньше, но безопасней.

Ну, с богом! Петрович примерился к окну, замахнулся. И замер. Какой-то шум со стороны леса. Машина. Медленно пробирается по разбитой еще с осени дороге.

Петрович оглянулся. Краб? Тогда пусть сами разбираются. Или это за гостем?

Что делать тогда? Как отдуваться? Твою мать!

Лесник отошел от окна, приподнялся на цыпочки, пытаясь рассмотреть, что за машина подъезжает.

Кто приехал?

Подал голос Кунак, тихо зарычал и подбежал к хозяину.

– Тихо, – Петрович схватил кавказца левой рукой за ошейник, – тихо.

Свет фар полоснул по сараю.

– Тихо, – прошептал Петрович, приседая. Кунак еле слышно зарычал.

И тут в доме грохнуло. Ружье, из двух стволов, узнал Петрович. Пауза, потом значительно глуше ударил новый выстрел, не ружейный. Потом еще раз. Еще и еще.

Петрович выпрямился, все еще удерживая Кунака.

– Петрович! – крик, прозвучавший из-за забора, показался леснику знакомым.

– Кто там? – Петрович навел ружье на калитку одной рукой.

В доме что-то крикнул сын, снова выстрелило ружье. Живой, подумал Петрович.

– Это я, Кирилл! Что тут у вас?

Снова ружейный выстрел в доме.

– Калитку открой!

– Сейчас, – Петрович побежал через двор к калитке, когда в доме ударил пистолет. Три раза подряд, почти очередью.

Лесник обернулся к дому, замер.

– Давай через забор, Нолик, – скомандовал Кирилл.

Дверь дома распахнулась, полыхнуло. Выстрел. Петрович выпустил из левой руки ошейник Кунака и выстрелил в ответ, навскидку. Раз и еще раз.

– Калитку открой! – это Кирилл, – Нолик.

– Сейчас, – ответил чей-то голос, кто-то спрыгнул во двор. – Сейчас открою.

Снова выстрел от дома. Петрович присел, торопливо перезаряжая ружье.

– Нолик!

– Да уже… – слова вдруг превратились в крик, истошный крик смертельно напуганного человека.

Кровь

Жмот не сводил взгляда с двери. Скоро батя вломится в окно и тогда нужно будет или вязать беглеца, или стрелять в него. По ногам, сказал отец. Значит, по ногам.

Жмот привык выполнять все, что приказывал отец. Так было проще и надежнее. Только по ногам. Тогда они получат тысячу долларов.

Одно странно, чего это батя отказался отпустить беглеца за деньги? Можно было получить больше бабок… Черт с ним, отцу виднее.

Что он там возится? Жмот не волновался. Он мог ждать и дольше. Просто хотелось закончить эту охоту поскорее. И отвезти добычу в усадьбу. И получить деньги. Хотя бы увидеть, как деньги получит отец.

В комнате что-то скрипнуло. Ходит гад, ищет выход. А некуда! Батю не перехитришь. Не перехитришь.

В прошлом году было… Что-то влетело в дверь, врезалось в стену, с грохотом и звоном бьющегося стекла. Жмот выстрелил не задумываясь, по низу, от порога и половиц полетели щепки. Из обоих стволов, дошло до Жмота. Он выстрелил дублетом по стенным часам. Жмот схватил с кухонного ствола два патрона. Быстрее…

– Брось ружье! – на пороге комнаты появился парень с пистолетом в руках.

Ружье переломилось, Жлоб, не сводя глаз с пистолета, вынул пустые гильзы.

– Брось ружье, идиот! Брось!

Новые патроны легко скользнули в ружье.

– Брось!

Ружье щелкнуло, закрываясь.

Грохот.

Тихий, по сравнению с тем, как грохотало его ружье. Жмот почувствовал удар в грудь, шагнул назад, чтобы удержать равновесие. Стал поднимать ружье.

Еще выстрел, снова удар в грудь, но теперь его удержала стена. Стволы все никак не могли нащупать силуэт на пороге.

Выстрел. Огненной болью взорвался живот. Ноги подкосились, и Жмот сел, но ружья не выпустил.

Где же батя? Где он? Жмот поднял ружье снова. Удар в грудь. Силуэт приблизился вплотную.

Батя!

– Батя! – протянул Жмот. У него не получалось навести ружье. Оно было слишком тяжелым. Что-то рвануло ружье из рук. Не сильно, Жмот удержал его. Нажал на спуск. Выстрел.

Он больше не допустит ошибки, он не станет стрелять разом из обоих стволов. Тень перед глазами шарахнулась.

– Батя! – снова закричал Жлоб.

Ему было больно. И он не мог попасть в зверя.

– Батя! Помоги.

Тень снова встала перед Жмотом. Убить! Сил поднять ружье уже не было, палец снова нащупал спуск и потянул его. Ружье выстрелило и вырвалось из рук.

– Батя!

Наблюдатель

Сын лесника сидел на полу. Гаврилин всадил в него уже три пули, но парень все еще был жив. И даже не выпустил из рук ружья.

Из ран на груди и в животе текла кровь, окрашивая в темно-вишневый цвет светлую рубаху. Широко раскрытые глаза незряче смотрели перед собой.

– Батя! – простонал сидящий на полу.

Гаврилин наклонился, чтобы отобрать ружье. Потянул за ствол и чуть не поплатился. Ружье выстрелило перед самым лицом. Жар, грохот. Гаврилин неловко метнулся в сторону, оглохнув, захлебываясь пороховыми газами и болью.

Обожгло щеку. Заряд картечи разнес вдребезги стекло буфета, стоявшего напротив.

Хватит! Гаврилин хотел крикнуть это, но только всхлипнул. Словно рыдания сдавили его горло. Хватит, хватит, хватит!

– Батя! – просипел сидящий на полу. Из уголков рта потекли две тонкие струйки крови, и лицо стало похоже на кукольное. Глаза раненого остановились, зрачки расширились.

Хватит! Гаврилин наклонился к нему, чтобы тряхнуть, чтобы заставить его прекратить… Что? Что он теперь мог прекратить?

– Батя! Помоги…

Прекрати! Хватит! Прекрати!

Нужно остановить все это. Нужно остановить кровь, нужно остановить смерти. Нужно…

И снова грохот выстрела. Где-то под ногами. И выстрел словно прорвал что-то внутри Гаврилина.

Разум словно провалился в трясину. Действовало тело. Пистолет был всего в нескольких сантиметрах от лица сына лесника, когда палец Гаврилина сам нажал на спуск.

Ярко красный всплеск, багровая жижа выплеснулась на стену, на руки, на лицо Гаврилина.

Вторая пуля, третья, брызги, клочья плоти и осколки кости… Горячие удары капель в лицо, толчок отдачи в руку…

Палец все жал и жал на спуск, но патронов уже не было, ствольная коробка отъехала назад, обнажая ствол.

Гаврилин задыхался. Пришлось опереться на стену, чтобы не упасть. Гаврилину показалось, что он смотрит на дергающееся тело умирающего откуда-то с большой высоты.

Куда-то ушли все звуки. Бесшумно ноги скребли по полу, бесшумно скрюченные пальцы скользили по темному ложу ружья, бесшумно стекали темные сгустки по стене.

Тело продолжало действовать. Руки вытащили из рукояти пистолета пустую обойму, засунули ее в карман – нужно отдать сержанту – новая обойма бесшумно вошла в рукоять пистолета, бесшумно вернулся затвор на место.

Гаврилин сунул пистолет за пояс, наклонился, взял из мертвой руки ружье. Мертвые пальцы дернулись, коснулись его руки, и Гаврилин отстраненно удивился, что тело сына лесника продолжает жить после того, как угасло сознание.

Руки Гаврилина сгребли со стола патроны, сунули их в карманы куртки, два патрона ловко загнали в стволы. Гаврилин понимал, что все это делает он, но одновременно с этим знал, что не хочет этого делать, что он хочет только одного – умереть. Прекратить это…

И все-таки он действовал быстро и ловко. Словно все было отрепетировано заранее. Или все это было заложено в него годами занятий?

Дверь на крыльцо легко распахнулась от удара ноги. Что-то шевельнулось в глубине двора. Почти неразличимое из-за резкой перемены освещения. Ружье в руках Гаврилина выстрелило будто самостоятельно. Огненный сноп перечеркнул темноту.

Ноги почти не держали, и Гаврилин буквально скатился по ступенькам.

Темнота ответила двумя выстрелами. Что-то ударило в стену над самой головой Гаврилина, но он даже не пригнулся.

Кто-то приехал, сказал себе Гаврилин. Люди Краба успели приехать раньше.

Гаврилин снова нажал на спуск ружья, прижимая его приклад к бедру. Он даже не пытался попасть. Просто тело выполняло свою работу.

– Нолик!

Нолик? Он уже слышал эту кличку. В подвале. Нолик. Хруст костей. Ругань. Извини. С глазом не получилось! Теперь он пришел за ним? Теперь Краб прислал его за Гаврилиным?

Тело разом ослабло, и Гаврилин чуть не упал. Все.

Все.

Возле калитки что-то случилось. Кто-то истошно закричал. Гаврилин слышал этот крик, понимал, что человек кричит от боли и ужаса, слышал и остервенелое рычание собаки, но ничего больше не шевельнулось у него в душе.

Для него уже все равно. Гаврилин шагнул в сторону, держась правой рукой за стену. Стоп. В правой руке у него было ружье. А теперь его нет. Ну и черт…

Нужно поднять. Гаврилин попытался наклониться, перед глазами засветился рой назойливо жужжащих светляков. Пришлось стать на колени.

Пальцы нашарили ружье, но поднять его не смогли. Гаврилин лег.

Кто-то кричал, кто-то ругался. Внезапно навалилась сонливость.

Гаврилин все-таки перезарядил ружье. Лежа на земле. К нему сейчас подойдут. Как он несколько секунд назад подошел к парню, истекающему кровью. И самое большое, что он сможет сделать, это нажать на спусковой крючок, не целясь, даже не пытаясь попасть. А просто для того, чтобы сделать хоть что-то.

И может быть ему повезет, и чьи-то нервы не выдержат, и ему будет дарована быстрая смерть, и не будет никто пытать его… И…

Гаврилин пополз опираясь на локти, выгнув спину так, чтобы не беспокоить рану, волоча за собой ружье.

В сторону от крыльца. За угол.

Что-то заставляло его тело двигаться. То ли жажда жизни, только страх перед болью. Он уже полз вот так, борясь с собой и болью. Там, в подвале. Он полз тогда, чтобы прекратить чужие мученья.

А сейчас…

Крик захлебнулся. Выстрел. Еще выстрел. Высокий, нечеловеческий визг. Собака. Снова выстрел. Визг оборвался.

Кто-то закричал, на это раз яростно, со злобой.

Вот и все, подумал Гаврилин, привалился левым плечом к стене и подтянул ружье к себе. Отсюда он никуда не уйдет. Просто не сможет. И не захочет.

Гаврилин вытащил из-за пояса пистолет и положил его на землю возле себя.

Он уже не чувствовал холода. Он не чувствовал, что земля твердая. Он даже не чувствовал боли.

Что-то мягко покачивало его. Волна… Морская волна. И легкий шум прибоя в ушах…

Это было всего полгода назад. Солнце, море, пляж… его первое задание. Задание, которое…

Гаврилин улыбнулся. Тогда он думал, что пережил уже самое тяжелое, пережил страх, пережил ощущение бессилия, пережил многих людей…

Ему тогда показалось, что стать причиной смерти – это верх преступления. «Я займу для тебя место», – пообещал тогда человек. Я займу для тебя место в аду.

Дурак. Хотя о мертвых нельзя говорить плохо. Дурак. Для Гаврилина не нужно занимать место в аду, ему уже просто помогли построить ад на земле.

Спать. Спать. Этому голосу хочется подчиниться. Спать. Подчиниться… Гаврилин вздрогнул.

Подчиниться? Нет. Он уже слишком много подчинялся. Он верил… Он хотел верить… Хватит.

Гаврилин открыл глаза. Темнота.

Чуть сбоку, из-за угла, легкий рассеянный свет. Окно кухни. Тело словно исчезло. Его не было. Было только сознание, подвешенное в темноте. В почти полной темноте.

Шум в ушах усилился. Гаврилин сглотнул. В темноте перед ним что-то происходило. Сквозь равномерный шум пробирались какие-то звуки. Обрывки слов?

Какая-то тень мелькнула на темно-сером фоне. Снова. Стала плотней, замерла неподвижно. Тень, лицо которой было гораздо светлее всего тела.

Это за мной, подумал Гаврилин. За мной.

– А ты мне больше ничего не хочешь сказать? – спросил его в подвале Краб.

Хочу, прошептал Гаврилин. Хочу.

Тень приблизилась. Немного. Просто стали видны глаза на лице. Темные провалы на бледном пятне.

Он ищет меня, подумал Гаврилин. Подумал отстраненно, как о чем-то малозначащем. Он просто слишком высоко смотрит. Он не думает, что кто-нибудь может сейчас лежать на земле. На заледеневшей твердой земле.

Тень… Очень похожая на ростовую мишень в тире. Мишень. Мишень вдруг ожила и решила найти стрелка, наказать его за дыры, пробитые в ее фанерном теле. Мишень, решившая отомстить.

Из-за угла донесся голос. Еще одна мишень. Еще один фанерный силуэт, пронизанный злостью и желанием убивать. Они переговариваются шершавыми фанерными голосами. Им нужно найти остывающий комок плоти, истекающее кровью тело. И сделать его тенью.

Гаврилин поднял ружье, одной рукой. Неожиданно легко. Будто не ружье это было, пистолет. Стволы почти уперлись в силуэт.

– Не повезло, – сказал Гаврилин и увидел, как человек замер.

Гаврилин не мог видеть выражение его лица, он видел только, как напряглось тело, как… Будто четче стали его контуры на сером фоне.

– Не повезло, – зачем-то повторил Гаврилин.

Из-за угла снова послышался голос. Вопросительная интонация. Спрашивает что-то?

Рука стала наливаться тяжестью. Он не сможет долго так удерживать ружье. Не сможет…

– Не повезло… – сказал Гаврилин и нажал на спуск.

Кровь

Нолик закричал. Темная масса ударом швырнула его лицом на забор. Адская боль обрушилась на плечо. Нолик дернулся.

Чудовище рвало его тело, захлебываясь рычанием. Клыки рвали кожу и сухожилья.

Нолик ударил по оскаленной пасти левой рукой. Вернее, попытался ударить, собака успела перехватить руку. И новая вспышка боли. Кисть захрустела на зубах.

Крик, вырвавшись из груди Нолика, уже не прекращался. Больно же, больно!

Собака рванула головой. Нет! На секунду, на крохотную секунду, собака оставила Нолика в покое, ровно настолько, чтобы он понял – у него больше нет руки. Больше. Нет. Руки.

Нолик даже успел поднести к глазам то, что осталось от кисти. В лицо тонкой струйкой плеснуло что-то теплое. Кровь.

Капли попали на лицо. В распахнутый криком рот.

Собака снова метнулась вперед. К горлу. Нолик успел отклониться назад, и зубы снова сомкнулись на истерзанной руке.

Больно, больно, больно, больно…

Тело Нолика билось, разбрызгивая кровь. Запах и кровь доводили обезумевшую собаку до бешенства.

Петрович замер в нерешительности. В каком-то остолбенении он переводил взгляд с дома на бьющийся клубок тел.

Там, возле дома, человек, убивший – лесник сразу понял это – убивший его сына. Здесь…

– Убери собаку! – через забор перепрыгнул Кирилл.

– Я!..

– Собаку!

– Не-е-ет! – голос Нолика поднялся до животного визга.

Собака впилась в его живот, мотала головой, разбрасывая в стороны ошметки и брызги.

– Помоги!

Кирилл ударил собаку ногой в бок. Изо всей силы. Кавказец взвизгнул, но не отпустил жертву. Кирилл схватил собаку за обрубленное ухо, приставил к голове пистолет так, чтобы не задеть Нолика и выстрелил.

Крик человека и визг собаки слились в один жуткий звук. Кавказец отпустил Нолика, попытался повернуть голову к Кириллу, но тот, вцепившись в густую шерсть, удержал голову на месте и снова выстрелил. Еще раз.

Собака замолчала, тело ее судорожно дернулось несколько раз и замерло.

Кирилл разжал пальцы.

Молчал и Нолик. Умер или потерял сознание, подумал Кирилл. Во двор спрыгнул водитель, которого Кирилл оставил в машине.

– Чего тут у вас? Твою мать… – водитель чуть не наступил на тело Нолика.

– Он возле дома, – сказал лесник, – возле дома.

– Где?

– Был на крыльце.

Кирилл потянул к себе водителя за рукав:

– Аккуратно вдоль сарая обойди дом. Я пойду справа.

– Понял, – водитель щелкнул затвором пистолета.

– А ты… – Кирилл толкнул Петровича, – пойдешь прямо к крыльцу, только медленно, так, чтобы не обгонять нас. Слышишь?

Петрович смотрел на мертвую собаку, шевеля губами.

– Петрович, мать твою…

– Что?

– Пойдешь прямо к крыльцу.

– К крыльцу, – механически повторил Петрович безжизненным голосом, – к крыльцу.

– Давай, – Кирилл бесшумно скользнул вдоль забора.

Петрович недоуменно посмотрел ему вдогонку. К крыльцу? Зачем? Зачем?

В дом? В дом, к сыну. В доме остался сын. Его убили. Я знаю, что его убил тот парень, которого я хотел продать Крабу.

К крыльцу. В дом. Петрович двинулся через двор, даже не стараясь идти тихо. В дом. И Кунака убили. В дом. Сын. Он там, в доме. В доме.

Петрович поднялся по скрипящим ступенькам. Вошел в дом.

Сын был здесь. Его сын, которого он считал своей собственностью, своим батраком. И который все-таки был его сыном.

