«Под позолотой - кровь»

   Александр Золотько    Под позолотой – кровь.

   ЧАСТЬ 1

   Глава 1

   Палач

   Море было где-то рядом. Каких-нибудь двадцать минут прогулки и можно было смыть с себя и пыль, и жару, и усталость. Двадцать минут под палящим солнцем по улицам, заполненным равномерно обжаренными на песчаном гриле курортниками и раздраженными местными жителями. А потом еще двадцать минут между телами пляжников в поисках свободного места под недовольные окрики загорающих и под миллионнотонной тяжестью южного солнца. И все это только ради того, чтобы окунуть тело в мутную загаженную воду, способную вызвать только отвращение.

   Курорты он мог переносить лишь начиная с середины сентября, когда стада отдыхающих разбредались по своим зимовьям в ожидании грядущей зимы и в предвкушении следующего лета, когда они снова смогут устраивать лежбища у самой кромки ими же загаженного моря. В сентябре все было совсем по-другому. По улицам можно было ходить не шарахаясь от жаждущих загара толп, не выстаивать бесконечные очереди по любому поводу и не дожидаться на солнцепеке совершенно одуревшего от жары и клиентов официанта. И море в сентябре перестает подогреваться телами раскаленных курортников, и его снова можно уважать, это самое море, умудряющееся не смотря ни на что оставаться морем – немного загаженным, но все еще живым. Его поражало постоянное возрождение моря, почти такое же непостижимое, как и способность людей превращать все вокруг себя в грязь, мусор и вонь.

   Только прямой приказ мог заставить его появиться в этом потном аду в самый разгар июля и принудить подавить в себе отвращение к окружавшим его людям. Обычно он старался не думать об этом, но иногда ему в голову приходило, что вовсе не жару он так не любит. Люди – вот то единственное, что он действительно мог ненавидеть и презирать. И в минуты такого озарения он был почти благодарен Господу, что тот позволил ему заниматься этой работой. Позволил ему убивать.

   Даже те, кто отдавал приказы, не всегда могли скрыть от него свое отвращение. Свое же отвращение к ним, как к представителям ненавистной толпы, он не скрывал никогда. Они это знали и воспринимали как должное. Они великолепно сознавали, что любой другой на его месте, не поддерживаемый подобной ненавистью, уже давно сошел бы с ума. А его безумие было даже полезным и , что самое главное, контролируемым. К нему только нельзя было поворачиваться спиной.

   Он не был ни садистом, ни маньяком. Его учили многому, и он многое умел. Но приказывали ему только убивать. И не потому, что не были в нем уверены. Просто все знали : это единственное, что он ХОТЕЛ делать.

   И ему предоставляли такую возможность. Не скрывали своего отвращения и использовали его. А он использовал их. Использовал их приказы для того, чтобы реализовать свою ненависть, превратить ее в смерть. Они не могли обойтись без него, а он… В принципе, он мог обойтись и без их приказов, и без разрешения на убийство. Просто слишком много времени стало бы уходить на поиск причин, разрешающих убийство того или иного человека.

   А пока все было предельно просто – он не только убивал, но делал это по просьбе самих же людей. Он вел против них войну, а они думали, что он только выполняет их приказы и заботится о так называемых государственных интересах. Он помогал людям уничтожать друг друга, а они предоставляли ему взамен орудия уничтожения и статус ОРУДИЯ уничтожения. Он мог не ощущать себя человеком, и уже это одно окупало все трудности. Это окупало даже двухнедельное пребывание в тошнотворной давке июльского курорта.

   До моря двадцать минут ходьбы, но сегодня он мог совершенно оправданно не выполнять надоевший ритуал омовения в помоях городского пляжа. Сегодня он покинет и эти пыльные улицы, заполненные жаждущими солнца тушами, и насквозь пропотевший гостиничный номер, и море, судорожно пытающееся выбраться из-под тяжести купающихся. А еще он совершит то, ради чего его сюда прислали чистенькие и непорочные. Он совершит то, ради чего только и есть смысл жить, то что он умеет делать лучше всего на свете. Он будет убивать. А это значит, что ему есть ради чего жить.

  Наблюдатель

   Ножки. Ножки имели место. На такие ножки приятно посмотреть. Один взгляд на них почти равен прикосновению. Все приподнимается, включая настроение. Девуля прекрасно понимает, что такие ноги не могут не быть всенародным достоянием, и старательно демонстрирует их взглядам ценителей. Хотя, может быть, она просто ждет оценщика. Или огранщика, способного этот шедевр достойно оправить.

   Гаврилин не любил ходить в музеи по той простой причине, что не мог не потрогать руками того, что ему понравилось. Все эти таблички «Руками не трогать» приводили его в состояние тихой ярости, а на старушек-смотрительниц он просто старался не смотреть. Ну их, в самом деле, к чертовой матери, этих гарпий от высокого искусства. Счастье еще, что по роду деятельности Гаврилину мало приходилось шляться по музеям и выставочным залам. Ему вообще пока мало приходилось шляться по делам службы. Он и на службу-то попал совсем недавно и по всем меркам был самое большее сосунком и подготовишкой. Гаврилин поморщился и недовольно посмотрел по сторонам, будто ожидая натолкнуться на осуждающий взгляд начальства. Начальства, естественно, на летней площадке кафешки отсутствовало.

   Сопляк, он и есть сопляк. Человек опытный не тратил бы времени на созерцание ножек, а уделял бы больше внимания окружающим, их перемещениям, взглядам и прочему… Но какие ножки! Как, впрочем, и все остальное.

   Они просто с ума сходят на этих курортах! И упрекнуть их совершенно не в чем. В такую жару одевать под футболку еще и нижнее белье – практически самоубийство, а не одевать лифчик – убийство с отягчающими. Можно просто умереть. Истечь слюной. Гаврилин сглотнул и заставил себя оторвать взгляд от сосков девули возле крайнего столика. Работать надо. И то, что по прихоти начальства его первая командировка оказалась двухнедельным курортным раем с расплывчатым заданием наблюдать за некоторыми событиями, абсолютно ничего не значило. Вздрючить за расслабленность могут так, что следующая командировка будет уже за полярный круг. Тамошняя одежда не позволит так тщательно оголить и подчеркнуть аппетитные формы и линии…

   Твою мать! Ну, нельзя же, в самом деле, просто так ходить с такими сиськами. Ракурс еще, слава богу, ничего. В профиль, конечно, грудь и ножки видны рельефнее, но, во всяком случае, ему не нужно вздрагивать каждый раз, когда красотке придет в голову поменять положение своих ног.

   Гаврилин готов был поклясться, что под юбкой у нее также неприкрыто, как и под футболкой. Тому мужику, что маячит перед входом в крытый павильон, можно и посочувствовать и позавидовать одновременно. Бедняга, как загипнотизированный, смотрит только в одну точку, и точка эта расположена как раз на стыке ножек. Беднягу бросает в пот не только из-за пиджака в тридцатиградусную жару…

   Блин, а ведь он действительно в пиджаке. Он его, конечно, расстегнул, но снимать не собирается.

   И что бы по этому поводу сказал преподаватель искусства наружного наблюдения? Чем на блядей пялиться, Гаврилин, ты бы лучше о тыле побеспокоился и постарался бы не торговать нижней челюстью понапрасну!

   Гаврилин напрягся и огляделся вокруг, надеясь, что выглядит это достаточно естественно. На открытой площадке народу было немного – и это понятно. Никакие пепси-колы не защитят от июльского солнца. В это время всем положено быть на пляже. Кроме тех, кого удерживает от этого выполнение работы.

   С Гаврилиным совершенно понятно, он должен здесь сидеть по воле начальства, которому на бурное потоотделение новичка плевать. Мамаша кормит дитя мороженым – тоже понятно, если посмотреть на цвет кожи и мамаши, и дочери. Обе пышки – одна в тяжелом весе, а другая на полпути к этой весовой категории – явно прибыли на курорт только вчера и до заката сумели довести цвет своей кожи до оттенка пожарных машин. Им обеим на пляж нельзя, и горе приходится заедать мороженым.

   В самой глубине, в тени единственного возле кафешки дерева, сидел мужчина средних лет и смотрел в газету, прерывая это занятие ленивыми глотками из пивной банки и взглядами на часы. С ним тоже все ясно – кого-то ждет, хотя время и место для встречи выбрано явно неудачно. В такую погоду все свидания надо назначать либо возле моря, либо в помещениях с кондиционером. В крытом павильоне кондиционера не было, это Гаврилин установил еще неделю назад, так что мужичек выбрал не самое ужасное место. Явно человек опытный и терпеливый.

   Еще красотка за крайним столиком. Блондинка. Гаврилин выматерился про себя. Она просто издевается над окружающими! Мало того, что грудь третьего размера торчит без всякой поддержки со стороны бретелек и подтяжек, так она еще повесила свою сумочку на стул, стоящий за спиной, и всякий раз, доставая из сумочки сигарету, откидывалась на спинку так, что груди… Футболка просто могла лопнуть под таким напором!

   Гаврилин не мог видеть того, что еще открывалось потрясенному взгляду типа в пиджаке, но именно в такие моменты лицо мужика принимало мучительно-сладостное выражение. Блондинка откидывалась назад, груди напрягались, соски, и без того ясно заметные, проступали еще явственней, ноги немного расходились, затем правая рука дамы медленно возвращалась из сумочки с длинной сигаретой, и ярко красные от помады губы осторожно прикасались к фильтру. Гаврилин все это видел в профиль, а хмырю в пиджаке все это демонстрировалось анфас.

   Да что же это он так за пиджак ухватился? Ясное дело – кобура. Но на мента этот парень не похож. На оперативника – тоже. Профессионалы должны лучше контролировать себя при исполнении служебных обязанностей. Подумав об этом, Гаврилин кашлянул и покосился на сидевшего под деревом любителя прессы.

   Вот действительно счастливый человек. Попить пива, полистать газетку, совершенно не обращая внимания на жару, дико орущие динамики возле входа в крытый павильон, и не ломать себе голову над тем, почему этот долбодятел делает на самом солнцепеке, кроме того, что пялится на девку.

   Хотя чего тут ломать голову? Судя по всему, парня поставили здесь для того, чтобы он перекрывал для всех посторонних проход в крытый павильон.

   И что же тогда происходит в павильоне? Гаврилин снова про себя выругался. Ему так толком и не объяснили, за чем именно он должен следить в этом кафе. Как никто за последние две недели не объяснял ему, зачем приходилось часами просиживать, простаивать и пролеживать в разное время суток в разных местах этого городка, пропахшего шашлычным дымом.

   Даже оружия он с собой не носил, чему, в общем-то, был несказанно рад. Кайф от прикосновения кобуры к телу он перестал ощущать почти сразу же. Таскать на себе лишний килограмм веса не хотелось совсем. Тем более, что для прикрытия кобуры пришлось бы напялить на себя еще что-нибудь из одежды. И выглядеть при этом таким же идиотом как этот охранник. Хотя бедняге явно не до того, чтобы выполнять свои прямые обязанности.

   Блондинке как раз снова решила осуществить свой маневр с сумочкой, и бедняга охранник, чтобы скрыть явные признаки своего возбуждения, был вынужден сунуть руку в карман брюк.

   Гаврилин хмыкнул. Ему вдруг пришла в голову мысль, что все правши в такой ситуации суют в карман правую руку, а левши – левую. Все мужики стараются держать возле вставшего прибора свою рабочую руку. Уж не признак ли это скрытой предрасположенности всех мужиков к онанизму?

   Охранник пялился на выдающиеся достоинства блондинки, прикрывая эрекцию правой рукой, поэтому он упустил из виду два события.

   Из-за угла павильона появился мужчина с большой полиэтиленовой сумкой в руке, а блондинка, возвращаясь в исходное положение, извлекла из сумочки не сигарету, а пистолет с неестественно длинным от навинченного глушителя стволом.

   Гаврилин это заметил, но отреагировать как-нибудь не успел.

   Палач

   Оружие! Палач любил и понимал его как никто другой. Когда он брал в руки оружие, лицо его принимало выражение задумчивости и несвойственной для Палача обычно мягкости. Оружие излучало честность и надежность.

   Люди так и не поняли, что появление оружия не сделало их сильнее. Появление оружия еще больше подчеркнуло глупость и слабость самих людей. Черта с два изготовленный Кольтом шестизарядник уровнял шансы. Оружие никогда не станет глазеть по сторонам или на другое оружие. Охранник же наверняка сейчас смотрит куда угодно и думает о чем-нибудь, никак с его основной задачей не связанное. Оружие же либо выполнит свою работу, либо будет ожидать, когда в нем возникнет потребность. Как это делает автомат в сумке Палача. Добрый старый Калашников.

   Палач не говорил этого никому, но знал что это так совершенно точно, потому, что и сам был оружием. Надежным, рационально сконструированным и не терпящим учебных тревог.

   Те, кто его использовали, знали насколько не любит Палач неряшливо спланированные операции и неаккуратно определенные цели. И никогда не пытались ни вмешаться в его работу, ни остановить его на полпути.

   Палач вышел из машины, прошел через крохотный, на шесть деревьев, скверик и по вымощенной шлакоблоками дорожке прошел вдоль стены павильона. Автомат в сумке приятно оттягивал руку.

   Если отлаженный Палачом механизм сработает точно, то через несколько секунд Калашникову придется поработать. Если…

   Никаких «если» Палач не допускал. Все выверено до секунды и до сантиметра. И ничто уже не сможет остановить операцию.

   Пуля вылетела. В прямом смысле этого слова. Первый выстрел Даши совпал секунда в секунду с появлением Палача на площадке перед павильоном. Девятимиллиметровая пуля вылетела из ствола, за доли секунды преодолела пять метров до горла охранника. Как ни мягки были ткани гортани и мозга, тупоносая пуля немного затормозила свое движение и ей уже не хватило скорости пробить маленькую аккуратную дырочку в костях черепа. Пуля проломила затылок охранника и вылетела наружу, разбрасывая брызги крови и мозга. Брызги были мелкими и со стороны показалось, что из головы через затылок вылетело небольшое облачко алого пара.

   Палач преодолел два метра, отделявших его от двери павильона, фиксируя краем глаза застывшие фигуры за столиками (два мужчины, женщина и девчонка), извлек из сумки автомат, снятый с предохранителя заранее, и шагнул в полумрак павильона ровно через секунду после того, как тело охранника, опрокинутое выстрелом, перевалилось через порог.

   Шаг вправо от двери, пол-оборота вправо так, чтобы дуло автомата нащупало самую крайнюю справа мишень, и плавное нажатие на спусковой крючок. Дальше можно было просто смотреть на то, как автомат выполняет свое дело. Нужно лишь аккуратно передвигать ствол справа налево. Передвижение ствола именно в этом направлении позволяло переносить прицел с одной мишени на другую особенно плавно и без рывков.

   А мишени все еще не могли оторвать взглядов от лежащего на пороге охранника, когда две пули пробили грудь сидевшего за столиком возле стеклянного холодильника. Раз. Его собеседники. Два и три. Здоровяк, стоящий возле стойки бара. Осколки стекла от бутылок и стаканов, струя крови из горла бармена( не кстати, но ничего не поделаешь), три дырки в груди коренастого парня с реакцией боксера – он даже успел вскочить, прежде чем был сбит с ног, и, наконец, тот, ради кого все и было организовано. На вид лет сорок, уши слегка оттопырены, на левой щеке небольшой шрам. Палач успел зафиксировать его приметы в памяти, прежде чем пули смешали черты этого лица с обломками костей. Четыре, пять, шесть и семь. И все проделано одной длинной очередью.

   В дверях появилась Даша, с сумками в одной руке и пистолетом в другой. Уверенно пересекла помещение, толкнула дверь в подсобку и три раза выстрелила прямо перед собой. Официант. Его не было в зале. Палач вслед за Дашей прошел через подсобку к задней двери, переступил через официанта и вышиб дверь ногой.

   Без осечек, все как обычно прошло без осечек, но Палач не испытал при этом гордости. Не произошло ничего особенного. Он в очередной раз продемонстрировал свое умение точно работать, а это было и так известно. Тем, конечно, кто вообще знал о существовании Палача. И еще ему было совершенно некогда радоваться. Оружие нужно чистить и кроме того…Палач поглядел на Дашу. Все как обычно, она возбуждена до предела и плохо себя контролирует.

   После того, как они сели на заднее сидение машины, и Володя плавно тронулся с места, Даша схватила руку Палача и потянула ее к себе под юбку.

   – Подожди, маленькая, немного потерпи, – тихо сказал Палач, осторожно высвобождая руку. – Я все сделаю как надо. Приедем сейчас домой, и я сделаю как тебе нравится.

   – Ну, мне же нужно, – простонала Даша, – ну как же ты не понимаешь?

   – Потерпи, хорошая, ну потерпи, – тихо сказал Палач, стараясь не прикоснуться к телу Даши.

   – Потерпи, Даша. Я вас быстро довезу, – сказал Володя.

   – Мне нужно, ты слышишь, мне нужно, – сжав руки в кулаки и закрыв глаза, прохрипела Даша, – ты же знаешь – я могу умереть! Слава, пожалуйста.

   Палач откинулся на спинку сидения и закрыл глаза. Во время работы он забывал, что еще имеет человеческое имя. Такое же, какое носят многие из тех, кого он так ненавидел. Люди. Палачу было за что их ненавидеть. Палач открыл глаза и взглянул на Дашу. Ей тоже было за что их ненавидеть.

   Наблюдатель

   Все это мало напоминало учебное задание. Гаврилин обычно демонстрировал неплохую реакцию, и преподавателям редко удавалось на занятиях застать его врасплох. Но то было на занятиях, и слова инструкторов о том, что в реальности все будет выглядеть несколько иначе, воспринимались как обязательный ритуал.

   Море, жара, ленивая атмосфера курорта, длительная неопределенность сделали свое дело. И кроме этого, действие было направлено не против него. Если все произошедшее рассматривать как экзамен, то предназначался он для охранника. И это уж охранник должен был на него реагировать. А Гаврилин мог спокойно наблюдать за происходящим, что он и делал.

   Больше всего Гаврилина поразила собственная реакция на произошедшее. Он успел заметить, что девушка извлекла из сумочки пистолет, он заметил, как из-за угла появился мужчина, Гаврилин даже смог одновременно проследить за полетом гильзы из пистолета и появлением на горле охранника отверстия от пули. Он увидел и зафиксировал в памяти то, что появившийся из-за угла мужчина извлек из сумки автомат и уронил сумку на пол, и то, что блондинка, прежде чем вошла в павильон, спокойно высыпала свои окурки из пепельницы в пластиковый стаканчик, а сам стаканчик опустила в сумочку. Гаврилин заметил все, но ничего не предпринял.

   Нет, не то, чтобы он не успел. В мозгу у него даже не появилось мысли о необходимости что-либо предпринять. Гаврилин просто сидел как парализованный и смотрел в дверной проем павильона.

   Рев динамиков возле двери перекрывал все звуки. Гаврилин отстраненно подумал о том, что выстрелов слышно не будет, и действительно смог уловить лишь слабый рокот, наложившийся на залихватский ритм мелодии.

   Первой отреагировала дама. Может быть потому, что реакция ее была наиболее близкой к животной, а потому наиболее естественной. Дама оторвалась от своего мороженого и закричала, глядя на ноги охранника, виднеющиеся из двери. Дама не пыталась ни бежать, ни прятаться, а просто визжала, широко раскрыв рот. Ее дочь пару секунд молча наблюдала за происходящим, а потом, рассудив, что мама плохого делать не станет, тоже закричала.

   Если бы в дверях возник убийца с автоматом и начал бы стрелять, то и тогда эта пара не прекратила бы визга, а так и умерла бы с разинутыми ртами. Но проходили бесконечные секунды, а из полумрака павильона никто не появлялся.

   В голову Гаврилина пришла мысль, от которой он вначале просто отмахнулся, а потом вдруг осознал, что именно ответ на этот вопрос для него сейчас наиболее важен. Совершенно понятно, что через несколько минут, так или иначе, здесь появится милиция, и ему придется давать показания. А вот стоит ли это делать, стоит ли вступать в контакт с представителями власти, было совершенно непонятно.

   Словно в поисках совета Гаврилин оглянулся на мужика, сидевшего под деревом, и с некоторым удивлением вдруг обнаружил, что того уже нет.

   Сказочно, просто волшебно. Человек подготовленный, коим считал не без оснований себя Гаврилин, находится в ступоре, а простые обыватели уже реагируют, причем некоторые из них весьма и весьма эффективно.

   «Глас народа – глас Божий», – подумал Гаврилин и покинул кафе, перепрыгнув через низкое ограждение. Он даже успел отойти на несколько десятков метров, прежде чем в магнитофоне кафе закончилась кассета, и в наступившей тишине стереовопль дочери и мамаши прозвучал как сигнал воздушной тревоги.

   Гаврилин подавил желание ускорить шаг. Сочетание бегущего человека с душераздирающим звуковым сопровождением неминуемо вызвало бы подозрение. Гаврилин вначале остановился, а потом, заметив людей, идущих на крик, тяжело вздохнул и двинулся в ту же сторону.

   Единственный способ не привлечь к себе внимания окружающих – это делать все, что делают окружающие.

   А они начинали собираться возле кафе.

   Кровь

   В кафе находилось девять трупов. У двух из них были пробиты головы. А такие раны особенно кровавы. Бармену пуля перебила артерию, и кровь, ударив вначале фонтаном, забрызгала стойку и стены, а потом просто вытекала из лежащего тела. Те капли, что попали на стену и стойку бара, застыли почти сразу.

   Двум посетителям пули разорвали аорты, и за те несколько секунд, что люди прожили после ранения, сердца успели выкачать наружу почти всю кровь. У остальных убитых, за исключением официанта, все ранения были сквозными, что тоже способствует обильному кровотечению.

   Меньше всех крови вытекло у официанта. На его долю пришлось три девятимиллиметровые пули. Такие пули имеют большую останавливающую силу и, соответственно, меньшую проникающую способность, чем пули автомата. Поэтому все три пропадания в грудь официанта были слепыми, то есть не имели выходного отверстия. Официанта, правда, это особенно радовать не могло. Он тоже был мертв, как и те, чьи ранения выглядели менее аккуратными.

   Пока зеваки собирались возле кафе, пока кто-то отважился заглянуть вовнутрь и рассмотреть-таки, что именно там находится, пока этого отважного выворачивало на глазах заинтригованных зрителей, пока, проблевавшись, смельчак объяснял остальным, что именно ему удалось рассмотреть, пока искали телефон и пока дозванивались до милиции, кровь все вытекала и вытекала.

   Вытечь, естественно, смогла не вся кровь. Всего вытекло литров двадцать. Если мерять ведрами, то это выходило чуть больше двух ведер. Ровно столько воды тратила обычно приходящая уборщица, чтобы вымыть пол в крытом павильоне кафе «Южанка». Уборщице никогда не удавалось добиться такого лакового отсвета, какой приобрел пол, равномерно покрываясь пленкой густеющей крови. Но полное совершенство невозможно.

   Кровь не смогла полностью скрыть мусор, успевший скопиться со времени последней уборки, и стреляные гильзы. Обычно мусора собиралось немного, но один из сидевших за столом, падая, сбил на пол пепельницу, и окурки вместе с пеплом тоже постепенно пропитывались кровью.

   К тому моменту, когда в дверях кафе появился первый милиционер, кровь успела загустеть и связать между собой трупы, мусор и гильзы в одно целое. Запекаясь кровь становится необыкновенно вязкой, и первые из тысяч курортных мух, со всех сторон слетевшихся на терпкий запах крови, погибли, прилипнув к полу.

   Подошвы туфлей старшего лейтенанта милиции Мусоргского тоже прилипли на первом же шагу. Старший лейтенант задумчиво посмотрел вокруг, сплюнул на залитый кровью пол и вышел на открытую площадку под полуденное солнце и взгляды зевак.

   Подошвы продолжали липнуть, и Мусоргский несколько раз шаркнул туфлями по бетону, оставляя красно-черные полосы.

   – Что там? – крикнул от машины водитель.

   – Еб твою… – громогласно начал Мусоргский и осекся, заметив как зрители затаили дыхание в ожидании новой информации. – Туфли все изгадил.

   Зрители перевели дыхание.

   – Свяжись с управлением и вызови начальника. Скажи – ему тут самому все нужно посмотреть, – скомандовал старший лейтенант и снова сплюнул.

   Из всех возможных профессиональных милицейских качеств старший лейтенант милиции Игорь Иванович Мусоргский имел только одно – предчувствие возможных неприятностей. Но именно из-за своей исключительности, это качество у Мусоргского было развито необыкновенно сильно. И сейчас упорно подавало старшему лейтенанту сигналы тревоги.

   Наблюдатель

   – А теперь Мусор будет ждать пока менты приедут, – констатировал женский голос за спиной Гаврилина. Гаврилин вздрогнул. День у него выдался действительно необычный.

   Вначале он видит блондинку, способную одним движением свести с ума, а теперь прямо у него за спиной звучит голос, способный увести за собой хоть на край света. Глубокий, довольно низкий голос, не отливающий серебром, а, скорее…

   Что конкретно «скорее» Гаврилин придумать не смог. Ему и в обычных условиях плохо давались комплименты. Гаврилин чувствовал себя полным идиотом, когда, глядя в глаза женщине, был вынужден бормотать что-нибудь на тему ножек, глазок и сильного желания прикоснуться губами к ароматному бутону ее губ. На счастье, попадались на его пути женщины к особой романтике не склонные и способные распознать необходимый комплимент в движении его взгляда от колен к лицу через бедра и грудь.

   Но этот голос… Этот голос привел Гаврилина в состояние странного возбуждения. Даже легкая хрипотца в голосе не заставила думать о курении, а напоминала прерывистое возбужденное дыхание.

   Гаврилин продолжал смотреть на милиционера, бесцельно бродящего между столиками и время от времени вытирающего лицо носовым платком, но думать мог только об этом голосе за спиной.

   Его обладательница стояла всего в нескольких сантиметрах от Гаврилина, и тот лихорадочно выбирал одно из двух: обернуться и попытаться завязать знакомство, рискуя увидеть крокодила в юбке, или сохранить иллюзию прекрасного и всю жизнь корить себя за нерешительность. Тут было еще несколько проблем.

   Где-то краем сознания Гаврилин продолжал ощущать себя исполняющим ответственное задание, но этот край становился все меньше и меньше. С другой стороны, если бы Гаврилин решился познакомиться с этой сиреной, то нужно было срочно придумывать повод для знакомства, достаточно оригинальный, чтобы не быть скучным, и, вместе с тем, ясно дающий понять незнакомке, что она произвела неизгладимое впечатление, и с ней хотят познакомиться.

   Пока Гаврилин разрывался между остатками чувства долга и желанием, его плеча коснулась рука, и тот же голос, уже несколько тише, но от того еще более волнующе, спросил: «Простите, молодой человек, который сейчас может быть час?».

   Вот теперь еще и рука. Это просто какой-то кошмар. Не может обычный человек выдержать столько всего сразу. Гаврилин медленно поднимал левую руку с часами к лицу, а краем глаза пытался рассмотреть пальцы, лежащие на своем плече. Искры от этих пальцев не разлетались, но плечо стало покалывать, как от электрического разряда. «Попрут меня со службы,» – обреченно подумал Гаврилин и обернулся.

   Так стало еще хуже. Если перед этим Гаврилин чувствовал себя раздвоенным, то теперь это чувство прошло. Гаврилин понял: все происходящее его просто не интересует. Убийство, жара, потный старший лейтенант преклонного возраста, труп в дверях павильона, увлеченные пересуды зевак – все это разом стало неважным и неинтересным. Более того, даже возможное увольнение со службы вдруг показалось не столь уж кошмарным.

   – Половина первого, – выдавил из себя Гаврилин. Он обернулся довольно резко, но пальцы с его плеча не исчезли. В голове Гаврилина вяло щелкнул автомат по составлению словесных портретов, но дальше констатации длинных русых волос, овального лица и роста около метра семидесяти дело не пошло. «Спасибо!» – пальцы неторопливо и будто бы даже с сожалением скользнули с плеча Гаврилина.

   Темные очки не позволили рассмотреть выражение глаз собеседницы, но Гаврилин готов был поклясться, что глаза эти скользнули по его лицу, шее, груди, ниже, немного задержались там и снова вернулись к лицу.

   – Жарко сегодня, – неожиданно для себя сказал Гаврилин.

   – Не нужно стоять на самом солнцепеке.

   – Не нужно, – согласился Гаврилин, – но ведь интересно, что дальше будет.

   – А ничего дальше не будет. Сейчас приедут менты и всех отсюда разгонят.

   В голосе женщины звучала уверенность. Гаврилин не стал уточнять, чем такая уверенность вызвана. Он ругал себя в душе последними словами за то, что не надел темные очки. Теперь приходилось рассматривать собеседницу украдкой. А она наблюдала за муками Гаврилина с легкой улыбкой.

   Явно местная. Приезжие в такое время должны быть на пляже. Кроме этого – загар ровный, но не очень яркий. Как и все местные жители, она ходит на пляж не так часто и пролеживает на солнце гораздо меньше времени по сравнению с приезжими. Тем нужно торопиться, а местным море уже не кажется таким экзотичным. Кроме этого, у ее ног стояло пустое мусорное ведро. Курортники же столь низменными делами не занимаются.

   – Неужели так интересно посмотреть, что здесь будут делать менты? – выдержав небольшую паузу, спросила дама.

   – Ну… – нейтрально протянул Гаврилин.

   – Это ваше «ну» можно расценить, как «очень интересно». Но стоять на такой жаре – вредно для здоровья. Вы поставили меня просто в безвыходное положение. Есть только один способ удовлетворить и вас, и меня.

   – Ч-что? – не понял Гаврилин.

   – Есть единственный способ одновременно удовлетворить ваше любопытство и мое желание спасти вас от солнечного удара, – дама откровенно наслаждалась растерянностью Гаврилина, – окна моей квартиры выходят прямо сюда. Если вы поможете донести ко мне домой ведро, то я предоставлю вам самое лучшее место возле окна. И если вы попросите, даже смогу предоставить стакан чего-нибудь холодного.

   Не дожидаясь ответа Гаврилина, она повернулась и неторопливо двинулась в сторону ближайшей пятиэтажки.

   Как идет! Шаг от бедра, тело движется с тягучей истомой, и каждое движение ее бедер звоном отдается в голове у Гаврилина. В теле мужчины есть два жизненно важных органа – голова и член, вспомнил старую шутку Гаврилин. И самой большой недоработкой Господа является то, что одновременно пользоваться этими жизненно важными органами мужчина не научится никогда. Осознав всю глубину своего падения, Гаврилин поднял с земли ведро, оставленное незнакомкой, и, надеясь, что идет не слишком быстро, пошел к дому.

   За спиной раздался невнятный крик. Гаврилин не оборачиваясь дошел до подъезда, возле которого стояла обольстительница.

   – Там что-то мент раскричался.

   – Это не мент, – сказала дама, – это мусор.

 Палач

   Даше было плохо. Ее колотил озноб, и тело выгибала судорога. Дыхание стало прерывистым и хриплым. Она уже не пыталась прикоснуться к Палачу и не просила его. Она ждала, и Палач знал, чего ей стоило это ожидание.

   Всякий раз после очередного убийства Дашу охватывало такое возбуждение, и был только один способ это возбуждение снять.

   Нужно было торопиться. Каждая секунда задержки приносила Даше новые мучения. Каждое ее дыхание было стоном. Она крепко сжала кулаки. Потом на ладонях будут следы от ногтей, и следы эти сойдут не сразу.

   Палачу как-то намекнули, что Даша может подвести всех. Палач ничего не ответил. Когда к этому разговору вернулись снова, Палач спокойно взглянул в глаза собеседника и тихо поинтересовался, имеет ли он право сам выбирать оружие для выполнения заданий. И так же тихо попросил рассматривать Дашу, как свое оружие. И люди еще раз продемонстрировали свою слабость перед оружием – разговоры прекратились.

   Странно. Палач старался не задумываться о своих отношениях с Дашей, но иногда в голову его приходило недоуменное осознание того, что с точки зрения Даши он – единственный человек, которому можно доверять. Лишь он один относился к Даше как к человеку. У нее однажды вырвались такие слова. Палач не засмеялся тогда, но было действительно странным ожидать человеческого отношения от того, для кого само слово «человек» было синонимом ненадежной грязи.

   И Даша считала, что он относится к ней как к человеку тогда, когда Палач относился к ней как к оружию. Надежному и смертельно опасному. И он не мог относится к ней иначе, потому, что и себя считал оружием.

   Человеком был тот, кто восемь лет назад искалечил ее. Людьми были те, кто после этого отнеслись к Даше как к уроду и не смогли понять, даже не попытались понять, что может чувствовать семнадцатилетняя девчонка после всего происшедшего с ней.

   Некоторые, считавшие себя особенно душевными, попытались ее даже жалеть и этим чуть не убили ее окончательно. Люди всегда кого-нибудь хотят убить, даже если для этого нужно сделать вид, что им жалко свою жертву.

   Вот и сейчас они пытаются убить Дашу, запрудив узкие улицы городка машинами. Они едут по своим важным человечьим делам, и им совершенно нет дела до того, что Даша мучается, что она молча терпит эту муку, а по ее щекам текут слезы.

   Палач закрыл глаза. Его охватило мучительное чувство бессилия. Он не мог помочь своему оружию немедленно. До ее гостиницы таким темпом они доберутся только минут через десять. И это будут мучительные минуты.

   Потерпи, маленькая. Палач ненавидел эти человеческие словечки, но Даше, особенно в такие моменты, они были очень нужны, и Палач произносил их, словно выполнял процедуру по уходу за оружием. Сейчас он произнес их про себя, по привычке. В слух сейчас их нельзя было произносить: это могло только увеличить Дашины страдания.

   Палач наклонился к водителю:

   – Высадишь нас возле «Юга» и поедешь на стоянку. Оружие почистишь и спрячешь. Собери вещи и будь готов к выезду сегодня. Я буду часа через четыре, не раньше. Если задержусь – без паники. Что-то Даше сегодня особенно плохо. Может быть, мне придется задержаться. Тогда на связь выйдешь ты. Сообщишь, что работу выполнили и получишь новые указания. После этого вернешься домой и будешь меня ждать.

   Водитель молча кивнул. Все это было неоднократно оговорено – этот инструктаж для Володи был знаком того, что Палач волнуется. Сам Володя тоже волновался. На свете было только два человека среди живых, которые что-то для него значили. И Даша была одним из них.

   Такую беспомощность Даши Володя воспринимал как свою собственную боль и с трудом подавлял желание нажать на клаксон или рвануть к гостинице по тротуарам. Даша мучалась, и из-за нее мучался Палач. Володя сжал руль и беззвучно шептал самые страшные ругательства, глядя на медленно ползущие по дороге машины.

   Въезд на стоянку гостиницы был, естественно, перекрыт каким-то грузовиком. Палач осторожно коснулся Дашиного плеча:

   – Отсюда дойдешь?

   – Дойду, – судорожно сглотнув, прошептала Даша и открыла дверцу машины, – только, пожалуйста, иди быстрее.

   Палач подождал, пока Даша отойдет на несколько шагов, поднял с сидения ее сумочку, хлопнул Володю по плечу и тоже вышел из машины.

   Яркая, привлекательная Даша двигалась будто во сне. Она будто бы не доверяла своему телу. А, может быть, тело действительно отказывалось повиноваться ей. Палач нагнал Дашу возле стойки портье.

   – Это с вами? – спросил портье у Даши.

   – Да.

   Портье протянул Даше ключ, и она взяла его очень осторожно, стараясь не прикоснуться к руке портье. Ее номер был на втором этаже. Палач и Даша медленно поднялись по лестнице, застеленной выцветающей красной ковровой дорожкой, прошли мимо стола дежурной по этажу. Дежурная оторвала взгляд от лежащего перед ней журнала и спросила недовольным голосом: « В какой номер?». Дежурная великолепно знала, что Даша уже две недели живет в двести восьмом номере, но душа требовала выразить свое отношение к происходящему хотя бы интонацией. А, по мнению дежурной, происходило следующее: заезжая проститутка наконец-то привела к себе клиента.

   По твердому убеждению дежурной, всякая красивая девка, а тем более, в одиночку приехавшая на курорт, являлась блядью. Некоторые просто умудрялись скрывать свою сущность, но от этого не переставали быть шлюхами. Что с того, что она не водила две недели никого к себе в номер? Значит, она обслуживала клиентов под кустами или в машинах. А, может быть, и в кабаках под столиками.

   Ольга Семеновна, дежурная по второму этажу гостиницы «Юг», была уверена в том, что все люди, кроме нее, естественно, только и ждут, чтобы напакостить, а все женщины, кроме, опять-таки, нее, ищут возможности, чтобы задрать юбку перед первым встречным или, как минимум, поработать ртом. Ольга Семеновна имела основания так думать.

   Во-первых, она сама брала с проституток деньги за использование пустующих номеров на этаже, а, во-вторых, ей об этом регулярно рассказывал муж, старший лейтенант милиции Игорь Иванович Мусоргский.

   Ольга Семеновна проводила парочку взглядом до самых дверей и решила, если эта проститутка ей ничего не заплатит, сообщить о ней Марине. Та не любит, когда у ее девок появляются конкурентки.

   Глава 2

   Суета

   Приморские курорты не располагают к суете. Жара очень эффективно распределяет силы всех обитателей, как временных, так и постоянных. Первые лезут вон из кожи, очень часто в прямом смысле, чтобы не потерять ни миллиграмма солнечной радиации. Они приходят на пляж и уже не могут суетиться, придавленные раскаленной сковородой неба к песку.

   Вторые – тоже очень стараются, но только для того, чтобы провести как можно больше времени в тени. Солнце для них не роскошь, а чаще всего досадная помеха. В глубине души, естественно, местные жители понимают, что при отсутствии жары курортники никогда не появятся на пыльных улицах их городка, но это знание существует на равных правах с неприязнью к горластым бездельникам и необходимостью заработать как можно больше денег за три месяца сезона. Но даже жажда заработка не может заставить местных жителей суетиться среди раскаленного до бела дня. Для энергичных действий отводится либо раннее утро, либо ночь.

   Такой режим накладывает свой отпечаток и на расписание криминальной жизни. Преступления обычно совершаются в темное время суток. И прячутся они не столько от чужих глаз, сколько от жары. Стакан вина выпитый в полдень заставляет подумать о покое, та же доза после захода солнца толкает на подвиги и романтические поступки. Местные жители не совершают преступлений днем, так как заняты работой, приезжие – не желая отрываться от отдыха. Иногда обоим категориям удается совершить что-нибудь криминальное и под солнечными лучами, но это происходит либо по недоразумению, либо по неудачному стечению обстоятельств.

   Деятельность милиции в курортных городах подчинена общему графику. Днем выполняется необходимая волокита с бумагами, решаются текущие вопросы, и только с заходом солнца начинается основная работа. Любое нарушение установленного режима вызывает раздражение. Затеявший драку на улице сразу после обеда рискует получить по ребрам гораздо энергичнее, чем в другое время суток. Патрульных, вынужденных отрываться от прохладительных напитков в кафешках и бредущих по жаре к месту происшествия никакая инструкция не сможет заставить удержаться от дополнительных пинков. Курортные города не любят суеты. И стараются не суетиться.

   Но обстоятельства бывают сильнее привычек. Особенно, если эти обстоятельства имеют вид девяти трупов на залитом кровью полу кафе. Начальник городского управления внутренних дел не был настроен срываться со своего рабочего места и мчаться по жаре в другой конец города даже если бы началось землетрясения. Землетрясения не входили напрямую в его компетенцию и личного присутствия на месте происшествия не требовали. В кабинете работал кондиционер, в холодильнике было несколько бутылок газировки, криминогенная обстановка в городе была вышестоящим начальством признана как более чем удовлетворительная и суть сообщения из кафе «Южанка» дошла до подполковника Симоненко не сразу.

   Этого просто не могло быть. Не потому, что этого не могло быть в его городе никогда,( в городе происходили разные вещи, попадавшие в официальные сводки далеко не всегда) этого не могло быть в такую пору. Ни один нормальный человек не станет отправлять на тот свет такую уйму людей в такое неудачное время.

   Одной из самых неприятных частей происшествия была необходимость сообщить о случившемся мэру города. Симоненко повидал на своем веку немало и место свое заработал не сидя в кабинете, но разговор на подобные темы с мэром мог повлечь за собой весьма и весьма большие неприятности. Симоненко тяжело вздохнул и набрал номер сотового телефона мэра. Такие новости лучше всего направлять напрямую.

   – Да? – спросил мэр.

   – Здравствуйте, Олег Анатольевич, я вас не от чего важного не оторвал?

   – Что-то случилось, Андрей Николаевич?

   «Конечно случилось!» – подумал зло Симоненко. Как будто он каждый день звонит по прямому телефону хозяину города. Мэр великолепно понимает, что только чрезвычайные обстоятельства могут заставить кого бы то ни было отрывать мэра от дел. Симоненко сглотнул, пригладил редкие волосы и стараясь говорить спокойно, сказал:

   – У нас очень серьезное происшествие. В кафе «Южанка» совершено убийство.

   – Плохо, – спокойно сказал мэр. Это все?

   Симоненко поднял глаза к потолку и пошевелил губами.

   – Это все? – снова переспросил мэр.

   Что ему какое-то убийство? Он и сам…Симоненко оборвал эту мысль, переложил трубку в левую руку, а ладонь правой вытер о брюки.

   – Там девять трупов.

   – Сколько?

   – Девять. Во всяком случае так мне сообщили.

   – И вы до сих пор не там?

   – Я решил перезвонить вам сразу же, как только получил сообщение. Сейчас выезжаю.

   – Очень хорошо. Как только что-нибудь выясните – немедленно сообщите. По этому же телефону. Я буду ждать.

   Симоненко вышел из кабинета. Мэр ждет сообщения. Подполковник выругал подвернувшегося на пути лейтенанта и быстрым шагом вышел на улицу. На пороге ослепительное солнце ударило его в лицо, и Симонеко на секунду зажмурился. Спокойная жизнь тянулась слишком долго. Симоненко давно ожидал катастрофы. Слишком спокойно было у них в городе. Даже он, подполковник милиции, почти поверил в то, что Королю удастся устоять самому и удержать город. «Только бы не разборки» – подумал Симоненко. Пусть будет все, что угодно. Пусть это будут террористы или грабители. Только бы это не оказалось началом войны между группировками! Симоненко сел на переднее сидение «волги» и машина тронулась. Подполковник покосился на водителя. Тот, не спрашивая ничего, вел машину в сторону «Южанки». В управлении уже знают все. Через час об этом уже будет знать весь город.

   – Включи сирену! – приказал Симоненко.

   Мусор

   Старший лейтенант милиции Игорь Иванович Мусоргский кричал не очень часто. Требовалось обычно нечто неординарное, чтобы Мусоргский сорвался на крик. В обычных условиях Мусоргский был человеком уравновешенным и спокойным. Состояние, близкое к истерике могло возникнуть у него только в том случае, когда неприятности угрожали ему лично. Или кто-то пытался нарушить правила, которые Мусоргский установил для окружающих. В этих случаях старший лейтенант мог совершить все что угодно.

   Чаще всего, когда Мусоргский кричал, это значило, что он просто хочет быть услышанным на большое расстояние. Или стремился перекричать что-либо. Те, кто знал Мусоргского хорошо, услышав любую фразу из его уст старался выполнить требуемое – мстительность Мусоргского вошла в поговорку. Он мог вынашивать свою ненависть месяцами, и она от этого не становилась менее жгучей.

   Еще Мусоргский иногда кричал на свою жену. Не часто – она могла поставить на место любого, но иногда, приняв на досуге порцию алкоголя, получив предварительно на службе очередную выволочку за небрежное отношение к своим служебным обязанностям, старший лейтенант срывался, и даже его супруга испугано замолкала.

   В такие минуты Мусоргский вспоминал, что было время, когда у него были друзья, вспоминал, что когда-то люди приглашали его в гости не потому, что хотели его задобрить, а потому, что действительно хотели его видеть. А еще он вспоминал время, когда даже за глаза его называли Игорем.

   Мусор. Старший лейтенант знал, что так называют за глаза его все, даже менты. И вовсе не за то, что у него была такая фамилия. Мусор. В принципе, можно привыкнуть к любому прозвищу. Мент, ментозавр, свисток, даже старомодный легавый – легко употреблялись работниками милиции. Более того, «мент» стало чем-то вроде уважительного профессионального прозвища. Но Боже упаси назвать мента в глаза мусором. «Мой мусор у тебя во рту не поместится!» – для начала дежурной фразой ответит мент, а потом предпримет все, чтобы неосторожный запомнил свою ошибку надолго.

   Старшего лейтенанта Мусоргского Мусором называли даже менты. Они словно проводили границу между собой и им. И тоже самое делали все остальные. К менам относились по-разному. некоторых боялись, некоторых ненавидели, некоторых даже любили. Мусор вызывал чувство брезгливости и отвращения.

   Невысокий, плотный, с вечно красным лицом и блеклыми, почти бесцветными волосами, Мусор не мог произвести особенно благоприятного впечатления. Постоянное недоверчивое выражение лица, брезгливо оттопыренная нижняя губа и бегающие мутно-серые глаза держали людей на расстоянии, а ощутив один раз липкое прикосновение его вечно потных рук люди старательно избегали его рукопожатий. Мусор.

   Нельзя сказать, что все относились к нему одинаково. У каждого были свои причины ненавидеть Мусоргского. И Мусор отвечал окружающему его миру нежной взаимностью. А мир старался досадить Мусору и выбирал для этого самые изощренные способы.

   Мало того, что он топчется на самом солнцепеке. Мало того, что изгадил новые туфли кровью, мало того, что на его участке лежат девять жмуриков, и теперь придется что-то делать для того, чтобы начальство видело служебное рвение, мало того, что все происходящее могло сказаться на доходах Мусора. Мало всего этого оказалось Мирозданию. Оно еще заботливо проследило за тем, чтобы этот ублюдок облевал половину площадки, и старший лейтенант милиции, при исполнении и на глазах зрителей влез в эту блевотину ногой и поскользнулся.

   Когда нога внезапно поехала вперед, Мусор взмахнул рукой, пытаясь удержать равновесие и с грохотом сел на пластиковый столик. Фуражка слетела с головы и покатилась по бетону. Вот тут Мусора и прорвало.

   Он отшвырнул в сторону столик, пнул ногой опрокинутый стул и выматерился. Начал свою фразу он тихо, но когда увидел, что фуражка докатилась как раз до порога павильона и остановилась на краю лужи крови…

   Мусор подхватил фуражку, почувствовал, как она с легким треском отлипает от загустевшей крови и понял, что теперь еще и фуражка испачкалась в крови. Мусор резко обернулся к зевакам и успел заметить ухмылки на лицах некоторых из них.

   – Что пялитесь? – взревел Мусор. – На хер отсюда, ублюдки. Что лыбишься, пидер? Хлебало начистить?

   Мусоргский двинулся на людей, и тем показалось, что сейчас он начнет быть всех подряд, без разбора. Люди попятились.

   – Тебе смешно? – спросил Мусор у Малявки, местного пропойцы, выбрав, наконец, жертву.

   – Я? Нет, ну что ты, вы, – Малявка перепугался насмерть и попытался спрятаться за чью-то спину. – Я никогда, честное слово, ну ты же, ну вы же… Ну Мус…

   – Что ты сказал? – Малявка допустил самую страшную ошибку – он почти произнес вслух кличку Мусоргского и умудрился это сделать при свидетелях.

   – Я… ничего, ну бля буду, ничего. Ну что вы, Игорь Иванович, – Малявка с перепугу вспомнил даже имя отчество Мусора, но это уже не могло его спасти от расправы. Как не могло спасти и появление возле кафе оперативный машин и дежурной бригады. Расправа была только отложена.

   – Что тут у тебя, Мусоргский? – спросил приехавший следователь.

   Мусоргский оторвал взгляд от побелевшего лица Малявки и обернулся к приехавшим:

   – У меня тут куча покойников.

   – Не так громко, Мусоргский.

   – Сколько нужно трупов, чтобы получилась куча? – сам у себя спросил судмедэксперт у входа в павильон. А потом, увидев, что именно там творится, оглянулся на следователя и сам себе ответил:

   – Ровно столько.

   Следователь заглянул через плечо судмедэксперта и сказал:

   – Тут трупов хватит и на две кучи.

   – Согласен, – ответил эксперт, – но эти две кучи будут менее внушительными.

Палач

   В такие минуты Палач испытывал двойственные чувства. Он понимал, что иначе нельзя, что иначе Даша просто не сможет жить и, что делает он единственно правильное в данном случае. И одновременно он ненавидел себя в эти минуты. Он был вынужден играть роль того, кого ненавидел всеми силами.

   Люди. Он не мог избавиться от них даже в минуты своей победы над ними. Люди цепко, словно болото, удерживали его в себе, вынуждая… Палач придумывал названия для всех своих действий и это помогало ему отстраниться от толпы, он изо всех сил старался смыть с себя стадную грязь. Он не такой как они. Они мягкие, злобные, подлые и ненадежные. Он – уверенный, рациональный, бесстрастный. Хотя бесстрастным удавалось оставаться очень редко.

   Убивая, Палач не испытывал ненависти к конкретной жертве. Она была лишь частью толпы. Частью безликой и ничтожной. Ненавидя все человечество в целом, каждого его представителя Палач презирал. Он был выше их хотя бы потому, что не путал цели и средства. Люди полагали, что их копание в собственном дерьме есть главная цель природы.

   Хотя, с точки зрения Палача, максимум, что могли сделать люди, это унавозить почву для будущего. Каким будет это будущее, Палач не знал и даже не задумывался. Он просто хотел, чтобы у людей не было будущего. Чтобы они не могли больше делать то, что они сделали с Дашей. То, что теперь он вынужден с ней делать.

   Шагнув в номер вслед за Дашей, Палач успел только повернуть ключ в замке. Еще не обернувшись, Палач знал, что сейчас произойдет. Даша ударила. Он обернулся и второй удар пришелся уже по лицу. Пощечина. Даша била, словно и не было несколько лет изнуряющих тренировок, словно это не она могла легко справиться с несколькими противниками.

   Даша снова была семнадцатилетней девочкой. И снова она оказалась один на один со своим ужасом, бессильная и испуганная. Палач видел в ее глазах ужас и безысходность. Даша видела не его, она видела лицо того ублюдка. И она пыталась защитить себя, так же, как тогда.

   Удар, снова удар. Ногти скользнули по его груди, оставляя царапины. Как всегда. И как всегда Палач медлил. Пощечина. Бессильные кулаки заколотили его по груди. Он должен. Он должен, должен, должен, должен. Сволочи. Он должен насиловать, чтобы хоть чуть-чуть исправить зло, причиненное Даше этим зверьем.

   Палач постоял несколько секунд, зажмурившись, ощущая Дашины удары и чувствуя, как нарастает ее ужас и одновременно возбуждение. Потом Палач ударил. Несильно, скорее толкнул Дашу к кровати. Как всегда. Он словно попал в петлю времени и был вынужден бесконечно проходить через это и вести за собой Дашу. Только так он мог ее спасти. Хотя бы на время.

   Даша отступила, вскрикнув и закрыв лицо руками. Палач толкнул ее снова, и Даша, натолкнувшись ногами на край кровати, упала. «Нет, – жалобно сказала она, – не нужно, пожалуйста, не нужно!».

   Детский голос. Когда Палач впервые делал это, он остановился после этих слов. Его словно обожгло и он не смог заставить себя причинить Даше боль. А потом долго приводил ее в чувство, несколько бесконечных часов пытался вывести ее вначале из истерики, а потом из почти коматозного состояния. И уже после того, как она смогла взглянуть на него осмысленно, еще несколько дней он сидел возле ее кровати и наблюдал, как борются в ней разум и безумие.

   До этого момента он еще мог ее щадить. Еще мог только делать вид, что бьет ее. Но теперь… Будьте вы прокляты. Ненавижу. Это ведь только Даша сейчас не понимает что происходит. Это только она находится в плену кошмара. а он все понимает и все чувствует. Он чувствует и дрожь ее тела, ощущает запах ее страха и возбуждения, слышит ее тяжелое дыхание и стон: «Не нужно, пожалуйста, не нужно».

   Даша попыталась вскочить. Удар. На этот раз он ударил сильно, так, что дыхание ее пресеклось, и она прижала руки к груди. Палач схватил ее за волосы и опрокинул на спину. «Нет, нет, нет, нет…» – шептала она все чаще и чаще. Для нее существовало теперь только это слово и его руки. И боль, которая рождала ее проклятие, ее наказание, ее возбуждение.

   Боль. Теперь он должен причинить ей боль. Он должен причинить боль той, за которую готов был отдать жизнь. Проклятье. Продолжая выгибать ее тело назад, Палач скользнул рукой вдоль бедра Даши. Она сжала ноги. Ненавижу. За что это ему. Ведь он просто оружие. Он не может… Вернее, он не хочет. И все равно продолжает. Он сильный. Он выдержит. Он оружие и инструмент.

   Даша вскрикнула, когда он вошел в нее. Ноги ее обхватили его бедра, то ли пытаясь остановить, то ли прижимаясь сильнее. Палач положил руку на Дашину грудь, и тут же ее рука легла сверху. С силой сдавила. И снова было невозможно понять – хочет ли она его остановить или помогает причинить себе боль.

   Нет, нет, нет, нет! Все чаще и чаще. Даша извивалась под ним. Боль. Ей сейчас нужна боль. И она боится этой боли. Ее левая рука, опустилась вдоль его тела, раздирая кожу в кровь. Потом пальцы коснулись его плоти. Палач знал, что это произойдет. Это происходило всегда.

   Даша выталкивала его из себя только для того, чтобы он мог войти в нее по-другому, чтобы боль стала невыносимой и, наконец, принесла ей облегчение. Палач знал, что в тот момент, когда он будет входить в нее, резко и грубо, Даша забудет обо всем, кроме свой боли и своей правой руки. А ее правая рука, как и тогда, много лет назад, будет шарить по кровати в поисках ножа. Даша будет пытаться дотянуться до ножа, не найдет его, но пальцы все равно сомкнутся вокруг несуществующей рукояти, и правая ее рука резко ударит его в бок, под левую руку. Так было всегда. Так будет всегда. Палач почувствовал удар.

   Для него это было сигналом. Он застонал, и тело его несколько раз дернулось, словно в агонии. И отзываясь на его движение, ее тело выгнулось, по нему прошла судорога оргазма. Наслаждение и отвращение. Палач никогда не спрашивал Дашу о том, что именно она ощущает в эти секунды и тем более никогда не спрашивал ее о том, что испытала она тогда, в тот раз. Но он все равно понимал ее. По той причине, что и сам ощущал нечто подобное. Острое наслаждение и ненависть. Возбуждение и отвращение. Как и она. Только ненавидел он в эти мгновения себя, свое тело, свой мозг, которые не могут справиться с инстинктами.

   Он не хотел, не имел права испытывать наслаждение от происходящего. И испытывал его. Никогда и ни с кем у него не возникало желания причинить боль ради собственного наслаждения. Да и не возбуждало его насилие никогда. Кроме вот этих минут с Дашей. Когда с ним это произошло первый раз, когда первый раз настиг его оргазм одновременно с Дашиным ударом, когда понял он, что ему не нужно притворяться и изображать предсмертные судороги, Палача стошнило.

   Даша затихла. Теперь она будет спать несколько часов и в это время он должен быть возле нее. Только в эти несколько часов забвения Даша будет просто женщиной, которой не нужно ничего, кроме нежности. Сквозь сон она будет искать его руку, прижиматься к ней губами, а он, Палач, будет осторожно гладить ее волосы и плечи, будет слушать ее дыхание. Иногда она даже разговаривает во сне, детским голосом рассказывает о чем-то, а он старается не слушать, того, что она говорит.

   Даша уснула, а Палач лежал рядом и думал. Сегодня они уедут из этого города. И он снова будет ждать нового задания, которое позволит увеличить свой счет в войне с людьми. Палач редко о чем жалел. Но было одно, чего он не мог забыть, и что выводило его из равновесия.

   Он не мог отомстить тому насильнику, который сделал это с Дашей. Он не мог этого сделать потому, что это сделала сама Даша и тем обрекла себя на муки. Тогда ей удалось нашарить нож. Не сразу, потому, что поначалу она пыталась упросить насильника, а потом пыталась его оттолкнуть.

   Лишь когда боль стала невыносимой и пришло осознание того, что Это уже произошло, Даша попыталась дотянуться до ножа, который валялся рядом, и это ей удалось не сразу, несколько раз пальцы только скользнули по нему.

   Ей было очень больно и страшно. Она боялась, что насильник увидит, как она тянется за ножом и сделает что-то еще более страшное. И страх этот перешел в возбуждение, которое росло, росло пока не выплеснулось наружу в тот момент, когда она ударила этого человека ножом.

   Нож легко скользнул между ребрами и человек тот забился в агонии, навсегда запечатлев в ее памяти обжигающее, отвратительно-сладостное чувство.

   Дашу нашли через несколько часов. Она не смогла сбросить с себя стодвадцатикилограммовую тушу убитого. Так ее и нашли – в крови его и своей. Что она пережила за эти часы, то теряя сознание, то снова приходя в себя и ощущая на себе его тяжесть? Она не говорила никому. Палач тоже не знал этого. Он знал только, что сердобольная общественность попыталась вылечить ее, когда стало заметно, что Даша необыкновенно холодна.

   Ее потащили вначале к сексопатологу, потом к психиатру. Те честно попытались ей помочь, но… Это было не в их силах. Они посоветовали родственникам помочь забыть Даше тот кошмар, но она не могла его забыть, потому, что не могла забыть того чувства, тех проклятых секунд, когда тело ее сотрясалось в спазмах, рожденных страхом, болью и возбуждением.

   Она помнила то ощущение и понимала, что не сможет его больше испытать. Словно лед заполнил ее мозг и ее тело, и она не знало чем этот лед можно растопить.

   Попытки почувствовать себя женщиной привели к нескольким нервным срывам. Она не могла почувствовать от мужских прикосновений ничего, кроме отвращения. И никто не мог ей помочь. Кроме Палача. Ему подсказал знакомый психиатр.

   «Если она никого в ближайшее время не убьет, – сказал он, шутя лишь наполовину, – то умрет сама». Палач внимательно присмотрелся к Даше и дал ей возможность убить.

   После этого Даша исчезла для знакомых и друзей и стала членом группы Палача. Его оружием и его проклятием. И Даша, и Палач знали, что только так она может выжить. Только отнимая чужую жизнь. И только смерть снимет с нее это проклятие.

   Палач хотел ощущать себя оружием. Он не хотел быть ни символом смерти ни символом жизни. Он старался относиться к Даше тоже как к оружию, и это ему удавалось. Кроме тех минут, когда он был вынужден играть роль насильника. В эти минуты он ненавидел себя. А ее… Ее он любил.

   Кровь

   Когда подполковник Симоненко приехал к «Южанке», работа внутри павильона еще не началась. Эксперт задумчиво топтался возле двери, фотографируя лежащий на пороге труп, следователь записывал невнятные показания единственной свидетельницы, а Мусоргский при поддержке трех сержантов разгонял толпу зрителей. Местные ушли почти сразу, поймав на себе запоминающий взгляд старшего лейтенанта, а те немногие из приезжих, кто в этот момент не находился на пляже, а стоял возле заборчика летней площадки, стали расходиться только после того, как прочитали на лицах милиционеров мрачную и раздраженную решимость применить дубинки в случае неповиновения.

   – Что там внутри? – сходу спросил Симоненко.

   – Насколько я смог рассмотреть отсюда, – оторвавшись от видоискателя потертого «зенита» сказал эксперт, – там мы имеем несколько трупов.

   Эксперту не стоило этого говорить. Симоненко побелел и, тяжело глядя в глаза эксперта, с нажимом спросил:

   – Что значит, насколько вы смогли рассмотреть отсюда. Вы что не входили вовнутрь?

   – Там все залито кровью, – механически продолжил эксперт, уже понимая, что напрасно он взял такой тон, – ждем, когда подсохнет.

   Следователь от столика оглянулся через плечо на подполковника, потом отвернулся и сделал вид, что очень увлечен блеяньем свидетельницы.

   – Подсохнет? – переспросил Симоненко. Он не взорвался только потому, что понимал причину этого не очень большого рвения. И следователь, и эксперт, только заглянув вовнутрь, поняли, что дело намечается неприятное, и никто из них не захотел совершать ошибки и слишком подробно вникать в него без прямого указания начальства.

   Тем более, что начальство, как им сообщили, должно было прибыть с минуты на минуту. И прибыло, уже изначально раздраженное и злое. В таких случаях лучше получить по голове за недостаточное рвение, чем за избыточную инициативу.

   Симоненко прекрасно это понимал, более того, если бы у него был выбор, он бы предпочел не иметь дела с этим убийством. Он не знал пока ни имен убитых, ни, тем более, имен убийц, но он понимал, что такое количество трупов свидетельствует о грядущих неприятностях гигантского размера.

   Симоненко потоптался возле входа в павильон. Из дверей тянуло смесью запахов крови, сгоревшего пороха и спиртного. Симоненко наклонился над убитым на пороге. Откинул полу пиджака и обнаружил то, что и ожидал – кобуру.

   Девятимиллиметровая «беретта» – круто и экзотично. Симоненко перевел взгляд с оружия на лицо и вздрогнул. Лицо показалось ему смутно знакомым. Возраст: двадцать пять – двадцать семь, волосы светло-русые, во всяком случае, при жизни были такими, сейчас большая часть короткой прически почернела от крови, чуть раскосый разрез глаз, глаза – серые. «Старым становлюсь, память подводит, – « недовольно подумал Симоненко. Очень знакомое лицо. Неместный, но лицо очень знакомо. Несмотря на жару, Симоненко почувствовал легкий озноб. Уже понимая, надеяться не на что, и жизнь, не только его, но и десятков других людей, изменится до неузнаваемости, Симоненко все еще пытался держать эту мысль на расстоянии.

   Он медлил перед дверью вовсе не потому, что боялся испортить легкие светлые туфли, как подумал эксперт. Подполковник боялся узнать в ком-нибудь из убитых знакомого.

   На лицо села здоровенная черная муха. Симоненко брезгливо смахнул ее с потного лба и переступил через откинутую руку убитого. С яркого света полумрак бара показался почти темнотой, и Симоненко остановился. На него тут же набросились мухи. Подполковника передернуло. Он помотал головой и огляделся.

   Трое за крайним столиком отреагировать на убийцу, по-видимому, не успели. Двое лежали лицом вниз – их Симоненко переворачивать не стал. Один лежал на спине, но его лицо было совершенно незнакомо. Симоненко шагнул к стойке бара, и под ногой чавкнуло.

   На втором шаге под ногу попало что-то круглое, и подполковник с трудом сохранил равновесие. Гильзы. Ясно дело. Чтобы натворить такого, нужно было рассыпать много гильз.

   Четвертый покойник сидел на полу возле стойки. Раны были на груди – он успел обернуться к двери, но только обернуться. Симоненко повернулся было к столику слева, но тут обратил внимание на брызги крови, покрывавшие стену, выставку бутылок и плакат на задней стене.

   Не прикасаясь ни к чему, Симоненко заглянул за стойку. Бармену не повезло. Теперь Витек уже никогда не будет прятать под стойкой легкую наркоту и не будет потихоньку постукивать на своих приятелей в милицию. Теперь Витек кормит своей кровью мух, а скоро начнет кормить червей.

   Лицо еще одного опознанию не поддавалось. Его явно выделили из всей группы – остальные получили максимум по три пули, а на этого не пожалели с десяток. Придется искать по отпечаткам, или по документам, если они у него есть. Кстати о документах.

   Подполковник осторожно обследовал внутренние карманы убитого и вытащил бумажник. Естественно, баксы, паспорт… Фотография и фамилия. Симоненко сглотнул. Пол под ногами покачнулся. Он предполагал, что ничего хорошего не будет, но даже не думал, что все будет настолько плохо.

   Симоненко направился было к выходу, но в последнюю секунду остановился и присмотрелся к тому, кто лежал чуть в стороне. Мастер. Симоненко выматерился. Потом выматерился снова, на этот раз в слух. Все было не просто плохо. Все было очень и очень плохо. Только бы не разборка, мечтал по дороге сюда Симоненко. Война, понял он сразу и удивился, что не очень испугался.

   Симоненко всегда старался быть рациональным и пунктуальным. Проблемы должны решаться по мере их возникновения и решать их должны те, у кого это лучше всего получается. Эту проблему будут решать все, но принимать решение будет Король. Он же мэр. Он же…

   Симоненко сунул бумажник в карман и вышел из павильона.

   – Я поехал в мэрию. Сюда никого не пускать. Если кто будет болтать – пристрелю как собаку. Свидетельницу – в управление. А здесь все вылизать. До миллиметра. Если что-нибудь пропустите – пеняйте на себя. Через два часа у меня должны быть имена всех убитых.

   По телефону мэру Симоненко решил не звонить. О таких вещах лучше говорить с глазу на глаз.

   Наблюдатель

   Вот так всегда. Одного и того же можно добиться разными способами – простым и сложным. Элементарные познания в математике дают возможность вычислить вероятность неправильного выбора из двух вариантов как пятьдесят процентов. Любая лотерея с такой вероятностью выигрыша разорилась бы сразу же, но только не в случае с Гаврилину. На его долю обычно выпадают только сложные способы. Для того, чтобы наблюдать все происходящее в кафе на летней площадке ему пришлось сидеть почти час на самом солнцепеке. Со всеми вытекающими отсюда духотой, потом, раскаленным пластиком стола и стула и резью в глазах. Хотя в рези глаз виноват сам – не нужно было забывать солнцезащитные очки. И в это же самое время кое-кто мог спокойно сидеть у окна на третьем этаже, под струей прохладного воздуха из кондиционера и наблюдать все происходящее как из театральной ложи. Начальство бессердечно и непреклонно.

   Нет, чтобы действительно обеспечить комфортабельное место для выполнения своего служебного долга. Гаврилин сидел у окна в кресле и убеждался, что хозяйка квартиры была совершенно права.

   Милиция разогнала зевак и стала заниматься рутинным делом описания места преступления. Приехавший начальник милиции провел в кафе всего минут десять и уехал. Начальник милиции был похож на начальника милиции в штатском, и Гаврилин смог бы его вычислить даже и без подсказки.

   Подполковник Симоненко носил на себе отпечаток своей милицейской биографии, как индеец бы носил свою боевую раскраску. Опер он и есть опер. Только этому в связи с заслугами и служебным рвением приказали сидеть в отдельном кабинете и ездить на «волге».

   Некоторые оперативники не выдерживают подобной смены в ритме жизни и превращаются в носителей регалий, а другие продолжают вести оперативную работу среди преступников, среди своих сотрудников и внутри себя.

   Симоненко, похоже, относился ко второй категории. Очень уверенный в движениях человек. И, судя по тому, что хозяйка квартиры назвала его не ментом и не мусором, а по званию и фамилии, подполковник пользовался среди местного населения некоторым уважением.

   Вообще, хозяйка квартиры к терминам относилась аккуратно. Гаврилина покорило ее деление милиции на ментов и мусоров. Было в этом что-то личное, заставляющее подумать, что есть у хозяйки веские основания так называть блеклого старшего лейтенанта, судя по всему местного участкового.

   Гаврилину было очень стыдно, но задуматься об этом он смог только после того, как сел в кресло у окна и хозяйка исчезла из его поля зрения. Когда ее формы маячили перед глазами Гаврилина ни о чем другом он думать не мог. Не получалось.

   Так нельзя. Нужно очень серьезно относиться к полученным приказам и не на секунду не отвлекаться от… Да, как говорил один приятель, я бы ей отдался. Сходу. Без раздумья. Только из-за одного запаха.

   Гаврилин тряхнул головой. О чем это он? О серьезном отношении к работе. Трагично, но его рабочее настроение улетучилось сразу, как только она прошла молча у него за спиной. Нужно отвлечься от крамольных мыслей. Начальство само виновато. Для молодых людей длительное воздержание чревато повышенной возбудимостью. Хотя до этого дня Гаврилин не замечал за собой подобного. А тут как с цепи сорвалось.

   Вначале та блондинка с пистолетом, потом эта русоволосая. Как, кстати ее зовут? Так, а как, собственно, он собирается рапортовать начальству о сегодняшних событиях? Словесный портрет блондинки – с грехом пополам. Описать человека с автоматом – вот тут возникнут некоторые сложности.

   Если честно, то Гаврилин смотрел в тот момент не на него, а на девушку с пистолетом и на беднягу-охранника. Это была первая смерть человека на глазах Гаврилина, и, как бы ни хотелось Гаврилину в этой ситуации выглядеть красиво, он вынужден был констатировать, что шока избежать не удалось.

   И чем больше Гаврилин думал о происшедшем, тем больше приходил к выводу, что его очень красиво обвели вокруг пальца. Вся мизансцена была построена таким образом, что все свидетели могли реагировать только таким образом.

   Вначале все мужики пялились на прелести дамы, а там было на что посмотреть, а потом все мужики должны были переваривать появление пистолета в руках у дивы и брызг крови из затылка охранника. Мужчина с банальной полиэтиленовой сумкой в руках не мог, естественно, конкурировать по зрелищности с бюстом и ногами красотки, а извлеченный из сумки автомат вызвать большего интереса, чем стреляющий пистолет и падающий навзничь парень в пиджаке.

   Даже если бы в кафе оказались женщины, то они либо глазели бы на конкурентку осуждающе, либо отвели бы от нее взгляд, чтобы не расстраиваться. Ну а потом, после первого выстрела, уже было бы не до созерцания.

   Что там говорилось на занятиях по тактике? Сочетание времени, места и способа действия? Три пятерки. Плюс еще пятерка за артистизм. Итого двадцать балов из пятнадцати возможных. И два бала товарищу Гаврилину за внимание и наблюдательность. И единица за отношение к… Впрочем, об этом он уже думал.

   – Я тебе обещала чего-нибудь холодного.

   Обещала. Это точно. Если бы таким голосом она бы пообещала стакан серной кислоты, Гаврилин все равно не смог бы отказаться. Невероятная женщина. Перешла с Гаврилиным на «ты», пока они молча поднимались на третий этаж. Переход состоялся односторонний, потому, что Гаврилин так и не смог заставить заговорить с ней.

   Мучительница подошла к окну и протянула запотевший стакан. Второй был у нее в руке. Стаканы были высокие, рука – изящно очерченная, а глаза у хозяйки были зеленые. Ярко-зеленые и прозрачные.

   Такие глаза сравнивают с каким-то драгоценным камнем, но все геологические названия в купе с требованиями инструкций вылетели из головы Гаврилина мгновенно. Он попытался сосредоточить свое внимание на стакане, но взгляд неизбежно возвращался к груди хозяйки дома. Иметь на уровне глаз подобное зрелище – не лучший способ держать себя в руках.

   – Это вино, – сказала она, – ты не избегаешь виноградных вин?

   – Да, то есть, нет. Не избегаю. – Гаврилин прикинул, сможет ли он встать, как джентльмен в присутствии дамы и при этом не протаранить этой самой даме бюст – слишком близко подошла она к креслу. Слишком близко – не получится. Тем более, что находился он в состоянии при котором мужчинам лучше сидеть.

   – За знакомство. Меня зовут Марина.

   – Александр, в смысле, Саша. Можно еще Шура, но мне так не очень нравится.

   – Тогда – Саша, – согласилась Марина и легонько коснулась своим стаканом стакана Гаврилина.

   – Только пожалуйста, – не выдержал он, – поймите меня правильно…

   – Постараюсь.

   – Если можно, давайте мы это сделаем не на брудершафт. Без поцелуя.

   – Это еще почему?! – весело изумилась Марина.

   Почему – почему? По качану. Есть такой термин в криминалистике, Гаврилин и его тоже забыл, но подразумевает он провокацию изнасилования. Если она приблизится к нему на несколько сантиметров ближе, то он ни за что уже не отвечает.

   – Понимаете, Марина, мне будет очень трудно удержать в руках одновременно и вас и себя, – сообщив столь многозначительную информацию, Гаврилин отпил вина и уставился во двор.

   Старший лейтенант сумрачно восседал на стуле в тени дерева, клуши с наследницей уже не было, суетящихся людей на территории кафе стало значительно больше. Пора выметаться отсюда, и чем скорее, тем лучше.

   Доклад назначен на двадцать два ноль-ноль, сейчас уже около четырнадцати. Гаврилин посмотрел на часы и убедился, что время летит значительно быстрее, чем ему хотелось бы.

   Четырнадцать тридцать пять, а ему еще все нужно обдумать и решить, как все объяснять и формулировать, как… как, кстати, выбраться из этой квартиры, не растеряв остатки мужского достоинства.

   Гаврилин посмотрел на Марину и натолкнулся на ее взгляд. И прилип. Отвести своих глаз уже не мог. Точно – ведьма. Гаврилин не отводя глаз допил вино, поставил стакан на подоконник и осторожно стал отодвигать кресло.

   – Мне пора, извините за беспокойство, – Гаврилину удалось отвести взгляд, и дышать стало легче. Он встал с кресла и, неловко кивнув, двинулся к выходу.

   Насколько он мог видеть краем глаза, Марина стояла опершись бедром о подоконник и скрестив руки на груди. О груди лучше не думать. Нет у нее груди совсем. И бедер у нее нет, и шеи нет, и ног нет.

   И только бы она не заговорила. Пусть просто молча постоит. Да. А взгляд ее Гаврилин ощущал не то, что спиной – всем телом. Ну, точно – ведьма. Только бы не заговорила. Нужно ведь и сострадание иметь.

   Гаврилин чувствовал, как горят щеки и уши. Давненько у него такого не было. Уже несколько лет никому не удавалось вгонять его в краску. Карету мне, карету!

   И он бы сбежал, оставалось всего пару метров до выхода, когда Марина спокойно сказала:

   – Ты еще попытайся меня убедить в том, что мы сегодня с тобой в постель не ляжем.

   – До свида… что? – Гаврилин остановился и медленно обернулся к Марине. Марина была совершенно спокойна и серьезна. Ну разве что легкая улыбка, но это не признак насмешки, а знак хорошего настроения.

   – Когда мужчина по совершенно идиотскому поводу приглашает к себе в квартиру девушку и поит ее там вином, он что, действительно предполагает, что она спокойно уйдет домой?

   Интересно, насколько он будет глупо выглядеть, если попытается убежать из квартиры? И надо отдать ей должное, логика в ее словах есть. Совершенно точно.

   Ситуация недвусмысленная. Гаврилин оценивал свою мужскую привлекательность достаточно высоко. Но не до такой же степени, чтобы сходу поверить во внезапную страсть Марины. Бывают еще, конечно нимфоманки, которым совершенно все равно с кем, где и когда, но не настолько же быстро.

   Эти мысли ясно бродили по его лицу. А Марина самым откровенным образом наслаждалась его реакцией. Может, она просто садистка? Самая обыкновенная садистка, получающая удовольствие от того, что ставит мужиков в неловкое положение.

   Стоп. А как на его месте повел бы себя обычный мужик, не отягощенный инструкциями и государственной службой? Вот именно. Именно так он и объяснит своему начальству все, что произошло. И все, что, по-видимому, сегодня еще произойдет.

   Он просто должен поступать адекватно ситуации. Если все бегут к кафе – нужно бежать вместе с ними. Если женщина зовет в постель – бежать в постель.