Теперь он лежал возле стены. Его лицо… У него не было лица. Лесник обвел взглядом комнату.

Разбитые часы. Изуродованный буфет, усыпанный осколками посуды и бутылок. Кровавая каша вместо лица сына. Тускло отсвечивающая коричневым гильза. Возле стены лежит другая. В лужице крови.

Кровь на полу, на стене, на лице… Нету у сына лица.

Петрович постоял над телом сына.

– Кунака убили, – собственный голос прозвучал для него незнакомо, – слышь, сын? Жалко, да?

Петрович обернулся к двери.

– Ладно, ты полежи пока, я скоро. Я быстро. Ты полежи.

Все очень просто, подумал Петрович, нужно просто найти того парня и привести его сюда. Пусть сын увидит, как… Или услышит. Я похороню их вместе. Вместе. Всех.

– Я быстро, сын, туда и назад.

Грязь

Водитель не ответил на оклик Кирилла. Всего минуту назад сказал, что все у него нормально, а теперь промолчал. Это плохо.

Кирилл пригнувшись перебежал к крыльцу, замер на мгновение.

– Что там у тебя?

Тишина.

Кирилл сжал зубы, поднял пистолет двумя руками. На уровень лица. Шаг. Еще. В доме что-то стукнуло. Это лесник. Он словно ненормальный, не пригибаясь прошел через двор и вошел в дом.

Сколько до угла? Метра три. Кирилл сделал еще шаг и услышал чей-то голос. Одно слово. Кирилл не разобрал какое. Очень спокойный голос. Чужой.

Кирилл выглянул из-за угла, увидел водителя, хотел окликнуть его, но тут под ногами словно взорвалось.

Огненный столб ударил снизу вверх в живот водителя, отбросил его на спину. Водитель даже не вскрикнул. Тело его ударилось в стену сарая и упало.

Кирилл метнулся назад, за угол. Черт. Этот тип лежит возле самого угла. Чуть не нарвался. Кирилл почувствовал, как заколотилось сердце, навел пистолет на угол. Вниз, к земле. Потом попятился, поднял ствол пистолета.

Сейчас этот парень должен подняться. Он больше не будет лежать на земле. У него получилось это один раз. Теперь он будет либо уходить, либо атаковать. И от дома он теперь не отпустит. Они так и не открыли калитку.

Если даже ему удастся перебежать двор, то его достанет пуля на заборе, или возле калитки.

Или он сейчас обходит дом, чтобы выйти Кириллу в тыл? Не паниковать. Не паниковать.

Сзади, на крыльце открылась дверь.

Кирилл оглянулся. Выдохнул. Это Петрович. Теперь они смогут взять противника в клещи.

Лесник медленно, очень медленно спустился по ступеням.

– Петрович!

– Что?

– Он пришил…

– Ну и что?

– Давай так, ты обойдешь его сзади, а я…

– А чего ты шепчешь?

– Так ведь…

– Все шепчите! Ты зачем Кунака убил? – Петрович вплотную подошел к Кириллу.

– Кого?

– Собаку мою. Зачем?

– Так ведь он… – Кирилл попытался отступить, но лопатки уперлись в стену.

– Он… А моего сына тоже убили. Его за что?

– Петрович! – Кирилл сказал это уже в полный голос, – Ты что? Он вон там, за углом.

– За углом… – Петрович отвернулся от Кирилла, – за углом.

– Аккуратно только, – напомнил Кирилл.

– Что? – Петрович остановился.

– Он может…

– Что он может? Сына моего убить? Собаку мою убить? Меня убить? – спросил Петрович не оборачиваясь.

– Хрен с тобой, делай что хочешь! – сказал Кирилл.

В конце концов, чего он беспокоится? Нарвется лесник на пулю – его дело. Может, оно и к лучшему будет. Нужно просто идти за ним осторожно. И сразу же после его выстрела – атаковать. Просто разрядить обойму. Пусть Краб сам берет его живым. Хватит.

Неужели правду сказал лабух? Неужели всех, кто был в подвале, убьет этот парень?

– Что ты сказал? – спросил лесник.

– Делай что хочешь!

– Спасибо, – ружье в его руках выстрелило.

Черт! Все разом распалось на кадрики, медленно сменяющие друг друга. Сноп огня из дула, толчок в живот, медленный, но неумолимый, тело Кирилла словно взлетает, он с изумлением видит, как удаляется от него лицо лесника. Падение.

Но он не чувствует боли. Просто понимает, что в живот ему ударил заряд из охотничьего ружья, что заряд этот отбросил его тело на ступеньки крыльца, что тело ударилось о ступеньки и замерло… Но боли нет. Нет.

– Зачем ты убил Кунака? – спросил Петрович и погрозил пальцем, – Не нужно было.

Аккуратно перезарядил ружье.

– И сына моего не нужно было убивать. Слышь? – Лесник повысил голос, – Не нужно было!

Все вокруг исчезло для него. Были только кровавые лохмотья вместо лица сына, и был мертвый пес. И были те, кто это сделали. Делай что хочешь, подумал Петрович.

Он прячется за углом. Ну и хрен с ним. А сын лежит в доме. А Кунак лежит во дворе. А Кирилл лежит на крыльце. А ты… Ты будешь лежать…

Петрович дошел до угла, оглянулся на лежащего Кирилла. Делай что хочешь.

Теперь за угол. Петрович шагнул, поднимая ружье к плечу. Где ты там? Зачем ты убил…

Первая пуля ударила в ногу. Петрович потерял равновесие и стал падать. Вторая пуля пробила кисть руки, расщепила ложе ружья. Ружье отлетело в сторону.

Петрович упал на бок, лицом к лежащему человеку. Еще две пули попали в грудь. И остановили сердце. Петрович вдохнул, а выдохнуть не смог.

Наблюдатель

Гаврилин попытался вспомнить сколько раз выстрелил из пистолета. Три или четыре? Сколько же осталось в «макарове»? Пять или четыре? И сколько там еще осталось человек?

Это не может продолжаться бесконечно.

Гаврилин попытался сесть. Не получилось. Еще раз. Еще…

Есть. Теперь что? Что? Ждать, что они снова будут выходить из-за угла и попадать под его выстрелы? Пять или четыре? Сколько раз он еще может выстрелить, чтобы оставить и для себя один патрон?

Взять оружие у мертвых? Гаврилин смерил взглядом расстояние – метра полтора. Далеко. И он не сможет наклониться за оружием. И не сможет подняться после этого. Он сможет только сидеть и ждать… Чего? Смерти?

Ни хрена. Им будет просто нужно подождать, пока он не потеряет сознания. А потом отвезти его в подвал, к Крабу.

Нет. Нет. Сколько же их было во дворе? Сколько? И сколько времени прошло с того момента, когда он отпустил сержанта? Год, два?

Хорунжий? Он, наверное, не успеет. Гаврилин поскреб скрюченными пальцами по стене, пытаясь нашарить точку опоры.

Какого черта! Нужно просто встать. Встать и выйти из-за угла. И получить пулю. И тогда не придется прижимать ледяной металл пистолета к своему виску. И не нужно будет совершать грех самоубийства.

Если уж не удалось избежать греха убийства. Или это все-таки не грех? Или все-таки имеет человек право лишить жизни ближнего своего? Нужно тогда просто найти для этого оправдание. И тогда получается, что можно совершать любой грех. И грех самоубийства.

Гаврилин снова пошарил по стене. Встать. Лучше умереть стоя… Смешно. Всего пару часов назад он думал, как выжить, а теперь прикидывает как умереть. Смешно и глупо.

Встать. Гаврилин повернулся к стене лицом, стал на колени. Хорошо. Еще немного насилия над собой, еще немного боли… она вернулась очень кстати, эта надоедливая боль.

Встать. И случилось чудо. И он встал. Он смог встать, не смотря на хлесткий удар боли. Встал. Вот и все. Теперь сделать всего один шаг. И выстрелить из пистолета. Просто выстрелить в первую подвернувшуюся тень. И все.

Шаг. Гаврилин медленно поднял пистолет, держась левой рукой за стену дома. Темнота. И никакого движения в этой темноте, и ни какого звука.

Как-то это все затягивается, подумал Гаврилин.

– Где вы… – голос сорвался, Гаврилин откашлялся, – Где вы тут все?

И только морской прибой. Гаврилин покачнулся. Это шумит в ушах. Здесь нет моря.

Вдоль стены. Нужно просто пройти вдоль стены, держась за нее рукой. А потом успеть выстрелить. На любое движение. А потом…

Какой-то стон. От крыльца. Тихий стон. Гаврилин остановился, прислушиваясь, потом снова пошел. Сантиметр за сантиметром. К крыльцу. К невообразимо далекому крыльцу.

– Кто тут? – спросил Гаврилин.

– Замочил?

– Что?

– Лесника замочил?

– Это был лесник? – Гаврилин оперся спиной о стену.

– Замочил… – удовлетворенно сказал голос, – суку такую.

– Ты кто? – снова спросил Гаврилин.

– Кирилл.

– Кирилл… Кирилл, – Гаврилин почувствовал в желудке пустоту, в голове что-то звонко лопнуло. И прозвучал голос Краба: «Что ж ты, Кирилл, уже и глаз целым достать не можешь?».

– Что ж ты, Кирилл… – медленно произнес Гаврилин.

– Что?

– Уже и глаз целым достать не можешь?

Кирилл захрипел. Смех, не сразу понял Гаврилин.

– И все-таки лабух был прав, – с трудом произнес Кирилл.

– Музыкант.

– Музыкант, – сказал Кирилл. – Не повезло мне.

– Да? – сказал Гаврилин с иронией. Даже удивился, что у него остались еще силы на иронию.

– Не повезло. Чертов Петрович.

– Не поделили? Меня?

– Кобеля его. Кунака. Я его пристрелил. А Петрович – меня.

– Куда тебя? – спросил Гаврилин и подумал, что разговор получается глупый и нелепый.

– В живот. Только я ни боли не чувствую, ни пошевелиться не могу. Наверное, позвоночник.

– Скорее всего, – согласился Гаврилин, – а напарника твоего я убил?

– Нолика? Нет, его Кунак порвал, можешь посмотреть возле калитки.

– Кто-то еще с тобой приехал?

– Все, больше никого. Нас трое и лесник. Все.

– Ага.

Пауза.

– Ты что теперь со мной будешь делать? – тихо спросил Кирилл.

– С тобой? – А разве что-то нужно делать, подумал Гаврилин. – С тобой…

А что, собственно…

– А ты как думаешь?

– Мочить будешь?

– Мочить…

– Решай быстрее.

– Тебе некогда?

– Сука!

Гаврилин усмехнулся:

– Сам решай.

– Что решать? Убить тебе меня или нет?

– Убить или нет, – Гаврилин говорил с трудом, преодолевая приступы слабости, смысл слов доходил до него с трудом, – убить или нет.

– Подыхать оставишь? Я же за пару часов дойду на этом морозе!

– Морозе? – Гаврилин улыбнулся, он напрочь забыл, что на дворе мороз. И сразу же стало зябко, тело начала колотить дрожь.

– Не тяни, сука, не тяни!

– Что же ты, Кирилл, уже и глаз целым достать не можешь?

– Помучить решил? Отыграться?

– Помучить? – Гаврилин задумался. – Нет, не хочу.

– Что хочешь?

– Хочу кое-что узнать.

– Спрашивай, – голос Кирилла упал до шепота, – не тяни.

– Так плохо?

– Плохо? Представь себе, что тело твое уже подохло, а мозги еще живут. У меня живот разворочен. Мне холодно. Очень холодно.

– Зачем вы приехали?

– За сержантом. Петрович позвонил…

– Все-таки был телефон…

– Сам Краб поехал за тобой в погоню, а нас послал сюда.

– Хорошо. – Гаврилин почувствовал, как начинает проваливаться в топкую темноту, прикусил губу. Стало больно и горячо. И вкус крови во рту. Темнота отступила.

– Кто-нибудь караулит выезд отсюда на трассу?

– Нет. Человек Краба есть на ментовском блок-посту возле самого города. Все?

– Почти. Почти, – Гаврилин задумался, – афганец ваш что делает?

– Кто?

– Афганец, Клоун.

– Клоун? Какой он на хрен афганец? Не был он никогда афганцем. В зоне срок он мотал, понял? Афганец…

– Срок мотал, в зоне… – Гаврилин посмотрел на небо. Звезд видно не было. Снова небо затянуло тучами.

– Мне пора, – сказал Гаврилин.

– Давай, – очень тихо сказал Кирилл.

– Машина ваша где?

– Сразу за забором, ключ в замке. Не тяни…

– Ладно, – Гаврилин поднял пистолет, навел его в лицо Кирилла, – ладно.

– Вот ведь обидно, – сказал вдруг Кирилл, – к семье своей так и не заехал…

– Обидно, – согласился Гаврилин, – обидно.

Выстрел. Пуля попала в лоб, тело даже не вздрогнуло. Просто на белом появилось черное отверстие.

– Обидно, – пробормотал Гаврилин, отталкиваясь от стены.

– Обидно, – прошептал Гаврилин делая шаг к калитке.

Обидно, обидно, обидно, обидно, обидно…

Оперся рукой о забор. Постоял, переводя дыхание. Холодно.

Холодно и обидно. Гаврилин толкнул калитку. Закрыто. Нашарил левой рукой засов. Потянул. Влажная кожа прилипла к вымороженному металлу.

Обидно. Гаврилин не торопясь оторвал пальцы от засова, оставляя кусочки кожи. Больно. Холодно.

Холодно и больно.

Гаврилин толкнул калитку. Она легко открылась.

Машина. Действительно, всего в нескольких метрах. Гаврилин снова посмотрел на лежащего под самыми ногами Нолика. Ему вдруг показалось, что тот шевельнулся.

Показалось. Но Гаврилин осторожно прицелился и выстрелил в Нолику в голову. Холодно.

Покрутил пистолет в руке. Выбросить? Нет, нельзя, нужно вернуть его сержанту Милякову. Обещал…

Если его не нагнал Краб. Тогда можно никого не ждать.

А он и не ждет никого. Он сам выберется. Сам. И он сдержит свои обещания. Сдержит. И свои, и обещания музыканта. Краб. Краб.

И Григорий Николаевич.

Теперь все будет легче. Просто сесть в машину. Просто завести мотор и доехать до города.

Гаврилин обошел машину. Его качало. Ничего. Теперь только сеть в машину. Только сесть в машину…

Темнота внезапно облепила лицо, клейкой массой забила легкие. Гаврилин схватился за ручку на дверце.

Земля испуганно прыгнула из-под ног. Пальцы скользнули по металлу, не удержали тело.

Обидно, подумал Гаврилин, и все померкло вокруг него.

Пустота

Пальцы впились в ледяную стену. Он висел над пропастью. Сквозь ледяную корку просвечивалась поверхность скалы, изрезанная морщинами, будто лицо старухи.

Морщинистая серая кожа, залитая прозрачной слюдой. Скользкой, смертельно холодной слюдой.

Бесконечная вертикальная поверхность. Он посмотрел по сторонам. Поднял голову вверх. Холодная бесконечность. Вниз он посмотреть не решился. Достаточно было того, что ледяная стена терялась вверху, создавая впечатление бесконечной. Или и в самом деле была бесконечной?

Он бы просто не вынес зрелища бездонной пропасти. Он и так еле держится там, где ничто не может удержаться.

Он удивился. Посмотрел на свои руки. Его пальцы пронзили ледяную корку и удерживали тело, как крючья.

Странно, он не чувствовал своего веса. Или это его пальцы потеряли чувствительность на морозе? Он ведь целый день провел на морозе… Целый день. День, день, день…

Странное слово. Совершенно бессмысленное. Словно звук падающих ледышек. День. Никакого смысла.

Все теряет смысл перед безумной бесконечностью заледеневшей скалы.

Он висит уже бесконечно долго. Его пальцы скоро станут частью ледяного панциря, его тело, тесно прижимающееся ко льду, тоже превратится в ледышку. Нелепый крохотный нарост на сверкающей поверхности льда.

Он попытался пошевелить пальцами. Бесполезно. Он дернул руку. Лед отпустил. Он вскрикнул и замер в ожидании рывка, напряг пальцы левой руки. Ничего. На одной руке он висел так же надежно, как и на двух.

Правой, освободившейся рукой, он дотронулся до своего лица и не почувствовал прикосновения. Только что-то легонько звякнуло. Льдинка о льдинку.

Появилась шальная мысль, что он повис вовсе не на стене. Он лежит на бесконечной ледяной равнине. И тогда нужно просто встать. Вырвать изо льда левую руку и встать.

– Попробовать встать? – спросил он у себя.

– Попробуй.

– Хорошо, – он потащил руку на себя.

Пальцы медленно, с тихим скрипом пошли наружу. А он снова ничего не почувствовал. Не то, чтобы тело совсем перестало ему подчиняться. Оно… Оно именно подчинялось, тщательно выполняя мысленные команды. Он управлял своим телом, но перестал быть его частью. Сознание его находилось в теле, будто водитель в машине.

Он высвободил левую руку. Легкий шелестящий звук. Еле слышный. Стал чуть сильнее. Еще немного. Еще.

Странно.

Никого нет вокруг. Он один на этой равнине. Или все-таки стене?

Перед его глазами медленно проплыла трещина. Подо льдом началось неторопливое движение трещин и морщин. Вверх, мимо его лица.

Странно.

Потом медленно пришла мысль – он падает. Все-таки он висел на скале, и вот теперь, потеряв опору, с каждым мгновением ускоряется. Вниз, в бездонную пропасть.

Рука ударилась в ледяную стену и бессильно отлетела в сторону. Звон.

Он ударил снова, сильнее. Словно по колоколу. В глубине льда зародился гулкий тягучий звук.

Еще удар. Он не чувствовал ни боли, ни самого удара. Взмах, колокольный звук. Бессмысленно.