   – И что в таком случае мне делать? – спросил Гаврилин. Все, чтобы он сейчас не попытался предпринять, выглядело бы смешно. Броситься на нее с радостным воплем? Или начать томно раздеваться? Или…

   Гаврилина бросило в жар, потом в холод, потом снова в жар потом… потом Марина засмеялась. Странно, но Гаврилин не обиделся. В смехе не было ничего, кроме… наверное, радости.

   Радости не тому, что одержана победа, а радости жизни. Гаврилин вообще не очень хорошо разбирался в тайнах женского характера, а эта ситуация просто выбила его из колеи. Марина крепко держала в руках управление положением. И мастерски управляла.

   – Самое правильное, что можно сделать в такой ситуации тебе – расслабиться и получить удовольствие.

   Гаврилин начал считать в уме. До миллиона. Хотя, лучше до миллиарда. Тридцать пять, тридцать шесть… Это происходит не со мной. Тридцать семь, тридцать восемь… Я могу обладать этой женщиной прямо сейчас и здесь… Тридцать семь, тридцать восемь… вот на том диване, или вон в том кресле… тридцать семь, тридцать восемь… тьфу ты, черт, никакая математика и психология не сможет противостоять энергии, которую излучает Марина.

   Век живи – век учись. Было в биографии Гаврилина несколько случаев, когда женщины, демонстрировавшие к нему самые нежные чувство, отвечали ему отказом, как только он пытался получить от них прямое и недвусмысленное согласие. Полумрак, тихая мелодия и шампанское – три источника и три составных части интимной близости.

   Марина сжалилась:

   – Не бойся, изнасилования не будет. Тем более, что этим я дома не занимаюсь.

   Очень хорошо, хотя чем это «этим» она дома не занимается? Не ложится в постель с малознакомыми мужчинами.

   – Ты где живешь?

   – В смысле? – Гаврилин продолжал тормозить. Совершенно понятно, что она спрашивает не место постоянного жительства и паспортные данные.

   – Ты где комнату снимаешь?

   – В Уютном, возле крепости. Там сразу возле конечной остановки автобуса.

   – У бабы Агаты, – удовлетворенно улыбнулась Марина, – в комнате один?

   – Один.

   – Правильно, она в этом году курортников не принимает.

   – У нее муж в больнице и… – начал было Гаврилин объяснять, но осекся. Похоже, Марина знала все и обо всех. А раз так, то она прекрасно знала, что баба Агата ночами дежурит в больнице и взяла в качестве квартиранта только его одного, чтобы дом оставался под присмотром. А днем баба Агата занималась своими делами. Так что почти круглые сутки дом находился в распоряжении одного Гаврилина.

   – Я дам тебе шанс, Саша. Иди вперед и жди меня на автобусной остановке. Я тебя догоню через пятнадцать минут. Времени чтобы сбежать – достаточно.

   Достаточно. Времени достаточно как для того, чтобы сбежать, так и для того, чтобы передумать приходить. По дороге к остановке Гаврилин пытался думать. Это у него получалось не слишком хорошо. Марина казалась загадкой. Волшебной, но все-таки загадкой.

   В глубине души Гаврилин понимал, что если Марина просто не придет на остановку – это будет самым простым выходом из дурацкой ситуации. Гаврилин это понимал, но глаз с дорожки, идущей от Марининого дома, не отрывал. И на часы не смотрел. Он даже не предполагал, что может попасть в подобную ситуацию.

   Почему ее нет так долго? Просто решила подшутить и не придет. Иначе вышла бы из дому вместе с ним. А, может, она решила переодеться? Какое-нибудь особенно эротичное белье? Хотя, куда уж эротичнее? Точно не придет.

   Гаврилин понимал, что как профессионал катится все ниже и ниже. Он не мог думать ни о чем, кроме тела Марины. Глупо. Глупо и опасно. Если она не придет вовремя – он будет сидеть здесь и сидеть, сколько нужно. Пойти к ней домой он не решится, а здесь сидеть будет.

   Пока она не придет, или не приедет. Гаврилин так погрузился в свои мысли, что отреагировал на «восьмерку» только тогда, когда она остановилась напротив него и дверца распахнулась.

   – До Уютного подвезти? – спросила, выглянув из машины, Марина.

   – Подвезти, – пытаясь сдержать идиотски счастливую улыбку ответил Гаврилин. Вот теперь все действительно неважно. Пусть стреляет, кто хочет и в кого хочет – Гаврилину на это наплевать. Будь что будет.

   Глава 3

   Суета

   По дороге в мэрию Симоненко пытался представить себе реакцию Короля. И ловил себя на мысли, что не может этого сделать. Король был непредсказуем, не смотря на то, что имел твердые устоявшиеся привычки и наклонности. Жизнь Короля проходила по жестко расписанному графику.

   Это в Короле Симоненко нравилось. Подполковник и сам старался планировать свою жизнь и деятельность, но жизнь постоянно вносила свои коррективы и неожиданности. Симоненко это злило.

   Обстоятельства оказывались сильнее его желания и стремления к порядку. А Королю удавалось заставить обстоятельства подчиняться себе. Еще когда Король только поднимался наверх, а Симоненко не был начальником городского управления, их интересы пару раз пересеклись.

   Тогда Симоненко попытался определить слабые места у бывшего первого секретаря горкома комсомола и натолкнулся на непроницаемую броню. Вначале Симоненко показалось, что он ошибся. Просто невозможно было себе представить, что молодой парень с амбициями настолько контролирует себя.

   Он был женат, и Симоненко не удалось найти ни одного факта о хотя бы попытках супружеской измены. Это при том, что высокий подтянутый комсомольский деятель был всегда в центре внимания, и очень многие женщины были бы не против добиться от него взаимности.

   Чего греха таить, Симоненко сгоряча даже попытался подставить Королю даму, обычно работавшую без проколов, и испытал сильное разочарование. Даже секретарем у Короля был мужчина. И в этом проявился весь Король. Он был рационален. Секретарь одновременно выполнял функции референта, водителя и охранника. Только когда Король вместе со своей тенью уезжал из мэрии, место у телефона занимала девушка.

   За время знакомства с Королем Симоненко убедился в том, что остановить Короля невозможно. Задержать на время – да, но заставить отказаться от тщательно выверенной цели – для этого должно было произойти нечто совершенно невообразимое.

   За все время работы в милиции Симоненко тщательно избегал двусмысленностей. Он твердо знал одно – деньги брать нельзя. Нельзя, если ты хочешь хоть немного уважать себя, и чтобы уважали тебя.

   О неподкупности Симоненко знали. С одной стороны, это прибавляло авторитета, с другой – сдерживало карьеру. Тем более, что сам Симоненко не особенно увлекался поддерживанием нужных знакомств и связей. В таких вопросах он был негибок и однажды был потрясен, когда узнал, что его неподкупность и верность закону и инструкциям используют те, против кого он, Симоненко, борется.

   Все знали, что если сказал Симоненко, то так оно и есть. И когда он получил доказательство взяточничества одного из своих подчиненных, расправа была короткой. Он сам ходатайствовал о возбуждении дела. А через полгода после того, как осужденного отправили в зону, к Симоненко пришел Король.

   Пришел домой, один и без предупреждения. И доказал, что никакой взятки на самом деле не было, что следователя подставили для того, чтобы прикрыть дело. И назвал тех, кто это сделал. А потом спокойно сидел, рассматривая Симоненко. Симоненко поверил не сразу. Король спокойно предъявил документы и записи разговоров. И добавил к ним еще несколько бумаг, убедивших Симоненко, что и до этого его использовали.

   Тогда они с Королем просидели молча часа два, а потом Симоненко спросил, что, собственно, Королю от него нужно. И Король в первый и последний раз попросил о помощи.

   Симоненко просто не должен был мешать. Просто закрыть глаза на все в течение недели. Просто не вмешиваться, когда в городе кое-что произойдет, а потом передать наверх те документы, которые ему даст Король.

   Симоненко молчал. Молчал долго и тяжело до тех пор, пока сам Король не ушел, попросив перед уходом, перезвонить завтра. В ту ночь Симоненко не уснул, а утром позвонил к Королю и сказал «да».

   На кладбище отправилось несколько человек, на стол начальству легла толстенная пачка компромата, а Симоненко получил место начальника городского управления, после того как его предшественник сел.

   То проклятое дело о взятке было пересмотрено, освобожденного восстановили в звании и должности. Справедливость восторжествовала. Так тогда несколько высокопарно успокаивал себя Симоненко.

   Потом, защищая справедливость, ему пришлось вместе с Королем отбивать натиск конкурентов, которые решили, что места убитых нужно занять, и что Короля можно во внимание не принимать. Эта ошибка стоила агрессорам дорого, как в прямом, так и в переносном смысле.

   Первую группу боевиков остановил Симоненко, но их пришлось отпустить с миром – ничего криминального они совершить не успели, и ничего на них в тот момент не висело. Симоненко понял, что так может продолжаться бесконечно. Поэтому следующую группу он просто сдал Королю.

   Группа исчезла, а отправитель получил от Короля письмо, в котором тот извинялся за причиненное беспокойство и просил о личной встрече. Встреча, неожиданно для многих закончилась тем, что Короля признали, и дела с ним стали вести как с равным.

   Его территория была его территорией, и посторонним на ней делать было нечего. Одновременно он свято выполнял свое слово и в чужие дела не лез. К моменту выборов мэра других кандидатов просто не было. Да здравствует Король! Тем более, что фамилия нового мэра была действительно Король.

   Симоненко напрягся. Перед его глазами встала картина грядущего беспредела. И он даже хотел было предупредить Короля о том, что беспорядка не потерпит, но мэр первым назначил ему встречу у себя в кабинете. Симоненко пришел, ожидая скандала, и скандал состоялся. Только содержание его было неожиданным для Симоненко.

   Мэр обрисовал в нескольких энергичных выражениях положение, которое, по его мнению, сложилось в городе, и потребовал у начальника городской милиции навести порядок. Симоненко сломался после того разговора. Преступник и убийца, а иначе Короля Симоненко не воспринимал, потребовал у представителя закона выполнения этого закона.

   Оказалось, что Король требует соблюдения законности. Король вел себя как хозяин и Симоненко почувствовал это. А почувствовав в Короле хозяина города, поймал себя на том, что признает за ним право на власть.

   Для Симоненко ситуация была мучительной, но он видел, что Король прав. Более того, Король не просто требовал выполнения законов и делал все для того, чтобы городская милиция имела для этого все необходимые средства, но иногда даже выполнял функции закона высшего, исправляющего недостатки кодекса.

   Когда осужденного за зверское изнасилование подонка Верховный суд неожиданно оправдал, Король распорядился привезти насильника в город, и тело его было найдено на площади. Кто приказал сделать это – в городе знали все и все согласились с приговором.

   Тогда Симоненко впервые напился, а потом стал выполнять свои обязанности. Не работать, а именно выполнять обязанности по поддержанию порядка на улицах. Симоненко избегал лишних встреч с Королем, а Король принимал это как должное. В городе был порядок, жизнь города протекала спокойно, насколько это было возможно для курортного города.

   До этого дня. До этого дня. До этого дня. Симоненко закурил, но после двух затяжек сигарету выбросил в окно. Вытащил из кармана бумажник, раскрыл паспорт.

   Леонид Григорьевич Лазарев, сорока трех лет отроду, женат, трое детей. Хоронить его придется в закрытом гробу. Тут уж ничего не поделаешь. Бурную жизнь прожил Леонид Григорьевич, любил пошуметь. И умер шумно. Но по сравнению с тем громом, который грянет после его смерти – автоматная очередь будет не громче хлопушки.

   Какого черта принесло Лазаря на чужую территорию? Король явно не знал, что его город осчастливил своим визитом такой уважаемый человек.

   Обычно, приехав на чужую территорию, деловые предупреждали хозяина, иначе могли произойти самые разные недоразумения. Но вор в законе Леня Лазарь закон нарушил. И погиб.

   Теперь Королю придется объяснять коллегам Лени, что именно произошло в кафе. А вот кто объяснит Королю, что именно делал в том же кафе один из бригадиров самого Короля, Мастер? Все это слишком походило на переговоры за спиной Короля, а Королю такие вещи не нравились. Не тот он человек, чтобы оставлять без внимания столь явные признаки возможной опасности.

   Куда ни кинь – всюду клин. Симоненко прямо из машины отдал распоряжения по организации поиска убийц, но слишком уж профессионально все было сработано, чтобы рассчитывать на положительные результаты.

   Оставалась еще слабая надежда на то, что стреляли по приказу Короля. Хотя… Слишком непохоже это было на него, да и в этом случае за кровь придется платить. Уже на пути от машины к мэрии Симоненко подумал, что обстоятельства, пожалуй, могут попытаться взять реванш.

   И еще подумал, что на его памяти Король ни разу не проигрывал.

   Мусор

   Засуетился Симоненко. Ясное дело – теперь все придется объяснять начальству. Но это ладно. Опыт подсказывал Мусоргскому, что гнев начальства вещь проходящая.

   Погремит-погремит и перестанет. Ну, влепит выговор. А нам на ваши выговоры насрать. Мы все перетерпим, потому, что человек тварь такая – вытерпит все, а если с этого еще и выгоду можно поиметь – тут уж человек вытерпит все и еще столько.

   Вот только неуважения всякого быдла нельзя терпеть. Сегодня он тебя кликухой в глаза ткнет, а завтра вообще за человека считать перестанет. А этого Мусор никому не позволит, он привык, что его боятся и не собирался ослаблять хватку.

   Плохо, конечно, что теперь его участок привлек к себе внимание начальства. Придется потерпеть. И пока все умные будут корячиться, можно спокойно обдумать все происшедшее и прикинуть, как на этом можно заработать.

   Такие мысли требовали спокойствия, а спокойствия-то как раз и не было. Малявка хренова. Так обнаглеть! И блевотина эта, от туфель до сих пор воняло. И фуражка!

   Тот, кто считал Мусора бездушным, глубоко ошибался. Была у Мусора душа, и сейчас душа требовала оторваться на ком-нибудь. Малявка смылся – с ним можно и потом разобраться, сейчас же нужно было дать волю злости.

   Мусор посмотрел по сторонам. Как назло – никого. Попрятались, суки. Ладно.

   Ладно. Когда Мусоргский протяжно произносил это слово, людям становилось не по себе. Это значило, что Мусор только ждет повода, ждет чьей-нибудь ошибки, чтобы выплеснуть все, что накопилось. Но даже тогда малоподвижное лицо Мусоргского не изменит своего выражения.

   Его злость выражалась действием. Почувствовав себя уязвленным, Мусоргский сразу же старался унизить кого-нибудь. Не важно кого.

   В эти минуты он был действительно страшен. Проститутки на его участке знали, что в обычном состоянии он их не тронет. В обычном состоянии хватало денег, чтобы Мусор отпустил их с миром. Все бабы одинаковы и если есть возможность вместо оброка натурой получить деньги – деньги лучше. Но в состоянии ярости Мусор на деньги не соглашался.

   Мусор покосился на копошащихся в крови экспертов. Он знал, что дальше будет больше, он ведь не дурак и не слепой. Узнать в одном из убитых Мастера сможет любой, но только Мусор сумеет… Твою мать! Мусор встал и прошел по площадке кафе.

   Он пока еще не мог уйти отсюда, и был вынужден терпеть клокотавшую внутри злость. Из пятиэтажки вышла Марина. Вот ее бы Мусор не отказался бы отыметь и в нормальном состоянии. Но нельзя. Блядь она конечно блядь, но слишком высокого полета. Тут можно и погореть. Это не то, что уличной потаскухе дать в рот на досуге. Эта себя как благородная держит. Ладно. Пошла к гаражу, сука. На машине они только катаются, автобус им не по нраву. Ладно, гуляй пока милая. Гуляй.

   Значит, Мастера грохнули. А вот других покойников Мусор не признал. Чужие. Приехали поболтать с Мастером, а кто-то возьми да и достань автомат. Приехали. Стой. Они ведь на чем-то приехали. Скорее всего, на машине. Они тоже автобусов не любят, им тачку покруче подавай, а крутую тачку на дороге не оставишь. Если даже и не украдут, то пацаны запросто гвоздем разрисуют. И чего это они в таком голимом кафе встречу устроили? Духота, жара, мухи.

   Мусор отмахнулся от лезущей в лицо мухи. Прятались они, точно прятались. От кого? От хрена моего! Понятно, что от Короля прятались. Значит и машину свою где-то недалеко заховали. Только пусть они это от умников прячут. От Мусоргского на его участке ничего нельзя спрятать.

   Мусоргский всех здесь знает. Знает он и то, что Вася Кинутый спокойно мог тачку у себя во дворе спрятать. Он даже и ворованные иногда, дурилка, прячет, а просьбу Мастера покойного тоже выполнить постарается. И рядом здесь.

   Мусор наконец решился. Вася Кинутый давно что-то не платил налога. Забыл, нужно напомнить, кто его за яйца держит. Прятанных машин ему не простят, если Мусоргский скажет кому нужно.

   И, кстати, по дороге к Васе стоит будочка Нины Грищенко. Не повезло как-то Нине, у нее в шкафчике Мусор нашел наркоту и заставил написать объяснительную. Нинка девка молодая, глупая, но задница у нее что надо. Крепенькая задница. Нинка вздрогнула, когда Мусор заглянул в окошко.

   – Как работа?

   – Да какая там работа, Игорь Иванович, все на пляже. вечером, может.

   – Значит, не очень занята, – удовлетворенно сказал Мусор.

   Нинка почувствовала подвох, глаза ее испуганно расширились.

   – Пора санитарный час устраивать, Ниночка, – сказал Мусор, – ты окошко закрой, я к тебе зайду, поговорить нужно.

   – О чем?

   – Полы у тебя грязные, о половом вопросе поговорим, – в голосе Мусора прозвучала интонация, которую Нинка знала слишком хорошо. Ее словно кипятком обдало, а потом накатила слабость. Она закрыла окошко, повернулась к двери и отодвинула засов. Мусор вошел, по-хозяйски закрыл за собой дверь.

   – Мне сегодня нельзя, Игорь Иванович, – пробормотала Нинка, – я не могу.

   – Не можешь? – спросил Мусор, положив руку ей на плечо.

   – Не-не могу – еще больше слабея прошептала Нинка.

   – А говорить ты можешь?

   – Что?

   – Рот не болит?

   Нинка почувствовала, как рука Мусора сдавила ее плечо и стала пригибать к полу.

   – Пожалуйста, не надо, – прошептала она, пытаясь заглянуть ему в глаза. Но блеклые глаза были спокойны, как будто сделаны из стекла, из мутного, чуть голубоватого стекла. Живыми были только зрачки. Они расширялись, расширялись, расширялись… Их чернота затопила глаза Мусора, и Нинка поспешила отвести свой взгляд. Ноги подогнулись и она, зажмурившись, опустилась на колени.

   Суета

   Король выслушал Симоненко молча. Не проронил он ни слова, пока подполковник перечислял меры, уже принятые или которые будут приняты в ближайшее время. Когда Симоненко положил на письменный стол паспорт Лени Лазаря, Король взял паспорт в руки, открыл его и минуты две внимательно смотрел на фотографию.

   «Ничего он тебе не скажет» – подумал Симоненко. И пока не ясно сможет ли вообще кто-нибудь что-нибудь рассказать по этому поводу. Когда подполковник замолчал, Король закрыл паспорт и бросил его на стол, откинулся на спинку кожаного кресла и посмотрел в глаза Симоненко:

   – И что, по-вашему, это может означать?

   – Все, что угодно.

   – Например.

   – Я даже не исключаю, что это кто-нибудь из местных решил убрать Мастера вместе с Лазарем. Кто-нибудь, кому не понравилась эта встреча, – Симоненко внутренне напрягся, но взгляд Короля выдержал. Король пожал плечами, потом покачал головой:

   – Это можете исключить.

   – Полностью? – Симоненко все еще надеялся на чудо, на то, что все это произошло по приказу Короля, что все это является частью плана, и Король готов к возможным последствиям.

   – Полностью. Даже если бы я знал об этой встрече. У нас сезон.

   Сезон. Действительно, Симоненко выпустил из виду эту немаловажную деталь. Король никогда не позволил бы себе такой ошибки, устроить бойню в самый разгар курортного сезона. А уж тем более не стал бы начинать посреди сезона войну.

   К финансовым вопросам города Король относился очень серьезно, и город был одним из немногих населенным пунктов, не имевших дефицита бюджета.

   За четыре месяца сезона люди должны были заработать деньги на восемь оставшихся месяцев. Король действительно не мог иметь отношения к убийству. И не имел, до этой минуты. А теперь ему придется решать все проблемы сразу.

   – Мы реально имеем шанс найти следы убийцы?

   – Я думаю, что они уже уехали. С момента убийства до объявления тревоги прошло минут тридцать. От кафе, до выезда из города – минут десять езды, даже с учетом сегодняшней толкотни на дорогах. Кроме этого они могли уйти на катере или даже пешком через горы.

   – Они могли остаться в городе.

   – Могли. Но от этого нам ненамного легче. В городе около ста тысяч отдыхающих. На всякий случай я приказал выяснить, какие машины прошли мимо блокпоста на выезде за последнее время, и пустил своих людей по гостиницам, пансионатам и домам отдыха для того, чтобы выяснить, кто поселился в них в течение последних трех дней, и кто выписался накануне или в день убийства. К вечеру получу список – тысяч пять фамилий.

   – Не вдохновляет. Я со своей стороны постараюсь выяснить ту же информацию относительно частного сектора.

   – Я подключу участковых.

   – Затем, рестораны, казино, проститутки.

   – Не думаю, что перед операцией убийцы стали бы кутить.

   – Я тоже так не думаю. Просто пришла в голову мысль. Если мы не сможем обнаружить убийц в случае их отъезда, то давайте будем считать, что они остались в городе. Тогда они могут отметить свой успех. Людям свойственно ошибаться.

   Теперь настала очередь Симоненко пожимать плечами:

   – Это все будет напоминать старый анекдот. Уронил деньги под забором, а ищет возле фонарного столба – там светлее.

   – У вас есть другие предложения?

   – Посмотрим, что накопают эксперты. Отпечатки, гильзы следы. Да и вообще скоро это дело у нас заберут. Все-таки, девять трупов.

   – Не девять. Три: бармен, официант и случайный посетитель. И все это произошло в процессе ограбления. А грабителей ваши люди настигли и в перестрелке уничтожили.

   – Никто не поверит. И шесть трупов в перестрелке… они же не банк грабили – кафе.

   Король резко наклонился к Симоненко через стол:

   – Двое было грабителей, либо вообще один. Остальные трупы просто исчезнут. Мне не нужна здесь паника и следственные группы со всей страны. Этим делом будете заниматься вы.

   Прокуратуру и чекистов я предупрежу лично. Это дело будет официально закрыто. А неофициально вы будете искать, и я буду искать. И мне не до формальностей. Вы прекрасно понимаете, что может произойти, если будет допущена хотя бы маленькая ошибка. Вы понимаете?

   Симоненко молчал. Ему было все равно, чем это может обернуться для Короля. Король был лучше других себе подобных, но он был преступником. Кроме этого, он был еще хозяином города и хозяином неплохим. Но и это было неважно. Для Симоненко важно было другое. Если начнется война, то пострадают все.

   Большинство лишится своих заработков, а некоторые – жизней, случайно подвернувшись под пули или взрывы. Как Витек-бармен и официант. Король ждал ответа на вопрос. Король умел очень убедительно молчать. В конце концов, он рискует жизнью. Симоненко только погонами и должностью.

   – Я все понимаю, – наконец сказал Симоненко, – и я сделаю все от меня зависящее. Мне нужно, чтобы сюда не прислали никого сверху.

   – Не пришлют, я вам обещаю.

   Наблюдатель

   Интересно, баба Агата сейчас дома или ушла по своим бесконечным и таинственным делам. Болезнь мужа выбила ее из нормального курортного ритма жизни.

   Вынужденная дежурить по ночам у постели дяди Саши, она все свои проблемы решала под раскаленными солнечными лучами. Ее энергии можно было бы позавидовать. Баба Агата умудрялась поддерживать порядок в доме и во дворе, регулярно ходить в лес и в горы за какими-то травами и за грибами, а потом еще и продавать все это возле автобусной остановки. Она знала всех в городе, и все знали ее. В суждениях она была независима и решительна. Такая мелочь как присутствие обсуждаемого не могла заставить ее выбирать выражения или хотя бы смягчить их.

   Как она отреагирует на появление Марины Гаврилин предположить не мог. Хотя, Марина, кажется, знает бабу Агату и не боится встречи с ней. Марина вообще, похоже, ничего не боится. Она спокойна, уравновешена и невероятно притягательна.

   Гаврилин покосился на Марину. Странно. Теперь, когда почти все ее внимание было сосредоточено на дороге, Гаврилин мог рассуждать почти спокойно, даже глядя на нее и ощущая ее запах. Хотя о запахе лучше не думать.

   Хуже, чем сидеть на самом солнцепеке в кафе, может быть только необходимость сидеть на том же солнцепеке в машине. Стекла лучше не опускать – удовольствие от встречного ветерка полностью погашается клубами белой пыли. Кондиционера в машине не было. Гаврилин даже обрадовался тому, что многое отвлекает его от созерцания линий тела Марины. Появилась возможность рассматривать происходящее снаружи и обдумывать свои планы на будущие.

   Не на ближайшее будущее, эти планы уже, кажется, обдуманы, и решение по ним принято однозначное и бесповоротное. Грустно, конечно, что мужчине приходится идти на поводке у женщины, но у такой женщины… Впрочем, он не об этом.

   Вечером Гаврилину придется отправляться к телефону и назначать место встречи. До сегодняшнего дня он обходился телефонными разговорами, но, судя по всему, теперь с ним захотят встретиться лично.

   Хотя бы для того, чтобы посмотреть ему в глаза. И эта процедура уже сейчас не вызывала у Гаврилина восторга.

   Ума ему хватило только на то, чтобы ретироваться с площадки до появления милиции. О всем произошедшем в кафе у Гаврилина было самое приблизительное представление, а о том, что происходило потом – нет вообще никакого. Все его мысли заняла Марина, но как оправдание это было недостаточно весомо.

   Нет, если бы представитель руководства лично пообщался бы с Мариной, заглянул в ее глаза, ощутил ее прикосновение, рассмотрел все изгибы ее тела, то… То Гаврилин все равно получил бы по голове от всей начальнической души.

   Наблюдатель должен наблюдать. Опытный наблюдатель уже давно бы обратил внимание на то, что раскаленные до бела улицы претерпели некоторые изменения. Как только Гаврилин осознал, что на улицах что-то изменилось, мозг сам собой решительно занялся тем, к чему его долго и тщательно готовили.

   На улице было все также жарко и пыльно. Изменений в погоде фиг дождешься. Люди. Люди точно такие же, как и вчера – вялые и вяленые. Дома, лица, походки, движение на дороге, одежда… Одежда. В полуголой пестрой толпе появилось большое количество одежды скромных тонов. А среди головных уборов замелькали фуражки. Милиция. Милиция патрулирует улицы, не взирая ни на какую жару и ни на какие традиции.

   Быстро тут у них реагируют. Наверное, и блокпосты на выездах из города сейчас изо всех сил перетряхивают багажники машин и записывают паспортные данные пассажиров.

   Подполковник Симоненко, как и ожидалось, действует оперативно. И есть с чего. Если верить тому типу возле кафе, который первый заглянул в павильон, то там есть из-за чего милиции посуетится. Проблевавшись, тот парень сообщил, что там куча покойников, и все залито кровью. Даже если списать немного на естественное возбуждение и вспомнить старую мудрость «врет, как очевидец», то и тогда выходит много.

   Когда Гаврилин явился на эту сковородку, парень в пиджаке уже маячил в дверях, а блондинка с пистолетом в сумочке уже сидела за столиком. Так что количество людей, находившихся в павильоне, для Гаврилина оставалась загадкой.

   Как минимум, официант, за несколько минут до начала стрельбы вошедший в павильон, и бармен, находившийся там постоянно. Кроме этого, парень в дверях кого-то охранял, а это обозначает, как минимум, еще одного покойника. Можно с уверенностью говорить о четырех убитых.

   Если пофантазировать, то можно предположить, что охраняемый не просто наслаждался духотой в павильоне. Очень большая степень вероятности, что у него там происходила встреча с кем-нибудь, так что можно к четырем гарантированным трупам для отчета начальству прибавить еще и один гипотетический.

   Была во всем этом какая-то незавершенность. Вроде все нормально, ясно и понятно. Убийца, убитые, свидетели… Кстати о свидетелях, их будут искать.

   Есть, конечно, подгорелая мадам с дочкой, но вряд ли она заметила что-либо существенное. А если заметила, то заставить ее внятно сформулировать все увиденное будет очень непросто. Тут следователю не позавидуешь.

   Стоп. Гаврилин поежился. Мамаша могла запомнить его и того типа с пивом и газетой. Шансов за то, что по ее описанию из всей этой толпы курортников смогут вычислить его было очень мало. Но они были.

   Предположим, начнут у всех, живущих рядом, выяснять не видели ли они парня спортивного телосложения лет тридцати в белой футболке и шортах возле кафе. И кто-нибудь вспомнит, что он ушел с площадки вместе с Мариной. Потом спросят Марину, и она вдруг вспомнит, как он очень интересовался происходящим…

   Мамочка моя. Она, кроме всего прочего, знает, где Гаврилин живет. Холодно у них здесь в машинах. Но в пот все равно бросает. Гаврилин повернулся к Марине.

   Машинка у нее явно недавно – ведет неуверенно, глаз от дороги не отрывает. И все равно, даже в профиль она неотразима. Лицо, грудь, ноги… Интересненько, а ведь сейчас она не сводит с ума, или это от того, что она слишком занята, или от того, что у Гаврилина в голове копошатся самые разные мысли.

   Кастрация подозрением. А вы, батенька, пугливы. А вам, батенька, нужно показаться врачу. Еще даже не известно, запомнила ли вас клуша в кафе, запомнил ли вас кто-нибудь, и станет ли Марина вас сдавать, а гормоны уже не так вас ослепляют.

   Успокойтесь. Теперь вы даже сможете объяснить начальству необходимость контакта с Мариной. Он ее просто использовал. И не надо ухмылочек. Не в этом смысле. Ну и в этом тоже, но вообще… Теперь ее по всем канонам нужно влюбить в себя, и тогда она меня, любимого, не выдаст никому, даже в жадные руки милиции.

   Гаврилин приготовил достаточно игривую фразу, чтобы начать игривый разговор, способный плавно перейти в игривые действия, но машина резко остановилась. Гаврилина качнуло вперед, он уперся руками в панель перед собой. Гаврилин так увлекся составлением игривой фразы и своими тяжелыми мыслями, что не сразу сообразил – приехали.

   Марина остановила машину возле калитки дома бабы Агаты, заглушила мотор, вынула ключ зажигания. Не торопясь перегнулась через спинку кресла и с заднего сидения достала довольно объемную сумку. Вид напряженного женского теле, да еще какого женского тела, начал потихоньку отодвигать опасения Гаврилина на задний план.

   – Сумку донести поможешь? – спросила Марина, и их руки на секунду соприкоснулись.

   – Д-да, конечно, – пробормотал Гаврилин и, нашарив за спиной ручку, открыл дверь и вылез из машины. У него еще хватило ясности сознания для того, чтобы узнать в изгибе тела Марины изгиб тела блондинки в кафе и еще подумать, что все женщины обольщают мужиков одинаково, даже если цели этого обольщения разные. Но потом Марина закрыла дверцу на ключ и обернулась к Гаврилину. И все мысли улетели, подхваченные ее взглядом.

   Гаврилин открыл калитку, пропустил Марину вперед. Из тени вперевалку вышел коротконогий Каро, напоминающий покрытую шерстью скамеечку, задумчиво обнюхал ноги Марины и, решив не связываться, вернулся на место. Дверь закрыта на ключ – бабы Агаты нет, и будет она явно не скоро. Гаврилин достал из-под половика ключ и открыл дверь.

   – Душ у вас во дворе, – констатировала Марина.

   – За домом, – подтвердил Гаврилин.

   – Знаешь, Саша, – спокойно сказала Марина, – я предпочитаю заниматься любовью после душа. У тебя возражений нет?

   Гаврилин помотал головой. Снова навалилось косноязычие.

   – Что? – безжалостно переспросила Марина.

   – Я – за! – выдавил из себя Гаврилин.

   – Тогда я тебя жду.

   Вода в душе нагревалась солнцем и освежить не могла. Гаврилин торопливо намылился, быстро смыл пену. Вообще, он очень любил постоять под душем, особенно под упругим ледяным душем, но сейчас у него не было ни холодной воды, ни напора, ни времени. В комнате его ждала Марина.

   Уже вытираясь на ходу полотенцем, Гаврилин заставил себя мысленно поклясться самой страшной клятвой, что вечером он все тщательно обдумает и проанализирует. И эта его клятва была последней данью здравому смыслу и служебному долгу. Его ждала Марина. На пороге, с полотенцем в руках.

   – Ты тоже?.. – спросил Гаврилин.

   Марина прошла мимо него, оглянулась и с улыбкой сказала:

   – Я надеюсь, что потные женщины тебя не возбуждают.

   Гаврилин неуверенно потоптался на веранде, потом вспомнил, что нужно подумать о постели бросился в свою комнату.

   О постели можно было не думать. Как можно было не думать и о закуске. Марина уже обо всем подумала. Постель была застелена свежим бельем, на столе поставлены бокалы и разложены фрукты.

   Интересно, кто тут мужик. Или так, кто здесь кого собирается иметь. Гаврилин даже захотел обидеться, но вспомнил о том, что его продовольственные запасы состоят из сырой картошки, сала и бульонных кубиков.

   Потом посмотрел на пустые бокалы и осознал, что вина у него тоже нет. Это сильно подпортило ему настроение. Дон Жуан доморощенный. Казанова из Мухосранска.

   Сейчас она захочет вина, и ты будешь просить ее немного подождать пока ты сбегаешь в магазин. Из магазина ты принесешь бутылку теплого вина или шампанского, а тем временем она будет тебя ждать, а ты припрешься снова потный и пыльный, а она снова скажет, что любит заниматься любовью после душа, ты помчишься в душ, вино, даже если ты не забудешь поставить его в холодильник, остыть не успеет, и вы будете пить его теплым, а она…

   А она все предусмотрела. Марина стояла в дверях, волосы ее были влажными, глаза светились немного безумным зеленым огнем, а в руках она держала бутылку шампанского.

   – Пока ты мылся, я положила бутылку в морозильник, – сказала Марина. Невозможная, фантастическая женщина.

   – Ну что, приступим? – спросила Марина, после того, как они выпили по бокалу шампанского. Гаврилин попытался сказать что-то достойное этой торжественной минуте, но оказалось, что это уже не так важно.

   Мусор

   Под конец Нинку чуть не стошнило. Удержал ее только страх перед Мусором. Нинка думала, что Мусор взорвется, что он может не сдержаться, и во что может вылиться его злость. И она стерпела.

   Терпеть – это было то, что у нее получалось лучше всего. Она привыкла терпеть, а вот теперь начала привыкать бояться.

   Нинка поняла, что нужно бояться всех, даже собственной семьи нужно бояться. Вначале она спрятала у себя наркотики, потому что боялась Мастера. Мастер приказал, и она положила пакет между другими товарами.

   Потом Мусор нашел наркотики и Нинка стала бояться его. Мусор не отобрал наркотиков. Он просто потребовал, чтобы Нинка написала объяснение, и Нинка написала. И о Мастере написала, потому что в тот момент Мусора боялась больше чем Мастера.

   А когда Мусор ушел, снова вернулся страх перед Мастером. А потом Мусор пришел и потребовал денег, а потом пришел злой и, не говоря ни слова, прижал ее к стене и…

   Она тогда тихо плакала, пока Мусор сопел у нее за спиной, а потом, когда, кончив, он ушел, так и не проронив ни слова, испугалась, что могла залететь, а потом, придя из консультации, испугалась, что все может узнать муж, а потом снова пришел Мусор, потом снова Мастер приказывал прятать наркотики, а потом…

   А Мусор был даже немного разочарован тем, что Нинка сдержалась. Он сделал все, чтобы и без того мучительный для нее процесс превратился в пытку. И если бы она вдруг отпрянула от него, захлебываясь его семенем и рвотой, он бы смог, про себя, в уме сказать: «Мой мусор тебе в рот не вмещается» и оттолкнуть Нинку. Потом он просто переступил бы через нее и ушел, почти успокоенный.

   Теперь же Нинка стояла перед ним на коленях, по лицу ее текли слезы, а в глазах плескались ужас и безысходность. Не торопясь застегивать брюки, Мусор сгреб в кулак Нинкины волосы и притянул ее лицо к себе:

   – По моему, тебе понравилось. Смотри, улыбаешься. Или тебе смешно?

   Нинка застонала. Мусор, запрокинув голову Нинке медленно водил пальцем по ее губам. Нинка зажмурилась. Но даже не пыталась вырваться. Он терпеливо ждала, когда Мусору надоест ее испуг и ее бессилие.

   – Ладно, – сказал Мусор и отпустил Нинкины волосы. Она осела на пол и закрыла лицо руками.

   – У меня для тебя есть хорошая новость. Слышишь, Нинуля? Слышишь?

   – Слышу, – всхлипнула Нинка.

   – Твоего приятеля замочили, Мастера. Кто же тебе теперь наркоту будет оставлять на хранение?

   Нинка что-то невнятно пробормотала.

   Мусор удовлетворенно кивнул, поправил на себе одежду и открыл засов на двери, но с порога вернулся. Почувствовав на своем плече его руку, Нинка дернулась.

   – Ну не надо так, – сказал Мусор, – я понимаю, что тебе хочется еще, но служба есть служба. Я к тебе еще как-нибудь загляну, когда тебе можно будет не только в рот дать. Ты готовься, а чтобы у нас с тобой любовь получилась как следует, ты мне Малявку найди. Найдешь – оставлю тебя в покое. Честно. Слышишь меня?

   Нинка закивала, не отрывая рук от лица.

   Вот так и надо. Вся эта шваль должна знать свое место. На коленях и с концом во рту. Вот так, они тогда не смогут кликуху эту гнусную в слух произносить.

   Мусору было наплевать на то, что Нинка никогда даже не пыталась назвать его Мусором. Он знал, что они в мыслях так его называют, что за спиной его шепотом произносят ненавистное слово. Даже дома, когда его жена называла мусор хламом, он знал, что она делает это только потому, что знает эту кличку и боится его задеть. И еще знал, что жену его кличут за глаза Мусоркой. И знал, что жена во всем винит его, старательно закрывая глаза на то, как к ней самой относятся люди.

   Нинка не успокоила Мусора. Немного разрядила, сделала его злость не такой яростной. И все. Ладно. Теперь нужно потолковать с Кинутым.

   Отгрохал Вася высоченный забор и думает, что старший лейтенант милиции, участковый Игорь Иванович Мусоргский не узнает ничего.

   Хрен тебе, Васенька. Игорь Иванович свой участок знает и вас всех, ублюдков, насквозь видит. Это вы от Короля можете прятать наркотики, это Король может думать, что он сможет у себя в городе перекрыть продажу дури. Мусоргский давно знает, что Мастер, покойный Мастер, продавал порошок. Если бы Король это узнал, то бригадир бы умер быстро и не очень весело.

   Твою мать! Мусор остановился возле зеленого забора Кинутого. А, может, это Король и приказал всех в кафе перебить? Король шутить не любит. Если так – нужно действовать осторожно. Очень осторожно. Тут главное не встрять в разборки. Нужно посмотреть вокруг, не уронят ли чего дерущиеся. А, если уж совсем повезет, заработать на этом.

   Мусор толкнул калитку. Закрыто. Значит, ты теперь у нас дверь среди бела дня закрываешь? Может, ты еще и сарай свой закрытым держишь? Мусор ударил в калитку кулаком. Потом еще несколько раз. Краска под солнечными лучами размякла, и на руке Мусора осталось небольшое зеленое пятно.

   Мусор ударил в калитку ногой. Из-за калитки послышались шаги, а потом и сопение. Кинутому когда-то сломали нос, сросся он неправильно, и сопел теперь Вася, как закипающий чайник.

   – Хто там? – неуверенно спросил Кинутый.

   – А ты открой, и я тебе объясню, падла сопатая.

   – Игорь Иванович? – Кинутый торопливо отодвинул засов. – В гости?

   – Я сейчас тебе, пидор, таких гостей навешаю, – тихо сказал Мусор и, шагнув во двор, захлопнул за собой калитку. – Кто дома?

   – Никого, один я, – Кинутый сообразил, что сейчас будут неприятности, но увернуться не успел. Мусор вначале ударил его ногой по голени, а когда Кинутый наклонился, схватившись за ногу, ударил его коленом в лицо.

   Нос у Васи слабый. После того перелома, даже от самого легкого толчка юшка заливает все лицо. Это Васе помогает понять кто тут хозяин. Кинутый опрокинулся на спину, по лицу потекла кровь. Мусор шагнул к нему и ударил ногой в печень. Кинутого скрутило, он перевернулся на бок. Еще один удар по печени.

   Вася извивался в пыли, как полураздавленный червяк. Как червяк. Кровь, упав на пыльную землю, мгновенно теряла красный цвет и превращалась в комочки мокрой черной пыли.

   – Ко мне повернись, – приказал Мусор. Кинутый перевернулся снова на спину, повернул к Мусору серо-красное лицо. Дышал он тяжело, возле носа пузырилась кровь.

   – За что?

   – А было бы за что – давно убил бы. Ты мне вроде и не рад? Дружить со мной перестал. Не заходишь ко мне в гости. К себе не зовешь. Даже вон ворота закрыл. И сарай закрыт.

   Дурак, ты, Кинутый, чего к тебе Мастер обращался? Двор заметать надо, можно еще из шланга поливать, чтобы следы от протекторов через весь двор к сараю не вели. Сорок лет придурку, а ума не набрался.

   – Открывай сарай, Васенька.

   – Не могу, Игорь Иванович, что хочешь со мной делай.

   – А ты не баба, чтобы я с тобой делал что хочу. Мастера боишься?

   Кинутый молчал.

   – Ладно, тогда давай я угадаю, что у тебя в сарае. Самолет тебе туда не влезет, пароход сюда от моря не доплывет. Машина там у тебя. Открывай.

   – У меня ключа нет. Бля буду, Мастер сам замок повесил и сам ключ унес.

   Кинутый потихоньку встал. Кровь стекала на замызганную майку и линялые спортивные штаны. Не врет. И то верно, Вася любопытный, Вася может и в машину залезть, посмотреть, чего это квартиранты там прячут.

   – Неси топор, будем сарай открывать.

   Кинутый побледнел так, что стало видно под смесью крови и пыли.

   – А что я буду делать, когда Мастер придет?

   Мусор помолчал немного, наслаждаясь замешательством Кинутого.

   – Когда к тебе Мастер придет, в чем я сомневаюсь, зови отца Никодима со святой водой. Замочили Мастера и дружков его замочили.

   Новость произвела на Кинутого сильное впечатление. Козел даже рожу не вытер, так и поперся за топором. Его теперь припугнуть – все что угодно сделает, хоть убьет, хоть украдет. Сам как привидение, с топором в руках.

   Работай, Вася, работай. Мусоргского не обманешь.

   А мужик ничего, сильный, замок снес с одного удара, может практика есть. Мусор вспомнил, как в прошлом году сбили замок на складе магазина. Там тоже – аккуратно замок снесли. Ничего, Вася, мы с тобой об том складе потом поговорим.

   – Ты пойди погуляй, а я тут пока машину осмотрю. И рожу умой – смотреть противно.

   Так. Машина ничего себе, «форд», не такая чтобы очень крутая. И правильно, чего внимание привлекать? Дверцы закрыты или нет? Если закрыты – придется сообщать по службе. Не закрыты. Вот так эта блатота всегда. На сарай замок цепляют, а дверь и багажник в машине оставляют незапертыми.

   Мусор аккуратно носовым платком открыл заднюю дверь салона. Пусто. На передних сидениях – тоже. Глянем в багажник. В багажнике были две сумки. Мусор потянул молнию на одной. Оружие. Как на войну приехали. Мусор не стал особенно рассматривать этот арсенал и открыл вторую сумку. Быстро оглянулся на вход.

   Кинутый гремел ведром где-то в глубине двора. Во рту у Мусора мгновенно пересохло, а на лбу выступил пот. Это да. Это да. Это да. Мусор закрыл сумку. Потом вытащил обе сумки из багажника. Сумка с оружием весила килограммов пятнадцать. Вторая была легче, но Мусору показалось, что руку она оттягивает значительно сильнее.

   Мусор попытался позвать Кинутого, но голос не послушался. Мусор откашлялся:

   – Кинутый!

   – Я, – Вася появился в дверях сразу же. Боится.

   – Мне нужен мешок, чистый. Вот эти сумки положишь в мешок и отнесешь в киоск к Нинке. Я буду идти следом. Оставишь мешок – иди домой.

   – А чего там?

   Козел. Не твоего ума дело.

   – Наркотики там. Понял? Наркотики. Ты для Мастера наркотики прятал.

   Кинутый засопел сильнее:

   – Что же теперь будет?

   – А будет то, что Король тебя на кусочки порезать прикажет. Он же всем передал – наркотой в городе не торговать. Вон Мастер уже доторговался.

   – Так это его Король?

   – Нет, папа Римский. Твое счастье, что мне самому не нужно, чтобы на моем участке наркотики нашли. А то бы я тебе сам наручники одел. Если кому ляпнешь только, что я у тебя нашел – жене или соседям – сдам Королю. Вечером я к тебе зайду, часов в одиннадцать. Жену отправь куда-нибудь… Она про машину знает?

   – Знает. Мастер при ней со мной разговаривал.

   – Ей скажешь, что человек от Мастера за машиной придет, и отправь свою благоверную подальше. Есть куда?

   – К теще, в Уютное.

   – Вот туда и отправь. Я к тебе приду – скажу куда машину денем. Cам в машину не лезь.

   Мусор наблюдал за тем как суетится Кинутый и понимал, что с ним нужно будет что-то делать. Вечером. Все решится вечером. Мусор, говорите. Мусор? Ладно. Ладно. Ладно.

   Король

   Король. Он давно привык, что его так называют все. Даже жена называла его Королем. И он привык чувствовать себя Королем. У него была ответственность, от которой его могла освободить только смерть. Он сознательно принял на себя эту ответственность и со временем она становилась только тяжелее.

   Король не боялся этой ответственности, она стала частью его, главной составляющей его характера. Вначале, еще во времена своей комсомольской карьеры, Король искренне не понимал, как можно не сдержать данное слово.

   Пусть обещание вырвалось после большой дозы спиртного, пусть он дал его сгоряча, не взвесив всех возможностей – для Короля это было неважно. Это было слово. Его слово.

   Если у меня не будет даже честного слова, что у меня останется, сказал он однажды в кругу приятелей и ни один из них не улыбнулся. Они знали Короля.

   Когда-то, уже будучи первым секретарем горкома комсомола, он пообещал помочь другу разобраться с подонками, терроризировавшими его жену. Король не стал вызывать милицию, он просто пришел к другу, и они вместе дрались с тремя мерзавцами, дрались до тех пор, пока все трое не перестали пытаться подняться с земли. Тогда Король отвел друга домой, а на следующий день всем в горкоме рассказывал, что споткнулся на лестнице.

   Решив, что так правильно, Король мог поставить на это все. И драться до конца.

   Когда рассыпался Союз, как и многие комсомольские работники, Король ушел в бизнес. Оказалось, что комсомольские аппаратчики просто созданы для новых рыночных отношений. Они знали друг друга и доверяли друг другу, они понимали, что выстоять смогут только все вместе.

   И они всегда были готовы помочь своим.

   Это был клан, построенный на взаимном доверии и на взаимной помощи. Поначалу. Потом стало сложнее. Гораздо сложнее. Они хоронили друзей, они теряли друзей, не выдержавших искушения властью и деньгами.

   Когда на них стали наезжать уголовники, некоторые не выдержали и ушли, некоторые пытались драться и погибали, некоторые сами становились уголовниками или принимали защиту от уголовников.

   И однажды Короля поставили перед выбором. Он отказался. На него надавили. Он отказался. Тогда на него надавили сильнее, и Король взорвался. Те, кто считал его беззащитным, поняли свою ошибку слишком поздно. Они не учли, что из райкомов и горкомов вышли не только партийные и советские работники.

   Комсомольцы уходили в КГБ, милицию, армию. И еще они не учли, что Король – это Король. Слишком много людей знало Короля, и слишком много людей были ему чем-либо обязаны.

   После того, как городской авторитет, уверенный в себе и в своем прикрытии, умер, так и не придя в себя от изумления, а люди из его ближайшего окружения стали умирать как во время эпидемии, уголовники и деловые рангом пониже стали задумываться.

   Когда неожиданно лишились своих постов и отправились в отсидку почти все руководители города, оказалось, что все готовы прислушиваться к мнению Короля.

   После того, как он отразил натиск конкурентов из других городов, все стали выполнять его советы, которые постепенно становились приказами.

   Король приучил всех к повиновению, а сам привык к тому, что ему не возражают. Когда он потребовал перекрыть торговлю наркотиками на территории города, раздалось много недовольных голосов.

   Король собрал всех и в течении двух часов разъяснял им свои взгляды на эту проблему и свое видение дальнейшей жизни города. Каждый из присутствовавших получил от Короля цифры и гарантии будущих доходов. Согласились почти все. Те, кто не согласился сразу, согласились немного позже. Почти все.

   Те, кто не согласился позже, либо сменили место жительства, либо вообще перестали жить. Кто-то время от времени пытался нарушить запрет. Таких Король наказывал.

   Мастера наказать Король не успел. Но теперь, и Король это ясно сознавал, все будут уверены в том, что это по приказу Короля был убит Мастер. В этой истории стоило разобраться внимательнее.

   Когда Симоненко позвонил ему, Король испытал легкое беспокойство. Девять трупов – это проблемы. Даже если это просто произошла поножовщина среди швали.

   Когда Симоненко сообщил о том, что среди убитых обнаружен труп Мастера, Король удивился. Не было никаких признаков возможной катастрофы. В городе уже давно не происходили внутренние разборки, на своей территории Мастер держался уверенно. Даже слишком уверенно.

   Ходили слухи, что именно через Мастера проходит тот ручеек наркотиков, продаваемых в городе. Король даже приказал разобраться в этом вопросе, но…

   Убийство? Среди белого дня, в разгар сезона? Это было необычно и сулило неожиданности. Но когда Симоненко положил на стол перед Королем паспорт Лазаря, Король ясно осознал всю величину возникшей проблемы.

   Вор в законе тайно приезжает в его город. Это уже неприятно. Тут он встречается с одним из бригадиров. Это грозит очень серьезными неприятностями. И оба, Лазарь и Мастер оказываются убитыми. Симоненко прав – первое, что приходит на ум, Король так выразил свое недовольство по поводу переговоров за своей спиной.

   Так подумают все, особенно те, кто сюда Лазаря прислал. Так подумают все, кто знал о подозрениях Короля относительно Мастера и наркотиков. Убийцу надо искать.

   Кроме этого надо попытаться убедить тех, кто стоит за Лазарем, в своей непричастности к убийству. Это опять же требует поисков убийцы. Но самое главное, нужно выяснить, ради чего приехал Лазарь, и о чем шли переговоры. Если все происходило так, как сейчас выглядит – Мастера покупали для того, чтобы он устранил Короля. Если это так – война неизбежна. В таком случае, ее лучше вести на чужой территории и тщательно к ней подготовиться.

   Мысль о возможности войны возникала у Короля давно. Им были недовольны и ждали только его ошибки. В сложившейся ситуации ошибиться было особенно легко.

   Он приказа на уничтожение не отдавал. Тогда кто? Кому было выгодно сообщить Королю о готовящемся предательстве именно таким шумным и недвусмысленным образом? Королю указали на слабое звено и сделали это так, что он просто вынужден будет отреагировать. Кто-то заставил Короля действовать, а Король давно отвык делать что-либо по принуждению. Нужно найти убийцу и тех, кто стоит за ним.

   Глава 4.

   Суета

   По городу поползли слухи. Как и положено слухам, они во время своего перемещения извивались, росли и приобретали самые невероятные оттенки. Поскольку точно ничего не знал никто – слухи мутировали особенно вдохновенно.

   Первоначальная версия зевак возле кафе о психе-убийце превратилась вначале в информацию о кровавом ограблении, потом в сплетню о крутой разборке, а потом через легенду о милицейской засаде в миф о налете банды. По извилистым закоулкам этого мифа носился почти десяток иномарок, изрыгающих пулеметный огонь во все стороны, в вдребезги разлетались окна в домах и гранаты прикрывали отход террористов. Над машинами развевались флаги: от татарских до чеченских. От мифа начал было отпочковываться слух о захвате заложников, но тут в дело включились информационные системы.

   Вначале за дело взялась милиция и изумленные горожане обнаружили на улицах в самую жару патрули, а на дорогах – посты. Это поначалу подтвердило самые страшные предположения. Даже начало формироваться сообщение о подходящих к городу внутренних войсках и возможном введении комендантского часа.

   Если бы на улицах было чуть прохладнее, слухи циркулировали бы значительно интенсивнее, и во чтобы превратился первоначальный вариант к ночи – представить было себе невозможно. Но – жара.

   Люди медленно ходили, языки двигались лениво, слова до сознания доходили не сразу. Если бы дело было пущено на самотек – слухи бы продолжали расти медленно, но непреклонно. Им бы просто понадобилось чуть больше времени для достижения пика.

   Этого времени у них не было. Ничто так пагубно не отражается на развитии сплетен, как появление достоверной информации и то, что люди вдруг осознают, что за длинный язык можно поплатиться. Естественно, жителям города никто не угрожал. Просто вдруг стало известно, что убит Мастер, и Короля очень интересует любая достоверная информация о произошедшем.

   Люди разбирающиеся во внутренней политике города, а к этой категории относились почти все жители от мала до велика, осознали, что время для слухов не самое удобное, и что грядущие события могут оказаться куда как страшнее. Тем более, что и милиция предприняла меры к выяснению обстоятельств того же происшествия.

   Неофициальные источники даже дали понять, что крохи достоверной информации можно сообщать как в милицию так и людям Короля. Это было необычно. Чаще всего происшествия в городе четко делились на те, о которых можно говорить милиции и те, о которых нужно сообщать только людям Короля. Если кто-то пытался нарушить традицию – ему это давали понять как в милиции так и неофициальные силы.

   Симоненко и Король действовали в паре – это не могло не произвести должного впечатления, и те, кто первоначально принялся трепаться только из любви к искусству, затихли, предоставив трибуну тем немногим, кто действительно что-то мог знать.

   Больше всего надежд возлагалось на показания единственной установленной свидетельницы происшедшего. В большей части надежды так и остались надеждами. В ходе трехчасовой беседы свидетельницы со следователем выяснилось, что зовут ее Азалия Семеновна, фамилия Амосова, и приехала она вчера из Курска.

   Эта бесценная информация была, пожалуй, единственной достоверной на все сто процентов информацией и то только благодаря тому, что Азалия Семеновна предъявила паспорт. Все остальное терялось в тумане.

   Азалия Семеновна принципиально не умела делать больше одного дела за раз. Девиз «когда я ем…» подходил к ней полностью. Только свободно видоизменялся. Она становилась глуха и нема в процессе любого занятия. Если она решала что-либо рассмотреть, то ничто не могло отвлечь ее от этого занятия.

   Когда она вслушивалась во что-то – перед ее глазами могло происходить все, что угодно, от заката солнца до убийства. Накануне она прибыла со своей дочкой на пляж чтобы позагорать, и никакие намеки соседей по пляжу не смогли ее заставить пересмотреть свои планы на день.

   Назавтра она вместе с дочкой, после использования всех мыслимых средств от ожогов, отправилась в кафе, чтобы отвлечься. И в кафе она полностью посвятила себя мороженому. Не сразу. Это даже вселило поначалу в следователя слабую надежду. Но потом оказалось, что вначале Азалия Семеновна выбирала столик. Потом она размещала на стульях вокруг выбранного столика себя, дочь Маргариту и свою сумку. Потом ждала пока этот ленивый хам-официант соизволит принять заказ, потом долго объясняла официанту что, собственно, ей хочется и только после того, как он ушел выполнять заказ у Азалии Семеновны возникла мысль осмотреться.

   В этом месте ее показаний следователь оживился, но оказалось – несколько преждевременно.

   Вначале Азалия Семеновна открыла свою сумку, достала сумочку, закрыла сумку, открыла сумочку, достала косметичку, закрыла сумочку, открыла косметичку, достала кошелек, закрыла косметичку, открыла кошелек, достала деньги, закрыла кошелек, открыла косметичку, положила туда кошелек, закрыла косметичку… В этом месте показаний следователь предложил свидетельнице чего-нибудь попить, но она вначале довела историю до того момента, как положила свою сумочку в сумку, сообщила, что после этого решила оглядеть кафе…

   И вспомнила, что следователь предлагал ей чего-то попить. Следователь молча взвыл, вышел из кабинета, поймал кого-то в коридоре и отправил его за водой. Сам быстро вернулся в кабинет и попытался услышать продолжение захватывающей истории. Но Азалия Семеновна ждала прохладительных напитков и все свое внимание посвятила именно этому. Следователь ломал себе пальцы под столом, но все его попытки вернуться к обсуждению происходившего в кафе наталкивались на сосредоточенное ожидание Азалии Семеновны. Наконец принесли воду, и свидетельница приступила к ее принятию вовнутрь.

   Некоторое время она подозрительно смотрела на свет сквозь предложенный ей стакан. Прозрачность его Азалию Семеновну не устроила, и Азалия Семеновна открыла свою сумку, извлекла из нее сумочку, закрыла сумку, из сумочки достала… В общем, носовой платок оказался в косметичке под кошельком. Азалия Семеновна тщательно вытерла стакан, внимательно осмотрела результат своих трудов, положила носовой платок на место, налила себе газированной воды и, не торопясь, выпила. Задумчиво посмотрела на пустой стакан и вспомнила, что дочке ее тоже нужно попить.

   Следователь напрягся, ожидая повторения операции с носовым платком и вторым стаканом, но Азалия Семеновна налила Маргарите воду в свой стакан. Следователь немного расслабился, но оказалось – напрасно. Маргарита умудрилась пролить немного воды и заботливая мама достала свой носовой платок (сумка-сумочка-косметичка-сумочка-сумка) тщательно вытерла свою дочь и спрятала носовой платок (сумка-сумочка-косметичка-сумочка-сумка). После чего доброжелательно улыбнулась следователю, поблагодарила его за газированную воду, хотя лично она предпочитает боржоми, потому, что ей говорил врач, что именно боржоми нужно для ее организма, но все равно большое спасибо, хотя боржоми было бы намного лучше, или, в крайнем случае ессентуки, но этой воды она давно не видела, да и врач ничего ей об ессентуках не говорил. «Так о чем это мы с вами говорили?» – спросила Азалия Семеновна.

   А говорили они о том, что же все-таки из происходившего в кафе отложилось в памяти Азалии Семеновны. И оказалось, что в голове у Азалии Семеновны отложилось («как сейчас перед глазами весь этот кошмар») много разного.

   Оказалось, что официант двигался медленно, мороженое вместо клубничного он принес малиновое, сок был недостаточно охлажден, дико ревела эта ужасная музыка, а потом еще эти выстрелы, эти кошмарные брызги крови, эта совершенно дикая разлетающаяся голова, эта ужасная женщина…

   Следователь встрепенулся:

   – Какая женщина?

   – С пистолетом.

   – Вы можете ее описать?

   – Ну, естественно.

   – Пожалуйста, подробнее…

   – Ну, такая кошмарная женщина с громадным пистолетом в руках.

   – Как она выглядела?

   – Ну, у нее был этот жуткий пистолет.

   – Хорошо, а что она делала?

   Азалия Семеновна ошеломленно уставилась на следователя. Странный молодой человек! Ведь ему совершенно ясно было сказано, что женщина стреляла. Что она еще могла делать с пистолетом в руках? Вообще не в привычках Азалии Семеновны рассматривать посторонних людей сидя в кафе. И пистолет Азалия Семеновна заметила только потому, что как раз закончила есть свою порцию мороженого и посмотрела на вход в павильон в ожидании появления этого ленивого официанта (он умудрился, представьте себе, потратить на то, чтобы выполнить пустяковый заказ целых пятнадцать минут). Азалия Семеновна собиралась как раз заказать еще порцию мороженого, когда этот молодой человек в дверях вдруг упал, а женщина вскочила, а из-за угла появился мужчина…

   – Какой мужчина?

   – С сумкой.

   – С какой сумкой?

   – С большой.

   – Какого цвета сумка?

   – Я была слишком потрясена, чтобы замечать такие мелочи, если вы меня понимаете.

   – Во что был одет мужчина?

   – ?!

   – Ну, как он выглядел?

   – Совершенно кошмарный тип, у него в сумке оказался автомат…

   – У мужчины были какие-нибудь приметы?

   – Автомат.

   – Что-нибудь еще?

   – Сумка.

   Следователь помолчал, задумчиво глядя в потолок и бесшумно шевеля губами.

   – По-видимому, у вас что-то болит, – неожиданно проявила наблюдательность Азалия Семеновна.

   – Ничего, спасибо, – со стоном ответил следователь. – Вам ничего не показалось странным.

   – В убийстве? – скептически осведомилась Азалия Семеновна.

   – В поведении, во внешности…

   – Если вы считаете, что стрелять из пистолета в кафе это недостаточно необычно… – Азалия Семеновна всем своим видом продемонстрировала, что до этого момента она была лучшего мнения о милиции и милиционерах.

   – Вам ничего такого не показалось странным…

   – Стойте, – Азалия Семеновна даже подскочила на месте. – Вы знаете, я заметила.

   – Ну-ну…

   – Мне показалось тогда. Только показалось…

   – Ну…

   – А сейчас я в этом просто уверена, после некоторых размышлений. Вы наверняка сами знаете как это бывает, будто бы ничего особенно не происходит и вдруг – пришла в голову мысль, и ты сразу же понимаешь, что так оно и было на самом деле. У меня был случай, когда я потеряла кольцо, а потом вдруг вот так в беседе вдруг вспомнила, где я его оставила.

   – И что же вам показалось.

   – Не показалось, я точно вспомнила.

   – Что вы точно вспомнили?

   – Кольцо я оставила на краю раковины в умывальнике у приятельницы…

   – Да нет…

   – Что значит «нет»? Совершенно точно я нашла потом кольцо возле мыльницы…

   – Вы сказали, что вспомнили нечто очень важное о кафе.

   – Кафе?

   – Ну да, кафе!

   – А, действительно, так вот, тот мужчина и та женщина с пистолетом, по-моему, они… Да нет, не по-моему, а совершенно точно, я просто в этом уверена.

   – Ну?..

   – Они были знакомы друг с другом.

   В этом месте допроса следователь сдался. Он поблагодарил Азалию Семеновну за помощь и даже проводил ее и двенадцатилетнюю дочь Маргариту к выходу из управления. Следователь допустил ошибку. Впрочем, внешнее сходство мамы и дочери вводило в заблуждение не его одного. Раз они так похожи внешне, то и все остальное в них похоже. И никому не приходило в голову, что дочка может отличаться от матери.

   Маргарита всегда все видела и слышала, даже когда ей это запрещалось. Она очень хорошо рассмотрела всех участников представления, но у нее не спросили, а мама очень не любила когда дочь вмешивалась в содержательные разговоры взрослых. А мама плохому не научит.

   В результате было выяснено, что в кафе было минимум двое убийц: мужчина и женщина. Примет установить не удалось, и при опросе в гостиницах и пансионатах просто выясняли фамилии тех, кто приехал за три-четыре дня до убийства или уехал в тот же день.

   Король

   Король отлично понимал, что найти убийц в переполненном курортниками городе будет очень сложно. Привыкнув трезво смотреть на вещи, Король оценивал шансы успешных поисков как один к ста. Один к ста в случае максимально оперативных и энергичных поисков.

   Симоненко, со своей стороны, искать будет тщательно. Король хорошо изучил начальника городского управления милиции и испытывал к нему уважение. Подполковник был сильным, честным и волевым человеком, неспособным на подлость, но Симоненко, с точки зрения Короля, плохо понимал обстоятельства современной жизни. Делить мир на своих и чужих, плохих и хороших, преступников и защитников закона – такую роскошь мог позволить себе только очень наивный человек.

   Симоненко не был наивным человеком, он искренне пытался понять, что же происходит на свете, начинал понимать это, и ему становилось от этого только хуже. Король отлично видел, как гаснет подполковник, понимал, что долго так продолжаться не сможет, но ничего не предпринимал. Когда настанет момент, Симоненко сам назначит своего преемника, а Король проследит, чтобы новый начальник милиции не был никак запачкан контактами с криминалом. Это было для Короля принципиально.

   Люди должны знать, что есть Король и есть милиция. Находясь над законом, Король понимал, что для большинства закон все равно нужен. Большую часть доходов Король извлекал из легальных операций, а для этого ему нужен был порядок и порядок именно законный. Люди должны быть защищены, не от Короля и ему подобных, а от себя и других людей.

   Люди должны сами решать как строить свою жизнь. Если ты считаешь, что законы нужно выполнять – выполняй и рассчитывай только на поддержку законов. Если ты решил жить по другим законам, законам установленным только силой и авторитетом Короля – будь готов и отвечать по ним.

   Король жил одновременно в системах двух законов и всегда это учитывал. Даже подбирая одежду, Король ориентировался на два способа восприятия. Летом он всегда был одет в светлую рубаху, светлые брюки и неброский галстук. Все, кто приходил к нему снизу, из подзаконного пространства, оценивали его одежду как признак скромности и деловитости. Только те, кто хорошо ориентировался в качестве и ценах одежды, замечали, что и простые рубахи, и брюки, и неброские галстуки происходят из самых престижных коллекций и стоят больших денег.

   Нет смысла демонстрировать силу и влияние перед теми, кто этого не оценит. Более того, постоянная демонстрация силы – признак слабости. Сила должна применяться только тогда, когда в этом возникает необходимость. И дозироваться эта сила должна очень аккуратно. Там где можно обойтись толчком, нет смысла бить изо всех сил. реакция должна быть адекватной. Адекватной.

   Именно в этом для Короля состояла основная проблема. Отреагировать, но отреагировать своевременно и точно. Он знал, что рано или поздно ему все равно придется столкнуться с противником лицом к лицу, и он готовился к этому столкновению. Все упиралось в то, что не было точной информации кто в его организации будет куплен. Мастер был среди кандидатов – резкий, циничный, склонный к насилию и независимый. Для Мастера не существовало запретов, и он искренне не понимал зачем считаться со стадом лохов. Их надо стричь. А если кто начнет брыкаться – мочить. Не успел тут Король, не успел. Слишком был занят, чтобы взвесить все точно, хотел получить доказательства и бить наверняка. Но кто-то успел ударить первым.

   Король поймал себя на том, что, не отрываясь, смотрит на телефон. Ему предстоит очень серьезный телефонный разговор. Не важно, позвонят ли ему или он сам наберет номер, но разговор должен состояться непременно. Лучше, конечно, было бы получить более точную информацию и только потом связаться с приятелями Лазаря. Неплохо было бы предъявить убийцу, или, в крайнем случае, доказательство того, что Лазарь вместе с Мастером готовили удар по Королю.

   В этом случае, Король имел право реагировать так резко, в этом случае не нужно было искать убийц. Но доказательств не было. А раз их не было – их нужно найти. Пусть Симоненко ищет – если что-то вообще можно будет найти, он найдет. Король должен принимать меры и, похоже, меры будут достаточно решительными.

   Король нажал кнопку селектора. В кабинет вошел секретарь, как всегда невозмутимый и спокойный.

   – Нужно поговорить с людьми Мастера. С теми, кому он доверял. Через два часа они должны быть в пещере. И они должны сказать все, что знают. Любыми средствами.

   Секретарь спокойно кивнул. Король задумчиво посмотрел на телефон:

   – И еще, все междугородние телефонные переговоры и телеграммы должны проверяться. Малейшее подозрение – ко мне. Перекрыть все дороги, причалы, автовокзал, тропы – все перекрыть. Взять под контроль всех приезжих урок. Мы должны быть готовы к появлению боевиков. Ко мне вызвать Грека, Селезнева и Качуру. Сюда вызвать. А к моему дому пошли пару своих людей.

   – Уже послал, Никиту и Рашида.

   – Хорошо, ко мне в течение получаса никого не пускать и по телефону не соединять.

   Секретарь вышел, а Король снова посмотрел на телефон. Если разговор все равно неизбежен, то лучше звонить самому. Король набрал номер телефона.

   Палач

   Что-то было не так. Что-то было неправильно. Что-то? А, может быть, неправильно было все? Нет, все, что было приказано он выполнил точно – время, место, способ – все точно. Пока нужно было выполнять приказ – такие мысли не приходили Палачу в голову. Палач привык выполнять приказ точно.

   Лучше, правда, когда ставят приказ таким образом, что он сам выбирает место и способ, но и в тех случаях, когда приходилось действовать в жестких рамках расписанного по секундам сценария, Палач не испытывал такого дискомфорта. Но сейчас Палач испытывал недовольство. И пытался понять причины этого недовольства. Тот, кто составлял сценарий сегодняшней операции, очень хорошо знал возможности группы Палача.

   Похоже, что автор сценария был тот же, который составлял почти все предыдущие. Иногда Палач точно мог себе представить смысл совершаемого, иногда это не удавалось, но всегда операция подходила группе Палача как тщательно скроенный костюм. Операция подгонялась под характеры и особенности исполнителей.

   Когда Палачу попадал в руки черновой набросок плана, он уже мог себе представить, под кого подготовлена та или иная роль. Но… Нет, в этот раз тоже совершенно точно определено место, максимально использованы способности Даши и Палача. Что-то не дает покоя, что-то маячит за декорациями и сочится между строк.

   Палач попытался высвободить левую руку, но Даша пробормотала что-то во сне и крепче прижала руку к груди.

   Даша. Тот, кто планировал операцию, не мог не знать, что будет с Дашей сразу после акции. Не мог он не знать, что единственное, на что будет способна Даша в ближайшие часы – это вначале пережить еще раз свой кошмар, а потом спать, возвращаясь в обычное состояние. Не мог не знать, но все равно определил Даше эту роль. Возможно, он исходил из особенностей характера охранника. Ведь действительно охранник был полностью парализован.

   Палач прикрыл глаза. Он попытался отбросить все мысли и снова почувствовать себя оружием. Дрянь. Всякий раз после того, как ему приходится делать с Дашей это, Палач начинал ощущать себя частью сообщества тварей, именующих себя людьми.

   Даже это сомнение в правильности операции – тоже результат этого очеловечивания. И Даша рядом, как напоминание о его слабости. Ему нужно было отодвинуться от Даши, перестать ощущать ее тело, перестать чувствовать кончиками пальцев удары ее сердца. А ей нужно прижиматься к нему, искать в нем защиту, пытаться прикосновением к нему удержать частичку тепла и любви, любви к тому, кто уже несколько лет подряд вынужден быть насильником только для того, чтобы хотя бы на несколько минут вернуть Даше ощущение, что она женщина.

   Странно. Только когда Палачу удавалось оттолкнуть от себя чувства и эмоции, он ощущал себя спокойным и почти счастливым. И он же старался дать возможность Даше почувствовать себя человеком, а не просто орудием.

   Странно. Это также странно как и то, что им не дали сразу же плана на отход после операции. С одной стороны, это вполне естественно. Даша. Ни о каком отходе не может быть и речи, пока Даша не придет в себя. Операция должна была проходить так, чтобы у них было минимум несколько часов до того, как ее результаты были бы обнаружены. Или Даше должна была быть отведена роль водителя. Но за руль приказали посадить Володю, а Дашу подставили под удар.

   Подставили. Странное и неправильное слово. Оружие нельзя подставить. Оружие нужно беречь и за ним нужно ухаживать. Оно ведь еще понадобится.

   Даша застонала, по телу ее пробежала дрожь. Странно. Обычно после всего Даша умиротворенно затихает. Она снова становится семнадцатилетней девочкой, не знающей еще, что ее ожидает. Но сегодня она слишком напряжена. Они слишком долго добирались до гостиницы. Слишком долго. Но ведь все остальное было нормально. Насколько это вообще могло выглядеть нормальным.

   Подставили. Нет, ерунда. Приедет Володя и все станет на свои места. Они получат маршрут отхода, или им разрешат самим выбирать маршрут. Это было бы даже лучше. Все отходы наверняка перекрыты. Наверняка. И также наверняка будут разыскивать всех, чье поведение будет отличаться от обычного. Будут искать тех, кто только что приехал. Тут все нормально, не зря они провели в этом пекле полмесяца, выполняя все ритуалы человека на курорте. Палач даже загорел, не смотря на свое отвращение к пляжу.

   Затем, необычное поведение тех, кто живет уже давно. Вот тут возможен прокол. Палач поморщился. Сегодня он впервые пришел к Даше в гостиницу. Обычно она приходила к нему, и все в его гостинице знали, что у них роман. Конечно нужно было ехать к нему, но этого не выдержала бы Даша. Это не очень страшно, если сегодня им разрешат отходить. Если же… Им сегодня наверняка разрешат отходить.

   Даша снова застонала и сильно сжала руку Палача. Ногти больно впились в кожу, но Палач не пошевелился. Он давно боялся того, что Дашина болезнь может усилиться. Он старался не замечать некоторых признаков этого. Все пройдет. Все будет нормально. Сегодня они уедут, и он сможет посвятить Даше столько времени, сколько будет нужно.

   А сейчас главное быть спокойным и уравновешенным. Спокойным, как и положено оружию. Люди никогда не дождутся от него слабости. Он не похож на них, он способен выдержать все. Он…

   Даша вскрикнула. Палач открыл глаза и посмотрел на нее. Дыхание Даши стало тяжелым, тело напряглось. Ее руки судорожно сжались, и на простынь каплями стекала кровь, его кровь. Она что-то шептала и голос ее становился все громче, пока он наконец вдруг с ужасом не понял, что именно шепчет она.

   – Нет, только не это, не нужно, пожалуйста, не нужно, пожалуйста, не нужно… нет… н-е-ет!

   Она почти кричала и Палач, понимая, что делает все не так, попытался ее разбудить. «Нет!» – на этот раз она крикнула, и он зажал ей рот. Она впилась зубами в его пальцы. Палач застонал, но руку не отдернул. Им нельзя было привлекать ничьего внимания. Ее нужно как-то успокоить. Даша открыла глаза и Палач увидел в них ужас и отчаянье. Нет, это не должно произойти. Она должна была прийти в себя, она всегда приходит в себя во время сна. Нельзя, чтобы все это повторилось с самого начала, он просто не выдержит этого. Да и она может этого не выдержать. Ему снова придется насиловать ее? Нет, не может быть. Не может…

   Резко дернувшись, Даша вывернулась из его рук и попыталась вскочить. Палач успел перехватить ее за руки и снова повалить на кровать, на этот раз лицом вниз. Даша кричала, но крик ее заглушался постелью. Она пыталась вырваться, и на этот раз вырывалась уже не та ослабевшая от страха семнадцатилетняя девочка. Впервые Даша не провалилась в прошлое. Прошлое настигло ее сегодняшнюю и Палач понял, что еще несколько секунд, и она вспомнит все из того, чему ее учили. Слабость и растерянность навалились на Палача. Он не знал, что ему делать. Впервые за много лет.

   Даша снова попыталась вырваться. Палачу пришлось использовать почти всю свою силу, чтобы удержать ее. Даша извивалась всем телом, пыталась ударить его головой и ногами. Сволочи. Что они натворили? За что ей все это, за что все это ему? Палач застонал и ударил. Сильно. Потом снова ударил. Дыхание Даши пересеклось, и вместо крика вырвался хрип. Руки ее рванули простыню. Даша вдруг перевернулась на спину, и лицо ее приблизилось к лицу Палача.

   Он видел, как зрачки ее вначале сжались до точек, а потом, словно прыгнув ему навстречу, расширились.

   – Слава, – как в бреду прошептала она. – Слава.

   Он потрясенно молчал, вглядываясь в ее глаза.

   – Мне плохо, Слава, мне очень плохо. Что мне делать? Сла-ва! Ответь! Помоги же мне! Я так больше не могу, ты же обещал мне помочь! Слава!

   Палач молчал.

   – Я ведь люблю тебя, Слава, ты слышишь меня, люблю!

   Не так. Не нужно так с ним, он не может этого слышать. Он думал, что самое плохое это притворяться человеком. Но быть самим собой и слушать это безумие…

   – Даша, хорошая моя, – пробормотал Палач, – я с тобой, все будет хорошо, успокойся, все будет хорошо, я тебя тоже люблю.

   – Я ведь красивая? – неожиданно спросила Даша.

   – Да.

   – Красивая… – сказала Даша, словно пробуя это слово на вкус. – Я красивая. Ты меня правда любишь?

   – Да, очень.

   – Очень… Ты никуда не уйдешь? Я не хочу, чтобы ты ушел. Честное слово, не хочу. Останься. Если любишь.

   – Я не уйду, я никуда не уйду. Я буду рядом.

   – Рядом. А ты меня любишь?

   – Люблю!

   – Честно-честно любишь?

   Она уходила в свое семнадцатилетие. Она забывала то, что произошло с ней сегодня, она забывала то, что произошло с ней тогда, в тот проклятый день. Она возвращалась туда, где хотела и могла любить. Она уходила туда и увлекала за собой Палача.

   Даша прижалась к нему и он почувствовал на своем лице ее губы. И он почувствовал, как эти губы шепчут безумное «Люблю» и ищут его губы. Он осторожно поцеловал Дашу. Она тихо засмеялась. «Я хочу тебя « – тихо прошептали ее губы. Он замер.

   – Это не страшно, что я тебя прошу об этом. Когда очень любишь, то это можно. Ты ведь любишь меня?

   – Да, – сглотнув комок, ответил он, – я люблю тебя.

   – Иди ко мне, – еле слышно сказала она.

   Суета

   Вначале нужно найти лоха. Лоха вообще нужно всегда держать на примете, но в данной ситуации нужно найти лоха совершенно конкретного и неподдельного. Этим обычно занимался Карась.

   У него на подходящего лоха глаз был наметан. С первого взгляда Карась определял в толпе потенциального клиента. В любой, самой угрюмой толпе Карась умудрялся определить того, кто не просто готов отдать все ценности, но еще и имеет эти ценности. Даже сам Карась не мог точно сформулировать набор каких примет определяет его выбор. Он просто знал, что если подойти к эту мужику или к этой телке, или к этому мудаку, то они, телка, мудак и мужик, сделают все что нужно для собственного разорения. Будут действовать как после репетиции и изо всех сил помогут себя кинуть.

   Карась вычислял лоха, но первым действовать начинал Пень. У него очень убедительно выходило изображать лоха среди лохов. Именно человек с такой физиономией как у Пня мог совершенно свободно выронить посреди улицы толстенный кошелек или просто кулек с деньгами и пройти дальше ничего не заметив. А потом суетиться, выспрашивая плаксивым голосом у прохожих, не видел ли кто пропажи.

   Ответственную задачу развести лоха брал на себя Графин. В зависимости от ситуации и избранного сценария, он либо предлагал лоху поделить найденное, либо просто обращал его внимание на лежащие деньги. Ну и в финале в дело вступали Локоть и Сявка. Сама природа позаботилась об их подготовке на роль вышибал. Такого выражения лица нельзя было специально отрепетировать, с ним нужно было родиться. Только несколько поколений алкоголиков, зачинающих потомство по пьяному делу, могли произвести на свет подобные украшения рода человеческого. Локтю и Сявке достаточно было просто постоять рядом с клиентом, чтобы у того проявилась необычайная сговорчивость в деле расставания с родными ценностями.

   Все было настолько просто, что даже не рассматривалось компанией как дело. Так, развлечение. Только по этой причине Карась дал добро на проведение операции. Сам Карась искренне считал, что на курорте нужно отдыхать, что работать надо на знакомой территории и остальные с ним, в принципе, были согласны. Но это, блин, работать, а тут типа отдых, чисто по приколу.

   Полный город лохов, а на таком лоходроме грех не сшибить на пиво. Грех. Работать решили по упрощенной системе – ни каких «кукол». Пень роняет «бабки» и, если лох их только поднимает, дело сделано. Пусть лох оказался порядочным только хочет спросить типа, чье, в натуре, добро. Это уже все до фени. Счастливый хозяин пересчитывает поднятое и возвращенное и тут же обнаруживает крупную недостачу. Подвалившие Локоть и Сявка в качестве свидетелей подтверждают факт пропажи денег и убедительно просят нашедшего эту недостачу возместить. Вначале просят устно. Если возникает необходимость, то просьба излагается в рукописном варианте. Карась и Графин работают на атасе, завершая изящную простоту спектакля.

   Компания приехала на курорт только утром и еще плохо владела ситуацией. Они не предполагали, что даже в обычных условиях их бизнес был бы пресечен достаточно быстро – Король требовал, чтобы курортников не обижали. Свои деньги курортник должен был тратить с удовольствием и так, чтобы и на следующий год возникло у него желание приехать на этот курорт. В обычный день все это вылилось бы в пару пинков и, может быть, демонстрацию ствола.

   После стрельбы в «Южанке», а, тем более, команды Короля, всякий, попавший в поле зрения бригад очень и очень рисковал.

   Первым готовящееся кидалово засек патрульный сержант, но мер принимать не стал. Наводить порядок в подобных вещах милиции не полагалось, и сержант спокойно подошел к стойке летнего кафе и, выпив стакан бесплатной «колы», перебросился парой-тройкой слов с барменом. Бармен внимательно посмотрел на Локтя и Сявку, пристроившихся в тени платана, на маневры Карася и Графина по набережной и не торопясь подошел к сидящим за столиком четырем ребятам из бригады Грека. И у компании Карася начались проблемы.

   Карась как раз вычислил лоха и указал на него Пню. Пень двинулся было на исходную позицию, но вдруг столкнулся с крепким парнем, вздрогнул, захрипел и стал оседать на заботливо подставленные руки прохожего. Локоть и Сявка двинулись к месту столкновения, но за спиной у них появился еще один спортсмен и дважды взмахнул рукой. Сявка и Локоть обычно хорошо держали удары, но в руках у бившего была телескопическая дубинка и пара вышибал спокойно легла у колес кстати подкатившего микроавтобуса. Микроавтобус заодно прикрыл всю мизансцену от глаз гуляющих курортников. Первым в машину вбросили Пня, потом очень оперативно переправили туда же Локтя и Сявку.

   Карась потянул за руку дернувшегося было Графина. Не тот расклад, чтобы выпендриваться. Дерьмом запахло и лучше всего было делать ноги, но у людей Грека было другое мнение. Спокойной походкой к Карасю и Графину подошел невысокий крепыш:

   – Поехали покатаемся.

   – Это еще с каких хренов? – попытался стать в позу Графин и тут же сник, утробно булькнув и опустившись на колени.

   – Помочь или сам пойдешь? – почти дружелюбно поинтересовался крепыш у Карася.

   – Сам пойду, только ты, братан, напутал чего-то. Мы тут просто так отдыхаем.

   – Ясный хер, просто отдыхаете. А мы вас просто покатаем. Бери своего кореша и в машину.

   Карась подхватил подмышки Графина и повел его к микроавтобусу. Хреново! Как все, мать твою, хреново. И ведь как чувствовал, что не нужно было затевать всю эту фигню. Лежали бы сейчас на пляже, баб снимали. Так нет же, блин, влипли и непонятно во что.

   Карась огляделся тоскливо вокруг, увидел спокойные глаза патрульного сержанта, и у него мелькнула, как последняя надежда, мысль, что попали они в руки оперов и что после беседы их выпустят. Потом залез в машину, посмотрел на залитые кровью лица приятелей, и желудок его болезненно сжался. Спазмы пошли к кишечнику. В животе заурчало.

   – Только не вздумай в машине серануть, – предупредил залезший следом крепыш, – матку выверну.

   Карась кивнул и сел прямо на пол. Машина тронулась с места и нетопливо поехала по пешеходной зоне набережной, вежливо пропуская гуляющих курортников.

   Мусор

   Блядство. Господа бога… Что ж теперь делать? Он всегда знал, что настанет его момент. Настанет. И настал. Мусор? Хрен с вами, пусть Мусор. Только теперь не просто мусор, а мусор с деньгами. И какими деньгами! Кинутый мудак. Прятать такие деньги и не знать об этом. Судьба у него, у Кинутого такая, в чужом дерьме ковыряться.

   Денежки не просто так в машине лежали. Денежки для чего-то привезли. И лежали они вместе со стволами. Стволы и бабки. Прятал их Кинутый по приказу Мастера. А сам Мастер в это время в «Южанке» парился с приезжими козлами. А ведь мог прямо в доме у Васи посидеть, поболтать. Или не мог?

   Не мог. В кафе ему было сподручнее. К Васе мог кто-нибудь припереться, винца купить или еще чего. Просто собутыльник мог заявиться. Тот же Малявка у Кинутого часто ошивался. Малявка, сучило!

   Мысль о Малявке даже на минуту отвлекла от рассуждений о деньгах. Найти Малявку и отмудохать. Так, чтобы пузыри, сука, пускать начал. Мусор представил себе, как хрустят ребра Малявки и даже улыбнулся. С Малявкой успеется. А вот с деньгами и Кинутым…

   Мусор пообещал прийти к Кинутому в одиннадцать ночи не успев всего обдумать. Просто в голове полыхнуло, что вечером с Васей нужно будет решать. Что решать и как – Мусор еще не окончательно обдумал, но все произойдет сегодня ночью.

   И еще Нинка. Вася к ней в киоск приволок мешок. Нинка, конечно, запугана, но ведь может и ляпнуть кому-нибудь, что Кинутый для участкового мешок у нее в киоске оставлял. Хреново. Для тебя, Ниночка, хреново, потому что Игорь Иванович Мусоргский должен все предусмотреть и решить. Такие деньги он никому не отдаст. Никому.

   Все изменится. Теперь он как человек жить будет. Сука. Это как же он теперь жить будет? Деньги – оно, конечно, хорошо, но только все ведь заинтересуются откуда у участкового такие деньги. Откуда. Вот тут и смекнет кто-нибудь из тех, кто эти деньги в сумку клал, что не зря по своему участку Мусоргский ходит. Так он себе могилу выроет сам.

   Думай, думай, если жить хочешь. Зачем столько денег приятели Мастера с собой привезли? Может, Мастер наркоту продавал? Может быть. Тогда зачем столько стволов? И автоматов и даже винтовка с оптическим прицелом. Для охраны? Нет, тут Мастер крупнее играл.

   Ни хрена себе! Так это покойничек решил с Королем кончать! Наркотой торговать в городе тот запрещал, беспредела не одобрял, ходили слухи, что Король сильно недоволен Мастером. А Мастер был не из тех, кто хотел в узде ходить. Тот еще конь. Был. Так значит – Король их приказал кончать? А что ему, Мусору, из этого всего светит? Может, плюнуть на все и сдать Королю и оружие и бабки? Мол нашел и сразу сообразил. Может, Король чего отвалит по этому поводу. А может и нет. Можно только оружие сдать, мол не было больше ничего и все тут. Только стволы. Кинутый видел две сумки, но это ничего, разложить оружие на две торбы – он и не заметит. Ему, мудаку сопатому, не до того будет. Ему придется Королю объяснять почему это у него во дворе Мастер машину прятал.

   А поверит Король? А почему бы и нет? Поверит. Надо только решить как все правильно сделать. Кому докладывать? Симоненко или Королю. До вечера подождать, что ли? Может еще чего нового всплывет? Ну, пусть поищут все как следуют. Машины пока только один старший лейтенант хватился. Если до ментов тоже дойдет, что нужно тачку искать, тогда начальство прикажет заняться этим нудным делом тому, кто лучше всего знаком с районом, то есть, участковому. А участковый поищет и найдет. Ой, найдет.

   Мусор почувствовал приятное возбуждение. Почти такое же, как если бы он поймал Малявку и уже сломал ему пару ребер. Позвать, что ли, Нинку с улицы и еще раз ей за щеку заправить? Нечего ей вокруг киоска шляться, еще заинтересуется кто, что это участковый в киоске один делает. Мусор собрался было открыть дверь и позвать Нинку, но остановился. Поискал под прилавком, за ящиками и обнаружил объемистую хозяйственную сумку. Переложил, не торопясь в нее деньги, наслаждаясь каждым движением, аккуратно закрыл молнию. Потом разложил оружие из одной сумки в две и начал закрывать. Спохватившись, вынул с самого дна пистолет с глушителем и четыре обоймы, положил поверх денег. Все оружие обтер носовым платком. Нинку сегодня больше трогать не будет. У нее и так вот дурь в глазах появилась. Как бы она в сумки не полезла. Мусор открыл засов на двери киоска и позвал Нинку.

   Нинка вздрогнула и подошла, старательно пряча глаза. У Мусора даже возник соблазн, но настроение у него было неплохим.

   – Ты, Ниночка, дверь на замок закрой, а ключик отдай мне.

   – Что, Игорь Иванович?

   – Ключи мне отдашь от киоска. Сама здесь будешь в половину одиннадцатого. Поняла?

   Нинка кивнула. Она боялась другого, а тут всего лишь ключи. Она кинулась в киоск, забрала свои вещи и торопливо захлопнула дверь. Нинка боялась, что Мусор передумает, и потому торопилась. Она даже не обратила внимания на сумку в руках у Мусора.

   – Сегодня, в половину одиннадцатого, – напомнил Мусор.

   – Я да, я хорошо… я приду… – и Нинка пошла на плохо гнущихся ногах, все еще ожидая окрика и новых мучений. Но Мусор почти сразу же забыл о Нинке.

   Руку оттягивала сумка с деньгами. Вечером все решится, все решится вечером.

   Наблюдатель

   Все относительно в этом самом непредсказуемом из миров. Каждая минута проведенная на обжигающем стуле в кафе тянулась как час. Потом необычайно долгий выстрел дамы в белом, ствольная коробка медленно отходит назад, обнажая ствол, из дула вырывается клуб раскаленного газа, пули не видно, но гильза мучительно медленно вылетает вправо и вверх от пистолета, поблескивает на безумном полуденном солнце и вращаясь летит на бетонный пол веранды, отскакивает раз, другой и дальше просто катится. Тело охранника падает на спину, медленно, значительно медленнее гильзы, но траектория у гильзы намного длиннее, и они замирают на земле одновременно, израсходованная гильза и охранник, пущенный в расход.

   Потом время сорвалось с цепи и понесло Гаврилина навстречу Марине и все только для того, чтобы подло обмануть его в самый прекрасный момент. Только Марина прикоснулась к его телу, как стрелка на стенных часах перепрыгнула с цифры три на цифру пять, солнце решительно сползло почти к самой крепости, и Марина встала с постели. Гаврилин потянулся к ней, но Марина уже была тверже крепостной стены.

   – Неплохо, это было совсем неплохо. За технику исполнения я поставлю тебе четыре с плюсом.

   – А почему не пять с минусом?

   – На пять с минусом нам еще придется работать и работать, – Марина спокойно надела трусики, юбку и блузку на голове тело.

   – Ты мне это твердо обещаешь? – радостно спросил Гаврилин.

   – Если ты сам не передумаешь.

   – Только под страхом смерти. Ты разбудила во мне зверя и любопытство. Вообще то я был уверен, что меньше пятерки в постели не зарабатываю…

   – Мне очень жаль, Саша, но ты себе льстил. Надо в твоем возрасте уже быть немного самокритичнее. Хотя, тут ты не виноват. Тебе просто не встретился хороший учитель.

   – Не понял? – Гаврилин перевернулся на живот и вопросительно посмотрел на Марину снизу вверх.

   – Ты неплохо оснащен от природы и есть желание постараться, но… – Марина застегнула пряжки на туфлях и выпрямилась.

   – Ты хотя бы намекни, в чем мне стоит попрактиковаться.

   Марина остановилась в дверях и медленно, по слогам произнесла:

   – У тебя проблемы с языком. Когда мужчина не может связать двух слов – это нормально. В постели иногда стоит и помолчать.

   – Ну, и…

   – Но это не значит, что его в постели нужно держать за зубами.

   – Интересное замечание. И когда я смогу обсудить его подробнее?

   Марина скептически оглядела лежащего Гаврилина покусывая нижнюю губу.

   – Если у тебя хватит сил и желания – сможешь найти меня в десять часов вечера в ресторане гостиницы «Юг», заодно сможем и поужинать.

   И графиня спокойно покинула спальню маркиза. Но свидание назначила. Вот тебе и четверка с плюсом. Да она просто не может его забыть. Она покорена им готова отдать за его любовь все свое состояние и родовой замок на третьем этаже пятиэтажного дома.

   Гаврилин потянулся и положил руки под голову. Хорошо, просто хорошо. Давно ему не было так хорошо. Он даже забыл, что можно вот так просто расстаться с женщиной после постели и не чувствовать, как обычно, легкого разочарования.

   Спасибо любимому начальству. Вполне обнадеживающее начало для карьеры. Курорт, смертельно опасная блондинка, горы трупов и неземное наслаждение в постели красавицы, фамилию которой, кстати, он так и не узнал. Он вообще ничего о ней не узнал. Имя и адрес. И еще у нее родинка под правой грудью. Гаврилин хмыкнул. Это молодой специалист заметить успел. Какой глазастый молодой человек у нас тут гуляет. Неужели все, о чем ему говорили за время учебы настолько не похоже на реальную жизнь? Инструктор буквально рубашку на себе рвал, когда гарантировал полное отсутствие шпионского антуража в реальных заданиях. Если вы полагаете, что вас будут мечтать заполучить к себе в постель самые лучшие женщины мира, то вы глубоко ошибаетесь! Как же, ошибаетесь! Одна из самых, стоп, самая красивая из женщин планеты только что вышла из этой комнаты и даже поставила ему четыре с плюсом за технику исполнения. Это вам не оценка техники слежения и наблюдательности. Это вам…

   Да. В смысле, наблюдательности и предусмотрительности. Он умудрился в течение двух часов упражняться в блуде при открытый дверях. Умница. Это бы неплохо выглядело – кавалер поощрительно поглаживает волосы дамы, заинтересовавшейся его телом ниже пояса, начинает приближаться к финальному аккорду, и тут в дверях появляется баба Агата. Любит хозяйка своего жильца и иногда балует чем-нибудь домашним. «Здравствуйте, баба Агата, а это Марина, она сейчас сплюнет и поздоровается!»

   Гаврилин представил себе эту сцену и засмеялся. Вскочил с постели и несколько раз подпрыгнул. И жить хорошо, и жизнь… особенно после бокала шампанского. А в двадцатый номер – шампанского! Гаврилин прыснул. Совсем крыша поехала. Черепица летит во все стороны. В двадцать ноль-ноль он отрапортует начальству, а в двадцать два ноль-ноль, если доживет, и начальство не придумает очередную начальственную пакость, он будет ужинать в ресторане гостиницы «Юг» с Мариной и чахлыми командировочными. Он по легенде, между прочим, простой отечественный интеллигент, без капиталов. На сколько минут ресторана хватит суточных? Гаврилин мысленно пересчитал свои денежные запасы и пришел к выводу, что один вечер в ресторане он себе позволить может. Но только один. Иначе все оставшееся время придется питаться воспоминаниями о прекрасно проведенном вечере.

   Ля-ля-ля! Тополя! Здоровенный голый мужик приплясывает посреди комнаты с совершенно обалделым видом. Гаврилин рассмотрел себя в зеркале и пришел к выводу, что начальство было бы им недовольно. То есть, абсолютно. Изо всех сил. Гаврилин натянул спортивные штаны на голое тело. И замер. Краска медленно прошла по его лицу из-под корней волос к шее, как кипятком обдало. Здравствуйте, президент Грант, герой Гражданской войны, вечный символ пятидесятидолларовой купюры. Кто же это вас бокалом придавил? Не надо, мистер президент, не трудитесь. Нам говорили, что нужно доверять своей интуиции. Нас даже хвалили за удивительно сильно развитое воображение и способность к дедуктивному мышлению.

   Четыре с плюсом за технику исполнения. При перерасчете на доллары это выходит по десять долларов за балл, плюс пять долларов за плюс и пять долларов за включения счетчика. Нет, все логично, все совершенно укладывается в схему. В мужском варианте это выглядело бы почти традиционно – снял блядь на улице, приехали к ней домой с шампанским и фруктами, перепихнулись на четверку с плюсом и уехал, назначив новую встречу. А оплату оставил на столике, чтобы не вступать в торговлю. Полтинник баксов – для первого раза очень даже неплохо. Как высоко вас ценят женщины, господин Гаврилин. Эта – просто без ума от вас.

   Первой мыслью Гаврилина было портрет отважного американского генерала изничтожить, он даже поискал глазами спички. Порвать. Порвать и выбросить в нужник. Истеричка. Еще можно заплакать и придя в ресторан швырнуть Марине купюру в лицо и заявить, что она не на того напала.

   Щелк-щелк, бзынь, динь-дилинь. Кто там? Ваша интуиция. Проходи. Что нам скажет наша интуиция?

   Что-то тут не так. Почему именно его она выбрала из всей этой толпы. Он себе стоял, никого не трогал, а женщина вышла вынести мусор из мусорного ведра. Смотрит – совершенно неотразимый мужчина, в ее вкусе, как раз на пятьдесят долларов. Стоп, не психуй, успокойся и подумай как следует. Значит так, Он себе стоял в толпе, никого не… это вы бросьте, это не нужно нам лапшу на уши вешать.

   Вначале он сидел в кафе и бездарно пялился на прелести блондинки, потом бежал от кафе, потом возвращался назад, уже вместе с людьми. А Марина вышла выбросить мусор и совершенно случайно заметила его в толпе.

   Какого черта! Она обратилась именно ко мне, единственному из всех в толпе свидетелей убийства. Мужичек слинял, клуша с дочкой вопили, а секретный агент Гаврилин метался туда и обратно. И ведь Марина совершенно ясно дала понять, что вся эта история с трупами ее совершенно не интересует. И из ее окна кафе просматривается просто навылет.

   Как, все-таки славно потрудились педагоги спецшколы над Гаврилиным. Не прошло и трех часов, как он заподозрил неладное. Аналитик, умница, суперагент, дерьмо сраное. Какая тут лирика, сплошная проза жизни. Привела к себе домой, чтобы кое-что выяснить. Он ей там и про место проживания сообщил. Зачем поехала к нему – убедиться, что не соврал. Логично. В постели его отымела – чтобы подозрений не вызвать. А баксы зачем оставила?

   Гаврилин вышел на веранду и налил себе воды из чайника. Теплая и с мерзким привкусом железа. Мерзкий привкус. У всей этой истории мерзкий привкус. Получается так, что придется докладывать обо всем. О Марине – в первую очередь.

   И все-таки, при чем здесь баксы? Не понимаю. Гаврилин еще отпил из чайника и резко обернулся на скрип двери:

   – Здравствуйте, баба Агата.

   – Здоров. Как жизнь?

   – Так себе, – почти честно сказал Гаврилин.

   Баба Агата поставила сумку на кухонный стол и покачала головой:

   – Ты, парень, совсем зажрался.

   – Что значит зажрался?

   – От него такие женщины выходят, а он так себе живет. Я тут Марину встретила возле дома. Хвалит она тебя и просила напомнить, что ждет тебя вечером. Чай пить будешь?

   Гаврилин ошалело смотрел на бабу Агату. Та поймала на себе удивленный взгляд и сердито нахмурилась:

   – Чего уставился? Говорит, в гостинице «Юг».

   Гаврилин устало опустился на табурет. Кто-то здесь явно не в порядке.

   – А вы Марину хорошо знаете?

   – С детства. С самого, что ни на есть, раннего.

   – И как?

   – А это вам мужикам виднее. Я про нее слова плохого не скажу. И другим не позволю. Понял?

   – Понял.

   – А раз понял – шагом марш за водой.

   Это ты, баба Агата, шалишь. Ты мне все расскажешь о Марине. Все. А я расскажу начальству. Порадую. Блесну аналитическими и оперативными способностями.

   Глава 5

   Кровь

   В начале, когда пацанов вкинули в машину, Карась испугался. Очко сыграло, когда он понял, что будут бить. С другой стороны, били его при его биографии и роде занятий часто, и ничего кроме злости это у него не вызывало.

   Часто это была злость на себя за то, что влип. Гораздо чаще Карась злился на того, кто его бил. Но даже в этом случае он понимал, за что и с какой целью все это происходит.

   Ну, там, не на того наехали, не ту тачку покоцали или девку не ту отхарили. Такая жизнь, за всем не уследишь. На набережной вначале возникла непонятка. Потом Карась, пацан сметливый, сообразил, что они влезли на чужую территорию. Ну, влезли, ну, ничего не поделаешь. Он и сам, когда ловил на своей территории чужого, любил при помощи Локтя и Сявки поучить фраера уважать границы. Теперь учить будут его команду. И на время Карася охватило даже философское спокойствие.

   Сам виноват, что послушался этих пидеров. На курорте нужно отдыхать, на крайняк до тех пор, пока не выяснишь обстановку. Даст Бог, тут обойдется все только побоями и штрафом. Дело житейское.

   Тем более, что принявшие их ребята вели себя очень спокойно, без понтов. Они спокойно рассматривали компанию Карася. У того даже отпустил кишечник. Спазмы исчезли и бурчать в животе перестало.

   Микроавтобус выехал из города и прибавил скорости. Может, просто выкинут на трассе, для науки. Ну, еще пару раз перетянут чем-нибудь. Потом машина съехала с шоссе, и сидящий на полу Карась увидел, как мимо окон мелькает бурая поверхность скалы, испятнаная изредка зеленью. Потом машина остановилась, и дверь отъехала в сторону.

   Без понуканий Карась вылез из машины и помог выбраться Графину. Держась рукой за живот, вылез Пень. Вынырнувшие откуда-то со стороны парни выволокли из машины все еще не пришедших в себя Локтя и Сявку и потащили их к горе.

   Ноги вышибал царапали землю, оставляя извилистые борозды, и Карась, рассудив здраво, пошел вдоль этих борозд. Чистое небо, смолистый от растущих рядом сосен воздух, спокойные, без суеты парни.

   Карась, естественно, волновался, но волнение это напоминало мандраж перед кабинетом стоматолога – будет неприятно и больно, но без этого не обойтись. Не обойтись. Никак не обойтись.

   Карась стал прикидывать, с кем из ребят можно будет начать переговоры, но даже при своем таланте по внешности определять характеры людей, не смог никого выделить, как старшего. Все они, при внешней непохожести, были на одно лицо. Значит, старший еще подойдет.

   И старший подошел. Уже после того, как все через штольню в горе прошли в довольно большую комнату с низким, двухметровым потолком. Перед самой войной здесь планировали хранить боеприпасы для сооружаемой береговой батареи. Батарею построить не успели, а после войны необходимость в ней и вовсе отпала.

   Комнату освещали турецкие аккумуляторные фонари. Щелкнули наручники, Локтя и Сявку пристегнули браслетами к ржавой металлической трубе тянувшейся вдоль стены над самым полом. Затем тот самый коренастый парень, врезавший Графину на набережной, задумчиво посмотрел на Пня и Графина, перевел оценивающий взгляд на Карася, обернулся к своим ребятам и молча указал на Пня и Графина.

   Снова щелкнули наручники, и к трубе пристегнутыми оказались четверо.

   – Меня зовут Женей, – тихо сказал коренастый Карасю.

   – А меня… – начал, выдавив из себя улыбку, Карась и протянул руку для рукопожатия.

   – А это неважно, – сказал Женя и ударил. И Карася окутала темнота.

   Только что Карась стоял, и вот теперь уже лопатки упираются в каменный пол. Во рту вкус крови, перед глазами медленно рассасывается туман, а в ушах, сквозь гул пробивается чей-то голос.

   Карась попытался потрясти головой, но сразу понял, что этого лучше не делать. Тем более что туман рассеивался сам собой и гул в ушах потихоньку затихал.

   Перед самым лицом Карася маячили чьи-то туфли. Классные туфли, автоматически оценил Карась. Все люди для него складывались из мельчайших примет, привычек и склонностей.

   Взглянув на прикид человека, Карась достаточно точно мог определить, как этот человек себя поведет в той или иной ситуации. По туфлям всего не скажешь, но то, что бабки у этого мужика водятся, и что одежду выбирать он умеет, Карась понял сразу. Карась повернул лицо вверх, чтобы рассмотреть ситуацию, но пришлось зажмуриться – свет фонаря больно ударил по глазам.

   – Уже пришел в себя, – констатировал голос наверху. – Молодец.

   Карась попытался рассмотреть говорившего прищурив глаза, но увидел только темный силуэт.

   Хозяйский голос. Уверенный. Хозяйский. Говорит тихо, привык, что его слушают молча. И говорит почти ласково. Сука.

   Таких ласковых Карась боялся.

   Сам иногда прикидывался под настроение добреньким. Это особенно хорошо получалось, когда Сявка и Локоть подпирали воспитуемого. Вот так сюсюкаешь с мудаком, а потом резко по яйцам, или просто бритву к горлу приставишь, и ласково так продолжаешь говорить о погоде.

   Так что цену такой ласке в голосе Карась знал. Вернее, ему казалось, что он знал цену ласке в этом голосе. Вот сейчас еще немного поболтает, а потом начнет пугать. Или требовать чего-нибудь.

   – Вот сейчас он лежит и прикидывает, что его ожидает, – продолжил обладатель спокойного голоса, – предположения разные строит. Ты ведь строишь предположения?

   Карась попытался что-то ответить, но не смог. Язык, прокусил, падла, да так, что тот распух и почти не шевелился. Карась наконец ощутил, что щека его залита кровью. Лежал он после удара правой щекой вниз, и кровь из покалеченного рта вытекала направо. Карась застонал.

   – Пациент ответить не может, – почти удовлетворенно произнес тот же голос, – а нам это и не нужно. Мы и так все узнаем.

   – К-какого… какого хера?.. – с трудом выдавил Карась через рот, заполненный распухшим языком и кровью. И снова застонал, слова больно отдались в языке.

   – Пациент злится, это его право. Тут мы ему помешать не сможем, да это и не нужно. Мы ему попытаемся объяснить, что наш разговор будет длиться долго. У тебя, кстати, как с сердцем? Не жалуешься? Да ты не пытайся говорить, побереги язык. Ты просто помычи. Вот я тебя спрашиваю, у тебя сердце здоровое, а ты возьми и промычи – «Угу» и мы будем знать, что можем с тобой спокойно разговаривать.

   Карась закрыл глаза и выдавил из себя требуемый ответ. По своему опыту знал, что такие требования лучше выполнять. Покуражится, покажет свою силу, чувство юмора и подобреет.

   – Молодец, – обрадовался голос. – Давай, кстати, познакомимся. Меня зовут Грек. Просто и со вкусом. А как зовут тебя? Не слышу.

   – Ка-карась.

   – Рыбка значит. Только с ногами. Кстати о ногах. У тебя сколько пальцев на ногах? Да побереги ты язык, рыбка, ты промычи, сколько у тебя пальчиков на ногах. Ну, давай.

   Карась напрягся. Только сейчас он ощутил, что разут и носков на ногах тоже нет. Что задумал этот Грек?

   Слишком непохоже все начало становится на обычную игру. Карась попытался осторожно двинуть ногами, но те были чем-то крепко зафиксированы. От бессилия Карась пошевелил пальцами ног.

   – Умница, – восхитился Грек, – как он пальчиками у нас шевелит, просто загляденье. Ты, Карась, особенно не дергайся, не нужно. Все это суета. Да и голову тебе поберечь нужно, ударился ты головой. Лучше я тебе все рассказывать сам буду. Вот сейчас мой ассистент берет камешек, средних размеров камешек, и подкладывает его под пальчики твоей правой ноги.

   Карась ощутил прикосновение шершавого камня и инстинктивно поджал пальцы. Вернее, попытался поджать.

   – А вот это не нужно, ты расслабься, мы уж сами тут поработаем. Теперь ассистент берет в руки второй камень, такой же почти по размерам, как и предыдущий. Как ты думаешь, что он собрался с ним делать? Если ты решил, что он будет добывать огонь, то ты ошибся. Сейчас он тщательно прицелится, размахнется. Уже размахнулся. Удар!

   Карась закричал. Ослепительная боль рванула его тело. Карась попытался согнуться, схватиться руками за ногу, но руки и ноги были прикреплены к полу. Острая боль ударила в мозг снизу вверх, а потом стала разгораться огнем, от пальца к сердцу.

   – Если ты хочешь знать, что тут у тебя произошло, то я могу удовлетворить твое любопытство, – сказал Грек после того, как истошный вопль превратился в вой, – тебе раздробили мизинец на правой ноге. Кость, судя по всему, раскололась и если сейчас потереть его между пальцами руки, то можно будет услышать такое легкое шуршание – обломки кости трутся друг о друга. И это кстати, очень больно. Не веришь?

   И Карась снова закричал. Ему никто не зажимал рот, ни когда были сломаны пальцы на обеих ногах, ни когда удар камня обрушился на голень, и с сухим щелчком лопнули обе берцовые кости.

   Карась перестал воспринимать окружающее. Для него осталась только боль. Время от времени он терял сознание, и Грек ждал пока он сам придет в себя – Грек не торопился. Грека, собственно, не особенно волновала реакция Карася. Карась был наглядным пособием. И ничего более. Когда он терял сознание, Грек оборачивался к Графину или Пню и задавал свой очередной вопрос. Кто, откуда, с какой целью, откуда знают Мастера, зачем приехали, где остановились, сколько планировали отдыхать, кто приказал убить Мастера, кто, откуда, где остановились, сколько им заплатили за убийство, с какой целью приехали, откуда, куда спрятали оружие…

   Почти сразу же Грек понял, что никакого отношения сявота к убийству не имеет. Не повезло парням. Но это их проблемы. У Грека есть свои.

   Во-первых, ребятам из бригады Грека нужно почувствовать запах крови, и Карась давал им такую возможность. Во вторых, с минуты на минуту сюда должны были начать привозить людей Мастера, и Грек хотел дать своим ребятам возможность размяться и, кроме того, кровь на полу и ее острый запах в воздухе могли помочь в развязывании языков мастеровым. В третьих, у Грека возникла идея, которую стоило обсудить с Королем. Что бы Король потом не решил по этому поводу, но подготовиться нужно было заранее.

   Кто бы ни отдал приказ о стрельбе в «Южанке», Король или кто другой, Королю может понадобиться найти и представить убийцу.

   Настоящего найти будет трудно, это Грек знал хорошо. Поэтому нужно подготовить на эту роль актера, так подготовить, чтобы он все подтвердил, и не за деньги, такого идиота, чтобы из-за денег идти на верную смерть найти невозможно, а такого, который сделает это ради смерти, который подтвердит все только ради того, чтобы его убили, прекратили мучения.

   Карась так и не понял, ради чего его тело было превращено в месиво. Он, ослепленный болью и ужасом, перестал понимать что-либо и даже кричать перестал. Когда после очередного удара камня лопнувшая кость проткнула кожу, а Карась лишь захрипел, Грек понял, что предел достигнут.

   Больше бедняга не способен воспринимать боль, его чаша переполнена, и нужно дать возможность боли медленно сочится через край этой переполненной чаши.

   Грек встал со стула. Посмотрел на часы и удивленно приподнял брови:

   – Ты подумай, как летит время за развлечениями. Мне пора.

   Он подошел к сидящим вдоль стены парням и, улыбаясь почти ласково, сказал:

   – А вы сейчас отправитесь в город и будете там отдыхать. Если попытаетесь слинять – пеняйте на себя. Если что-то не поняли – спросите у своего приятеля. Кстати, о приятеле. Его вы сейчас вынесете на солнышко и спустите по осыпи вниз. Не на руках, а по камням. Там не высоко – не убьется. Женя вызовет «скорую» – человек сорвался с горы. Бывает, не повезло. Вопросы есть?

   Грек еще раз посмотрел на часы и неодобрительно покачал головой – он опаздывал на встречу с Королем. Грек вышел из пещеры, остановился, привыкая к яркому свету, и услышал шум подъезжающих машин. Грек посмотрел на машины и удовлетворенно кивнул – начали подвозить людей Мастера.

   Король

   Нужно принимать решение. Не просто прикидывать, что нужно сделать для преодоления кризиса, а принимать решение, которое изменит жизнь сотен людей, и от которого будет зависеть и его собственная жизнь.

   Король привык считать, что вся его жизнь и есть постоянное принятие решений, но сегодня с пугающей ясностью вдруг понял, что последние годы занимался не созданием нового, а шлифовкой когда-то приобретенного.

   Быть Королем и защитить своих подданных, что еще нужно? А еще нужно быть готовым к тому, что кто-то решит Короля сместить и кто-то из подданных с готовностью возьмется за благородное дело всадить Королю нож в спину. Кто-то из тех, кого сам Король считал вполне надежным.

   Мастер. На чем же его купили? Деньги? Власть? Свобода? Странно, но Король был почти уверен в том, что его люди довольны сложившимся положением. Он создал стабильную, надежную систему, до минимума сводящую риск, приносящую стабильную прибыль. Это должно было, по мнению Короля, устраивать всех.

   Тот же Мастер, в любых других условиях никогда бы не достиг своего высокого положения. Мастер бы просто не дожил бы до него. Он бы так и остался бы навсегда уркой, не признающим авторитетов и не способным спланировать свою жизнь хотя бы на неделю. Таким бы и остался.

   А он и остался таким. Как бы Король не убеждал себя в обратном, Мастер остался тем же зверем, которым и был. Значит, Короля он рассматривал только как дрессировщика, надсмотрщика с кнутом в руке.

   Он ждал только момента, когда дрессировщик повернется к нему спиной, чтобы вцепиться ему в шею. Бросок, под клыками хрустят позвонки, пьянящая струя крови и блаженство свободы… До тех пор, пока кто-то не пристрелит взбунтовавшегося хищника. Никто не станет больше кормить почувствовавшего вкус человеческой крови зверя. Даже сам взбунтовавшийся зверь это великолепно понимает, но он ослеплен жаждой свободы и надеждой на то, что все признают за ним право на эту свободу.

   Признают. Странно, но Король и сам слишком многое возлагал на это слово – признают.

   Он добивался признания и действительно добился его. Его признали достойным уважения. Нет, не уважения, его признали равным, но это равенство подразумевало в первую очередь то, что его рассматривали как конкурента.

   Более того, его нежелание соваться в разборки, подчеркнуто точное выполнение взятых на себя обязательств и договоров принесло ему славу человека скрытного и опасного.

   Ведь совершенно понятно, если кто-то сейчас не рвет глотку своему соседу ради клочка земли, то это может значить только одно – он готовится к чему-то большому. Такой затаившийся человек опасен и неизбежно, рано или поздно с ним нужно будет разбираться.

   Лучше, конечно, раньше. Сегодняшний телефонный разговор поразил Короля. Он ожидал угроз, шантажа, недовольства, в крайнем случае, а в голосе с той стороны ему удалось уловить только растерянность, граничащую со страхом.

   Естественно, от него потребовали объяснений, заявили, что он отвечает за все на своей территории, и даже поставили ультиматум – один день на поиск убийцы. Все как полагается, но в интонациях, тембре голоса, в употребленных словах Король ясно прочитал этот странный испуг.

   О его причинах Король и думал, ожидая пока соберутся бригадиры. Лазарь, естественно, приехал не ради теплого пива в «Южанке» и встреча его с Мастером тоже случайной не была. Первоначальное предположение о готовящемся покушении превратилась в уверенность. Король вообще не спрашивал в телефонном разговоре о причинах приезда Лазаря, но то, с какой поспешностью сворачивался телефонный разговор и то, что собеседник никак не отреагировал на сообщение о том, что и Мастер тоже был убит, Королю сказало о многом. Но почему испуг?

   Сам Король находился в состоянии близком к нокдауну. Его это непривычное состояние злило, но ничего с ним он поделать не мог. Все произошло слишком быстро и слишком решительно. Не было открытой угрозы. Если бы те, кто организовал эту стрельбу в кафе, только сообщили бы ему о появлении Лазаря и о предательстве, то Король имел бы на руках все карты для игры. Мастер бы рассказал все, в этом Король не сомневался. Лазарь бы тоже не стал молчать. Или бы не смог молчать. Король имел бы на руках всю информацию и построил бы партию по собственному желанию. Но его поставили перед фактом. Король очень хорошо понимал причины своего настроения, но нерешительность противника его озадачила.

   Они ведь должны были ждать его ответных действий. Пусть не таких резких, но… Не таких резких. Действительно. Это ведь так не похоже на аккуратного и корректного, всегда рассчитывающего необходимые усилия, Короля.

   Под автомат отправился вор в законе и один из собственных бригадиров. Среди бела дня было убито девять человек, а потом Король сам звонит и сообщает о том, что произошло.

   Информация, похоже, была неожиданной и это дает возможность предположить, что из группы Лазаря никто не ушел. И что самое главное, Король не пытается ничего объяснить. Он звонит и сообщает, что кто-то на его территории стреляет. И все. Ни требования объяснений, ни обвинения в тайном нападении. Король не собирается вступать в переговоры. Тогда совершенно понятна реакция противника. Для них все происходящее – начало войны на уничтожение.

   Король представил себе, как срочно собираются люди, как извлекаются на свет божий стволы, как лихорадочно решается, что же делать с коварным Королем.

   А сам коварный Король сидит в своем кабинете и внимательно рассматривает приехавших Селезнева и Качуру. Грек запаздывал. Качура и Скелезнев молчали. Они приехали с интервалом в несколько минут и увиделись только в кабинете. Возможности обсудить происходящее у них не было, и они ждали, пока Король начнет разговор.

   Естественно, они уже знали о том, что произошло. Качур получил информацию через милицию, поэтому все знал точнее. Селезневу сообщение поступило через шестерок, и он узнал вначале только о том, что был убит Мастер. И Селезнев подумал, что Король, наконец, разобрался с бригадиром.

   Давно пора, решил Селезнев. Территории его и Мастера граничили, и Селезнев был от соседа не в восторге. Беспредела Король не допускал, но в пределах своей свободы Мастер пакостил, как мог. Все это носило вид случайностей и недоразумений, но Селезнев чуял в Мастере кипящую энергию и понимал, что она в любой момент может выплеснуться наружу.

   Так что, смерть Мастера Селезнева не опечалила. Скорее наоборот. Он даже стал прикидывать, что лично ему перепадет при неизбежном переделе наследства. Потом ему позвонил секретарь Короля и сообщил о Лазаре.

   Опять-таки Селезнев не усомнился в том, что это дело рук Короля. Но если смерть Мастера была делом внутренним, то Лазаря не стоило убивать настолько внаглую. Все понятно, он был не прав, но это нужно было доказать. Слишком большая сила стояла за Лазарем, чтобы вот так, без доказательств, не посоветовавшись с людьми, отправлять на тот свет такого человека.

   Либо Король впервые в жизни совершил необдуманный поступок, либо он все предусмотрел и теперь собрал всех, чтобы сообщить о дальнейших действиях. На всякий случай, Селезнев приказал своим людям быть готовым. Помимо того, что они высматривали на своей территории всех подозрительных, Селезнев приказал нескольким группам дежурить с оружием возле машин.

   А Качур рассматривал Селезнева и прикидывал, когда же коллега заговорит о необходимости раздела участка Мастера.

   Самого Качура этот вопрос тоже интересовал, но он предпочитал не заводить разговор на эту тему первым. Селезнев сам сделает все что нужно и при этом успеет наломать дров так, что лучший кусок все равно передадут Качуру просто для того, чтобы не выполнять нахрапистые требования Селезнева.

   Был Селезнев сельским жлобом, сельским жлобом он остался даже в импортном прикиде. Не может он спокойно пройти мимо валяющейся на земле подковы или гайки.

   Даже те свары, которые время от времени у него вспыхивали с Мастером, были вызваны не только и не столько наездами Мастера, сколько кугутством Селезнева.

   Вот сейчас начнет он в лоб, по-простому, намекать Королю, что нельзя оставлять участок без присмотра и Король возьмет да и взорвется. Ведь по лицу видно, что сейчас в голове у Короля мысли вовсе не о преемнике Мастера. Король сейчас думает о том, как бы остаться в этой ситуации живым.

   И Селезневу об этом стоит подумать. Да и самому Качуру тоже. Оба они поддержали его при той разборке, оба они подписались за Короля, так что держаться им за Короля придется, хочется им этого сейчас или не хочется.

   Даже то, что Лазарь решил скорешиться с Мастером, а не с кем-нибудь из них, ясно говорило, что не простили Королевских бригадиров.

   Оба бригадира сидели как на иголках. Время шло, Король сосредоточено смотрел на стол перед собой и разговора не начинал. Селезнев очень хотел заговорить на интересующие его хозяйственные темы, но, поймав на себе выжидающий взгляд Качура, решил от вопросов воздержаться. Ну и Качур тоже выжидал.

   Селектор перед Королем загудел и секретарь сообщил, что прибыл Грек. Через две минуты в кабинет без стука вошел и сам Грек, как всегда аккуратный и подтянутый.

   Он всегда отличался внешним лоском и склонностью к богатой одежде, еще до того, как признал главенство Короля.

   Сейчас элегантность у них стала своеобразной униформой, но если Качур и Селезнев до сих пор еще не чувствовали в модных костюмах себя свободно, то Грек в любой, самой изысканной компании чувствовал себя как рыба в воде, и его принимали как равного.

   Грек несколько церемонно обменялся рукопожатиями со всеми, начиная с Короля и заканчивая Селезневым, сел в кресло, аккуратно поддернув брючины.

   – Извините, что опадал. Мои ребята засекли пятерых приезжих кидал, и я решил с ними потолковать.

   – И чего они тебе нагородили? – полюбопытствовал Селезнев.

   – А что они могли мне рассказать – приехали отдохнуть и заодно кинуть пару лохов.

   – К стрельбе отношения не имеют? – Качур всегда старался быть конкретным, заодно переводил разговор на интересующую его тему и демонстрировал Королю свою заинтересованность общими проблемами.

   – А вот это мы должны будем сами решать, – невозмутимо сказал Грек, и это его «мы» резануло слух Короля.

   Похоже, бригадир желает воспользоваться ситуацией и позаботиться о своих интересах. В Душу Короля закралась неприятная мысль о том, что вот сейчас бригадиры заявят о том, что Король не прав и что необходимо провести разборку для того, чтобы определить виноватых. И этих виноватых наказать. А у Короля нет никаких доказательств своей невиновности. Это «мы» Грека настолько выбило Короля из колеи, что начало фразы дошло до Короля не сразу.

   Как это они будут решать, причастны ли эти кидалы к стрельбе в кафе? Король посмотрел в глаза Греку, и Грек выдержал этот взгляд, даже, как показалось Королю, с легкой улыбкой. Король попытался понять значение этой улыбки и не почувствовал опасности. Показалось, что Грек придумал что-то интересное и теперь хочет достать кролика из шляпы. Он явно хотел, чтобы Король первым спросил у него, Грека, что нужно делать.

   Король должен быть Королем, даже если королевству угрожает опасность.

   – Я только что разговаривал с Калачом по телефону, – начал Король.

   Бригадиры молчали. Каждый из них представлял себе, что мог Калач сказать Королю, но в таких случаях лучше выслушать всю информацию, прежде чем настанет момент высказывать свое мнение.

   – Калач очень удивлен и недоволен тем, что такого авторитета как Лазарь убили в нашем городе.

   Селезнев хмыкнул. Ясное дело. Если сейчас не обратит Калач внимания на это, то завтра его самого преспокойно замочат. Король выдержал паузу, глядя на Селезнева, и тот затих.

   – Вопрос о том, что именно здесь делал Лазарь без … – Король вначале хотел сказать «без моего ведома», но, вспомнив «мы» Грека и его взгляд, сказал, – нашего ведома.

   – И о чем с ним говорил Мастер, – снова не выдержал Селезнев.

   – И о чем с ним говорил Мастер, – сказал Король. – Мастер вообще наша проблема. А вот убийцу Лазаря нам нужно представить не позднее чем через сутки.

   – А если не найдем? – спросил Качур.

   Король молча развел руками.

   – Они что, сюда своих для разборки пришлют? – иронично спросил Селезнев. Он неплохо представлял себе расклад сил и понимал, что так быстро сформировать группы и перебросить их в город Калачу будет очень непросто. Тем более что исход разборки неоднозначен.

   – Я думаю, он попытается сход собрать.

   – Ну и что? – Качур тоже неплохо владел обстановкой.

   – Пусть он докажет, что это Король приказал всех перестрелять. Лазарь приехал сюда, никого не предупредил и то, что нарвался на пулю – его проблемы.

   Грек не вмешивался. Он даже получал удовольствие от услышанного. Все-таки Король молодец. Еще пару лет назад бригадиры разговаривали бы на смеси воровского с матерным, а сейчас, даже в отсутствии женщин, изъясняются вполне прилично. Становятся европейцами. Это раньше они хмыкали, когда Король ходил на теннисные корты и бегал по вечерам трусцой, как американский президент. Сейчас они уже и сами начали посещать зал тренажеров, а Селезнев, даже школу толком не закончивший, отправил своего сына на учебу в Англию.

   Грек и сам многому научился у Короля, но прекрасно видел, что и Королю еще стоит поучиться у него и других бригадиров.

   Король думает, что есть время мира и время войны. Ошибочка. В их жизни не может быть мира. И рук чистеньких тоже быть не может.

   При всей внешней невозмутимости, Грек был возбужден. Занимаясь беднягой Карасем, Грек хотел, помимо всего прочего, преподать урок своим ребятам, но неожиданно сам проникся этим давно не испытанным чувством – мучить человека. Он и сам становится слишком цивилизованным.

   – Я договорился с Симоненко – он нам мешать не станет, а в поисках убийцы даже поможет.

   – Симоненко нам мешать не станет только до тех пор, пока, по его мнению, не страдают невиновные, – подчеркнуто спокойно сказал Грек.

   Это знали все присутствующие. Знали очень хорошо, как и то, что в этом месте сходились убеждения Симоненко и Короля. И все присутствующие очень хорошо знали Грека, чтобы решить, что фразу эту свою о невиновных он произнес просто так, для поддержания разговора. Король это тоже почувствовал и начал догадываться о природе странной улыбки на лице Грека.

   Бригадир придумал что-то, что поставит Короля перед выбором. А, зная Грека, Король мог себе представить, что выбор будет достаточно болезненным для него, Короля. Грек продолжал подталкивать Короля к тому, чтобы первому задать вопрос, попросить у Грека совета. Это понимал Король, и это знал Грек. Но вмешался Селезнев:

   – Ты все загадками говоришь. Я ведь по лицу вижу, что ты уже чего-то задумал. Давай колись.

   Грек на мгновение прикрыл глаза, что в таких ситуациях выдавало его сильное неудовлетворение. Качур улыбнулся – Селезнев снова ляпнул не вовремя. Грек запомнит, что Селезнев подпортил ему сценарий разговора. Бедный Селезнев.

   – Есть у меня одно соображение по этому поводу, – выдержав небольшую паузу, сказал Грек. – То, что Калач и другие решили воевать – понятно. Но они могли просто прислать сюда стрелков, для начала. Но им, судя по всему, нужен был повод.

   – Ты думаешь, что это Калач приказал замочить Лазаря у нас? – вмешался Селезнев, всем своим видом и тоном демонстрируя, что нормальный человек в такое не поверит никогда.

   – Нет, я так не думаю, хотя, если очень постараться, такую мысль можно подбросить всем.

   Действительно интересно, подумал Король. Если бы удалось подтвердить эту безумную мысль, то у людей к Калачу возникло бы много вопросов. Он убрал Лазаря и одновременно подставил Короля, который даже повода к таким действиям не давал. Интересно, но слишком сложно и ненадежно. Хотя, похоже, что Грек придумал действительно что-то интересное.

   – Нужно помочь Симоненко найти убийцу, – продолжил Грек. – Если мы найдем убийцу, и тот даст ментам нужные нам показания – никто не поддержит Калача. А мы сможем совершенно спокойно с ним разобраться, как только подготовимся.

   – Для этого нужно найти убийцу, – буркнул Селезнев, чем еще улучшил и без того неплохое настроение Качура.

   Бедный Селезнев, он просто как специально сегодня демонстрирует свою тупость. Или перегрелся, или мозги салом заплыли. Грек ведь ясно сказал, что у него есть кандидат на совершение этого убийства, тот кидала, с которым Грек только что беседовал.

   – Я сейчас расскажу сказочку, а вы потом мне скажете свое мнение, – сказал Грек и посмотрел на Селезнева. Тот уже понял, что сморозил что-то не то и взгляд отвел.

   – Мы сейчас начали трясти людей Мастера. Вот один из них нам и шепнет, что, мол, слышал от покойного Мастера о том, что кто-то обратился к нему с предложением Короля убрать и самому его место занять. Мастер посомневался, а потом решил встретиться и свое согласие на это дать. Тем более, что это и на самом деле, похоже, так и было. Я думаю, что через часик – другой, кто-нибудь нам и на самом деле это расскажет. Тем временем, мы находим убийцу. Он попытался уйти через горы, наши за ним погнались, и он сорвался со скалы. При нем мы нашли оружие и деньги. Бедняга так покалечился, что его сразу же пришлось доставить в больницу. Ночью он придет в себя, и к нему вызовут мента. Нужно будет, чтобы сам Симоненко приехал, ему поверят все, если он скажет, что убийца признался и назвал Калача. Калач, мол, убийство Мастера и Лазаря заказал, а зачем – убийца и сам не знал, ему только бабки нужны были.

   – Красиво рассказываешь! – перебил его внезапно Селезнев. – Только как ты заставишь этого убийцу назвать Калача – ему же после этого не жить.

   Действительно, тут есть дыра. Качур всегда относился к словам Селезнева с иронией, но тут не мог не признать – Селезнев прав. Нужно или заставить кого-то оговорить Калача, без малейшего шанса остаться после этого живым, или убедить Симоненко соврать по этому поводу. А это еще более невероятно.

   – Не жить, – спокойно согласился Грек. – После того, как Симоненко услышит эти слова убийцы, под утро убийцу замочат его же дружки. Если Симоненко выставит охрану – замочат и ментов. Потом погоня, перестрелка и смерть.

   – А потом что? – Селезнев спросил уже заинтересовано и без раздражения.

   – А потом Симоненко найдет, где эти убийцы жили и узнает, что приехали и они, и тот, кто умер в больнице, только сегодня утром и поселились на Фестивальной улице в доме номер шесть, говорили, что приехали на месяц, но внезапно засуетились и уехали в тот же день.

   Красиво. Не смотря ни на что – красиво. Жалко, что все равно ничего не получится. Король чуть-чуть не вздохнул разочаровано. Все хорошо, только есть свидетельница, которая хоть ничего толком и не сказала, но совершенно твердо заявила, что там была женщина. А как она поведет себя на опознании – одному богу известно. Свидетельница. Свидетельница.

   Король вздрогнул, поднял глаза от поверхности стола и встретился с взглядом Грека. Так вот какой выбор собирался предложить Королю бригадир. Нужно отдать ему ту ни в чем не повинную бабу для того, чтобы сам Король мог выйти из этой передряги без потерь. Это уже не говоря о том, что еще несколько жизней нужно будет просто положить на чашу весов, чтобы она перевесила в нужную сторону. В его, Короля, сторону.

   Все молчали. Грек выжидающе, Качур, сообразивший куда клонит Грек, и даже Селезнев, не понявший все до конца, но уловивший напряжение возникшее в воздухе.

   Король встал из-за стола и медленно прошелся по комнате. Остановился перед окном, закрытым горизонтальными жалюзи. Еще несколько часов назад подобная идея вызвала бы у Короля реакцию однозначно отрицательную.

   В их игры играют только те, кто сам сделал этот выбор. Остальные даже не должны догадываться о происходящем. Королю удавалось не чувствовать себя нарушителем закона потому, что он был над законом. У него не было необходимости нарушать закон. Те, кто уже погиб по приказу Короля, были либо нарушили признанные ими же правила, либо сами попытались уничтожить Короля, а, значит, были убиты из самозащиты. Теперь…

   – Вы предлагаете свидетельнице заплатить? – не оборачиваясь спросил Король.

   – Может быть заплатить. А, может быть, заплатить и припугнуть – для надежности. – Грек ответил так, как хотел услышать Король. На самом деле Грек был почти уверен в том, что со свидетельницей придется поработать жестко, более того, он знал, что и Король в этом уверен. Но Грек понимал, что пока Король попытается спрятаться от самого себя за этими словами – свидетельнице заплатить.

   Придется пока удовлетвориться этим. Пока. Грек знал, что Король сделал первый шаг в нужном направлении. Сейчас он еще продолжает цепляться за свои чистенькие ручки и романтические бредни. Но он уже и сам начал чувствовать, как напяленные им доспехи благородного рыцаря начинают давить на грудь и перекрывать воздух.

   Ничего. Грек знал людей. Как бы люди не называли себя, как бы ни пытались изобразить из себя самостоятельных и независимых – наступит момент и они выбирают. Либо теряют свой лоск, либо теряют все. Король, конечно, чистюля, но он деловой человек, и ему есть что терять. И жизнь – не самая маленькая из возможных потерь.

   Палач

   Тишина. Не абсолютная тишина подземелья, а уютная домашняя тишина, состоящая из шума водопроводных труб, шагов соседей с верхнего этажа и голосов людей с улицы. Тишина совершенно неуместная и непонятная. Палач поймал себя на том, что просто лежит с закрытыми глазами и слушает эту тишину.

   Странно, но даже это «странно» шевельнулось в его мозгу вяло и необязательно. Было такое чувство, что он выпал из этого мира на какое-то время и теперь ему предстоит снова привыкать к этому миру, к его звукам и запахам.

   Очень отстраненно Палач подумал о том, что такое странное и расслабленное состояние для него не свойственно. Он не мог вспомнить, когда в последний раз лежал вот так, покачиваясь на волнах покоя, и просто слушал окружающий мир, не пытаясь выделить из общего фона признаков возможной опасности.

   Опасность… Не достаточно резко и конкретно. Опасность. Опасность. Наконец в мозгу Палача включился замораживающий центр самоконтроля. Опасность. О ней нельзя никогда забывать, это слово должно постоянно звучать в мозгу, напоминая о необходимости быть всегда настороже.

   Дважды за день мелькнуло рядом одно и то же лицо – опасность. Слишком пристальный взгляд – опасность. Резкое движение собеседника, странный привкус напитка, посторонний запах в твоей комнате, легкий щелчок в телефонной трубке – опасность, опасность, опасность. Палач был готов к тому, что в любой момент эта самая опасность может возникнуть вне его, атаковать и попытаться уничтожить.

   Она может выглядеть как угодно, может маскироваться и притворяться, но одного опасность не может изменить, не может спрятать своего очень важного признака – она всегда приходит извне. Она – порождение внешнего мира, мира людей, слабых и грязных. Поэтому ей никогда не удастся застать его врасплох. Он всегда готов к этому нападению и знает, как на него реагировать.

   Но что делать, когда удар идет изнутри, когда подводит то, что Палач всегда считал самым надежным в мире – он сам.

   Палач осторожно встал с кровати, стараясь не потревожить Дашу. Можно было обвинить во всем ее, ее неожиданный срыв и необходимость вывести ее из кризиса. Но если Даша только его оружие, то как можно ее обвинять? Для себя Палач уже давно решил, что оружие не может нести ответственность за совершенное. Так он снимал с себя ответственность, но сейчас это делало его виноватым.

   Палач сильно потер лицо руками. Подошел к окну. Солнце уже не слепило. До наступления темноты еще было много времени, но горы встали между солнцем и раскаленным за ночь городом, и как ширма, не останавливая свет, делали его более мягким.

   Наступал момент, которое Палачу, несмотря на его отвращение к летним курортам, почти нравилось. Люди, получив ежедневную порцию солнечной радиации, расходились по домам и оставались там в ожидании ночи.

   В любое другое время и в любом другом месте ночь прекращала истерическую активность людей, но на курортах наступление темноты только открывало второй ежедневный приступ веселья.

   Днем солнце выдавливало толпы людей из домов словно зубную пасту из тюбика. Однородная масса ползла по улицам к пляжам и там застывала с небольшим перерывом на обед, когда под открытым небом оставалось только безумное солнце и безумцы, в это солнце влюбленные. Когда солнце садилось, людей на улицу как вакуумом высасывало опустевшее небо, и будто мухи, люди летели на огни и запахи набережной, и будто мухи бесформенным облаком зудели в неподвижном ночном мареве до тех пор, пока усталость наконец не укладывала их в постели. До утреннего приступа курортного безумия.

   Вот эту паузу между солнечным безумием и ночным сумасшествием и старался использовать Палач для того, чтобы хоть на несколько минут прийти в себя от постоянного напряжения и чувства брезгливости. Иногда, когда позволяли обстоятельства, он просто сидел и наблюдал, как меняет небо свой цвет от полуденного оттенка расплавленного олова до черного цвета наступившей ночи.

   Потом на небе появлялись звезды и толпы людей снова начинали предаваться радостям жизни. И ее гнусностям.

   Остывающий цвет неба сулил прохладу, но Палач слишком хорошо знал, что и ночь не принесет облегчения. На небе уже давно не появлялись облака, и две недели воздух оставался неподвижным.

   Пыль, поднимаемая автомобилями и людьми, запахи и даже звуки оставались над городом, и если ночь в этом смысле чем-то отличалась от дня, то только тем, что днем весь этот чад поднимался к небу, закрывая его белесой дымкой, а ночью все это оседало легчайшей пылью на ничего не подозревающий курорт. В следующий день все это взлетит снова и снова упадет на следующую ночь и так до тех пор, пока вся грязь и все нечистоты города окажутся в воздухе, и люди не начнут ходить, разгребая застывающий воздух перед собой руками, пока каждый вдох не станет проникать в легкие с шуршанием, пока…

   Либо пока небо не смилостивится и не смоет всю эту грязь дождем. На землю обрушатся потоки, и все-все будет смыто и утоплено, все будет снесено и разрушено, все…

   Палач встряхнул головой. Плохо, он никак не может вернуть себе ясный взгляд на окружающее, он слишком подвержен эмоциям. Все это застало его врасплох. Будто он перепрыгивал пропасть, и на полпути тело его сковало параличом. Полет все еще продолжается, но уже понятно, что на финише будет не приземление, а падение.

   Палач поймал себя на том, что движется медленно и осторожно, будто боится разорвать плавающую в комнате тишину. Тысячи липких невидимых нитей облепили его тело, сковывали его движения и даже его мысли.

   Сняв на ходу с себя остатки одежды, Палач вошел в ванную, стал под душ и повернул вентиль крана. Холодная вода резко ударила его по лицу. Палач стоял под режущим холодным душем с закрытыми глазами. В мозгу его все еще звучал тихий голос семнадцатилетней Даши: «Я тебя люблю, слышишь, Слава, люблю. Я тебя всегда любила. Слышишь, Слава, слышишь?». Этот голос звучал так явственно, что Палач зажал уши руками. «Я тебя люблю…» – голос продолжал звучать.

   Палач сильно ударил в белый кафель стены. Левой рукой. Потом удивленно поднес руку к глазам. Клочки разорванной кожи, быстро набухавшие ягоды крови и белесые ссадины там, где кровь выступала недостаточно быстро. Боль запаздывала, но возникла вдруг простая мысль, разом стершая слабый Дашин голос в его голове. Он ударил в стену левой рукой, сильно, разбивая в кровь костяшки пальцев, ударил слепо, но… он бил левой рукой. Даже в истерике он берег свою рабочую руку.

   Палач смотрел на кровь, стекающую по его руке, на следы крови, смываемые брызгами воды с кафеля стены, и думал, что он прав, что он действительно не человек, что он оружие, раз даже в минуту неестественной слабости помнит о своем предназначении.

   Он должен убивать, а для этого ему понадобится правая. Палач выключил воду, осторожно, чтобы не испачкать полотенце, вытерся. Так же осторожно он оделся, тихо подошел к спящей Даше и внимательно посмотрел в ее лицо. Даша спала очень тихо. Ее лицо было умиротворено и выражало… Палач резко отвернулся. На лице Даши было выражение счастья.

   Теперь она будет спать, подумал Палач. Она всегда спит после этого. Палач решительно отбросил мысль о том, что сегодня все происходит не так.

   Прежде чем Даша проснется, он успеет вернуться или пришлет Володю. Палач вышел из номера, прикрыл за собой дверь. Возле стола дежурной по этажу стояла молодая женщина. Палач мельком взглянул на нее и спустился по лестнице в вестибюль.

   Как бы Палач не пытался убедить себя в том, что спокойствие вернулось, но это было не так. Палач не обратил внимания на изучающий взгляд молодой женщины и на бегающие глаза дежурной по этажу. И он даже не услышал, как дежурная громким шепотом сказала:

   – Вот, Марина, это ее клиент.

   Суета

   Прихода Марины Ольга Семеновна Мусоргская дождалась с трудом. Желание сообщить о появлении чужой проститутки было даже сильнее желания получить с той процент. В первую минуту Ольга Семеновна действительно была готова молчать, если бы пришлая блядь отстегнула ей немного от своего гонорара. Ведь не за копеечную же зарплату здесь сидит жена старшего лейтенанта милиции. Муж и так приносит в дом достаточно денег, чтобы не чувствовать в них особого недостатка.

   Нет, денег никогда не бывает много. Даже в самый раз их не бывает никогда. Просто подсознательно Ольга Семеновна понимала, что не все купишь за деньги. Если бы кто-нибудь при ней в слух произнес эту фразу из коммунистического прошлого, Ольга Семеновна засмеялась бы ему в лицо. Однако где-то в пыльных сумерках ее подсознания тлела забавная мыслишка о том, что работает она здесь, на втором этаже гостиницы, не ради денег, а ради власти.

   Кто-нибудь другой мог бы только посмеяться над мизерной этой властью дежурной по этажу, но для Мусоргской это был предел ее возможностей. Это был ее максимум власти. Она могла прикрикнуть на жильца, но это особого удовольствия не приносило. Другое дело – шлюхи. Вот эти отрабатывали полностью.

   Они зависели от нее. Пусть по мелочи, по ерунде, но зависели. В любой момент могла Ольга Семеновна не впустить шлюху с клиентом в номер, или устроить проверку в самый неподходящий момент, или еще что-нибудь покруче. Все девки помнили и передавали новеньким тот случай, когда особенно независимая девка неожиданно попала в милицию с обвинением в хранении наркотиков с целью продажи.

   Ее называли Мусоркой, но это было не только констатацией того факта, что муж ее имел прозвище Мусор. Ольгу Семеновну обходили стороной, как обходят стороной мусорное ведро, чтобы оно, не дай Бог, не перевернулось и не вывалило наружу весь мусор и весь смрад, накопившиеся внутри.

   Сколько там могла дать ей приезжая? В лучшем случае пять баксов. А удовольствие от зрелища расправы над нарушительницей правил стоило куда больше. Мусорка помнила, как расправилась Марина с одной заезжей, наградившей курортника триппером. Бедняга сразу от врача примчался в гостиницу и устроил шлюхе скандал в присутствии дежурной по этажу. Через полчаса об этом уже знала Марина, а еще через полчаса нашкодившая шлюха отправилась на излечение в больницу. Вначале ей зашили физиономию, а потом уже вылечили от триппера.

   Очень не терпелось Ольге Семеновне сдать девку. Так не терпелось, что при появлении в гостинице Марины на лице Мусорки появилась улыбка.

   – Здравствуй, Мариночка. Как самочувствие? Эта жуткая жара меня просто изводит. Хотя бы дождик прошел небольшой. Правда? Ведь твоим девочкам это бы не повредило? Правда?

   – Что-то случилось, Семеновна? – спокойно поинтересовалась Марина. Она прекрасно знала цену Мусоркиным улыбкам и всегда старалась держать ее на дистанции. Маринины девчонки называли дежурною по этажу в глаза Ольгой Семеновной, а между собой Мусоркой. Марина всегда именовала Мусоргскую Семеновной, чем неизменно приводила тув состояние тихой ярости. При каждом удобном случае Ольга Семеновна любила подчеркнуть свою интеллигентность, а это сельское обращение по отчеству как-то сразу подчеркивало напрасность этих потуг. Но и придраться было не к чему.

   Ольга Семеновна лелеяла в душе страстное желание отомстить Марине, но удобного случая не подворачивалось – они существовали на разных уровнях курортной жизни.

   – Ничего не случилось, Мариночка, – тем же почти сюсюкающим тоном сказала Ольга Семеновна, – просто тут одна клиентка… Ты только не подумай, что я сплетничаю, ты ведь знаешь, что я этим не занимаюсь, я и так две недели терпела ее выходки, но сегодня это уже перешло все границы…

   – Не нужно суетиться, Семеновна. Я знаю, как ты не любишь сплетничать. У меня нет времени – давай короче.

   – В двести восьмой номер заезжая шлюха привела клиента. Я только хотела у тебя спросить – это, случайно, не твоя новая девочка?

   – Всех моих девочек, работающих в гостинице, ты знаешь.

   – Вот и я так подумала. Значит, заезжая.

   – Мужика привела?

   – Да.

   – Семеновна, ты со своим супругом трахаешься? Ну, хотя бы иногда, на праздник или по пьяному делу?

   – Марина!..

   – Неужели просто баба на курорте не может к себе привести мужика, просто так, без денег?

   – Без денег?

   – Ну, это еще иногда делают без денег, не помнишь разве?

   – Помню, конечно, помню, но она так себя вела…

   – Ты что, возле замочной скважины подглядывала? Нехорошо, Семеновна, нехорошо! А если бы тебе ручкой в лоб угадали? Такая почтенная женщина и с шишкой между глаз!

   Ольга Семеновна обиженно поджала губы и отвела глаза. Слишком много ненависти было сейчас в них, чтобы показывать Марине.

   – Не обижайся, Семеновна, это я исключительно из хорошего к тебе отношения, – холодным тоном сказала Марина. – Если эта подруга еще раз себе что-нибудь позволит…

   – Такой крик устроила в номере, я чуть было не подумала, что там насилуют кого!

   – Надо было вызвать милицию.

   – Потом вроде затихла, только кровать скрипела.

   – Скрипучие тут кровати, – иронично улыбнулась Марина, – до самого твоего стола было слышно.

   Ольга Семеновна снова замолчала.

   – Ну, ладно, если она еще что-нибудь подобное сделает – скажешь мне.

   Марина собралась было идти по своим делам, но в коридоре скрипнув открылась дверь номера, и по изменившемуся выражения лица дежурной Марина поняла, что это тот самый номер заезжей. Марина обернулась, взглянула на вышедшего из номера мужчину. Мусорка в этот момент не смотрела в лицо Марины и поэтому не заметила изменившегося выражения ее глаз.

   Клиент прошел к выходу, лениво скользнув взглядом по женщинам.

   – Вот, Марина, это ее клиент, – громким шепотом сказала Мусорка.

   – Ничего мужчина, видный. Как считаешь, Семеновна? – задумчиво спросила Марина.

   – Все они, кобели курортные, на одно лицо.

   – Зачем так злиться? Не всем же повезло иметь такого приличного мужа как у тебя.

   Семеновна промолчала, не уразумев – стоит или не стоит обижаться на упоминание своего мужа.

   – Давай мы с тобой, Семеновна, вот что сделаем, – решившись на что-то, сказала Марина, – мы сейчас с тобой посетим этот номер… двести восьмой?

   – Двести восьмой.

   – Вот, мы его посетим для ревизии постельного белья. Вы же все еще проводите такие проверки иногда?

   – Ну…

   – Ну, Бог с ним, бельем. Скажешь, что я санитарный инспектор. Мне захотелось познакомиться с девочкой.

   – Пойдем, сходим, – с готовностью поднялась со стула Мусоргская, – я ведь, Мариночка, всегда тебе готова помочь.

   Глава 6

   Мусор

   Лезть по камням и одновременно думать очень сложно. Мелкие камешки ссыпаются из-под ног, равновесие теряется, руки шарят вокруг в поисках опоры, а вокруг только колючки.

   Мусор один раз поддался искушению и, не глядя, схватился за ветку рукой. Твою мать. Пришлось после этого остановиться и шипя от боли выкусывать из руки колючки.

   Мусор помахал рукой – ничего, терпеть можно. Колючки он извлек почти все, осталась пара наиболее глубоко засевших, но они могут подождать до возвращения домой. Когда это, правда, будет? В обычные дни Мусор возвращался домой в одно и то же время. Работа должна заканчиваться вовремя – на то она и работа.

   В обычный день Мусор бы уже сидел дома и пил холодный квас из холодильника. Супружница умела делать классный квас. Кисло-сладкий из каких-то ягод, название которых Мусор никогда не запоминал. Он приходил домой, переодевался, доставал из холодильника кувшин и спокойно сидел перед телевизором, смакуя квас. В обычный день. В обычный.

   Господа Бога, в душу… Был этот день обычным. А стал праздником. Выигрыш ему выпал в этот день, такое бывает только раз в жизни. Мусор снова вспомнил свои ощущения, когда перекладывал деньги в сумку. В желудке сладко заныло.

   И ведь до сих пор никто из умников не хватился машины. Все требуют искать новых людей на участке и сообщать о всех подозрительных. Суетятся – вот мозги и закипели.

   Оно и понятно – им на работе гореть положено, демонстрировать начальству рвение и заботиться о карьере. А Мусору карьера и так не светила, а сейчас и подавно не нужна. Он сейчас мечтает только об одном, чтобы не стали машину искать до полуночи. До двадцати четырех часов. Он как раз успеет все до двадцати четырех часов.

   Что именно он успеет до полуночи, Мусор пока в мыслях обходил. Всему свое время. Это он усвоил давно и накрепко. Планировать на много часов вперед Мусор не любил, но полностью доверял своему инстинкту. Если у старшего лейтенанта возникало желание что-либо сделать – он это делал. И потом оказывалось, что именно это было наиболее точным и правильным в этой ситуации.

   Выложил из сумки пистолет и обоймы Мусор именно подчиняясь импульсу. После того, как пистолет оказался в руках к формуле «деньги – Кинутый – Нинка» добавился новый компонент – «оружие», и формула приобрела завершенный вид.

   Мусор еще немного походил по своему участку, доложил начальству о том, что ничего подозрительного выявить не удалось, получил ценное указание усилить бдительность и сообщение о том, что искать нужно двоих: мужика и бабу. «Хоть всю ночь по участку бегай!» – потребовало начальство. Сейчас все брошу и побегу, подумал Мусоргский, но возражать не стал.