Трещины скользили все быстрее и быстрее.

Он ударил изо всех сил. Брызнули осколки льда. Он вскрикнул, потому что это были не осколки покрывшей скалу корки, а его пальцы. Его пальцы разлетелись на сотни кусочков, а он не почувствовал боли.

Скорость нарастала. Он закричал.

– Ты чего орешь? – спросил женский голос.

– Падаю, – он повернул голову на голос и закричал снова.

Это она, первый человек, которого он убил. Та, которую он оставил лежать на полу ресторана в новогоднюю ночь, та, которая пыталась его убить.

– Падаешь! – насмешливо сказал кто-то справа, – Он падает! Ты понял, он у нас падает! Какая трагедия! Падает сам Александр Гаврилин!

Гаврилин… Это его фамилия. Точно, его.

Гаврилин повернул голову.

– Клин?

– Узнал, – Клин покачал головой, на измазанном кровью лице появилась улыбка, – только недавно виделись.

К щеке прилипли крошки. На широко раскрытых глазах лежала пыль.

– Не нужно кричать. Мы ведь не кричим.

– Мы не кричали даже тогда, когда ты нас убивал, – Гаврилин узнал этот голос не оглядываясь. Музыкант.

– Мы даже не обиделись, – сказал музыкант.

– Точно, не обиделись, – подтвердил еще один голос, – верно, батя?

– За что ж на сержанта обижаться? Убил и убил – дело житейское. Нам теперь проще, а ему еще жить. Как думаешь, Кирилл?

– Обидно только, к детям так и не смог заехать. А так – все нормально. Честно!

Гаврилин зажмурился. Еще раз ударил рукой по льду.

– Да что ты маешься? Вторую руку разобьешь, – сказал неодобрительно голос лесника.

– Но я же падаю!

– Да кто ж тебе это сказал?

– Я же вижу…

– Видишь! – музыкант засмеялся, – Видишь! А кто тебе сказал, что ты видишь правду?

– А вдруг это стена мимо тебя взлетает? А ты стоишь на месте. Ты вниз смотрел?

– Нет.

Хохот. Смеялись все.

– А ты посмотри, – посоветовал Клин, – до самой смерти не забудешь.

– До самой смерти… до самой смерти… до самой смерти… – подхватили остальные и засмеялись.

– Ты не падаешь, дурак, не падаешь. Ты взлетаешь!

Гаврилин не разобрал, кто именно сказал это. Взлетает. Куда? Вниз? Или падает вверх?

– Помнишь, что говорил Хозяин?

– О том, что наверху нечем дышать? Помнишь?

– Ты еще тогда спросил, не кружится ли у него голова от недостатка воздуха. Помнишь? – голоса быстро сменяли друг друга.

– Помнишь? Помнишь? Помнишь?..

– Только он поднимался долго…

– …а ты взлетаешь быстро…

– …за несколько дней…

– …ты будешь на самом верху…

– …только не цепляйся за лед…

– …все равно не поможет…

– …ты будешь на самом верху…

– …только попав на самый верх…

– …ты можешь…

– …уйти оттуда только после того…

– …как попадешь туда…

– …если захочешь уйти…

– …там нечем дышать…

– …там ты остановишься, а мы…

– …а мы полетим дальше…

Гаврилин зажал уши руками, посмотрел вниз.

Под ногами у него скала обрывалась. И начиналась голубая бездна неба.

Гаврилин почувствовал, что задыхается.

– Здесь нет воздуха! – крикнул ему кто-то, нелепо, вверх ногами стоящий на самом краю скалы.

И все стало на свои места. Он действительно взлетал.

И на самой вершине его ждал Хозяин. И еще кто-то. И еще… их было много, людей, стоявших на линии отделявшей скалу от неба.

Он действительно летел вверх, и это было куда страшнее, чем падение.

Глава 11

Суета

– … вдребезги. Лесника достал на улице, из ружья.

– Не звони. Лесника он положил из пистолета. Всего изрешетил. А Битому – точно, в живот.

– Кишки, кости – все в кашу.

– И Кирилла.

– И Кирилла. Вначале засадил ему в живот из двух стволов картечи, потом в лоб пулю влепил. И Нолику.

– С Ноликом вообще странная штука получилась…

– Какая штука?

– Да его пес порвал, кавказец Петровича. Руку почти начисто отъел, горло перекусил.

– Пацаны говорили, что живот Нолику чуть ли не до позвоночника выел.

– Тогда зачем ему еще и пулю в лоб засадили?

– Может, псина уже мертвого грызла?

– Хрен его знает… Ты лучше скажи, как он умудрился всех положить один. Пятерых. И Кирилла с ними, а Кирилл, между прочим, не салага.

– Хрен его знает. Так же как и Клина. Если человек умеет, то…

– Не нужно было его трогать. Лабух все точно сказал.

– Пасть закрой.

– Чего?

– Пасть, говорю, закрой, вон Краб появился…

– Где? А…

– Не дай Бог с ним сейчас зацепиться!

– Не пялься на него, а то гляделки быстро закроет!

– Нахрен!

– Тихо!

– Делать нечего? – спросил Краб, подойдя к болтавшим, – Занятие придумать?

– Да мы просто…

– Что?! – лицо Краба исказилось.

– Ничего, ничего, мы на минуту вышли, все…

– Я вам, суки… – Краб резко отвернулся и пошел к особняку.

– Совсем озверел.

– Озвереешь тут. Ему сейчас с Хозяином разговаривать. А тот шутить не будет. Упустили мужика.

– Краб Хозяина не боится.

– Не гони!

– В натуре. Сам сегодня слышал, какая разборка в кабинете была.

– Сам слышал?

– Ну, пацаны говорили.

– Пацаны… Крабу сейчас нужно только одного человека бояться.

– Кого?

– Сам подумай. Пошевели мозгами.

– Этого что ли, который сбежал?

– Быстро соображаешь!

– Считай, только Краб и остался в живых из тех, кто в подвале был. Сечешь?

– А Витек?

– А Витек, считай, уже покойник.

– Это точно. Надо же было такое учудить!

– А что он?

– А он как увидел, что у лесника произошло, крышей поехал, кинулся к машине, чтобы, значит, ноги оттуда сделать. Прикинь, при Крабе.

– Ни хрена себе!

– Вот и ни хрена! Краб его достал и так отделал…

– Привезли Витька как мертвого.

– Вот так-то, Максик, это тебе не «Гиппократ» караулить.

Максим молча кивнул.

Он уже несколько раз успел проклясть тот момент, когда согласился на предложение Краба. Все, что происходило с ним, слишком напоминало беспредельный телевизионный боевик. Трупы, кровь, суета, слухи и пересуды. И страх.

Все боялись. Боялись Краба, боялись бывшего пациента клиники, боялись друг друга.

Максим потоптался на улице, подождал, пока все зашли во флигель. Нужно перезвонить. Так, чтобы никто не засек. Если кто заметит, что он треплется по телефону – порвут на куски. И даже особо разбираться не будут.

И тут уж не поймешь, что лучше, сразу подохнуть, или чтобы Краб начал вопросы задавать.

Максим передернул плечами. Холодно. Или страшно? Огляделся. Потоптался на месте в нерешительности. Потом отошел за угол дома и достал из кармана телефон.

Грязь

Хорунжий не выходил на связь уже несколько часов. И никто из его группы так и не попал в поле зрения. Исчезли. Испарились. Прекратились переговоры по прослушиваемым телефонам. Будто и не было группы.

Григорий Николаевич сидел за письменным столом и чертил на листе бумаги карандашом бессмысленные линии. Округлые ничего не значащие вензеля.

Хорошее настроение куда-то ушло. Все вроде бы осталось по-прежнему. Операция была практически завершена, поставленные цели достигнуты, но… Не хватало какой-то мелочи. Махонького нюанса. Штришка, чтобы увидеть картину завершенной.

Последнего мазка гения.

Григорий Николаевич улыбнулся своим мыслям. Гения. С такой самооценкой пора писать мемуары. Гения. Забавно. В любом искусстве гением считается тот, кто широко известен, кого знают сотни и тысячи людей.

А в его работе гением является тот, о ком не знает никто. Это в идеале. Или почти никто. И чем меньше это «почти», тем гениальнее считается игрок. Или актер? Или режиссер? Как ему себя называть? В каком жанре он работает? Иллюзионист? Кукловод?

У кукловодов не бывает такого, чтобы куклы перестали подчиняться. И не бывает, чтобы кукловода раздражала излишняя послушность и предсказуемость куклы. А его…

Если вдруг кукла переставала выполнять приказы, это значило только, что оборвалась веревочка, дергавшая марионетку. Нужно эту веревочку восстановить. Или протянуть новую. Бывало, что кукла становилась слишком тяжелой и обрывала все нити управления. Тогда нужно было просто выбросить куклу, предварительно сломав, чтобы никто не смог ею воспользоваться.

Григорий Николаевич поймал себя на том, что карандаш, подчиняясь его мыслям, стал рисовать куклу, что-то среднее между Пьеро и Петрушкой. Нехорошо. Нельзя выдавать свои мысли даже наедине с самим собой.

Григорий Николаевич аккуратно заштриховал фигурку. Он вообще не любил марионеток. Он предпочитал ставить пьесу так, чтобы ниток не было вообще, чтобы куклы жили и действовали с предельной естественностью. Чтобы каждая из них имела свободу воли и выбора. И чтобы эта свобода приводила их к тому финалу, который задумал Григорий Николаевич.

И чтобы никто из зрителей не мог догадаться, когда заканчивается одна пьеса и начинается другая. Пусть актеры думают, что живут, пусть зрители думают, что видят заказанную постановку. Пусть. Только он один будет знать, что происходит на самом деле. Только он один.

Да. Сейчас он мог бы аплодировать себе. Все сложилось как нельзя лучше. Все получилось. Сработала многоходовка, задуманная еще несколько лет назад. Осталось совсем немного. Просто прибрать на сцене.

И такая вот пауза.

Григорий Николаевич задумчиво посмотрел на телефонный аппарат. Можно было, конечно, самому позвонить Хорунжему. И засечь где он сейчас находится. И приказать ему собрать группу в назначенном месте. Но это было бы слишком грубым приемом, будто он своими руками сложил кукол в ящик. Кроме этого, такая настойчивость могла бы просто спугнуть постоянно настороженного Хорунжего.

Нужно просто немного подождать.

Телефон подал голос. Как и следовало ожидать.

Григорий Николаевич поднял трубку:

– Да.

– Это Хорунжий.

– Слушаю.

– Я нашел Сашу.

Григорий Николаевич помолчал. Это было несколько неожиданно, хотя вполне возможно. Наблюдателя не нашли возле лесничества. Григорий Николаевич посмотрел на часы. Времени прошло не слишком много. Всего два часа. Слишком оперативно сработал Хорунжий.

– Ало! – напомнил о себе Хорунжий.

– Я слышу.

– Мне удалось найти его возле лесничества.

– Куда вы не могли попасть, не нарушив моего приказа.

– Я решил, что обстановка требует.

– Решили… – Григорий Николаевич чуть поморщился. Во всяком случае, это объясняет, куда подевалась группа, – Как он?

– Он… – Хорунжий замялся, и это немного насторожило Григория Николаевича, – он умер.

– Умер?

– Большая потеря крови. Плюс шок. Я успел с ним только переговорить.

– Он сказал что-то важное.

– Да.

– Что именно?

Хорунжий промолчал.

– Что именно?

– Я не могу говорить об этом по телефону.

Григорий Николаевич услышал, как хрустнул грифель карандаша.

– Хорошо, приезжайте по адресу…

– Извините, лучше нам встретиться где-нибудь на улице. Как предыдущие разы.

– Вы можете перезвонить мне немного позже?

– Извините, но мне кажется, что у нас нет времени.

– Так серьезно?

– Вам решать. Мне кажется, что очень серьезно.

– Ладно, где вы сейчас находитесь?

– На окраине города.

– Как скоро вы сможете быть в районе площади?

– Самое позднее – через полчаса.

– Через полчаса встречаемся на старом месте.

– Да. Только…

– Что только?

– Я выйду только к вам. К вам лично.

– Все так серьезно?

– Вы это решите сами. У меня есть очень веские основания…

– Хорошо, не по телефону. До встречи.

Григорий Николаевич положил трубку. Что такого мог сказать Гаврилин перед смертью?

Что такого он мог сказать? Такого страшного, что даже испугал Хорунжего?

Григорий Николаевич встал из-за стола. Во всяком случае, через полчаса это будет известно.

Гаврилина жалко. Действительно жалко. Его смерть может внести некоторые сложности в отношения с Хозяином. С другой стороны, такой вариант рассматривался с самого начала. У Гаврилина был шанс. Он его не использовал. Отказало везение. Перед самым финалом. Еще бы пару часов.

Жалко. Григорий Николаевич снял с вешалки пальто, тщательно обмотал шею шарфом. Не хватало еще простудиться. Надел шапку. Окинул взглядом кабинет. Обратил внимание на исчерканный лист бумаги и сломанный карандаш. Неодобрительно покачал головой, вернулся к столу, аккуратно разорвал лист на мелкие кусочки, бросил их в корзину для бумаг. Сломанный грифель бросил туда же, карандаш поставил в стакан.

Вот теперь можно идти. Григорий Николаевич не любил беспорядка. На своем письменном столе в первую очередь.

Грязь.

Все они говорят только о его проколе. Только о том, что облажался Краб. Спина и затылок зудели от косых взглядов. В глаза ни одна сука не решится посмотреть. Боятся. Пока еще боятся.

За спиной могут говорить все что угодно, но если посмотреть им в лицо… Охранники в вестибюле отвернулись, отвели взгляды.

Суки. Боятся, что Краб увидит в их глазах себя. Как тогда, когда поперли его из армии. Точно также братья-офицеры отводили взгляды. И шарахались, как от заразного. Все сразу понимают, что от неудачника лучше держаться подальше. Неудачник может заразить.

Краб подошел к кабинету Хозяина, не останавливаясь толкнул дверь. Если бы кто-нибудь из охранников в коридоре попытался его остановить, он бы разорвал голыми руками обоих. На свое счастье охранники даже не попытались встать на его пути.

Зато телохранители в кабинете были настороже – пиджаки расстегнуты, руки под полами. Краб великолепно знал реакцию этих парней, сам принимал участие в их подготовке и не питал иллюзий относительно своих шансов в случае чего. Одного из них он наверняка мог убить. Двоих – только ценой собственной жизни. Прорваться мимо них к Хозяину – шансов не было вообще.

– Присаживайся, – Хозяин указал на стул, стоявший в двух метрах от письменного стола.

Как на допросе, подумал Краб. Один из телохранителей теперь находился практически между ним и Хозяином.

– Присаживайся, – повторил Хозяин, – ты сегодня и так набегался.

Краб сел.

– Что происходит? – спросил Хозяин, – Мне сказали, что ты уложил двоих наших ребят в койки. И у Витька, как мне сказали, шансов практически нет.

– Он попытался сбежать.

– Как это – сбежать?

– Увидел, что наши убиты в лесничестве, сыграло очко и…

– И нужно было его калечить?

– Нужно было, иначе бы всех потом заразил.

– Единственный, выходит, способ.

– Да.

Хозяин скрестил руки на груди и откинулся на спинку кресла. Краб попытался выдержать его взгляд. Словно в пропасть смотрел. Что-то недобро поблескивало в темных провалах глазниц.

Краб почувствовал что-то вроде головокружения и взгляд отвел.

– А мне казалось, что лучший способ привести все дела в порядок – это просто взять этого Гаврилина, которого ты грозился расколоть за пять минут. Взять и выдавить из него все без остатка. А потом предъявить людям завтра на сходе, а потом вывести его в расход. И не нужно было бы калечить своих. И что самое важное – не нужно было бы сейчас дрожать и думать как выкручиваться, как доказать всем, что ты был прав, когда вломился в «Гиппократ». А что теперь? Я тебя спрашиваю!

Краб промолчал. Он сцепил кулаки на коленях и молчал. Ему сейчас хотелось только одного – дотянуться до горла Хозяина хотя бы одной рукой, сжать и с наслаждением почувствовать, как хрустят хрящи под пальцами.

– Ты вначале мне сказал, что Гаврилин слабак, что расколется сразу. Он у тебя даже в обморок падал. А потом он замочил твоего человека. Раненый, один на один. Хорош слабак! – Хозяин усмехнулся. – Потом этот раненый оторвался от Кирилла, раздетый прошел по морозу двадцать километров и опять-таки в одиночку замочил еще пятерых. Среди них даже Кирилла. И потом испарился. Весело?

– Я же говорил, что это он был с Солдатом…

– Говорил? Точно – говорил. А почему тогда вел себя так, будто взял сопляка? Почему не приставил к нему охрану? Сможешь объяснить? Да не мне, а людям. Сможешь?

– Я…

– Ты. Именно ты. Ты один, Краб. Я за твои глупости расплачиваться не хочу, – Хозяин оперся руками о стол и наклонился вперед, – ты все хотел решать один. У тебя будет такая возможность.

Краб закрыл глаза, пытаясь заставить себя успокоиться. Сорваться сейчас – самоубийство.

– Ты ведь говорил, что твои люди были на блок-посту возле города? Как же они…

– А что они могли поделать? И их, и ментов прижали такие ребята…

– Какие ребята?

– Мои таких ксив и в глаза никогда не видели, а менты те просто по стойке «смирно» стояли, боялись кашлянуть. Там мог не только один человек проехать, а танковая колонна.

– И мента ты тоже не нашел.

– Не нашел. Не успел. Вначале…

– Мне какая разница? Что теперь? Что? Я тебя уже предупреждал – за тебя больше не подпишусь. Ты нарушил правила, которые я ставил в этом городе много лет. И ты это знаешь. Ты знал это еще тогда, когда решил действовать по-своему. Но ты думал, что тебе все можно, что ты Краб.