   Он просто забежал домой, переоделся в гражданское, сунул в спортивную сумку пистолет с глушителем и обоймы, а потом, не торопясь, отправился в горы.

   Ничего не происходит само по себе. Все должно быть подготовлено. Вечером придется стрелять. Из незнакомого оружия и по непривычной мишени. Мусор присел на камень чтобы отдышаться. Жарко, и очень давно не возникало у Мусоргского желания полазить по камням. Можно было, конечно, заняться пистолетом и в сарае, но в пещере это было удобнее по двум причинам: во-первых, никто даже случайно не сможет припереться не вовремя и спросить, а что, собственно, участковый делает в сарае с импортным пистолетом в руках, а, во-вторых, нужно решить где назначить свидание Нинке. Последнее свидание.

   Мусор встал с камня и двинулся дальше, к пещере. Раньше к пещере ходили часто. Пацаны пекли картошку, парочка могла перепихнуться при небольшом дождике. После того, как в пещере нашли убитую девчонку года три назад, ходить в пещеру перестали. Собственно, пещерой назвать эту вымоину можно было лишь условно. Так себе, углубление в скале метра три длиной. От города всего километрах в двух, правда по камням и осыпи.

   Была у Мусора вначале мысль двинуться подальше, к штольне береговой батареи, но там часто крутились ребята Короля, а сталкиваться с ними Мусору было не с руки.

   Прежде чем подняться к пещере, Мусор постоял, приводя дыхание в порядок, потом внимательно осмотрел все вокруг, не приходил ли кто сюда, и только потом вошел в пещеру.

   Порядок. Все просто хорошо. Мусор, сняв сумку с плеча, присел на корточки и вынул из нее пистолет. Тяжелая штука, тяжелее привычного «макарова» раза в полтора. Или кажется?

   Точно, тяжелее. Мусор извлек из рукояти обойму и аккуратно выщелкнул из нее лоснящиеся патроны. Пятнадцать штук, да еще запасных четыре обоймы – с таким количеством патронов можно половину города перестрелять.

   Мусор вставил патроны обратно в обойму, отложил в сторону. Вынул из сумки увесистую колбаску глушителя, повертел в руках и попытался приладить на дуло пистолета. Получилось со второй попытки, что-то не так было с резьбой, и глушитель навинчивался туго. Не страшно, ему не придется быстро снимать глушитель, к утру даже самого пистолета у него не будет.

   Отложив пистолет на сумку, Мусор встал, прошел в глубину пещеры и, подобрав обломок камня, начертил на стене грубый силуэт.

   Мишень ростовая, почти как в милицейском тире. Дежурное стрелковое упражнение, три выстрела по мишени, Мусоргский выполнял всегда без промаха. Ума тут особого не нужно. Просто надо аккуратно все сделать и плавно нажать на спуск.

   Мусор вернулся к сумке, взял пистолет, загнал в рукоять обойму и оттянул затвор назад. Пружина тугая, рука вспотела и чуть не скользнула со ствольной коробки. Нужно будет взвести пистолет заранее, а потом уже только перед самой стрельбой снять с предохранителя. Мусор повернулся к нацарапанной мишени правым боком, как в тире, медленно поднял руку с пистолетом. В голову. Лучше всего сразу в голову. Мусор еще немного поднял руку и потянул спусковой крючок подушечкой указательного пальца – все, как в наставлении.

   Звук получился тихий, но не настолько тихий, как ожидал Мусор. В фильмах глушители почти полностью убирают звук выстрела. В пещере же звук показался довольно громким – как из игрушечного пистолета. Мусор неодобрительно покачал головой. Из-за глушителя центр тяжести пистолета сместился вперед, и в момент выстрела пистолет качнулся вниз. Пуля ударила нарисованный на стене силуэт в живот. Тоже неплохо, но раненый в живот может заорать. Мусор еще раз прицелился и выстрелил, на этот раз трижды.

   Все три пули легли в окружность, обозначавшую голову. Ладно. Теперь еще раз, только не как в тире. Мусор попытался представить, как поведет себя Кинутый перед дулом пистолета. Станет просить о пощаде? Будет ползать в ногах и пускатьсопли. Тогда все будет намного проще – дуло к голове и все. Правда, если стрелять в упор, можно забрызгаться.

   Мусор спрятал руку с пистолетом за спину, сделал шаг вперед: «Здравствуй, Вася!». Рука вылетела из-за спины, и пистолет выстрелил сразу же, как только оказался на уровне глаз. Зараза. Отметина появилась у мишени в плече. Мусор почувствовал, как спокойствие оставляет его. Уворачиваешься, мудила? Не хочешь умереть спокойно. На тебе, на! Обе пули снова попали в голову. А, может, не стоит вот так с порога стрелять, вдруг у него там окажется кто-нибудь. Жена, например, не согласиться переночевать у своей матери? Значит, сама виновата.

   Мусор поднял сумку с земли, поставил пистолет на предохранитель и положил пистолет на дно сумки. Вот он входит в дом, тары-бары, кто у тебя здесь дома, никого, присаживайтесь, хорошо… Мусор присел, будто на стул, нащупал в сумке пистолет, снял его с предохранителя, плавным движением вынул пистолет и дважды выстрелил по мишени. Голова, шея. Нормально.

   На дворе начинало смеркаться. Мусор аккуратно поставил пистолет на предохранитель и подобрал гильзы – девять штук, ни одной не потерял. Оставались пули в стене, но это уже не так важно. Вряд ли кто заметит. А потом все это будет не важно.

   Мусор вышел из пещеры, потянулся. Его начинало знобить. По телу растекалось возбуждение. Сейчас бы кого-нибудь трахнуть! Внезапно захотелось крикнуть громко-громко. Мусор набрал в грудь воздуха, задержал его на несколько секунд, а потом резко выдохнул. Пора выбираться – скоро стемнеет.

   Наблюдатель

   – А в чем тут у вас в рестораны ходят, баба Агата? – спросил Гаврилин.

   – В чем и у вас – мужики в штанах, а бабы – в юбках, – не отрываясь от печки, отрезала баба Агата.

   – У нас, между прочим, женщины и в штанах тоже ходют.

   – А в Шотландии мужики в юбках.

   – Нет, баба Агата, я серьезно. Нужно одевать галстук или нет?

   – А он у тебя есть?

   – Обижаете…

   – Ну, тогда у тебя ума нет.

   – Это еще почему? – почти натурально удивился Гаврилин.

   – По качану, – невозмутимо ответила хозяйка и с треском захлопнула посудный шкаф.

   – Я бы все-таки попросил не переходить на личности, а отвечать по существу.

   – Это еще твое счастье, что я не перешла на личности.

   – Да? И что же?.. – но ирония в разговоре с бабой Агатой, в особенности тонкая ирония, не проходит.

   – Если бы я прошла по твоей личности, то тебя бы ни в один ресторан не пустили бы не то, что в галстуке, в смокинге.

   – Угрожать рукоприкладством – не интеллигентно, между прочим, – заявил Гаврилин и попытался пробраться к печке.

   – А сплетни о порядочных женщинах из старушек вытягивать – интеллигентно? Куда лезешь?

   – За чайником лезу, – как можно обиженнее заявил Гаврилин, – и я не вытягивал, а спрашивал, не сплетни, а информацию и не из старушки, а из дамочки в полном соку и с экзотическим именем Агата.

   Баба Агата молча воззрилась на квартиранта. Гаврилин сделал невинное лицо и демонстративно покрутил в руках пустую чашку.

   – Баран, – мрачно сказала баба Агата.

   – Я попрошу, – с оскорбленным видом Гаврилин уселся за обеденный стол, – не баран, а овен. Огненный, между прочим, знак.

   – Огненный баран, – согласилась баба Агата и поставила на стол перед Гаврилиным тарелку с печеньем и сахарницу.

   – Ах, так? В вашем возрасте, бабуся, пора бы уже и немного повежливее быть.

   Баба Агата не реагируя на прямое оскорбление, принесла на стол варенье и заварник, поставила подставку и на нее чайник. Гаврилин осторожно подвинул к себе печенье, налил в чашку заварки и насыпал сахару. Баба Агата невозмутимо наблюдала за ним от печки. Гаврилин налил в чашку кипятка, размешал сахар, отхлебнул и, естественно, обжегся.

   – Вот видишь, – удовлетворенно сказала баба Агата, – даже чай по человечески попить не можешь, а туда же – пожилых женщин оскорблять.

   – Ум-гу, – сказал Гаврилин, заедая ожег печеньем.

   – Вот это ты правильно – перед рестораном всегда нужно поесть. Меньше денег уходит.

   – Кстати, о ресторанах. Так это почему у меня нет головы?

   – А кто говорил, что у тебя головы нет? Вон какая здоровая. Шестидесятый размер, небось.

   – Шестьдесят первый.

   – Вот именно. Голова у тебя есть, ума у тебя нет.

   – Если я снова спрошу почему, вы опять ответите…

   – Ты помнишь, сколько на дворе градусов?

   Гаврилин покосился в окно:

   – Много.

   – А если ты нацепишь галстук – будет в два раза больше.

   Это да, это правильно, носить сейчас галстук – это проводить самоудушение в течение нескольких часов. Гаврилин и сам это знал, но такие перепалки входили в обязательную программу поддержания с бабой Агатой хороших отношений. Бабе Агате сейчас тяжело, она волнуется о муже, не спит ночами и пытается вытянуть на себе все хозяйство. В первые дни Гаврилин попытался помочь хозяйке, но она быстро ему объяснила, откуда у курортников растут руки и куда им (курортникам) их (руки) нужно засунуть.

   Такие разговоры – единственное, что воспринимала баба Агата в качестве соболезнования. Гаврилин понял это быстро, и проблем с хозяйкой у него не возникало в принципе. До сегодняшнего дня. Попытки выяснить у нее подробности о Марине вызвали у бабы Агаты реакцию бурную и неоднозначную.

   Постепенно, когда первый напор ослаб, Гаврилин начал потихоньку овладевать информацией, сразу же примеряя ее к своему тяжкому случаю. И по мере поступления этой самой информации, Гаврилин понимал, что разобраться во в сем будет еще сложнее, чем он предполагал.

   Проститутка. Когда Гаврилин ляпнул это слово, баба Агата замолчала. Помолчала минуты полторы, а затем почти спокойным голосом поведала изумленному Гаврилину свою версию принципов функционирования мужских мозгов.

   – Ну, а как ее еще называть, если она с мужиками за деньги…

   – Ну да, лучше, чтобы она с вами бесплатно. Или еще даже приплачивала.

   Гаврилин решил о пятидесяти долларах не распространяться. По поводу генерала Гранта у него будет разговор с виновницей торжества. Но чтобы этот разговор был продуктивным, нужно было еще поспрашивать бабу Агату.

   Потом оказалось, что Марина не то, чтобы совсем проститутка. Вернее, уже не проститутка, а… Баба Агата назвала этот род занятий старшей по девочкам. Потом снова замолчала. Гаврилин было решил, что разговор окончен, но баба Агата присела на край стула в комнате Гаврилина и неожиданно спокойным и каким-то ласковым голосом сказала:

   – Думай что хочешь. Одно запомни – тот, кого Марина выберет… Если ее кто из мужиков поймет… Да что с тобой говорить, не дорос ты до нее.

   Баба Агата махнула рукой и ушла на кухню. Через несколько минут за ней отправился Гаврилин со своим вопросом о галстуке.

   Допивая чай, Гаврилин покосился на часы. С учетом местного общественного транспорта у него еще оставалось немного времени на приготовления. Легкие серые брюки и серая же рубаха – демократично и со вкусом. Это для ресторана. А для начальства…

   А начальству придется рассказывать, что ко всем своим благоглупостям в кафе, ему удалось завязать роман с… со старшей по девочкам и даже заработать на этом пятьдесят долларов. Дались ему эти доллары.

   И вот интересно, что начальство ему на это скажет. Гаврилин не торопясь оделся в своей комнате, тщательно причесался, рассмотрел себя в зеркало. И засмеялся. Искренне и громко. Идиот. Кретин. Ангел залупоглазый. Дятел. Цельный день ломает себе голову над тем, что сказать начальству и только к самому вечеру до него доперло, что начальство наверняка обо всем в кафе знает лучше его. Это ведь начальственный голос по телефону повелел ему сидеть в кафе в ожидании черт знает чего. А теперь даже Гаврилин понял, что дожидаться было велено именно этой стрельбы. Выходит, начальство опять все знало наперед. И кто же тогда была эта пара со стволами?

   – Я уже ушел, – сказал Гаврилин бабе Агате.

   – Скатертью дорога. Не загуляй там. Ключ я положу под порог.

   – Я вас тоже очень люблю, – сказал Гаврилин и вышел на улицу. Автобуса не было.

   Гаврилин не торопясь прошел по дороге, покрытой мелкой как пудра пылью. Жарко. И ночью будет жарко и душно. И утром. Хоть бы ветерок. Самый легкий.

   Народу на остановке много – автобуса не было давно. Давно – по местным меркам это с полчаса. Что поразило Гаврилина в первый же день приезда – относительная регулярность движения автобусов. А кроме этого – чистота улиц и отсутствие нищих.

   Ни разу не удалось Гаврилину за две недели пребывания в городе насладиться бессмертным рефреном вагонов и вокзалов: «Люди добрые, извините, что обращаюсь к вам…». И так далее. Нету у них в городе нищих. Город всеобщего благоденствия. А пьяные – есть. Слава Богу, а то вообще можно было решить, что все в этом мире перевернулось.

   Гаврилин остановился чуть в стороне от основной группы ожидающих автобус. Какая-то апатия. Слишком всего много для одного дня. Вот когда действительно поверишь в заявление одного из преподавателей о том, что случайностей на свете не бывает.

   Нет, иногда, конечно, случаются совпадения, но вы, герои невидимого фронта, все равно должны воспринимать их как чьи-то возможные происки. Естественно, враждебные.

   Вот бабка на него взглянула – возможно, скрытый враг. Два парня с девочкой и гитарой на него не смотрят – точно, скрывают свой к нему враждебный интерес. А вот тот мужик с газетой…

   Блин. Чтобы не сказать сильнее. А его я знаю, подумал Гаврилин. Отличительными чертами этого мужика является любовь к пиву, прессе и умение быстро исчезать из кафе, в котором происходят убийства.

   Что там говорил преподаватель о случайностях? Не бывает. Надо подозревать злой умысел. Гаврилин отвел от мужика взгляд. Со звонком придется подождать. Автобус тоже лучше пропустить. Если сейчас мужик спокойно сядет в автобус (вот, кстати, и он) можно будет поймать частника и доехать до центра на машине. А если мужик в автобус по какой-либо причине сесть передумает – тогда придется поломать голову над этой проблемой.

   Гаврилин прогулочным шагом двинулся к автостоянке. А что, собственно? Может быть нам не хочется трястись в переполненном жарком автобусе?Может быть мы предпочитаем ездить в жарких «жигулях»?

   Автобус загрузился и со скрежетом и ревом покатил в сторону центра, оставив после себя облако копоти и пыли.

   Рассмотреть сразу – остался кто на остановке или нет, не удалось. Потом Гаврилин увидел силуэт, движущийся сквозь клубы пыли и вначалепочувствовал, а потом узнал приближающегося.

   – Вас подвезти до телефона, господин Гаврилин? – спросил подошедший, – я так и подумал, что в автобус в моем присутствии вы садиться не будете.

   Твое счастье, подумал Гаврилин, что без пистолета хожу. А то бы уже минут пятнадцать как стрелял. Ну почему так любит начальство ставить его в дурацкое положение? Или это само собой получается, случайно? И что там говорил преподаватель о случайностях?

   Подошедший расценил залегшую паузу как требование пароля:

   – Вы случайно не сын Леонида Матвеевича?

   – Сын, младший.

   – У вас еще, кажется, есть брат?

   – Ошиблись, у меня сестра.

   – Да, точно, сестра. Меня вы наверняка не помните – я был в гостях у вас, когда вам только-только исполнилось десять лет. Но узнал вас сразу – вылитый отец.

   А дела идут совсем хреново. То есть, почти полный песец. Приятель отца мог появиться только в самом крайнем случае.

   – А я вас помню, – закончил ритуальный диалог Гаврилин, – вы приятель отца, вот только имя-отчество забыл.

   – А мы с вами тезки. Меня зовут Александр Иванович. Вот ведь как тесен мир – такая встреча. Так вас подвезти?

   – Да, – хмуро сказал Гаврилин, – у меня важный телефонный разговор. По-видимому, с вами, Александр Иванович.

   Старый приятель отца двинулся к стоявшей неподалеку красной «девятке». Гаврилин посмотрел по сторонам и тоже пошел к машине. Похоже на то, что двухнедельная преамбула уже закончилась и с минуты на минуту начнется амбула. От слова «амба». Нервных и женщин просьба покинуть зал. Смертельный номер, исполняется впервые. Мной. Гаврилин обреченно вздохнул и сел на переднее сидение возле водителя.

   – Дверь сильнее прихлопните, – сказал Александр Иванович, и после того, как Гаврилин это требование выполнил, спокойно добавил, – а теперь рассказывайте.

   Суета

   Король приказал собрать людей Мастера и людей Мастера собрали. Большей частью они сами пришли к месту объявленного сбора и после непродолжительных расспросов приступили к розыску своих коллег по бригаде. Тех, которым было чего опасаться.

   Таких набралось человек десять. Трое из них, в том числе ближайший помощник Мастера, попытались уйти из города через горы. На перевале их остановили люди Качура и предложили прервать не вовремя начатое путешествие.

   Помощник Мастера с многозначительной кличкой Кувалда предложение попытался проигнорировать, но ствол, к своему счастью, применить не успел. Поэтому отделался переломами трех ребер и легким сотрясением мозга. Приблизительно такие же повреждения получили его попутчики. Правда, после того, как их доставили в пещеру, предварительные повреждения могли расцениваться не более как предстартовая разминка.

   К сожалению, особо ценной информацией о готовившемся покушении на Короля никто из этой тройки не владел. Ну, говорил Мастер, что Король не прав и намекал, что серьезные люди хотели бы видеть на месте Короля его, Мастера. Ну, предлагал Кувалде участок Грека. В этом месте допроса Грек улыбнулся, и Кувалда лишился глаза. Это помогло одному из его приятелей вспомнить имена тех людей Мастера, которые могли владеть более ценной информации. В награду он получил передышку в целых пятнадцать минут, а потом помощник Грека еще раз прошелся по основным болевым точкам на тему подтверждения предварительных показаний.

   Лучше всего информированный подчиненный Мастер как водится и спрятался лучше всех. Он вообще предполагал, что найти его невозможно и по этому поводу принял изрядную дозу ширева. Сдала его подруга, решившая не портить отношения с Королем из-за вечно уколотого куска дерьма. Приблизительно так она сформулировала свой побудительный мотив в разговоре с одним из людей Грека. Ширнувшегося нашли в таком кайфе, что подробный разговор было решено перенести на утро. Информацию о машине во дворе Кинутого получить не удалось.

   Последнего из мастеровых засек милицейский патруль. Вначале два сержанта по очереди врезали дубинками бедняге по почкам, потом пристегнули браслетами к забору и провели небольшое совещание. «На хрена козе баян?» – резонно заявил старший патруля и нашел полное понимание у своего коллеги. Король, ясное дело, захочет лично поговорить с мудаком, или поручит это кому-нибудь из своих людей, а в КПЗ это будет не совсем прилично. Король может обидеться, а милицейское начальство будет поставлено в неловкое положение.

   Проявив недюжинную смекалку и стратегическое мышление, сержанты оставили беднягу возле забора и сообщили о его местоположении заинтересованным лицам. И не смотря на то, что ничего кроме местоположения склада с наркотой прикованный сообщить все равно не мог, в пещере с ним обошлись неласково.

   Подполковник Симоненко, узнав о столь разумном поступке сержантов, мер принимать не стал. В сложившейся ситуации это была не самая большая проблема. Убийц, как Симоненко и предполагал изначально, найти не удалось. В список вновь прибывших и быстро убывших попало достаточно много народу, но практически никто из них подозрения не внушал. Обнаруженные шулера, заезжие карманники и отдыхающие на югах деловые и приблатненные имели алиби и не имели причин.

   Допрос единственной свидетельницы ничего не дал, и даже портрета убийц составить не удалось. О том, что на набережной люди Грека захомутали пятерых заезжих фраеров Симоненко тоже узнал, но и это не вызвало его особенного раздражения.

   Разозлил его тот факт, что Король выполнил свое обещание, и вышестоящее начальство никого в город не прислало. Никого. Симоненко разрешили самостоятельно вести расследование этого дела. Положив телефонную трубку, Симоненко медленно налил в стакан из бутылки минеральной воды, не торопясь, выпил ее, а потом запустил стакан через весь кабинет. На звон битого стекла в кабинет заглянул перепуганный дежурный и получил от подполковника очень ценные указания о своем дальнейшем маршруте следования.

   Который раз получил Симоненко подтверждение очень высоких связей Короля, и который раз это его поражало. Не сам факт того, что мэр города может свободно получить доступ в самые высокие сферы – возможности телефонного права начальник городского управления милиции и сам частенько использовал. Злило то бесстыдство и та торопливость, с которыми очень влиятельные люди оказывали услуги преступнику.

   С одной стороны это не плохо – никто не будет лезть под руку и морочить голову особо ценными указаниями. С другой – правосудие передавалось в руки преступников и превращалось в право кровавой мести. Симоненко слишком хорошо понимал, что теперь Король просто обязан будет принять меры, чтобы не потерять лицо. Король просто обязан будет пролить кровь. То, что он сейчас уже уродует приятелей Мастера – это Симоненко не смущало. Пусть хоть похоронит всех, подумал Симоненко, и по странному совпадению именно в эту минуту от болевого шока умер Кувалда. Раскаленный прут зашипел у него в паху , он закричал, глаза закатились, на разбитых губах выступила пена, и Кувалда умер.

   Симоненко этого, естественно, не знал, как не знал того, что следователь, который вел допрос Азалии Семеновны Амосовой, внимательно выслушав просьбу Качура решил все-таки обменять маленький листок бумаги на пять купюр неброского серо-зеленого цвета.

   На купюрах был изображен Бенджамин Франклин, а на листочке бумаги рукой следователя был написан адрес гражданки Амосовой, единственной известной свидетельницы убийства.

   Можно, конечно, было найти Амосову без помощи следователя, или, в крайнем случае, заплатить меньшую сумму, но умный Качур решил, что иметь на руках такую бумажку – гарантировать вечную дружбу бедняги следователя. Сам следователь об этом не подумал и сделкой остался доволен.

   Азалия Семеновна довольной не была. Вначале они с дочкой обгорели на этом кошмарном солнце, потом увидели эту мерзкую сцену в кафе, потом выслушивали глупости этого ненормального милиционера, и вот, наконец, когда можно было после ужина спокойно отправиться на прогулку по вечерней набережной, в дверь ее с дочерью комнаты постучали и, надо отдать должное, достаточно приятный на вид молодой человек предложил Азалии Семеновне снова куда-то поехать и снова дать какие-то показания.

   – Я не собираюсь никуда ехать, – заявила Азалия Семеновна и попыталась закрыть дверь.

   – Я обещаю, что это не займет более получаса, – очень вежливо сказал посетитель, решительно вставив в дверь ногу.

   – Сейчас уже девять часов вечера и это не прилично тащить женщину Бог знает куда.

   – Возникла острая необходимость…

   – Эта необходимость может прекрасно подождать до завтрашнего утра. В девять у нас завтрак, так что в десять…

   – Это, к сожалению, совершенно невозможно – мы задержали подозреваемых и очень хотели бы, чтобы вы смогли их опознать.

   Азалия Семеновна брезгливо передернула плечами:

   – Вы хотите сказать, что перед сном, почти в полночь, я и моя дочь должны будем рассматривать эти уголовные физиономии. Я же потом целую ночь не усну!

   – Не беспокойтесь, уважаемая Азалия Сергеевна…

   – Семеновна!

   – Что?

   – Меня зовут Азалия Семеновна.

   – Азалия Семеновна, вас сейчас ждет автомобиль. Кроме того, за поимку преступников объявлена награда, и, судя по всему, именно вы ее и можете получить.

   И Азалия Семеновна согласилась. Не потому, что была жадная – хотя и относилась к деньгам с трепетом. Эта была великолепная возможность по возвращении домой поразить всех знакомых потрясающим рассказом. Азалия Семеновна позвала дочь, и они прошли через двор дома отдыха к стоящей у ворот «волге».

   Маргарита имела свое мнение обо всем происходящем, ей совершенно не хотелось никуда идти, но Азалия Семеновна не поощряла в дочери свободного волеизъявления. Кроме того, мама плохого делать не станет.

   Ну, и кроме этого, если бы Азалия Семеновна не согласилась ехать добровольно – ее бы заставили это сделать силой. Церемониться с ней никто не собирался.

   Наблюдатель

   Что-что, а слушать папашин приятель умеет. Вот ведь молчит, лишь изредка кивает, а такое чувство, что он тебя полностью понимает и даже в чем-то согласен. Просто душка, а не собеседник. Хочется говорить и говорить, не переставая.

   Инструктора о таком умении говорили только в самых возвышенных выражениях. Это очень тонкое и невероятно важное для профессионала качество – уметь разговорить собеседника.

   Гаврилин удивился себе. Он излагал все очень сжато и максимально точно, не упуская деталей, но одновременно слышал себя как бы со стороны и имел возможность все происходящее оценить и даже попытаться предугадать реакцию начальства.

   Или представителя начальства. Вряд ли начальство само полезет в чреватое стрельбой кафе. Так что, как бы ты, дядя, на себя начальственного вида не напускал, – в самом тяжком случае ты не более чем координатор. Направили тебя на всякий случай для того, чтобы проследить за ходом операции и подстраховать, если что, новичка.

   – Девять, – сказал Александр Иванович, не отрывая взгляда от дороги.

   – Что?

   – В кафе было убито девять человек.

   Гаврилин поймал себя на том, что чуть не выдал фразу пастора Шлага из бессмертного фильма: «А мне казалось, что вы меня не слушаете!». Потом Штирлиц еще сказал: «Ну что вы, я вас очень внимательно слушаю, продолжайте.» Вместо этого Гаврилин сжал руки в кулаки и заявил:

   – Ну, это вам виднее.

   Пауза. Гаврилин и сам толком не знал, на какую именно реакцию рассчитывал. Ну, может быть, фразу типа «а что вы имеете в виду?» или афоризм «не твоего ума дела», но Александр Иванович молчал. И молчал до тех пор, пока машина не въехала в аллею недалеко от набережной. Там Александр Иванович заглушил мотор и обернулся к Гаврилину:

   – А ты с чего взял, что нам должно быть виднее?

   – Мне так показалось.

   – Интуиция?

   – Интуиция.

   – А ведь мог бы куда изящнее выкрутиться. Например непробиваемо-логичной фразой: « Начальству виднее».

   – Так то начальству, – решил хамить до упора Гаврилин. Хамство – это конечно нехорошо и даже не в стиле Гаврилина. Тем более при исполнении и в присутствии. Вот теперь пусть ему этот любитель пива и прессы об этом и скажет.

   – Провоцирование собеседника с целью выявления его намерений. В учебном пособии, если не ошибаюсь, разъяснение этого способа размещается на пяти страницах, от двадцать восьмой до тридцать третьей.

   – До тридцать четвертой, на ней расположена диаграмма, – подтвердил Гаврилин обреченно.

   – Точно, старею и память стала подводить, – согласился Александр Иванович. – Могу дать совершенно бесплатный совет – в разговоре с неизвестный старайся избегать слишком точного исполнения инструкций и рекомендаций.

   – Постараюсь.

   – Вот именно, постарайся, потому что в характеристике слишком много места отводится анализу твоей склонности к бездумному исполнению.

   Спасибо. Вот за откровенность – спасибо. В характеристике, значит, бездумное исполнение? Это после того, как целая куча преподавателей потратила столько усилий и нервов, в первую очередь его нервов, на то, чтобы вбить в него именно это бездумное исполнение. Интересненький, судя по всему, получился документик в его личном деле. Что они там еще понаписывали о нем? Гаврилин покосился на собеседника и уловил на его лице ироничную улыбку.

   Мать. В смысле, черт побери. Как гласит народная поговорка, с суконным рылом – в калашный ряд. Вам, товарищ Гаврилин, еще расти и расти. Вы, товарищ Гаврилин, решили проверить на мужике один из рекомендованных способов выведения из душевного равновесия, а он быстренько загнал вас в нижний партер, и это уже вам приходится думать о сохранении своего. Спасибо за урок.

   – Не обижайтесь, Саша, – снова перешел на «вы» Александр Иванович, – работа у нас такая, постоянно приходится ожидать подвоха. И от своих, в том числе.

   – Это вы имеете в виду тот небольшой, э – э, инцидент в кафе? Неужели меня нельзя было хотя бы предупредить, хотя бы намекнуть?

   – Ну, тезка, это вы как-то очень странно представляете себе нашу работу. Предупреждать и информировать вас будут в доме для престарелых шпионов и провокаторов. Вам во время занятий говорили, что возможно в вашей работе все, что угодно?

   – Говорили.

   – Ну, так считайте это предупреждением на всю оставшуюся жизнь, которая, кстати, дается только раз.

   – И прожить ее нужно так, чтобы не было мучительно больно…

   – Это вы по Николаю Островскому цитируете?

   – Естественно.

   – Больше не цитируйте.

   – Демонстрирует мое коммунистическое воспитание?

   – Демонстрирует ваше слабое знание русской литературы. Фраза: «Жизнь дается человеку только раз…» принадлежит Антону Павловичу Чехову. И звучит гораздо веселее и жизнерадостнее. Вы поищите ее на досуге у классика. А мы пока вернемся к делу.

   Вернемся. И нечего меня так в дерьмо макать. Не люблю я этого. И никто не любит. Знаток литературы выискался.

   Интеллигент сраный. Настоящий интеллигент в жизни такого неуважения к собеседнику не позволит. Пока Гаврилин злобствовал в уме, Александр Иванович не торопясь достал из портфеля папку и положил ее на колени Гаврилина.

   – Ознакомьтесь с содержанием данного вместилища и учтите, что получили вы его в руки всего на двадцать минут. И я не уверен, что вам в ближайшее время удастся освежить его в памяти.

   – У меня такое впечатление, что начальство почему-то резко изменило ко мне отношение.

   – И с чего же такое впечатление?

   – В течение двух последних недель меня заботливо оберегали от какой-либо информации. Еще немного и мне приказали бы заткнуть уши и ходить с завязанными глазами.

   – Вот это вряд ли. Нашу контору можно обвинить в чем угодно, но в неэффективном использовании своих людей контору подозревать не стоит. Все происходит так, как запланировано.

   Гаврилин позволил себе хмыкнуть в качестве компенсации за пережитые неудобства, но собеседник не обиделся.

   – Как запланировано, – повторил он, – правильно или нет – вопрос отдельный. Самое главное – так как запланировано. А планируют у нас с трехкратным запасом прочности. И вам стоит об этом помнить постоянно.

   – Я постараюсь, – сказал Гаврилин, ощущая как растет напряжение. Возникло и стало разрастаться чувство приближающегося изменения в жизни, неприятного и катастрофического.

   Будто все вдруг отодвинулось от Гаврилина, и он остался в гулкой пустоте. Вот сейчас. Вот сейчас, наконец, он получит приказ, и этот приказ превратит всю его предыдущую жизнь всего лишь в эпизод, в подготовку для настоящего дела. Все, что было перед этим разговором, все, что происходило с ним с самого рождение – окажется только тщательно спланированным включением его в некий механизм, работу которого Гаврилин до этого момента только предполагал.

   Что бы там ни говорили ему инструктора, что бы ни передавали друг другу курсанты, и что бы там ни возникало в душе – все это неизбежно превратится только в отвлеченные рассуждения на тему.

   Гаврилину никогда не доводилось бывать под пулями в боевой ситуации. То, что с ними со всеми делали инструкторы – в счет не шло, каким бы опасным это ни выглядело на занятиях. Гаврилину вдруг пришло в голову, что именно так должен ощущать себя солдат в первом бою. Уставы, наставления, учения – все это вдруг оказывается зыбким и нереальным, когда нужно просто встать и пойти вперед под пули, которые выпущены не для того, чтобы мерзко свистнуть у тебя над ухом, а для того, чтобы…

   Гаврилин вдруг обнаружил, что сидит в машине с закрытыми глазами, и на соседнем сидении находится Александр Иванович, и он тоже почему-то молчит. Гаврилин открыл глаза и вздохнул:

   – У вас бывало?..

   – Бывало. И бывает. И не только у меня. Наличие подобных чувств является обязательным условием для таких как мы с вами.

   – Каких?

   – Вы это поймете сами. И очень скоро. Все то, что вам довелось испытать при окончании нашего уважаемого учебного заведения, – это только экзамены. Выпускные экзамены. Вы же, наверняка, помните, как отличались выпускные экзамены в школе от вступительных экзаменов в университет? Помните? Ну, вот теперь вам предстоит экзамен вступительный. Нечто вроде дефлорации.

   – И вам предоставлено право первой ночи.

   – Скорее, это вам предоставлено право последней. У нас осталось всего несколько минут. Я сообщу вам только самое необходимое. А потом – исчезну. И вам придется действовать самостоятельно. В идеальном случае – в течение последующего времени вы испытаете сильный стресс. Во всех остальных вариантах развития сюжета – не исключено, что могут появиться желающие пролить вашу кровь, извините за некоторую высокопарность изложения.

   Гаврилин промолчал, не смотря на явное приглашение к диалогу, прозвучавшее в голосе собеседника.

   – Так вот, иногда в нашей работе возникает необходимость кого-нибудь убить. Или устранить, если вы предаете особое значение терминам. Для подобных акций существуют специальные люди и даже группы людей. Они получают приказы и чаще всего эти приказы выполняют. Вы, наверняка, понимаете, что к таким специалистам предъявляются особые требования. Это не специальные подразделения, натасканные для боя. Там все более-менее понятно. Эти люди… – Александр Иванович сделал небольшую, едва заметную паузу, – должны убивать. Не участвовать в бою, не проявлять героизм и самопожертвование, а убивать. Не важно кого – женщину, ребенка, старика. Кого угодно.

   Гаврилин продолжал молчать. Он понимал, что ему лучше всего будет промолчать.

   – Вы должны себе представлять, что такую работу могут выполнять очень специфические люди, – снова пауза, – и их нужно контролировать, за ними нужно наблюдать, их нужно просчитывать и чувствовать их желания и потребности. И для того, чтобы за ними наблюдать, тоже нужны особые люди. Люди со специфическим складом характера, который, кстати, тоже весьма редко встречается. Тут нам с вами повезло.

   – Повезло, – эхом откликнулся Гаврилин.

   – Я передаю вам группу. Минимум двух ее членов вы видели. В папке информация о них и их послужном списке. Ознакомьтесь.

   Гаврилин взял в руки папку, но открывать не стал:

   – Что, все группы передают в такой спешке и таким странным способом?

   – Группы вообще редко передают. Это всегда очень индивидуально.

   – Ну, вам эту группу передали не в такой обстановке?

   – Мне ее не передавали. Я ее создавал.

   Кровь

   Поездку на «волге» Азалия Семеновна, в общем, одобрила. Она была немного разочарована отсутствием сирены и мигалки, но молодой человек, пригласивший ее на опознание, и водитель выглядели достаточно представительно и внушительно. Чехлы на сидениях были достаточно аккуратными, стекла – немного опущены, чтобы обеспечить приток воздуха, но не бить в лицо. И не растрепывать прическу.

   Если бы Азалия Семеновна не была столь увлечена самим фактом поездки, то она бы обратила внимание на то, что следом за их «волгой» от пансионата отъехали неприметные «жигули». В них находилось три человека из бригады Грека. «Жигуленок» опоздал с отъездом из-за того, что в него пришлось погрузить вещи Азалии Семеновны.

   Столь вольное обращение со своими вещами Азалия Семеновна не одобрила бы никогда, но с определенного момента ее одобрение перестало быть решающим фактором.

   В пансионате Азалия Семеновна еще могла бы поднять шум, или, во всяком случае, попытаться это сделать. После посадки в машину у нее не было даже этой призрачной возможности.

   Поначалу Грек хотел привезти свидетельницу в пещеру и поговорить с ней на фоне стен, забрызганных кровью. Он даже начал в уме строить схему беседы, но потом ему пришла в голову простая мысль – баба может поехать крышей. С ней лучше начинать исподволь, припрятав угрозу в рукаве. То, что приезжая дура была с дочкой, дело даже облегчало. Какой бы идиоткой ни была мама (а именно так охарактеризовал ее следователь), вольное обращение с дочкой должно было подхлестнуть ее мыслительные способности.

   Все было рассчитано достаточно точно. Не учтено было только то, чего учесть не было никакой возможности, – сама Азалия Семеновна.

   Она спокойно прошла через двор дома на окраине, демонстративно вытерла ноги о половик у входа и прошла в дом. Преисполненная непривычным чувством выполняемого общественного долга Азалия Семеновна никак не отреагировала на выгоревшие обои коридора и на плохо выкрашенный пол комнаты. Грек, ожидавший ее в комнате, произвел достаточно приятное впечатление.

   Азалия Семеновна проследила за тем, как ее дочь села на стул, после чего разместила на другом стуле свою сумку и только после этого села сама, предварительно проверив сидение стула на наличие пыли.

   Пока она размещалась, Грек внимательно ее рассматривал и пришел к выводу, что тут особых проблем быть не должно. Такую дамочку разговорить, а тем более уговорить, будет не трудно. Поэтому беседу Грек решил начать просто:

   – Добрый вечер, Азалия Семеновна, я вам очень признателен за то, что вы приехали к нам.

   – Я собиралась прогуляться вместе с дочкой, и ваш посланец пообещал, что все это о-по-зна-ние, – Азалия Семеновна произнесла это официальное слово по слогам, – займет не больше получаса. Дело в том, что мы хотели прогуляться. Сами понимаете, как важно для детей гулять на свежем воздухе, да и не только детям, но и нам, взрослым. Вы наверняка меня понимаете.

   – Да, я…

   – Вот именно, я где-то читала о полезности прогулок перед сном, это хорошо отражается на нервной системе. Эта жара… вы ведь обратили внимание, какая стоит ужасная жара на дворе. Мы приехали только вчера, и должна вам сказать, что акклиматизироваться мы еще не успели. Это солнце, эта духота. И еще эти дыры в озоновом слое… – Азалия Семеновна всплеснула руками, – я вам скажу честно, у меня возникло такое впечатление, что одна из этих дыр расположена прямо над городом, как будто нам духоты не хватало. А этот озон, он что, действительно так вреден? Вы знаете, я просто чувствую, как через эти дыры уходит воздух! Здесь просто невозможно дышать, даже возле моря.

   – Азалия Семеновна, я хотел с вами поговорить о сегодняшнем происшествии в кафе, – Грек старался говорить ровно и уверенно, хотя чувствовал, как его заполняет раздражение.

   – Вы об этой кошмарной стрельбе в кафе? Это ужас какой то, просто невозможно никуда скрыться от этого насилия. Я, кстати, слышала, что все эти вспышки не-мо-ти-ви-ро-ван-ной жестокости, – Азалия Семеновна очень любила вставлять в свою речь научные термины и произносила их для большей значимости по слогам, – тоже связаны с дырами в озоновом слое.

   – Мы хотели, чтобы вы посмотрели на фотографию и сказали, не этот ли человек был тем самым убийцей в кафе, – Грек протянул Азалии Семеновне паспорт Карася, раскрытый на странице с фотографией.

   Азалия Семеновна мельком посмотрела на снимок и отрицательно покачала головой.

   – Не знаю. Не знаю, но, по-моему, тот был в другой одежде. Я вообще не рассматриваю на улице мужчин, поймите меня правильно, – Азалия Семеновна назидательно посмотрела на сидящую в стороне дочь. – Этот вообще не похож на убийцу. Тот в кафе был с автоматом, ужас, с таким большим, железным.

   – Может быть, все-таки этот был там в кафе? Подумайте, – с нажимом сказал Грек.

   – Не знаю, но мне кажется, что не этот. Нет, наверняка, не этот, я бы вспомнила. У меня очень хорошая память на лица, я однажды случайно встретила на улице женщину и практически сразу вспомнила, что мы с ней учились в параллельных классах. Это ведь, сколько лет прошло! Или вот еще…

   – Азалия Семеновна, – Грек легонько хлопнул ладонью по столу, – и все-таки это фотография убийцы.

   – Иду я по улице и вдруг вижу – очень знакомое лицо, просто очень знакомое. Я задумалась…

   – Азалия Семеновна! – повысил голос Грек. Обычно он умел сдерживать свои эмоции столько, сколько было нужно. Обычно. Сегодня он слишком отпустил себя, во время допроса в пещере. Во рту все еще был привкус крови. Кроме этого, обстановка заставляла действовать быстро. Карась уже был в больнице, в сознание еще не пришел, но это могло произойти в любой момент. Любая другая на месте Азалии Семеновны уже поняла бы, что все происходящее не укладывается в обычные взаимоотношения с милицией. Грек слушал ее болтовню и все больше убеждался в том, что по-хорошему решить дело не получится. Действительно, какого черта? Чего возиться с дурой?

   Не понимает – и не нужно. Он и не надеялся особенно на ее сотрудничество. Пусть Король рассуждает как угодно, но он будет действовать так, как ему кажется правильным. Нет у них времени на психологические изыскания и слушанье болтовни этой дуры.

   – …Оказалось, что это была моя соседка по старой квартире. Вы представляете?

   Грек перегнулся через стол и ударил Азалию Семеновну по лицу тыльной стороной ладони. Удар пришелся по губам. Кожа лопнула, и две или три капли крови полетели в сторону.

   – А?.. – Азалия Семеновна не поняла, что произошло. Она видела, как мужчина приятной наружности привстал со стула, замахнулся, она даже почувствовала удар и боль, но все это не связалось в ее мозгу. Ударили. Ударили ее, а не кого-нибудь другого. Произошло нечто невозможное, нечто неправильное и нереальное. С ней такого произойти просто не могло.

   Азалия Семеновна дотронулась до лица, ощупала губы и поднесла руку к глазам. Кровь. Азалия Семеновна опустила глаза и увидела, что кровь капает на ее блузку, оставляя пятна. Азалия Семеновна автоматически потянулась к сумке и осторожно, стараясь не запачкать вещей, стала искать носовой платок. Она вся сосредоточилась на этом – нужно спасти одежду. Они ведь с Маргаритой собирались гулять по набережной, а в испорченной блузке этого нельзя будет сделать.

   Азалия Семеновна, копаясь в сумке, не обратила внимания на то, что Грек встал и обошел стол. Он перестал существовать, не было его удара, была только кровь, текущая на блузку, и нужен был платок, чтобы эту кровь остановить, и нужно было подумать, как же они пойдут на набережную, и…

   Прическа. Когда рука Грека коснулась ее волос, Азалия Семеновна подумала только о прическе. Он испортит ей прическу. Азалия Семеновна даже начала что-то говорить, но поверхность стола стремительно приблизилась к ее лицу. Удар.

   Азалия Семеновна снова не поняла, что же произошло. Она все еще думала о внешности, и никакие другие мысли не могли пробиться в ее мозг. Азалия Семеновна только поняла, что крови стало больше, теперь она текла еще из носа, на полировке стола появились кровавые полосы – это Грек с силой провел ее лицом по столу. Прическа испорчена. И еще эта кровь. И еще крик. Только после того, как Азалия Семеновна поняла, что кричит ее дочь, мысли о необходимости защиты одежды от крови стали отступать.

   Маргарита кричит. У нее что-то произошло. Азалия Семеновна подняла голову от стола и увидела ужас в глазах дочери. Азалия Семеновна попыталась что-то сказать. Может быть, о том, что нельзя так кричать в обществе чужих людей, но что-то сверкнуло у нее перед глазами, стул качнулся, и Азалия Семеновна упала.

   Это происходит с ней. Не с кем-то, а именно с ней и с ее дочкой. С ними никогда ничего не происходило такого. Это невозможно, но это было именно так. Азалия Семеновна шарила вокруг себя по полу руками. Нужно встать, пол грязный, одежда будет испорчена окончательно, нужно встать и успокоить дочь. Ей должны помочь встать. Ей должны…

   Это происходит с ней. С ней. С ней. С ней.

   Азалия Семеновна закричала. Страх и обида заполнили ее мозг, вытеснив все остальные чувства. Она перестала видеть и слышать. Ей уже не могло быть хуже. Просто не могло. Чтобы не происходило дальше – это уже не могло пробиться сквозь темную завесу ужаса в сознании Азалии Семеновны.

   И Грек это понял. Он еще раз ударил ее по лицу, залитому кровью, брезгливо отряхнул с руки капли крови. Поморщился. Услышать этот крик никто не мог, но он неприятно резал уши и не давал вставить хоть одно слово. И было понятно, что замолчит она только вместе со смертью.

   – Не повезло тебе с мамой, – сказал Грек Маргарите, – если бы она была чуть-чуть умнее – вы бы выбрались из этой передряги. Если бы она вспомнила, что именно этот парень был в кафе…

   – Не этот был, – неожиданно сказала Маргарита, – не тот, что на фотографии. Тому было около тридцати лет, он был в белой рубашке, черных брюках. Чуть-чуть выше вас, такой… сильный. Волосы русые. У него еще шрам на лице был, возле левого глаза.

   – Что?

   – Вы маму не бейте, пожалуйста, я вам сама все расскажу, я запомнила. Пожалуйста. С ним девушка была еще, я и ее запомнила, я расскажу, честно, только не бейте больше маму.

   Азалия Семеновна продолжала кричать. Грек нагнулся к девочке:

   – Рассказывай, маленькая, рассказывай.

   – Я… хорошо, только мама…

   – Мама сейчас перестанет плакать, сейчас, ты выйди на минуту из комнаты, сейчас, – Грек подтолкнул Маргариту к двери. Не вовремя. Если бы ты все это в милиции рассказала. А теперь – все! Теперь настоящий убийца нас уже почти не интересует. Теперь нам нужно только одно – чтобы все можно было свалить на другого. Теперь у нас как бы и выхода нет. Теперь вы нам только мешать будете. Если бы ты, дура, смогла понять. Просто понять, что нужно ткнуть пальцем в Карася и подтвердить, что это именно он был в кафе. А теперь…

   Грек наклонился над Азалией Семеновной и ударил. Крик стих, и тело обмякло. Стало слышно, как за дверью кто-то разговаривает с Маргаритой.

   Грек сел на стул и вынул из кармана сотовый телефон. Тут все понятно, но решение придется принимать Королю. И он его примет. Такое как нужно.

   Суета

   Темнело. Подполковник Симоненко не стал включать в кабинете свет, а сидел в полумраке, откинувшись на спинку кресла и заложив руки за голову.

   Все вокруг воняло. Король, Мастер, Лазарь и им подобные всегда распространяют вокруг себя вонь. Вышестоящее начальство и политики могут сколько угодно прикидываться, что носы у них заложены, и они не ощущают этого смрада. Пусть прикидываются.

   Он, подполковник милиции Симоненко, всегда ощущал этот запах. Как бы не старались они отмыть руки – ничего у них не выходило. Стоило только раз принять что-нибудь из их рук – и твои руки тоже начинали источать смрад крови и грязи. Симоненко всегда гордился тем, что его руки чисты. Насколько это, естественно, возможно при его работе.

   Насколько возможно. Потом он стал ощущать и от своих рук этот запах. И терпел. Насколько было возможно. Он вообще оказался слишком терпеливым, подполковник милиции Симоненко.

   Он даже смог терпеть себя нынешнего. Долго, очень долго. Слишком долго, для того, чтобы сохранить к себе уважение.

   Как он хотел не видеть себя, не ощущать себя деталькой механизма, управляемого Королем. Самое паскудное в том, что никто и не ждет от него ничего другого. Ни его руководство, ни его подчиненные – никто не хотел бы нарушения сложившегося равновесия.

   Даже он сам не хотел бы этого. Король решает свои вопросы сам. Те, кто в его делах не участвует – решают свои проблемы при помощи милиции и закона. И все это оказалось слишком тонким и непрочным. Стоило кому-то решить внести в ситуацию изменения, и равновесие стало захлебываться кровью.

   Девять человек убитых в кафе, несколько искалеченных парней из бригады Мастера, минимум один из них уже умер. Что дальше? Симоненко знал, что напряжение еще не достигло своего пика. Это пока завязка. Плюс внутренние разборки, чистка.

   Симоненко по своим каналам попытался выяснить, что будут предпринимать друзья Лазаря и ему сообщили, что там идет обсуждение. Уже несколько часов авторитеты решают, как поступить. Несколько часов решается судьба Короля и, по большому счету, судьба города.

   Симоненко пообещали сообщить сразу же, как только что-то прояснится. И у Симоненко появится возможность подготовиться. Принять меры. Например, бросить все и помчаться к Королю с сообщением.

   Симоненко встал и прошелся по темному кабинету. Ему предложили расхлебывать кашу самостоятельно. Король очень хочет, чтобы Симоненко занимался поиском убийц и не лез в дела Короля. Этого же хотят наверху. Все понятно, все видно как на ладони. Только существуют махонькие такие неувязочки, совсем крохотные. Кто-то нашел в горах парня и вызвал «скорую». Симоненко об этом сообщили сразу же, потому что у парня обнаружили деньги и ствол. Парень очень сильно побился, видно упал со скалы, а потом его волокло по осыпи.

   К чьим делам относится он? К делам Симоненко или к делам Короля? Это выяснится, когда парень придет в себя.

   Ствол у него чистый, это уже выяснить успели, в кафе стреляли из другого. Из другого. И слишком все это маловероятно – найти разыскиваемого убийцу прямо возле дороги. Слишком. С другой стороны – чего только не бывает на свете. Вот, например, сейчас начальник городской милиции поедет на доклад к человеку, которого следует именовать главарем преступной группы, а именуют мэром города.

   Симоненко включил свет, собрал со стола в портфель бумаги. Постоял минуту посреди кабинета, словно вспоминая что-то, затем выключил свет и вышел. Он чувствовал, что теперь воняет и от его рук. И это ему очень не нравилось.

   Палач

   Этого не может быть. Вернее, этого не должно быть. Не могут они совершить две такие ошибки подряд. Палач отбросил бумаги с заданием на край стола и поймал на себе удивленный взгляд Володи. Нельзя так демонстрировать свои чувства и эмоции. Нельзя.

   А разве можно так поступать с ним и его группой? Палач снова потянулся за бумагами левой рукой и поморщился от тянущей боли. Он забыл о разбитых костяшках пальцев. Да что же с ним такое? Что же такое с ними всеми?

   В самом задании ничего особенного нет – обычная операция устрашения. Как ничего особенного не было в операции по устранению в кафе. Все элементарно просто, почти как в учебнике. Все дело только в том, что сценарий расписан очень подробно и роли распределены неправильно.

   Еще в гостинице, возле Даши, в голову Палача впервые пришла эта мысль, о неправильном, ошибочном распределении ролей. Мелькнула даже мысль о том, что их подставили. И там же, в гостинице он попытался убедить себя в обратном. Вышла ошибка.

   Ошибки бывают даже в их деле. Но не две же ошибки подряд! Теперь Володя должен совершить то, чего он не сможет сделать.

   Палач взглянул на Володю поверх листа бумаги. Дремлет. Или делает вид, что дремлет. Он вообще производит впечатление очень спокойного человека. И обладает способностью мгновенно переходить из состояния обманчивого спокойствия к мгновенным и решительным действиям. В нем скрыта пружина, умеющая мгновенно распрямляться от малейшего прикосновения. Как ударник в гранате. Кольцо сорвано и… взрыв.

   Палач знал эту способность Володи и всегда умел ее использовать максимально эффективно. Но даже Палач не знал как поведет себя Володя, получив новое задание. Нельзя ему делать этого.

   План разработан очень подробно, подходы к дому, планы самого дома, фотографии тех, кто должен пострадать и тех, кого нельзя трогать ни под каким предлогом. И даже роли расписаны с соблюдением внешней логики. Из них троих действительно Палач лучше всего подходит на роль снайпера, обеспечивающего прикрытие. А Володя лучше всего справится с проникновением в дом и непосредственной работой по целям.

   Все логично. И правильно. Только вот цель, по которой Володе назначено работать непосредственно – не его цель. Сам Палач уже давно преодолел ту грань, за которой все равно кто в прорези прицела. Он выполняет приказ, и это снимает с него всякую ответственность. С Володей все сложнее. Он не переставал чувствовать себя человеком. Он не утратил способность любить и сопереживать, просто круг людей, которым он мог сопереживать и которых мог любить, сузился до двух человек. Палач и Даша.

   За этих людей Володя готов умереть. Это были не пустые слова. Палач знал, что это действительно так, и у него были возможности убедиться в Володиной готовности к самопожертвованию. Но так же точно он знал, что для Володи существует запрет. Женщины и дети. Дети и женщины, по мнению Володи, не могут быть настолько виновны, чтобы заслужить смерть.

   Этого не мог не знать тот, кто планировал акцию. Не мог не знать. И, тем не менее, спланировал все таким образом. На что он рассчитывал? Или в его планы входит именно провал акции? В таком случае он ошибся. Палач выполнит это задание, и Володя тоже его выполнит. Даже если ему придется умереть.

   Сейчас ему достаточно изучить только место операции и план дома. О том, в кого ему придется стрелять, он узнает только перед самым началом. И если он откажется… Если он вдруг откажется, у Палача будет право его устранить.

   Поломанное оружие выбрасывают.

   Палач сжал левую руку в кулак. Тонкая корочка на ранах треснула, и из трещин выступили капли крови. Поломанное оружие выбрасывают. Только вначале он сделает все, чтобы заставить его сработать, заставить его преодолеть эту слабость. Это для Палача единственный выход. Он всегда выполняет приказы. Всегда. Чего бы ему это не стоило.

   – Познакомься с планом, – Палач протянул Володе пачку бумаг, предварительно отложив в сторону фотографии и описания мишеней. – Я займусь снаряжением. Чтобы нам все успеть – нужно будет стартовать не позднее часа ночи. В двадцать три ноль-ноль ты заберешь Дашу из гостиницы. Вместе с вещами.

   – Хорошо, – сказал Володя. Он давно уже научился не выдавать своего удивления. Палач нервничал. Это было очень странно и непривычно. Но Володя Палачу верил. Только Палачу и Даше. Ему больше некому было верить.

   Глава 7

   Суета

   Локоть и Сявка психовали. Влипли, как последние мудаки. Какого рожна им было нужно бомбить лохов? Прав был Карась – не дело это – путать работу с отдыхом. Бабок было мало?

   Пень молчал. Он не собирался напоминать быкам, что именно они настояли на этом. Для Локтя и Сявки вообще только то препятствие, что нельзя пробить кулаком или головой. Они не привыкли сдерживать себя ни в развлечениях, ни в желании попсиховать. Тем более что это именно им приказали местные спустить Карася по острому гравию осыпи. Пня передернуло.

   Он не мог забыть, как окровавленное тело Карася вначале сползает по осыпи, потом, зацепившись ногой за дерево, переворачивается раз, другой, потом осыпь резко оседает и вместе с телом Карася в клубах пыли обрушивается на дорогу.

   Потом их отвезли к месту жительства и приказали ждать.

   – Не вздумайте делать ноги, – спокойно глядя на них сказал тот, который назвался Женей, – вы нам еще можете понадобиться.

   – Бля… – начал было заводиться Локоть, но Женя его перебил.

   – Жить хотите? Тогда сидите и ждите. Либо я приду, либо кто-нибудь от меня. За вами присмотрят. Дернетесь – пулю схлопочете. Сидеть и ждать.

   – Чего ждать? – спросил Пень, – пока замочите?

   – Хотели бы замочить – не выпустили бы из горы. Вник?

   – Вник.

   – Будете себя хорошо вести – еще и заработаете. У вас кто-нибудь тачку водить умеет?

   Тачку водить умели все, но Графину было не до разговоров – его время от времени рвало желчью, после удара в живот, а Локоть и Сявка и в обычном состоянии говорили мало. Пень попытался было тоже отмолчаться, но Женя не сводил с него глаз.

   – У меня прав нет, – выдавил из себя Пень.

   – Но водить умеешь?

   – Умею.

   – Вот и ладушки.

   Ладушки. На хрен такие манцы. Сразу после ухода Жени Пень вышел на крыльцо и увидел, что с противоположной стороны улицы стоит тот самый микроавтобус, на котором их увезли с набережной. Водитель помахал Пню рукой.

   – Влипли, – констатировал Графин в паузе между позывами к рвоте. – Как ударил, сука.

   – Били толково, – со знанием дела подтвердил Локоть.

   – Карася особенно.

   Упоминание Карася прозвучало некстати. Никто не хотел вспоминать, как с ним разговаривали в пещере.

   – У этого гада просто мозги поехали – такое с человеком сотворить. Какого они так на уши встали?

   – А ты чего у них сам не спросил? Они бы тебе объяснили.

   – Пошел ты на хер!

   – Да я тебе хлебало порву!

   Локоть и Сявка ссорились редко, но сейчас они готовы были драться. Их опозорили, и кроме этого, каждый из них ощущал страх и бессилие, которые могла бы испытывать драчливая собака столкнувшись с настоящим волком. Им хотелось чем ни будь стереть это неприятное чувство, и они знали только один способ справиться с ним – это выплеснуть свою агрессию на кого-нибудь другого, смять, унизить, растерзать кого-нибудь, чтобы хоть в собственных глазах снова стать сильными и опасными.

   – Заткнитесь, – вмешался Графин, – я сказал, пасти позакрывайте.

   – Ты еще здесь…

   – Надо было крутизну показывать, когда Карася с горы бросали. А сейчас сидите молча и думайте, как живыми остаться, – Графин снова согнулся над ведром.

   – А что тут думать – сидеть и ждать, – обреченно сказал Пень. Он уже решил довериться местным мужикам. Действительно, думал он, хотели бы замочить – замочили бы в пещере.

   – Давайте я вам головы промою, водкой, – предложил он, – а то вон в крови головы.

   – Давай, – согласился Сявка. – А как стемнеет – решим, что дальше делать.

   – Если ничего нового не произойдет, – продолжил Графин и увидев, как Локоть собирается хлебнуть из бутылки со стоном сказал – да не пей ты, козел, еще неизвестно, что будет.

   Король

   Секундная стрелка, нервно перепрыгивающая с одного деления на другое, постоянно притягивала к себе взгляд Короля. Как он не пытался забыть о циферблате настенных часов, как ни пытался отвлечься от мысли об идущем времени – все было напрасно, время перестало быть абстрактной категорией, и секунды проносились сквозь мозг Короля, словно ледяные иглы. Даже музыка, которую включил Король, не скрывала звука тикающих часов.

   Шло время, его время, время отведенное ему на размышление. Время его жизни. Король чувствовал, как внутри у него что-то стягивается в тугой узел. Человек действия, Король был обречен на ожидание наедине с секундной стрелкой.

   Нужно найти решение. Нужно пробиться сквозь глыбу оцепенения и победить. Как бы ни был выбит из привычной колеи Король, у него даже и мысли не появилось о том, что он может проиграть. Никогда. Проигрыш – удел слабых. Король не такой. Он думал только о возможности победы в этой ситуации, и чувство неуверенности у него возникало не от предчувствия поражения – он не мог найти пути к победе.

   Более того, он даже не мог себе представить, что именно может быть победой в этом случае. Когда ему пришлось драться за власть в городе, тут все было понятно. Все должны были признать его право на трон. Его слово должно было стать решающим. Те, кто противился этому, были врагами. Тогда он взвесил свои силы, оценил обстановку и понял, что враги должны погибнуть. Это было самым правильным в той ситуации.

   А сейчас… Совершенно понятно, что его решили уничтожить. Пусть это решение принял только один человек. Он попытался это решение выполнить, и не его вина в том, что все сорвалось. Король вспомнил лицо Калача.

   Гиена. Калач все время старался выглядеть уверенным в себе, но его выдавали глаза. Даже вступая в спор, Калач был настойчив только тогда, когда не наталкивался на возражения. Но как только звучало несогласие – Калач отдергивал руки и соглашался. Нет так нет, Бог с ним, я только хотел как лучше. И только глаза, спрятавшиеся в узких глазницах, смотрели с угрозой, даже нет, не с угрозой, а с уверенностью в том, что все будет, как хочет Калач. Не сегодня так завтра. И все знали, что с Калачом лучше соглашаться. Если он чего-либо захотел – он это получит.

   И вот теперь Калач захотел город Короля. И получит его. Получит, если Король не найдет решения этой задачи. Самое простое было на поверхности, более того, Король начал его обдумывать задолго до того, как грянул кризис.

   Устранить Калача. Пуля или взрывчатка. Грек несколько раз заводил об этом разговор с глазу на глаз. Убить. Так просто взять и убить. А потом держать ответ перед остальными. Калач поступил мудрее. Он решил все сделать руками Мастера. Даже проигрыш не сулил ему ничего особенно страшного. За все должен был расплатиться Мастер. И расплатился.

   Часы тикали уже в голове Короля. Стрелка описывала круги, царапая острием его мозг. Впервые за несколько лет Король был вынужден сидеть и ждать решения своей судьбы. От него не потребовали объяснений. Просто дали срок для поиска убийцы, а сами собрались, чтобы решить его судьбу. И даже не попытались позвать его, чтобы дать возможность защищаться.

   А если бы они его вызвали? Поехал бы он на эту разборку? В том-то и дело, что никто ничего сейчас не мог гарантировать. Всем придется действовать экспромтом, а это увеличивает вероятность ошибки. А ошибка, любая ошибка может стать роковой.

   Подал голос сотовый телефон. Король медленно взял трубку:

   – Да.

   – Это Грек.

   – Да.

   – У меня небольшая проблема со свидетельницей.

   – Проблема?

   – Она не будет опознавать убийцу.

   – Что значит «не будет»?

   – Не желает, у нее мозгов не хватает на это.

   – Чего она хочет?

   – Да ничего она не хочет, абсолютно ничего. Она просто не может понять, чего от нее хотят. То просто начинает трепаться, то бьется в истерике.

   – Я ведь просил все решить по-хорошему.

   – Я и пытался. Не веришь – сам приедь и посмотри.

   Король не успел ответить – загудел селектор.

   – Подожди, – в трубку сказал Король и нажал кнопку на пульте.

   – К вам приехал подполковник Симоненко.

   – Впусти его через пару минут. – Король выключил селектор и снова взял телефонную трубку. – Ко мне приехал Симоненко.

   – Так что мне делать? – спросил Грек.

   – Действуй. Минут через сорок приезжай ко мне – все обсудим подробнее.

   – Через сорок минут? Это будет начало одиннадцатого. Тогда я заеду в больницу, к убийце, а потом – к тебе.

   Король молча отключил связь. Грек хочет крови. Греку очень хочется крови, но при этом ему хочется, чтобы Король одобрил эту кровь. Кровь ни в чем не повинной женщины. И Король не стал его останавливать. Он только что обрек на смерть человека, который был вне его закона. Он только что отступил от своего принципа и с удивлением заметил, что все это произошло очень буднично, как бы само собой. Действуй.

   Король встал из-за стола и пошел к двери кабинета. Дверь открылась, и вошел Симоненко. Они встретились на полпути, словно репетировали. Король протянул руку. Подполковник протянул свою, но после паузы, после небольшой, совсем крохотной паузы, секундная стрелка успела только один раз болезненно чиркнуть в мозгу Короля. Он задержал руку Симоненко в своей руке, словно в отместку, внимательно посмотрел в глаза начальника милиции. Симоненко выдержал взгляд и осторожно высвободил руку.

   – Присаживайтесь в кресло, – предложил Король, – чай, кофе? Может быть, поесть?

   – Может быть, поесть – глухо ответил Симоненко.

   Король вернулся к столу и, нажав кнопку селектора, отдал распоряжение. Симоненко выглядит напряженным и недовольным. Его можно понять. Всех можно понять. Так уж все сложилось, что наиболее естественно сейчас быть напряженным и недовольным. Всем, но не Королю. Он умеет сдерживать свои эмоции и управлять обстоятельствами. Он – Король. Если бы не проклятая секундная стрелка в голове, это было бы проще, намного проще.

   Король обернулся в Симоненко и спокойным, до боли спокойным голосом спросил:

   – Что у нас нового?

   – Если вы о трупах, то новых пока нет.

   – Я о ходе вашего расследования.

   – Ход нашего расследования близок к предполагаемому. Результат около нуля. Или, если хотите, равен нулю.

   – У вас нет даже предположений?

   – Ну почему, предположения у нас есть. Я, например, совершенно точно уверен, что найти нам ничего не удастся. Можете считать это моим предположением. Если бы я знал результаты ваших исследований на эту тему, то мне было бы гораздо проще, – Симоненко говорил негромко, старательно глядя мимо Короля.

   Король механически проследил направление взгляда подполковника и вздрогнул. Часы. Проклятые часы, Симоненко как завороженый смотрел на них. Король обернулся к Симоненко, и ему показалось, что ресницы начальника милиции подрагивают в такт скачкам секундной стрелки.

   – Какие исследования?

   – Ваши, Олег Анатольевич, ваши. Те, которые вы проводили в пещере. О том, что вы их там проводите, я узнал сразу, а вот результаты… – Симоненко развел руками.

   – Результаты близки к нулю.

   – К нулю… Получается у нас с вами два нуля. Как в шашках – сортир. Глубокий и вонючий сортир.

   – Мне не нравится ваше настроение, Андрей Николаевич.

   – А у вас что, другое настроение? Или вам ситуация видится по-другому? – Симоненко упорно смотрел на часы и говорил бесцветным голосом.

   Пауза. Слишком большая пауза, понял Король, но чем ее прервать придумать не смог. Сказать, что уверен в нормальном исходе, и потребовать более решительных действий? Каких?

   – Но хоть что-то вы делаете? Или весь день провели в рассуждениях по поводу глубокого и вонючего сортира? – Король сознательно сказал это резко. Симоненко надо расшевелить, во что бы то ни стало. Расшевелить. Но добиться удалось только того, что Симоненко оторвал взгляд от циферблата и взглянул в лицо Короля:

   – Сейчас мы разыскиваем машину, – голос бесцветный и медленный.

   – Какую машину?

   – Легковую. Если судить по ключам, найденным у одного из убитых, он прибыл в наш город на «форде». Вот этот самый «форд» мы и разыскиваем. Что, неужели вам еще не успели доложить? Мы уже успели проверить практически все стоянки. Вы хотите знать результат? Ровно половина сортира. Овальный такой ноль. Может быть, машина стоит у кого-нибудь во дворе, в частном секторе. Мы начали ориентировать участковых.

   – А не проще послать по дворам ваши патрули?

   – Проще. Дадим им в руки автоматы, и пусть до самого рассвета выбивают ворота и двери. Веселья будет – до самой смерти не перехохочем. Завтра с утра.

   – Завтра утром может быть поздно.

   – Завтра с утра. Мои люди пойдут по дворам только завтра с утра. – Симоненко ударил рукой по ручке кресла.

   – Завтра с утра… – повторил за ним Король. Он не сразу расслышал ударение на фразе «мои люди». Действительно. Если милиция не сможет ходить ночью, то его, Короля, люди спокойно могут проверить все подозрительные места до рассвета. Это шанс, хотя и очень хлипкий.

   – Я понял, – сказал Король, – только завтра с утра.

   – Вот именно, и я бы хотел сразу же узнавать всю новую информацию. Всю.

   – Я вам обещаю, – сказал Король и осекся. Он не сможет рассказать Симоненко действительно всего, а, значит, дал обещание, которого не только не сможет выполнить, но даже и не собирается выполнять. Как там он говорил? Если у меня не будет моего слова, что же у меня будет? Что у меня будет?

   В кабинет без стука вошел секретарь с подносом. Кофе и бутерброды. Король посмотрел на то, как секретарь сервирует журнальный столик, и вспомнил, что сегодня не обедал. И не ужинал. Господи, подумал Король, как мало оказывается нужно, чтобы ко всем чертям полетел порядок жизни установленный, казалось, навсегда. Как мало. И как мало ему потребовалось сражаться с собой, прежде чем он отправил на плаху женщину и девочку. Только одним словом – действуй.

   Король сглотнул липкую слюну и положил бутерброд обратно на тарелку. Сейчас Грек уже в больнице. Он уже, наверное, готовит все для того, чтобы подполковник Симоненко из уст убийцы услышал имя Калача. И тогда те, кто поддерживает Калача, потребуют ответа у него. Они поверят. Они поверят в это, если в это поверит Симоненко. А для этого еще нужно, чтобы погибли двое – мать и дочь. А потом еще мнимый убийца. А потом… Кто еще погибнет, прежде чем будет отведена угроза от него и его города?

   Симоненко отставил в сторону пустую чашку, аккуратно стряхнул с колен крошки:

   – Кстати, об информации. Вы ничего не слышали о сорвавшемся со скалы парне?

   – Сорвавшемся со скалы? – Король удивился почти искренне. – Когда?

   – Сегодня, около семнадцати ноль-ноль. И, кстати, неподалеку от той самой пещеры. Я уж, было, подумал, уж не отходы ли это ваших исследований.

   Король изобразил на лице искреннее изумление и вдруг понял, что отличает этот их разговор от всех предыдущих. Симоненко впервые разговаривал с ним не как с мэром города, не как с высокопоставленным чиновником, а как с главой преступной группировки. Действительно, до этого времени им удавалось поддерживать чисто официальные отношения. Оба понимали, что подразумевается под всеми корректными разговорами о порядке в городе и о взаимодействии милиции с городскими властями, но это было как бы вынесено за скобки.

   А сегодня Симоненко не скрывает своего отношения к нему. Почувствовал, что трон шатается? Вряд ли, для него это тоже катастрофа. Симоненко не может не сознавать всех тех последствий, которые это может иметь для города.

   И вдруг как вспышка. Король даже закрыл глаза. А вдруг все это произошло с ведома Симоненко. Вдруг Калач связался с ним и уговорил. Купил неподкупного? И тогда все эти ухищрения с ложным следом, убийство свидетельницы – все это впустую? Король открыл глаза. Этого не может быть. Симоненко не может сделать такого, он просто не способен на такое. Не способен.

   Как был не способен Король на то, чтобы позволить убить невиновных. Все меняется. Король внимательно, даже чуть наклонившись, посмотрел в глаза Симоненко. Тот дернул углом рта. В его глазах не было скрытого торжества. Там была ненависть и презрение. Презрение и ненависть. И понимание.

   – Вы не бойтесь, Олег Анатольевич, я не с ними. И никогда с ними не буду. Я вам обещаю.

   В кабинет заглянул секретарь:

   – Извините, подполковника Симоненко просят к телефону.

   Симоненко встал, не торопясь подошел к столу, взял телефонную трубку.

   – Слушаю. Да. Понял. Выезжаю. – обернулся к напрягшемуся Королю, – пришел в себя мой скалолаз. Я в больницу.

   – Вы полагаете, что он может быть связан с нашим делом?

   – Я не знаю, связан ли он с вашим делом, я знаю только, что при нем был найден пистолет и почти штука баксов. Тысяча долларов. Сейчас попытаюсь узнать, может ли он говорить.

   – Пистолет, деньги. Может быть все–таки…

   Симоненко взялся за ручку двери, обернулся к Королю:

   – А вы бы поверили в возможность такой случайности? Вероятность такого равна нулю. Двум нулям.

   И Симоненко, не прощаясь, вышел из кабинета. Секундная стрелка в голове щелкнула и впилась в висок. Король прижал руку к голове. Проклятые часы. Они исполосуют его всего.

   Суета

   Боль не оставила Карася ни на мгновение. Когда он перестал кричать, это вовсе не значило, что боль перестала его терзать. У него просто кончились силы, чтобы на нее реагировать. Боль отрезала его от всего мира и захлестнула все внутри его, вытеснив все чувства и мысли, заменив их собой, необъятной и всепоглощающей.

   Она не пульсировала, не накатывала приступами и не пыталась смять его тело спазмами. Она достигла своего пика и полыхала у него внутри.

   Когда Сявка и Локоть на руках отнесли его к осыпи и неловко качнув бросили на камни, он не испытал ничего кроме своей слепящей боли. Ни камни, разрывающие его тело, ни удар об асфальт дороги к его боли ничего не добавили. В нем просто не осталось места для новой боли. Не осталось ни малейшего кусочка в его мозгу не занятого этой болью.

   Карась не мог ни шевелиться, ни кричать. Его рецепторы, его нервы были перегружены жгучими сигналами настолько, что больше ничего не могло втиснуться в этот хаос. Некоторое время мозг еще пытался управлять телом, но потом захлебнулся болью.

   Он ничего не видел и ничего не слышал, кроме стены, стены, возведенной вокруг него болью. Даже страха не было. Для него не было места. Даже сердце дало сбой, сжатое болевым шоком. И оно бы остановилось, если бы врач не ввел в тело Карася иглу.

   Но даже тогда боль не отступила. Под действием лекарства она просто застыла в мозгу и теле Карася, словно замерзший огонь. Глыба заледеневшей боли, и его тело, натянутое на эту глыбу. Он не испытал облегчения. Он не смог его ощутить и оценить. Кто-то нажал на стоп, фильм замер, зрители смогли отдохнуть, а потом кто-то снова запустил пленку.

   И снова боль, и снова холодное волшебство иглы, и снова кнопка стоп, и снова… Карась так и не почувствовал, сколько раз замирала в нем боль. Он не знал, что врач после разговора с человеком Грека держит его в бессознательном состоянии, до особого распоряжения, он не знал, что им интересуется много очень влиятельных людей. Он ничего это не знал и не ощущал. До тех пор, пока в больницу не приехал сам Грек. Но даже тогда Карась не смог осознать, что с ним происходит. Просто завеса боли немного раздвинулась.

   Совсем немного, ровно настолько, чтобы пропустить в мозг Карася тихий голос. Тихий знакомый голос.

   – Здравствуй, рыбка. Помнишь меня? Помнишь, меня не забывают.

   Ужас всплыл из глубины его мозга, оттуда, где все, казалось, уже было выжжено. Нет, не надо, только не это, только не этот голос! Все это осталось в его мозгу. Тело дернулось и ослабло. Его кишечник и мочевой пузырь не выдержали.

   – Да ты никак, паренек, обделался весь. Это хорошо, значит узнал. Тебя сейчас будут спрашивать, что ты делал в городе. А ты скажешь, что был в кафе «Южанка». Слышишь? В каком кафе ты был?

   Карась напрягся и тут как бы со стороны услышал, как кто-то его губами шепчет: «Кафе «Южанка»«. Это его боль шевелила разбитыми губами, его боль и страх. Он просто не мог не подчиниться этому голосу, этому тихому голосу, медленно пробирающемуся к его обожженному мозгу сквозь клубы боли.

   – Умница, а когда тебя спросят о том, кто тебе приказал всех убить, ты скажешь – Калач. Калач. Калач. Повтори, рыбка.

   – Ка-калач…

   – Умница. А стрелял ты из автомата.

   – Автомата…

   – И больше ни на какие вопросы ты отвечать не будешь, пока я тебе не прикажу. Если ты ответишь правильно и вовремя замолчишь – получишь укол. И сможешь уснуть. Тебе не будет больно.