– Да, я Краб! Я Краб! И это я делал для тебя всю грязную работу. Это не твоих законов все боялись, а меня. Твои правила никому и нахрен не нужны. Никому, – Краб вскочил, – старый добрый дедушка, твою мать, патриарх. Все его слушают только потому, что уважают. Ни хрена! Люди могут слушать только от страха. Только от страха. Если они сожрут меня – они сожрут и тебя, вместе с твоими правилами и законами. А если не они, так придут другие. Явятся беспредельщики, которым насрать на понятия. Насрать. И вы будете путаться в соплях и кишках, когда они наведут свой порядок. И никто их не сможет остановить. Никто!

– Только ты, – сказал тихо Хозяин.

– Только я. Только я. Потому что я умею убивать. Потому что я хочу убивать. Потому что мне нравится убивать. Я сильный. Не вы. Я! – Краб выкрикнул это «я» и зашагал по кабинету, не обращая внимания на то, что два ствола сторожат его движения.

– Значит, ты. И я, значит, сейчас должен поддержать тебя, чтобы меня потом не сожрали? Так?

– Так.

– Ну да, ну да. Старый добрый дедушка должен опереться на сильную руку внука. Иначе старого доброго дедушку обидят плохие мальчики.

– Смеешься? – Краб шагнул к столу.

Оба телохранителя вскочили на ноги.

– Смеешься?

– Я спрашиваю. Просто спрашиваю. А ты не шуми. Меня на горло не возьмешь. Давно уже не получалось ни у кого взять меня на горло. Сядь!

И столько силы прозвучало в этом голосе, что Краб подчинился.

– А теперь послушай меня! И слушай внимательно.

Краб ощерился. Ладно, подумал он, я послушаю. Говори. Пока. Говори.

– Ты сказал, что только сила может навести порядок. Только сила. И страх. Так? И только ты настолько сильный, что можешь этот страх вызвать. А теперь ответь мне, ты смог остановить Солдата? Смог? Ты смог удержать Гаврилина? Не слышу! Ты очень хорошо разбирался с мелкими урками, круто наезжал на блатных. Но для этого ты мне не был нужен. Мне нужен был человек, способный отразить удары снаружи. Ты сломался на первом же. На первом же! Я терпел твои выходки, надеясь, что твои боевики будут нашей гарантией от наездов снаружи.

А ты хотел править внутри? Ты хотел быть самым крутым? – Хозяин ударил ладонью по столу, – я тебя понимаю. Чем самому строить систему, лучше захватить чужую. Просто достать здоровую пушку и сказать, что теперь ты здесь главный. Как все просто! Так?

Краб вздрогнул.

– Что молчишь? Ведь так. Ты хотел всех подмять под себя. А сломался на ерунде. Кто меня защитит от беспредельщиков? Не ты. Потому что ты сам беспредельщик. Для тебя только один закон – ломать тех кто слабее. А как ты поведешь себя с тем, кто сильнее? Как?

– Я буду драться. До последнего буду драться! Вы все обосретесь и забьетесь по норам, а я буду драться.

– Молодец. Какой герой! Ты будешь драться. С кем? Ты столкнулся всего лишь с Гаврилиным, со слабаком. И в результате – он убил четверых наших, а ты угробил троих.

Заяц убит, Дыня и Витек искалечены. Это как? Чего ты этим добивался? Страха? И не нужно мне ничего грузить.

Ты сам испугался. Ты, великий герой и классный боец. Сдрейфил, обосрался.

– Я…

– Ты. И нечего строить из себя сейчас крутого. Ты просто представь себе, как с тобой будут разговаривать завтра на сходе. Прикинь. Ты никого не сможешь там напугать. Никого. И никто, кроме тебя не сможет и не захочет тебя отмазывать.

Я бы на твоем месте не стал бы ждать разборки, а сделал бы отсюда ноги.

– Что?

– Что слышал. Сбежал бы, не дожидаясь приговора.

– Да какого…

– Ты притворяешься или действительно дурак? Благодаря тебе мы поссорились с кем-то очень крутым. Таким крутым, что ты даже представить себе не можешь. Этот Гаврилин, если и не контролировал Солдата, то уж во всяком случае его убрал. А для этого нужно быть крутым. Тебя сделал как пацана… Как пацана, не нужно из себя обиженного корчить.

И теперь такой человек очень захочет разобраться с тобой. Отдать долг. Ты можешь придумать как его остановить? Нет? Я тоже.

Завтра кому-нибудь придет в голову, что нужно откупиться твоей головой. И даже я не смогу тебя защитить. Даже если захочу.

– А ты не захочешь…

– Не знаю. Могу тебе предложить только одно – беги. И знаешь что еще… – Хозяин сделал паузу.

– Что?

– Сделай это завтра.

– Завтра?

– Завтра. Если я отпущу тебя сегодня, все это поймут. Лучше ты завтра выедешь из усадьбы, а до клиники не доедешь. Исчезнешь. А я объявлю твой розыск, если люди будут настаивать. Но я думаю, что они не будут настаивать.

Бежать. Краб покачал головой. Сука. Как все подвел. И действительно, выбор небольшой – рвать когти, либо пытаться уговорить этих сволочей. А они ему не простят крутизны. Не простят того, что он относился к ним как сильный человек к мрази. Суки.

Краб снова помотал головой. Не так он себе все это представлял. Не так.

Может быть поднять своих? Разнести здесь все вдребезги, придушить Хозяина, а потом… Что потом? Потом придется разбираться со всеми остальными.

Краб встал. Ничего у него сейчас не получится. Ничего. Его люди так напуганы, что вряд ли кто-то… Он проклят в их глазах. Они его не поддержат. Твою мать. Значит, выбора у него нет? Нет у него выбора…

– Спать хочу, – сказал Краб.

– Ради Бога, – ответил Хозяин, – сход завтра в десять. В клинике. Выезжаем в восемь. Выспаться ты успеешь.

– Я пошел.

– Спокойной ночи. Я тут на всякий случай приказал никого ночью не выпускать. Ты понимаешь? На всякий случай.

– Я понял.

Хозяин подождал, пока дверь за Крабом закроется, подвинул к себе телефон. Снял трубку. Положил ее на место.

– Ребята, вы сейчас пойдете и поохраняете нашего дорогого Краба. Ему нужно выспаться. Понятно?

Телохранителя молча вышли из кабинета.

Хозяин задумчиво потер щеку. Проблему с Крабом полностью решить все равно не удавалось. Даже если Краб сбежит, он может вернуться. Знает он достаточно много для того, чтобы устроить Хозяину много неприятностей.

Хозяин снова посмотрел на телефон. Может, связаться со своим новым знакомым? И пусть подчистит тут?

Слишком торопливо все это будет выглядеть. Слишком быстро попросит Хозяин помощи. Это ему на пользу не пойдет.

Нужно подождать. Хозяин отодвинул телефон в сторону.

Подождать.

Суета

Все-таки холодно. Григорий Николаевич вышел из машины, осмотрелся, потом кивнул, и машина снова влилась в транспортный поток.

Хо-лод-но. Григорий Николаевич достал из кармана пальто перчатки, не торопясь надел их. Посмотрел на часы. Время. Пора уже Хорунжему появиться.

Мимо одна за другой, сплошным потоком проходили машины. Ночью пустая площадь выглядит значительно большей, чем сейчас, забитая машинами и троллейбусами.

Троллейбусы Григорию Николаевичу всегда напоминали привязные аэростаты времен войны. Такие же громоздкие и неуклюжие.

Давно не пользовался городским транспортом. Григорий Николаевич улыбнулся. Он давно не позволял себе роскоши потолкаться на троллейбусной остановке. Не хватает времени.

Кстати о времени, Хорунжий уже опаздывает на… на семь с половиной минут. Нехорошо. Хорунжий обычно очень аккуратный человек. Неужели произошло что-то из ряда вон выходящее? Что?

Григорий Николаевич поднял воротник. Холодно. Пар от дыхания уже осел на усах мелкими сосульками.

– Григорий Николаевич? – в притормозившей машине открылась дверца, и из нее выглянул Хорунжий, – Быстрее!

– Простите…

– Быстрее, потом объясню.

Григорий Николаевич оглянулся на маячившего неподалеку человека из группы охраны и сел в машину. Охранник побежал к оставленной за памятником машине.

– Что случилось?

– Пристегнитесь пожалуйста, – попросил Хорунжий, резко трогая машину с места.

Григорий Николаевич нашарил над правым плечом ремень, пристегнулся. Хорунжий выглядел взволнованным. Движения резкие, слишком часто поглядывает в зеркало заднего вида.

– Михаил, что у вас произошло?

– Минуточку, – Хорунжий резко повернул руль, перестраиваясь в другой ряд. Григорий Николаевич вздрогнул, увидев, что от разрисованного рекламой бока троллейбуса они проскочили всего в нескольких сантиметрах.

– Для начала скажите мне, вы устанавливали слежку за моей группой? – Хорунжий спросил, не отрывая взгляда от дороги.

– За вашей группой? – Григорий Николаевич медленно снял перчатки, аккуратно положил их в карман пальто.

– За квартирами, где жили мои люди, за явочными квартирами? Устанавливали?

– Когда?

– Сегодня.

– Да, мои люди…

– Ну хоть с этим нормально, – Хорунжий мельком глянул на Григория Николаевича, – хотя был у меня соблазн отбить охоту у наблюдателей.

– Обычная процедура, – спокойно сказал Григорий Николаевич, – плановая проверка.

– Плановая проверка… – повторил за ним следом Хорунжий, – светофор.

– Вы проехали на красный свет.

– Знаю.

– Вы не могли бы вести машину немного аккуратнее?

– Еще аккуратнее?

– У вас очень веселое настроение.

– Ни в одном глазу. Это я бодрюсь. Всего пару часов назад у меня на руках умер Саша Гаврилин.

– Это очень печально. Вы сказали, что он вам что-то…

– Вначале вопрос: вы с Хозяином связывались только через Гаврилина?

– Что?

Это было неожиданно. Хорунжий не должен был этого знать. Что еще поведал ему Гаврилин перед смертью?

– Я не думаю, что мне стоит отвечать на этот вопрос, – холодно сказал Григорий Николаевич.

– А придется, – машина скрипнула тормозами на повороте и влетела в темный переулок.

– Вы требуете…

– Да не требую я, – Хорунжий свернул в проходной двор, в свете фар мелькнули мусорные баки, какие-то сараи, потом машина выехала через арку на освещенную улицу.

– Зачем вам это нужно?

– Ладно, как знаете. Сколько, кстати, машин прикрытия сейчас идут за нами?

– Послушайте…

– Сейчас, – Хорунжий достал из кармана телефон, набрал номер, – Что с «хвостом»?

– Что вы себе позволяете! – немного повысил голос Григорий Николаевич.

– Лады, я не отключаюсь. – Хорунжий положил телефон себе на колени, – Значит, идут за нами три машины. «Фольксваген», «джип» и «девятка». Ваши?

– Какие машины?

– »Фольксваген», «девятка» и «джип».

– Ерунда. Мой «фольксваген». При чем здесь… Что вы сказали?

– За нами идет целая процессия. За вашей машиной идут еще две. Чьи бы это?

Григорий Николаевич механически оглянулся.

– Не видно. – Успокоил Хорунжий, – Идут с хорошим интервалом.

– Я не знаю что это за машины.

– Точно?

– Точно.

– А кроме Гаврилина кто-нибудь должен был связываться с Хозяином?

– Нет.

– Очень интересно. Гаврилин сказал, что при нем Хозяин разговаривал по телефону с кем-то по этому поводу. И этот кто-то твердо заверил Хозяина, что является единственным руководителем этой операции.

– Чушь. Этого не может быть. Хозяин звонил мне…

Григорий Николаевич замолчал. Хозяин звонил ему и потребовал, чтобы ему был предоставлен Гаврилин. Только он. Зачем?

– Гаврилин ушел в бега сразу после того разговора. Почувствовал себя лишним свидетелем.

Стоп, не нервничать. Григорий Николаевич восстановил в памяти разговор с Хозяином. Что там было не так? Тон. Хозяин разговаривал слишком резко. Он тогда не придал этому значения. Решил, что уголовник пытается держать марку. Ошибся.

Хорунжий снова поднес трубку к уху:

– Понял. Отбой.

Машина резко затормозила.

– Что случилось?

– У вас больше нет машины прикрытия.

– Как это?

– Авария. Их неудачно подрезал грузовик.

– Я вызову подкрепление, – Григорий Николаевич полез во внутренний карман пальто.

– Телефон давно меняли? – спросил Хорунжий.

– При чем здесь?.. Черт!

– Вот именно.

– Черт. – Григорий Николаевич почувствовал как неприятно заныло сердце. – Ваши могут остановить их?

– Вряд ли. Не в центре города во всяком случае. И еще очень хотелось бы знать, с кем придется иметь дело.

– Я не знаю.

– Очень хорошо, – Хорунжий рванул с места, – покатаемся.

– Вы куда?

– Подальше от шумных толп, туда, где смогу применить оружие. Вы не возражаете против парка?

– Да. То есть, нет, не возражаю.

– Вот и славно.

Хорунжий замолчал.

Кто это может быть? Кто мог обратиться к Хозяину напрямую, мимо его? Вопреки ему. Григорий Николаевич закрыл глаза, чтобы не видеть суматошного мелькания огней.

Это похоже только на одно. Господи, как он мог упустить из виду такую возможность. Гений. Ведь сам же рассуждал о необходимости подчистить сцену.

Сколько раз он сам убирал человека, выполнившего основную и самую грязную часть работы. Настал его черед? Что теперь делать?

Как поступить?

– А вот и они, – сказал Хорунжий.

– Что?

– Вон, сзади синяя «девятка».

Григорий Николаевич оглянулся. Действительно, сзади, метрах в пятидесяти.

– Что будем делать?

– Кататься.

– До каких пор?

– До места, где мои ребята готовы отсечь гостей.

– Еще далеко?

– Да вы не волнуйтесь…

Не волнуйтесь. Легко ему говорить. Он себе даже представить не может, что сейчас творится в душе у Григория Николаевича. Ладно, пусть сейчас они смогут избавиться от «хвоста»…

Да какого, к черту, хвоста. И придурку понятно, что это не наблюдение, а ликвидаторы. Кто-то там, на самом верху решило, что пора Григорию Николаевичу в тираж. Под себя кто-то решил перекроить всю операцию.

Так тебе и надо, гений, зло подумал Григорий Николаевич. Так тебе и надо.

Господи! Сегодня он может умереть. Если у Хорунжего ничего не получится, то… А если даже и получится. Это будет только отсрочка. Только отсрочка. Он не подготовил пути отхода. Слишком поверил в свою непогрешимость.

Черт. Григорий Николаевич почувствовал, что ему не хватает воздуха.

Как они его убьют? Пуля? Яд? Да какая разница? Какая разница…

Час назад он чувствовал себя победителем, ощущал полную безопасность и защищенность. Что теперь? Григорий Николаевич тихо застонал. Мозг продолжал лихорадочно перебирать варианты. Нет. Не то, не то. Он просто не успеет.

Выходит, что гениальный кукловод был только марионеткой. Ему дали возможность почувствовать себя самым умным. И в самый последний момент…

Сердце снова сжалось. Григорий Николаевич опустил стекло. Ледяной ветер больно ударил в лицо.

– Скоро?

– Уже скоро, – ответил Хорунжий, – как удачно, что парки сейчас не освещаются.

– Я их не вижу, – сказал Григорий Николаевич оглянувшись.

– Они не дураки, тоже идут с выключенными фарами.

Григорий Николаевич снова оглянулся. Сзади вспыхнули фары:

– Они зажгли фары.

– Значит пора, – сказал Хорунжий, – у вас есть оружие?

– Оружие? Нет.

– Не страшно, – сказал Хорунжий, останавливая машину, – я дам вам парабеллум.

– Что?

– Классику надо читать, – назидательно сказал Хорунжий, – наверх посмотрите.

Григорий Николаевич поднял голову. Что-то мелькнуло у него перед глазами и захлестнулось на горле.

– Г-х… – попытался крикнуть Григорий Николаевич, дернулся, но руки его крепко держал Хорунжий.

– Не нужно драться, Григорий Николаевич, не нужно, – сказал кто-то хрипло над самым ухом. С заднего сидения.

– Н-не… – тело Григория Николаевича выгнулось.

– Сядь спокойно, а то придушу, – голос показался знакомым.

Знакомым. Григорий Николаевич замер, и шнурок, стягивающий его горло немедленно ослаб.

– Ты же…

– Как показала практика, верить нельзя никому. Особенно тем, кого вы подставляете.

– Так это все…

– Ловкость рук и никакого мошенничества, – сказал Хорунжий, пристегивая наручниками руки Григория Николаевича к дверце.

– Так ты живой, – прохрипел Григорий Николаевич.

– Живой, – ответил Гаврилин.

– Ловко.

– Я очень хотел переговорить с вами. Очень.

Наблюдатель

– Хотел поговорить, а потом убить. Своими руками. Вы ведь убивали своими руками? Вы знаете, как оно? Знаете? Не слышу!

Руки у Гаврилина почти не дрожали, приходилось только следить за тем, чтобы голос не сорвался на крик. Не нужно истерики. Он должен действовать спокойно.

Чуть натянуть шнурок, так, чтобы человек на переднем сидении захрипел и выгнулся, пытаясь сделать вдох.

– Что-то не так? Душно? – Гаврилин немного ослабил нажим.

– Прекра… – шнурок снова перехватил горло, и слова скомкались в хрип.

– Прекратить? Что прекратить? – Гаврилин краем глаза заметил, как поморщился Хорунжий. – Миша, застегни ему руки за спиной, мы выйдем на свежий воздух. Нам здесь трудно дышать.