   Ему не будет больно. Эта мысль ворвалась в тот участок его сознания, который освободился после исчезновения голоса. Боли не будет. Боли не будет. Боли не будет. Боли не будет. Кафе «Южанка»… Боли не будет… Автомат… Боли не будет… Калач… Мне приказал Калач…

   Он шептал эти слова как заклинания, как молитву. Пусть боли не будет. Он не кричал только потому, что не было сил и потому, что тихий голос не приказал ему этого делать. Тихий голос всегда выполняет то, что говорит. Когда он шептал ему миллион лет назад о том, что сейчас придет боль, то боль пришла. Теперь она может уйти, нужно только сказать эти слова. Неважно, что их смысл не понятен, неважно, что он не понимает, кому их говорит. Боль должна отступить. Ему пообещал голос.

   И Карась отвечал на вопросы подполковника Симоненко. А потом, ответив на три важных вопроса, замер в ожидании того момента, когда боль отступит. И боль отступила. Врач, тщательно проинструктированный Греком, потребовал, чтобы подполковник вышел из палаты и прекратил допрос. Симоненко вышел из палаты, а врач сделал Карасю укол.

   Симоненко, с трудом выносивший запах мочи и экскрементов, остановился в коридоре возле открытого окна. Глубоко вздохнул. Все-таки чудо произошло. Несчастный случай принес в его руки убийцу. Более того, убийца даже смог назвать имя заказчика. Как же это Калач так подставился?

   Не повезло. А Королю наоборот, подфартило. Жаль, что сейчас слишком поздно. Симоненко взглянул на ручные часы – двадцать один пятьдесят две. Завтра нужно с утра вызвать свидетельницу, провести опознание. Выставить охрану у палаты немедленно. Два человека с автоматами.

   Отдав распоряжения, Симоненко спустился к машине. Душно. Темно и душно, как в кошмарном сне. Поехать снова к Королю, порадовать. Или лучше в управление.

   – В управление, – сказал Симоненко водителю, сев на заднее сидение «волги». Нужно плотно пообщаться с экспертами.

   Наблюдатель

   Порядочные и воспитанные люди всегда приходят вовремя. Точность – вежливость королей. Где же их теперь найдешь – королей и порядочных людей? Нет, воспитанного человека найти можно, легче от этого не станет. Вот, например, он, Александр Гаврилин, как оказалось, очень воспитанный человек. Не зря его воспитывали столько лет. Семья, школа, армия, университет – это уже не в счет, пустяки и детский лепет.

   Людей надо любить! Подпись – мама. Скажи мне кто твой друг, и я скажу кто ты. Подпись – Римма Эдуардовна, классный руководитель. Приказ командира – закон для подчиненных и должен быть выполнен беспрекословно, точно и в срок. Дисциплинарный устав Советской Армии, кажется. Высказываниями, почерпнутыми в университете можно обклеить фасад этого самого университета, и все они, как одно, учат разумному-доброму-вечному.

   Из-за поворота вынырнула машина. Козел! С дальним светом по городу! Куда милиция смотрит. Хотя, это как раз понятно. Слава Богу, объяснили. Милиция из всех сил смотрит вокруг себя в поисках как бы заполучить его группу. Его группу. Большими неоновыми буквами, на полнеба – ЕГО ГРУППА. Или лучше лучами прожекторов. И фейерверк. Жил себе, жил. И на тебе!

   Нет, вообще-то он сейчас должен был ощущать либо эйфорию от стремительного роста своей карьеры, либо деловитую озабоченность перед лицом важного боевого задания, Пополам с умилением. Нам доверили. Надо же! Не прошло и месяца со дня выпуска нашего самого секретного в мире учебного заведения, как нам уже доверили. Бери, говорят, Гаврилин, особую группу в свое распоряжению и приступай к управлению человеческими судьбами.

   Гаврилин посмотрел по сторонам. Хорошо, что из двух маршрутов движения к гостинице он избрал наименее людный. Если бы он двинулся по набережной, то все отдыхающие бросились бы ему навстречу с вопросом: «А почему вы так светитесь, молодой человек?». И он бы им отвечал с важностью и достоинством, что теперь каждого из них могут убить по его приказу. Трепещите, несчастные.

   Это называется манией величия. И свидетельствует только о том, что с нервами у него проблемы. И не только с нервами. У него еще проблема с дальнейшим существованием на этом свете. Тезка очень внятно предупредил, что жизнь его могут заинтересоваться на предмет ее сокращения. И что самое забавное, даже приблизительно не сообщил с какой стороны ожидать терминатора. Время разговора было потрачено с аккуратностью и эффективностью, свидетельствующими о рациональном складе ума.

   Сказано было все, и он даже мог прийти на свое свидание вовремя – в двадцать два часа. Точно, как король. Мог, но решил прогуляться. Услышанное нужно переварить до того, как придется переваривать еду. Одновременно и то и другое желудок не выдержит.

   И вообще, как должен реагировать нормальный человек, получив в свое распоряжение группу убийц? Петь и танцевать? Или начать составлять список кандидатов на тот свет? Этот мне на ногу наступил год назад, та слухи распускала, а тем двоим стоит припомнить, как они меня в третьем классе на большой перемене лупцевали в раздевалке спортзала.

   Как должен реагировать нормальный человек? И встречный вопрос – где вы тут видите нормального человека?

   Из-за поворота снова вылетела машина, и снова с дальним светом. Полной город идиотов и убийц. Извините за каламбур. Гаврилин сошел с дороги и сразу же влез в заросли чего-то очень колючего. Чертополох. Очень символично. Либо задавят, либо во что-нибудь влезешь сам. Или вступишь.

   Хоть что-то в этом городе есть нормального. Освещение улиц. Вернее, его отсутствие. Столбы стоят вдоль дороги через каждые пятьдесят метров. На фоне неба они выделяются как очень черное на фоне просто черного. И это все. Вот потому и машины ездят с дальним светом. Чтобы встречному было понятно, что из-за поворота сейчас кто-нибудь вынырнет. Чтобы не было столкновений.

   Кто бы ему подсветил. Чтоб столкновения не было. Так, мол, и так, дальним светом, можно даже азбукой Морзе – не подходи, убьет. Так нет же. Все в темноте, все внезапно.

   Спокойно. Нервы нужно держать в узде. Рано или поздно такое должно было случиться. Что, зря на занятиях они изучали и тактику, и способы проведения силовых акций. Называлось это все очень корректно – устранение, мишени, огневой контакт. Кто-то из курсантов даже после первых занятий обратился к ним со словами «господа-убийцы». Все посмеялись.

   Гаврилин свернул в приоткрытые ворота пансионата «Южный». Здесь можно было срезать немного пути, он это отметил еще в первые дни, когда занимался изучением местности. Тогда же, кстати, подивился богатству и разнообразию названий в этом курортном городе. Только юг и производные от него. Иногда с добавлением одного двух слов.

   В пансионате, не смотря на распорядок дня, жизнь била, не то чтобы ключом, а так, ключиком. Из открытых дверей культурного центра доносилась музыка и невнятные голоса. Танцы. Основные аллеи парка освещались. И неестественный свет неоновых ламп придавал лицам гуляющих живенький оттенок трупов не первой свежести. Гаврилин посмотрел в лица идущей навстречу парочки и содрогнулся. Чтобы при таком освещении влюбиться, нужно иметь склонность к некрофилии. Хотя, может быть, на этих аллеях мужья и жены проходят курс взаимного отвращения, а те, кто хотят любви, шляются по боковым неосвещенным аллеям. Щебечущие призраки.

   До гостиницы осталось метров триста, но Гаврилин шагу не прибавил. Наоборот, он перешел с медленного шага на очень медленный. После инструктажа посещение гостиницы приобрело оттенок двусмысленности. Второй этаж, номер двести восемь.

   Место жительства той самой роковой блондинки. Зайти проедать? Здравствуй, Даша! Ну, как дела? Есть еще порох в пороховницах? А патроны в обоймах? Я теперь за вами наблюдатель. Слышал, вам тут еще кого-то убить надо? Надо? Ну, тогда обеспечь мне, милая, контромарочку в первый ряд. И, пожалуйста, где – ни будь в тенечке, а то я еще в себя не пришел после термической обработки на летней площадке.

   Смешно. До слез. Она бы, наверное, юмор оценила. И приятели ее тоже бы присоединились к общему веселью. Черт. В этом то вся проблема. Или не вся. Что папин приятель вкладывал в термин «передать группу»? Только то, что теперь о роде деятельности этой троицы стало известно еще и недавнему выпускнику школы суперагентов? И все.

   Адреса, явки, пороли. Очень интересно. И для чего все это? Ему не сообщили ни цели этой стрельбы, ни будущей. Даже о том, что стрельба еще продолжится, Гаврилин сам догадался из обтекаемых фраз инструктора.

   Та мысль о смелом шаге под пули врага теперь выглядит забавной. Иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. У него есть информация и ему никто не потрудился даже намекнуть, что теперь с ней делать. На какой гвоздь повесить.

   Гаврилин остановился возле арки выходящей на набережную. Со стороны могло показаться, что он просто рассматривает толпу отдыхающих, вышедших на ночной променад. На самом деле мозг Гаврилина лихорадочно работал. Все действительно выглядело странно. Он, естественно, оставлял за начальством право на тайные планы, но и начальство должно было признать за ним право на оценку сложившейся ситуации.

   При соблюдении всех внешних атрибутов доверия и ответственного задания, все оставалось на месте. Как и в течение двух последних недель, он все еще продолжал оставаться в положении мебели, которую передвигали по комнате в поисках наиболее приемлемого расположения. Мнение мебели, естественно, никто не собирался спрашивать. Стоять. Если не в углу, то посередине комнаты.

   Сам характер выбранной Гаврилиным службы подразумевал возможность подобной ситуации. Может быть, для достижения цели действительно нужно, чтобы кто-нибудь молодой и красивый в течение двух недель приобретал шоколадный загар. Может быть, по приезду, ему придется в бане изображать бывшего курортника, и загар будет как нельзя более кстати. Может быть.

   Не исключено также, что, сидя в кафе, он также выполнял очень важную роль, или кто-то просто решил проверить, как он поведет себя при стрельбе. Эту мысль, кстати, нужно будет потом додумать, решил Гаврилин и посмотрел на часы. Кстати, нужно будет и все остальные мысли додумать потом. Гаврилин потряс головой, отгоняя тяжелые мысли. Приказы вначале исполняются и лишь потом обдумываются. Это, естественно, если не поступит приказ обо всем забыть.

   Гаврилин, понимая, что просто тянет время, медленно ощупал свои карманы. Нет, в состоявшейся беседе был и положительный момент. Это когда тезка протянул ему деньги и сказал, что особенно можно не экономить. Это хорошо. Теперь он совсем как Джеймс Бонд – богатый и независимый.

   Как независимые государства, о которых незабвенной памяти школьный учитель обществоведения говорил, что они постольку независимы, поскольку от них ничего не зависит. Как от Александра Гаврилина. Каким он был, таким он и остался. Разве что теперь он стал счастливым обладателем новой информации. Информации. Вот оно.

   Если бы там, в кафе, у него спросили, а что, собственно, он тут делал, можно было со спокойной душой заявить, что он, собственно, ни хрена и не знает. А вот если ему подобный вопрос зададут теперь, то…

   Чем дальше в лес, тем толще партизаны. В смысле, век живи – век учись. Вот ведь странно, сколько народу о себе эту фразу произносит, и почти никто не договаривает окончание народной мудрости. А дураком останешься. Соображал бы быстрее – спросил бы у знающего человека. А теперь… А теперь остается только надеяться, что ему будет отведен тот век, за который он сможет продолжать оставаться дураком.

   Гаврилин тщательно завернул и глубоко засунул в память свои мысли, попахивающие неприятностями. Будем надеяться, что его не для того готовили почти пять лет, чтобы сделать козлом отпущения в первой же операции. Хотя…

   Гаврилин смачно сплюнул, сунул руки в карманы брюк и двинулся к гостинице «Юг». Беззаботный курортник в поисках приключений. Молодой и симпатичный. Но когда девушка, постреливая тщательно нарисованными глазками, спросила «Который час?», симпатичный и безмятежный молодой человек, не меняя безмятежного выражения симпатичного лица спокойно сказал: « Будем надеяться», чем привел девушку в состояние легкого изумления. Потом красотка решила, что ее послали особенно изощренным способом, и хорошо поставленным голосом громко и внятно сказала: «Козел, блин!».

   На что Гаврилин внимания не обратил. Его ждала Марина. И еще полная неизвестность.

   Мусор

   Вначале спросить есть ли кто дома, кроме него и сразу же влепить пулю в лоб. Точно над сломанным и вечно сопящим носом. И голова вдребезги. Как у того быка в кафе. Разлетится черепушка вместе со всеми его дурацкими мыслями и опасными знаниями.

   Мусор вспомнил серо-белесое месиво, обильно сдобренное красным на пороге кафе. И не почувствовал ничего, кроме легкого возбуждения. Он не боялся. Он, блин, совершенно не боялся. Эта мысль радовала и одновременно беспокоила.

   Умом Мусор понимал, что сейчас он должен был бы волноваться. Должен был. Такое волнение у него обычно выражалось холодом в желудке и легким внутренним ознобом. Мандраж. Это называлось мандраж, и, не смотря на свою внешнюю невозмутимость, Мусоргскому иногда приходилось часами сдерживать себя в ожидании чего-то неприятного.

   А сейчас ничего подобного. В голове раз за разом прокручивался сценарий – спросить есть ли кто в доме, достать пистолет и разнести на хрен башку Васеньки Кинутого.

   Стрелять нужно с порога. Сразу, не входя в комнату. И тут же уходить. Вернуться за Нинкой и отвести ее в пещеру. Там пропустить мимо себя вперед и пристрелить. Тоже в голову.

   Или трахнуть ее напоследок? На память. Мусоргский почувствовал, как губы растягивает улыбка. На память об убиенной Нинке, бестолковой соске из киоска. Дурацкая мысль. Понятно, что дурацкая, еще чего, по сперме определят. Но – забавно. Придет же такое в голову!

   Старший лейтенант милиции Игорь Иванович Мусоргский все может. Он всех кинет, и парней Короля и ментов Симоненко. Мусор поймал себя на том, что мысленно уже отделил себя от ментов. Хватит. Он замочит Кинутого, закопает Нинку и через пару месяцев уйдет из милиции. По собственному желанию. И никто его задерживать не будет. Не нравится им участковый Мусоргский. Не очень и хотелось.

   Мусор покосился в сторону настенных часов. Время еще есть. Медленно меняются цифры. Не торопятся. Мусор сидел в кресле перед выключенным телевизором. Справа от кресла – сумка – сумка с деньгами. Хорошо, что благоверная сегодня на дежурстве. Можно вот так спокойно посидеть с закрытыми глазами, поглаживая пистолет.

   Вот тоже странно! За все время работы в милиции ни разу он не испытал к оружию того, что испытывает к этой бандитской волыне. И хрен с ним, что этот ствол импортный, а на службе приходилось тягаться с допотопным «макаровым». Не в том соль.

   Мусор провел пальцем по ствольной коробке и глушителю. Будто к себе самому дотронулся. Как по руке погладил. «Макаров» его служебный – он представлялся Мусоргскому как приспособление для продырявливания фанеры и бумаги. Железяка хренова для выполнения осточертевших обрядов. В ушах гильзы, вместо наушников, за спиной испуганные менты, передающие друг другу слухи о карах, грозящих тем, кто из трех патронов хоть один раз не попадет в мишень и равнодушные рожи тех, кто записывает результаты. Что, Мусор снова отстрелялся на пять баллов? Должен же и он хоть что-нибудь уметь.

   Мишени тоже совершенно безразлично – попал он в нее или нет. Дыркой больше, дыркой меньше. А этот, с глушителем, обещает куда больше.

   Выстрел, острый запах сгоревшего пороха и брызги мозгов вперемешку с кровью. Надо будет Васю к себе близко не подпускать и Нинку отпустить метра на полтора, чтобы его не забрызгало. Ему это совсем ни к чему. И не забыть оружие в багажник положить. Мусор недовольно поморщился. Твою мать, чуть не забыл. Забрать у Нинки сумку с оружием. И Васю мочить на пороге придется не сразу. Пусть он вначале сам в машину стволы отнесет, а уж потом и его очередь. Нужно чтобы все было чисто.

   Кстати, нужно помыть посуду. Не хватало, чтобы жена с утра устроила сцену. Это чем же ты был занят, что посуду не успел с самого ужина помыть? Мусор посмотрел на часы. Еще чуть времени есть. Встал, аккуратно положил пистолет на кресло и пошел на кухню. Все должно быть чисто.

   А у Васи во дворе пыль. Лучше с дорожки не сходить. У этого пидора от ворот к дому проложена дорожка из стеклоблоков. Натягал со стройки в прошлом году. Значит, войти во двор, прикрыть за собой калитку. Забор высокий, никто с улицы не заметит. Спросить где Васина жена.

   Если он один, подозвать к себе и выстрелить. Жаль. Жаль, что Васиных глаз не увидит. Не помнит он, есть у Васи во дворе освещение или нет. Если бы было. Или ну его на хрен. Без света, так без света. Утром на всю можно будет посмотреть. Вызовут обязательно, участковому положено присутствовать. Вот и полюбуемся, есть у Кинутого в голове мозги или нет.

   Мусор поставил в сушку вымытую посуду, тщательно вытер руки. Пора. Нинка уже, наверное, ждет, волнуется. Жаль, что больше уже не придется ее отхарить в киоске! Ну, ничего не поделаешь.

   Бедная дурочка! Она думает, что самое страшное в жизни, это когда старший лейтенант милиции Мусоргский свой прибор достает. Мусоргский прошел в комнату, которую жена по-деревенски называла «залой», включил телевизор, обтер пистолет о рубашку и осторожно сунул его за пояс, предварительно проверив предохранитель. В карманы брюк положил запасные обоймы, поднял с пола сумку и вышел из квартиры не выключая свет.

   Кинутый боится Короля, Нинка боится снова получить за щеку. Не того боитесь. Совсем не того. Ладно. Можете еще немного побояться. И ты, вечно сопящий урод, и ты, Нинка, которой жить всего на час больше чем Васе. А тому жить еще минут тридцать.

   Король

   Грек застал только окончание телефонного разговора Короля с Симоненко. Король слушал подполковника, не перебивая, только один раз спросил « Вы уверены?» и по выражению его лица Грек понял, что ответ прозвучал утвердительный. Симоненко уверен.

   Конечно уверен. Еще бы, сам убийца на смертном одре признался и даже назвал имя заказчика. Это у Грека получилось просто классно.

   Прежде чем приехать к Королю, Грек успел проинструктировать Женю обо всем необходимом. Толковый парень. Нужно будет его протолкнуть на освободившееся место Мастера. Только очень аккуратно. Чтобы ни Королю, ни Качуру и ни Селезневу не пришло в голову, что Грек хочет усилить свои позиции. И так уже Король странно смотрит. Король попрощался с Симоненко и положил трубку.

   – Начальник милиции лично получил показания и почти не сомневается в их достоверности.

   – Как и ожидалось.

   – Да. – Король замолчал, перекладывая с места на место перед собой карандаши.

   Ну, подумал Грек, не тяни, говори. Ты сам должен заговорить о свидетельнице и ее дочке. Сам. И ты заговоришь.

   Потому, что время идет. И выбора у тебя уже нет.

   – Симоненко сказал, что завтра пораньше произведет опознание с участием свидетельницы.

   – Как же без этого. Это обязательно, – медленно сказал Грек.

   Не будет он тянуть Короля за язык. Он сам пройдет весь путь. И сам примет решение. И скажет об этом вслух, и не будет у него ни малейшего оправдания перед собой, что не понимал он, чем это для бабы обернется.

   – У вас все готово? Для… – Король выталкивал из себя слова с натугой, – для устранения женщины.

   – Этой мамаши с дочкой? Да, нужно только отдать команду. Король набрал воздуха, сказать ничего не успел – зазвонил телефон. Прямой. Король взял трубку:

   – Да? – лицо его внезапно изменило выражение, стало мягким и усталым. – Добрый вечер. Извини, не смог позвонить… Много работы… Нет, приеду очень поздно… Или, может, придется переночевать здесь… Не беспокойся, поел… все нормально… и голос нормальный… просто немного устал… да, жара… как там девочки?.. ну объясни им, что папа занят… поехал за подарком… как Дашка?.. больше не кашляет?.. хорошо… да не волнуйся, все у меня в порядке… что?.. те двое, что приехали днем?.. не обращай на них внимания… да… не беспокойся, они прекрасно переночуют на веранде… покорми… так надо… ну, правда, ничего страшного не случилось… слухи?.. с каких пор ты веришь слухам… действительно стреляли… все, целую… и я тебя тоже… спокойной ночи.

   Король положил трубку и с минуту молчал, глядя на секундную стрелку часов и постукивая пальцами по крышке стола. Ему нужно собраться. Взять себя в руки. Жена позвонила не вовремя. Минут бы на пять позже и страшные слова уже были бы произнесены. Теперь все нужно начинать заново. Убить мать и девочку. Грек не зря напомнил Королю еще и про девочку. Двенадцать лет. Найти другой выход.

   Поискать и найти. Король сжал виски руками, стараясь остановить движение секундной стрелки в мозгу, но вспомнил, что в кабинете сидит Грек и руки опустил. Взгляд остановился на фотографии жены и дочерей.

   Ему есть что терять. Если погибнет он – им будет особенно трудно. Он сделает это ради них? Нет, нет и нет, он даже косвенно не станет пачкать их в этом. Это произойдет только потому, что так нужно для дела, для его дела. И пусть Грек думает что угодно, но он – Король. И он должен думать не только о себе, но и о своих подданных. О людях, которые ему поверили, и за которых он теперь отвечает. Даже если они всего лишь воры и убийцы.

   Как благородно. Как мерзко. Он начал врать уже сам себе. Он просто испугался. Он это сделает потому, что ему страшно.

   И еще для того, чтобы ушла из головы царапающая боль.

   – Все готово? – спросил Король.

   – Все.

   – Сколько на это уйдет времени?

   – Максимум минут тридцать – сорок.

   Король закрыл глаза, вздохнул раз, другой. Часы. Если бы стрелка перестала прыгать!

   – Давай команду. И сразу же сообщи мне, – Король почему-то перешел на «ты», но ни он, ни Грек на это не обратили внимания, – я буду ожидать здесь. После этого сразу же свяжусь с… нашими друзьями и сообщу, что убийца найден.

   Грек вынул из кармана сотовый телефон и набрал номер.

   – Это я. Начинай. Остальные? Остальным дай бабок и отправь погулять. В кабак, чтобы не потерялись. Скажешь, что водитель вернется завтра утром. Все.

   Грек спрятал телефон и вопросительно посмотрел на Короля. Король на взгляд не ответил. Нажал кнопку селектора и сказал:

   – Две чашки кофе, крепкого. И коньяк. Бутылку.

   Потом Король, вспомнив разговор с Симоненко, спохватился.

   – Нужно немедленно послать людей по дворам на участке Мастера. Симоненко сказал, что завтра с утра отправить своих на поиски «форда», на котором приехал Лазарь. Нужно успеть как можно быстрее.

   – Сделаем, – уверенно сказал Грек и стал набирать номер телефона.

   Суета

   В городе все шло своим обычным курортным чередом. Как и днем лихорадочное возбуждение сконцентрировалось на узкой полоске, зажатой между парками пансионатов и морем, утыканным отражениями звезд. Если кто-нибудь из отдыхающих говорил, что идет на набережную подышать свежим воздухом, то это свидетельствовало либо о неточном словоупотреблении либо о наивности говорившего. Коктейль из липкой влажности разлагающегося моря, пыли и дыма мангалов был чем угодно, но только не воздухом. Тем более, свежим.

   На набережную шли, чтобы выполнить обряд, чтобы изобразить красивую жизнь, чтобы потратить деньги. Просто потому, что идти все равно больше некуда, а ложиться рано спать на курорте казалось глупостью и преступлением. Спать можно и дома.

   Люди бродили от бара к кафе и от мангала к мангалу, повинуясь не столько разуму, сколько смеси инстинктов, обычаев, привычек и тяге к стадности. Почти никто из бродящих по набережной, отгороженной от всего света огнями фонарей и хаосом звуков, никогда не пошел бы гулять по пустой набережной. А так, в толпе, люди начинали чувствовать себя если не комфортно, то защищено.

   Люди ходили, сталкивались, перекрикивали шум, принюхивались к запахам, стараясь отделить запах еды от вони слабо вздрагивающего моря и букета, источаемого потными телами и мусором, не вывезенного с самого утра и успевшего уже забродить.

   И странно было вовсе не то, что кто-то не обращал внимание на все это. Странно было то, что некоторым это даже нравилось. Они с наслаждением вдыхали воздух и потом целый год тосковали по этому аромату курорта. Это как наслаждение запахами самых изысканных сыров. Для человека непосвященного – смрад. Для знатока и любителя – обещание наслаждения.

   Как обычно, толпа на набережной делилась на тех, кто деньги тратит и на тех, кто помогает им это делать. Надрывали голоса торговцы, ревели звуковыми колонками бары и кафе, полыхали огнями иллюминации рестораны и танцплощадки. С одной из площадки в небо ударил пучок лазерных лучей и все стало напоминать сцену вторжения инопланетных чудовищ.

   Местные проститутки внимательно следили за возможным появлением заезжих конкуренток и пытались отфильтровать из общего потока своих клиентов, которым лень, общая глупость или уродство не позволили завязать курортный роман, и единственной возможностью побаловаться женской плотью для которых осталась возможность обменять деньги на удовольствие.

   Никто из бродящих по городу и по набережной не представлял себе, с кем столкнется в следующую минуту. И даже если поток отдыхающих, желания или просто судьба влекли его навстречу неприятностям, большинство из людей продолжали считать, что действуют самостоятельно, по собственному побуждению и независимо от чьего-либо желания.

   И только единицам было дано понять, насколько они ошибаются.

   ЧАСТЬ 2

   Глава 8

   Суета

   Локоть и Сявка совсем уж, было, решили плюнуть на нытье Графина и напиться. Это было, конечно, не то, что набить пару хлебал, но позволяло немного расслабиться и притупить жажду реванша. Графин уже почти пришел в себя, уже мог не сидеть согнувшись над помойным ведром, прижав руки к желудку, он даже ходил по комнате, пытаясь втолковать двум идиотам, что нажираться – себе дороже, что ничего еще не кончилось, что в любой момент, в натуре, с ними может произойти все, что угодно.

   Пень в разборку не лез. Он сидел возле окна и ожидал, когда за ним приедут. Нашли о чем спорить, козлы. Водяры им захотелось, сучки. Это они могут – ужраться и пойти по шалавам, или еще куда. Им не нужно на ночь глядя сидеть за баранкой и везти хрен знает что, хер знает куда.

   – Заткни хавало, – взревел Локоть, – хто ты такой, чтобы мне мозги трахать? Да я тебя!..

   – Да пойми ты, блин, ужрешься, а утром проснешься на том свете. Мозги совсем отбили тебе сегодня.

   Сявка громко сопел, но в диалог не вмешивался, всем своим видом демонстрируя поддержку Локтя.

   Внезапно Пню в голову пришла классная мысль. Нужно просто поддержать быков, выпить как следует, и тогда, может, не придется никуда ехать. На фиг местным пацанам пьяный за рулем? Озаренный этой идеей, Пень отвернулся от окна, и именно в этот момент к дому подъехала машина.

   Все четверо ее услышали сразу и замолчали. Графин попятился к кровати и споткнулся о ведро.

   – Твою мать! – вырвалось у него, но никто в комнате на это внимание не обратил. Все смотрели на дверь. Скрипнули доски крыльца, раз, два, три. Трое. Локоть и Сявка встали на всякий случай из-за стола, бутылка оказалась в руках Сявки.

   Входная дверь с силой распахнулась. Женя остановился на пороге и внимательно осмотрел комнату:

   – У вас здесь и вонища! Блевотину свою выносить нужно. И комнату проветривать. Это для здоровья полезно.

   – Для здоровья полезно людей так не бить. Охренели совсем, – набрался смелости Графин.

   – Это точно. Это ты молодец, верно подметил. Самый ништяк, – согласился Женя и шагнул в комнату. За ним сразу же вошли двое давешних спортсменов с набережной. Женя взял стул и сел к столу.

   – Водку это вы тоже правильно придумали. Молодцы. Не нужно было только на чужой территории лоходром устраивать. Не благородно это и для здоровья вредно. Да вы садитесь, чего там зря маячить.

   Женька говорил спокойно, даже доброжелательно, с улыбкой. Легкой такой, чуть насмешливой улыбкой. Графина словно обожгло. Не отдавая себе отчета, Женька и держался и говорил в манере Грека, того самого мужика, который вот также не торопясь и с улыбкой, превратил Карася в окровавленный мешок. Лучше бы он орал и угрожал.

   – Вы нас, ребята извините, ошибочка вышла. Спутали мы вас с другими. Тут такое дело получилось, что на наших наехали приезжие, есть несколько покойников. Ну, тут под горячую руку вы и подвернулись. С вашим, как его…

   – Карасем.

   – Да, Карасем, совсем погорячились. Вы уж простите. – раскаянья на лице Женьки не появилось, но Графину показалось, что говорит он искренне.

   – Что с ним? – решил воспользоваться моментом Графин.

   – Все нормально. В больнице, его немного зашили, врач сказал, что недели через две сможет вставать.

   – Там еще менты к нему не приходили? – внезапно спросил Пень и вздрогнул, когда взгляд Жени стремительно упал на его лицо. – Должны были же к нему менты прийти, положено ведь?

   – Сегодня менты наши заняты. В карточку записали, что он упал со скалы. Случайно. А вот завтра мы его с вами и заберем. Вечером, попозже.

   Женя сунул руку в карман легкой куртки и бросил на стол доллары. Купюры легли веером, десять сотенных.

   – Чтобы ничего вы на нас не держали – это вместо извинения. Это вам, за беспокойство и за – Женя махнул рукой в сторону перевернутого ведра, – Карасю вашему, само собой, тоже перепадет. С ним Грек лично переговорит. Типа, извинится. Чтоб только без обид, пацаны. Ладушки?

   Локоть покосился на Графина, потом на Сявку. Все это было необычно, но не лишено некоего шика.

   – Ладно, – сказал Графин, – чего там.

   Такое окончание неприятностей его устраивало полностью. Это нормально. Карась оклемается, еще посмеемся вместе над всем этим.

   Женя тоже выглядел полностью удовлетворенным. Обернулся к Пню:

   – А как ты, еще не передумал подработать у нас водилой?

   – Я… это, не знаю, типа, прав у меня…

   – Не дрейфь. Тут всех делов – машину с пассажирами перегнать. Километров двести вдоль моря. Завтра приедешь обратно.

   – Да я что, я не против, только это…

   – Точно, без этого тебя никто и не пошлет, – Женя достал из кармана еще пять сотен. – Вернешься оттуда вовремя – получишь столько же. Нормально?

   – Нормально.

   – Ну, тогда – по машинам, – Женя встал и потянулся. – Тебя машина ждет на улице, а вас, парни, мы отвезем в лучший кабак города. При гостинице «Юг». Отдохнете и расслабитесь.

   Сказано все было мягко, почти ласково, но никто, даже Графин, которому совсем не хотелось идти в кабак, возражать не стал. Графин взял деньги со стола и вместе с Сявкой и Локтем вышел на улицу и увидел знакомый микроавтобус, чуть поодаль темную «восьмерку».

   – Тебе сюда, – хлопнув Пня по плечу, Женя указал на «восьмерку», – а вы – в «мерседес». Счастливо погулять. Дверцы микроавтобуса хлопнули, и он тронулся. Пень подошел к легковушке и потоптался возле водительской дверцы.

   – Все будет в порядке, – сказал Женя, – отвезешь пассажиров и назад.

   Пень посмотрел на заднее сидение. Кто-то там сидел, но кто именно – не понять.

   – Куда ехать? – обреченно вздохнув, спросил Пень.

   – Сейчас за город, налево. Там все время вдоль моря. Блокпостов там нет, никто тебя не будет останавливать.

   – Х-хорошо, – кивнул Пень и открыл дверцу. Сел. Потрогал руль, ручку переключателя скоростей, зачем-то переложил деньги из кармана джинсов в карман рубашки, вынул носовой платок и вытер лоб.

   – Да не дрейфь, все будет, как надо, – Женя захлопнул дверцу махнул рукой куда-то в сторону. Из темноты бесшумно выкатилась светлая иномарка, какая именно – Пень не разобрал.

   – Жарко.

   – Чтоб страшно не было, мы тебя будем сопровождать сзади. Чтоб ты не заблудился. Усек?

   – Усек.

   – И еще одно, – сказал Женя наклонившись к окошку, – выйдем на трассу – скорость держать не меньше шестидесяти. Притормозишь – матку выверну. Вопросы?

   – Нету, – сглотнув, сказал Пень и включил зажигание. «Восьмерка» тронулась с места, вначале медленно, а потом все быстрее, разбрасывая мелкий ракушечник, которым была присыпана дорога.

   Женя сел на переднее сидение иномарки:

   – Поехали.

   «Восьмерка» вылетела из переулка на неосвещенную улицу, не включив фары. Выворачивая руль, Пень краем глаза заметил, как справа приближаются чьи-то фары, пригнулся к рулю в ожидании удара, услышал, как взвизгнули чужие тормоза, и увидел в зеркале заднего вида как свет фар метнулся в сторону, осветив деревья. И еще он услышал глухой удар. Женина машина притормозила возле уткнувшегося в дерево «жигуленка».

   – Вот ведь козел, – сказал Женя, – это он и сам так угробится.

   Дверца «жигуленка» открылась.

   – Живой, – констатировал Женя, – трогай.

   Водитель «жигуленка» вылез из машины, посмотрел вслед удаляющимся огонькам, взглянул на светящийся циферблат часов. Он опаздывал в гостиницу. Нужно посмотреть, что с машиной, и только тогда идти или ехать, если машина побилась не сильно, за Дашей.

   Володя покачал головой. Палач будет недоволен опозданием, но здесь ничего не поделаешь.

   Недоумок чертов, вылетел из переулка как… Как бы там ни было, в гостиницу Володя опаздывал как минимум минут на сорок.

   Мусор

   Нинка ждала на скамейке возле киоска. Просто сидела и ждала, пока придет участковый. Интересно, подумал Мусор, а как она объяснила дома то, что пошла на ночь глядя?

   Не ляпнула, часом, что идет к нему? Не должна. Муж у нее хоть и рогатый, но ревнивый, заводится с полоборота и свободно может Нинке портрет попортить. А если она даже и сказала…

   Мусор улыбнулся. Сколько у нее там народу дома? Муж, свекровь и пацан? Три пули. Мусор тронул рукоять пистолета.

   Что это с ним сегодня? Словно с цепи сорвался. Всю жизнь заставлял себя приноравливаться к обстановке, отводил взгляд, если сталкивался с более сильным. Даже в ментовку пошел для того, чтобы защититься формой, чтобы погоны заставили окружающих смотреть на него с опаской.

   Вначале так и было. Не было видно Игорька Мусоргского из-за мундира и из-под фуражки. Люди сталкивались с ним, а видели только форму. Игорька болтало внутри кителя и сапог, как горошину в стакане. К нему даже неплохо относились, некоторые даже жалели его. И никто не замечал, как растет под серо-синей скорлупой тот, кого потом стали называть Мусором.

   А когда заметили – было уже поздно. Уже хозяйничал на участке не старший лейтенант милиции, а Мусор. И уже не мундир определял отношение к нему людей. Мундир превратился в элемент образа, не более. Люди боялись Мусора. Боялись и ненавидели. И никто из них не догадывался, что и он их не только ненавидит, но и боится. Боится до судорог.

   Словно ночной кошмар маячила перед ним перспектива столкновения с тем, кто его не испугается. Не испугается – и все. Вдруг найдется кто-то, кто либо не имеет за собой греха, либо не побоится ответить за грехи свои не перед Мусором, а перед законом.

   Та же Нинка могла просто пойти к Мастеру и рассказать обо всем. Или даже не к бригадиру, а просто к подполковнику Симоненко. И все, исчез бы неуязвимый Мусор, а появился бы взяточник и вымогатель Игорь Мусоргский. И его стерли бы с лица земли.

   И как бы уверенно не выглядел Мусор, в глубине сознания его всегда копошился червячок страха и неуверенности. Он мог заткнуть рты людей только страхом. И только страхом он мог повелевать в своей небольшой вотчине. И только те подчинялись ему, кто слишком низко оценивал себя.

   Но были и другие. Та же самая Марина. Он слишком мелок был для нее, для этой бляди высокого полета. Даже тогда, когда еще обслуживала она клиентов по вызову. Попытался Мусор пару раз подвалить к ней, но натолкнулся на стену и отступил. За время работы в милиции научился Мусор разбираться в людях и понимал, кто сломается, а кто будет зубами его рвать. Таких лучше обойти.

   Нет, не забывал о таких Мусор, был готов при первой же возможности припомнить все обиды. Еще вчера был таким Мусор.

   Еще в кафе, глядя на клочья чужой плоти и ощущая запах крови и пороха, он лихорадочно соображал, какие неприятности могут ему получиться из всего этого. Даже когда хотел смешать с дерьмом Малявку и когда прижал Нинку в киоске – это был прежний Мусор. Мусор, который боялся, что не придавленная гнида будет гадить ему, вершителю судеб.

   Даже когда бил Кинутого – это испуганный старший лейтенант наводил порядок на своей территории и отыгрывался на слабом. Только после того, как увидел в багажнике деньги, вдруг произошло что-то с Мусором. Взглянул он на свет другими глазами.

   Что, может Кинутый ему помешать? Хер вам, не сможет. Никто не сможет теперь помешать Игорю Ивановичу Мусоргскому, ни тот, кто боится, ни тот, кто решил повыпендриваться. Пуля сделает покладистым любого. Только после того, как решил для себя Мусор судьбу Кинутого и Нинки, почувствовал он себя действительно хозяином.

   Или подчиняйся или умри. Только так, понял вдруг Мусор, можно жить и управлять людьми. Только так.

   А Ника о чем-то сильно задумалась. Может, предчувствия у нее? Чувствует, что скоро опять брызнет на нее из чего-то прямого и твердого. Брызнет огнем и свинцом. В последний раз, Ниночка, и этого ты уже не сможешь выплюнуть. Уже подходя к Нинке тихо сзади, решил Мусор, что убьет Нинку не выстрелом в затылок, а выстрелом в рот.

   И умрет она, потаскуха, как жила, с открытым ртом и палкой во рту.

   – Заждалась? – склонившись к самому уху Нинки спросил Мусор и удовлетворенно засмеялся, увидев, как та вздрогнула.

   – Я пришла, – пролепетала дурочка, как будто и так было не понятно, что приперлась она на встречу.

   – Я вижу, радость моя, – сказал Мусор и сел на скамейку возле нее, – что дома сказала?

   – Сказала, что нужно на завтра кассу сдавать, нужно все пересчитать.

   – Молодец, соображаешь, – Мусор обнял Нинку за талию, потом рука скользнула выше, к груди, – помнишь, как мы сегодня с тобой повеселились?

   Нинка кивнула, не проронив ни звука, хотя рука Мусора сжимала ее грудь все сильнее и сильнее.

   – Я тебе еще сказал, что мне нужно найти Малявку, – руку сжать еще сильнее, до каких пор она сможет терпеть, хотя, конечно, правильно – терпеть она должна, пока он этого хочет, – я еще обещал, что тебя больше не трону, если ты этого козла найдешь, помнишь?

   Нинка кивнула. Снова молча, сука, хоть бы застонала. Мусор надавил сильнее и внезапно отпустил – только тогда Нинка выдохнула со стоном. Вот оно, то, что всегда Мусор знал – только тогда эти помои застонут и возмущаться начнут, когда их перестанут жать. Вот когда уедет Игорь Иванович Мусоргский, начнут хныкать эти бляди, что, мол, угнетал участковый. Все будут ныть, только Нинка будет молчать. Бедная недотраханая Нинка.

   – Извините, Игорь Иванович, не видела я Малявку, – Нинка сказала и затаила дыхание от страха. Видела она Малявку, вот только минут за десять до того, как вынырнул из душной темноты Мусор. И даже предупредила, что ищет его Мусор. Нинка боялась всего и всех жалела. Особенно тех, у кого не хватало сил перетерпеть беду. И Малявку этого забитого, пропитого жалела. Вот только ее никто не жалел. И Мусору она о встрече с Малявкой не сказала еще потому, что показалось ей это чуть ли не победой над старшим лейтенантом. Решилась промолчать – как в омут прыгнула. Даже сама испугалась своей решительности. Или ночь такая, жаркая, душная, когда хочется хоть раз в жизни сделать все наоборот?

   – Значит, не видела? Ну что ж, значит, любви нашей продолжаться. Но сейчас я тороплюсь, извини.

   Мусор встал, извлек из кармана ключ от киоска. Посмотрел на скорчившуюся Нинку – придерживает грудь, болит. Ладно, голову завтра придерживать не будешь. И грудь твоя тоже болеть не будет.

   Мусор забрал из киоска сумки с оружием, вышел наружу и посмотрел по сторонам. Как бы не кичился Король порядком в городе, а с фонарями напряженка. За всем не уследишь. Вот и ладно, до самого дома Кинутого нет ни одного горящего фонаря, только луна и хлипкие отсветы из полузавешенных окон квартир. И пройдет господин Мусоргский как невидимка до самой калитки в зеленом заборе. Мусор сделал несколько шагов к дому Кинутого, прежде чем вспомнил о Нинке, оглянулся.

   – Ты Ниночка, если хочешь, можешь еще поторговать, или иди прямо домой. Если мужик твой спросит, что за синяк на сиське – скажи – дверью прищемила.

   Мусоргский вернулся и больно взял Нинку за подбородок:

   – Если кому, сучка, заикнешься о чем-нибудь – пеняй на себя. Завтра я к тебе зайду часиков в двенадцать. В полдень. И скажу, что делать дальше. Поняла?

   Нинка что-то пискнула утвердительно. Ладно. Мусор снова было двинулся к Кинутому, но на втором шаге остановился. Отдать ей сумку с деньгами? Закрыть в киоске? Это было бы правильнее всего, но не мог он расстаться с приятной тяжестью денег, сильнее его это было.

   Мусор отошел на несколько десятков шагов, когда услышал возле киоска какой-то разговор. Он прижался к стене и, уронив на землю сумку с деньгами, нащупал за поясом пистолет. Прислушался. Потом успокоился и поднял сумку – два запоздалых раздолбая решили купить чего-то в киоске у Нинки. Ничего, пусть поработает.

   Мусор подошел к калитке Кинутого и стукнул ногой. Прислушался. Но слушать, в общем, было нечего – калитка открылась сразу, резко, чуть не толкнув Мусора. Кинутый дежурил возле дверей уже с полчаса. Ему очень не хотелось злить участкового.

   – Кто дома кроме тебя? – сразу же спросил Мусор.

   – Никого, как вы и сказали, отправил жену к теще в Уютное. Да вы проходите, – засуетился Вася.

   – Сумки возьми, – Мусор протянул Кинутому сумки с оружием и переложил сумку с деньгами в левую руку.

   – Отнеси их в багажник машины, быстро. И сразу же подойдешь ко мне, – сказал Мусор, разминая пальцы правой руки.

   Пулей помчался Васенька. Если бы не необходимость умирать – бегал бы ты у меня на побегушках. Мусор прикрыл за собой калитку и, подумав секунду, задвинул засов. Чтобы никто не помешал. Потом Мусор тщательно вытер правую руку о брюки и достал из-за пояса пистолет. Ладно. Все нормально, все получится. Даже луна кстати. Мусора она закрывает тенью от забора, а Кинутому осветит лицо.

   Ну, давай, Вася, где ты там возишься? Давай быстрее. Мусор, наконец, почувствовал что волнуется, но это было не волнение страха. Это было предвкушение чего-то приятного, чего-то долгожданного. Еще кончу, подумал Мусор. И действительно, как будто снова стал пацаном, и сейчас его ждет первая баба. Давай Вася, живее. Не тяни.

   Суета

   Слухи, как и положено слухам, вынырнули из ниоткуда, пронеслись как ветер между людьми и были отторгнуты. Курортникам было по большому счету наплевать на то, что погиб кто-то по кличке Мастер. Если бы информация о количестве убитых в кафе попала бы к приезжим в полном объеме, то некоторое впечатление девять трупов могли бы произвести даже на умы, воспитанные на горах кинотрупов.

   А то, что кто-то кого-то там застрелил – это не могло стать сенсацией и поэтому не стало даже воспоминанием. Такого добра везде полно. Везде кто-то кого-то лишает жизни тем или иным способом и пока это не коснется обывателя лично – он близко к сердцу это не примет. С курортниками все было понятно.

   С местными все было немного сложнее. Их, естественно, интересовала судьба обезглавленной бригады Мастера. Это был интерес не праздный. Новый хозяин территории мог смотреть на взаимоотношения с клиентами не так, как это делал Мастер.

   Никто не хотел ощутить на себе новую метлу, да и менять прикормленных быков Мастера на чужих – тоже не хотелось. В этой области слухи понемногу курсировали, но, рассуждая о том, кто заменит Мастера, люди старательно обходил вопрос – кто Мастера убрал. Все понимали, что не вовремя сказанное слово может обернуться неприятностями, что слишком много серьезных людей занимаются этим вопросом. Люди работают, и лезть в их работу никто не хотел.

   А люди действительно работали. Правда, после того, как Карась был объявлен убийцей, суета немного улеглась. Для большинства. Меньшинство, те, кому бригадиры доверяли, получили от них описания настоящих убийц и приказ продолжать поиски. Маргарита, дочь Азалии Семеновны, описала всех посетителей летней площадки кафе «Южанка» очень подробно. На ее судьбу и на судьбу ее матери это влияния не оказало. С ними все было решено, но найти настоящих убийц и, на всякий случай, настоящих свидетелей, было для Короля и Грека необходимо.

   Почти также необходимо, как и найти машину Лазаря. Тут все было проще. Минут через пятнадцать после распоряжения Грека, по территории покойного Мастера уже двинулись пары из людей Грека и наиболее лояльных мастеровых. Мест, где Мастер мог спрятать чужую машину, было не очень много, каждая пара получила всего по два-три адреса и на поиски «форда» должно было уйти не больше часа. Никаких проблем тут не ожидалось.

   И их бы и не было, если бы пара, которая должна была проверить двор Кинутого, сразу отправилась туда. Но Серый, человек Грека, решил на всякий случай зайти домой за пистолетом, мастеровой Гопа не возражал, а от дома Серого к Кинутому идти было дальше, чем по второму адресу. Там Гопа и Серый задержались всего на минут пятнадцать, на всякий случай нагнали на хозяина страху и, не торопясь, отправились к Кинутому. Даже в этом случае они успели бы к дому Кинутого раньше Мусора, но Серый вспомнил, что у него нечего курить, у Гопы курево тоже закончилось, и парни отправились к нинкиному киоску, благо он был по дороге.

   Нинка что-то была невесела. Она постоянно выглядела испуганной, но в этот вечер была настолько не в себе, что Гопа, неплохо ее знавший, даже поинтересовался, не нужно ли чего помочь. От помощи Нинка отказалась, выдала Серому пачку сигарет и, как положено, угостила парней пивом.

   Серый не хотел особо задерживаться, но было очень жарко, душно, пиво – из холодильника, и было решено, что никуда Кинутый не денется. Минутой раньше – минутой позже.

   Постоянная проблема небольших городов – все друг друга знают и постоянно сталкиваются. Невозможно пройти по улице и не встретить знакомых. Невозможно задумать что-нибудь и не натолкнуться на чьи-либо интересы.

   Симоненко на это рассчитывал. Невозможно пошевелиться в тесноте курорта и не оставить следа. Невозможно совершить поступок и не допустить ошибку. Симоненко сидел в кабинете и пытался найти зацепку в результатах экспертизы и в вещах, найденных у убитых и убийцы.

   В кафе стреляли не из пистолета, найденного у покалечившегося парня. Там было девять миллиметров, у лежавшего в больнице – семь шестьдесят два. Более того, из найденного пистолета не стреляли уже довольно давно.

   С утра предстояло искать место, где убийца провел время до убийства и после него. Искать соучастников. Соучастницу. Что смогла сказать свидетельница, так это о женщине, стрелявшей из пистолета. Не исключено, что она все еще в городе. Значит, с утра – опознание того парня в больнице, потрясти еще свидетельницу на предмет портрета женщины с пистолетом и ориентировать сотрудников милиции и стукачей.

   Симоненко потер глаза. Старость – не радость. Укатали сивку крутые горки. Очень хотелось бросить все и отправиться домой. Спать, спать и еще раз спать, как завещал великий… И все равно не пойдет. Все еще неизвестно, чем закончился сход. Что решат волки. Будет война или нет. Сам Симоненко уже связался с начальством и рапортовал о реальном кандидате на роль убийцы. Начальство выразило восторг и, судя по всему, эта информация уже попала к членам высокого собрания. Интересно было бы посмотреть в глаза Калача в тот момент, когда при всех прозвучит имя заказчика убийства.

   Весело было нам. Симоненко вышел из-за стола и прошелся по кабинету, перебирая в уме все ли учел и все ли сделал. Завтра нужно будет снять отпечатки пальцев убийцы и поискать в архивах. Кто, откуда, возможные соучастники. Сразу не сообразили, это плохо. Кроме этого нужно поторопить экспертов. Пусть попытаются идентифицировать оружие.

   Что-то еще. Деньги. У неудачливого альпиниста нашли тысячу долларов новенькими стодолларовыми купюрами, чистыми и непримятыми. Будто их только что достали из пачки. Из пачки. Симоненко выругался в полголоса. Старость – действительно не в радость. Если деньги только что из пачки – на них не должно быть особенно много отпечатков пальцев. Есть шанс, что там будут известные пальцы. И еще одно, номера купюр.

   Если они из одной пачки, то номера должны идти подряд. Проверить. И если это так, то завтра нужно перевернуть все обменные пункты, магазины и кассы в поисках купюр из этой же пачки.

   Никуда не денешься, будешь ты моя, пропел Симоненко. Есть еще порох в пороховницах! Настроение улучшилось. Не все так плохо. Симоненко вернулся на свое место, и в этот момент зазвонил внутренний телефон.

   Дежурный доложил, что поступило сообщение о стрельбе на улице. На бывшем участке Мастера.

   Наблюдатель

   Кабак, как много в этом звуке для сердца… а также для носа, глаза и уха… всякого слилось. Семейным этот ресторан уж точно не назовешь. Дым столбом, духота вперемешку с гамом и плодами деятельности лабухов.

   Лабухов было слышно еще издалека – заходите к нам на огонек. Пела, правда, не скрипка, а синтезатор в сопровождении баса и соло. И не так чтобы ласково и нежно. В ресторане гостиницы «Юг», как, наверное, почти во всех курортных ресторанах музыка старалась победить не столько сердца слушателей, сколько их слух.

   Гаврилин к музыке был равнодушен, но к лабухам относился с пониманием и жалостью. Люди зарабатывали деньги. Был у Гаврилина приятель, который поведал ему о тяжелой лабушьей судьбе. Тяжела и неказиста жизнь бродячего артиста.

   Судя по всему, ансамбль еще отрабатывал обязательную программу, и до песен на заказ время еще не дошло. Но обязательно дойдет. Гаврилин, не торопясь, оглядел сидящих за столиками. Ярко выраженных кавказцев в зале не было, так что был шанс этим вечером избежать сулико и прочих лезгинок.

   Но без блатной слезоточивости, судя по всему, обойтись не получится. Действительно, Гаврилин ощутил в атмосфере зала, не смотря на всю ее традиционность, какой-то надрыв и тоску. Братаны не гуляли, а, похоже, заливали свои острые внутренние травмы.

   Пустые столики есть, есть также несколько пар – эти еще не въехали в общую атмосферу вечера и пытаются наслаждаться обществом партнера. Также, похоже, время тут проводят несколько приезжих компаний. И то верно. Выпить, закусить, девочку подцепить.

   Девочки… вот кого-кого, а девочек было более чем достаточно. На любой вкус, цвет и возраст. Гаврилин сразу почувствовал себя центром внимания. Это не нужно, это лишнее, я пришел к знакомой и глазки мне строить не нужно. Хотя…

   Пришел человек погулять, на блядей посмотреть, себя показать. Чего уж тут из себя безумно влюбленного изображать? Как много девушек хороших. Таких же хороших, как и девушек. И очень доступных. Как это сейчас принято у свободных уличных охотниц? Мужчина, хотите побывать в раю? Всего за пятьдесят баксов. Хотя про пятьдесят баксов уж лучше бы вы помолчали, господин альфонс.

   Много девушек, вот только Марины не видно. Это плохо. Нет, с одной стороны все понятно, назначено было на двадцать два, а сейчас уже на тридцать минут больше. Приличные люди так не поступают. Девушек и женщин нельзя заставлять ждать. С другой стороны – что же тогда делать? Гаврилин продолжал двигаться через зал, всем своим видом демонстрируя процесс поиска.

   Откуда-то из-за тел танцующих вынырнул официант. Ветеран труда, с плавными аккуратными движениями и бегающими глазами. Этот должен знать все, или, во всяком случае, попытаться все узнать.

   – Вы ищете столик, добрый вечер, – негромко, но очень внятно спросил ветеран.

   – У меня тут назначена встреча, но что-то я не вижу свою даму.

   – ? – официант весь внимание и ожидание, клиент сам назовет ту, кто назначил ему здесь свидание.

   – Марина. – можно было бы еще попытаться описать свою даму, но лучше ограничиться именем, если Марина действительно «старшая по девочкам», то реакция официанта…

   Да, о, да! Как же – как же! Марина! Глазки под лоб и восторг на лице! Счастье! Гость Марины! Конечно, Марина предупреждала и описывала. Прошу вас к столику, вот сюда, здесь будет удобнее, прошу.

   Интересно, это всякий Маринин гость вызывает такую бурную реакцию, или только для него сделано исключение?

   В глазах профессионалок исчез призыв и появилось любопытство. Столик, судя по всему, приметный и именной.

   Пока Гаврилин усаживался в дерматиновое полукресло, он успел поймать на себе еще несколько взглядов, но уже далеко не девичьих. Его пристально рассматривали несколько тяжеловесов с прическами типа «не влезай – убьет!». А нам плевать! Мы очень уверенные в себе, глаза у вас пусть хоть повыпадают – нам наплевать.

   Спасибо, Марина, спасибо, родная. Был бы я артистом, взял бы тебя в импресарио. Так организовать рекламу! Всего несколько секунд – и Гаврилин один из самых популярных людей кабака. Вот сейчас лабух подойдет к микрофону и ласково скажет:

   – А сейчас, для шпиона Сашеньки Гаврилина мы исполним песню из фильма «Семнадцать мгновений весны». Нет, приятно, конечно, ощущать себя белым человеком. Официант вьется мотыльком и демонстрирует желание расстелиться ковриком и разбиться в лепешку. Гаврилин испытал сильное желание отобрать у официанта меню и запустить его над головами танцующих, но сдержался. Человек выполняет свой долг, предлагает отличный коньяк и вкуснейшую отбивную.

   Ладно, хорошо, уговорил, неси все, что считаешь нужным. Сегодня все словно сговорились манипулировать Гаврилиным и заставлять его делать то, чего он делать не собирался. Причем, все норовили заставить его делать вещи неприятные.

   Все, за исключением Марины. Еще и деньги дала. Целых… Заткнись, о баксах уже просто надоело думать. Тем более, что не она одна сегодня спонсировала Александра Гаврилина.

   Так что, расслабьтесь и попытайтесь получить удовольствие. В конце концов, можно получить удовольствие и от жирной отбивной с картошкой фри. Даже если этот деликатес приправлен чадом, ревом и тридцатиградусной жарой.

   Наблюдатель должен наблюдать. Это его призвание и предназначение. Наблюдать и анализировать. Наблюдать и делать выводы. Вот только не подпрыгивать так на месте от неожиданности, когда обнаружишь всего через пару столиков от себя очаровательную блондинку.

   Только спокойно. Это уже было. Все повторяется – жара, духота, ревущая музыка и пункт общественного питания. Она, наверное, вообще старается убивать только в точках общепита. Есть смысл. Покурил, поел, вынул пистолет и – бац!

   Если у них все обычно делается по сценарию, то минут через пятнадцать-двадцать в дверях появиться напарник с автоматом. Тут уже девятью трупами не ограничится. Есть в кого пострелять. Интересно в кого? Кто из присутствующих гуляет в последний раз?

   Только не надо думать, что все это ради одного знакомого наблюдателя. В прошлый раз она соблазняла того, кого убили первым. На этот раз…

   На этот раз она никого не соблазняет. То есть совершенно никого. Вообще такое чувство, что она сидит в полном одиночестве посреди необитаемого острова. И вовсе не завораживает. Гаврилин вспомнил, как притягивала его взгляд она там, в кафе, и с каким трудом он сейчас выделил ее из массовки.

   Она оставалась все такой же красивой, но что-то изменилось в ее движениях и жестах. Грудь, ноги, талия – все при ней, но при этом не притягивает к себе. В кафе хотелось броситься очертя голову в объятья шикарной самки, а сейчас… Просто красивая девушка. К такой даже на улице не подойдешь знакомиться. Действительно, руками не трогать.

   Как играет, подумал Гаврилин, как играет! Гаврилину долго в свое время вбивали в голову, что для его профессии очень важно уметь оставаться невидимкой и уметь привлечь к себе внимание. Особо указывали на то, что объединение в себе обоих талантов – особое счастье для шпиона и заодно сообщали, что именно из-за излишней привлекательности очень красивые женщины обычно не делают карьеры в секретной службе. Почти невозможно при яркой внешности смешаться с толпой. Почти. Убийце с романтическим именем Даша это удалось.

   Гаврилин испытал почти профессиональный интерес к тому, как ей это удалось. Прическа, фигура – без изменений. Косметика… Косметика не такая яркая. Хотя, может быть, просто выглядит не такой яркой при искусственном освещении. Одежда. Одежда продолжает не столько скрывать, сколько подчеркивать. Черный цвет ей идет, так же как и белый. И обязательно в обтяжку.

   Блондинку заслонил собой официант. Ваш заказ, пожалуйста, я позволил себе добавить к нему салат. Ничего? Отбивная, коньяк. Позвольте, я вам налью. Нет? Тогда не буду вам мешать. Приятного аппетита!

   – Спасибо большое, если будет нужно, я вас позову! – пообещал Гаврилин и скептически покосился на принесенные тарелки. Что касается приятного аппетита – тут у него были сомнения. От одной мысли о жареной картошке и мясе в желудке что-то неприятно переворачивалось. Гаврилин не был вегетарианцем, но все происходящее не слишком способствовало отделению слюны.

   Нервы нужно, конечно, держать в узде, но предаваться чревоугодию в присутствии убийцы, о планах которого на будущее не имеешь ни малейшего представления… Увольте. Более того, всего около часа назад Гаврилина предупредили о возможных осложнениях. А в их конторе, как предупредил тот же человек, дважды не предупреждают.

   Спокойно. Даша просто кушает. Ведь нужно же и убийцам тоже кушать. Подкреплять силы для дальнейших свершений. В зале кроме нее никого из группы нет, это Гаврилин уже заметил. Его класс вообще за последний день вырос просто неизмеримо. Он даже засек, какими глазами на Дашу пялятся мальчики из-за соседнего столика.

   Увесистые такие мальчики, килограмм по сто двадцать веса и, судя по лицам, нагрузка на скелет у них снижена за счет мозгов. Все трое… Стоп, не все. Двое пялятся изо всех сил, а третий, не такой внушительный на вид, что-то им говорит. Но мальчикам не до того. Они кушают водку из фужеров и не сводят глаз с девушки. Ну, тут более-менее все понятно. Но в спину этой троицы пялится парень из-за другого столика. И тоже не скрывает своего интереса.

   Любовь, конечно, зла, и полюбить можно и кого-нибудь из этих козлов. Тем более, что в наше суровое время пол в любви роли уже почти не играет, но Гаврилин как-нибудь уж отличает взгляд человека созерцающего от взгляда человека наблюдающего. Этих троих пасут совершенно откровенно. Почти также откровенно, как и эти трое пасут Дашу.

   И за всеми ними внимательно наблюдает суперагент Гаврилин, который всех видит, а сам остается… А сам остается в дураках, потому, что за ним тоже наблюдают. Гаврилин изобразил улыбку и помахал Марине рукой. Нужно делать хорошую мину при плохой игре. Он не только умудрился прозевать момент, когда Марина подошла к бару, но и совершенно не мог себе представить, сколько времени она наблюдает за ним.

   – Три с минусом, – сказала Марина, устроившись напротив Гаврилина.

   – Три с минусом за что?

   – За улыбку.

   – Я сегодня зубы чистил.

   – Я не об этом, тут у тебя все порядке и на вид и на вкус. Радуешься не слишком искренне.

   – Серьезно? Тогда я попробую еще раз.

   – Три.

   – Добавьте хотя бы плюс, тетя учительница.

   – Плюс к оценке – это крест на знаниях ученика. Это я тебе как бывшая учительница говорю.

   – Серьезно? Ты была учительницей? И по какому предмету?

   – Не по тому, что ты подумал. Русский язык и литература. И со времени своей учительской карьеры великолепно определяю ,куда именно смотрит ученик, и чем у него сейчас забита голова.

   До каких пор все это будет продолжаться, грустно подумал Гаврилин. До каких пор ему будет отводиться роль ученика? И самое обидное, что Марина совершенно права, и улыбка вышла довольно кислая, и Гаврилин с трудом удерживался от того, чтобы перевести взгляд с лица Марины на Дашу и наблюдателей.

   Марина вздохнула и пересела на полукресло слева от Гаврилина:

   – Теперь ты сможешь наблюдать за ней, не вертя головой. Делай вид, что смотришь на меня.

   – Спаси… Что?

   – У тебя очень забавное выражение лица, когда ты удивляешься, – без улыбки сказала Марина.

   – Ты очень наблюдательная.

   – Жизнь такая, заставляет. Вот только не пойму, что тебя сейчас больше волнует – она или эти трое?

   – Или вот тот, четвертый.

   – Этот пусть тебя не волнует, – не оборачиваясь, чтобы посмотреть на этого четвертого, сказала Марина, – это человек Грека.

   – А по мне – хоть турка, – Гаврилин вспылил и сам себе поразился – очарование Марины на него не действовало. Или просто не было этого очарования? Или, может, он просто слишком устал за этот безумный день? Грустно, но факт – с либидо у него проблемы. Или это у женщин либидо, а у мужиков тогда что? Не стоит о грустном.

   – Повторяю, – это человек Грека, – он сюда привез этих троих. О даме он не в курсе.

   О даме он не в курсе. Это хорошо. Это очень хорошо. Хотя, о чем именно он не в курсе.

   – Ты такой забавный! Налей девушке коньяка.

   – Что ты имеешь в виду?

   – Коньяк, прямо перед тобой.

   – Я не об этом.

   – Все равно, налей, а я тебе пока расскажу сказку.

   – Может быть, все-таки, без сказок. Ты можешь говорить проще?

   – Проще? Ну а если проще, мне нужно понять, кого из вас мне выгоднее продать – тебя или ее? Так проще?

   – Гораздо. Тебе сколько налить коньяка?

   Мусор

   Возится Вася, ой возится. Такого только за смертью посылать. Смешно. Действительно смешно подумал. Вася действительно за своей смертью сейчас ходит. Вернется – получит.

   Мусор держал пистолет в опущенной руке прислушиваясь к звукам доносящимся из сарая. Сопения не слышно – далеко, но тихо ходить Вася не может, сволочь неуклюжая. Лязгнуло и покатилось ведро, несколько секунд тишина и со скрежетом упали лопаты. Кинутый невнятно заматерился – ушибло бедненького. Это же он там в темноте лазит, без света.

   Мусор облизал губы – жарко. В груди, наконец, затлела льдинка. Сейчас. Сейчас все произойдет. Вот стукнула крышка багажника. Еще раз. Да что он там, багажника захлопнуть не может? Идиот. Мусор внезапно почувствовал слабость в ногах и спиной прислонился к калитке. Во рту пересохло, и губы будто стянуло солью. Все-таки заволновался старший лейтенант. Неужели боюсь, подумал Мусор, неужели все-таки страшно отправить на тот свет мудака со сломанным носом?

   Не спуская глаз с ворот сарая, Мусор присел и нашарил возле своей ноги сумку. Неужели вот даже ради этого он не может убить этого ублюдка, о котором никто даже слова хорошего не скажет на похоронах?

   Нет, он сможет, сможет. Он не боится этого. Не от того вовсе, не от страха все сжалось внутри у Мусоргского. Не от страха, понятно?! Он хочет этого, он так хочет этого, что даже низ живота свело сладкой судорогой. Мусор поднял пистолет и прицелился в темный квадрат ворот сарая. Еще секунда. Еще…

   Вначале стали видны ноги Кинутого в стоптанных тапочках и линялых, почти белых в неверном свете луны, спортивных штанах. Кинутый медленно шагнул вперед, и лунный свет выхватил из темноты белую майку. Голова еще оставалась в тени, когда Кинутый остановился. Ему было плохо видно силуэт Мусора, мешала тень от забора и свет луны, но то, что Мусор вроде бы присел, Вася заметил.

   – Игорь Иванович, – неуверенно спросил Кинутый, – что с вами?

   Мусор попытался ответить, но пересохшее горло не пропустило слов. Мусор медленно выпрямился, скользнув спиной по доскам калитки. Ствол тоже скользнул вдоль фигуры Кинутого и остановился напротив того места, где должна быть голова. Лунный свет на нее не падал, и Мусору показалось, что ее там вообще нет, что выпущенная пуля просто пройдет сквозь темноту над Васиными плечами и ударит в доски сарая.

   – Что с вами? – повторил Кинутый, не двигаясь с места.

   – Ни-че-го, – по слогам выдавил из себя Мусор, – иди сюда.

   – Ладно, – сказал Кинутый и сделал еще два шага. Ему было страшно, и это был не обычный его повседневный страх от встречи с участковым. Другой страх, древний, инстинктивный страх смерти поднимался из глубины его мозга и Вася не мог его осознать, он только чувствовал, как темное и холодное заполняет его сердце, сжимает сердце и подталкивает его вверх, к горлу. Кинутый механически поднял руку к горлу. Все было странно. И Мусор вел себя непонятно, и тень какая-то странная падала на пыль двора. Тень Мусора была полностью скрыта тенью от забора, но что-то выступало занее, что-то продолговатое и почему-то страшное.

   Мусор увидел лицо Кинутого, навел на него ствол пистолета и нажал на спуск. Но выстрела не было. Не было. Пистолет не выстрелил. Мусор нажал еще раз, еще. Тишина. Осечка? Но был бы слышен хоть какой-нибудь звук. А тут полная тишина, словно пистолет разом превратился в слиток мертвого металла.

   Кровь гулко ударила в голову. Раз, другой. Все будто во сне, Мусору снились такие сны иногда, когда хочешь бежать и не можешь сдвинуться с места, или когда хочешь выстрелить, как сейчас, а пистолет молчит. Почему, почему он не стреляет? Проклятая железяка! Он ведь все сделал правильно, еще дома дослал патрон в патронник, поставил на предохранитель…

   Блядь, ведь действительно поставил на предохранитель, чтобы случайно не пальнуть. Где он, этот чертов предохранитель?

   Мусор большим пальцем правой руки нащупал предохранитель и сдвинул его с места. Тихий металлический щелчок. Все нормально, Вася ничего не услышал. Он продолжает стоять с дебильным выражением лица в пяти шагах от него, Мусора и ждет пули. Мусор плавно, как в тире, потянул указательным пальцем спусковой крючок. У спуска был довольно большой свободный ход, и когда сопротивление под пальцем, наконец, возросло, Мусор затаил дыхание и напряг руку.

   Кинутый перевел взгляд со странной тени вверх увидел странный отблеск, словно лунный свет отражался от чего-то металлического. Рука от горла скользнула вверх, Кинутый хотел то ли потереть глаза, то ли пригладить волосы. Он не мог понять на чем могла отражаться луна, он просто не мог себе представить, что вот просто так, на его собственном дворе, кто-то может целится в него из пистолета.

   Он вообще никогда не задумывался о смерти, такие вопросы никогда не занимали его, и сам он относился к покойникам брезгливо и небрежно. Чужая смерть для него была чем-то странным, но не пугающим. Люди просто переставали встречаться на его пути, а своя смерть… Какая ему разница, что будет после его смерти?

   Мусору показалось, что Кинутый все понял и пытается рукой закрыться от пули или просто закрывает от страха глаза, и Мусор нажал на спуск. На открытом пространстве звук выстрела показался ему тише, чем в пещере. Словно упало что-то небольшое. Он почувствовал кислый запах сгоревшего пороха, почувствовал толчок в руку и услышал легкий звон отлетевшей гильзы. И все.

   Мусор настолько был сосредоточен на самом выстреле, что даже не увидел, как падал Кинутый. Слишком быстро тот исчез из поля его зрения. Мусор опустил руку с пистолетом. Сглотнул. Он не мог видеть, куда именно попала пуля, а сходить с дорожки в пыль он не хотел. Он не мог увидеть со своего места, что девятимиллиметровая пуля легко пробила руку, раздробив мелкие кости, проделала дырку во лбу, прошла сквозь мозг и ударившись в кости затылка, рикошетом пошла внутри черепа.

   Всего этого Мусор не мог видеть, он видел только, что белая пыль вокруг головы Кинутого быстро становится черной, а ноги его, обутые в стоптанные тапочки елозят, оставляя в пыли борозды. Мусору даже показалось, что Кинутый пытается отползти куда-то на спине и у него это не получается, силы уходят, и движения ног с каждым разом становятся все слабее. Тапочки отлетели в стороны, и Вася продолжал скрести по пыли босыми ногами, потом движения ног стали чаще, потом судорога скрючила все его тело, он дернулся и замер.

   Все, подумал Мусор отстраненно, все. Все оказалось даже проще, чем он предполагал. Сердце, правда, колотилось, но также оно колотилось и после бабы. Это просто проходит возбуждение.

   Мусор наклонился за сумкой с деньгами, и в этот момент в калитку у него за спиной кто-то ударил кулаком. Мусор замер. Сердце пропустило удар. Не может быть. Никто не может сейчас прийти. Вася говорил, что никого нет. Нет никого.

   В калитку снова постучали, и по уверенности ударов Мусор понял, что отсидеться за закрытой калиткой не удастся. Он прислушался.

   – Ну, где он там, в натуре? – сказал мужской голос.

   – Может, спит? – неуверенно предположил второй.

   – Сейчас проснется, – и в калитку снова ударили, на этот раз ногой.

   – Не услышит.

   – Услышит. Васька, открывай! Слышишь, мудила, открывай!

   Как же, услышит, подумал Мусор, вот соседи – точно услышат. Их там двое. Зачем приперлись? А какая, хрен, разница. Приперлись и все. Не вовремя, но им же хуже.

   – Сейчас, – негромко сказал Мусор, – сейчас открою. Кто там, среди ночи?

   – Открывай давай, без разговоров, – крикнул один, а второй добавил, – открывай, это я, Гопа.

   Гопа. Из бригады Мастера. Покойного Мастера. Мелкая шушера. А кто с ним? Не важно. Хоть не менты и то, слава Богу. Хотя и менты тоже смертные.

   – Открываю, – сказал Мусор и, щелкнув засовом, отступил в сторону.

   Гопа чувствовал себя хозяином территории, поэтому калитку на себя потянул он. Серый стоял чуть в стороне и не видел того, что увидел Гопа. А Гопа, шагнув во двор, замер, увидев лежащего посреди двора Кинутого. Луна поднялась уже достаточно высоко, чтобы тело Кинутого было заметно сразу. Гопа не понял, что Кинутый мертв, его просто удивило то, что еще секунду назад Вася открыл им калитку, а теперь лежит на спине… Больше Гопа ничего не подумал. Пуля навылет прошила его голову, от виска до виска и опрокинула тело Гопы на бок. Для стоящего сзади и в стороне Серого это выглядело так, будто кто-то дернул Гопу в глубину двора.

   Серый попятился от калитки, нашаривая за поясом под рубашкой «макарова» и не отрывая взгляда от калитки. Мусор выглянул в проем и выстрелил не целясь, от пояса. Серый не слышал выстрела, но что-то обожгло его левую руку.

   «Макаров» зацепился чем-то за одежду и не выходил. Серый увидел, как человек, стоящий в прямоугольнике калитки поднимает руку с пистолетом. Нет, нет, пронеслось в мозгу у Серого, и он побежал вдоль по улице, в ту сторону, с которой пришел.

   Мусор почему-то ожидал, что и этот будет стоять на месте, и рывок Серого в сторону застал его врасплох. Мусор нажал на спуск, и пуля прошила место, на котором только что стоял Серый. Твою мать! Мусор повернулся и попытался прицелиться в спину убегающему. На темном фоне силуэт Серого был почти незаметен, а расстояние с каждым шагом увеличивалось. Промажу, обреченно подумал Мусор, промажу.

   В душе у Мусора рождалось чувство проигрыша, но руки и глаза продолжали работать как бы независимо от мозга. Выстрел, еще выстрел. Он потратил четыре патрона, в обойме еще одиннадцать. Десять, девять. Мимо. Восемь. Показалось, или силуэт действительно дернулся? Неужели остановился?

   Серый наконец извлек пистолет, передернул затвор и стал оборачиваться, чтобы выстрелить, когда пуля Мусора, пущенная почти наугад, ударила его в скулу, по касательной. Серого бросило назад, и он бы упал, если бы на его пути не оказалось дерева. Удар и слепящая боль. Серый закричал, но крик его получился булькающим из-за крови, заполнившей рот. Левой рукой Серый схватился за рану и снова закричал, на этот раз не столько от боли, сколько от обиды – пальцы нащупали скользкие обрывки плоти и осколки кости.

   Серый поднял пистолет и выстрелил не целясь. Просто в ту сторону, откуда прилетела пуля, ранившая его. «Макаров» прогрохотал как пушка, вспышка ослепила Серого, и все остальные пули он посылал перед собой уже не видя и не слыша ничего кроме грохота и вспышек выстрелов.

   Он не видел, что пули его не попадают в противника, он просто стрелял, чувствуя, как уходят силы и подгибаются ноги. Серый сел на землю возле дерева, не прекращая стрелять, и именно слабость продлила его жизнь на несколько мгновений.

   Услышав ответный выстрел Мусор не испугался, его охватила ярость и злость. Эта сука не хочет просто умереть. Он посмел сопротивляться. Он выстрелил в него, в старшего лейтенанта милиции. Мусор даже не удивился, что снова назвал себя милиционером. Он шел к сопротивляющемуся врагу и стрелял на ходу. Через каждые два шага Мусор нажимал на спуск.

   Семь патронов, шесть, пять… Пуля Серого дернула сумку с деньгами, которую Мусор продолжал держать в левой руке. Тварь. Четыре. Тварь, тварь… Три, две. И только тут Мусор заметил, что его противник сидит на земле, опершись спиной о ствол тополя.

   Серый так и не выпустил из рук пустой пистолет. Даже после того, как две последние пули из обоймы в пистолете Мусора размозжили ему голову.