Хорунжий переклонился через дергающегося Григория Николаевича. Наручники щелкнули раз, потом снова, застегиваясь.

Гаврилин снял с горла Григория Николаевича удавку:

– Прошу на выход.

Григорий Николаевич сидел неподвижно, дышал глубоко и часто.

– Что сидим? – спросил Гаврилин.

– Он не может дверь открыть, – мрачно сказал Хорунжий, – руки за спиной.

– Понял. Кстати, где мой пистолет? – Гаврилин пошарил по одежде.

– Ты его менту отдал. Забыл?

– Забыл, – немного подумав, ответил Гаврилин.

– Возьми мой, – сказал Хорунжий, – с глушителем.

– Это хорошо. С глушителем – это хорошо, – Гаврилин принял из рук Хорунжего оружие, – нам шуметь ни к чему. Правда, Григорий Николаевич?

– Ты сошел с ума, – сказал Григорий Николаевич.

– Вы так думаете? Действительно так думаете, или просто хотите меня пристыдить? – Гаврилин коротко хохотнул, – Сошел я с ума или нет? Или сошел?

Гаврилин наклонился к самому уху Григория Николаевича и прошептал:

– А если я и сам не знаю? Что будем делать?

Григорий Николаевич вздрогнул.

– Вот вы человек опытный, скажите, желание убить человека – это нормально? Это свидетельствует о съехавшей крыше, или о ясности и трезвости ума? Я ужасно не хотел убивать. Всего несколько часов назад. До безумия не хотел. А теперь… – Гаврилин снова наклонился к Григорию Николаевичу, – я просто схожу с ума от желания убить вас.

– Кто вам отдал приказ? – выдавил Григорий Николаевич из себя.

– Что? Приказал? Вы о чем?.. О нашей смешной истории… Все это ерунда. Экспромт. Нам нужно было вас вывезти из города. И вы захотели, чтобы мы вас вывезли. Красиво?

– Значит?

– Значит, значит… Купились, уважаемый начальник.

– Вы понимаете?..

– А вы? Вы действительно не понимаете, что убивать можно не только по приказу? Можно просто очень захотеть убить.

Гаврилин вышел из машины, открыл дверцу возле Григория Николаевича:

– Прошу.

Григорий Николаевич неловко повернулся, замешкался и Гаврилин потянул его левой рукой за воротник.

– Подожди нас здесь, Миша.

– Хорошо. Далеко не отходите.

– Мы рядышком. И не долго, – Гаврилин поднял воротник куртки, – холодно. Холодно?

– Холодно, – согласился Григорий Николаевич.

– Вперед, – скомандовал Гаврилин и легонько подтолкнул пистолетом в спину, – вперед.

Заледеневшие листья под ногами трещали, как сгоревшая бумага – сухо и безнадежно. Григорий Николаевич оступился и с трудом удержался на ногах:

– Я ничего не вижу.

– Не страшно, мы отойдем в сторонку всего на пару метров.

– Что вы задумали?

– Я? Какая разница? Вы просто идите.

– Я…

– От вас все равно ничего не зависит. Просто идите.

– А потом?

– Потом? Вы думаете, что будет что-то потом? Не нужно думать. Я все за вас решу.

Григорий Николаевич неуверенно сделал еще несколько шагов.

Гаврилин не видел ничего, кроме неопределенного темного пятна впереди, ориентировался только на шорок шагов и тяжелое дыхание.

– Вы понимаете, что если со мной что-то произойдет…

– У меня будут проблемы? Мне будет хуже чем сейчас? Вы уверенны, что мне может быть хуже? Меня убьют? А меня уже убили. Вы и такие как вы. Я уже мертвый. Это уже не Саша Гаврилин. Это… Похоже на то, что это ваша смерть.

Очень приятно познакомиться. Вы разве не знали, что роль смерти теперь исполняют недавно почившие? Как эстафетная палочка, смерть из рук в руки. Не ожидали? Ничего, когда вы умрете, то сможете явиться к своему начальству и передать эстафету. Так вся Контора и вымрет.

Григорий Николаевич тихо застонал.

– У вас что-то случилось? – участливо спросил Гаврилин.

– Сердце.

– Что, у вас есть сердце? Бросьте. Не наговаривайте на себя.

– Вы не понимаете, что делаете, вы больны…

– Почему же это я не понимаю? Очень даже понимаю.

– Я не сделал вам ничего…

– Ничего плохого? Действительно, вы меня только подставили. Взяли и сдали Крабу. А так – ничего. Вы ведь не могли себе представить, что Краб может сделать с беззащитным человеческим телом? Не представляли?

– Я…

– Как вы могли подумать, что он может приказать вырезать у человека глаз? Или сломать ноги и руки. Не могли…

– Вы…

– Мы. Мы все. Те, кто хотел меня убить, и те, кого убил я. Мы. Все. Тут, возле вас. Оглянитесь. В этой жуткой загадочной темноте слышны их голоса. А их тени окружают нас…

– Прекратите паясничать!

– Я? Паясничать? Никогда. Я стал очень серьезным. Знаете, как взрослит, когда от твоего удара умирает человек? Или когда тебе удается разнести в упор человеку череп?

– Возьмите себя в руки…

– В руки… Уже взял. Когда решил организовать весь этот разговор.

Гаврилин протянул руку, нащупал лацкан пальто и притянул к себе Григория Николаевича:

– Ты умрешь. Сейчас. И даже не потому, что хотел моей смерти. Просто для коллекции. Я уже убивал из самозащиты, из сострадания, в перестрелке. Теперь я хочу убить для себя. Такое очень личное убийство. Как там в американских фильмах – ничего личного? Так вот, здесь, ничего служебного. Только личное.

Гаврилин толкнул Григория Николаевича. Тот упал на спину.

– Не надо!

Гаврилин не отвечая передернул затвор пистолета.

– Пожалуйста. Не надо, – попросил Григорий Николаевич тихо, потом сорвался на крик, – Не надо!

– Не нужно кричать.

– Саша!

– Вам не нравится результат ваших стараний? Понимаю, по вашим расчетам я уже должен был умереть.

– Нет. Ты… Ты не должен был… Это не входило… Это не так…

– Да? И как я по-вашему должен был выжить? Чудом? Так чудес не бывает. Меня просто должны были…

– Не так. Не так… Вас не должны были забрать из клиники… С вами должны были разговаривать там…

– Не должны? Вы не переоцениваете свое влияние на Краба?

– Все было под контролем. Все варианты были предусмотрены…

– Кроме этого? – Гаврилин тяжело сел на землю возле лежащего на боку Григория Николаевича.

– Ты мне нужен был живым. Ты мне полезнее живой…

– Смешно, а мне показалось, что вы бы сейчас отдали все, чтобы меня здесь не было, – ствол пистолета ткнулся в лицо Григория Николаевича.

– Я все объясню…

– А мне разве это нужно?

– Да, ты поймешь…

– Если захочу. После того, что вы со мной сделали…

– Что с тобой сделали? Идиот. Ты всегда был таким. Всегда. С самого рождения. Мы специально выбрали тебя из сотни возможных кандидатов. Потому, что ты был ничтожеством. Ты и остался ничтожеством! – Григорий Николаевич выкрикнул последнюю фразу фальцетом и закашлялся, – Ты…

– Ничтожество. Это я уже понял. Зачем же вам понадобилось ничтожество? Или я все-таки был уникальным ничтожеством?

– Мы отобрали вас две сотни. Весь твой курс, вся школа была оранжереей для выращивания ничтожеств, доведения вашего ничтожества почти до идеала. Неужели ты не задумался, по какому критерию отчисляли твоих соучеников? Проявил самостоятельность – отчислен. Продемонстрировал тонкий анализ – отчислен. В вас воспитывали только два таланта – послушание и жажду жизни.

– Послушание и жажду жизни, – повторил эхом Гаврилин.

– Да. Каждый из вас был отвратительным аналитиком и никудышним оперативником. Но как вы держались за жизнь. Как вы любили жизнь. Каждый из вас был готов, получив свое место под солнцем, зубами рвать каждого, кто посягнул бы на него.

– Селекцией занимались? Выращивали уродов?

– Знаешь, как выбраковывают помет бульдогов? – Григорий Николаевич со стоном попытался сесть, но Гаврилин удержал его на земле, – не знаешь?

– Это не входило в курс воспитания ничтожеств.

– Не входило. Когда появлялись щенки у особо породистых бульдогов, им давали немного подрасти, пока немного не укреплялись зубки. Потом выбирали самого крупного в помете, давали вцепиться в палку, а потом отрубали голову.

– И это положительно влияло на всех остальных щенков?

– Если и после смерти зубы не разжимались, и голова продолжала висеть на палке, остальным щенкам помета разрешали жить и продолжать род. Нет – всех уничтожали, чтобы не портили породу.

– И?

– Не понял?

– Вы выбрали меня, чтобы проверить весь помет?

– Дурак. Мы выводили новую породу. И отсев был очень серьезным. Вас было сто пятьдесят человек на первом году обучения. Через пять лет закончили школу только семьдесят три…

– Не так чтобы очень большой отсев, один к двум.

– На первом задании погибло семнадцать человек и еще десять было выбраковано. Нами выбраковано.

– Убили?

– Да.

Гаврилин вспомнил свое первое задание, душный июльский курорт:

– А я, значит…

– Тебе повезло. И во втором задании тоже. Тут отсев был пожестче.

– Сколько нас перевели в третий класс?

– Восемнадцать человек.

Гаврилин закрыл глаза. Восемнадцать человек. Из семидесяти трех. Кто уцелел из тех, с кем он учился вместе?

– Зачем?

– Что зачем?

– Зачем все это было сделано? Ради чего? Или кто-то получил от этого удовольствие?

– Удовольствие? – Григорий Николаевич закашлялся. – Дурак. Удовольствие. Мы создавали инструменты. Точные, безошибочные инструменты. Предназначенные для выполнения очень тонких операций.

– Запугать уголовников?

– Взять власть.

– Что?

– Взять власть. Ты не поймешь…

– Вы отбирали особо тупых…

– Нет, не тупых. Мы отбирали людей, которые никогда самостоятельно ничего не смогли бы добиться. Несколько лет для каждого из них готовили маршрут наверх. Для каждого – свой собственный. Став на этот маршрут вы должны были дойти до его конца не благодаря своим талантам, а благодаря своим недостаткам. Трусости, жадности, слабости. На самый верх.

– И что, сейчас еще в восемнадцати городах такие же ничтожества как я завели знакомства с местными авторитетами?..

– Нет. У каждого был свой путь. Кто вошел в бизнес, кто в силовые структуры, кто в политику… Но каждый из вас создал то место, ту нишу, которую потом может занять уже кто угодно, по нашему усмотрению.

– Нишу?

– Должность, роль, назови как хочешь. Просто теперь Хозяин готов принять приказы от того, кого я ему укажу. Контролируя его, мой человек контролирует весь город…

– А вы контролируете этого человека.

– Да, а тебя мне контролировать легче, чем кого-либо другого. Поэтому мне нет смысла тебя убивать. Нет смысла.

– Как нет смысла и в том, что только что мне было рассказано. Все это можно было сделать по-другому…

– Как? Как, твою мать? Рассуждаешь… Как еще все это можно было остановить? Это расползание страны, эту продажность, этих уголовников. Уничтожить? Перестрелять всех, кто виноват? А потом время от времени уничтожать тех, кто займет их место? И так до бесконечности? Нет, мы создали вас. И, когда будет нужно, создадим новых. Каждый из вас ничтожен, за ним не стоит никто, кроме нас. Каждый из вас всемогущ в глазах тех, кто внизу, и совершенно бессилен на самом деле. Вы куклы, пугала, которые мы в любой момент можем заменить.

Хозяин и все остальные будут бояться не Александра Гаврилина, нет, а его роли, его положения, его исключительной должности. Мы создали новый институт власти, и вы только местное воплощение этой власти. Вы будете демонстрировать ее, но никогда не сможете ее реально получить.

– Уничтожите?

– Дурак. Что происходит с жуткой куклой дракона, если кукловод перестанет ею управлять? Детки, которые еще пять минут назад ее боялись, просто разорвут куклу на части. Из любопытства. И еще, желая отомстить за свой страх.

– Кукловод…

– Кукловод. Кукловод. Я создал тебя. Я привел тебя в этот город…

– А я привел тебя сюда. Что дальше?

– Пойми…

– Я понял, что дальше? Я на вершине, я управляю, вы управляете мной… Дальше.

– Янычары. Помнишь? Бедные славянские мальчишки, которым давали возможность обрести силу. Иногда – бесконечную. До тех пор, пока они были послушны. Любого из них можно было убить. Но на его месте появлялся новый. И скоро все привыкли кланяться красному плащу янычара, а не тому, на кого он был надет. И им не нужно было насиловать себя, заставляя быть жестоким и властным. Нет. Для них это было естественным проявлением жизни.

– А я…

– А ты должен был быть совершенно естественным. Везде. И в разговоре с Хозяином, и, в случае чего, при допросе Краба. Если бы не состоялся этот разговор, ты бы сам понял, рано или поздно, что мы даем тебе силу, но бороться за свою жизнь ты должен сам. Сам. Потому, что мы даем власть тоже не Саше Гаврилину, а янычару. А Хозяин и другие подчиняются не Саше Гаврилину, а красному плащу. И им тоже все равно, на кого он надет.

Подчинение и жажда жизни. Тебе понадобятся эти два качества, чтобы выжить. Те качества, которые мы в тебе развивали. Плюс везенье, которое нужно было тебе, чтобы пройти три этапа отбора. Понятно?

Гаврилин молчал.

– Ты меня понял? Почему ты молчишь? – голос Григория Николаевича дрогнул, – Почему ты молчишь?

Молчание.

– Ты все еще думаешь, что я хотел тебя уничтожить. Думаешь? Я объясню. Слышишь? Я все объясню…

Молчание. Холодное молчание замерзшего леса.

– Да послушай же! Клоун. Он должен был тебя страховать. Клоун. Никита Колунов. Он…

Молчание.

– Он работает на меня. Он должен был напоить тебя так, чтобы ты просто не смог на следующий день покинуть клинику самостоятельно. И с тобой бы разговаривали в клинике. Хозяин, а не Краб. Слышишь? Да не молчи ты!

Тишина.

Григорий Николаевич рывком сел. Гаврилин был неподвижен.

– Если бы что-то пошло не так в Усадьбе, он бы тебе помог. Он ведь сказал тебе, что знал Палача? Сказал? Это был сигнал для тебя. Он не мог тебе открыться. Поэтому было решено все так… Не молчи! – Григорий Николаевич закричал, голос сорвался, – Пожалуйста! Он бы открыл для тебя двери в подземном ходе. Он дал тебе нож. Я не виноват, что ты не взял у убитого теплой одежды и спичек. Там ведь были одеяла. Почему ты их не взял? Ты ведь мог так не рисковать! Это ты виноват! Сам! Слышишь? Сам виноват! Да не молчи ты! Пожалуйста!

Григорий Николаевич стал на колени, потом поднялся на ноги. Гаврилин тоже молча встал.

– Мне звонил Хозяин, я обещал ему, что именно ты будешь с ним работать. Можешь проверить, возьми у меня из кармана телефон, позвони ему! Позвони! Пожалуйста!

– Знаете, на что похож замерзший лес? На вставшие от страха дыбом волосы. А между покрытыми инеем волосинами копошатся вши. Одна из этих вшей, шурша перхотью, просит вторую, чтобы та не убивала ее, чтобы дала возможность еще попить крови, прижаться к родным гнидам. И кажется обоим вшам, что занимаются они чем-то важным и значимым, – голос прозвучал безжизненно и бесцветно.

Гаврилин поднял пистолет, и Григорий Николаевич почувствовал ледяное прикосновение ко лбу. Сглотнул. По щекам потекли слезы, но их никто не видел.

– Янычары, – сказал Гаврилин.

Григорий Николаевич застонал.

– Послушание и жажда жизни, – сказал Гаврилин.

Внезапный порыв ветра с хрустом рванул верхние ветви деревьев. Что-то засвистело.

Гаврилин нажал на спуск.

Пистолет сухо щелкнул.

Григорий Николаевич закричал.

– Не заряжено, – сказал Гаврилин, – ни я, ни Миша Хорунжий не любим убивать. Не любим. Но мы хотим жить.

Григорий Николаевич плакал уже не таясь, всхлипывая и что-то тихо бормоча.

– Я не выдержал испытания и начал убивать, – сказал Гаврилин, – а вы не выдержали испытание смертью. Один – один.

Ветер усиливался.

– Вы только что выдали всех. Не важно, что вы не назвали имен, что, скорее всего, никто не сможет найти ни школу, ни архивов. Никто не сможет даже понять, на кого именно мы с вами работаем. Вы сдали мне Клоуна. Вот его жаль. Я действительно думал, что он знал Палача. А Хозяин очень хотел знать, кто стучит у него под крылом.

– Будь ты…

– Проклят, – закончил за Григория Николаевича Гаврилин, – Давно. Проклят и давно. Но это лирика, а суровая проза…

Гаврилин вынул что-то из кармана и щелкнул кнопкой, подождал немного и щелкнул снова.

Зашуршало, потом Григорий Николаевич услышал свой голос, немного искаженный записью и страхом.

– Я не знаю, кто стоит над вами, – сказал Гаврилин, – не знаю, кому передать эту запись. Честно – не знаю. Но я, в случае чего… Или кто-нибудь вместо меня, так или иначе просто это опубликует. Вы ведь хотите жить? А после этого вы жить не сможете. Вас, как это… выбракуют. Из-за недостаточной хватки.

Вы меня поняли?

Григорий Николаевич что-то тихо сказал. Так тихо, что из-за шума ветра Гаврилин не расслышал.

– Что?

– Мне ведь будут приказывать.