   Мусор на секунду задержался над телом Серого, потом перевел взгляд на светящееся невдалеке окошко Нинкиного киоска. Подойти и сейчас замочить. Сразу. И ни у кого не возникнет подозрения – убрали свидетельницу. Мусор отсутствующим взглядом посмотрел на пистолет в своей руке. Затвор остался в заднем положении, обнажив ствол. Нужно заменить обойму.

   Домой. Нужно бежать домой, как можно быстрее. Эта мысль пришла в голову Мусора, и он даже не понял сначала почему ему нужно торопиться домой. Только уже подходя к подъезду, Мусор понял, почему так спешит. На его участке стреляли, и ему сейчас будут звонить, чтобы вызвать на место преступления. И в этот момент нужно быть дома.

   Глава 9

   Суета

   Володе не повезло. Сам он при столкновении машины с деревом отделался легким ушибом, но машина с места самостоятельно двинуться уже не могла. Володя захлопнул капот и с минуту стоял, размышляя над тем, что нужно делать дальше. Что сделать раньше – сходить в гостиницу, или заняться решением транспортной проблемы?

   На улице было темно и тихо, никто из обитателей не поинтересовался, что же это загремело так среди ночи. И люди были не любопытные, и шум от удара тоже был не слишком громким. Может, кто из ближайших домов и попытался рассмотреть в окна, что там произошло, но ни одна дверь не скрипнула.

   Нужно искать машину. Нужно найти машину, и чем скорее – тем лучше. Вначале машина – потом быстро заехать за Дашей в гостиницу и к Палачу. Володя взглянул на светящийся циферблат часов и тихо застонал – время.

   Он катастрофически опаздывал, и поделать тут было нечего. Спешить, нужно спешить. И так все сегодня складывается неблагополучно. Дашино состояние, нервы Палача.

   Володя заметил ссадины на костяшках пальцев у Палача, но спрашивать ничего не стал. У них это было не заведено. Просто принял к сведению, и внутренняя готовность к неожиданностям стала немного острее.

   Если бы Володя сохранил способность волноваться, то нынешнее его состояние можно было назвать легким волнением.

   Подобное состояние он испытывал последний раз тогда, когда у него еще была жена, и когда они ждали… Нет, об этом он уже давно запретил себе вспоминать. Это воспоминание причиняло боль, и он старательно сосредотачивал свое внимание на людях, которые были его семьей сейчас. Вернее, не семьей, а всем миром.

   Все для него сосредоточилось в двух людях, в Даше и Палаче. Кличка эта, «Палач», воспринималась Володей как имя, без оценки содержания. Поначалу, когда он впервые познакомился с Палачом, кличка прозвучала как отражение настоящей роли этого человека, который смог привести в исполнение приговор, вынесенный Володей. Или нет, даже не Володей, а его умирающей женой и не рожденным ребенком…

   Нет, об этом он не хотел вспоминать. Эти воспоминания выводили его из равновесия. Он зачеркнул все, что было с ним до знакомства с Палачом. Он расстался со всем, что у него было раньше. Он исчез для знакомых. Родственников у него не было. Никого кроме жены и… хватит.

   Володя снова прикрикнул на себя и с ужасом убедился, что это не помогает. Он терял над собой власть и не мог понять, отчего это происходит. Нужно найти машину, приказал себе Володя, нужно найти машину. Он решил сосредоточится на этой мысли, чтобы ничто не смогло больше отвлекать его внимание.

   Быстро. Нужно действовать быстро. Его ждет Даша и Палач. Володя прошел вдоль улицы и свернул в переулок. К стоянкам идти нет смысла, там все охраняется – это Володя знал точно. Оставалось найти машину, брошенную на улице, по небрежности или по неосторожности. Хорошо, что улицы освещены не самым лучшим образом.

   Жуткая ночь. Душная и жаркая, словно безумие. Еще когда Володя учился в юридическом институте (воспоминание из прежней жизни и потому запретное) кто-то из преподавателей говорил, что именно в такую погоду человек может совершить совершенно немотивированный поступок, сорваться из-за пустяка и убить человека из-за какой-нибудь ерунды.

   А ему сейчас никак нельзя выпустить себя из рук. От него сейчас зависит слишком многое. И все-таки он не мог избавиться от воспоминаний. Проклятая ночь и призрачная луна словно вытягивали из него воспоминания, которые были так надежно закрыты. Так надежно, что он надеялся уже никогда не столкнуться с ними.

   Словно родовые схватки подталкивали что-то изнутри его наружу. Что-то распирало грудь, мучительно и настойчиво. Почти также корчился он в мучительных судорогах, узнав о том, что его жене не смогли помочь. Он тогда еще не знал всей правды, не знал, что врач был просто пьян и… нельзя, нельзя это вспоминать. Володя сжал кулаки. Нельзя.

   Машина, ему нужно сосредоточиться на этой мысли. Нужно найти машину. И все снова станет как нужно. Это на него подействовало Дашино состояние тогда, в машине, после акции.

   И лицо Палача. Он никогда не видел на лице Палача такого выражения. Словно Палач стоял перед мучительным выбором и боялся этот выбор сделать. Эта авария тоже внесла свою лепту, но и она была всего лишь следствием. Он бы никогда не допустил такой ошибки, если б не был выведен из равновесия всем, что произошло за этот день. Он отвлекся и не заметил выныривающую из переулка машину.

   Есть. Есть машина, стоящая на улице, под деревом. Жигули, достаточно потрепанного вида. Мало шансов, что на эту развалину водитель станет ставить противоугонную электронику. Володя шагнул к машине, как к избавлению от тяжелых мыслей. И это была его вторая ошибка за вечер. Он не огляделся как следует.

   Если бы он это сделал, то заметил бы милицейский патруль, который как раз вынырнул из-за угла.

   Патрульные пребывали в возбужденном состоянии. В любую другую ночь они спокойно сидели бы в одной из многочисленных кафешек, перекидываясь, не торопясь, шутками и рассматривая телок, прикативших на юга.

   Сегодня приходилось слоняться по темным улицам города непонятно зачем. Кроме этого, маршрут патрулирования проходил далеко от мест развлечений. Откуда-то издалека доносилась музыка, где-то люди отвязывались на полную катушку и развлекались до упаду. А они угрюмо топтали ядовитую пыль темных переулков.

   Разговоров о происшествии в «Южанке» хватило напол часа. Рассказов о том, каким злым выглядел Симоненко – еще на полчаса. Около часа обсуждали приключения осиротевших мастеровых. А потом просто шли по улицам, не решаясь в такую ночь сойти с маршрута и не имея возможности выплеснуть на кого-нибудь накопившееся раздражение.

   В идеале, это мог быть припозднившийся пьяница из приезжих. И не из крутых. Разборка скрасила бы их дежурство, а бедняга надолго запомнил бы это приключение. И самое главное – ни малейшего риска. Да, нашли пьяного, да, сильно побитого, но кто его бил – кто-то из собутыльников, ясное дело. Вон, даже деньги у него все забрали.

   Изъятие денег тоже входило в ритуал. С точки зрения сержантов, это не было ни воровством, ни грабежом. Это все равно, что найти лежащие на дороге деньги. Все равно этот бухарик не донес бы эти бабки домой в целости. Но даже пьяные не попадались на пути, и это было закономерно.

   Все, кто хотел погулять шумно – гуляли на набережной. Остальные могли предаваться разгулу по месту жительства. Жарко, пусто, темно и тоскливо – поэтому, заметив чей-то силуэт возле машины, сержанты решили, что Господь послал им развлечение.

   Ни один из патрульных не потянулся к кобуре – они давно уже привыкли воспринимать эту тяжесть на боку как дань инструкции. Деловые сами решали свои проблемы, а для всех остальных вполне хватало дубинок.

   Луч фонаря осветил Володю, когда он уже открыл дверцу машины.

   – Стоять! Не двигаться! – и шаги. Торопливые шаги трех человек. Запах кожи и формы. Милиция.

   Как это некстати! Как это не вовремя. Володя замер, выполняя команду.

   – Руки на машину, – крикнул один из подбежавших, – руки!

   – Давай не дергайся, падла. Шаг назад, ноги расставь! – насмотрелся американских фильмов.

   – Да вы что, ребята, это же моя машина, – выполняя команды, сказал Володя.

   – Не умничай, козел, – и удар дубинкой по ребрам, в полсилы, для острастки.

   Не умничай, козел! Как тогда, много лет назад, в кафе. Только тогда Володя сказал, что из милиции. Не умничай, козел. Тогда патрульным было все равно, им было нужно отрабатывать постоянное угощение в кафешке. И им было безразлично, что парень, к жене которого начали клеиться хачики из постоянных клиентов, из милиции. Не умничай, козел. И удар дубинкой.

   – Да у меня и документы есть, – попытался затянуть время Володя. Ему нужна была пауза вовсе не для того, чтобы наметить план. Ему нужно было успокоиться, он не хотел калечить этих ментов, не вовремя подвернувшихся под руку. Он не хотел, но с каждой секундой это его желание ослабевало.

   Снова удар. Они не торопились проверять документы, вначале они хотели немного сорвать злость.

   – Не дергайся, урод!

   Они как будто специально выбирали те же слова, что и… Забыть, скорее забыть. Отбросить все и забыть.

   – …не слышишь? Охренел совсем? Я сказал, обернись! плохо понимаешь? – и на этот раз уже удар по печени, наотмашь.

   Володя упал на бок, прикрывая живот. Можно было атаковать, но его словно парализовало. Это уже было с ним: трое патрульных и он, извивающийся у их ног.

   Словно вчера… Он вспомнил все так ярко, будто это было только вчера: и его премия, и их поход с женой в кафе, и те четыре горца, нагло цеплявшиеся к его жене, пока он ходил к прилавку.

   Он тогда чувствовал свою правоту, сержант милиции на офицерской должности. Он был уверен в том, что имеет право заступиться за свою жену, и спокойно сгреб со стула самого резкого. Столик полетел в сторону. Приятели горца вскочили и бросились на Володю. Он уклонился от двух ударов, отбил третий и, не выдержав, ударил в ответ.

   Кто-то стал звать милицию, и из дальнего угла вынырнули трое из патрульно-постовой службы. Он заметил их краем глаза и подумал, что сейчас все закончится. Но крик сержанта: «Стоять!» был адресован не постоянным клиентам кафе, а ему.

   И первый удар достался тоже ему. Горцы сразу отскочили в стороны, он обернулся к патрульным: «Ребята, я из милиции!», и услышал в ответ то самое – не умничай.

   Его жена, лейтенант милиции, успела вынуть удостоверение из сумочки и показать его сержанту, который дубинкой пережимал мужу горло. И получила удар в лицо. И Володя начал драться по-настоящему. Он видел, как один из патрульных топтал его жену, которая уже потеряла сознание, видел, как отлетело в сторону ее удостоверение, видел ухмыляющиеся лица кавказцев… а потом все это исчезло. Он пришел в себя в райотделе милиции, на полу, скованный «ласточкой» – один наручник за спиной на запястье, а другой – на щиколотке ноги, накрест.

   И первое, что он услышал тогда, был вопрос, вернее, его окончание: «…плохо слышишь?».

   – …плохо слышишь? – на этот раз все было сегодня, на темной улице, возле машины, которую он пытался угнать. Володя чувствовал, что сам виноват. Нужно быть осторожнее, в конце концов, он действительно пытался украсть машину. Но ведь патрульные даже не пытались проверить его документы, значит, если бы он и вправду был владельцем машины, его точно также вначале избили, а только потом стали выяснять, как все обстоит на самом деле.

   – По-моему, он оказывал сопротивление сотрудникам милиции, – сказал тот, что держал фонарь.

   – Точно, – подтвердил другой и ударил лежащего ногой, – он на тебя замахнулся!

   – Он просто пытался на тебя напасть! – вставил третий.

   Свет фонаря приблизился к глазам Володи – сержант наклонился.

   – Ты зачем напал на сотрудника милиции? Теперь сядешь.

   Ты зачем сопротивлялся сотрудникам милиции? Теперь вылетишь из органов. И жена твоя тоже полетит. Вы позор для милиции, и ты, и твоя жена. В пьяном виде устроить драку с патрульными.

   Да что же вас всех на одном заводе делают? – подумал Володя.

   – Слышишь меня? Сядешь. Что делать будем с тобой?

   Он хочет денег. Эта сволочь еще хочет денег за то, что бил человека. Они поверили ему, они думают, что это его машина, даже не обыскали его. И все равно бьют.

   Володя ощутил, как давит в бок пистолет под рубашкой, и еще раз попытался успокоиться. Пусть живут. Это не они били его и его беременную жену, это не они на ночь оставили его скованного в камере и не они несколько часов не вызывали «скорую» для его жены. Не они. Те уже никогда не смогут делать такого, те умерли, и перед смертью им дано было узнать, за что они умирают. А эти… Эти только хотят стать такими.

   – У тебя бабки есть? – спросил сержант, – мани, грошики. Есть? И разойдемся миром. Слышишь? Слы…

   Сержант поперхнулся и выронил фонарь. Остальные не поняли сразу, что произошло. Сержант опустился на колени, на то место где только что лежал хозяин машины, потом ткнулся лицом в пыль, накрыв выпавший фонарик. Стало темно.

   – Что? – спросил один из патрульных.

   – Какого черта? – сказал другой и, не выпуская дубинки из рук, попытался нашарить кобуру. Все изменилось слишком быстро, всего секунду назад они были хозяевами положения и вдруг…

   – Не хватайся за оружие, идиот, – услышал над самым ухом патрульный, – уронишь.

   Патрульный почувствовал, как чужая рука вынула из кобуры пистолет. Патрульный пробормотал что-то невнятно, его напарник замахнулся дубинкой… отлетел к машине и остался лежать.

   – И не кричи, – сказал тот же голос оставшемуся на ногах.

   – Не буду, – шепотом ответил тот.

   – Молодец. Сейчас достанешь у приятелей браслеты и скуешь их «ласточкой», знаешь это как?

   – Знаю.

   – Выполняй.

   Володя подождал, пока перепуганный милиционер защелкнул на лежащих их же наручники. Потом снял наручники у патрульного с пояса и сгреб его за шиворот:

   – Запомни, сучок, если ты взялся делать работу – делай, тогда хоть перед смертью будешь знать, что умираешь за дело. Хочешь воровать – воруй, хочешь быть ментом – будь, но Боже тебя упаси путать то и другое. Запомнишь?

   – Д-да.

   – Хорошо, – сказал Володя и точным ударом отправил патрульного в нокаут.

   Ему нужно торопиться. Его ждут Палач и Даша, и времени оставалось все меньше. Володя защелкнул наручники на третьем патрульном и оттащил всех в сторону, с дороги к забору. Часа два они шума не поднимут. Когда придут в себя – наплетут с три короба. И ни один из них не будет знать, как близко от них сегодня прошла смерть.

   Наблюдатель

   Вот и встречайся после этого с женщинами. Он, можно сказать, отдал ей самое дорогое, пришел в ресторан, ждал здесь за столиком, сохранял ей верность в течение нескольких часов, и, в благодарность за все это, она еще сомневается в том, кого продавать!

   Гаврилин постарался улыбнуться самой обворожительной улыбкой и налил Марине коньяка. Шутки шутками, но если даме, наконец, пришло в голову показать зубы, то к этому стоило отнестись, по меньшей мере, серьезно. Он ведь и сам, в конце концов, сообразил, что не просто так она демонстрировала ему свою привязанность. И направляясь в ресторан, Гаврилин отдавал себе отчет в том, что могут произойти любые неожиданности.

   Все так, но, Господа Бога душу… и так далее, какое неприятное чувство испытал Гаврилин после ленивого «кого продать». Это не вводная инструкторов, это совершенно реальная угроза, и реагировать на нее нужно стремительно и точно. И, по возможности, с первой попытки.

   Гаврилин аккуратно налил коньяка и в свой бокал тоже. Алкоголь в небольших дозах не вреден в любых количествах, или как там говорил сатирик. И пауза тоже не повредит. Чем больше пауза, тем больше артист и тем меньше шансов у шпиона. Это Гаврилину втолковывали долго и тщательно. Всякая пауза в разговоре должна быть аргументирована и замотивирована.

   Дивный букет коньяка! При обнюхивании бокала стоит сделать мечтательное выражение лица и полуприкрыть глаза. И подумать, кому это Мариночка собралась их с Дашей продавать. И почему не в полном комплекте? Одного из двух. Или тебя, Сашенька, или тебя, Дашенька.

   Коньяк в бокале нужно не забывать покачивать легкими кругообразными движениями, это производит на окружающих самое благоприятное впечатление, к тому же можно запросто сойти за интеллигента. Главное, чтобы все выглядело так, будто он полностью поглощен напитком, и ему совершенно нет дела до странных намеков собеседницы.

   Тот, кто утверждал, что самое первое побуждение обычно и самое правильное, глубоко заблуждался. Первым побуждением Гаврилина после слов Марины было в самом высоком темпе удалиться от дамы как можно дальше. Слава Богу, с этим желанием Гаврилин совладал быстро. А потом…

   А потом нужно сделать небольшой глоток коньяка, совсем крохотный, немного прополоскать этим коньяком рот и глотать. И мечтательное выражение, глаза совсем закрыты.

   Сомнительно, что Марина станет его сдавать в милицию. Это она могла сделать сразу. И местным уголовникам, кстати, тоже. И сейчас бы Гаврилин не выпендривался с коньяком в бокале, а отвечал бы любознательным парням на разные щекотливые вопросы.

   Так что, не фиг было, господин шпион, бочку катить на родных педагогов, случайностей действительно практически не бывает. Все, что первоначально выглядит случайностью и совпадением, имеет самые простые объяснения. Наверняка. Только вот совершенно не лезет в голову, какие именно. Единственный способ это выяснить – спросить у красавицы. И паузу, кстати, нужно заканчивать.

   – Неплохой тут у них коньяк!

   – И погода давно не менялась, – подхватила Марина.

   – При чем здесь погода?

   – А причем здесь коньяк?

   Это уже просто невежливо. Гаврилин со стуком поставил бокал перед собой и обернулся к Марине. Первое правило сапера – делать хорошую мину при плохой игре.

   – Я просто пытаюсь быть вежливым. Нужно было подготовить нейтральную фразу для начала серьезного разговора.

   – Все нейтральные фразы можешь опустить.

   – Правда?

   – Правда.

   – И можно обходится без дипломатических уверток?

   – Абсолютно.

   Лабухи неожиданно оборвали песню, и фраза Гаврилина прозвучала громко:

   – Какого черта…

   С ближайших столиков обернулись, и Гаврилин понизил голос:

   – Какого черта тебе от меня нужно? Надумала продавать – продавай.

   – Да?

   – Да.

   – Отлично, – Марина поставила бокал и огляделась вокруг.

   – Коля! – в отсутствие музыке посетители боролись с тишиной громкими разговорами, и Марине пришлось свое обращение повторить, – Ко-о-ля!

   В зале шесть окон, возле всех сидят посетители, а до двери – целый ресторанный зал с официантами, швейцарами и заинтересованными лицами, меланхолически отметил Гаврилин. Можно попытаться рвануть через кухню. Хотя, надежды тоже мало. И ведь была же первая мысль – бежать, так нет, профилософствовал. Гаврилин мельком, через плече, оценил приближающегося Колю и сразу же проникся безграничным уважением к его габаритам.

   Главное теперь – держать себя в руках. В руках. И чтобы они не дрожали. Гаврилин медленно протянул руку, взял бутылку, медленно налил себе полбокала коньяка и медленно поставил бутылку наместо. Вот вам всем – рука совершенно не дрожала, даже не капли.

   – Привет, Марина, – низким голосом сказал Коля и скептически оглядел Гаврилина.

   – Присаживайся к нам, – приветливо сказала Марина.

   Коля взгромоздился на кресло напротив Марины и улыбнулся. Кто-то над ним недобро пошутил, подумал Гаврилин, сказал ему, что у него славная улыбка. И теперь бедняга никак не может уразуметь, почему при его улыбке кони переворачивают телеги. Такого встретишь в переулке – всю мелочь из карманов отдашь.

   – Коля, что слышно по поводу стрельбы в «Южанке»? – спросила самым невинным тоном Марина.

   Коля перевел взгляд с лица Марины на Гаврилина, и тому показалось, что по его лицу провели наждаком. На лице Коли проступило сомнение в том, что при этом фраере стоит говорить о таких интимных делах.

   – Да говори, не тяни.

   – Ну что, – протянул Коля, – ходят слухи, что тот, кто стрелял, пытался уйти через горы и загремел со скалы. Сейчас лежит в больнице.

   – А с чего решили что это он?

   – А у него с собой был ствол и штука баксов.

   Гаврилин поймал на себе быстрый взгляд Марины и, демонстрируя сказочное удовольствие, отхлебнул из бокала. Кто попался? Коля говорит о мужчине, а их в группе двое. Кто-то из них. Гаврилин посмотрел на Дашу. Та спокойно ела мороженное и ей, похоже, было совершенно наплевать и на то, что кто-то из ее напарников сейчас лежит в больнице, и на то, что двое бритоголовых из троицы за столик от нее просто мозоли уже себе понатерали на глазах.

   – Был же слух, что он в кафе был не один.

   – Был такой слух. Баба еще там была, блондинка, лет двадцать пять, в белой футболке и белой мини-юбке, – Коля докладывал приметы как тщательно заученный урок.

   – Откуда такая точная информация?

   – А хрен ее знает, тут вот еще совсем недавно сказали, что в кафе еще свидетели были, два мужика. Один в шортах и футболке, лет тридцать, другой – лет под пятьдесят, без особых примет.

   Гаврилин не поперхнулся коньяком только потому, что слушал, затаив дыхание. Мама родная! Интересно, случайно не это имел в виду папин приятель, когда говорил, что в ближайшие часы у него могут возникнуть неприятности? И что самое интересное – откуда такая информированность? Неужели это давешняя мамаша так подробно все запомнила?

   – Это что, та свидетельница все запомнила? Ну, та, о которой еще днем говорили, – Марина тщательно выбивала из собеседника информацию.

   – Не знаю. Не буду понапрасну пи… – Коля осекся, и Гаврилину показалось, что он даже смутился, – не буду зря говорить, не знаю. Я спрашивать не стал, ну их на… в общем, к лешему все это, словно с цепи сорвались. Ты слышала, Кувалда умер?

   – Туда ему и дорога.

   – Не знаю, только я бы на его месте быть не хотел, нет. Грек словно сбесился…

   – У Грека это очень хорошо получается.

   – У Грека все очень хорошо получается, – уважительно сказал Коля.

   – У него работа такая, – Марина сказала это решительно, и Гаврилину показалось, что она как бы подвела этой фразой черту под разговором. Коля тоже понял это, встал из-за стола и, пробормотав что-то вроде, «мне к пацанам нужно» убыл восвояси.

   В этот момент кто-то вручил главному лабухуденьги, тот сунул купюру в карман, и группа снова грянула. Поэтому вопрос обернувшейся к нему Марины Гаврилин не услышал, а прочитал по губам:

   – Ну?

   – Ну? – ответил Гаврилин.

   – Есть вопросы? – спросила Марина.

   – Угадай с двух попыток.

   Лицо Марины приблизилось к его лицу. Какие зеленые глаза! Гаврилин сглотнул и отвернулся. Он не мог заставить себя спокойно смотреть в эти глаза, они жили совершенно независимой жизнью, это не они говорили о продаже. Глаза притягивали его. Наваждение. Он не поддастся этому колдовству. Не поддастся!

   – Все люди делятся на две группы. Чтобы там не говорили о расах, классах, полах, национальностях – все это ерунда. Только две группы.

   – Это ты как учительница говоришь?

   – Две группы – одни продают, другие покупают.

   – Ильф и Петров говорили, что человечество делится на пешеходов и автомобилистов…

   – Одни продают себя, своих ближних, родину, честь, совесть. Другие все это покупают. Или пытаются это делать. Как оказалось, продать можно гораздо больше, чем купить.

   – Верится с трудом. Мне так видится, что нельзя продать без покупателя.

   – Серьезно? – глаза Марины удивленно расширились, – ты действительно в это веришь?

   – Об этом говорит элементарная логика, – недовольно сказал Гаврилин, его этот несвоевременный разговор на философские темы начинал раздражать. – Ты продаешь – я покупаю.

   – Иуда продал Сына Божьего, а что купили фарисеи?

   – Не знаю, я над такими сложными проблемами не задумывался.

   – Ладно, не о Боге. О блядях.

   – А еще интеллигентная девушка!

   – Клиент покупает ее тело, а продает-то она душу! Понимаешь? Душу продает эта девчонка за двадцать долларов. А Иуда продал за тридцать серебряников Бога. Правда, обидно?

   Что-то было в ее голосе, интонациях, в самой теме разговора что-то болезненное, затаенное. Гаврилин на минуту даже забыл о том, что сидят они в задымленном кабаке, на сцене ревут лабухи, где-то лежат тела, которые еще сегодня утром были живыми людьми и где-то ходят те, кто убил их.

   – Ты продаешь что-то для того, чтобы заработать, чтобы не подохнуть с голоду, продаешь, продаешь… а потом, когда заработаешь немного денег, начинаешь мечтать о том, чтобы выкупить все проданное назад. Мечтаешь и при этом понимаешь, что нельзя этого выкупить, ни за какие деньги нельзя.

   Господи, сколько тоски в этом голосе. Гаврилин даже представить себе не мог, что этот голос может так звенеть от напряжения.

   – Это как болезнь. Ты понимаешь, что ничего нельзя поделать и все равно пытаешься. Ты пытаешься купить у других то, что продал когда-то сам. И они продают, как это сделал когда-то ты, но ты, ты ничего этого не получаешь, потому, что… не знаю, ты не сможешь меня понять. Нельзя прожить, не продаваясь и не продавая. И жить так нельзя.

   – И поэтому ты решила продать кого-нибудь из нас?

   Марина словно и не услышала сорвавшиеся злые слова, она смотрела ему в глаза, уже не гипнотизируя, а будто сама впадая в транс.

   – Ты не поймешь, как это можно привыкнуть ложиться в постель за деньги. Как можно потом привыкнуть ложиться в постель ТОЛЬКО за деньги. И каково однажды понять, что без денег ты просто не можешь быть ни с кем! Даже если человек тебе нравится. Ты никогда не сможешь заставить себя взять деньги у него, и у тебя останется только один выход – дать ему деньги. Попытаться купить себе хоть немного любви.

   Пятьдесят долларов. Гаврилин вспомнил свою реакцию на серо-зеленую купюру с портретом генерала Гранта. Он никогда не задумывался над таким поворотом этой проблемы.

   – И что мне теперь делать? – внезапно спросила Марина. – Что?

   Хороший вопрос. Извечный вопрос русской литературы. Хорошо еще не подняли проблему кто виноват. Гаврилин снова налил коньяк в бокалы.

   – Ты чужак. И эта девчонка – тоже. Вы принесли сюда смерть, уже погибли люди и погибнут еще.

   – Я не…

   – Может быть, ты и не… Только мне на это плевать. Я пять часов назад случайно узнала, где она живет. Я могла сразу же ее сдать ребятам Короля. Могла…

   – И почему не сдала? Жалко стало?

   – Нет. Я просто поняла, что эта девчонка сделала то, что я сама очень давно хотела сделать. Взять в руки оружие и убить этого ублюдка. И его тоже. И когда я вошла в ее номер, увидела ее лицо, я чуть на шею ей не бросилась. Не поверишь, но лицо ее мне показалось таким чистым, таким… не проданным. Я знала, что это она убила человека. И не могла поверить в это, глядя ей в глаза.

   – Ты разговаривала с ней?

   – Не бойся, я сказала, что заглянула к ней в номер только с целью инвентаризации постельного белья. Если бы я не была так уверена в обратном, я бы никогда не поверила в то, что она могла кого-нибудь убить.

   Это Марина напрасно. У Даши весьма внушительный послужной список, и достижений ее хватило бы на десяток наемных убийц. Гаврилин оглянулся на Дашин столик и вздрогнул, возле столика маячил официант и, судя по выражению всей его фигуры, принимал деньги. Даша собралась уходить.

   Марина заметила взгляд Гаврилина.

   – Боишься упустить?

   – Честно? Не знаю. Не имею ни малейшего понятия.

   – Бывает. Что будешь делать?

   – А ты?

   – Зачем она тебе нужна?

   – Понятия не имею. Мне просто захотелось сделать то, что мне, похоже, ни под каким видом делать не разрешено.

   – А ты не спеши. Пусть она дойдет до выхода из зала. Если она там свернет направо – идет в номер, если налево – на улицу.

   Даша неторопливо шла через зал, сквозь взгляды пьяных и полупьяных мужиков, сквозь сигаретный дым и орущие динамики, и Гаврилин вдруг почувствовал то, о чем только что говорила Марина. Он знал, что эта девушка с фигурой богини – убийца, и не мог в это поверить. Даша дошла до выхода, мгновение стояла, словно колеблясь, а потом повернула налево.

   Гаврилин посмотрел в глаза Марины:

   – Мне нужно пойти за ней.

   – Выслеживаешь?

   – Нет, не выслеживаю. Просто мне нужно за ней пройти.

   Гаврилин сказал это и понял, что сказал правду. Что-то здесь не так, что-то произошло, и что-то еще может произойти. Эта была не та женщина, которая стреляла в кафе, и Гаврилин почувствовал, что это для него становится необыкновенно важно.

   – Иди, – сказала Марина. – Только ее не трогай. Иначе…

   – Что?

   – Лучше тебе не знать.

   Гаврилин оперся о стол, чтобы подняться и замер. Те трое, которые жадно созерцали Дашу в перерывах между фужерами с водкой, также решили покинуть ресторан. Вернее, двое бритоголовых громил шумно двинулись по проходу между столиками, а третий пытался что-то втолковать им, хватая за руки.

   – Тебе лучше поторопиться, – неожиданно сказала Марина, – я тебя буду сегодня ждать. Придешь?

   Это был даже не вопрос, и не приказ. Просьба.

   – Хорошо, – ответил Гаврилин.

   В этот момент лабухи закончили очередную песню, на мгновение установилась тишина, и ясно прозвучал голос одного из бритоголовых уродов:

   – А мне насрать! Это пусть Пень на них шестерит.

   Кровь

   Пень вел машину, время от времени поглядывая в зеркало заднего вида. Светлая иномарка, немного приотстав в городе, на трассе дистанцию сократила. Какого черта, думал Пень, на хрена им водила, если все равно гонят еще одну тачку. Правда, бабки заплатили, хоть их никто и не заставлял. Свободно могли заставить крутить баранку бесплатно. Не мое это дело. Отгоню тачку по адресу, разгружусь и назад.

   Пень никогда не утруждал себя сомнениями и размышлениями. У него на это не хватало ни желания, ни времени. И от него этого никто, как правило, и не ожидал.

   Даже родной участковый, в очередной раз поймав Пня на мелком криминале, душеспасительных бесед с ним не проводил. При первом же взгляде на Пня становилось понятно, что функции мозга у него выполняли рефлексы. Большей частью – врожденные.

   Был еще небольшой перечень рефлексов условных, но страшно узок был их круг и, однажды, заполнившись, этот круг, не смотря ни на что, больше не пополнялся. Места в мозгу Пня для этого больше не осталось.

   Пня это не тяготило. Дают – бери, не дают – укради, слабого – придави, от сильного – убеги.

   Все просто и бессонницы не вызывает. Пока не вырос – ходил в «шестерках» нескольких компаний и выполнял функции «дай десять копеек». Обычно исполнители этой роли получают кликуху типа «Глиста», но высокий интеллектуальный уровень и внешность обеспечили Пню не самое обидное прозвище и карьеру. Карась нашел для Пня роль в лоходроме, и больше ни о чем Пень не задумывался.

   Быть главным он никогда не хотел. В жизни ему нужен был вожак и кодла. Карась за него думал, а Сявка и Локоть всегда были готовы отмазать в случае чего. Так что Пень иногда чувствовал себя даже счастливым. А курортные неприятности выбили его из колеи.

   Двести километров – это меньше чем четыре часа езды. Скорость – не меньше шестидесяти километров в час. Совсем охренели. Пень мельком глянул на спидометр. Нормально. Точно как заказывали. Нормально, хотя в любом другом состоянии Пень никогда не попер бы по незнакомой дороге ночью. Пень не дурак. Это у него рожа такая простоватая, а сам он парень не промах.

   Все как в кино – слева гора, справа – море, а сзади огни погони. Справа море, черное, с желтой полосой от луны и белыми отметинами звезд. Не справиться сейчас с управлением и лететь метров пятьдесят до галечного пляжа. Тут везде галечные пляжи, почему-то вспомнил Пень. Кто-то трепанулся, что на городской пляж песок возили специально. Хотя какая разница, грохнуться вместе с машиной на песок или на гальку.

   Пень тряхнул головой, отгоняя совсем киношную картинку – легковушка слетает с дороги, по пологой дуге летит к пляжу и исчезает в огне взрыва. Ну, вас на хер, с такими мыслями. Хорошо еще, что дорога сухая. Ничего, доедем до места – передохнем и обратно.

   Хорошо пацанам сейчас в кабаке, просто кайф. Выпили уже наверное и баб снимают. Пень вспомнил выражения лиц Сявки и Локтя и подумал, что спокойно эта ночь не закончится. Потянет пацанов на подвиги. Карась еще мог бы их сдержать, Карася они уважали, а у Графина не получится. Как бы сам по сопатке не получил.

   Дорога пустая, как специально. И почти нет поворотов. Это классно. Можно особенно не напрягаться, только на спидометр поглядывать нужно. Не меньше шестидесяти.

   Пень приопустил стекло, и встречный ветер немного остудил разгоряченное лицо. Проклятая жара. Там в пещере, а потом и в доме он страшно мучался от жары, очень хотелось пить. Пень вспомнил, что так и не попил ничего, сморщился. Захотелось плюнуть, но слюны во рту не было.

   Только почувствовав, как упругий поток воздуха высушивает последние остатки пота на теле, Пень понял, насколько ему хочется пить. И не водяры, а чего-нибудь простого – сока или даже обыкновенной воды. Твою мать, пить хочется, как перед смертью.

   Может что-нибудь есть попить у тех, на заднем сидении? Он совсем забыл о пассажирах. Просто вылетело из головы. Он ведь кого-то везет. Пень мельком оглянулся через плечо. Плохо видно, тем более что задняя машина идет с дальним светом и слепит, если оглянуться. Пень опустил зеркало заднего вида. Двое.

   Один… Одна сидит прямо, прижавшись к борту. Вроде как девчонка. Крупная такая, но все равно – девчонка, лет двенадцати. Второй мешком привалился к плечу девчонки, не понять – мужик, баба, похоже – спит. А вот девчонка не спит, глаза открытые.

   – Попить не найдется? – не оборачиваясь, спросил Пень.

   – Что? Точно, малолетка, голос детский.

   – Попить есть что-нибудь?

   – Нету. Нам ничего не дали.

   Не дали. И им ничего не дали. Ну, значит и нечего базарить. Доедем по адресу – заодно и попью. Не подохну без воды. Пацаны, как узнают, что хотел воды попить, смеяться будут не меньше часа.

   Задняя машина, судя по свету фар, приблизилась, Пень испугано глянул на спидометр – шестьдесят, как и договаривались. Гонки, может, решили устроить – флаг им в руки и ветер навстречу. Пень играть в смертника не согласен и не будет. Наше дело как у грузовика, доехал до дома, вывалил груз… Стоп, до какого дома? Эти козлы не сказали ему адреса. Только направление и расстояние. И еще скорость. Странно.

   Вся эта спешка вообще странная. Задняя машина прибавила и сместилась влево. На обгон собрались идти? Пень принял чуть вправо, к самой бровке. Ну их, в самом деле, психованных. На заднем сидении зашевелились, послышался стон. Пень глянул в зеркало и вздрогнул. Тот второй, спавший, оказался бабой. Вся рожа в чем-то черном, особенно подбородок и возле носа. Кровь.

   Они что, ее мудохали перед тем, как посадить в машину? Баба что-то сказала.

   – Чего? – не разобрал Пень.

   – Что здесь происходит? – визгливо прокричала баба, – Куда вы нас везете? Немедленно остановите. Вы не имеете права!

   Влип, они эту бабу с девчонкой украли, а я теперь участвую в похищении. Подставили, с ужасом подумал Пень.

   Теперь отказываться поздно. Теперь уже повязали.

   – Остановите!

   – Заткнись, дура!

   – Вы не имеете права, – и баба с заднего сидения вцепилась в плечо Пня. Он отмахнулся правой рукой, баба взвизгнула и замолчала, но закричала девчонка.

   – Не бейте маму, вы же обещали. Ваш главный сказал, что маму больше бить не будут.

   Иномарка поравнялась с «восьмеркой». Женька, хрен моржовый, высунулся почти по пояс из окна машины. Пень полностью опустил стекло:

   – Бабы ваши запсиховали!

   – Нормально! – крикнул Женька и резко взмахнул правой рукой. В ней что-то было, смутно заметил Пень и зажмурился.

   Лобовое стекло перед ним взорвалось осколками, ударило по лицу. Через секунду Пень открыл глаза, но дороги перед машиной не увидел. Прямо перед ним было море и лунная дорожка на нем. «Восьмерка» проскочила поворот, смяла левое крыло о столбик ограждения, и колеса ее потеряли опору.

   Это было неправильно. Такое могло произойти только в кино. Пень любил посмотреть по видику боевик, когда порнуха надоедала. Но сейчас… В лицо, не прикрытое больше лобовым стеклом, уперся ветер. Пень открыл рот, но, захлебнувшись ветром, не крикнул и не выматерился, а только взвизгнул, как испуганный щенок.

   Не понимая, что делает, Пень вдавил в пол одновременно педали газа и тормоза и вцепился в баранку. Ветер бил в лицо, но Пень не зажмурился. Словно загипнотизированный он смотрел на приближающиеся камни.

   Первый удар о массивный камень не остановил машину. «Восьмерка», натолкнувшись на преграду, сделала сальто, и второй удар пришелся на крышу. Пень его уже не почувствовал. Первым ударом его бросило на руль, руки, которыми он упирался в баранку, сломались, но Пень закричать не успел. Рулевая колонка проломила грудную клетку и смяла легкие и сердце одновременно.

   Этот же удар швырнул сидевшую на заднем сидении Азалию Семеновну вперед, через спинку сидения. Она так и не поняла, что произошло. Придя в себя в машине, она вспомнила боль и унижение, в мозгу у нее что-то перевернулось, и она вдруг решила применить способ, позволявший ей обычно преодолевать трудности и нежелание окружающих выполнять ее требования.

   Скандал и крик. Это обычно срабатывало. На этот раз все закончилось пощечиной, оттолкнувшей ее, потом внезапный порыв ветра и удар.

   Азалия Семеновна вылетела бы из машины, но ее остановила передняя стойка. Когда машину перевернуло, тело Азалии Семеновны до половины вывалилось из салона, ногу зажало между креслами, и когда машина завалилась на бок вправо, тело оказалось между ней и камнями.

   Последней погибла Маргарита. Увидев, что машина падает, она инстинктивно сжалась, упала на колени, и первый удар ее просто прижал к спинке водительского сидения. Только после третьего удара стопор водительского сидения не выдержал и сиденье, вместе с телом Пня подалось назад. Всего на несколько сантиметров.

   Нажим на спину девочки стал чуть сильнее, она открыла рот чтобы закричать, но тут позвоночник хрустнул. Очень тихо. Этот звук совершенно потерялся среди грохота и скрежета. Просто позвонки сошли со своих мест и разорвали спинной мозг.

   И тишина. И ни малейшего дуновения ветра. И даже море, в трех метрах от которого замерла машина, не попыталось до нее дотянуться. Море было неподвижно как болото. Из пробитого радиатора текла вода, смешиваясь с мазутом и кровью. Тонкий черный ручеек, застывающий между гладко окатанной галькой пляжа. Кровь пахла как всегда резко и солоно, но запахи умершей машины были гораздо сильнее.

   Мелкий краб, совершенно не испуганный падением машины, не торопясь, перебежал через темную полоску, на мгновение остановился и спокойно направился к морю.

   – Не взорвется, – удовлетворенно сказал Женя водителю.

   – Похоже на то, – согласился водитель, глядя вниз.

   – Похоже, похоже, – весело передразнил его Женя, – гони двадцатку – проспорил.

   – Везунчик ты, Жека, – сказал водитель и протянул две долларовые десятки, – знал же, что с тобой спорить – себе дороже.

   – Разворачивайся и поехали, – сказал Женя и достал сотовый телефон. – Все как в аптеке и точно по расписанию.

   Глава 10

   Суета

   Свидетелей, ясное дело, не было. Те, кто услышал выстрелы, на улицу сразу не бросились. Времена, когда выстрел мог заставить выскочить на улицу даже среди ночи, уже прошли. Люди стали понимать, что самой лучшей реакцией на стрельбу, является падение на землю. И второе, самое главное – вовремя подбежавший к месту стрельбы рисковал либо стать случайной жертвой, либо свидетелем. И еще не известно, что было хуже.

   Так что – свидетелей не было. Самые сознательные выполнили свой гражданский долг при помощи телефонов, но даже эти герои, позвонив в милицию, от упоминания своих фамилий воздержались.

   Лишь после того, как возле дома Кинутого подала голос милицейская сирена, на улице стали появляться зеваки. Патруль, первым прибывший к месту происшествия, слишком активных действий не предпринимал. Старший патруля, не вылезая из машины, осветил лучом фонаря лежащего почти в самой калитке покойника и сразу же сообщил по рации дежурному о своей находке. Дежурный сообщил об этом подполковнику Симоненко и выслал на место следственную группу.

   Пока все вызванные добирались до места, старший патруля с автоматом в руках следил за калиткой, а патрульный пошел маячить на углу, чтобы подмога, не дай Бог, не проехала мимо.

   Первым приехал следователь. Выслушав доклад старшего патруля о том, как он заметил «неподвижное тело вроде трупа», следователь осторожно заглянул во двор и обнаружил второе неподвижное тело в глубине двора. Следователь подозвал эксперта.

   – Похоже трупы.

   – Похоже, – согласился эксперт, – какие будут предложения?

   – Ты бы их посмотрел, что ли.

   – Я уже сегодня насмотрелся, знаешь ли.

   – А вот сейчас придет Симоненко и начнет задавать вопросы. А я ведь скажу, что просил тебя их осмотреть.

   – А сам?

   – А сам я пошел беседовать со свидетелями.

   – А в дом заходить не будешь? Может, там свидетель есть?

   Следователь не мог не признать правоты эксперта и подозвал к себе старшего патруля, который топтался возле своей машины, будто боялся, что ее угонят.

   – Ты в дом заходил?

   – Нет.

   – Ну что же ты, в самом деле, а вдруг там убийца.

   – Вот потому и не заходил, – сказал эксперт.

   Старший сержант угрюмо промолчал, но с места не сдвинулся.

   – Вот сейчас приедет подполковник Симоненко, – мечтательно сказал эксперт, – вот тут и начнется.

   Старший сержант шумно вздохнул и лязгнул затвором автомата.

   – И во дворе посмотри, – сказал следователь.

   Когда Симоненко приехал, он обнаружил, что следственная группа работает в поте лица в свете фонарей. Эксперт, куривший на капоте патрульной машины, при приближении подполковника встал, но сигарету не выбросил.

   – Что уже выяснили? – спросил Симоненко.

   – Два трупа. Огнестрельные ранения в голову. У одного на вылет, у другого – слепое. Есть три гильзы по девять миллиметров.

   – Кто убит?

   – Хозяин дома, Василий Степанович Пинчук, сорока лет. И некто Гопа, двадцати лет из бригады Мастера.

   – Где следователь?

   – А следователь, осмотрев вместе со мной место преступления, отправился на поиски свидетелей.

   – Куда?

   – Там по улице стоит киоск, окно светится. Вот он и пошел выяснить.

   Симоненко вошел во двор, осторожно переступив ноги Гоны. Эксперт двинулся за ним.

   – Следы, – сказал Симоненко.

   – Следы, – подтвердил эксперт. – Пыль, недавно двор поливался. Следы только хозяина дома. От ворот к сараю и до полпути назад.

   – Что в сарае смотрели?

   – Машина, темно-зеленый «форд-эскорт».

   Симоненко остановился, оглянулся на эксперта, потом решительно прошел через двор и вошел в сарай. Эксперт облегченно вздохнул. Симоненко молчалив и угрюм, но пока еще не начал раздавать слонов. Может быть, сегодня удастся обойтись без этого.

   Симоненко осторожно прошел вдоль машины, вынул из кармана носовой платок и осторожно попробовал открыть дверцу – не заперто. Прошел дальше, оттолкнул раздраженно подвернувшееся под ноги ведро, и опять осторожно, платком, потянул крышку багажника.

   – Фонарь принесите! – крикнул Симоненко.

   – Что, товарищ подполковник?

   – Фонарь принесите!

   – Сейчас! – отозвался эксперт. Послышался невнятный разговор, и в сарай влетел сержант с фонарем. Луч описал дугу по потолку и уперся в лицо Симоненко.

   – Фонарь, товарищ…

   – Опусти, твою мать!

   – Есть, – сержант опустил фонарь и подошел к подполковнику.

   – Присвети мне здесь.

   – В багажник?

   – В задницу мне присвети, – не выдержал Симоненко, – конечно в багажник.

   Сумки. Матерчатые большие сумки. Такими пользуются спортсмены и челноки. В просторечии – «мечта оккупанта». Симоненко осторожно тронул одну сумку сбоку – что-то твердое. Симоненко аккуратно взялся за язычок «молнии» и потянул его. Открыл вторую сумку.

   – Ни фига себе! – сказал сержант.

   Действительно, ни фига! Похоже, именно на этой машине приехал сегодня утром Лазарь. И не только для переговоров. Столько стволов! И ни какие другие доказательства уже не понадобятся Королю, чтобы доказать, что на него готовилось покушение. Нужно поговорить с Королем.

   Симоненко отстранил сержанта в сторону и двинулся к выходу. Все понятно, машину оставили в сарае, ходили невнятные слухи, что Вася Кинутый так иногда подрабатывает. Значит, отправились на переговоры с Мастером, а потом должны были вернуться за оружием. Но не вернулись. Кто же в таком случае стрелял?

   – Товарищ подполковник, – чуть не сбил на выходе из сарая Симоненко милиционер, – там вас следователь зовет.

   – Что там еще?

   – Там еще один покойник.

   – В киоске?

   – Да нет, возле него. И с пистолетом.

   Следователь нашел тело Серого случайно. Вернее, даже не нашел, а унюхал. По дороге к киоску внезапно показалось, что пахнет как в мясном ряду, на рынке. Свежей кровью. И порохом. У следователя был достаточно тонкий нюх. Следователь присветил фонариком и увидел то, что осталось от лица Серого. Серый продолжал сидеть возле дерева. И в руках его был пистолет. Следователь присел на корточки и присмотрелся к оружию – «макаров».

   Девятимиллиметровый. А эксперт утверждал, что двое во дворе убиты девятимиллиметровыми пулями. Следователь окликнул ближайшего сержанта и послал его за Симоненко.

   – И?.. – спросил подполковник, выслушав доклад следователя.

   – Может быть, он и убил тех двоих.

   – А потом сел и застрелился, – сказал подполковник.

   – А потом сел… – по инерции начал повторять за начальником следователь.

   – У него две дыры в голове. Две. Ты никогда не пробовал при самоубийстве выстрелить себе в голову дважды? Попробуй, как ни будь. А пока все здесь перевернуть и вылизать. Подобрать все до гильзочки, все отпечатки, все клочки бумаги – все. И со всем этим – ко мне в кабинет. Сразу же.

   Симоненко узнал в убитом Серого, не по лицу, тут две тяжелые пули… или три? Понять трудно. Татуировка на руке. У Серого была приметная татуировка, запомнившаяся Симоненко.

   Тут все, более-менее, понятно. Король направил после разговора с начальником милиции своих людей на поиски машины, и они машину нашли. Открытым оставался только один вопрос – кто же их возле машины перехватил? И самое главное – зачем?

   Симоненко подошел к киоску, и первое, что ему бросилось в глаза, было разбитое стекло. Внутри никого не было видно. Симоненко заглянул в открытое окошко. Пахнуло резким запахом водки и показалось, что снизу, откуда-то из-под прилавка доносятся странные звуки. Плач. Точно, тихий плач.

   – Кто здесь? – спросил Симоненко.

   Тишина. Даже всхлипыванья не стало слышно.

   – Я подполковник Симоненко, – сказал подполковник.

   Снова тишина.

   Симоненко обошел киоск и потянул дверь. Она легко подалась, и Симоненко увидел скорчившуюся под прилавком Нинку, зажавшую рот руками. Возле нее валялись осколки стекла и горлышко разбитой бутылки из-под водки.

   Шальная пуля, подумал Симоненко. И у нас, похоже, есть свидетель.

   – Все в порядке, – сказал Симоненко, – все в порядке.

   Сзади к нему подошел следователь.

   – Немедленно вызовите участкового, – не оборачиваясь сказал Симоненко, и сидящая на полу Нинка вдруг забилась в истерике.

   Мусор

   Успел. Он успел. Мусор закрыл за собой входную дверь квартиры и обессилено сел на пол, прямо в прихожей. Давно он так не бегал. Мусор закрыл глаза и снова увидел призрачный свет луны и лицо сидящего возле дерева. Беззвучно на лице сидящего вспухли кровавые пузыри, плоть и кости словно расплескались по сторонам. Лицо исчезло под собственными осколками. Мусор открыл глаза, сглотнул.

   Он сделал это. Он убил Васю Кинутого и смог, смог пришить еще двоих. Снова закрыл глаза, и снова два черных всплеска на чужом лице. Мусор вспомнил как они с женой ходили по грибы и потом, стоило ему только прикрыть глаза, как перед ними начинали мелькать желтые и бурые опавшие листья.

   Чего это он уселся на пол? Мусор оперся на правую руку, чтобы встать. Пистолет. Он так и не выпустил из руки пистолет и даже не попытался его спрятать. Так нельзя, так любой встречный мог его заметить и сдать. Мусор вынул из пистолета пустую обойму, покрутил ее в руках, не сообразив сразу куда ее можно деть. Потом сунул пистолет за пояс, обойму в карман брюк и встал.

   Двинулся было в комнату, но остановился и снял туфли – жена накрепко вбила в него, что нельзя ходить по комнате в обуви. Поискал взглядом шлепанцы, но одевать не стал. Вася, уже мертвый сучит ногами, сучит, а с ноги его слетает старый шлепанец

   Мусор в носках прошел в спальню, стащил через голову рубашку и бросил ее на кровать. Расстегнул ремень на брюках, «молнию». Пистолет тяжело упал на пол. Твою мать. Мусор поднял пистолет и положил его на постель. Потом сел на край кровати и стащил с себя брюки.

   Обоймы. Он вытащил из карманов обоймы и положил их возле пистолета.

   Очень хочется спать. Сонливость навалилась внезапно, и Мусор чуть ей не поддался. Нельзя. Его могут вызвать на место преступления. Могут, конечно, и не вызвать, но скорее всего…

   Мусор тяжело встал и вышел в залу. По телевизору показывали боевик. Кто-то в кого-то стрелял, и брызги летели во все стороны. Брызги. Мусор посмотрел на свои руки – чисто. Он прошел в ванную и посмотрел на себя в зеркало – нормально, нигде ни капельки. Хорошо.

   Мусор открыл кран и умылся, потом вытер лицо и руки, выключил воду. Уже, наверное, осматривают трупы. Кто же это их перестрелял? Какой профессионал? Ищите, ищите! Никогда вам не придет в голову, что это мог сделать он, участковый, старший лейтенант милиции Игорь Иванович Мусоргский. В жизни не догадаются. Ни следователь, ни эксперты, ни даже сам подполковник Симоненко. Неподкупный и страшный подполковник Симоненко. Хрен вам, а не Мусоргского.

   Пить, ему очень хочется пить. Мусор вспомнил, что в холодильнике стоит пакет с томатным соком. С густым красным томатным соком. Мусор прошел на кухню, взял из сушки стакан, достал из холодильника пакет. Почему они до сих пор не звонят? Почему они до сих пор не вызывают его, участкового? Или они уже звонили? А он только бежал к дому… Мусору стало страшно, но только на секунду. Хрен, не могли они ему уже звонить. Это пока кто-то позвонил в милицию, пока приехали, пока осмотрелись… не звонили, точно, не звонили.

   Красная струя из пакета попала в край стакана, брызги упали на стол и на руку Мусора. Красные круглые капельки. Мусор отставил в сторону пакет и поднес руку к глазам. Красные капли на его руке. Мусор осторожно коснулся языком капель. Солоноватые. Как… Мусор взял стакан и выпил залпом, как водку.

   Два кровавых фонтана на белом лице. Мусор чуть не захлебнулся соком, закашлялся, наклонился над умывальником, чтобы не запачкать кухню, и тут его согнул внезапный спазм. Мусора вырвало: остатки не переваренной еды и сок. Мусор сплюнул раз, другой, открыл кран и прополоскал рот, затем вытер раковину умывальника, протер руки.

   Как его… В голове немного шумело. Не ожидал. Не ожидал от себя такой слабости Мусор. Как девчонка. Нельзя так. Он им всем должен показать! Он сильнее их всех.

   Он просто чуть не захлебнулся, и кровь тут совершенно не при чем. Солоноватая красная кровь. Черная в свете луны. С сильным волнующим запахом. Кровь, кровь, кровь…

   Мусор взял в руки пакет с соком, медленно, тонкой струйкой налил сок в стакан, рассматривая как красная густая жидкость стекает по стеклянной стенке, как медленно поднимается уровень красного в стакане. Отставил в сторону пакет, взял стакан и медленно, процеживая сквозь зубы, выпил сок.

   Зазвонил телефон. Мусор сполоснул стакан, поставил его в сушку и, не спеша, подошел к телефону. Спал человек, спал и не мог сразу подойти. Ночь на дворе.

   – Слушаю, – сказал Мусор в трубку недовольным голосом.

   Срочно вызывают. Сам подполковник Симоненко срочно разыскивает участкового старшего лейтенанта Мусоргского.

   – Сейчас буду, – сказал Мусор, – через двадцать минуть.

   Король

   Коньяк немного помог, и стрелка часов уже не так болезненно впивалась в висок Короля. Король заметил удивленный взгляд Грека, когда приказал принести коньяк. Они не привыкли видеть, как он пьет. Король вообще старался не демонстрировать им свои слабости. А сейчас решил выпить. И не каплю коньяка в кофе, а полстакана. И наплевать, что Грек удивлен. Он и сам удивлен. У него уже очень давно не возникало желания затуманить свое сознание и притупить ясность мыслей.

   Над этим стоило подумать. Он всегда относился к своему мозгу как к орудию, как к инструменту. Еще на комсомольской работе, когда нужно было не отстать от остальных, и когда очень внимательно следили за этим, и не допить считалось нелояльным, Король внимательно следил за тем, чтобы мозг его работал ясно и четко.

   Ритуал требовал от него пить наравне со всеми, но никто не требовал от него напиваться. И Король не напивался. Лишь один раз он был близок этому состоянию, когда получил, наконец, место первого секретаря горкома, и когда протянули ему, ничего не евшему с самого утра, стакан водки с комсомольским значком на дне, и когда выпил он этот стакан залпом – вот тогда чуть не опьянел, единственный раз в жизни. Так и не понял Король, водка или значок на дне стакана так его ударили.

   А сейчас он выпил коньяка именно для того, чтобызабыться, хоть немного. Он просто устал осознавать все и контролировать себя и окружающих. Вот Симоненко сегодня чуть не отказался подать ему руку. Не хочет марать свои руки о Короля. И он, наверное, прав. Король сам не хотел бы пачкаться о руки Короля.

   Я пьяный, подумал Король, я пьяный. Я почти не различаю проклятую секундную стрелку на часах, и она теперь не может в кровь исцарапать мой мозг. И Грек больше не сможет меня заставить отдавать приказы об убийстве. Не сможет. И нечего на меня коситься. Сам то, между прочим, почти не выпил. Интересно, подумал Король, а если я сейчас у него спрошу – уважает он меня или нет, что он мне ответит, этот хитрый Грек. И вообще, чего это он тут сидит возле меня? Селезнев и Качур не сидят, а этот сидит.

   Король налил себе еще немного коньяка. На самое дно. Почему так мало? Надо полный стакан. Он же пьяный, в конце концов.

   Грек нажал кнопку на своем сотовом телефоне и поднес его к уху:

   – Да. Понял. Без осложнений? Едь ко мне. Все.

   – Это по поводу свидетельницы?

   – Да, все прошло без осложнений.

   – Можно радоваться?

   Грек промолчал. Умный и хитрый Грек. Он не станет влазить в спор с пьяным Королем, он даже с трезвым Королем не спорит. Он все делает правильно и трезво. Вот именно, трезво. И Король все делает трезво. Когда не пьяный. А сегодня он пьяный, потому что этого хочет. Может, все-таки, спросить у Грека, уважает или не уважает? Интересно, как изменится выражение его лица? И что он ответит.

   Подал голос телефон. На этот раз личный телефон Короля.

   – Да, – сказал Король и почувствовал, как его голова становится ясной и трезвой. Этот голос действует лучше нашатырного спирта. Калач.

   – Здравствуй, Олег Анатольевич.

   – Здравствуй, Калач, – ответил Король и увидел, как весь подобрался Грек.

   – Мы тут посоветовались с людьми.

   – И что? – с людьми они посоветовались, перегрызть Королю глотку или нет.

   – По-моему, тут просто какое-то недоразумение.

   Понятно, недоразумение. Не получилось у Лазаря и у Мастера убрать Короля, теперь вот еще и этот бедняга в больнице назвал Калача. Конечно, недоразумение. Теперь Калач, чтобы снять с себя поклеп, должен правду сказать, а по правде выходит, что это он Лазаря послал против Короля. Хоть так, хоть так – плохо Калачу.

   – Нам, по-моему, просто нужно повидаться и все полюбовно решить, – сказал Калач, не дождавшись ответа Короля, – и люди так считают.

   Люди, как же. Это вы себя людьми называете.

   – Что? – одними губами спросил Грек.

   – Предлагает встречу, – прикрыв трубку, рукой ответил Король.

   – Когда?

   – Когда? – спросил в трубку Король.

   – Завтра, чем раньше мы это все решим, тем лучше.

   – Где?

   – Если хочешь – на твоей территории. Где скажешь.

   – Не боишься? – спросил Король.

   – А чего мне тебя бояться? Это тот, кто между нами хотел кошку пустить, должен бояться. А нам с тобой делить нечего.

   Тоже верно, делить им нечего, их обоих части не устроят. Только все сразу.

   – Хорошо, мы тут все обдумаем, и я перезвоню, – Король взглянул на часы, – сегодня, как можно скорее, и назову место.

   – Тогда – до связи, – сказал Калач.

   Король положил телефон на стол и посмотрел на Грека.

   – Люди хотят, чтобы я встретился с Калачом и договорился.

   – Это Калач сказал.

   – Ему нет смысла врать, тем более что место назначаем мы.

   – Что будем делать?

   – Нужно вызвать Качура и Селезнева и все обсудить.

   – Думаешь, с Калачом можно договориться? – неожиданно спросил Грек.

   – Договориться можно с кем угодно, – медленно проговорил Король.

   – Ты будешь с ним договариваться? – уточнил свой вопрос Грек.

   – Вызывай Селезнева и Качура, обсудим.

   Щелкнул селектор на столе перед Королем.

   – Звонит подполковник Симоненко, – сказал секретарь бесстрастным, как обычно, тоном.

   – Соедини, – Король поднял трубку.

   – Это Симоненко.

   – Что-то новое?

   – Не без того, Олег Анатольевич, не без того. Ваши люди нашли «форд».

   – Мои люди?

   – Ну, ладно, человек Грека и человек Мастера.

   – И почему вы звоните мне, – Король так произнес эту фразу, что ударение упало сразу на два слова «вы» и «мне».

   – Дело в том, что мои люди, – Симоненко подчеркнул «мои», словно с издевкой, – нашли ваших людей.

   – В каком смысле – «нашли»?

   – Мертвыми нашли. Вам разве не сообщили, тут целая перестрелка состоялась? И у нас с вами теперь на три трупа больше.

   – Спасибо.

   – Мне то за что? Я в перестрелке участия не принимал, а настоящий именинник пожелал остаться неизвестным. А вот в машине мы нашли оружие. Так что, если позвонит кто-нибудь из друзей – смело можете ссылаться на меня – Лазарь сюда приехал как на войну, полный багажник оружия. Если что-нибудь произойдет новое – я немедленно сообщу.

   Король положил трубку и перевел взгляд на Грека, который положил в этот момент трубку параллельного телефона.

   – Ты что-нибудь понимаешь?

   Палач

   Он никогда не понимал и не признавал словесных фигур о том, что время может течь быстрее или медленнее. Для него время было постоянной величиной, за которой нужно следить только для того, чтобы не нарушить планов или графиков.

   Палач, отправив Володю, больше на часы не смотрел. Ему не нужно было следить за движением стрелок, чтобы чувствовать, как идет время, как подтягивают за собой секунды время принятия решения и время начала действий. Палач, не торопясь, подготовил оружие, подогнал одежду и спокойно снаряжал пулеметный магазин патронами.

   На операции он обычно брал автомат, но его магазин на тридцать патронов заменял пулеметным – на сорок пять. Палач высыпал на стол перед собой отсвечивающие латунью патроны, взял магазин в левую руку и, взяв в правую руку несколько патронов, стал аккуратно вправлять их в магазин.

   Это стало своеобразным ритуалом для него перед операцией, еще с армии. Щелк – и патрон подается вправо или влево, укладывается в шахматном порядке в текстолитовом корпусе магазина. Щелк – за ним укладывается другой патрон. Они похожи друг на друга, их невозможно отличить ни на ощупь, ни по весу, но у каждого из них своя судьба.

   Пуля одного патрона обречена вылететь вверх, а потом упасть простым камешком, повинуясь земному притяжению. Пуле другого патрона суждено высечь искру из камня и отлететь в сторону смятым кусочком металла. А какой-то из этих пуль выпадет встреча с человеческим сердцем.

   У каждого патрона своя судьба, не смотря на то, что патроны похожи друг на друга. И совершенно ничего не зависит от их желаний. И все равно патроны сосредоточено ждут решения своей судьбы.

   Для Палача патроны в магазина стали символом порядка и сосредоточенности. В оружии много движущихся деталей, затвор, который нужно отводить перед выстрелом, боек, который наносит удар по капсюлю патрона – все это целесообразно и надежно, но спокойное ожидание патронов, неторопливое движение вверх, к затвору, туда, где произойдет удар, и где кончится жизнь патрона, – всегда завораживали его.

   Всего одно мгновение жизни и неторопливое ожидание своей очереди. Палач не был фаталистом, вернее, не считал себя фаталистом. То, что ему приходилось делать, и то, что когда-нибудь его жизнь должна была закончиться – Палач воспринимал спокойно.

   Он знал, что рано или поздно наступит его очередь, что настанет момент, когда для выполнения задания ему придется умереть, или сработает случайность, та случайность, которую не сможет предусмотреть даже он, и – все.

   Случайность. Палач ненавидел случайности, он рассматривал их как проявление человеческой слабости. Только тогда может произойти случайность, когда кто-то ослабит внимание, кто-то проявит небрежность, кто-то не сможет побороть слабость. Но Палач и за оружием оставлял право на ошибку, единственную, после которой оружие приходило в негодность, и причиной этой ошибки могли стать либо усталость металла, либо внутренние трещины и каверны.

   Самое надежное на вид оружие могло прийти в негодность если его использовали неправильно, но даже при правильном использовании оружие могло подвести. Если это было заложено в нем изначально.

   Изначально. От этого слова веяло роком и Палач сразу же заменил его приземленно – нейтральным – при изготовлении. Что-то не так произошло в тот момент, когда кусок металла превращался в оружие, и в результате это самое оружие носит в себе собственную гибель и часто даже не осознает этого.

   Все они носят в себе собственную смерть. И Даша, и Володя, и сам Палач – все. Палач понял, что играет с собой в прятки, старательно не замечая, делая вид, что не почувствовал тогда в гостиничном номере именно обреченности. Не Дашины слова привели его в ярость, а нахлынувшее внезапно осознание того, что для Даши наступил момент… момент… Он мог назвать это только моментом ожидания смерти, но не хотел даже думать об этом.

   Палач постарался подавить в себе это чувство обреченности, чувство будущей потери. И он смог бы загнать эту мысль глубоко в подсознание, но Палач вдруг понял, что и Володя несет на себе знак гибели. И даже не потому, что сам Палач готов убить его, в случае неповиновения.

   Странно, но только сейчас Палач стал понимать, что с момента возникновения его группа была обречена, и то, что до сегодняшнего задания, группа не получала невыполнимых задач, то, что до сегодняшнего задания удары не приходились в болевые точки – это было либо совпадение, в которые Палач не верил, либо политикой людей, управляющих им и его группой.

   Палач отложил в сторону снаряженный магазин и взял в руку другой. Володя опаздывал, это было необычно, но сегодня был такой день, день, когда его группа должна была погибнуть. Палач подумал об этом отстраненно, как о ком-то постороннем. Его группа была обречена, не смотря на то, что все пока проходило спокойно. И обреченность эта исходила не извне, не действия врага угрожали им.

   Они несли собственную гибель внутри себя. Когда Палач уходил от Даши он почувствовал это, но не смог до конца осознать, откуда же это чувство пришло. Сейчас он понял, что та Даша, которую он оставил в номере, перестала быть оружием, его оружием. Она не сможет убивать, потому что исчезло то, что заставляло ее быть такой. Это произошло у него на глазах, но он не дал себе возможности это понять.

   Если Володя ее привезет… Он подумал «если», неправильно, КОГДА Володя привезет Дашу, то нужно будет решить, как ее отправить из города, он не сможет взять ее на операцию в таком состоянии. Проклятье, он не сможет ее взять на операцию не потому, что она в каком-то «состоянии», а потому что она вышла, наконец, из состояния медленной смерти, она снова стала семнадцатилетней девчонкой, и любое столкновение с проявлением грязного мира людей может ее уничтожить.

   Рука Палача дрогнула, и патрон покатился по полу, но Палач за ним не наклонился. Даша снова стала уязвима для мира людей, но это значит, что она ушла из его мира, она перестала быть оружием, а это значило, что он к ней не может испытывать ничего, кроме отвращения. Не может, но, тем не менее, испытывает.

   Он не может любить! Он не может любить, оружие, которое любит, перестает быть оружием. И чем же становится оружие, которое начинает любить? Неужели он нащупал трещину в себе, неужели он понял, ЧТО может его уничтожить? Неправда, он – оружие и ему нужно оставаться оружием хотя бы для того, чтобы спасти Дашу и Володю.

   Мысли Палача постоянно возвращались к Володе, и это Палача беспокоило. Даша – да, с Дашей понятно, она действительно в опасности, и от него зависит, будет ли она жить. Володя же не проявил слабости, он внешне такой, каким был всегда с момента знакомства с Палачом. С момента знакомства.

   Палач узнал о существовании Володи на следующий день после того, как с тем произошла трагедия. Один вечер поставил крест на карьере молодого милиционера, на его жизни и на могиле его жены. Володю вышвырнули из органов только потому, что нужно было защитить честь мундира, только потому, что другое решение требовало наказать не только трех патрульных, но и начальника райотдела милиции. Проще было признать, что один сотрудник милиции дебоширил в пьяном состоянии, чем начать копаться во всей системе.

   Но Володю подкосило даже не это, он был сильным парнем и смог бы выдержать этот удар. Если бы не смерть жены. Ее тогда долго не отправляли в больницу, а когда привезли, оказалось, что дежурный врач не может оказать ей помощь. Дежурный врач был просто пьян, и Володина жена лежала в ожидании помощи до утра, а утром выяснилось, что ребенка спасти не удастся, а потом выяснилось, что началось заражение крови, а потом…

   Потом Палач нашел Володю на кладбище. Он сидел возле могилы жены уже сутки, и все понимали, что увести его оттуда можно только силой. Палач тогда не сказал ни слова, он просидел молча возле Володи три часа, а когда стемнело, встал со скамейки и позвал за собой Володю.

   В ту ночь три патрульных сержанта умерли, и Володя видел, как они ползали у него в ногах и умоляли простить. Но Володя их не простил. И еще через неделю он сам уже в присутствии Палача убил врача, напившегося в ту ночь. И после этого они всегда были вместе – Палач, Володя и Даша. И всегда знал Палач, что Володя готов умереть за него и Дашу. И всегда Палач знал, что никогда Володя не сможет поднять руку на женщину и ребенка.

   Знали это и те, кто принимал решения. И до последнего момента они щадили Дашу и Володю. Палачу удалось отстоять их обоих и даже считать, что это его победа над людьми. Победа оружия над людьми.

   Оказалось, что все это не так. Не так. И ему предстояло сегодня выяснить, что же в нем самом скрыто, как трещина в металле, что скрыто в нем, недоступное для его понимания и такое понятное для тех, кто ему приказывал. Для людей. Для тех, кого он ненавидел.

   Наблюдатель

   Если бы Даша хотела уйти от наблюдения – она могла сделать это сто раз. Толпа, сполохи света и неосвещенные боковые улицы давали ей такую возможность, но она, похоже, не собиралась этой возможностью пользоваться. Она вообще не замечала, что за ней следует целая толпа: трое бритых приятеля, их дружок, человек Грека, и сам Гаврилин.

   Все как в комедийных шпионских фильмах – наблюдение за наблюдающим за наблюдателями. И нечего тут смеяться. Гаврилин, осознав расклад, даже начал оглядываться в ожидании обнаружить наблюдение еще и за собой. Все может быть, все может статься, судьба нам может изменить, карета может обломаться… Зачем могло понадобиться профессиональной убийце гулять по ночной, забитой народом набережной?

   Водит за собой хвост? Этот хвост уже давно можно было вычислить и потерять. Гаврилин уже и сам чуть пару раз не потерялся, закрученный резвящейся молодежью. Первый раз на правильный путь его вернул человек Грека, мелькнувший в толпе, а второй раз – интуиция. Девушка двигалась по не особенно сложной траектории и, похоже, просто переходила от одного очага веселья к другому.

   Гаврилин мог бы поклясться, что она просто гуляет, без всякой причины и не имея определенной цели. Так бы гуляла молодая девушка, попавшая на курорт. Но не могла она гулять просто так! Люди ее профессии ничего не делают просто так. Или действительно права была Марина, и эта девушка не могла убить. Может, соврали Гаврилину и глаза, и документы из досье группы.

   Ладненько, не такая уж это и проблема. Гораздо интереснее то, что это за типы бредут за ней и, кстати, все время сокращают дистанцию. Теперь они крутятся всего метрах в пяти от нее, а она на это не обращает внимания. Не притворяется, что не обращает, а именно не обращает.

   Это открытие немного удивило Гаврилина. По его сведениям, в группе было всего три человека, а если к ним прикрепили наружное наблюдение, то не в исполнении же этих кретинов. Тем более что они явно связаны с местными уголовниками. Их в ресторан привез человек Грека, да и сейчас вся троица явно сознает, что этот парень идет за ними. Вот и опять менее крупный из них бросил косяк в сторону сопровождающего.

   Вообще, в троице роли распределены странным образом. Все внимание двух быков сосредоточено на Даше и на бутылках водки, из которых они время от времени освежаются. Теплая водка на почти тридцатиградусной жаре – эстетами этих ребят не назовешь. Правда, и держатся они неплохо. Ноги ставят твердо, зигзагов не выписывают, в людей не врезаются. Почти.

   Некоторым все-таки не удается от них увернуться. Бедняги, мало приятного в том, что тебе приходиться метров пять собственной спиной раздвигать плотные ряды курортников.

   И что самое показательное – никто из пострадавших не пытается потребовать от ребят извинения. Для прекращения конфликта достаточно взглянуть в лица быков.

   На всякий случай Гаврилин прикинул свои шансы против любого из бритоголовых и оценил их как слабые, даже исходя из своих специфических навыков рукопашных дел.

   Кафе. Открытая площадка, ничем не отличающаяся от других. Даша зашла вовнутрь и присела на табурет возле стойки. Трое из ближнего сопровождения уселись за свободный столик недалеко от бара, их контролер расположился за столиком возле выхода, а Гаврилин, решив не рисковать, уселся на парапет напротив кафе, предварительно купив бутылочку колы на стоящем рядом лотке. Кола, слава Богу, была холодная, место для наблюдения – удобное, а устроившаяся рядом на парапете компания обеспечивала достаточную маскировку.

   Даша заказала коктейль. Как в лучших барах международных курортов – высокий стакан с зонтиком наверху. Троица у подбежавшего официанта приняла литровую бутылку водки. Постоянство привычек свидетельствует о постоянстве характеров. Ребята, по-видимому, раз и навсегда установили свои привычки – водка и бабы. И Гаврилин не мог одобрить их выбор ни в том случае, ни в другом.

   Не стал бы он на их месте цепляться к Даше. Он бы и на своем месте не стал к ней цепляться. И если бы ему пришлось по какой-либо причине с ней общаться, он бы постарался не поворачиваться к ней спиной. Просто на всякий случай.

   А быки начали спорить. И спорить серьезно. Силы распределись не поровну. Два крупных против того, что поменьше. О чем они спорят – понять из-за расстояния и гама невозможно, но если бы здесь было эхо, оно бы с ума сошло, бесконечно повторяя «уй», «ать» и «ец», во всяком случае, эти окончания слов и фраз на губах спорящихся читались свободно.

   Не надо, похоже втолковывает меньший из троицы, не стоит, ну его на хрен. А двое ему наперебой – да пошел ты, и они, и вообще, все пошли. И водочкой без закусочки запивают это дело. И взгляды свои распределили между дамой и своим сопровождающим уже поровну. А сопровождающего это, похоже, не беспокоит. Сидит себе, пиво потягивает, извращенец.

   Кулаком по столу – бац. Правильно, эмоции подавлять не стоит. Можно еще в морду собеседнику, но что-то быков сдерживает. Не исключено – старая дружба. Соотношение взглядов резко изменяется в пользу сопровождающего, даме уже почти внимания не уделяется. На наружное наблюдение ребята совсем не похожи. Больше всего они похожи на пьяную сявоту за пять минут до разборки. Интересно, где они начнут?

   Если прямо в кафе, то популярность среди отдыхающих и милиции им обеспечена. Патрули мелькают с периодичностью в десять-пятнадцать минут, и лица у бравых ментозавров особо расслабленными не назовешь.

   На колени Гаврилина кто-то внезапно сел. Здравствуйте, только вас здесь и не хватало. Хотя, при другом раскладе, Гаврилин не стал бы сгонять это создание со своих колен. Тем более что создание уже находилось в том состоянии, когда уже все равно на чьи колени садиться.

   – Привет! – сказал Гаврилин.

   – Привет, – ответило создание и сочно поцеловало его в щеку, – дай хлебнуть.

   – А ты меня ни с кем не спутала, маленькая?

   – Чего?

   – Ты меня ни с кем не спутала? – крикнул Гаврилин ей в самое ухо.

   – Если ты не педик, то не спутала, дай хлебнуть! На брудершафт.

   – На, глотни, – Гаврилин отдал ей бутылку.

   – Класс, – заявила девуля, отхлебнув из бутылки, – ты спас мне жизнь. Дай я тебя поцелую.

   Увернуться от поцелуя Гаврилин не смог, создание обхватило его обеими руками за шею и впечатало свой рот в его губы. Мама родная, на вид, насколько успел определить Гаврилин, еще мокрощелка, лет пятнадцать, а техника исполнения весьма и весьма. Гаврилин попытался аккуратно отстранить ее от себя, но рука его наткнулась бюст на девочки, и Гаврилин взял тайм-аут на несколько секунд. На вид – пятнадцать, на ощупь – двадцать пять. Он сегодня решительно пользуется популярностью у прекрасного пола. Ну, их к черту, этих алкоголиков. Бросить все – и по девочкам. Хотя, несовершеннолетние – это почти противозаконно.

   Гаврилин решил прийти в себя. Если эта малолетка еще немного поелозит ягодицами по его ногам, то его чувства станут слишком заметными. Спокойно, только спокойно, надо ей сказать что-нибудь успокаивающее, только аккуратно, чтобы не откусить ее язык. Нет, ну как работает!

   Все-таки он герой. Он умудрился отодвинуть от себя девицу и ничего никому не повредил. И после этого вдруг подумал, что опять у него все происходит слишком быстро. Ведь никогда не пользовался такой сногсшибательной популярностью у женщин.

   – Пойдем, погуляем! – переведя дыхание, сказала малолетка.

   Вот сейчас все брошу и пойду, а компания будет без его внимания предаваться радостям жизни. Гаврилин перевел взгляд на кафе и обнаружил, что актеров стало меньше. Исчезли трое бритоголовых и их приятель. Гаврилин не сорвался с места, но взгляд его пробежал по стаям отдыхающих. Нету, нету, нет… есть. Как хорошо, что человек Грека вырядился в такую приметную рубашечку. Гаврилин успел заметить, как ярко-желтая рубашка скрывается за киоском.

   Ну и скатертью дорога. Надоело парням за Дашей ходить, вот и ушли. Наблюдатель ушел за ними. Все в порядке, теперь можно не ломать голову и прислушаться к тому, что говорит новая подруга.

   – …вут?

   – Что?

   – Зовут тебя как?

   – Саша.

   – А меня – Динка. Нравится?

   – С ума сойти.

   – Честно?

   – Честно.

   – Честно-честно?

   – Чтоб я сдох!

   – Это ты как в кино про Штирлица отвечаешь!

   Точно, это он как в кино. Как бы отвязаться от внезапной подруги, у которой явно далеко идущие и глубоко проникающие планы на его счет. Хватит с него на сегодня кино. Хорошо еще, что Даша не торопится уходить из кафе.

   – А ты мне сразу понравился, честно.

   – А тебе сколько лет, красавица? – такой вопрос обычно на женщин и девочек действует неплохо. Во всяком случае, дает шанс обидится.

   – Пятнадцать, а что?

   – А не слишком ли я для тебя стар?

   – Слушай, давай я тебя еще поцелую? – и Динка попыталась осуществить свое предложение.

   – Давай, ты вначале сбегаешь и купишь мне еще колы и что-нибудь себе, – предложил Гаврилин и вынул из кармана первую попавшуюся купюру. Он рассчитал, что красавица, получив деньги, точно не вернется. Тем более что по всем законам жанра под руку ему подвернулась именно пятидесятидолларовая купюра. Ну и хрен с ней. Туда ей и дорога.

   – Баксы у вас тут принимают?

   – Принимают.

   – Тогда разменяй и принеси сдачу. Лады?

   Динка покрутила в руках купюру и покосилась на Гаврилина. Он легко ссадил ее с колен и шлепнул по заду:

   – Давай – очень пить хочется.

   Он мудр и тонок. Теперь эту мокрощелку он не увидит никогда, а если увидит, то она никогда не признается, что знакома с ним. Гаврилин облегченно вздохнул – хоть что-то у него сегодня получилось. Даша спокойно пьет еще один коктейль, столик возле нее… А вот столик возле нее снова занят и снова той же компанией. Вернулись, значит.

   Молодцы. Однолюбы. Постоянство привычек… Не надо ля-ля, как любил говорить его приятель. Троица-то вернулась, но место их сопровождающего пустует. Странно, он все время вел себя очень настойчиво. Гаврилин снова прошелся взглядом по набережной и нигде не приметил рубашки. Не смотря на то, что народу на набережной стало значительно меньше.

   Это уже интересно. Четверо уходят за киоск, а возвращаются трое. Без хвоста. Или день сегодня рыбный и хвосты рубятся? Гаврилин прикинул, что для посещения места за киоском ему понадобится минут пять от силы. Что эти пять минут будет делать Даша? Коктейль ей только что подали. Похоже, у него есть эти пять минут, чтобы проявить любопытство.

   Гаврилин поставил пустую бутылку на парапет на то место, где только что сидел и прогулочным шагом прошел к киоску. Сюда не зарастет народная тропа. Тропинка за киоск была протоптана. Значит, ходят сюда люди. Блестящее логическое заключение. И запах, стоящий возле кустов за киоском ясно говорит о том, зачем именно люди сюда ходят.

   В таких местах нужно внимательно смотреть под ноги. На всякий случай. И Гаврилин внимательно смотрел за тем, куда ставил ноги, настолько внимательно, что заметил человека Грека, когда оказался над ним.

   День сегодня действительно рыбный. Только хвосты у них не рубят, а мочат. В смысле – убивают.

   Парень в ярко-желтой рубашке лежал на спине, неловко запрокинув голову. Сразу становилось понятно – такая гибкость шеи возможна только при сломанном позвоночнике.

   Стоять. В смысле – бежать. Нужно делать ноги и как можно скорее. Если сюда опять припрется кто-нибудь оправить малую или большую нужду, то такой дуэт не сможет принести ему ничего кроме неприятностей. И выходить той же дорогой нельзя. Никак нельзя. Лучше обойти киоск с другой стороны.

   Гаврилин огляделся по сторонам. Вроде бы никого. Зато теперь он точно знает о чем именно спорили быки. Тот, что поменьше уговаривал тех, что покрупнее не мочить мужика. А им очень хотелось. И охота оказалась пуще неволи.

   Остается интересный вопрос – зачем собственно этой паре убивать уголовника. Ведь это он привез их в кабак, если верить Марине. И даже между собой они достигли в этом вопросе консенсуса не сразу. Поживем – увидим. Если поживем.

   Гаврилин вышел на набережную и огляделся. Аккуратно, чтобы не привлекать к себе внимания. Вроде бы все спокойно. За небольшим исключением.

   Даша вышла из кафе. И пока Гаврилин ходил вокруг киоска, она уже успела довольно далеко уйти в сторону лодочной станции, к пляжу. И трое ее почитателей следом за ней.

   Вот так всегда бывает. В самый неподходящий момент толпа рассасывается, и наблюдатель остается одиноким, как прыщ на заднице. В результате придется идти на большом расстоянии, а Гаврилину очень не хотелось почему-то оставлять Дашу наедине с троицей надолго.

   Как быть несчастному наблюдателю в такой ситуации? Почти совершенно пустая набережная и необходимость не терять из виду парней, которые только что ясно продемонстрировали, насколько они не любят слежку за собой. И голову здесь можно потерять в прямом смысле этого слова.

   Гаврилин временно укрылся в тени акации, но в ближайшие секунды нужно было выбираться на открытому место. Вот английских «коммандос» во Вторую Мировую учили, что прятаться в стог сена посреди поля нельзя. Нужно стать рядом со стогом и начать сгребать сено. То есть, в этом месте преподаватель поднимал палец, замотивировать свое пребывание на открытой местности или вблизи объекта.

   Прикинуться пьяным – банально и небезопасно. Еще не хватало внимания милиции. Можно начать собирать мусор. Лучше, но все равно не шедевр. Ну, нету тут стогов, нету.

   И тут стог вынырнул прямо из-за плеча Гаврилина. Аппетитный такой стог лет пятнадцати от роду, немного, правда, шумный и назойливый.

   – Ты куда пропал? Я тебя по всей набережной ищу! – радостно сообщила Динка, появляясь откуда-то сзади.

   – Тебя жду, – ответил Гаврилин, не спуская глаз с удаляющейся Даши.

   – Держи свои бабки и бутылку, – сказала Динка и заявила, – а себе я бутылочку шампанского купила. Ты не против?

   – Не против, – Даша исчезла из виду, повернув к морю, и Гаврилину срочно нужно было двигаться за ней, тем более что группа сопровождения тоже направилась к морю.

   – Так куда мы пойдем? – спросила Динка так, будто этот вопрос уже давно обсуждался.

   – Ты давно на пляже пила шампанское? – спросил Гаврилин.

   – Класс, – девчонка вцепилась в локоть Гаврилина и взмахнула зажатой в другой руке бутылкой шампанского, – а потом будем голые купаться и загорать под луной.

   – Под луной, – согласился Гаврилин, – голые.

   – Слушай, а ты в море трахался? – громко спросила Динка.

   Очень хорошо, лучше прикрытия не придумаешь. Все совершенно понятно, курортник подцепил малолетку, или малолетка подцепила курортника, и они ищут спокойное место, чтобы обсудить проблемы взаимоотношения поколений.

   Уже не видно ни Даши, ни парней. Спустились к пляжу по металлической лестнице. Старательно пропуская мимо ушей болтовню Динки, Гаврилин попытался рассмотреть что-нибудь внизу. Как же, как же, света – ни на лодочной станции, ни на пляже. Только какие-то голоса.

   – Мне девки говорили, что это просто класс! Джакузи, правда, гораздо лучше, но и так… – Динка болтала не переставая, не забывая при этом массировать бицепс Гаврилина. Многообещающая девочка, только слишком болтливая.

   – Ты можешь помолчать?

   – Тебе не нравится трахаться в воде? Девки говорили, что некоторым мужикам не нравится.

   – Если ты сможешь помолчать хотя бы пять минут, я тебя трахну в любом месте, где скажешь.

   – Обещаешь?

   – Клянусь, только помолчи.

   Гаврилин остановился у лестницы на пляж. Идти или нет, вот в чем вопрос. Динка устроилась на парапете и молча смотрела на Гаврилина. Неужели ей так захотелось перепихнуться, что она даже готова помолчать?

   Придется спускаться. И что самое обидное – бутылка из-под колы – единственное оружие. Гаврилин вспомнил труп в желтой рубашке со сломанной шеей, и ему стало зябко, не смотря на жару.

   – Ты меня здесь подожди, я быстро, – сказал он Динке.

   Та кивнула и показала на свой рот, а потом на часы.

   Гаврилин не стал дожидаться какой еще жест изобразит нимфетка и начал осторожно спускаться по лестнице.

   Суета

   Даша спала бы до самого приезда Володи, если бы сразу после ухода Палача в дверь не постучали. Еще утром это заставило бы Дашу напрячься и на всякий случай подготовиться к неожиданностям. Еще утром.

   Сейчас же Даша просто встала с постели и, кутаясь в простынь, подошла к двери.

   – Кто там?

   – Санитарная проверка, – раздался из-за двери голос дежурной по этажу, и другой голос, тоже женский, но более молодой, добавил, – откройте, пожалуйста, это всего на пять минут.

   – Пожалуйста, – спокойно сказала Даша и повернула ключ в замке.

   – Рановато спать собралась, – с непонятной иронией сказала вошедшая первой в номер дежурная.

   – Устала, – улыбнулась Даша. Она действительно чувствовала себя уставшей, но это была приятная усталость. Она чувствовала, что в ней произошли какие-то изменения, но ее это не пугало. Как не испугало то, что вошедшая вместе с дежурной женщина внимательно посмотрела в ее лицо, а потом прошла по комнате, рассматривая смятую постель и скомканную одежду.

   – Устанешь при такой работе! – недовольно бросила дежурная и брезгливо отодвинула носком туфли что-то из Дашиного белья.

   – Я в отпуске, – улыбнулась Даша и улыбнулась искренне. Она помнила зачем приехала в этот город, помнила, что именно они здесь делали, но это как-то отодвинулось и стало малосущественным. Она действительно чувствовала себя в отпуске, и это ее радовало. Даже не отпуск – каникулы, каникулы, которые были у нее очень давно, – у меня каникулы.

   – Отпуск, каникулы – сама не знает, что у нее. Ездит кто попало к нам.

   – Не нужно так волноваться, Семеновна, – вмешалась женщина, выйдя из душа, – все здесь в порядке. Вы извините, что мы вас побеспокоили, вы кажется, спали.

   – Да нет, ничего, спать мне совсем не хочется.

   – До свидания, – сказала женщина и вышла. Дежурная окинула Дашу презрительным взглядом и вышла из номера, громко хлопнув дверью.

   Даша посидела на кровати, прислушиваясь к себе. Она оставалась прежней и одновременно стала совсем другой. Даша помнила всю свою жизнь, каждую ее минуту, помнила всех людей, которые умерли от ее руки, но это было как бы во сне, пусть в реальном до ужаса, но, тем не менее, сне.

   Даша словно проснулась. Она проснулась через восемь лет, после того, как уснула, когда с ней произошло то… Но она проснулась, и тот день больше не висел над ней проклятием.

   Она стала снова семнадцатилетней, она чувствовала себя семнадцатилетней, и она хотела быть семнадцатилетней. Даша просто не могла сидеть в номере и ждать, пока за ней приедут. За окном были люди, была музыка, где-то там было море и были огни, и веселье – все это звало ее. Даша не могла противиться этому зову и не хотела ему противится.

   Она потеряла слишком много времени, слишком много дней прошло под страшным давлением кошмара, и теперь, когда появилась такая возможность, мозг ее торопился отбросить те страшные воспоминания. Даша снова жила, и жизнь ее пьянила.

   Стены номера сжимали ее, не давали вздохнуть свободно, и Даша решила не сопротивляться своему желанию. Она приняла душ, оделась и пошла в ресторан.

   – Глянь, какая сука, – сказал Локоть, когда Даша вошла в зал.

   Сявка оторвался от фужера с водкой и посмотрел на вход:

   – Нормально, позовем за стол?

   – Крышей поехали, мудаки? – взорвался Графин, – мало вам неприятностей? Еще захотели?

   – Это ты о чем? – засмеялся Сявка, – Нам сказали погулять, как следует. Вот и погуляем.

   Обычно Сявка не особенно разговаривал, но события дня и водка его расшевелили, и он не собирался отказывать себе в развлечении. В принципе, на месте Даши могла быть любая другая женщина, но этим вечером Сявке нужен был кто-нибудь чистый и светлый, чтобы втоптать его в грязь. Шалавы его не устраивали.

   Локоть его поддержал и тогда, когда Сявка предложил отхарить бабу, и тогда, когда они отправились за ней следом, а Графин снова запсиховал. «Они нас перемочат!» – сказал Графин в зале и Локоть сказал: « Пусть на них Пень шестачит».

   Даже тогда, когда в кафе Сявка предложил избавиться от шедшего за ними от самого кабака человека Грека, Локоть согласился не задумываясь. Хуле с ними цацкаться, в натуре! И так они слишком долго терпели. Ну и болт с ними! Карась и Пень у них – их проблемы.

   Водка и обида придала их мыслям определенное направление, и они не собирались с него сходить. Бедняга, наблюдавший за ними, пошел за киоск как привязанный и, увидев выражение лиц Локтя и Сявки, попытался их припугнуть, но длилось все это всего несколько секунд. Он даже крикнуть не успел. Графин просто побелел, он не ожидал такого. Он рассчитывал, что быки просто вырубят этого парня, и потом можно будет отмазаться, мол, пьяные были, не соображали.

   Графин шарахнулся от трупа, потом как загипнотизированный прошел в кафе, а потом двинулся вместе с ними по пустеющей набережной за уходящей Дашей.

   А Даша не видела их, не видела их взглядов, не слышала их разговоров. Она забыла, что нужно внимательно осматриваться, что нужно подозревать всякого как потенциальную угрозу. Она бездумно гуляла по набережной, сидела возле стойки бара, а потом ей захотелось пройтись в одиночестве вдоль моря, по пляжу, и она пошла к лодочной станции.

   – Сейчас мы ее… – сказал Сявка и сплюнул, – только я первый, слышали?

   – А мы ее сразу отдрючим, вдвоем, – хмыкнул Локоть, – в два конца, а Графин на атасе постоит.

   Они спустились вслед за Дашей на пляж, Графин спускался последним и оглянулся. Со стороны набережной приближалась парочка.

   – За нами кто-то прется.

   – Возьми вот тут железяку, и если они сунуться – сразу по голове, – посоветовал Сявка.

   – Только нам не мешай.

   Графин нашарил какой-то прут возле своих ног и отступил в темноту под солнцезащитный грибок.

   Двое на верху остановились. Девка что-то громко говорила, мужчина переклонился через перила. Что-то высматривает, падла.

   Не нужно, только не спускайся сюда.

   Графин судорожно сжал прут в руке. Не надо, хватит с него сегодня, хватит. Мужик наверху что-то сказал, и его подруга наконец замолчала.

   Мужик подошел к лестнице, постоял. Потом обернулся к подруге и сказал: « Ты меня здесь подожди, я быстро!».

   Графин услышал какой-то шум сзади. Оглянулся. Эти кретины, Сявка и Локоть все-таки достали бабу. Спускавшийся по ступенькам приостановился, прислушался, а потом стал спускаться быстрее. Графин еще успел рассмотреть в руках у мужика какой-то предмет и ударил прутом по темному силуэту.

   Глава 11

   Король

   Пока Грек вызванивал Качура и Селезнева, пока получал от своих людей информацию, Король размеренно ходил по кабинету, заложив руки за голову, и думал.

   Чувство, что события вышли из-под контроля, усиливались и приобретали вид уверенности. Раньше Королю уже приходилось сталкиваться с ситуациями, когда все, казалось, обрушилось, и никто не сможет разобраться, а тем более, вовремя отреагировать на информацию, потоком обрушивающуюся на голову. И всегда Королю удавалось найти выход и принять правильное решение, пользуясь одним простым способом.

   Каким бы стремительным не был поток происходящего, Король мысленно отходил в сторону и пытался понять логику, по которому этот поток формируется. И поняв ее, действовал, уже не реагируя на новую информацию, а принимая во внимание только логику происходящего.

   Это приносило пользу. Всегда. С сегодняшнего дня – почти всегда. Почти, потому, что Король не мог понять логику происходящего. И если вдруг начинало брезжить решение, происходило нечто, превращавшее логику в безумие.

   И кроме этого – на плечи Короля навалился груз, истинной тяжести которого он раньше не представлял. Он знал, что многие, даже тот же самый Симоненко, относятся к нему как к преступнику и убийце. Но сам он считал, что его руки не запачканы. Он никогда до этого не убивал, и не отдавал приказ на уничтожение посторонних, не играющих в его игры, людей. До последнего дня.

   Король остановился и посмотрел на Грека. Вот Грек – прирожденный убийца. Он создан для того, чтобы… Хотя – нет. Ведь Грек не расценивает свои поступки как насилие или убийства. Для него это неотъемлемая часть жизни, и он просто не может себе представить, как можно решать проблемы иначе.

   Грек оценивает все происходящее достаточно просто, и основным мерилом правильности является необходимость происходящего для него, Грека, для его безопасности, для безопасности его семьи и успеха его дел. Все остальное было просто подробностями.

   Грек почувствовал на себе взгляд и поднял глаза. Король поспешил отвести свои – всегда считал, что способность выдержать взгляд оппонента признак силы характера, а вот сейчас не мог даже просто принять взгляд Грека. Королю казалось, что в этих глазах он увидит насмешку и превосходство.

   Греку сегодня удалось заставить Короля принять решение против воли, повинуясь силе обстоятельств. И только что еще два человека погибли из-за того, что Король принял решение искать ночью машину.

   Глупость, конечно, он должен был найти этот «форд», это было нужно для того, чтобы доказать свою невиновность. Должен был найти. Он был несвободен в своем решении, он шел, подчиняясь обстоятельствам. Как и тогда, когда согласился на смерть свидетельницы и ее дочери.

   Кто-то неизвестный перебил людей в кафе. Само по себе это уже было странным. Кто и зачем? Кому могло быть нужно защитить его таким образом. Если его хотели уничтожить, то для этого было достаточно не мешать Лазарю и Мастеру. Если кто-то решил помочь ему, то для этого было достаточно только предупредить.

   Тот, кто отдал приказ на уничтожение Лазаря и Мастера, одновременно спасал Короля и подставлял, и Король не мог представить себе логику этого неизвестного. Но даже если отбросить все остальное, даже если попытаться забыть всех, кто пострадал уже после стрельбы в кафе, то совершенно не понятно, зачем было убивать этого Кинутого и еще двух человек.

   Это вообще никак нельзя было объяснить. Вообще. Если кто-то уцелел из группы Лазаря, то почему он ждал до ночи, чтобы убить хозяина дома. Свидетели? Ерунда. Кроме того, вообще сомнительно, что кто-то из бойцов Лазаря уцелел. Пусть это было только на уровне предчувствий, но Король мог спорить на что угодно, что его звонок Калачу был для этой сволочи неожиданностью.

   Дверь кабинета открылась, и вошли Качур и Селезнев. Король, не здороваясь, указал рукой на кресла, а сам вернулся за стол.

   Усаживаясь в кресло, Качур окинул взглядом кабинет, и в глаза ему бросилась полупустая бутылка коньяка и бокал на столе перед Королем. Качур удивился и перевел взгляд на Селезнева. Селезнев посуду не рассматривал, он смотрел на Короля, и ему не нравился лихорадочный румянец и распущенный узел галстука мэра.

   – Что случилось? – спросил Селезнев.

   – Здравствуйте, – сказал Качур, – тебя что, не предупредили?

   – Я не о том. Что стрельба была – это я уже слышал. Грек, там твоего, кажись, замочили?

   – И Гопу, мастерового, – спокойно сказал Грек.

   – И Васю Кинутого, – добавил Качур.

   – Вот-вот, – удовлетворенно сказал Селезнев, – это все знают, а что еще случилось? Вы ведь не поэтому сорвали всех с мест.

   – Ты что – спал? – сделал удивленное лицо Качур.

   – Уснешь здесь, как же. Чуть мозгами не двинулся. Что будет дальше, да что нужно делать?

   – И что придумал? – скептически спросил Качур. Его раздражала, как всегда, туповатость Селезнева. И в который раз он удивился тому, что, не смотря на эту свою туповатость в элементарных вещах, Селезнев все равно умудряется принимать правильные решения в самых сложных ситуациях. Бог дураков любит.

   – А чего тут придумывать – мочить надо!

   – Кого? – неожиданно спросил Король.

   – А всех, чем больше – тем лучше.

   – А если они нас? – уточнил Качур.

   – А нас за что? – засмеялся вдруг Селезнев – анекдот вспомнил.

   – Чтоб не разевали пасть на то, что откусить не сможем, – мрачно сказал Качур.

   – В этом что-то есть, – сказал, немного подумав, Грек.

   – Где? В том, чтобы всех замочить?

   – Ну, всех, не всех, а некоторых стоит. Нужно только подумать и вспомнить, есть ли у них, – Грек небрежно махнул рукой куда-то в сторону, – терки между собой.

   – Даже если есть – они все равно потом потребуют с нас, – покачал головой Качур, – иначе беспредел начнется, все друг друга мочить начнут. Должен быть порядок.

   – Перебить, падл, вот и порядок будет, – решительно сказал Селезнев и поймал на себе насмешливый взгляд Качура. Твою мать, опять погорячился, Король не любит, когда в разговоре с ним выражаются. Селезнев поперхнулся и замолчал.

   – Давайте по порядку, – сказал Король, – что там произошло, у этого… Кинутого?

   Селезнев посмотрел на Качура, он знал, что Качур уже успел получить подробную информацию от ментов. Тот кашлянул и подвинул к себе графин с водой:

   – Понять трудно. Вначале пристрелили хозяина дома, потом Серого и Гопу. Ну, этих, похоже, случайно, не вовремя пришли. В сарае во дворе нашли «форд» со стволами в багажнике. Всех троих убили выстрелами в голову. Только Серый попытался защищаться и стал стрелять. Его вначале подранили, а потом добили двумя пулями в голову. Свидетелей нет. Только в киоске неподалеку была баба. У нее Гопа и Серый покупали сигареты и брали пиво. Она ничего не видела, только слышала стрельбу, и одна пуля ей разбила стекло и бутылки в киоске. Баба в истерике и ничего толком сказать на может.

   – Еще одна баба в истерике? – ехидно спросил Селезнев. Он решил напомнить о проколе Грека, на всякий случай, чтобы тот не особенно нос задирал. Селезнев почувствовал, что Король почему-то недоволен тем, как Грек разобрался со свидетельницей и решил немного побередить раны.

   Понял это и Король. Он всегда знал, что его приближенные ведут, как и положено придворным, политическую борьбу, он даже иногда эту борьбу поощрял. Но не сейчас.

   – Кстати, о свидетельнице. Что там?

   – А там все в порядке. Машина слетела с обрыва чисто, без взрыва. До утра вряд ли кто ее заметит.

   – Приятели водителя не хватятся?

   – Они сейчас в кабаке, за ними приглядывает один из моих. Если что – звякнет. К утру они дозреют, и мы их поведем в больницу к убийце и там аккуратно оставим, при попытке к бегству.

   – Охрана? – деловито осведомился Качур.

   – Два мента, придется их убрать. Если получится – без крови. Если нет…

   – Значит, до утра у нас есть время, чтобы решить где встречаться с Калачом, – подвел черту Король. 

   Суета

   На любом курорте есть категория отдыхающих, живущая не повинуясь общему распорядку. Всегда найдется компания, предпочитающая развлекаться своим собственным способом. Обычно это группа молодняка в замызганной одежде, умудряющаяся выглядеть немытой даже на пляже. Интересы их, чаще всего, находятся в диапазоне от потрахаться до покурить травки, днем они спят, а к ночи приступают к активной жизни.

   Еда обычно состоит из местного самого дешевого вина и жареных на костре мидий, выловленных в море собственноручно.

   Эту категорию отдыхающих не любят ни курортники, ни местные жители, и поэтому они стараются располагаться подальше от людей и милиции.

   Когда «восьмерка» вылетела с трассы и, прокатившись по откосу, остановилась у моря, три парня и две девчонки как раз ужинали сидя возле палатки, не разжигая костра, чтобы не привлечь ни чьего внимания. По кругу была пущена уже четвертая бутылка сухого вина, и мысли приобрели причудливую легкость, когда раздался грохот, скрежет и звон рассыпающегося стекла.

   – Кто-то как бы долбанулся, – оглянувшись, задумчиво сказал тот из парней, который считался старшим и поэтому имел право трахать обеих девчонок вне очереди.

   – Сейчас как рванет! – восхищенно сказал младший из ребят.

   – Или не рванет, – меланхолически заметил третий.

   – Ну, долбанулся и долбанулся, – сказала одна из девушек.

   – Так прямо возле нас упала машина, – с трудом сказала вторая.

   – Может, глянем, как бы, – предложил младший.

   – Хочешь кому-нибудь жизнь спасти? – осведомился старший, продолжая лениво тискать сидящую рядом подругу.

   – А все равно делать нечего.

   – Ну, сходи, возьми фонарик только.

   Младший не торопясь встал, нашарил в палатке фонарик, попробовал горит или нет, а потом двинулся к замершим обломкам.

   За ним двинулись и остальные.

   Луч фонарика прыгал по камням, по смятому кузову, потом остановился на женском теле, прижатом машиной к камням.

   – У нее здорово должны болеть ноги, – сказал младший, рассматривая окровавленное тело.

   – И голова, – сказала одна из девушек.

   – А у водилы как бы всю грудную клетку помяло, – приглядевшись, сказал младший.

   – Сам виноват, не умеешь – не садись за баранку.

   – Точно. Тут живых нет?

   – Хочешь заглянуть во внутрь? Пульс послушать?

   – Ломает…

   Компания вернулась к палатке и села на свои места.

   – Ну и что будем делать?

   – Давайте пойдем купаться, – предложила девушка.

   – С машиной что будем делать?

   – Пусть лежит, может, кто утром заметит.

   Опустела последняя бутылка вина. Младший сидел на корточках, подпрыгивая на месте и постоянно оглядываясь на разбитую машину.

   – Давайте, я как бы поднимусь на дорогу и кого-нибудь тормозну, пусть свистков вызовут.

   Старший помолчал, посмотрел на младшего, потом на второго парня, который с рассеянным видом стягивал с подруги шорты. Подруга ему не мешала, но и не помогала. Старший перевел взгляд на свою подругу, которая уже раздевалась для купания под луной.

   – Ладно, – сказал он, – сходи на дорогу.

   Младшему повезло. Причем, повезло несколько раз подряд. Вначале ему удалось подняться до самой дороги, не сорвавшись вниз. Потом он увидел приближающуюся машину и пошел навстречу фарам. Тут ему повезло во второй раз, и водитель успел затормозить прямо перед ним.

   Водитель, не обращая внимания на попытки своей жены остановить его, вылез из машины, но тут младшему повезло в третий раз.

   Он успел вовремя выпалить фразу:

   – Там тачка с обрыва гробанулась. С людьми.

   Водитель спустился к разбитой машине, присветил себе фонариком, тихо выругался и полез назад, на дорогу. Через двадцать минут он приехал в город и, решив не влазить в это дело лично, позвонил в милицию из телефона-автомата.

   Дежурный связался с управлением автоинспекции и передал им информацию. Гаишники через полчаса нашли место катастрофы, осмотрели машину, на всякий случай согнали дикарей в кучку возле палатки, предварительно заставив одеться, и сообщили о результатах дежурному.

   Еще через полчаса информация о том, что найдено тела Азалии Семеновны Амосовой, ее дочери и неизвестного лет двадцати попала к подполковнику Симоненко.

   Симоненко все еще находился возле дома Кинутого. Ждал, пока привезут его жену, которая, по словам соседки, поехала ночевать к матери в Уютное. Симоненко уже переговорил, насколько это было возможно, с перепуганной Нинкой, выслушал предварительные доклады от следователя и эксперта и теперь сидел на скамейке. Он уже поговорил с Королем по телефону и не смог в разговоре удержаться от иронии. Или не иронии, может, думал Симоненко, надоело ему молча ждать, пока сам Король или начальство дадут ему ценные указания. И еще он знал, что эти трое – не последние, кто умрет в ближайшие дни.

   К подполковнику подбежал водитель и сказал, что того к телефону. Симоненко, не торопясь, встал, потянулся, посмотрел на часы. Начало второго. Но жара не спадала и духота не отступала. И ни малейшего ветерка. Подполковник сел на переднее сидение своей «волги» и взял трубку.

   Смотревший на него сбоку водитель заметил, как выступили на лице подполковника желваки, как побелели костяшки пальцев, сжимающие телефонную трубку.

   – Это все? – спросил подполковник. – Я остаюсь на месте.

   Симоненко положил телефонную трубку и откинулся на спинку сиденья. Все еще продолжается. И на этот раз погибла свидетельница. Ни на мгновение у Симоненко не возникло мысли о случайности. Конечно, перепуганная баба могла попытаться уехать из города подальше, но эта смерть…

   Симоненко вылез из машины и очень медленно пошел к киоску. Свидетели. Свидетели погибли почти одновременно. И женщина, и Вася Кинутый. И Гопа с Серым. Почти одновременно кто-то убрал свидетелей. И у Симоненко на руках сейчас остался только один человек – тот, кто сейчас лежит в больнице, и который назвался убийцей.

   Симоненко остановился, потом повернулся и быстро вернулся к «волге». Нужно усилить охрану в больнице. Двух человек мало, не дай бог, они попытаются убить того парня. В конце концов, черт с ним, с этим ублюдком, не должны пострадать его люди. Не должны ни в коем случае.

   Для подполковника фраза «его люди» никогда не была набором пустых звуков. Его люди находились под его защитой. И карать их он тоже старался собственноручно. Это его люди, и он не позволит никому безнаказанно их убивать.

   Пока подполковник отдавал распоряжения по телефону, к машине прибыл запыхавшийся старший лейтенант. Подполковник обернулся к нему и поморщился. Он не любил этого участкового, и эта нелюбовь формировалась где-то на генетическом уровне.

   Симоненко понимал всю иррациональность этой неприязни, старался убедить себя в том, что этот Мусоргский не лучше и не хуже остальных участковых, но ничего не мог с собой поделать. Еще когда Симоненко был молодым опером, его часто выручало чутье на людей, и он привык доверять этому чутью. Чутье предупреждало его и в этом случае, но Мусоргский тоже относился к его людям, и пока не были доказаны его грехи, он тоже находился под защитой Симоненко.

   Волнуется участковый, автоматически отметил Симоненко. Можно его понять – второй случай на участке за сутки. Не каждый день выпадает обнаружить почти десяток покойников в кафе. Движением руки Симоненко прервал рапорт участкового и протянул ему руку:

   – Здравствуй.

   – Здравствуйте, товарищ подполковник, – ответил на рукопожатье Мусоргский, и подполковника передернуло от прикосновения ладони старшего лейтенанта. Симоненко отпустил руку. Он честно пытался преодолеть брезгливость и не мог. От участкового разило потом так, что Симоненко вспомнил его прозвище – Мусор.

   – Не везет тебе, старлей.

   – Да, это, не везет, – Мусоргский двигался рядом с подполковником, стараясь ступать в ногу.

   – Ты вот, что, Мусоргский, подготовь мне на завтра рапорт об этом Кинутом, что, как, с кем. Походи с утра по участку, поспрашивай. Заодно, аккуратно, выясни у старушек, может, кто видел кого у «Южанки». Ходят слухи, что там были свидетели. Понял?

   – Так точно, товарищ подполковник, – Мусоргский снял фуражку и вытер платком лоб, – сделаю.

   – Лады. Теперь вот, тут у нас киоскерша психует, нужно отвести ее домой, объяснить мужу и предупредить, чтобы завтра дома посидела. Мы, если понадобится, вызовем. Ты эту торговку знаешь?

   – Кого, эту? Нинку? Хорошо знаю, я на участке всех знаю.

   Само собой, должен знать, столько лет на участке. Столько лет, всех должен был выучить, подумал Симоненко. И не нужно ему так волноваться и стараться изобразить из себя служаку. Волнуется.

   Симоненко подошел к сидящей на скамейке возле киоска Нинке и тронул ее за плечо:

   – Уже успокоилась? Ну и хорошо. Тебя вот участковый проводит домой, чтобы не страшно было.

   Подполковник почувствовал, как плечо под его рукой задрожало, Нинка не оборачиваясь поднялась. Побледнела она, что ли, подумал Симоненко. Может, показалось. А, впрочем, ее можно понять. Вообще всех можно понять, для всего можно придумать объяснения. Даже для того, почему три здоровых мужика лежат с развороченными черепами, почему сорвалась с трассы машина, и почему подполковник милиции выслушивает указания от преступника. Для всего можно придумать объяснения. Вот только не всегда удается понять истинные причины.

   – Ладно, Мусоргский, двигай, – сказал Симоненко, – до свидания, Нина.

   Нинка, двигаясь как во сне, опустила ставни на окнах киоска, закрыла дверь на ключ и, с трудом передвигая ноги, стараясь не оглядываться на участкового, пошла в сторону дома.

   Возле Симоненко взвизгнул тормозами УАЗ с включенной мигалкой. Из машины вышла женщина лет сорока. Жена хозяина дома, понял Симоненко, привезли.

   Он шагнул к ней навстречу, хотел поздороваться, но женщина его опередила:

   – Убили? Васю убили? А Малявка? Малявка где?

   – Какая малявка?

   – Да алкаш этот, Малявка. Это он целый день ошивался у нас, чего-то шептались с Васей.

   – Малявки там нет.

   – Это он, Малявка, это он Васю моего! – заголосила жена убитого.

   Вдова, поправил себя Симоненко, вдова. И что странно, хоть за время работы в милиции к этому уже нужно было привыкнуть, но всегда поражала подполковника реакция жен и вдов на несчастье, произошедшее с их мужьями. Как бы ни изгалялся над своей женой покойник, как бы ни наплакалась она от него за время супружества, но крик, истерика, слезы – все это было всегда искренним.

   Осталось только выяснить – кто этот самый Малявка. И найти его. Как можно скорее, потому что свидетели в этом сезоне живут недолго.

   Кровь

   Графин съехал с базара – его проблемы. У него всегда не хватало куража. Не было в нем желания раскровянить кому-нибудь хлебало или вставить девке пистон, не обращая внимание на ее хипешь. Ну и хер с ним, пусть на атасе постоит – самое его дело. Сявка и Локоть даже не оглянулись, когда Графин поднял что-то с песка и остался стоять у лестницы. Может, и правда кто-то решил свою шалаву сводить ночью на пляж. Тогда Графину придется что-то делать.

   А у них дело и так есть. Классное дело! Нужно только разложить на песке бабу и вставить ей… Слаще этого – только если девке целку сломать. Пусть покричит, потом спасибо скажет.

   Локоть потерял бабу из виду и остановился.

   – Ты чего? – ткнул его в бок Сявка.

   – Куда она делась?

   – Ушла вперед, к причалам.

   – Давай быстрее, – прохрипел Локоть.

   Он чувствовал добычу и хотел настичь ее как можно быстрее. Уже не первый раз они вот так гнали женщину, и всякий раз это доставляло ни с чем несравнимое удовольствие.

   Дело не в том, что он хотел трахнуть бабу. С этим у него никогда не было проблем. Когда у него были бабки – он мог потратиться на шлюху, да и сами бляди предпочитали потерпеть под ним немного, чем потом ощутить на себе его злость. Локоть редко встречал равного себе по силе, да он и не стремился к выяснению вопроса кто сильнее в драке.

   Драка для него была способом расправы сильного со слабаком. Не победить, а унизить – только это приносило удовлетворение. Он любил чувствовать себя сильным. Для этого ему нужны были слабые. Наметив жертву, он не сразу расправлялся с ней. Ему нужно было поиграться, насладиться ужасом жертвы, ее бессилием и только потом нанести удар.

   Все вокруг его ненавидят, так какого хера он будет с ними церемониться. Он мог бы стать убийцей, но для этого он был слишком труслив.

   Локоть был труслив, а потому всегда расчетлив в выборе жертвы. Она должна быть слабой. Если соперник равен по силе – его нужно валить внезапно, из-за угла. И еще Локтю нужны были бабы. На них он сгонял злобу, над ними ощущал свое превосходство. Баба всегда была слабее. Баба всегда хочет, чтобы ее завалили на спину. Если отбивается – значит хочет, чтобы ее отмудохали, прежде чем натянуть.

   Локоть выплескивал свое возбуждение на женщин. Если ему просто нужно было расслабиться – помогали бляди. Если у него возникали проблемы посерьезнее – женщину нужно было взять силой. Если вдруг намеченная жертва не бежала, не вырывалась и не кричала – у Локтя могло пропасть всякое желание.

   Поэтому чаще всего он и работал в паре с Сявкой. У того все было наоборот. Ему не нужно было выплескивать свою злобу и раздражение, ему не нужно было искать на кого обрушиться в эту минуту. Для него просто единственным способом возбудиться было выбрать объект насилия. Они были как сообщающиеся сосуды ненависти. Один насиловал, чтобы успокоиться, а другой – чтобы достичь пика возбуждение.

   Они были разными, их преследовали разные кошмары, но эта разность и соединяла их, делала похожими друг на друга.

   Выбранная жертва не бежала, дура-девка даже не заметила, что за ней прутся два охотника, похожие друг на друга, как два пса из одной своры. Бежали они тяжело, путаясь в песке, духота, которая даже возле самого моря не отпустила их, и водка, влитая за этот вечер, сковывали их мысли и движения, но с каждым шагом они приближались к жертве, которая остановилась на самом краю причала и что-то рассматривала, запрокинув голову.

   Первым к ней подбежал Локоть. Глаза его застилала пелена, весь мир вращался вокруг него, в голове стучало. Вот она, сука, вот ее он сможет смять и унизить. Локоть схватил ее за плечо и рывком развернул к себе.

   Только в это мгновение Даша почувствовала и поняла, что она не одна под этим усыпанным звездами небом. С ресторана, куда она пошла, повинуясь, скорее музыке и шуму, чем рассудку, Даша не воспринимала весь круговорот лиц и тел вокруг себя иначе, чем фон, фон на котором была она, семнадцатилетняя девчонка, очнувшаяся ото сна посреди полубезумного праздника.

   Она очень смутно помнила, как это можно просто быть среди людей, как можно просто наслаждаться звуками и запахами. Она пропускала все эти звуки, огни, тени и движения сквозь себя, и ощущение, возникающее при этом, рождало в ней чувство полета. Как долго она жила без него, так долго, что даже забыла, какое наслаждение может доставить прикосновение к ногам теплой морской воды и нагретого за день песка пляжа.

   Подумав об этом, Даша уже не могла думать ни о чем другом. Но она не бежала, не летела на вновь обретенных крыльях к пляжу. Даша сознательно оттягивала момент встречи. Она словно играла в прятки со своими чувствами, со своим вернувшимся детством.

   Музыка и гам набережной – это было так весело, каждая минута, которую она теряла, медленно идя сквозь толпу, усиливала предвкушение радости. Даша буквально заставила себя выпить коктейль, сидя возле стойки бара. Ее тянуло к песку и морю, но она боролась с собой, зная, что все равно уступит, но ей хотелось именно оттянуть мгновение радости.

   Только когда ряды кафе и киосков закончились, а людей почти не осталось вокруг нее, Даша поняла, что уже ничто не будет подыгрывать ей в прятках с ее радостью. И она почти побежала к морю, масляно отражавшему звезды и луну.

   Даша легко скользнула по песку пляжа, счастливо засмеявшись от щекочущего прикосновения песчинок, осторожно погладила теплое шершавое дерево перил на лестнице к причалу и замерла, подняв лицо к звездам.

   – Что стоишь, блядина, – запах водки в лицо и боль в плече.

   Еще вчера Даше хватило бы лишь одного движения, чтобы отбить у говорившего всякое желание продолжать разговор. Очень долго оттачивала она рефлексы и тренировала тело, но все это – и инстинкты убийцы и безошибочные рефлексы – остались в ее гостиничном номере.

   Она отбросила их словно кокон, долгие годы защищавший рану в ее душе. Поэтому Даша только вскрикнула и отшатнулась.

   – Вырываешься, падла? – прорычал Локоть и наотмашь, ладонью ударил ее по лицу. Если бы он ударил кулаком, то Дашу просто отшвырнуло бы прочь, но даже после удара открытой ладонью она устояла только из-за того, что пальцы Локтя впились в ее плечо.

   – Нравится? Нравится, я знаю, соска, вам всем это нравится! На еще!

   Вспышка перед Дашиными глазами, она вскинула руки, чтобы остановить следующий удар, но это не помогло.

   – Что ты ручонками машешь, сука, что машешь? – Локоть разжал левую руку и снова ударил.

   Асфальт принял на себя Дашу, обдирая в кровь ее локти и колени. Даша попыталась ползти, но Локоть упал на колени и потянул ее за ноги к себе.

   – На спину, блядина, вы все должны на спине под мужиками лежать.

   – Не нужно, – сказала Даша и попыталась сесть, – прошу вас!

   – Сейчас допросишься, – Сявка опрокинул ее толчком навзничь, – что, козел, телки удержать не можешь?

   – Могу, дай только…

   – Что дай? Трусы сними, а потом уже ноги раздвигай.

   – Ага, сейчас…

   – Не надо!

   – Дай ты ей за щеку, чтобы замолчала!

   – Щас, ширинку только…

   – Не – на – до!

   – Рот закрой, – удар, всхлип.

   – Сейчас, сейчас, – бормотал сам себе Локоть.

   Он придавил коленом одну ногу женщины, другую прижимал к асфальту левой рукой, а правой лихорадочно нашаривал, как обычно заевшую, молнию на брюках.

   Даша чувствовала боль в ногах и запрокинутых за голову руках, жгло лицо, рот наполнился кровью. Ужас и слабость волнами захлестывали ее мозг, она пыталась кричать, но что-то мешало ей, и она только стонала.

   То, что происходило с ней, было страшно и знакомо одновременно. Ее сознание пыталось бороться с этим чувством, отталкивало в глубину памяти тот старый кошмар, но это было бессмысленно.

   Все повторялось, все снова повторялось и от того, что это уже когда-то с ней было, не становилось менее страшным. Наоборот, Даша понимала, что это все, что заканчивается то, что она приняла за возрождение, что боль и ужас, которые пришли за ней, теперь нечем остановить. Даша чувствовала боль и слышала звериный хрип над собой.

   – Давай, что ты там! Не стоит?

   – Да сейчас, сейчас. Ноги раздвинь, курва.

   – Раздень ты ее вначале, мудак!

   Сявка держал Дашу за руки, он не торопился, он накапливал в себе возбуждение, передающееся ему от бьющегося под ним женского тела, от запаха страха, исходящего от этого тела и от собственного всесилия.

   То, что Локоть возился, было Сявке даже на руку. Это позволяло насладиться моментом, а, значит, наслаждение будет еще острее. Сявка наклонился к лицу лежавшей и впился зубами в ее губы. Крик и привкус крови во рту. Ее крови. Сявка провел языком по ее лицу и выпрямился.

   И успел заметить, как бритая голова Локтя словно взорвалась изнутри, осколки черепа больно хлестнули Сявку по лицу, а жижа мозга словно выплеснулась ему в глаза.

   Сявка вскочил и замер. Обезглавленное тело Локтя качнулось вперед и накрыло закричавшую женщину. Сявка попытался рассмотреть, что же происходит возле причала, но по его руке что-то ударило, и острая боль пронзила все тело. Он сразу перестал чувствовать руку, посмотрел на нее и увидел, что рука его разворочена, и черная в свете луны кровь стекает по ней.

   Сявка повернулся и побежал. Что-то ударило его в спину, и он чуть не потерял равновесия, но удержался на ногах, раскинув руки. Спине было горячо и мокро. Сявка успел пробежать метров двадцать, потом его ударило по ноге, нога подломилась, и Сявка скатился с причала на песок.

   Нога почти не слушалась, но Сявка все-таки встал и попытался идти. Еще удар в спину. Сявка почувствовал что падает, попытался удержаться, но смог только развернуться и упасть на спину.

   Из темноты к нему кто-то шагнул, и Сявка увидел силуэт на фоне полной луны.

   – Сволочь, – услышал Сявка, – как вы могли это… и с ней. Подонки.

   – Бля… – выдавил из себя Сявка.

   – Не успел, снова не успел, – простонал тот, что стоял над Сявкой.

   – Бля… – снова начал Сявка, закашлялся, и кровь пошла у него горлом.

   – Откуда же вы беретесь? – спросил стоявший.

   Володя поднял ствол пистолета выстрелил в корчащееся на песке тело. Потом обтер пистолет о рубашку и бросил опустевший пистолет на песок.

   Он снова опоздал, как тогда, в больницу. Он снова опоздал, снова опоздал. Снова. Опоздал. Снова. Опоздал.

   Володя закричал, подняв над головой кулаки, и на его крик ответил крик другой, Дашин.

   Володя резко обернулся к причалу и побежал. Опять, он опять ошибся, он снова начал бой, забыв обо всем. И снова он не успевал. Даша уже бежала по набережной, и на ее крик оборачивались люди.

   Наблюдатель

   Все очень просто. Предельно просто. На тренировках это отрабатывалось до седьмого пота и полного автоматизма. Когда тебя неожиданно бьют, нужно просто уклониться от удара и немедленно контратаковать. И у Гаврилина это всегда неплохо получалось. На тренировках. Это, в принципе, могло получиться у него и на темном пляже, и даже почти получилось. Просто совпало сразу несколько обстоятельств.

   Гаврилин как раз ступил с лестницы на песок, и нога нашаривала опору, когда со стороны причала послышался крик и шум. Гаврилин перевел взгляд в ту сторону, и в этот момент откуда-то сбоку, из-под грибка вылетело что-то твердое. Отреагировать Гаврилин успел не самым лучшим способом, но все же успел подставить под летящий в голову предмет левую руку. Удар получился скользящим, кость не хрустнула, но боль на секунду ослепила Гаврилина, и он самым позорным способом пропустил второй удар – в живот. `

   Весь воздух на планете разом закончился, и Гаврилин согнувшись упал на песок, корчась в бессмысленных попытках вдохнуть. Тело пыталось решить свои проблемы, а мозг самостоятельно и отстраненно продолжал рассматривать происходящее.

   Силуэт доброжелателя шагнул из темноты, замах – правильно, теперь по всем правилам нужно добить. Так и нужно этому идиоту, так по-глупому попавшему в элементарную засаду. Мозг Гаврилина попытался нащупать рычаги управления телом, но телу было не до того, что нужно защищаться. Телу нужно было дышать, и это у него не получалось.

   Неудобно все-таки стоящему бить лежащего. Теперь ему придется немного наклониться, и если бы Гаврилину удалось просто перевести дыхание, то могла бы получиться неплохая контратака. Гаврилин захрипел, но тело снова проигнорировало опасность.

   Замах, наклон, что-то темное, матово блеснувшее в свете луны внезапно вылетело откуда-то сзади, ударилось о палку в руках нападавшего и будто лопнуло. Белая пена обдала нападавшего, тот выронил оружие, взмахнул руками, пытаясь прикрыть глаза, и в этот момент немое кино вновь обрело звук.

   Гаврилин запоздало услышал звон бьющегося стекла, шипение и громкий крик. Женский. Женский по форме, ибо по содержанию он скорее подходил портовому грузчику. Динка кричала изо всех сил, поминая мать и ближайших родственников напавшего, его сексуальную ориентацию и такие мелкие и интимные подробности его жизни, что Гаврилин восхитился даже сквозь собственное хрипение.

   Гаврилин тяжело перевернулся на живот и встал на колени. Вот если оппонент сейчас приложит этой штуковиной по спине, то позвоночник точно выспется на песок. Весь. А потом детишки на пляже будут играться позвонками, а их умные мамы будут им объяснять, что это кости барана. И будут совершенно правы – только полный баран мог так влипнуть.

   Удара сверху не было. Пытаясь прокашляться и встать, Гаврилин нащупывал равновесие и одновременно ждал. Динка продолжала материться и голос ее становился громче, какой-то невнятный шум доносился с пляжа, что-то пробивалось сквозь музыку набережной, а удара все еще не было.

   Странно, подумал Гаврилин, и почему же это он не добивает? Совсем народ обленился – добить толком не могут. Его качнуло, когда он выпрямился, и он бы упал, если бы чьи-то руки не уперлись в его грудь:

   – Не падай!

   – Аг-ха…

   – Держись на ногах, козел!

   – Се-сейчас…

   – Да я же тебя не удержу.

   – Х-хде он?

   – Этот мудак с палкой?

   – С палкой…

   – Побежал.

   – Я тогда посижу на песочке?

   Динка ответить не успела. Кто-то буквально слетел по лестнице с набережной на пляж, оттолкнув со своего пути Гаврилина и Динку.

   – Какого хера?! – снова завелась Динка, но человек молча бежал по пляжу в ту сторону, откуда доносились голоса. Лишь один раз он оглянулся, и Гаврилин замер.

   Лунный свет не самое лучшее освещение, но этому Гаврилина учили особенно тщательно – запоминать, а потом и узнавать людей. Видеть мельком и узнавать в любых условиях. А этого парня Гаврилин видел на фотографии всего несколько часов назад.

   – Пошли отсюда! – Динка потянула его за руку, и Гаврилин вяло подумал о том, что случайная знакомая, несовершеннолетняя и пьяная, ведет себя куда как зрело и трезво по сравнению с ним. Ежу понятно, что сейчас здесь что-нибудь произойдет. Даша и этот молодой человек, Владимир, могут многое. Бритоголовым особо не позавидуешь. Тем более, что у Владимира в руках пистолет. Точно, пистолет. Гаврилин остановился на лестнице и оглянулся – на пляже все вначале затихло, а потом Гаврилин услышал крик. Мужской.

   – Да пошли скорее, – Динка рванула Гаврилину за руку неожиданно сильно, Гаврилин потерял равновесие и пробежал несколько шагов. Это было совершенно противопоказано для его ушибленного организма. Подвернувшиеся кусты Гаврилина не остановили, и он с сочным хрустом вломился в заросли. Удушливый кашель снова навалился на него, и Гаврилин не смог удержаться на ногах.

   Динка опустилась на колени рядом с ним:

   – Совсем плохо?

   Гаврилин попытался ответить, но кашель пресек эту попытку. Гаврилин лег на спину и стал приводить свое дыхание в порядок, стараясь дышать через раз и делая не более полувздоха. И тут рядом, сразу за кустами, на набережной закричала женщина. Гаврилину никогда раньше не приходилось слышать такого крика. Боль, страх, горе – все это смешалось, и было возведено в степень. Так кричать можно только один раз в жизни, подумал Гаврилин автоматически. Только один раз, когда вдруг покажется, что жизнь закончилась. Или когда жизнь действительно закончится, и весь мир поползет скользкими клочьями под пальцами человека.

   Гаврилин встал. Его поднял крик, и боль с удушьем както разом отступили. Нужно помочь, нужно бежать на крик, нужно… но Динка вцепилась в него обеими руками и не выпускала. Странно, но ее сил на это хватило. Сквозь ветки и листья куста Гаврилин видел, как на набережную с пляжа поднялась Даша.

   Даша. Но это была не та женщина, которая хладнокровно всадила пулю в человека и не та, которая несколько минут назад шла по набережной. Эта окровавленная женщина была воплощением ужаса и горя. Она бежала на неверный ногах по набережной, к людям и кричала. И крик ее был слышан даже сквозь музыку и шум набережной, и словно повинуясь ему, шум и музыка замолкали, и люди оборачивались навстречу крику, и люди шли навстречу этому крику, словно загипнотизированные.

   – Пойдем, сейчас искать начнут, – тянула Динка за руку Гаврилина, – да пойдем же, бестолковый.

   – Сейчас, сейчас, – бормотал в ответ Гаврилин, – сейчас идем.

   Гаврилин не мог оторвать взгляда от происходящего на набережной. Даша споткнулась, упала, но продолжала ползти. Крик превратился в протяжный, бесконечный стон. Никто не пытался ей помочь, все оторопело стояли и смотрели, как женщина со стоном ползет по асфальту, мимо них.

   Наконец кто-то не выдержал и наклонился к ней, заговорил и попытался помочь встать. Даша снова вскрикнула и попыталась оттолкнуть чужие руки.

   – Да вызовите же «скорую»! – громко сказал кто-то среди зрителей.

   Сквозь образовавшуюся толпу протолкался сержант:

   – Что случилось?

   – Сам не видишь? – осведомился кто-то у него за спиной.

   – С пляжа прибежала, – сказала женщина справа от милиционера.

   Он покосился на нее, взглянул на лежащую и щелкнул переключателем рации.

   Все были настолько увлечены зрелищем сержанта при исполнении обязанностей над окровавленной женщиной, что никто, кроме Гаврилина, не обратил внимания на то, что через ограждение набережной легко перепрыгнул парень и осторожно подошел к стоящим.

   Гаврилин еще заметил, что у него нет в руке пистолета. Бросил, почему-то подумал Гаврилин, хотя он мог просто спрятать его под одеждой. Бросил, подумал Гаврилин, использовал и бросил. Не понятно только одно, что могло случиться на пляже. Почему Даша в таком состоянии, и почему ее напарник отпустил ее.

   – Ну, пойдем, – Динка сильно дернула его за руку.

   – Идем, – согласился Гаврилин.

   Динка нырнула в какой-то проход и потащила его за собой. Гаврилин еще раз оглянулся на набережную, потом бросил взгляд на небо, и ему показалось, что возле горизонта звезды гаснут.

   Тучи, подумал Гаврилин, наверное, тучи. Но ветра нет совершенно.

   Суета

   Володя не успел. Не успел, хотя и очень торопился. Вначале, придя в гостиницу, он поднялся на второй этаж, и дежурная язвительно ему сообщила, что подруга пошла куда-то, наверное к тому мужику, который у нее недавно был. Володя резко обернулся к дежурной, и та, рассмотрев выражение его лица, осеклась и замолчала.

   – Давно ушла?

   – Около часа.

   – Куда?

   Дежурная показала рукой куда-то вниз, на выход.

   Володя спустился по лестнице и спросил у портье. Портье собрался, было, порассуждать, но Володя наклонился к нему и тихо сказал:

   – Просто скажи.

   – В ресторан, – сглотнув ответил ему портье и, увидев, что Володя двинулся в сторону ресторана, торопливо крикнул вдогонку, – Только она уже оттуда вышла, минут десять назад.

   Десять минут. Теперь от Даши Володю отделяло только десять минут, но он не мог себе представить, куда она пошла.

   Володя вышел на крыльцо гостиницы и остановился. Темно, жарко, только с набережной доносился шум. Даша не могла пойти одна к Палачу, она могла выйти за чем-нибудь. Просто пройтись. Хотя, в обычное время, она просто так бы не пошла гулять. Володя вспомнил странное состояние Палача, его сбитые костяшки на левой руке.

   Володя знал о том, что происходило между Палачом и Дашей после операций. Однажды он оказался невольным свидетелем, и у него состоялся разговор с Палачом.

   – Ты думаешь, я счастлив этим? – спросил Палач.

   – Но неужели нет другого выхода? – спросил тогда Володя.

   – Есть, – просто сказал Палач, – дать ей умереть.

   И больше они к этому никогда не возвращались. Это стало табу. Володя видел как страдала Даша До этого, и как менялся в лице Палач После этого. И этим вечером что-то произошло между ними, и Володя не мог себе представить что именно.

   Но что бы именно там не происходило, если это подействовало на Дашу также как на Палача, то она могла сейчас совершать самые нелогичные поступки. Например, вместо того, чтобы ждать в номере – пойти в ресторан. И после этого не вернуться в номер.

   Номер и ресторан. У него были две точки, через которые он мог провести прямую. Гостиница – ресторан – и… Что? Такое абсурдное и нелогичное? Набережная. Шум, свет, музыка, люди. Как в ресторане. Набережная. И Володя пошел по набережной, медленно, внимательно осматривая гуляющих. Дважды или трижды он заглядывал в дискотеки и тратил время на то, чтобы убедиться – Даши здесь нет.

   В голову уже приходили мысли, что Даша ограничилась небольшой прогулкой и вернулась в номер. Может быть. Только Володя был почему-то уверен в том, что Даша где-то здесь, на набережной.

   А потом он увидел, как возле лодочной станции какая-то девушка кричит. Не услышал, шум перекрывал все звуки, а именно увидел, как девушка кричит что-то в темноту пляжа, машет рукой. И Володя побежал. Девушка спустилась на пляж, Володя вытащил из-под рубашки пистолет, передернул затвор и спрыгнул на песок пляжа, оттолкнув стоявшую на пути пару.

   Он успел понять, что эти двое к Даше не имеют никакого отношения, и он успел расслышать, что возле самого причала что-то кричит Даша. И он больше ни о чем не думал. Он ни как не отреагировал на мелькнувший справа силуэт бегущего человека. Володя в лунном свете видел только, как двое мужчин прижали к причалу Дашу, слышал ее приглушенные стоны и невнятные слова мужчин.

   И Володя выстрелил. В то мгновение ему показалось, что это наиболее правильно – выстрелить, убить этих скотов, которые…

   Они пытались изнасиловать ее. Они пытались ее изнасиловать. Один из них умер сразу, а второй попытался убежать. Всего лишь на короткое мгновение у Володи появилось сомнение, всего лишь на полсекунды задержался он у Даши, оттолкнул с нее тело. Но потом словно пружина толкнула его, когда он увидел ее окровавленное лицо. Убить, наказать, потом успеет ей помочь, а сейчас не дать уйти мрази.

   Вся его жизнь, вся изломанная жизнь, толкнула его от Даши, приказала ему мстить. Палач, его руки, милицейский патруль, воспоминания, от которых он хотел избавиться, которые, казалось, забыл, но которые никуда от него не ушли – все это кричало в нем: «Убей!», и он не мог противиться этому приказу.

   И только после того, как пистолет вместо выстрела сухо щелкнул затвором, только после того, как услышал Володя Дашин крик – вдруг пришло озарение – он снова ошибся. Он ошибся, он снова сделал неправильный выбор. И снова ничего не мог сделать.

   Он мог только смотреть, смешавшись с толпой, как Даша пытается ползти, оставляя за собой на асфальте темные полосы, мог, сжав зубы, слышать ее голос. Он смог сдержать себя и не броситься ей на помощь. Володя сжал кулаки и терпел. И тогда, когда приехала «скорая помощь», вызванная сержантом, и тогда, когда Даше сделали укол и положив на носилки, понесли к машине. Лишь когда дверцы «скорой» захлопнулись, Володя сделал несколько шагов, толкнул стоящего рядом мужчину.

   – Куда прешь? – толкнул его мужчина в ответ.

   Володя резко обернулся к нему, но в это время кто-то закричал, что на пляже трупы, и все бросились к лодочной станции.

   Нужно идти, сказал себе Володя. Нужно идти, но не за Дашей, нужно идти к Палачу. А потом спасать Дашу. Палач поможет. Он помог тогда ему отомстить. Тогда. Тысячу лет назад, когда его жену тоже увезла машина «скорой помощи».

   Но Володя не хотел мстить, он хотел сейчас спасти Дашу, сделать то, что не смог сделать тогда, давно, тысячу лет назад.

   Король

   Полное единодушие. Никто не спорит, никто не пытается подловить другого на сказанной глупости. Никто и не говорит глупостей, даже Селезнев, регулярно раздражающий всех, на удивление собран и деловит.

   Они не спорят, они ищут решение проблемы. Они не пытаются подставить друг друга, не пытаются выглядеть лучше в глазах Короля. Они вообще прекрасно обходятся без вмешательства Короля.

   Король попытался улыбнуться, но у него получилась только легкая гримаса боли. Утихшая, было, секундная стрелка снова рассекала его мозг, и делала она это уже не одна. Ее отрывистые уколы теперь вспыхивали на фоне медленного движения минутной стрелки. Тягучая боль от движения минутной стрелки не торопясь перемешивала вязкую жижу мозга, вытягивая ее в спираль, и по этой спирали скользило его сознание, увлекая за собой вселенную, весь окружающий его мир, кабинет, сидящих в креслах бригадиров, его самого, Короля.

   Даже когда он закрывал глаза, то болезненное вращение продолжалось внутри него. Король не слышал почти ничего из того, что говорил Грек, и что ему отвечал Качур, он лишь слегка кивал головой, когда кто-нибудь из них оборачивался к нему. И этот кивок требовал от него усилия воли.

   Не нужно было пить коньяк. Не нужно. Не стоило рассчитывать на то, что он сможет успокоить боль, что он может вернуть утраченную уверенность и восстановить равновесие. Точно так же как не стоило надеяться на то, что решение о свидетельнице и ее дочери… Легче не стало.

   Больше всего на свете Королю хотелось уснуть, он снова закрыл глаза, и вселенная описала вокруг него стремительный круг. Король с трудом подавил тошноту и открыл глаза.

   Да, незачем Калачу появляться в городе. Мало ли что теперь может произойти. Согласен, что и на его территорию ехать не стоит. Что?

   – Извини, – сказал Король, поняв, что Грек ждет от него ответа, – я задумался. Что ты сказал?

   – Помнишь кафе «Дубрава»?

   – «Дубрава»?

   – Ну, в заповеднике, километра три-четыре от города, по трассе мимо твоего дома.

   – Так оно же с прошлого года не работает, – вспомнил Качур.

   – Точно, – подтвердил Селезнев, – после разборки…

   – Не работает, – согласился Грек, – только все там осталось по-прежнему – столы, скамейки. Место тихое.

   Король заставил себя задуматься. Место действительно неплохое. Он прошлой осенью с женой и дочерьми ходил в те места по грибы. Они с женой потом стояли в стороне и смотрели, как дочери накрывают на стол, старательно копирую мать и выхватывая друг у друга из рук еду и салфетки.

   – Вот смотрите, – Грек принялся что-то чертить на листе бумаги, – назначаем встречу вот здесь, возле развилки. Потом сопровождаем его по дороге через заповедник к «Дубраве». Предупредим лесничего, чтобы погонял с утра курортников.

   – На повороте поставим своих, они перекроют движение и заодно посмотрят, чтобы за Калачом никто больше не приехал, – подхватил Селезнев.

   – А Калач не откажется?

   – Калач поедет куда угодно, на него и так люди косо смотрят. Тем более, что Король ему гарантирует безопасность, а Король свое слово держит, – Грек выжидательно посмотрел на Короля.

   Принимать решение Королю. Не смотря на боль, не смотря на то, что мир никак не хочет остановиться продолжает свое вращение вокруг него. Принимать решение будет Король, и если он ошибется, то это может быть его последнее решение в жизни.

   – Мы все предусмотрели? – с трудом выдавил из себя Король.

   – Все.

   – Что мы ему будем говорить? Он ведь захочет повидать убийцу.

   – С убийцей все будет в порядке, – Грек вначале посмотрел на наручные часы, потом на стенные.

   Король проследил его взгляд и поморщился.

   – Парни сейчас ожидают приятелей Карася с прогулки в кабак. Когда они придут домой, мои им предложат сходить в больницу, забрать дружка. Там все и останутся. При попытке.

   Грек доволен и уверен в себе. Все происходит так, как он это запланировал. Он сумел всех заставить действовать по своему плану. Даже Короля. Это сознают все, и Селезнев не сдержался:

   – А вот интересно, кто все-таки замочил Сявку и Гопу? Как думаешь, Грек?

   – Не знаю.

   – Так и Калачу скажем?

   – Так и скажем. Заодно посмотрим на его реакцию. Может и вправду, его люди работали, подчищали.

   – Тогда им лучше было бы просто сесть на машину среди дня и уехать. Чего они до ночи ждали? Зачем пальба?

   У Грека на скулах выступили красные пятна, отметил Король, злится. Селезнев мастерски ткнул в больное место. Если Грек такой умный, почему он не может найти ответ.

   – Так, – остановил конфликт Король, – все пока понятно? Можно связываться с Калачом?

   Напрасно я их спросил, тут же вяло подумал Король, заметив как переглянулись Грек и Качур, это признак слабости. Они мне его могут потом припомнить, потом, после того как кризис минует. Если он минует.

   Они все потом ему припомнят, особенно Грек. Он никогда не забудет сам и не даст забыть Королю того, что принимал решение за него, что заставил испачкать руки невинной кровью.

   Бригадиры молчали, никто из них не решался сказать первым. Качур осторожничал, Селезнев тяжело перекатывал в голове все за и против, а Грек молчал, потому что не хотел, чтобы Король заподозрил его в стремлении к власти. Это потом, после, можно будет подумать на досуге о том, как использовать сложившиеся обстоятельства.

   – Значит, действуем, как решили, – подвел черту Король. – Назначаем встречу в «Дубраве».

   Все кивнули.

   Король взял трубку мобильного телефона. Один звонок – и все! Потом встреча, переговоры, бряцанье оружием и демонстрация мускулов и – мир. Временный, неустойчивый, но – мир, который позволит ему прийти в себя, успокоиться, навести порядок в мыслях и подготовиться к войне. А в том, что война будет, Король уже не сомневался.

   Если бы он только мог отбросить усталость и неизвестно откуда взявшуюся слабость! Может быть, он смог бы найти другое решение, не такое кровавое, решение, которое позволило бы ему остаться самим собой, которое остановило бы болезненное движение стрелок в его голове! Сегодня просто такой день. Завтра все будет иначе. Завтра?

   Король заставил себя взглянуть на часы. Сегодня. Он выбит из колеи. Машину нашли уже сегодня, и перестрелка на улице тоже была уже сегодня. Так что, этот день не будет легче. Кровь не осталась во вчерашнем дне, она перетекла через полночь и стекает по новому дню, дню сегодняшнему.

   Королю показалось, что он слышит запах крови. Спокойно. Ему нужно звонить и голос у него должен быть спокойным.

   Они не сводят глаз с его пальцев. Они ждут. И Калач сейчас не спит, ждет его звонка, и люди не спят и ждут, какое решение примет Король.

   Они хотят, чтобы Король помирился, чтобы Король не стал мстить. И они уверены, что он не станет воевать. Они знают Короля. Знают?

   Еще совсем недавно он сам был уверен, что знает себя. А сейчас? Сейчас он уже ни в чем не уверен. Он даже не уверен в том, что хочет мира. Он не знает, чего хочет. Они поставили его в такое положение, что никто, даже он сам не сможет предугадать своих действий.

   Он еще примет решение, но немного позже, когда все взвесит. Когда обстоятельства снова станут подчиняться ему. А сейчас он позвонит, и никто не сможет ему в этом помешать.

   Телефон в его руках вдруг зазвонил.

   Король вздрогнул, стрелки больно впились ему в висок.

   – Да, – сказал Король в трубку.

   – Это Симоненко.

   – Что случилось?

   – А с чего вы взяли, что случилось? Ничего необычного не произошло, так, рутина.

   – И вы мне звоните по этому поводу, Андрей Николаевич? – Король специально назвал Симоненко по имени-отчеству, потому что увидел на лицах Качура и Грека вопрос.

   – Я звоню вам, чтобы сообщить. В нашем городе, извините, в вашем городе, складываются новые традиции. Трудовые и одновременно боевые.

   – Я занят, вы не могли бы немного поконкретнее?

   – Заняты? Наверное, решаете, где назначить встречу коллегам? И Грек у вас вместе с остальными? Привет ему от меня. Скажите, что на его территории все как обычно.

   Король напрягся и взглянул на Грека. Тот перехватил взгляд и вопросительно поднял бровь.

   – Что как обычно?

   – Как обычно – трупы.

   – Трупы?

   – Да, целых три.

   – Кто?

   – Один – приятель, из мелких, Грека. Кличка – Крючок. Ему вначале сломали шею, а потом чуть не обоссали.

   – Кто?

   – Чуть не обоссали? Кто-то из курортников. Отошел отлить за киоск на набережной от избытка чувств и обнаружил, что расстегивает ширинку над покойником. Вы кстати знаете, господин мер, что у вас в городе не слишком много сортиров?

   – Кто его убил? Этого Крючка? – взгляд на Грека.

   – Это мы постараемся выяснить в ходе следствия.

   – А кто еще погиб?

   – Я их не знаю, приезжие. Тут кое-кто утверждает, что видел их вместе с Крючком в ресторане гостиницы «Юг». Там Грек меня не может проконсультировать, по-соседски.

   – Я не знаю, с чего вы решили, что у меня кто-то есть, это, во-первых. Во-вторых, мне не нравится ваш тон.

   – Мой тон? Нормальный тон, я даже не разу не выматерился. Погода на дворе – жаркая, покойников полный город, дай, думаю, позвоню хозяину города, узнаю, как он себя чувствует, заодно сообщу о последних новостях. А вдруг хозяин города не в курсе? Или вы в курсе?

   – Если вы имеете ввиду убийство этих троих…

   – Не в курсе? А о том, что свидетельница погибла вместе с дочкой?

   – Какая свидетельница?

   – Единственная. Теперь никто не сможет опознать убийцу.

   – А у вас что, были сомнения?

   – Естественно, нет. Все убийцы, обычно, после убийства отправляются полазить по скалам и падают. В это еще можно было поверить до того, как единственная свидетельница среди ночи отправляется на машине попутешествовать и тоже падает на камни. Если я поверю во все это, то можете решить, что в вашем городе милицией командует полный дебил.

   – Вы могли бы заехать ко мне, и мы бы поговорили…

   – Не могу, я только что с интересом рассмотрел три новых трупа и сейчас собираюсь заняться своими непосредственными обязанностями. Если вы ничего мне не хотите сказать.

   – По какому поводу?

   – По этому. Ничего? – Симоненко уже даже не пытался выглядеть вежливым.

   – Ничего.

   – Тогда привет вашим друзьям. Особенно Греку. Решайте важные политические задачи. Только один совет.

   – Я вас слушаю.

   – Не забывайте, что до переговоров еще нужно дожить. Мало ли что может произойти до утра. Я бы на вашем месте поостерегся. Вот как я. На всякий случай я усилил охрану в больнице. Нужно чтобы хоть убийца выжил. Спокойной ночи.

   Короткие гудки больно отозвались в голове Короля.

   – Что случилось? – спросил Грек.

   Глава 12

   Суета

   Графину нужно было сразу понять, что не будет удачи. Сразу же, после прокола с лоходромом. Нужно было бросать все и сваливать. Сказать Сявке и Локтю еще в кабаке, что пошел отлить и делать ноги. Так было бы лучше. Может, и быки бы остались живыми. Не поперлись бы за этой бабой.

   Подвело Графина чутье. Всегда выручало, а в этот раз – не повезло. С другой стороны, кто мог знать, что за бабу кто-то подпишется с пушкой? Никто не мог знать.

   Был еще, правда, у Графина шанс слинять на набережной, после того как Сявка шею тому козлу в желтой рубашке сломал. Или уже на пляже не связываться с этим мужиком, а переждать в тени. Может, если бы шалава не подняла крику, мужик со стволом бы и не прибежал? Надо было, чтобы парочка спустилась на пляж, а уж когда мужик блядь свою разложил бы на песочке, тогда и врезать.

   Или они заметили, как Сявка и Локоть бабу ту харили? Теперь можно до самого гроба голову ломать – что да как. Пацанам головы уже сломали.

   Графину еще повезло, что мужик тот мимо его проскочил, сразу к пацанам. А то бы сейчас Графин лежал там же. Вот зараза, и откуда он взялся? И ствол у него был с глушителем. Графин сразу и не сообразил, что тот стреляет.

   Потом уже, когда с головой Сявки что-то произошло, а Локоть побежал, Графин начал соображать, а все понял только тогда, когда сам подошел к лежащим пацанам и увидел, что случилось с их лицами.

   Вот тут Графин и побежал. Не хватало только, чтобы его кто-нибудь засек над покойниками. И Графин побежал. Даже не успев сообразить, куда и зачем бежит. Во всем городе было единственное место, которое он хоть отдаленно мог считать берлогой – та хата, что они утром сняли у алкаша.

   Еще порадовались, что дешево, и что алкаш согласился сдать хату полностью, все две комнаты и кухню, а сам ушел жить к приятелю. Хата была пошарпаная, комнаты давно не ремонтировались, но до моря было рукой подать, и никто не лез в душу – что делают жильцы, кого привели и не шумят ли, не дай бог. Все шмотки там остались и ксива. Нужно было прийти в себя и забрать барахло. Только об этом Графин и думал, пока бежал к дому. Влетев в комнату хватанул водки из прямо из горлышка и сел на кровать.

   Разило блевотиной, которую он сам и разлил из перевернутого ведра. Графин сорвал с кровати простыню и вытер лицо. Жарко, душно. Стащил, не расстегивая, через голову рубаху, бросил ее на кровать. Хреново. Все хреново. Бежать надо. Не сидеть, как пидор, в этой хибаре, а бежать. Хоть пешком, хоть тачку угнать.

   Подумав о тачке, Графин вспомнил о Пне. Крутит, наверное, сейчас баранку и не знает, что здесь произошло. А если бы не поехал – точно вместе с быками на бабу полез бы и лежал бы сейчас на пляже. А ведь не хотел ехать.

   Судьба – хитрая штука. Никуда от нее не денешься, как бы не выначивался. Написано на роду – так оно и будет.

   Графин схватил сумку, проверил на месте ли ксива и бабки, сунул в сумку то барахло, которое успел днем вынуть. Из бокового кармана достал выкидушку. Нажал на кнопку, и лезвие со щелчком выскочило наружу. Нормальное перо, двенадцать сантиметров стали и упор для пальца. Графин еще раз нажал на кнопку – лезвие спряталось.