– А я буду приказы выполнять. Послушание и жажда жизни. Вы правы. Все хотят жить. Я тоже. Я… Скорее всего, я буду этим заниматься… Черт, – Гаврилин выругался, – Ваши специалисты знают свое дело. Знают, сволочи.

Григорий Николаевич молча ждал.

– Ладно, о лирике потом. Я предлагаю сделку. Хорунжий, его люди, я – против вашей жизни. Равноценно?

– Да.

– И…

– Что?

– И когда я найду способ выйти из игры – вы мне поможете.

– Вы не сможете.

– Не дадут?

– Не захотите. Это наркотик, вызывающий мгновенное привыкание. Я знаю по себе. Вне системы мы – ничто.

– Ничтожества, я помню.

Григорий Николаевич со всхлипом вздохнул.

Гаврилин не торопясь двинулся к дороге, на свет фар машины Хорунжего.

– А я? – окликнул Григорий Николаевич.

– Подъедет другая машина, синяя «девятка». Снимут наручники и отвезут куда нужно. Созвонимся как-нибудь.

Гаврилин не оборачиваясь дошел до машины, сел на переднее сидение, захлопнул дверцу:

– Поехали.

– Все получилось? – спросил Хорунжий.

– Как и планировалось, хочешь послушать? – Гаврилин достал из кармана диктофон.

– Нет, – на мгновение задумавшись, ответил Хорунжий, – ничего радостного я там не услышу. Просто скажи, что мы делаем дальше.

– А что ты умеешь кроме того, что делаешь для Конторы?

– Толком – ничего.

– В том-то и дело.

С минуту они сидели молча, глядя на дорогу.

– Если хочешь, – предложил Гаврилин ровным голосом, – можешь со своими людьми уйти. Думаю, я смогу это организовать.

– А ты?

– А у меня как минимум, есть еще одно дело.

– Потом?

– Потом… Потом, скорее всего, буду продолжать работать. Открылась новая должность.

– Карьеру делаешь?

– Уже почти сделал. Выше нас – только звезды.

– Я нужен?

– Да.

– Я согласен.

– А твои люди?

– Они верят мне. Я верю тебе.

– Янычары, – сказал Гаврилин.

Хорунжий протянул руку:

– Пистолет больше не нужен?

– Нет, возьми.

Гаврилин отдал оружие, неловко повернулся и зашипел от боли.

– Может, еще укол сделать? – спросил Хорунжий.

– Еще потерплю. Тут всего-то осталось несколько часов.

– Работаем, как решили?

– Работаем.

Машина свернула на дорогу, ведущую к клинике «Гиппократ».

Хорунжий остановил ее на обочине. Сказал тихо, глядя перед собой:

– Так получилось, что у меня нет никого, кроме моих ребят. Моей группы. Так получилось, что у меня и родины толком нет. У меня осталась только возможность верить в себя и своих друзей. И вера в то, что я для чего-то нужен. Понимаешь? Что я не просто барахтаюсь в дерьме, а…

– Единственное, что я могу тебе твердо обещать, так это то, что мы будем барахтаться вместе.

Глава 12

Суета

– Я тебя найду! Найду! Сука! – Краб продолжал кричать в телефонную трубку, хотя она уже отвечала короткими гудками.

Сволочь. Сволочь. Какая сволочь. Краб бросил телефонную трубку на кровать и заходил по комнате. Он задыхался от злости.

Первый звонок раздался около полуночи. Краб несколько раз спросил кто звонит, но в трубке молчали. Ошиблись, подумал Краб и снова попытался уснуть. Это у него получилось не сразу, в душу копошилось сомнение, странное, неприятное предчувствие.

Через полчаса телефон снова подал голос, и снова никто ничего не сказал. После того, как Краб выматерился, связь оборвалась.

Снова полчаса и снова звонок. И снова тишина в трубке. Краб решил было отключить телефон, но то самое неприятное предчувствие удержало его от этого. Уснуть после этого не удалось.

В голову назойливо лезла одна и та же мысль, но Краб ее отгонял.

В полвторого снова раздался звонок.

– Да, – сказал Краб.

– Не спишь? – спросил голос в телефоне.

– Не сплю.

– Узнал? – спросил голос.

Краб почувствовал, как кровь прилила к лицу.

– Узнал?

– Узнал.

– Не получилось у тебя… – протянул голос Гаврилина.

– Да я!..

– Как теперь будешь на сходе оправдываться?

– Не твое дело!

– Очень может быть, – согласился Гаврилин, – очень может быть. Как там Хозяин? Уже открестился от тебя? Чего молчишь?

– Я…

– Бодренький такой старикашка, мне понравился. Как же это ты решился его подставить? Нехорошо. Теперь придется расплачиваться. А ведь у тебя был шанс. Был.

– Какой шанс?

– Не нужно было тебе со мной ссориться. Нужно было со мной договариваться!

– Пошел ты!..

– Я и ушел как раз. А ты остался по уши в дерьме, майор. По уши. По самую фуражку. Или ты в берете привык ходить, морпех?

– Да я таких как ты…

– Таких как я ты еще не встречал. Хозяин твой сразу все понял, со мной договорился…

– Хозяин?

– А ты думал, дух святой мне двери открыл?

– Сука…

– Это ты о ком? О Хозяине? Ты не прав, он просто умный человек, а ты дурак.

– Ты для этого мне позвонил? – из последних сил стараясь не сорваться, спросил Краб.

– Не совсем. Вернее, не только для этого. Ты завтра на встречу едешь? Нет?

– Не твое дело.

– Может быть. Только, если ты поедешь, у тебя потребуют ответа на многие вопросы. Типа, зачем ты нарушил экстерриториальность клиники, и почему меня упустил. А если ты не поедешь на встречу, то встанет помимо всех этих вопросов, еще один, а не ты ли всю эту заваруху затеял перед Новым годом. Не ты ли стоял за Солдатом и его кодлой? Не ты? А очень похоже. Ты ведь знал достаточно для того, чтобы все это организовать.

Вот Хозяин тебя так и подставит. Всем станет понятно, что ты решил подставить меня для этого. И что свидетелей замочил по той де причине. Сможешь выкрутиться?

– Сука! – вот тут Краб не выдержал. Ведь так все и будет. Так его и подставят. Все свалят на него.

– Это еще не все, майор, – выждав секунду, сказал Гаврилин, – я вот к тебе зачем звоню – хочу, чтобы ты знал, это я все так рассчитал. Поболтал с Хозяином, и так вот и вышло. Всем хорошо. Кроме тебя. Не нужно было тебе на меня наезжать, членистоногое.

– Убью!

– Хрен тебе, чтобы голова не качалась! Теперь ты меня не достанешь.

– Я тебя найду! Найду! Сука!

Он в ловушке. Краб в ловушке. И загнал он себя в нее сам.

Краб не останавливаясь ходил по комнате.

Хозяин. С ним понятно, старому вору нужно было защищаться. Он просек игру Краба и повысил ставки. Это понятно. А вот Гаврилин… Сука…

Ведь он… Что он? Что? Он не просто помог Хозяину обыграть Краба, он еще повесит на него свои дела, Солдата и все остальное.

Черт! Что теперь?

Накладку с клиникой ему не простили бы, но в случае побега искать бы не стали. Всех устроило бы просто его исчезновение. Теперь… Организатора стольких убийств не пощадит никто. Его будут искать. И неизбежно найдут!

Краб застонал.

Жить захотелось? Ни хрена! Не жить. Он всегда был готов умереть. Не хотел этого, но и не боялся. Тут дело в другом. Теперь выходило, что эта гнида, этот Гаврилин останется жить. Тот, кто все это организовал, останется жить.

Если бы Крабу сейчас предложили умереть вместе с Гаврилиным, он бы согласился. Знать, что и эта сволочь не будет радоваться провалу планов Краба, что не будет он дышать после того, как Краба забросают землей…

Все, что Краб ненавидел, весь этот траханный мир, все эти суки, вся злость сконцентрировалась для Краба в Гаврилине.

Как он его упустил? Как? Ведь был же у него в руках!

В дверь постучали. Очень тихо, скорее поскреблись ногтями.

Краб вздрогнул. Уже? Хозяин не стал дожидаться утра и решил прибрать неудачника своими руками? Нет. Зачем ему это?

Стук повторился, чуть громче. Краб вытащил из кобуры пистолет, сунул его под одеяло и передернул затвор.

– Кто? – спросил Краб, осторожно став сбоку от двери.

– Это Максим. Макс.

– Какой?

– Из «Гиппократа»…

– Да, – Краб вспомнил парня, – Что тебе?

– Можно войти?

– Сейчас… – Краб повернул в замке ключ, – Входи! Только покажи руки.

В приоткрытую дверь просунулись руки. Пустые. Пальцы подрагивают.

– Проходи.

Максим вошел, покосился на задернутое плотной шторой окно. Краб быстро выглянул в коридор. Пусто.

– Что тебе? – спросил Краб, закрыв дверь.

– Это, – Максим переступил с ноги на ногу.

– Что?

– Я слышал, что бабки предлагали за того, кто сбежал…

– Сбежал?

– Ну этот, из лесничества. Говорили, что тот, кто его найдет, тому…

Максим осекся, когда Краб резко схватил его за горло:

– Что ты сказал?

– Деньги…

– Ты о чем?

– Я знаю, где он…

– Что? – Голос Краба сел, – Откуда?

– Я тут ребятам звонил в клинику… Меня поставили дежурить сегодня, вот я и решил…

– Ну?

– Мне просто деньги нужны… А пацаны тут сказали…

– Бабки? Тебе бабки нужны? Бабки? – лицо Краба побелело, – Бабки?

Максим затравлено посмотрел на окно, на закрытую дверь, сглотнул:

– Да…

– Ты точно знаешь где он? В клинике?

– Мне сказали…

– Да подавись ты, сука, подавись! – Краб метнулся к шкафу, рванул дверцу в сторону, – Сколько тебе нужно? Штуку? Две? Десять?

На пол полетели одежда и белье.

– Мне очень нужны деньги, – почти простонал Максим, – я бы никогда…

Краб обернулся, бросил резко пакет. Максим еле успел его подхватить:

– Здесь тебе хватит. Надолго хватит, подавись.

– Спаси…

– Заткнись. Где Гаврилин?

–Кто?

– Ну тот, кто сбежал от нас. Тот, которого я вывез из клиники при тебе. Вспомнил?

– Да, да, да-да… Я позвонил ребятам в клинику, просто потрепаться…

– Короче!

– Вот. А они сказали, что завтра ожидается какой-то сход, отменили график дежурств, вызвали этой ночью в клинику всех… Ну, охрану всю собрали, усилили посты…

– При чем здесь Гаврилин?

– А мне мой приятель, который в ту ночь на воротах был, сказал… Вначале, вспомнил, как вы сегодня утром приезжали… Они там это перетирают постоянно… Вот… – Макс вытер ладонью лоб, потом вытер ладонь о брюки.

Краб, не сводя с него взгляда, вынул из внутреннего кармана глушитель и стал навинчивать его на ствол пистолета. Макс глянул на него, потом на пакет в своих руках. Судорожно вздохнул:

– Короче, сегодня около полуночи, в клинику вернулся этот самый… Гаврилин.

– Что?

– Ну, тот, который сбежал. Пришел, вызвал дежурного врача, наехал на него, заявил, что его палата оплачена на две недели вперед, и он может когда угодно уходить из нее и возвращаться.

– Так, – протянул Краб, – И что же, его впустили?

– Да. У нас с этим строго. Он снова в своей палате. Один, потому, что его сосед…

– Знаю.

– А так, вообще, в клинике сейчас почти пусто. В инфекционном отделении он вообще один.

– В той же палате… – Краб улыбнулся. – В той же палате…

– Я и подумал… Тем более, что деньги…

– Хорошо подумал. Молодец. Еще хочешь бабки?

– Сколько? – быстро спросил Максим.

– Больше, чем сейчас.

– Хочу.

– Поможешь мне отсюда выбраться – получишь. – Краб вернулся к шкафу, достал с его верхней полки бронежилет, надел. Потом натянул свитер, поверх него надел кобуру, сунул в нее пистолет, надел куртку. Со дня шкафа достал еще один пистолет и две гранаты. Пистолет засунул сзади за пояс, гранаты положил в карманы куртки.

– Кто там сейчас дежурит возле ружейной?

– Я еще кликуху не запомнил, под два метра, смуглый…

– Колян, – сказал Краб.

– Кажется, да.

– Колян…

Ясно, что никого из доверенных людей Краба Хозяин сегодня на посты не сунет. Только особо проверенных. И наверняка предупрежденных, что Краб уже не котируется. Интересно, куда Хозяин отправил Клоуна? Пригодился бы. Точно, пригодился бы. И Кирилл покойный… Хрен с ним. Вы никогда не видели майора морской пехоты в деле? Увидите.

– Пойди сейчас в гараж, просто потусуйся, скажи, что погреться зашел. Посмотри, какая машина сегодня дежурная. И жди меня. Я быстро.

Кровь

Каждому нормальному человеку около четырех часов утра хочется спать. Особенно, часовому. Это в армии знают, поэтому третью смену в караулах, с четырех до шести утра, особенно не любят. На флоте это время называется собачьим по той же причине.

Колян в армии и на флоте не служил по из-за шизофрении, которая появилась у него в истории болезни всего за триста баксов. Колян в армии не служил, но дежурить в четыре утра, тоже не любил. Он вообще считал себя обиженным в эту ночь. Свиданка с давно обхаживаемой девчонкой накрылась. Был еще шанс успеть в город, но в последний момент сказали, чтобы он полночи проторчал возле комнаты, в которой хранилось оружие. С двух до шести.

Поначалу Колян прилежно ходил по коридору. Потом уселся в кресло и почти час пялился на фотографии в журнале без обложки. Но к четырем часам понял, что даже порнуха в это время суток вызывает сонливость.

Колян снова встал с кресла и медленно прошел до конца коридора. Резко обернулся и прошел весь коридор обратно. Получилось на два шага меньше. Колян хмыкнул и промерял коридор еще раз, следя за тем, чтобы длина шагов была одинаковой.

Лучше всего было бы прикемарить в кресле, но то, как Клин получил в горло нож все еще продолжало напоминать о необходимости хоть какой-нибудь бдительности. Вспомнив о Клине, Колян вытащил из кобуры пистолет, снял его с предохранителя, загнал патрон в патронник.

На всякий случай. Потом Колян задумчиво посмотрел на предохранитель. Ставить на него пистолет или нет? Ну его на хер! Не хватало еще выстрелить в самого себя.

Пистолет был поставлен на предохранитель и отправлен в кобуру. Отдав таким образом дань бдительности и боеготовности, Колян прислонился к стене, скрестив руки на груди. Глаза закрылись сами собой.

Сон в четыре утра наваливается неожиданно, человеку еще кажется, что он бодрствует, а на самом деле… Любой часовой в армии и на флоте это знает. Но Колян не служил ни в армии, ни на флоте.

Только что перед ним был пустой коридор, потом он уже разговаривал со своей девчонкой, а еще через секунду кто-то толкнул его в плечо.

Краб. Всего в полуметре. Застал. Эта мысль испуганно метнулась в голове. Застал. Он же теперь со свету за это сживет. Он же за такие вещи… Служака…

Потом вдруг мелькнуло, что ведь вечером предупреждали, что Краб больше не начальник, что Краба нужно в первую очередь… Колян, все еще не проснувшись окончательно, удивленно посмотрел на Краба:

– Ты чего это?..

– Спишь, сынок?

– Тебе ведь нельзя…

– Молодец, вспомнил.

Вспомнил. Рука Коляна метнулась к кобуре. Ему нужно было всего три секунды, но их у него не было.

Пуля клюнула его между глаз, встряхнула мозг, перемешала его с кровью и выплеснула этот коктейль через проломленный затылок на стену.

Колян умер, даже не поняв этого. Он не чувствовал, как тело его подхватил Краб и аккуратно, без шума опустил на пол. Не почувствовал он, как Краб вытащил у него из кармана ключи от комнаты, не слышал щелчка замка.

Тело еще вздрагивало, ноги выбивали непонятный ритм.

– Службу нужно нести бдительно, – сказал Краб, выходя из оружейной с двумя сумками в руках. – Бдительно охранять и стойко оборонять.

Краб поставил сумки на пол, закрыл дверь на ключ и резким движением руки обломил его в замке.

Тело Коляна наконец прекратило цепляться за жизнь. Ярко-красная полоса прочерченная на стене кровью Коляна, была похожа на нелепо-большой восклицательный знак, с головой-точкой внизу.

Грязь

Максиму налили вина.

– Так это, – сказал Максим, – может, нельзя?

– Чего это? – удивился парень со странной кличкой Ящер, – Не хрен им было нас по морозу целый день гонять, а потом еще и в ночь не давать спать. Давай!

Они чокнулись и выпили.

– Ты не бзди, у нас вообще-то здесь нормально. Просто вначале с этим хреновым Солдатом вышла непонятка…

– У нас тоже в клинике. Я даже хотел увольняться поначалу.

– А потом с этим вот мужиком вышло. Эта беготня по лесу, мать ее. Задрали. Еще и поспать не дадут толком, – Ящер снова налил в стаканы, – Давай!

Максим с сомнением посмотрел на стакан в своей руке.

– Я тебе говорю – пей. Сколько там той жизни!

Максим вздрогнул. Это он напрасно так о жизни. Жить ему самому осталось всего ничего. Максим посмотрел на вход. Ящер перехватил его взгляд и засмеялся:

– Не тусуйся! Раньше только Краб мог доебаться за порядок. А сейчас он уже в заднице. Глубоко-глубоко в заднице! За это и выпьем!

Руки у Максима дрожали. Зачем он тогда согласился на предложение Краба? Зачем? Сейчас бы сидел в клинике спокойно. Правда, бабки! Пересчитать он не успел, когда бросил пакет с деньгами к себе в комнату, но если прикинуть на вес – до фига выходит. И все равно стремно.

Если что-нибудь получится не так, либо Краб грохнет, либо те, другие, достанут. Может, захапать бабки и слинять?

– Не спи, замерзнешь на хер, – засмеялся Ящер.

– Хорошо, – Максим залпом выпил вино, – какая тачка сегодня дежурная?

– А тебе что? – лениво спросил Ящер.

– Ничего, хотел просто отпроситься завтра в город…

– В город? Отпроситься? Охренел совсем!

– Чего так?

– Чего?! – передразнил Ящер, – Пока Хозяин не даст разрешения – никто никуда не поедет. Тут все вроде как на военном положении.

– И надолго еще?

– А это как скажут. А дежурная тачка сегодня вон джип-широкий стоит. Еще по одной? Да что ты все на дверь пялишься?

– Меня ждет, – раздалось от дверей.

Максим вскочил со стула и шарахнулся в сторону. Ящер замер с бутылкой в руках. Вино тонкой струйкой лилось ему на колени, но он этого не замечал.

– К-краб?

– Угадал. Бутылку поставь.

– Чего?

– Бутылку, говорю, поставь, а то загремит.

– Что загремит?

– Бутылка.

Максим осторожно отступил к стене.

– Кто-нибудь здесь еще есть? – спросил Краб.

– Нет, только он, – ответил Максим.

– Значит, никого, – сказал Краб.

Пуля опрокинула Ящера на спину вместе со стулом. Бутылка отлетела в сторону, разлетелась вдребезги.

Краб быстро подошел к столу и еще дважды выстрелил Ящеру в голову.

– Вот такие вот дела, – сказал Краб Максиму, – какая машина дежурная?

– »Чероки».

– Посмотри пока, что там с бензином и ключами, а я пока принесу вещички.

Краб вернулся через минуту, поставил объемные сумки на заднее сидение.

– Ключи в замке, бак полный.

– Отлично, – Краб достал из сумки короткую винтовку, аккуратно прикрепил к ней оптический прицел. – Возле ворот у нас сейчас двое…

– Двое, – подтвердил Максим.

– И ладненько.

Краб подошел к приоткрытым воротам гаража, поднял винтовку к плечу, замер. Максим услышал два быстрых щелчка. После паузы – еще один.

– Теряю класс, – обернувшись к Максиму, сказал Краб, – пришлось подчищать.

Максим молча кивнул.

– Вот такие вот пироги, – Краб положил винтовку в машину, вытащил оттуда зеленый тубус одноразового гранотомета.

– Бегом к воротам, открой и жди. Я тебя подберу, – сказал Краб через плечо и вышел из гаража с гранотометом.

Максим посмотрел ему вдогонку. Подберет, как же! Жди. Взгляд помимо воли остановился на разможженном лице Ящера. Напрасно я в это ввязался, подумал Максим. Напрасно. Но выхода нет. Он побежал к воротам.

Суета

Краб прошел через двор не таясь. Он очень хорошо знал, что лучший способ не привлечь к себе внимания – это действовать уверенно, почти нагло. Если человек спокойно идет через двор, значит, он имеет на это право. Или веские основания.

Окно кабинета Хозяина светилось. Не спит. Не спится старику, бессонница. Краб сплюнул. Взвел гранатомет, поднял его к плечу.

Никто не имеет права так обращаться с Крабом. Тем более эти уголовники. Никто.

Краб оглянулся на ворота. Уже открыты. Это хорошо. Это он молодец, этот Максим. Жадный только. И глупый. Но это он поймет уже скоро.

Краб навел гранотомет на окно кабинета. Жаль, что приходится кончать старика вот так, не видя его глаз. Но ничего не поделаешь. Некогда.

Граната описала пологую дугу, и взрыв осветил двор. В доме кто-то закричал.

Краб отбросил в сторону бесполезную трубу и побежал к гаражу. За спиной слышались крики, ругань. Все как положено. Внезапное ночное нападение. Теперь минут двадцать неразберихи и паники пройдет прежде чем кто-нибудь сообразит, что нужно делать.

«Джип» завелся сразу, Краб подъехал к воротам. Максима нигде не было видно, только тела двух охранников лежали поперек прохода.

Сбежал, Макс, сообразил! Краб еще раз посмотрел на особняк. Что ж вы теперь без Хозяина делать будете, бедненькие?

«Джип» переехал через тела, что-то под колесом с треском просело.

Не останавливая машину, Краб переклонился через спинку сидения, достал из сумки автомат, снял с предохранителя и положил возле себя, на переднее сидение.

Через пять километров, возле шлагбаума, пришлось притормозить.

К машине подбежал один из охранников:

– Что там рвануло?

– Где второй? Сюда его!

Подбежавший оглянулся, махнул рукой в темноту, он не узнал Краба. Или просто забыл, что ему говорили о Крабе. Такое бывает.

Краб одной длинной очередью убил обоих. Осторожно объехал шлагбаум. Теперь в клинику.

…Максим успел вернуться на свой пост до того, как кто-то догадался хватиться Краба. Прежде чем удариться головой о стену, Максим позвонил по мобильному телефону и сказал всего два слова:

– Он выехал.

Наблюдатель

Изображать из себя супермена при Григории Николаевиче было легко, помогала злость. При Хорунжем было уже сложнее. Намного сложнее. Но и это было ерундой по сравнению с тем, каково оно стало наедине с самим собой.

Не кому было врать. Не перед кем было притворяться. Он шипел и стонал пока ему ставили на рану новые швы и с каким-то мазохистским наслаждением запретил колоть себе обезболивающее.

Так ему и надо. Так ему и надо. За все, что он позволил сделать с собой, за свою беспомощность и свое ничтожество.

Он сразу поверил Григорию Николаевичу. Сразу и бесповоротно. Все время он подозревал что-нибудь такое. С самого первого дня он пытался понять, почему именно ему предложили стать… А кем, собственно, ему предложили тогда стать? Защитником отечества? Бойцом невидимого фронта?

Чушь. Ему просто сказали, что есть возможность поступить на учебу в особое учебное заведение, намекнули на то, что он станет… шпионом?.. контрразведчиком?.. борцом с преступностью?

Ничего ему не намекали. Просто сразу же ему захотелось обрести хотя бы часть той полумистической силы, которой обладали все эти спецслужбы в глазах обывателей.

Особенно легко идут на вербовку представители интеллигенции и богемы. Так ему говорили на занятиях, это он заносил в конспект, это же говорил на зачетах и экзаменах. И не понимал, что это о нем. Об Александру Гаврилине. Не об Элвисе Престли, который стучал на битлов в ФБР, а о умном, порядочном и чистеньком Александре Гаврилине.

Все верно. Все правильно. Его сунули в тот июльский ад как на экзамен по выживанию. Он должен был продемонстрировать и послушание, и жажду жизни. И продемонстрировал. Тогда вместо него умер человек, который, на самом деле, должен был его подставить.

Гаврилин тогда решил, что это была случайность. Что на самом деле у них в конторе все нормально, что он… Почему ему не пришла в голову мысль, что то, чем он занимался, и чем занималась группа Палача – мало напоминает защиту закона? Ведь выдел же. Видел.

И потом, уже в ноябре, уже даже не догадывался, а точно знал, что новая группа Палача, набранная взамен потерянной на Юге, не несет ничего, кроме смерти и разрушения, он все равно продолжал работать на Контору. И максимум, на что хватило остатков его порядочности, так это на то, чтобы постараться вывести из операции Палача, не дать ему совершить последнюю глупость.

Он тогда нарушил закон послушания, но жажда жизни все компенсировала.

Григорий Николаевич снова его подставил, снова, и спасло Гаврилина не человеколюбие, не гуманизм, а жажда жизни. Животная жажда жизни.

Он уже знал – ради того, чтобы выжить, можно сделать все что угодно. Абсолютно все. Даже отобрать жизнь у другого. И еще он знал, что теперь сможет сделать это в любой момент. Как только возникнет необходимость.

Но не это пугало Гаврилина. Он боялся признаться себе самому, что теперь он не просто хочет выжить, теперь он испытывает новое для себя чувство, ранее совершенно недоступное.

Чтобы он там в парке не говорил Григорию Николаевичу о желании убивать, это было неправдой. Он действительно хотел убить человека, подставившего его, но внутренний запрет был сильнее. Григория Николаевича нельзя было убивать. Это было табу. Нельзя. Гибель Григория Николаевича была равносильна гибели самого Гаврилина. Нельзя.

Нельзя было желать смерти Хозяина по той же причине. А вот…

Гаврилин понимал, что именно этого от него и ждут. Понимал, что желая смерти Краба, он только выполняет программу, заложенную в нем Конторой, что он не свободен в этом своем желании, но…

План сложился как бы сам собой. Все, что произошло за эти два дня внезапно сплавились в огне его ненависти в одно целое и нужно было только немного подтолкнуть все.

Всего лишь позвонить. Раз. А потом еще раз. Потом сказать всего несколько слов, чтобы мясорубка завертелась.

Теперь уже Краб думал, что действует самостоятельно. Ему казалось, что никто не диктует ему что нужно сделать и к чему стремиться. Гаврилин очень хорошо представлял себе, что именно чувствует Краб. Потому что и сам чувствовал тоже самое – нетерпеливое, засасывающее желание убивать. Отомстить. Доказать… Что? Что есть на земле справедливость? Чушь.

Гаврилин понимал, что доказывает сейчас правоту Григория Николаевича, что люди могут сделать все, что угодно, не нужно обращаться к их уму или совести. Нужно только правильно использовать их недостатки.

Трусость, жадность, слабость, сказал Григорий Николаевич.

Трусость и жадность заставили бывшего охранника клиники вначале подтолкнуть Краба навстречу гибели, а потом сообщить об этом Гаврилину. Два слова «Он выехал». Всего два слова. Гаврилин мог только догадываться, что стоит за ними, сколько крови и сколько смертей. Краб не мог уйти просто так. Но об этом Гаврилин старался не думать.

Он выехал. Это значило, что всего через два часа краб будет в клинике. Всего через два часа.

Гаврилин прилег на кровать. Закрыл глаза. Темнота метнулась в его мозг, завертела сознание, сдавила сердце. Гаврилин застонал и открыл глаза. Сейчас ему нельзя расслабляться. Он должен управлять…

Управлять куклой. Бывшим майором, бывшим авторитетом, бывшим человеком. Бывшим, бывшим, бывшим…

Укол, который вкатил ему Хорунжий возле лесничества переставал действовать. Боль медленно выползала из своего тайного убежища и ползла к самому сердцу, оставляя за собой огненный след.

Гаврилин лег на бок. Не помогло. Огненная спираль ввинчивалась в его тело, наматывая внутренности. Перед глазами поплыли огненные круги.

Тело само свернулось в тугой узел, снова вырвался стон. Больно. Внутри горело все, каждая клеточка.

Гаврилин посмотрел на тумбочку. Там лежал шприц, который дал ему Хорунжий. Еще одна порция спасительного коктейля. Пора? Гаврилин попытался дотянуться до тумбочки, но боль, скручивающая его тело, была сильнее.

Кнопка вызова медсестры была ближе.

Маленькая спасительная кнопочка. Достаточно нажать ее и придет человек. Люди так легко появляются после нажатия кнопки. И исчезают после нажатия кнопки.

Больно.

Гаврилин собрался с силами и надавил на кнопку. Еще раз. Еще. Быстрее. Еще. Больно. Как больно…

– Что случилось!

Он не знает эту медсестру. Еще не успел с ней познакомиться. Слишком мало времени он провел в этой клинике. Жаль, что нет Лизаветы. Или…

– Сделай мне укол, – чужим голосом сказал Гаврилин.

– Я спрошу у врача.

– Иди сюда, – приказал Гаврилин.

Медсестра подошла.

– Видишь, на тумбочке лежит шприц?

– Я не могу…

– Как тебя зовут? – Гаврилин не мог рассмотреть ее лица из-за цветного мельтешения перед глазами.

– Надя. Но я…

– Надя, ты сейчас возьмешь этот чертов шприц и сделаешь мне укол. Иначе…

– Я… правда… нельзя…

– Ты хочешь здесь работать и дальше?

– Я…

– Ты вообще жить хочешь? Хочешь? – Гаврилин с ужасом чувствовал, что теряет контроль над собой, что еще немного, и он потеряет сознание, – Я тебя, блядь… Укол!

Гаврилин продолжал говорить, уже не понимая что именно говорит, сыпал какими-то угрозами, что-то обещал, просил… Он думал лишь об одном – ему нужен укол. Если он потеряет сознание, то рухнет его план. Он не сможет уничтожить краба так, как это нужно для его дела…

Облегчение наступило внезапно, как и тогда, возле лесничества. Исчезли багровые сполохи перед глазами, разом бесплотной стала боль, голова снова была ясной.

– Тебя как зовут? – спросил Гаврилин.

– Надя…

– Иди сюда, Надя, – Гаврилин похлопал рукой по одеялу возле себя, – присядь.

Сестра осторожно присела на край постели. Лицо бледное, губы дрожат. Испугалась, подумал Гаврилин и испытал странное удовлетворение.

Испугалась.

Гаврилин взял ее руку в свои. Сестра вздрогнула. И страх этот снова приятно удивил Гаврилина.

К горлу подступила тошнота – ему нравится, когда его боятся. Нравится.

Гаврилин неожиданно легко сел на постели. Просто чудо-элексир был в шприце. Чудо…

– Который час, Надя?

– Уже начало шестого.

– Начало шестого? – Гаврилин отпустил руку медсестры и потер лоб, выходило, что короткая вспышка боли длилась почти час.

Времени у него почти не осталось.

– Ты прости меня, Надежда, я не хотел тебя пугать…

– Ничего… – прошептала Надя.

– Вот и хорошо, с меня причитается…

Зазвонил телефон. Гаврилин поискал глазами трубку.

– Иди, Надя, иди… – Гаврилин легко подтолкнул медсестру и та вышла, – Слушаю.

– Его остановили на блокпосту ГАИ, на въезде в город. Я могу его остановить.

– Не нужно, – сказал Гаврилин, – пусть действует.

– Он может…

– Пусть действует. Не отключайся.

Я и сам знаю, что он сейчас может, подумал Гаврилин, я знаю, что он сейчас сделает.

В желудке заныло, засосало под ложечкой. Гаврилин понимал, что сейчас произойдет на посту, понимал, что мог бы это предотвратить, но не хотел… Пусть он действует. Пусть кукла Краб действует самостоятельно, так, как его заставляет ослепительная ярость.

Пусть…

– Он открыл огонь, – сказал Хорунжий напряженным Голосом.

Кровь

Подошедший к машине сержант не успел даже отреагировать. Пуля ударила снизу вверх, под челюсть. Со стороны могло показаться, что сержант чему-то безмерно удивился, взмахнул руками так, что палочка полетела прочь, засеменил назад, пытаясь удержать равновесие на льду, все-таки не удержал и тяжело рухнул на спину.

Второй гаишник, старший лейтенант, проверявший документы у идущего из города дальнобойщика, обернулся на шум, увидел, что водитель джипа делает шаг к упавшему, и подумал, что тот хочет помочь милиционеру.

Стаявшие немного в стороне два автоматчика в бронежилетах замерли, не успев сообразить, что же произошло. Время замерло, а потом стремительно обрушилось.

Автоматная очередь пришлась по ногам автоматчиков на уровне колен. Оба рухнули одновременно.

Старший лейтенант выронил документы водителя «фуры», попытался схватиться за кобуру, но две пули, одна за одной пробили его грудь. Милиционер попытался ухватиться за открытую дверцу машины, стал на колени, потом лег лицом на асфальт. Он был еще жив, когда рядом с ним упал водитель, был еще жив, когда взрывом разнесло помещение блокпоста вместе со всеми, кто в нем находился.

Кто-то подошел к старшему лейтенанту, ногой перевернул его на спину. Милиционер попытался все-таки дотянуться до кобуры. Пальцы не слушались. Они продолжали скрести по земле даже после того, как еще две пули вошли в голову лежащего.

Краб добил автоматчиков, вернулся к «джипу», вытащил сумки, забросил их в кабину тягача. Поднялся в кабину, завел двигатель, потом отсоединил прицеп.

Двигатель тягача взревел. Краб отъехал метров на тридцать, достал из сумки два одноразовых гранатомета, не спеша вылез из машины. Одна граната разнесла «джип», вторая – патрульную машину.

Поехали, сказал сам себе Краб. Поехали. Уже скоро.

Грязь

– Он теперь едет на тягаче «дальнобойщика». На блокпосту все в кашу. Я могу его остановить. Слышишь, Саша?

– Слышу, пусть едет.

В телефоне было слышно, как Хорунжий вздохнул:

– Понял, до связи.

Гаврилин прошел по палате.

Сколько там было человек на посту? Пять? Шесть?

Снова к горлу подступила тошнота. Это он, это его решение убило этих людей. У них не было шансов. Словно Гаврилин сам поставил их к стене и отдал приказ взводу автоматчиков.

Сколько их будет еще – людей, умерших только для того, чтобы Гаврилин смог не просто отправить на тот свет Краба, но сделать это с максимальной пользой для… Себя? Дела?

Гаврилин подошел к зеркалу, висевшему на стене. Ты только что убил несколько человек. Пусть не своими руками, но…

Неужели не было другого выхода? Другого пути. Так он кажется спросил у Григория Николаевича в парке? Только смерти? Только кровь, грязь и… Что еще? И ради чего? Ради чего?

Чтобы добраться до самого верха? Чтобы задыхаться рядом с Хозяином от недостатка воздуха?

Время. Скоро Краб будет здесь. Здесь. И снова кто-то умрет. Кто-то заплати своей жизнью за то, чтобы Гаврилин мог глотнуть пустоты. Еще можно все остановить. Можно предупредить охрану, можно просто отдать приказ Мише Хорунжему, и тягач остановится, не доехав до клиники.

Отражение в зеркале покачало головой и отвело взгляд. Он уже решил. Он создал этот план, который позволит…

Который позволит Гаврилину дойти до конца, выполнить программу, которую в него вбивали все годы обучения. Которая позволит ему выжить.

Все-таки ошибались хитроумные разработчики и аналитики. Два критерия слишком много. Послушание и жажда жизни. Достаточно только жажды жизни. Ее одной.

Гаврилин снова прошел по палате. Сел на край кровати.

А может, действительно будет правильным просто дождаться, пока Краб придет сюда? Или выйти ему навстречу? И умереть?

Нет, он не хочет умирать. Гаврилин слишком ясно понял это в промерзшем лесу и доме лесника, пропахшем порохом и кровью.

Он хочет жить. Жить. Жить любой ценой. И… Гаврилин отбросил эту мысль, но она вернулась снова.

Гаврилин потер лицо. Это была слишком соблазнительная мысль. Она слишком была похожа на оправдание, слишком похожа на попытку обелить себя, дать себе возможность самоуважения.

Ему ведь дали силу. Ему дали силу, которую он может использовать…

Зазвонил телефон.

– Да?

– Он на подходе к клинике. Я еще могу…

– Не нужно. Пусть все идет по плану.

– Я…

– Ты в клинику не выходишь ни под каким видом. Ждешь снаружи.

– Удачи.

Гаврилин молча выключил телефон. Сколько еще? Пять минут? Десять?

Кровь

Охранник, сидевший за пультом, успел заметить приближающийся к воротам тягач, но сказать об этом напарнику не успел.

Тяжелая машина проломила ворота, протащив за собой, выворачивая, створки.

Охранник ударил рукой по красной кнопке, на пульте полыхнула красная лампа, заревела сирена.

Его напарник, подхватил с лежака автомат, метнулся к двери, отодвинул заслонку на амбразуре.

– Осторожно! – закричал охранник от пульта, увидев как водитель выпрыгивает из машины.

– Сейчас, сейчас, – пробормотал охранник с автоматом. Прицелиться он успел, но это было все, что он успел до смерти. Взрыв швырнул его вместе с дверью вовнутрь здания.

Автоматная очередь крест на крест перечеркнула дверной проем.

Оставшегося в живых охранника взрывом отбросило к стене. Он оглох, поэтому не слышал звука очередей. Дым, заполнивший комнату, ослепил его.

Охранник почувствовал, как что-то несильно стукнуло его по подошве ботинка. Небольшой округлый предмет. Охранник зачарованно смотрел на гранату. И смотрел на нее всю оставшуюся жизнь.

Пустота

Что-то взорвалось недалеко от клиники. Гаврилин замер, посмотрел на дверь палаты. Сейчас. Сейчас все произойдет. Он пришел. Краб пришел туда, куда его вел Наблюдатель. И теперь будет понятно, что произойдет.

Как пройдет первое выступление Гаврилина в роли кукловода. Испуганный голос Григория Николаевича в ледяной темноте – кукловод.

Что-то крикнули в коридоре. Кто-то пробежал.

Гаврилин отошел к кровати, сел. Снова встал, прошел. Ну? Скоро?

Что-то грохнуло, близко. Со звоном вылетели стекла в коридоре. Испуганный женский крик, сорвавшийся в визг.

Автоматная очередь. Длинная автоматная очередь, снова крик, на этот раз мужской. Выстрел из пистолета и снова длинная автоматная очередь.

Гаврилин снова сел на постель. Закрыл глаза. Он что-то забыл. Что-то забыл сделать после того, как приехал в клинику. Что-то очень важное. Снова взрыв. Крик, быстро оборвавшийся после короткой автоматной очереди.

Что же он забыл?

Он ведь думал об этом все время. Пока шел по лесу, пока ехал с Хорунжим в парк, пока разговаривал с Григорием Николаевичем. Что…

Зачастили пистолетные выстрелы, в несколько стволов. И автоматная очередь. Слишком короткая.

Истошный крик. Уже почти возле самой палаты. Надсадный крик боли и страха.

Выстрел, в коридоре. Еще выстрел. Несколько выстрелов подряд.

Он точно забыл что-то сделать. Что?

Вспомнил. Он забыл достать блокнот Палача. Спрятал его в матрасе и забыл…

– Сволочи! – иступленный крик. Голос Краба. Ничего человеческого, только ярость.

Выстрел.

– Он в жилете! – чужой голос, кто-то из охранников.

Гаврилин вскочил с постели, стал лихорадочно ощупывать матрац. Где? Он же оставлял блокнот где-то здесь…

– Ногу, ногу подбил, падла! Помогите кто-нибудь!

Выстрел. Еще.

И снова крик Краба, неразборчивый, заглушенный выстрелами.

Все это отошло разом на задний план. Для Гаврилина теперь существовало только одно, найти блокнот. Зачем? Неважно. Просто нужно найти.

Там есть ответ на все. На все. На то, как жить, отнимая жизнь у других… Как не чувствовать боли, теряя человеческий облик…

Выстрел, крик, хрип, уже возле самой двери палаты.

Гаврилин перевернул матрац. Где? Где он?

Это безумие, понимал Гаврилин, не о блокноте сейчас нужно думать, а о… О чем? Просто сидеть и ждать? Даже не пытаясь сопротивляться? Ему нельзя было брать собой оружие в клинику.

Надо найти блокнот.

Кровь

Граната сорвала дверь в вестибюль. Краб даже не пригнулся, бросив гранату. Он чувствовал себя неуязвимым. Он дойдет. Он посмотрит в глаза умирающего… Он увидит в них страх.

Он Краб, и никто не сможет его остановить. Он стрелял из автомата, пока не кончились патроны. Крики. Ответные выстрелы – на все было наплевать. Он шел вперед. На второй этаж. Максим сказал, что в той же палате.

Дойду.

Двое охранников открыли огонь сверху. Пуля ударила в грудь. Удар отбросил Краба к стене.

Хрен вам, прорычал Краб, хрен. Левой рукой достал из кармана куртки гранату, сорвал зубами кольцо и бросил наверх, туда, откуда летели пули.

Тысячи раз объяснял всем, что нельзя так делать, что граната может скатиться вниз. А теперь наплевать. Ничего с ним не может случиться. Ничего.

Рвануло. Посыпалась штукатурка, кто-то завопил наверху.

Краб побежал по ступенькам наверх, нога подвернулась. Краб удержался за перила, вскочил – нога снова подвернулась.

Его достали. Пулей, осколком – не важно. Его достали.

– Сволочи! – крикнул Краб наверх, в клубящееся облако дыма и пыли.

Снова выстрелы.

Краб перезарядил пистолет. Все равно пройду. Пройду. Хоть все здесь соберитесь. Дым быстро рассеивался – сквозняк. Все стекла повылетали. Краб, опираясь спиной о стену, медленно пошел наверх.

Два силуэта. Мишени. Краб поднял пистолет, но один из охранников успел выстрелить первым. Удар в грудь. Бронежилет снова выдержал.

Краб выстрелил в ответ, крик, человек скатился по ступенькам.

– У него жилет! – закричал кто-то наверху.

Человек, скатившийся к ногам Краба, пошевелился, и Краб, не целясь, выстрелил ему в голову.

Сколько ступенек в лестничном пролете? Забыл. Всегда помнил, а тут забыл.

Как он учил всегда? Вначале бросить гранату, потом входить. Краб обшарил карманы. Нету. Кончились гранаты.

Краб вытащил из-за пояса второй пистолет. Все. Осталось всего чуть-чуть. Всего несколько шагов.

Выстрел навстречу. Мимо. Краб выстрелил из двух пистолетов одновременно. Качнулся вперед, упал.

Раненная нога мешала, но он смог перекатиться и свалить еще двоих. Все. Пустой коридор.

Теперь палата.

Краб встал. Палата. Та же палата.

– Гаврилин! – закричал Краб, – Гаврилин!

В ушах звенело от выстрелов. С улицы послышался звук мотора. Подкрепление?

Не успеют. Теперь – не успеют.

Краб медленно шел к палате.

Губы пересохли. Краб облизал их. Сейчас.

Выстрел сзади прозвучал неожиданно. Пуля попала в основание черепа, и Краб умер мгновенно. Почти мгновенно. Тело его упало возле самой двери. Перед самой смертью, за долю секунды Краб успел с сожалением подумать, что не успел.

Не успел. Жаль.

Наблюдатель

– Гаврилин! – прокричал Краб.

Совсем рядом. Выстрелы прекратились. Были слышны только шаги. Хрустело вылетевшее стекло.

Но это не волновало Гаврилина. Только одно – где блокнот. Просто взять блокнот в руки. Это Крабу может казаться, что все получилось. Все получилось у Наблюдателя.

Есть. Гаврилин нащупал жесткий прямоугольник под тканью. Нашел… Все нормально… Теперь все будет нормально. Все…

Выстрел. Совсем близко. Возле самой двери. Выстрел и что-то тяжело упало на пол. Гаврилин замер. Посмотрел на дверь.

В дверь постучали.

– Да.

Гаврилин быстро сунул блокнот в карман.

На пороге стоял Николай из группы Хорунжего.

– У вас все нормально? – спросил он.

– Да. А что…

– Тут вот один…

В коридоре послышались голоса, шум шагов. Николай кивнул Гаврилину и вышел из палаты.

Гаврилин не торопясь двинулся следом. Ему некуда спешить. Все уже произошло. Гаврилин погладил в кармане блокнот. Все произошло.

Кричала женщина. Кажется, Надя.

Какие-то люди суетились в коридоре, кто-то отдавал распоряжения. Стон. Крик боли.

Гаврилин остановился возле тела Краба. Кто-то перевернул его на спину. Лицо уцелело. И выражение обиды и удивления тоже уцелело на нем.

В палате зазвонил телефон.

Гаврилин еще раз посмотрел в лицо Краба. Нужно радоваться. Испытывать чувство удовлетворения. Все получилось. Как он и хотел. Как и планировал Гаврилин. Нужно радоваться – и ничего. Ни-че-го.

Снова телефон.

Сейчас, сказал Гаврилин, сейчас.

Наверное, Хорунжий.

– Надо-же, – сказал кому-то Николай, – первое дежурство – и такая пальба.

– Не повезло, – согласился кто-то.

– Крышей поехал? – удивился другой, – не повезло. Считай, что самый везучий человек. Знаешь, кого пришил?

– А кого?

– Краба.

Краба, подумал Гаврилин. Пришил Краба. Только это вопрос, кто его пришил, Николай, везучий охранник, или Александр Гаврилин.

Телефон.

– Да, – сказал Гаврилин.

– Поздравляю, – сказал Григорий Николаевич.

– Спасибо. – Гаврилина уже не было сил ни ругаться, ни удивляться.

– Я рад, что у вас все получилось.

– Не знаю…

– Отдыхайте пока, Саша. У вас был тяжелый период.

– Наш разговор…

– Я знаю.

– Он остается в силе!

– Я знаю.

– Но…

– Вы еще не поняли? Мне все равно, что вас на это толкает. Все равно, что заставляет вас делать это. Просто вы не сможете не делать этого. Вы ведь тоже это поняли. Правда?

Гаврилин молчал.

– Поняли. Я это тоже понял в свое время. И еще у вас возникло желание воспользоваться доставшейся силой. Оно не могло не возникнуть. Не бойтесь этого желания.

– Знаете…

– Вы все правильно говорили в парке. И я говорил все правильно. Вы теперь часть силы. Вы теперь носитель этой силы. Она безлика. Но она – сила. И теперь и от вас в том числе будет зависеть, как ее использовать.

– Мне…

– Не торопитесь. Все мы проходим через это. И делаем свой выбор. Нам пока ненужно встречаться. Постараемся избегать лишних эмоций. Я вас не буду дергать. Если понадобится – немедленно звоните. И последнее.

– Я слушаю, – устало сказал Гаврилин.

– В качестве мести. То, что я вам сказал о силе – правда. Но это еще и та ниточка, за которую я смогу дергать, чтобы управлять вами. Если не я, то кто-нибудь другой. Высокие помыслы и благие намеренья, чем это хуже, чем это хуже повиновения и жажды жизни. Всегда остается что-то недосказанным. Всегда. А пока – отдыхайте.

Гаврилин почувствовал, как предательски дергается щека. Дрожат губы.

Он знал это. Он знал. Чувствовал. Предвидел. Он не мог не понимать этого. Самая страшная ловушка – ты сам. Ты сам.

В дверь снова постучали.

– Войдите.

Хозяин. Раненько ему пришлось встать. Или он не ложился? Гаврилин невесело улыбнулся, конечно, не ложился. Он ведь сам…

– Спасибо за предупреждение, – сказал Хозяин не здороваясь.

– Не за что.

– Действительно, – сказал Хозяин, – не за что. Чего тут такого – просто жизнь. Надоевшая затянувшаяся жизнь. Но все равно – спасибо.

Хозяин стоял возле кровати. За спиной у него маячил Клоун.

– Здравствуй, Никита, – сказал Гаврилин.

– Привет, – ответил Клоун.

– Снова ко мне в соседи? – спросил Гаврилин.

– Да нет, много работы.

Хозяин посмотрел на часы:

– Встреча сегодня будет веселая.

– Как и планировалось, – сказал Гаврилин.

– Как и планировалось, – подтвердил Хозяин, – Краб хотел убрать тебя, потому что…

– Потому что я сорвал его планы с Солдатом. Все будут довольны. Одновременно решилась эта загадка, избавились от предателя…

– И приобрели надежную крышу от подобных неприятностей в будущем. Тебя как представить людям?

– Людям? – Гаврилин усмехнулся. – Наблюдателем представьте. Просто Наблюдателем.

– Наблюдателем… Хорошо, – согласился Хозяин. – Лечись, пока.

Гаврилин промолчал.

– А твой этот, Григорий Николаевич…

– Он вам больше звонить не будет, я с ним эту проблему уже решил.

– Вот и славно. – Хозяин осторожно поставил на пол «дипломат», который держал до этого в руке. – До встречи. Если что будет нужно – звони. За мной долг.

Гаврилин пожал протянутую руку. Пожал.

– Отдыхай, – сказал Хозяин и пошел к двери, – Кстати, если что, можешь обращаться через Никиту.

– С повышением тебя, – сказал Гаврилин.

– Спасибо, – кивнул Никита и посторонился, чтобы пропустить Хозяина.

– Вы портфельчик забыли, – Гаврилин указал пальцем на «дипломат» возле кровати.

– Я никогда ничего не забываю, – сказал Хозяин. – Я все помню. Я помню, как ты мне пообещал разобраться с Крабом. И помню, как сказал, что приду к тебе за крышей. Я помню. И правила я тоже помню, сам их устанавливал. За крышу нужно платить. Вот я и плачу. Как положено. Десять процентов от моих. Ежемесячно. Если покажется мало, назовешь свою цену. Пока.

Хозяин вышел. Клоун пожал плечами, кивнул Гаврилину и тоже вышел, аккуратно прикрыв дверь.

Гаврилин поднял «дипломат». Положил его перед собой. Голова кружилась. Гаврилин провел рукой по крышке «дипломата».

Кто победил? Он? Григорий Николаевич? Сила? Кто?

Как теперь жить? Как там он сказал Хорунжему? Вместе барахтаться в дерьме.

До самой смерти. И цепляться за жизнь. И хотеть делать добро. И нести смерть. И надеяться, что совершаешь что-то значимое, что делаешь из этого кошмара хоть что-то хорошее.

Сила безлика. Она не хорошая и не плохая. Она Сила. И он может… У него есть соблазн… Он хочет…

Или это дергается та самая ниточка, кто-то снова управляет им?

Гаврилин открыл «дипломат». Деньги. Больше, чем он видел в своей жизни. Деньги за то, что он выжил и за то, что умерло столько людей.

Ему захотелось закричать. Изо всех сил. Но сил не было. Он закрыл «дипломат», поставил его на пол.

У него не было сил хотя бы для того, чтобы вздохнуть, набрать воздуха.

Без стука открылась дверь, вошел Хорунжий, что-то сказал. Гаврилин покачал головой. Толкнул ногой «дипломат».

– Убери это, – прошептал Гаврилин, – я хочу спать.

Мелькнуло напряженное лицо медсестры, запахло какими-то лекарствами.

Гаврилин лег на кровать. Закрыл глаза. Что-то сдавило грудь. Он чувствовал, как что-то поднимает его, тянет вверх. Засыпая, Гаврилин понимал, что это его засасывает пустота. И Пустота теперь не отпустит его.

Никогда. До самой смерти. Которая, к сожалению, наступит не скоро.

Оглавление

Глава 1

  Кровь

  Наблюдатель

  Боль

  Наблюдатель

  Суета

Глава 2

  Наблюдатель

  Суета

  Пустота

  Кровь

  Суета

  Наблюдатель

Глава 3

  Суета

  Кровь

  Наблюдатель

  Пустота

  Пустота

Глава 4

  Пустота

  Наблюдатель

  Суета

  Наблюдатель

  Пустота

Глава 5

  Суета

  Наблюдатель

  Грязь

  Пустота

Глава 6

  Кровь

  Суета

  Наблюдатель

  Грязь

  Кровь

  Наблюдатель

Глава 7

  Пустота

  Наблюдатель

  Пустота

  Наблюдатель

  Грязь

  Грязь

  Пустота

  Грязь

  Суета

  Наблюдатель

Глава 9

  Суета

  Пустота

  Грязь

  Суета

  Суета

Глава 10

  Наблюдатель

  Кровь

  Наблюдатель

  Кровь

  Грязь

  Наблюдатель

  Пустота

Глава 11

  Суета

  Грязь

  Суета

  Наблюдатель

Глава 12

  Суета

  Кровь

  Грязь

  Суета

  Наблюдатель

  Кровь

  Грязь

  Кровь

  Пустота

  Кровь

  Наблюдатель

Реклама на сайте