   Зачем-то оглянувшись по сторонам, Графин порылся в сумках пацанов и вытащил деньги. Сявке и Локтю бабки сейчас не нужны.

   Можно уходить. Можно было уходить. Повернувшись к двери, Графин понял, что снова допустил ошибку. Не нужно было возвращаться сюда. Нужно было бежать, как есть, бросить все и бежать. А теперь поздно. В дверях стояли два местных пацана.

   – Погулял? – спросил один из них.

   – Ага, – кивнул Графин, лихорадочно соображая, что делать.

   – А остальные?..

   – Там по дороге задержались, решили бабу на набережной снять, – это был шанс, сказать, что он ушел вперед и не знал, как они там развлекались, и что замочили местного.

   – Я из кабака сразу сюда пошел.

   – Молодцом. А вещи чего собираешь?

   – Да нет, порядок решил навести – бардак такой.

   Один из местных остался в дверях, а второй подошел к столу:

   – Порядок, значит, наводишь? И у приятелей в сумках тоже решил все сложить?

   Знают или нет? Уже знают о том, что случилось на пляже или просто так ждали?

   – Что молчишь?

   – Да чего там разговаривать? Может, выпьем? – Графин взял левой рукой бутылку за горлышко.

   – Оставь бутылку, блин.

   – Чего вы, в натуре? – Графин резко взмахнул рукой, но местный от бутылки уклонился.

   Графин толкнул на него хлипкий стол и бросился к двери.

   – Стоять, су… – начал было стоявший на пороге, но лезвие ножа описало дугу, чиркнуло его по лицу, – а-а-а!

   Графин оттолкнул схватившегося за глаза парня и вылетел на крыльцо. За калиткой – машина, возле нее еще двое. Как же это он не заметил машину, когда бежал? Двое возле машины о чем-то трепались и не сразу отреагировали на появление Графина. Он успел добежать до калитки, когда они обернулись-таки на крик в доме.

   Графин вышиб калитку и побежал вдоль по улице. Не успеют машину развернуть, подумал он, а так я убегу. Убегу.

   Он всегда хорошо бегал, еще в школе вечно попадал на соревнования. Потом это неоднократно его спасало от лишних приводов в милицию и синяков. Пусть попробуют догнать.

   И его гнали. Трое бежали за ним, перекрикиваясь и матерясь. Хорошо бежали, Графину даже показалось, что могут догнать, но потом он успокоился. Своими криками они себе дыхалку сбили, козлы.

   Графин несколько раз свернул в темные неосвещенные переулки, молясь только, чтобы они не оказались тупиками. Ему везло. Один раз только пришлось проломиться сквозь живую изгородь. Графин здорово подрал тело, но на этой изгороди погоня отстала окончательно.

   Графин пробежал еще немного, несколько раз свернул, перелез через какой-то забор и вдруг неожиданно обнаружил, что город кончился. Горы.

   Больше идти некуда, ни бабок, ни паспорта, хорошо хоть ушел. Графин отдышался и оглянулся. Луна висела над зубчатым силуэтом крепости и светила неплохо.

   Спрятаться в горах, потом можно будет вернуться и у кого-нибудь тиснуть деньги. И одежду, он остался без рубашки. Исцарапанное тело саднило. Отсижусь, подумал Графин, а потом уйду. Главное – домой попасть, там свои отмажут.

   Графин сунул в карман нож, который все время держал в руке, обтер о штаны руки. Пальцы на правой руке слипались – кровь, он здорово писанул того пацана по шарам.

   Спрятаться, сейчас главное – спрятаться. Эта мысль стала самой важной. Забиться в нору. Как загнанное животное. И пусть никто не становится у него на пути.

   Мусор

   Мусор даже думать забыл о Малявке. Нужно было только отвести Нинку домой и шугануть ее по дороге, чтобы лишнего не трепала, чтобы язык свой попридержала, хотя бы, до завтра. До вечера. А потом он сам побеспокоится, чтобы она не болтала лишнего. Все пока получалось у него. Даже появление этих двух не смогло ничего поделать.

   Игорь Иванович Мусоргский может делать крутые дела. Когда Симоненко приказал отвести Нинку домой, в душе все так и взлетело – никто не сможет его заподозрить.

   И только он собрался приложить Нинке по заднице, как словно обухом сзади – Малявка. Это выходит, что он сразу от «Южанки» пошел к Васеньке и сидел у него целый день. Когда участковый пустил Кинутому юшку и когда договаривался о встрече на одиннадцать часов вечера – Малявка все мог слышать, а чего не услышал сам, то ему любезный друг Кинутый рассказал.

   И ведь спрашивал же его – есть кто дома или нет. Сука брехливая. Что же теперь делать? Что?

   Мусор не стал оглядываться и прислушиваться к разговорам о Малявке. Нечего терять время. Мусор толкнул Нинку в спину, и она покорно пошла. Хоть эта не выкобенивается. Безотказная Нинка, блядь, какого черта он ее дрючил в киоске вместо того, чтобы искать Малявку.

   Мусор схватил Нинку за волосы и рывком повернул ее к себе лицом:

   – Что молчишь?

   – Я… я ничего, Игорь Иванович, я ничего…

   – Что ничего?

   – Не видела я ничего, честное слово!

   – Чего ты не видела, сучка?

   – Ничего и не сказала ничего, – заскулила Нинка, – и не скажу ничего, правда, Игорь Иванович.

   Догадалась, обо всем догадалась соска, но боится, никому не скажет. Но что-то еще, чего-то она ему не досказала, что-то прячется у нее в голосе.

   – А мне ты все сказала? Или забыла?

   – В-все… – голос неуверенный, дрожит.

   Мусор сильнее сжал Нинкины волосы в руке, а другой рукой сжал ее лицо:

   – Врешь, Ниночка, врешь. А мне нельзя врать.

   Нинка судорожно вздохнула, и Мусору показалось, что она набирает воздух перед криком. Он зажал ей рот и сильно ударил в живот коленом. Нинка задохнулась, тело ее ослабело, и она обвисла в руках Мусора.

   Мусор опустил ее на землю, надавил коленом на грудь:

   – Я тебе сейчас здесь ребра раздавлю, сука. Думаешь, кто-нибудь меня заподозрит? Вон Симоненко мне сейчас тебя передал. Ты думаешь, просто так? Знает он обо всем и хочет, чтобы я тебя предупредил, чтобы ты не ерепенилась.

   Нинка застонала, но даже не попыталась дернуться. Она была парализована ужасом. Она поняла, что это Мусор причастен к убийству Кинутого, а теперь она поверила ему, что он может ее убить, и что Симоненко, сам Симоненко с ним заодно.

   – Говори, – сказал Мусор, наклонившись к ней, к самому лицу.

   – Я-я-я…

   – Что ты?

   – Я видела Малявку, за десять минут… до того как вы… ну это, ночью пришли. Он у меня пива просил.

   – И?

   – Я ему сказала, что вы его ищете, что очень злые.

   Твою мать! Мусор сильнее надавил коленом, Нинка выдохнула и забилась под его ногой.

   – Кто ж тебя за язык тянул?

   И попробуй теперь сказать, что предчувствий не бывает. Ведь еще возле кафе почувствовал, что будет от Малявки какая-то неприятность. Падла мелкая.

   Кровь застучала в висках Мусора. Надавить посильнее, так чтобы ребра хрустнули у дуры, чтобы захлебнулась кровью – так нельзя. Мусор ударил Нинку затылком о землю. Податливое женское тело под руками распаляло Мусора, хотелось терзать его и рвать в клочья. В горле клокотал, стараясь вырваться наружу звериный крик.

   Нельзя, нельзя, нельзя. Мусор с трудом разжал руки и встал с колен. Нинкино лицо смутно белело у него под ногами, было слышно, как со всхлипом дышит Нинка, как скребет она руками по земле. Мусор поставил ногу ей на грудь и надавил, чуть-чуть, так, чтобы почувствовала Нинка тяжесть, чтобы прервалось дыхание.

   – Слушай меня внимательно, Ниночка. Если хочешь жить – будешь молчать. Сейчас ты пойдешь домой, только ключи от киоска отдашь мне. У тебя дома есть запасные ключи?

   Нинка что-то прохрипела, но Мусор не разобрал. Он немного ослабил нажим:

   – Есть или нет?

   – Есть.

   – Завтра, часов в шесть, прейдешь в киоск и возьмешь мою сумку, за ящиками. Я ее туда поставлю сегодня. В сумку тебе лучше не заглядывать. Возьмешь сумку и принесешь ее в Дыру. Еще помнишь, где тебя парни дрючили? Помнишь?

   – Да.

   – Так что ты должна сделать завтра? – Мусор убрал ногу.

   – Сумку, в шесть часов вечера, в дыру, принести, – Нинкин голос звучал глухо, говорила она через силу и это тоже возбуждало Мусора. Покорность, полная покорность звучала в голосе женщины, она совершенно смирилась и полностью была в его власти. Мусор почувствовал, как волна жара прошла по телу к лицу и обратно, к пояснице.

   Мусор облизал губы:

   – А может нам, Ниночка, вспомнить, как мы повеселились в киоске?

   Руки Нинки скользнули по его ногам к ширинке, Мусор почувствовал, как пальцы нащупывают пуговицы. Она сделает все, что скажу, все сделает сама. Сломалась Нинка, совсем сломалась.

   Мусор рванул ее за волосы, отбросил от себя:

   – Ладно, верю! Не забудь, что я тебе сказал. Домой иди.

   Нинка отползла в сторону, с трудом встала, опираясь о дерево. Она не верила, что все пока закончилось. Она не верила, что Мусор разрешил ей уйти. Она стояла, пока Мусор не двинулся с места. Уходит, наконец-то уходит!

   Нинка тоже двинулась, было, к дому, но вдруг ее словно огнем обожгло – ключи, она не отдала ключи от киоска.

   – Игорь Иванович, Игорь Иванович! – срывающимся голосом крикнула она в темноту.

   – Не ори дура, – зло сказал, возвращаясь, Мусор, – чего тебе?

   – Ключи вы не взяли.

   – Давай и смотри – не забудь. Если что не так – изуродую.

   – Хорошо, я все сделаю, правда, сделаю.

   Мусор посмотрел ей вдогонку. Поживи еще сегодня немного. Совсем немного поживи. А ему нужно найти Малявку. И решить все для себя. Похоже, что ему придется уходить из города завтра. Если не удастся найти Малявку.

   Мусор почувствовал, что у него дрожат руки. Это не от страха, это уходит возбуждение, вытекает из него напряжение и остается в нем только холодная пустота ярости.

   Найти Малявку. Найти и убить.

   Наблюдатель

   С какого момента он перестал контролировать ситуацию? И вообще, контролировал ли он ее когда-нибудь? В уставе Советской Армии было написано, что солдат должен стойко переносить тяготы и лишения воинской службы, и эта фраза все объясняла. Надоела перловка – стойко переносить, сержант придурок – стойко переносить, убили приятеля – стойко переносить. В конце концов это превращалось в штамп, лозунг, знамя, и солдат действительно начинал стойко переносить. И тяготы, и лишения, и идиотизм воинской службы.

   Очень жаль, что инструктора не выработали и не вбили в голову Гаврилину такую же емкую и глубокомысленную фразу о тяготах и лишениях для бойцов невидимого фронта. Все, что говорилось на эту тему, звучало почти пионерским призывом – будь готов.

   Будь готов, друг Гаврилин. Ко всему на свете. Об этом говорил и папин приятель. Будь готов к тому, что тебя врежут по ребрам, будь готов, что у тебя на глазах кого-нибудь убьют, будь готов… На всякий случай. А случаи – они разные бывают. Либо ты поимеешь, либо тебя поимеют.

   Первые десять минут после событий на набережной Гаврилин покорно шел за Динкой, которая вела его уверенно и решительно. И не переставая говорить.

   Только содержание ее монолога ускользало от внимания Гаврилина – он старательно приходил в себя. Дыхание, координация движений, картинка перед глазами – все это потихоньку приходило в норму.

   Вот это, слава аллаху, у него поставлено хорошо. Тяжело на тренировке – легко, когда бьют. Это инструктор по рукопашному так однажды пошутил. Студенты смеялись осторожно, потому что бил инструктор постоянно, и легче от этого не становилось. И на пляже особенно легко не было.

   Тем более что не очень хочется ощущать себя полным идиотом. Ощущать не хочется, но никуда от этого ощущения не деться.

   Не так, не так все происходит, как должно. Не так. Гаврилин помотал головой. А как?

   Для начала могло быть немного прохладнее. Градусов на двадцать. И дышать стало бы легче и жить. И не истекал бы потом. И не пришлось бы идти, опираясь, время от времени, на плечо малолетки. Соблазнительное плече, приятно округлое и возбуждающе упругое, но все-таки.

   Кстати о малолетках. Гаврилин покосился на щебечущую Динку. С ней тоже что-то не в порядке.

   Если она проститутка из начинающих – почему не сбежала с деньгами, когда имела возможность. Если решила снять приезжего из чисто спортивного интереса – почему не сбежала во время потасовки. Но и это тоже как-то можно объяснить.

   Пьяная девушка, очень хочется, море по колено. Стоп. Эта мысль у него уже мелькала. Как раз перед тем, как он обнаружил труп за киоском. Он тогда как раз целовался с Динкой, и в голову ему пришло, ну, помимо мыслей неприличных и похотливых, еще и какое-то наблюдение. Осмыслить его времени уже не нашлось. Некогда было.

   Поздравляю вас, Сашенька, уже у вас времени и на то, чтобы подумать не остается. Отлично, сказочно, просто волшебно. А еще не остается времени на то, чтобы понять, а куда это, собственно, они движутся.

   А двигались, они, собственно, по темной улице, между темными домами. Оглушительно трещали цикады. Им даже иногда удавалось перекрыть щебетание дамы.

   – …думаю – все, полный тебе писец. Тогда я бутылку в него ка-ак… блин, хотела по голове, жалко – промазала. А он как побежал, я к тебе, ты знаешь, какое у тебя было выражение лица?

   – Какое? – спросил Гаврилин понимая, что пора превращать монолог в диалог, если он рассчитывает получить хоть какую-нибудь информацию.

   – Как будто тебя кто-то в задницу…

   – Попрошу выбирать выражения. Тем более что вряд ли ты хорошо знакома с выражением лица мужчины в таком случае.

   – Это девки так говорят. Правда, класс? – Динка довольно засмеялась.

   – Твоим девкам рот с мылом надо помыть. И тебе, кстати, тоже.

   – Можно подумать, ты сам не материшься. Знаю я вас, приличный интеллигентный, а как заведется – такое говорит! Или хочет, чтоб девки говорили.

   – Богатый у тебя опыт, – сказал Гаврилин и подумал, что девчонка – таки проститутка.

   – У меня не очень, – с сожалением ответила Динка, – а вот девки рассказывают. Знаешь, что некоторые мужики в постели вытворяют?

   – Курортники?

   – Курортники… – передразнила Динка, – местные.

   – Блатные?

   – Блатные ничего не выдумывают. Напился, вставил, кончил и спать. Им девки нужны, чтобы отдохнуть и расслабиться. А вот те, что от жены своей на пару часов сбежал – эти как вцепятся…

   – Девки рассказывали? – дурацкий разговор, но Гаврилин почему-то не хотел его прерывать.

   – И девки тоже. – Динка вдруг оживилась. – В прошлом году прикололись, девки чуть не обоссались от смеха.

   – Диана! – ханжески сказал Гаврилин.

   – Просто кипятком по ногам. Прикинь, сижу я в «Конфетке», подлетает ко мне Милка, просто угорает. Я ей, мол, чего ржешь? А она говорит, что только что девку снял физик из нашей школы и пошел к ней. Физик этот – сука редкая. «Ни один человек из бездельников у меня больше тройки не получит!» – противным голосом сказала Динка, очевидно передразнивая. Ну, думаю, падла, я тебе сейчас устрою. И бегом с Милкой к той девке. Она дверь не закрыла. Окна у нее завешены, темно. Ну, она ему нагрузила, что подмыться надо и такое прочее, она вышла, а я зашла.

   Бедный физик, подумал Гаврилин.

   – Оттрахала его как следует, чего он только не делал! А потом Милка с той девкой свет как включат! А Милка еще и «поляроидом» щелкнула.

   – Физик был счастлив? – поинтересовался Гаврилин.

   – Ага, он потом меня до конца учебного года просил, чтобы я ему фотку отдала.

   – И ты?

   – Отдала, когда он мне пять в году поставил.

   Да, подумал Гаврилин, а ведь если бы не пошел я после университета в шпионы, сейчас бы тоже, наверное, в школе работал. Пятерки бы за год ставил.

   И опять первой сумела отреагировать Динка. Вначале Гаврилин понял, что его тянут к дереву, потом почувствовал, как ему в рот вдавились чужие губы и только потом услышал, что по улице, навстречу их с Динкой движению, идет группа людей.

   – Кто это тут? – вспыхнул луч фонаря, неторопливо прошелся по веткам и листьям и остановился на Гаврилине.

   – Это… – оторвавшись от Динки, Гаврилин обернулся лицом к свету и попытался рассмотреть подошедших.

   Как там у нее с физиком было? Осветили, «поляроидом» и чуть от смеха не обоссались? Вот будет смеху, если Диночка решила его чуть-чуть пошантажировать, и его сейчас заберут в ментовку за совращение малолетней.

   – Развлекаешься? – спросили из-за фонаря.

   Гаврилин ответить не успел, Динка вынырнула из-за него на свет. Да, подумал Гаврилин, зрелище еще то – юбка задрана по самые некуда, нижнее белье достаточно стянуто книзу, помада размазана на поллица. Если бы он сам увидел все это со стороны, то никакого сомнения о том, что пару спугнули за пять минут до начала процесса, у него бы не осталось.

   – Фонарь убери, придурок, – щурясь, решительно сказала Динка, – не видишь – отдыхаем?

   Фонарь погас, и у Гаврилина перед глазами поплыли пятна.

   – Это с тобой кто?

   Динка подошла к спросившему, и они о чем-то оживленно заговорили. Гаврилин разобрал, что с ним Динка трется с самого утра, что он парень ничего и не жадный, и что она планирует его раскрутить по полной программе.

   Молодец девка, умница. А еще малолетняя и пьяная. Ага, наконец-то до него, проницательного и наблюдательного, дошло. Какая она, к бесу, пьяная, если от нее совершенно не тянет спиртным. Абсолютно. И жвачкой тоже, и сигаретами – ничем запах выпивки не замаскирован. И понадобилось Гаврилину на то, чтобы все это осознать, каких-нибудь сорок минут.

   – Потом поговорим! – крикнула напоследок уже вдогонку уходящим Динка и подошла к Гаврилину, на ходу приводя в порядок свою одежду. – Помаду с лица сотри.

   Гаврилин провел рукой по лицу.

   – Кто это был?

   – Наши ребята.

   – С гулянки?

   – С поминок, тут у нас беспредел пошел полный. Трех человек неподалеку пристрелили. Менты ищут и ребята тоже.

   – И менты, и ребята.

   – Ага, может сходим? В жизни покойника не видела простреленного.

   – Счастливая, – Гаврилин вспомнил разлетающийся в брызги затылок охранника из кафе и сплюнул.

   – Ну, так сходим? – спросила снова Динка.

   – Без меня.

   Динка разочаровано вздохнула:

   – Тогда двинулись.

   Гаврилин взял Динку за плече и осторожно развернул ее к себе.

   – Ты только пойми меня правильно…

   – Чего?

   – Я тебе, конечно, за все благодарен, за пляж и сейчас…

   – Ты мне еще должен одно желание и шампанское. Я из-за тебя бутылку разбила.

   – Хорошо, шампанское и желание.

   – Любое.

   – Любое.

   – И шампанское любое?

   – Какое захочешь!

   – Класс, я тебя поцелую.

   Гаврилин успел остановить бросившуюся на шею малолетку.

   – Ты только мне скажи – куда это ты меня с таким упорством тянешь?

   – Как куда? – искренне удивилась Динка, – к Марине, конечно.

   Просто хочется рвать и метать. Не бывает случайностей. Не бывает. Какого черта он повторяет это себе уже почти сутки и все время попадается на этом. Ну, естественно, к нему на шею каждый день вешаются малолетки. Каждый день они заботливо его опекают. И, кроме этого, как же это он мог поверить, что Марина отпустит его без контроля.

   То есть, хорошо бы он выглядел, если бы попытался просто сбежать. Уже в который раз он забывал, что наблюдение за наблюдателем в публичных домах стоят даже дороже чем рандеву с проституткой. Наблюдатель хренов.

   – Тебе было поручено следить за мной? – как можно спокойнее спросил Гаврилин.

   – Да, мне и девкам.

   – И сколько же вас за мной следило?

   – Я, Милка и Светка.

   – Если это не секрет, что же вам Марина сказала?

   – А она нас часто так посылает. Говорит, для тренировки. Ну, и чтобы мы учились снимать мужика. Я тебя сняла?

   – Более чем. А где твои подруги? Эти Милка и Светка.

   – А они на набережной остались, чтобы там посмотреть что случилось.

   Гаврилину вдруг стало весело, не смотря ни на что. Этот детский публичный дом его даже не раздражал. Теперь Динка наверняка завидует своим подругам. Они смогли посмотреть на место преступления, а ей достался всего лишь мужик.

   – Бедняга, – сказал Гаврилин.

   – Это кто?

   – Ну, ты.

   – Чего это?

   – Девки твои сейчас, может, на трупы смотрят, а ты тут со мной фигней занимаешься.

   – На трупы? – в голосе Динки явно проступило сомнение.

   – Ну, а вдруг?

   – Вдруг бывает только пук, – сказала Динка и решительно двинулась к проходу между домами.

   – Так что, к Марине ближе? – спросил Гаврилин.

   – Ага.

   Коротко ответила и вроде бы недовольным голосом. Гаврилин догнал, ее легко обнял за плечи. Динка стряхнула его руку. Гаврилин попытался удержать ее за руку.

   – По яйцам получишь.

   – Ты чего, сердишься?

   – Было бы на кого.

   Гаврилин засмеялся. Кем бы она ни была, но девчонка всегда остается девчонкой. Обиделась. Вот только непонятно на что.

   – Ну, хочешь, шампанского купим? Тут есть какой-нибудь киоск?

   – Ага, легко хочешь отделаться. В киосках шампанское дешевое иряженое. Тем более что возле киоска сейчас полно всякого народа. Там убили, я ж тебе говорила.

   – Говорила, – согласился Гаврилин. – Тогда пошли к Марине?

   – Пошли.

   Вика нырнула в кусты, Гаврилин двинулся следом за ней, но через несколько шагов ткнулся в ее спину.

   – Тихо, – еле слышно сказала Динка.

   – Игорь Иванович, Игорь Иванович! – Гаврилин услышал негромкий женский крик, и ему пришло в голову, что в этом городе женщины кричат только испуганными голосами. В голосе этой и в голосе Даши на набережной слышался не только страх, но и безысходное отчаяние.

   – Не ори, дура, чего тебе? – в ответившем мужском голосе не было ничего, кроме раздражения. Или почти ничего – Гаврилину послышалась скрытая угроза.

   – Ключи вы не взяли… – словно побитая собака проскулила женщина, словно собака, которая пытается от безысходности покорностью остановить бьющую руку хозяина.

   – Давай и смотри – не забудь. Сделаешь что не так – изуродую.

   – Хорошо, я все сделаю, правда, сделаю.

   Она сделает, женщина, говорящая таким голосом сделает все, подумал Гаврилин, а мужчина… его слова не были угрозой, они были обещанием. Гаврилин даже вздрогнул, как от озноба, когда понял, что этот мужчина, так уверенно говоривший в темноте, готов выполнить свою угрозу и, более того, выполнит, как бы не повела себя женщина. Самое большее чего она сможет добиться – это отсрочки.

   Судя по звукам, мужчина ушел сразу, а женщина постояла еще минуту, всхлипывая, и пошла в другую сторону.

   Гаврилин подождал несколько секунд, а потом тронул Динку за плече:

   – Ты их знаешь?

   – Угу.

   – Это что – кто-то из урок на женщину наехал?

   – Каких урок? Это Мусор, понял.

   – Не совсем.

   – Ну и пошел в жопу, – настроение Динки испортилось окончательно, – идем, Марина уже ждет.

   Мусор. Это не мент, а мусор, вспомнил Гаврилин слова Марины и тон, которым они были произнесены. И вспомнил старшего лейтенанта возле столиков кафе утром. Гаврилин и сам не испытывал особо нежных чувств к милиции, но голос этого милиционера вызвал в нем чувство гадливости.

   Надо будет спросить у Марины о нем и заодно выяснить у Динки, с кем это Мусор разговаривал.

   Палач

   Ночь. Под ногами песок, а вокруг ночь. Темнота, которую звезды только подчеркивают. Песок под ногами сухой, ноги вязнут в нем по щиколотку, трудно уже даже не бежать, трудно просто вытаскивать из песка ноги, для того, чтобы сделать еще хотя бы шаг. Маленький шаг.

   Он уже ничего не видит вокруг, перед глазами темнота, испятнанная цветными кругами, он бы давно остановился или просто сбился бы с пути, если б его не окружали черными тенями тела других людей. Они бегут плотной группой, и те, кто бегут в середине, не могут остановиться без команды. Их словно несет чья-то воля, подталкивает вперед, в неизвестность, притаившуюся в ночи.

   Хрип, хрип загнанных животных и тошнотворный запах пота, смешанного со страхом. Тяжесть ранца уже давно перестала ощущаться как нечто отдельное – на плечи давит все небо, все бесконечное черное небо. На его плечи.

   Ему уже давно кажется, что все вокруг исчезло, кроме песка под ногами, тяжести на плечах и усталости, подгибающей ноги. Даже пот уже не стекает по лицу, даже пот кончился в его теле. Остался только огонь, при каждом вздохе сжигающий легкие, и мысль, что нужно добежать. Нужно добежать.

   Добежать. Добежать. Странное слово, он успел забыть даже его смысл. Это слово для него просто стало пустым символом того, что нужно двигать ноги, что нужно преодолевать вязкую хватку песка и проталкивать в обожженные легкие еще порцию пересушенного воздуха.

   Из темноты доносится какой-то звук. Он не может заставить себя даже вслушаться в него, просто мозг вяло отметил этот звук и снова занялся передвижением ног и проталкиванием воздуха через горло. Это сейчас самое важное. Только это.

   Вспышка и удар. Пламя вспухло среди людей бежавших впереди него, расшвырнуло тела в стороны и опрокинуло его навзничь. Что-то полыхнуло над головой, и все вокруг стало черно-белым. Черные тела извиваются на белом песке, некоторые из них пытаются бежать, падают и остаются лежать.

   Яркий безжалостный свет сверху впечатал его в песок. Этот нестерпимый свет режет его глаза даже после того, как он зажмурился. Это взрывом разорвало небо, и на песок обрушился весь огонь, прятавшийся за ночной темнотой. Сейчас этот огонь испепелит его, сожжет в прах и смешает с песком. Ничто не сможет устоять перед этим слепящим жаром.

   И ни звука не пробивается к нему. Тишина. Полыхающая безжизненная тишина вокруг него и внутри. И ужас, заполняющий душу. Даже своего крика он не слышит. Даже удивился, когда понял, что пытается кричать, что напрягает голос, на этот раз пытаясь вытолкнуть из груди отвердевший комок воздуха, свое дыхание, замороженное ужасом.

   Он пытался ползти, вслепую шаря руками вокруг себя, наталкиваясь на бесформенные, скользкие кучи тряпья и старательно отгоняя от себя мысль, что еще несколько мгновений назад кучи эти были людьми, которых он знал.

   Свет погас так же внезапно, как и вспыхнул. Темнота больно впилась в его лицо, и он открыл глаза. Черные пятна неясно проступали на белом песке и совершенно исчезали на фоне черного неба. Только звезды вели себя странно – некоторые из них неслись над землей выстроившись в длинные цепочки, иногда упираясь в песок и тела, лежащие на песке. Вместе со светом исчезла глухота, и он слышал шуршание, с которым цепочки звезд проносились над ним и влажное хлюпанье, с которым они натыкались на тела лежащих и бегущих.

   Бегущих. Нужно бежать. Нужно встать и бежать, иначе огоньки звезд нащупают и его. Встать. Встать. Он приказывал себе, но тело не слушается, его держит песок, внезапно превратившийся в трясину.

   Он встает на колени, встает медленно и неуверенно. Звуки выстрелов и криков замедляются, медленно и как бы не торопясь, из темноты выныривает новая цепочка трассирующих пуль. Это за ним, эта очередь прилетела за ним. Он пытается сдвинуться с места, но воздух застыл вокруг него и держит, подставляет его прикосновению цепочки огоньков.

   Это длится вечность. Потом еще вечность. Потом огонек мягко касается его тела, и ночь взрывается болью. Песок наотмаш ударил в лицо. Прилетевшие из ночи звезды гаснут перед его глазами, поднимая фонтанчики песка. Не может быть. Этого не может быть с ним, он не может остаться вот так на песке один. Только не одиночество, только не одиночество…

   Палач вздрогнул и открыл глаза. Давно не возвращался к нему этот сон. Так давно, что Палачу даже показалось, что сон ушел от него навсегда. И еще он очень давно не засыпал вот так неожиданно за столом. Проспал он немного. Всего несколько минут, но это не он решал, что нужно уснуть. Это его тело приняло такое решение, и это Палачу не нравилось. Как не нравилось возвращение сна.

   Он снова ощутил в себе слабость и неуверенность. Оружие не может ощущать слабость и неуверенность. Это человеческие качества. Только люди способны нести в себе неуверенность.

   Что же это происходит с ним? Ему ведь показалось, что он уже преодолел себя, что в гостиничном номере все закончилось. Выходит, что нет, не закончилось.

   Палач взглянул на часы. Володя и Даша опаздывали. Они никогда не подводили его, они просто не могли опоздать без причины. И если сейчас они не пришли вовремя, значит, произошло что-то серьезное. Палач ощутил почти забытое чувство. Странное и неприятное чувство, оно тоже не могло возникнуть у оружия, это чувство, которое называют страхом. Это было так, но, тем не менее, Палач начал ощущать именно страх.

   Палач оттолкнул стул и через небольшой коридор вышел на крыльцо. Сладкие запахи ночи опустились на его лицо словно паутина. Палач брезгливо передернул плечами. Он ненавидел эту душную ночь, он ненавидел небо и звезды. Он ненавидел все это после той ночи, которая потом стала его кошмарным сном. Палач запрокинул голову к небу и взглянул на звезды. Пусть говорят что угодно, пусть называют эти светлые пятнышки огненными шарами, затерянными во Вселенной, он знает точно – звезды – это всего лишь отверстия, оставленные в небе пулями. Палач знает это точно, потому что и сам неоднократно пробивал пулями ночное небо и видел, как после его выстрелов звезд на небе все прибавлялось и прибавлялось.

   Палач поискал в небе луну и удивился. Он знал точно, что луна должна светить, но на небе не было привычного глупого круга. Потом Палач заметил, что все небо как бы поделено на две части – там, где звезды есть и там, где на их месте зияет темнота.

   Тучи. Откуда-то взялись тучи. Без ветра, без малейшего движения воздуха они уже закрыли луну и половину звезд. Духота усилилась.

   Палач повернулся, чтобы войти в дом, но тут скрипнула калитка.

   – Володя? – не оборачиваясь, спросил Палач.

   – Я. – голос Володи странно безжизнен и тускл.

   – Один?

   – Да.

   – Заходи в дом.

   Палач, не оборачиваясь, вернулся в комнату и сел на свое место у стола. Стоп. Он вдруг вспомнил, что сейчас ему предстоит рассказать Володе, кого тому нужно будет убить, и вспомнил, что Володя может отказаться. Может попытаться отказаться. Палач быстро вынул из кобуры, висевшей на стуле, пистолет и положил его на стол, сняв с предохранителя.

   – Где Даша? – спросил Палач, как только Володя вошел.

   – Нам нужно собираться.

   – Это я знаю, мы и так отстаем от плана.

   – Ты не понял – нам нужно собираться за Дашей.

   – Ты можешь объяснить все толком? Где Даша и что с ней?

   – Я все расскажу – только давай скорее. Даше очень плохо.

   Даше плохо. У Палача в груди что-то сжалось. Не нужно было оставлять Дашу одну в гостинице, нужно было забрать ее сразу и везти сюда. У него мелькнула такая мысль тогда, но привычка следовать намеченным планам и то, что вдвоем они могли вызвать подозрение, остановило его.

   Надо было плюнуть на все и забрать ее из гостиницы. Плюнуть на все правила и привычки и уйти вместе с Дашей, подумал Палач. Сейчас бы она была вместе с ними, готовилась бы к операции, или, нет, зачем обманывать самого себя, ведь еще там, в номере он почувствовал, что в Даше что-то изменилось.

   Палач поднял взгляд навстречу Володе:

   – Что случилось?

   – Я опоздал, – после паузы сказал Володя, – я снова опоздал.

   – Что случилось? – повторил Палач. Он услышал это «снова» Володи, и перед глазами его мелькнула картина – Володя сидит на земле возле могилы жены.

   – Она вышла из гостиницы не дождавшись меня, – начал Володя стоя посреди комнаты, он даже не попытался сесть, просто стоял, уронив руки вдоль тела и говорил бесцветным голосом, глядя себе под ноги.

   – Я потратил слишком много времени на то, чтобы ее найти, а когда нашел – было уже поздно. Я снова опоздал.

   – Ее взяли?

   – Что?

   – Ее арестовали?

   В Володиных глазах мелькнуло недоумение, сменившееся отчаянием:

   – Если бы… Ее насиловали. Двое, на пляже… А она не сопротивлялась, только что-то пыталась кричать. Я не понимаю этого. Она ведь могла этих двоих…

   – Насиловали… – медленно протянул Палач. Ее насиловали. Палач вспомнил Дашин шепот, ее «люблю» и беззащитную улыбку на лице. Насиловали.

   – Я убил обоих. Пристрелил одного прямо на ней, а второго добил уже в стороне. Я даже подумать не успел, как начал стрелять.

   Палач сжал руки в кулаки. Снова насильник умер, и его тело навалилось на Дашу. Снова. Они идут по кругу, по бесконечному кругу, постоянно наталкиваясь на те же кошмары. Стоило Даше стряхнуть с себя тот давнишний кошмар, как он снова вернулся к ней, приняв другой облик, но оставшийся таким же безжалостным.

   – Что с Дашей? – спросил Палач. Пусть это будет только смерть, подумал он, легкая смерть. Даша не сможет пройти все заново.

   – У нее произошел срыв, она побежала на набережную, и я не успел ее остановить.

   – Ну да, ты же убивал насильников.

   – Я не мог бежать за ней, она была в крови, кричала, меня сразу же задержали бы.

   – Ты ведь был занят – ты мстил.

   – Ее положили на носилки, сделали укол, потом ее увезла «скорая». А я остался стоять на набережной.

   Дашу увезла «скорая помощь»… Как Володя вообще удержался и не попытался отбить ее прямо на месте. Уже однажды увозили от него женщину, которую он не смог защитить. И Володю настигло проклятье, его проклятье.

   Они оба молчали, Палач сидя за столом, а Володя стоя перед ним. Взгляд Палача наткнулся на пистолет, лежавший перед ним на столе. Застрелить, взять пистолет и застрелить. Это было не побуждение к действию, а просто слабая вялая мысль, шевельнувшаяся в глубине души. Зачем? За что? За то, что он не смог удержаться и убивал вместо того, чтобы спасать? Так Палач сам показал ему этот выход тогда, когда Володя впервые решил, что жизнь закончилась. Он ведь научил его ярости, а не состраданию. Володя был готов умереть ради них или убивать. Тоже ради них. А в минуты напряжения, человеку свойственно действовать не задумываясь. А, не задумываясь, Володя мог только либо умереть, либо убить.

   Может, мысль об убийстве подтолкнуло сострадание? Чтобы он не мучался, чтобы не стоял вот так посреди комнаты. Или и сам Палач не умеет ничего, кроме как убивать? Когда-то он спас и Дашу, и Володю, дав им возможность нести смерть. Это спасло их тогда, но может, это было только отсрочкой смерти? Может быть, они не вернулись тогда к жизни, а продолжали действовать уже как механизмы?

   Чушь, что за чушь лезет ему в голову? Конечно, как механизмы, как оружие. Они ведь были его оружием. Надежным и беспощадным. Он ведь гордился именно этим, он ведь был счастлив, что они помогают ему противостоять миру людей. Ведь он оружие. Он ведь тоже – оружие. И он должен выполнить приказ. Ведь ради выполнения этого приказа он готов был убить Володю еще до того, как узнал о том, что произошло с Дашей. Надо выполнить приказ.

   – Ладно, об этом потом, – стараясь выглядеть уверенным, сказал Палач, – собирайся, нам нужно выдвигаться – времени уже почти не осталось.

   – Куда?

   – Ты знаешь куда. У нас есть приказ, и его нужно выполнить.

   – А Даша?

   – Что Даша?

   – Мы должны ее забрать из больницы.

   – Мы не можем забрать ее из больницы, потому что у нас нет на это времени и еще потому, что с ней на руках мы просто не сможем провести операцию.

   – Мы должны забрать Дашу, – Володя повторил фразу тем же невыразительным голосом, словно во сне.

   – Потом, после операции.

   – Сейчас.

   – После операции – это приказ.

   – Сейчас.

   Палач встал, обошел стол и приблизился к Володе.

   – Мы сейчас пойдем, чтобы выполнить задание, а потом вернемся за Дашей.

   – Я пойду за Дашей сейчас.

   – Очнись, – сказал Палач и попытался встряхнуть Володю за плечи.

   Володя словно взорвался. Он отшвырнул Палача назад, и тот упал, опрокинув стол.

   – Я пойду за ней. Пойду прямо сейчас, и никто меня не остановит. Даше плохо, я должен, слышишь, должен ее забрать. Я не смог ей помочь, я виноват. Я пойду. Ты же любил ее, как ты можешь ее бросить теперь, когда ей плохо? Пойдем вместе.

   Володю лихорадило, слова вылетали торопливо, словно он боялся не успеть. Палач, не сводя с Володи глаз, нашарил на полу отлетевший пистолет.

   – Я пойду, – сказал Володя, – мне только нужно оружие. Я потерял Дашин пистолет.

   Не обращая внимания на поднимающегося с пола Палача, Володя наклонился над своей сумкой, достал пистолет, обоймы.

   – Володя, – мягко сказал Палач, – я не могу тебя отпустить сейчас. Ты погибнешь сам и не сможешь помочь ей.

   – Пойдем со мной.

   – Я должен выполнить приказ.

   – Я должен помочь Даше. – Володя повернулся и пошел к двери.

   Палач медленно поднял пистолет и прицелился. Мушка остановилась напротив основания черепа, указательный палец лег на спусковой крючок.

   Володя двигался медленно, словно преодолевая сопротивление воздуха. Пистолет в руке Палача не дрожал, но силы нажать на спуск почему-то не было.

   Одиночество. Нажав на спуск, он впустит к себе одиночество из своего ночного кошмара. Только благодаря Володе и Даше он не чувствовал себя одиноким в этом мире. И теперь, почти потеряв Дашу, он не мог заставить себя убить Володю.

   – Володя.

   – Да? – Володя остановился в дверях и оглянулся.

   Их взгляды встретились над прицелом пистолета Палача, потом он медленно опустил оружие.

   – Встретимся на месте сбора. По плану. Ты помнишь это место?

   – Да.

   – Удачи тебе.

   Не ответив, Володя вышел.

   Палач уронил пистолет. Он не смог нажать на спусковой крючок, но одиночество все-таки навалилось на него.

   Такие были условия игры. У него не было ни малейшего шанса. Одиночество.

   Палач поднял с пола пистолет и стал надевать снаряжение. Он всегда выполнял приказы. Он – оружие, а оружие не имеет права подводить.

   Суета

   Обычно людей типа Малявки легко найти. Установив раз и навсегда порядок своей жизни, Малявка даже и не пытался вносить в нее изменения или новшества. Есть, пить, выпить, найти еду и выпивку, найти денег на выпивку и еду – вот и все задачи, которые решал мозг Малявки.

   Но даже при решении этих насущных задач, мысли Малявки двигались прямолинейно и небольшими перебежками. Пока была жива мать Малявки, проблем было меньше. Мать Малявку хоть и ругала, но жалела. И крест этой жалости несла до самой смерти. Даже умирая, она шептала соседке, пришедшей посидеть возле нее, что жалко ей сына, как же он теперь без нее.

   И Малявка жалел свою мать. Когда соседка сказала, что мать умерла, Малявка заплакал и ушел в запой. И все решили, что пятидесятилетний алкаш загнется в ближайшие месяцы. Так бы оно и получилось, если бы старый приятель Малявки, Вася Кинутый, не посоветовал Малявке сдавать свою халупу курортникам. Но только полностью, потому что никакая скидка с цены не могла компенсировать удовольствие от присутствия Малявки.

   Курортники качали головами, осматривая давно не ремонтированную хибару, но чаще всего соглашались.

   А Малявка отправлялся на поиски ночлега. Чаще всего это был сарай Кинутого, иногда – парк, иногда пляж.

   Как правило, заканчивал день Малявка обследованием набережной на предмет пустых бутылок. Объедков он не подбирал, сохраняя последние остатки своеобразной чести.

   Этот день для Малявки выдался поначалу хорошим. Удалось сдать в очередной раз дом и даже получить при этом деньги вперед. Как всегда в таких случаях, Малявка потащил наличные Кинутому. Тот их должен был сохранять для Малявки на зиму. По дороге Малявка задержался возле «Южанки» и встрял в неприятность. И дернул же его черт попасться на глаза Мусору. Да еще ляпнуть при нем его прозвище.

   Как ни стерлись извилины Малявки под действием алкоголя, но то, что влип он по-серьезному в голову пришло сразу. И Малявка почти бегом бросился к Васе за советом.

   Когда Мусор тоже появился на Васином дворе, Малявка решил, что это за ним и чуть не вылез в окно. Мусор набил Васе хлебало и ушел, пообещав вернуться к ночи. Малявка так и не понял, чем именно провинился Кинутый, но, за полчаса до назначенного Мусором времени, от Васи ушел.

   Тут еще и Нинка из киоска напугала, сообщив что его ищет разозленный Мусор. Даже это не смогло переключить Малявку с привычного расписания жизни, и он честно пошел на набережную. Но день, так хорошо начавшийся, испортился окончательно. Сам Малявка не видел, что именно произошло на пляже, но появившиеся менты отбили у него всякую охоту ходить по набережной.

   Не дай Бог Мусор… И Малявка отправился по запасному варианту, на задний двор ресторана в гостинице «Юг». Иногда ему разрешали там подмести и давали поесть.

   Дверь из кухни на хозяйственный двор была открыта, на пороге стояли повар и официант. Курили. Повара Малявка уважал за справедливость, а вот к официанту относился с недоверием. Не потому что имел основания для того и другого, а просто как собака, инстинктивно признавал в одном друга, а в другом… Другому Малявка просто не доверял. И как не странно, был не одинок в своем недоверии.

   – А вот и Малявка… – заметив посетителя сказал официант, – что будете заказывать.

   – Добрый вечер, – сказал Малявка, приглаживая волосы.

   – Добрый, – ответил повар.

   – Я тут, это, мимо проходил, дай, думаю, спрошу, может быть помочь чего надо.

   – Например, поесть, – засмеялся официант.

   Малявка замялся, обычно после этой его фразы повар говорил, что нужно сделать, а потом следовало угощение. Сейчас же повар молчал, сосредоточено докуривая сигарету.

   – Пожрать, небось, хочешь? – спросил официант.

   – Ну, это…

   – А ты знаешь, что за все нужно платить?

   – Я…

   – А денег у тебя – как всегда. Так?

   – Я…

   – Там я слышал, твоего дружка замочили.

   – Чего?

   – Ну, Кинутого, Васю.

   – Замочили?

   – Ну, застрелили, – официант начинал злиться.

   – Не знаю… – Малявка был слишком напуган перспективой остаться без ужина, поэтому информация о том, что Вася, с которым он разговаривал меньше часа назад, убит, пробиться к сознанию Малявки не смогла. Накормят или нет – вот что беспокоило Малявку. И он облегченно вздохнул, когда повар наконец отбросил окурок и сказал:

   – Ладно, пойдем, поешь. Отработаешь потом.

   Малявка осторожно прошел мимо официанта, получил тарелку с едой и устроился на посудомойке, недалеко от окна приема грязной посуды.

   Только когда с ужином было покончено, Малявке вдруг пришла в голову неприятная мысль. Он почесал в затылке, сунул свою тарелку в кучу грязной посуды и, стараясь не привлекать к своей особе внимания, осторожно пробрался на кухню.

   – Это, – сказал он негромко и, когда повар оглянулся, добавил – спасибо.

   – Пожалуйста, – сказал повар, – гуляй пока, потом отработаешь.

   – Ага, я только это, как его…

   – Ну что тебе?

   – А что, Васю правда убили?

   – Застрелили.

   – Значит, правда?

   – Правда, правда, гуляй.

   Малявка, может быть, еще чего-нибудь спросил бы у повара, но тут в дверь заглянул официант:

   – Там Мусорка супруга ужинать привела, давай побыстрее.

   А Мусоркин супруг – это Мусор. А с Мусором Малявка вовсе не хотел встречаться. Он быстренько вышел из кухни во двор. Оглянулся, увидел на земле два окурка и аккуратно выбросил их в мусорный бак.

   Убили Васю. То, что он умер – ладно, это не слишком поразило Малявку. Плохо другое – у кого теперь он сможет забрать свои деньги, которые отдавал Васе на хранение. Васина баба точно не отдаст. А тут еще, наверное, милиция денежки может заханырить.

   Нужно попросить, чтобы отдали. Только кого попросить? Участковый отпадал, патрульные сержанты слишком часто Малявку обижали. Нужно просить начальника, а из милицейских начальников Малявка в лицо знал только одного – подполковника Симоненко. А подполковник только что был на набережной. И Малявка отправился на набережную.

   Глава 13

   Мусор

   Долбаный Малявка как сквозь землю провалился. Мусоргскому хватило спокойствия и терпения, чтобы сходить домой, взять сумку с деньгами и спрятать ее в Нинкином киоске. Потом он отправился на поиски Малявки и понял, что элементарная в любое другое время операция в эту ночь грозила превратиться в невыполнимую работу.

   Мусор обычно старательно замечал человеческие слабости с тем, чтобы потом их использовать. Он великолепно знал, где может сейчас обретаться Малявка, но Малявки там не было.

   В халупе своей он летом не живет, почти до самого утра лазит по набережной или по пляжу в поисках пустой посуды или еще чего, забытого курортниками. Только вот, людно было этой ночью на набережной и пляже.

   Узнав о том, что на пляже тоже стреляли, Мусор испытал двойственное чувство. С одной стороны, это хорошо, больше следов – труднее разобраться в их переплетениях. С другой стороны, и это было обидно, сегодня ищут не одного Мусоргского, не о нем одном говорят на улицах, как о безжалостном убийце.

   Мусор и сам понимал, что мысль эта глупая, что лучше всего сейчас, чтобы никто даже не вспоминал о нем, но странное тщеславие переполняло его душу и распирало грудь.

   Это я, я замочил этих троих, я в упор разнес голову, я забрал деньги. Я, я, я…

   Мусор некоторое время постоял в тени киоска, наблюдая за копошащимися на набережной коллегами. Малявки не было видно, а спрашивать о нем не хотелось ни у кого. Не зачем к этому алкашу привлекать лишнего внимания, ясно ведь, что Симоненко ни на минуту не поверил, что вечно пьяный Малявка мог где-то достать пистолет и запросто перестрелять трех мужиков.

   Не поверил в это Симоненко. Такое мог совершить только крутой мужик, для которого чужая жизнь – копейка. Это не в пьяной драке бутылкой собутыльника по голове съездить. Тут нужно было все рассчитать, а потом выполнить. Хладнокровно и смело. Это не каждый сможет сделать.

   Мусор сплюнул под ноги. Во рту постоянно набегала слюна, вязкая и противная. Пистолета с собой он не взял, ни своего табельного, ни того, с глушителем. В кармане брюк у Мусора было около метра синтетического шнура. Малявку он просто придушит. Захлестнет вокруг шеи шнур и будет давить, пока не перестанет биться это насквозь пропитанное алкоголем тело.

   Придушу. Своими руками. А потом… Потом будет видно, где попадется Малявка. Если бы возле моря, тогда и концы в воду. Только его найти вначале нужно, Малявку блядского.

   Мусор видел как Симоненко прошел от трупа, лежавшего за киоском к покойникам на пляже, видел как Симоненко наклонялся над ними, что-то там высматривал, даже в карманы, кажется, лазил. Вот так всегда, один совершает что-то значительное, а другие потом копошатся на его следах. Как мухи. Мусор вспомнил мух в «Южанке». Вот как те, назойливые, липнущие к крови мухи.

   Ну, жужжите, жужжите, мухи, а мне надо найти для вас новую поживу. И я ее найду. Сам найду, пока вы будете нюхать кровь. Это для вас Малявка, в лучшем случае, свидетель убийства, а для меня – угроза, а значит – жертва.

   Шнуром, за горло, пока не затихнет хрипение. Перед глазами Мусора мелькнула нога, скребущая по дворовой пыли, тапок, отлетающий в сторону. Нет, то было еще не убийство, то было так, стрельбой по мишени. Убийство будет, когда он набросит шнур на шею…

   Надо искать, только вот где? Где он может прятаться? Сука эта Нинка, и надо же было ей трепануться, что он ищет Малявку. Ладно.

   Ладно. Нинка свое получит. И ей еще повезет, если она умрет сразу. Очень повезет. Ему уже мало просто лишить ее жизни. Она должна умирать долго. И она будет умирать долго, потаскуха.

   Как она стонала у него под ногой! У Мусора сладко заныло в паху. Ладно.

   А Малявка… Малявка все равно придет на набережную, когда все поутихнет. К утру придет, не может эта живность изменить своих привычек. Приползет. И тогда…

   А пока можно спокойно идти спать. Только вот спать не хочется совершенно. Душно. Душно было уже несколько недель, но такой духоты еще не было. Мусор представил, что придется лежать на мокрых от пота простынях и слушать торопливые удары собственного сердца. Он слишком возбужден, чтобы уснуть.

   Можно сходить в гостиницу к жене. Поесть и заодно послушать последние слухи и сплетни. Ольга обожает передавать ему последние слухи и сплетни. Она просто кончает, когда, закатывая глаза и облизывая губы, рассказывает ему о грехах и грешках человеческих.

   У нее просто пунктик какой-то. Как она любит смаковать приключения гостиничных блядей, как смакует мельчайшие подробности, кто чего сказал, кто как стонал в номере. Она под дверью может подслушивать.

   Уже возле самой гостиницы, пришла вдруг Мусору в голову мысль, что если бы Марина захотела, то ее бляди в два счета нашли бы Малявку. Если бы Марина захотела. Только эта сука не захочет. Никак не захочет. Игорь Иванович Мусоргский для нее слишком мелкая птица. Ладно. У него еще осталось пара обойм к пистолету. Там посмотрим. Ладно.

   Король

   Грек известие о происшествии на набережной выслушал молча. Он вообще хорошо держал удары и, во всяком случае внешне, на них не реагировал. Ну, убили и убили. Бог с ним, с Крючком, таких еще найдется не одна сотня. Плохо другое – под угрозу поставлен план. Кто теперь пойдет в больницу за убийцей.

   – Ну и кто теперь в больницу пойдет? – спросил Селезнев.

   – Ты вроде говорил, что кидал этих в кабак пошло трое, – сказал Качур.

   – Трое.

   – А сколько убили?

   – Двоих и одного моего.

   – Это что – их третий пришил?

   – А хрен его знает, – ответил Грек, – не знаю.

   – И что теперь будем делать? – спросил Селезнев и покосился в сторону Короля, который отстраненно сидел с закрытыми глазами.

   – В больнице, кстати, Симоненко усилил охрану, – сказал Король не открывая глаз. – Он очень беспокоится за безопасность убийцы. Все свидетели уже погибли, и подполковник волнуется.

   – Мать твою… – выругался Грек, чувствуя, что даже из под его контроля события выходят.

   – Мать, не мать – что-то делать надо, – сказал Качур. – И с больницей, и с Калачом.

   – С больницей ладно, не убьют того придурка, так сам умрет.

   – А умрет? Его ведь там, кажись, лечат?

   – Вот от этого и умрет. Врач бабки брал – отработает. Надо звонить Калачу – во сколько он на встречу приедет.

   Все посмотрели на Короля. А ему было наплевать на все, на суету Симоненко, на испуганные лица бригадиров, на убитых кидал. Он почти наслаждался этим странным ощущением равнодушия и безразличия. Даже если бы это угрожало его жизни, он не вышел бы из этого состояния.

   В конце концов – чем он лучше всех, кто уже погиб по его воле?

   – Что? А, позвонить… Хорошо, – Король взял трубку, набрал номер, – сейчас поговорим с любимым другом Калачом.

   – Слушаю, – Калач ответил сразу, без паузы, видно ждал.

   – Кто-то из твоих людей знает возле меня кафе «Дубрава», в лесничестве? – не здороваясь и не представляясь, спросил Король.

   – Найду.

   – Во сколько сможешь быть?

   – Мне бы лучше пораньше. Часов в восемь. Или даже нет, часов в шесть – семь утра. Нормально?

   – Часов в шесть – семь, – повторил Король в слух и посмотрел на бригадиров.

   Грек кивнул. Затем Качур и Селезнев.

   – Подходит, – сказал в трубку Король.

   – Вот и ладно, вот и хорошо, – ответил Калач, – все с утра и решим. До свидания.

   – До свидания, – сказал Король.

   – Чего это он так рано? – спросил сам у себя Селезнев.

   – Не спится, – хмыкнул Качур, – а мы все успеем?

   – Нужно предупредить в лесничестве, расставить людей. Времени как раз в обрез, – задумчиво сказал Грек.

   – Тогда – приступайте, – сказал Король.

   Он чуть не добавил, если хотите. Сам он не хотел. Самому ему было наплевать. Сейчас ему хотелось только одного – выгнать всех из кабинета и забыться. Если получится – уснуть, если нет – в бутылке еще было достаточно коньяка.

   – Мы пошли, – сказал Качур и встал.

   Грек посидел еще секунду, потом тоже встал.

   – Я тут… – начал он, но в кармане у него подал голос телефон.

   – Да? Что значит смылся? Вы что там, охренели совсем? Да мне насрать на его глаза. Куда он мог деться? Да еще раздетый и без вещей. Ладно, отвези этого козла в больницу, пусть ему там помогут. А я по чем знаю? В пьяной драке. Ну, дай ему выпить. И чтобы через час – был у меня. Вместе со своими людьми. Понял?

   – Еще что-то случилось? – от двери спросил Селезнев.

   – Третий кидала сбежал. Порезал лицо одному из моих и сбежал. Женя звонил только что.

   – Ты смотри, какое совпадение, – покачал головой Селезнев и вышел.

   Король посмотрел на закрывшуюся за бригадирами дверь, нажал кнопку селектора.

   – Да? – сразу же ответил секретарь.

   – Ко мне никого не впускать. Никого.

   – Понял.

   Король медленно перевел взгляд с селектора на часы.

   – Ах ты, сука, – прошептал Король, взял со стола бутылку с коньяком и замахнулся.

   Потом покачал головой и стал отвинчивать пробку.

   Наблюдатель

   В Динке были свои положительные черты. Даже ее болтливость могла быть не обременительной. Во всяком случае, когда она стала докладывать Марине обо всем происшедшем, у Гаврилина оказалось почти полчаса свободного для размышления времени. А ему было о чем подумать.

   Если все, что произошло с ним за последнее время выстроить по порядку, то как раз получалось, что пора бы уже и мужчиною стать. Разобраться в сложившейся ситуации и даже, если уж совсем повзрослеть, начинать эти события прогнозировать. О том, чтобы этими событиями управлять, Гаврилин даже старался не думать. Тут бы разобраться с тем, откуда в очередной раз вылетит тяжелый предмет. Кстати о тяжелых предметах.

   Гаврилин покосился на Марину, внимательно слушающую Динку, и потихоньку отправился в ванную. Да, если верить отражению в зеркале, то недельку на пляж лучше не появляться. Синяк на ребрах цвел лиловым с явным стремлением перейти в ультрафиолетовый.

   Гаврилин сгоряча и не сообразил, как у него печет внутри. При вздохе, правда, нигде не кололо и это внушало надежду на то, что ребра не поломались. И на том спасибо. Одежка тоже пострадала, особо изысканной ее не назовешь. Спереди на рубашке ржавое пятно.

   Привет незнакомцу с пляжа. Брюки в песке. Песок в волосах, на физиономии – остатки Динкиной помады.

   Гаврилин не торопясь отряхнулся, умылся и прибыл в комнату к Марине как раз в тот момент, когда Динка сказала:

   – И мы пошли к тебе. Я все правильно сделала?

   – Умница, все правильно.

   И Гаврилин увидел как Динка расцвела от этой похвалы. Доброе слово и Динке приятно, подумал Гаврилин и стараясь выглядеть независимо устроился в кресле возле окна.

   – Ты, Дина, пойди душ прими, а заодно личико в порядок приведи.

   – Это я когда…

   – Помню, помню, это ты об кавалера помаду и тушь стерла. Можешь взять попользоваться моей косметикой.

   – Ага, спасибо. Вот класс! – и Динка вылетела из комнаты.

   Вот сейчас ему будут задавать вопросы. Прямо вот сейчас зеленые глаза уставятся ему в лицо, и придется смотреть в эти глаза, лихорадочно придумывая как бы покрасивше и подостовернее соврать.

   Расслабиться. Очистить свой мозг от всего и сосредоточится на чем-нибудь отвлеченном. На обоях, например. Обои как обои. Бумажные. В цветочек. Мелкий такой цветочек. Что делать? И что происходит. И вообще, почему это я должен отвечать на вопросы этой дамы?

   Это не пройдет. Так нельзя. Эта дама совершенно свободно может, не сходя с места, устроить ему кучу неожиданностей. Можно было бы конечно… Гаврилин посмотрел на свои руки. Нельзя. И не только потому, что убивать не было его профессией. Поднимать руку на женщину только от того, что не хватило ума не влипать в неприятности. Как нас учат древние?

   Умный всегда найдет выход из самой безвыходной ситуации, а мудрый никогда в нее не попадет. Попытаемся быть умными. Хотя, кажется, я уже это сегодня пытался. Я уже много чего сегодня пытался.

   С обоями не получается. Тогда о мебели. Мебель в квартире хорошая, стильная. И не броская. Мягкая, удобная… Интересно, почему Марина молчит? И куда она подевалась из поля зрения? Или вот в этот самый момент она достала из кармана вострый нож и подкрадывается к его горлу? Вот так сходят с ума. Считаю до трех, а потом встаю и начинаю задавать вопросы. Раз. Два. Сейчас. Два с половиной. Встаю. Два и три четверти. Сейчас точно встаю. Три.

   – Знаешь, Саша, какая у меня самая любимая сказка? – неожиданно откуда-то из-за спины спросила Марина.

   – Золушка, – не оборачиваясь, ответил Гаврилин.

   – Не угадал. Золушку я даже в детстве не любила. У меня крупная нога, и мне маленькая туфелька не налезет. А, кроме того, у меня не тот характер, чтобы сидеть у печи и ждать, пока появится фея.

   – Тогда про Красную шапочку.

   – И волка я тоже не боюсь. И вообще, мой вопрос о сказке был риторический, то есть не требующий ответа.

   – Извини, у меня дурацкая привычка отвечать, когда спрашивают.

   Гаврилин почувствовал, как сзади к нему подошла Марина.

   – Когда-то в детстве я прочитала сказки Андерсена. Но ни русалочка, ни Герда меня не привлекли и не поразили. До сих пор удивляюсь, но мне запало в голову двустишие: «Позолота вся сотрется – свиная кожа остается». Странные стишки.

   – Ну…

   – Странные, странные.

   – Марина, какое полотенце можно взять? – на пороге появилась Динка. Идея задать свой вопрос ей пришла в голову как раз на полпути к ванной. Раздеться она уже успела. Гаврилин обернулся на ее голос и торопливо отвел взгляд. Ну не нужно так. Хватит на сегодня с него. Судя по Динкину взгляду, у нее планы в голове самые разные, и его обещания она не забыла.

   – Возьми розовое, под полкой. И постарайся не смущать пока своего друга, – спокойно сказала Марина.

   – Было бы кого, – хлопнула дверь ванной.

   – Умеешь ты производить на женщин впечатление.

   – Ты там что-то на счет свиной кожи…

   – Вначале я этот стишок как дразнилку использовала. Подруг до слез доводила. Сколько они жаловались на меня за то, что я их свиной кожей называю.

   – Мне всегда казалось, что эти стихи как раз о том, что добротная свиная кожа выдержит то, чего надменная позолота не сможет.

   – А я сразу же поняла, что стишок про то, что под позолотой прячется обыкновенная свинья. Как бы ты не пытался выглядеть сверхчеловеком, ногтем колупнешь – свинья.

   И мысль дурацкая, и разговор дурацкий. И себя самого Гаврилин чувствовал полным дураком. Сидеть и слушать ерунду из сказок Андерсена.

   – Вот такое я сделала открытие. А потом оказалось, что та маленькая девочка, дразнившая подруг, была права. Сколько я позолоты в жизни встретила. Какой был соблазн поверить в то, что эта позолота и есть правда. И знаешь, что было самое обидное?

   – Это снова риторический вопрос?

   – Самое обидное было в том, что и моя собственная позолота тоже оказалась фальшивой. Только мне стоило немного коснуться жизни, как позолота ошмотьями полетела во все стороны.

   Бесцветный голос. Безжизненный и бесцветный. Словно диктант читает. Сейчас еще, не дай Бог, начнет рассказывать, как мужская подлость толкнула ее на панель. Если верить знающим людям – обычный репертуар проституток. Это не они сами стали раздвигать ноги за деньги, это мужики сделали их блядями.

   – Ты, судя по всему, уже знаешь, чем я занимаюсь.

   – Ты бандерша, или как там это называется.

   – Слушай, а что это за тон?

   – А какого бы ты тона хотела? Может быть живого участия? Ах, как мне жаль девочку, над которой надругались и которую соблазнили!

   – Дурак.

   – Так умных до умных послали, а меня к тобе!

   – Никто меня никуда не толкал. Сама. Все сама. И кстати, эта слезливая история годится для того, чтобы объяснить, как я стала проституткой. А о том, как я стала … ладно, бандершей, это совсем другая история.

   Гаврилин почувствовал, как руки Марины легли на его плечи. Прикосновение этих рук еще днем, словно током било его, а теперь… Теперь только холодок. Холодные, чуть подрагивающие пальцы. Гаврилин попытался оглянуться, но Марина остановила его.

   – Ты просто послушай. Мне не нужны ни сочувственные взгляды, ни пустые слова. Просто молча послушай. Я быстро. Это не очень длинная история.

   – Я…

   – Просто помолчи. Ты ведь уже понял, что я видела из окна все, что я не случайно выбрала тебя из толпы. Из моего окна все очень хорошо видно. Только неужели тебе не пришел в голову вопрос, а почему это я сидела возле окна. Я ведь могла провести этот день куда интересней. Или все-таки пришел? Молчи, это снова был риторический вопрос. Я ждала. Я сидела возле окна и ждала. Мне естественно никто не сообщал предварительно, что сегодня в кафе будет стрельба. Один из тех, кто сегодня погиб в кафе, отправился туда из моей квартиры. Из моей постели. Как всегда он бросил мне через плечо какую-то фразу, что-то о том, что вернется, а я как всегда смотрела ему в спину и хотела его убить.

   Своими руками. И когда он распинал меня на кровати, я стонала не от страсти, как думал он. Я мечтала о его смерти. Господи, да я его имени не могла сразу вспомнить. Просто Мастер.

   Ему это ужасно нравилось. Он любил говорить: «Я – Мастер». И я тоже его так называла. Он был уверен, что я буду верна ему до гроба, что я его никогда не выдам.

   Я и не выдала. Я не имела права ошибиться и связаться с проигравшей стороной. Мастер ненавидел Короля. Одновременно хотел быть на него похожим и ненавидел. Король сделал Мастера таким, как он стал, но он не давал Мастеру жить так, как тот этого хотел. Не давал устанавливать свой закон, не давал расширять его территорию.

   Да если бы Король приказал Мастеру уничтожить всех врагов, у Короля не было бы более верного человека, чем Мастер. Но Король хотел править своим королевством и не хотел основывать империю. А Мастер тоже хотел корону. И если ему не давали создать для себя собственную корону, то он решил отобрать ее у Короля.

   Марина прошла по комнате, Гаврилин слышал ее шаги, твердые, уверенные, но даже не пытался оглянуться. У него за спиной происходило нечто столь же физиологическое, как роды или аборт. И в спокойном голосе Марины была не уверенность и сила, а лед, многолетний окаменевший лед.

   – Он все мне рассказывал. И о том, как к нему обратились с предложением, и о том, как он дал согласие на встречу. Даже это затрапезное кафе он выбрал по моему совету. Оно действительно не вызовет подозрения. А я хотела обо всем сообщить Королю и увидеть, как перед моими окнами закончит свой путь Мастер. Я уже даже сняла телефонную трубку. Но не позвонила. Не смогла.

   За спиной Гаврилина скрипнула дверца, звякнуло что-то стеклянное. Гаврилин услышал, как что-то льется, потом пауза и снова лед.

   – Как я стала проституткой – это не важно. Просто решила, что если уж на роду мне написано, что меня будут трахать все подряд, так пусть хоть делают это за деньги. Так что эту работу я выбрала сознательно, и учительница стала приторговывать своим телом.

   А потом оказалось, что единожды влезть в грязь мало. Тебя постараются втаптывать туда ежедневно и ежечасно. Была тут раньше такая дама. Она должна была поддерживать среди блядей порядок. Так вот она считала, что этих самых блядей нужно топтать. И у нее это получалось особенно здорово. А тех, кто не хотел этого терпеть – наказывать. Ты знаешь, как выглядит шрам от бритвы на лице? А от кислоты? – снова звяканье бутылки о стакан.

   Гаврилину захотелось закрыть уши. Он не понимал, почему этот голос и этот рассказ так задевают его. Он просто чувствовал, как лед медленно вползает в его душу. Гаврилин сцепил пальцы рук и закрыл глаза.

   – Позолота с меня сползала клочьями, а из-под нее все больше виднелась свиная кожа. Только и этой свиной коже тоже было больно. Но я терпела. А потом однажды, отымев меня в очередной раз, Мастер вдруг спросил, а не хочу ли я занять место той стервы. Он может мне помочь. Я понимала, какой именно может быть его помощь, и я бы наверное испугалась, если бы накануне не просидела всю ночь над одной из наших в больнице. Кислота.

   И я сказала… Я согласилась. Через неделю, на кладбище, глядя на могилу той, которую убили по моей вине, я пообещала себе, что никто не посмеет обидеть девку только за то, что она блядь. Никто.

   И я смогла. Ко мне даже стали относиться с уважением. Все, кроме одного человека. Для него я оставалась шлюхой. Он подтирал мной свое мужское достоинство и был уверен, что мне это должно нравиться. Он даже был уверен, что я мечтаю выйти за него замуж. И даже обещал сделать меня королевой. А я мечтала его убить.

   Но я не выдала его. Если бы он узнал об этом, то больше ни кто не мог бы защищать моих девчонок, а самое главное – не было бы меня.

   И вдруг я увидела эту девушку, увидела того человека с автоматом, увидела, как ты вначале бежал, а потом вернулся к кафе, и решила все узнать, узнать кто же все-таки осуществил за меня мою мечту.

   Для этого нужно было только привлечь внимание мужчины. А это моя профессия.

   Вот так, мой милый.

   Вот так, мой милый шпион Гаврилин. Все очень просто. Все предельно просто. Мы живем, строим планы, убиваем или наблюдаем за убийством, а рядом живут люди. А люди эти мечтают. А люди эти смотрят на нас и хотят нас использовать. Мы совершаем что-то, а по поверхности вселенной идет рябь от наших движений.

   Она просто хотела знать – кто. И ее, похоже, вовсе не интересовало – зачем. А он знал кто, но даже не мог представить себе, зачем и кому было это нужно.

   Убили уголовников. Убили уголовников за то, что они хотели убить другого уголовника. А убили их люди, которых контролировала его контора.

   И еще одно – эта группа, ЕГО группа, должна совершить еще одну акцию. Только вот он не знает против кого и как. Ведь Даша попала в больницу. И в больницу, если верить тому типу из кабака, попал и человек, убивший всех в кафе.

   Черт. Черт, черт, черт. Гаврилин встал с кресла. Успел заметить, как Марина поспешно отвернулась. Она плакала. Слезы стекали по льду. Или это лед таял?

   Неужели Даша попала в больницу специально? Гаврилин готов был поклясться, что в крике Даши на набережной не было игры или фальши, но вдруг все это было проделано только с одной целью – спровоцировать нападение этих кретинов и попасть в больницу, чтобы попытаться освободить своего старшего? А он, отвечающий за группу и ее действия, сидит в комнате у… Неважно, и слушает нелепую историю.

   – Мне нужно идти.

   – Куда? – глухо спросила Марина не оборачиваясь.

   – В больницу. Мне нужно выяснить, что там с Дашей.

   – Тебе помочь пройти в больницу?

   – Не нужно, там я уже был неделю назад, заносил бабе Агате ключи от дома. Она по ночам дежурит у дяди Саши.

   – Знаю.

   – Скажу, что племянник – пропустят.

   – Вернешься?

   – Да. Только, пожалуйста, не посылай никого за мной из своего публичного дома. А я вернусь сам, обещаю.

   Гаврилин потоптался возле Марины, сидящей на диване, протянул, было, руку к ее плечу, но дотронуться не решился. Марина не обернулась, когда он вышел в коридор, не обернулась и тогда, когда он вернулся от входной двери в комнату.

   – У меня есть к тебе просьба.

   – Какая?

   Гаврилин помялся, то, что он собирался сделать, не разрешали ни какие инструкции. Это могло быть расценено и как предательство, но у него не было особенно выбора.

   – Вот тут я оставлю тебе на столе номер телефона. Постарайся дозвониться и попроси, чтобы этот человек либо нашел меня возле больницы, либо пришел сюда.

   – Куда «сюда»?

   – К тебе в квартиру, я говорил ему адрес.

   – Что? – Марина медленно обернулась к нему. Глаза заплаканные, но смотрят строго, – как это давал адрес?

   – Я докладывал ему, когда…

   – Начальник твой?

   – Не то, чтобы… Хотя вряд ли ты его застанешь по этому телефону.

   – Скажи адрес, я пошлю кого-нибудь, чтобы нашли.

   – Да не знаю я адреса. Только фамилию, имя и номер машины.

   – Напиши, может быть, найдем, – голос Марины стал спокойным и деловитым.

   Гаврилин положил исписанный листок на центр стола, возле вазы с цветами:

   – Если не получится – не страшно.

   – Иди, я буду ждать, – странное промелькнуло в голосе Марины, Гаврилин попытался понять что именно, но тут в комнату влетела завернутая в махровое полотенце Динка.

   – Спасибо, Мариночка, просто класс, а ты куда? еще вернешься? ты мне обещал? и шампанское? И…

   – Он вернется, Диночка, он обещал.

   Гаврилин хлопнул дверью, спустился по лестнице в липкую темноту ночи. Ни луны, ни звезд на небе не было, тяжесть черного неба душно навалилась на плечи. Когда кончится эта проклятая духота? И когда кончится эта ночь?

   Навстречу Гаврилину шагнул силуэт, скользнул мимо, обдав казенным запахом кожи и пота. Гаврилин оглянулся.

   В подъезд, из которого только что вышел Гаврилин, вошел мент. Не мент, а мусор, автоматически поправил себя Гаврилин. Это был тот же самый старший лейтенант, которого Гаврилин видел возле кафе и который уже ночью угрожал женщине.

   – И не спится ему? – отстраненно подумал Гаврилин. И забыл об этом. Все его мысли уже были в больнице.

   Мусор

   Жену старшего лейтенанта милиции Мусорского распирали два противоречивых желания. С одной стороны ей безумно хотелось узнать подробности о всех убийствах этого дня. С другой – очень хотелось рассказать о том, как Марина расправилась с приезжей шлюхой.

   В гостиницу уже приходили за вещами этой шалавы, и Мусорка знала, что с потаскухой кто-то расправился. Кто-то! Это пусть они там думают, кто именно разделался с этой… Марина убрала конкурентку. И как убрала!

   Мусорка была почти счастлива тем, что именно она обратила внимание Марины на шлюху.

   Мусор на непривычную оживленность супруги внимания не обратил. Он был слишком погружен в свои мысли. Возле гостиницы Малявки тоже не было. Как сквозь землю провалился. Вот это беспокоило участкового. Все эти кинутые, все эти разлетающиеся на осколки и брызги лица – все это отошло на задний план и не волновало Мусора. Как и мысль о предстоящей смерти Нинки. Было и было. Будет в свое время.

   А Малявка… И раньше Мусоргский чувствовал в себе силы раздавить это ничтожество. После всего произошедшего возле дома Кинутого – тем более. Просто взять и убить.

   Злая сила распирала Мусора изнутри, требовала немедленного действия, но ударить было некого.

   Для Мусора это было странно. Когда хочешь убить, но понимаешь, что это выше твоих сил – к этому Мусор привык давно. Это злило, жгло, заставляло искать другие способы отомстить. Но это не превращалось в цель.

   Если не удавалось сразу выплеснуть свою злобу, то она просто отходила в глубину и ждала там своей минуты. Не сегодня так завтра. И те, кого Мусор все-таки решал избить, как вот Кинутый, терпеливо стояли и ждали, пока иссякнет гнев участкового, когда сочтет он наказание достаточным. Нинка терпеливо ждала, пока он кончит. А теперь терпеливо ждет, когда он ее убьет.

   Теперь же злость почувствовала свою силу и требовала, требовала, требовала… А Малявка не стоял и не ждал удара. Этот пропойца имел наглость исчезнуть. Этого не простил бы ему ни участковый, этого не простил ему и Мусор, уже познавший пьянящее наслаждение убивать.

   – Марина глянула на нее и вышла. Я сразу подумала – вот шлюха сейчас и схлопочет! И точно. Кто-то из ваших приходил, выяснял, говорит, ту девку в больницу повезли.

   – Из наших?

   – Ну, лейтенант молодой, из управления.

   Мусор не сразу понял, о чем идет речь. Мусорке пришлось терпеливо повторить свой рассказ. При этом она старалась говорить тише, когда к их столику в ресторане подходил кто-нибудь из официантов, убирающих со столов.

   Мусору это не нравилось. Он словно бы разом разучился скрывать свои чувства. Быдло должно оставаться быдлом, и нечего его бояться. Мусору хотелось всем показать свою силу и свою власть. Он потребовал, чтобы ему заменили вилку и стакан, чтобы смели со стола крошки, чтобы…

   Марина? Это Марина все организовала на набережной? Мусор отложил в сторону вилку:

   – И что сказала Марина?

   – Да ничего, просто она так посмотрела…

   – И сразу ушла?

   – Сразу.

   – А потом?

   – Да я не знаю, я все время на этаже у себя, – Мусорка была довольна, что ее история произвела на мужа такое впечатление.

   Она была бы довольна еще сильнее, если бы могла узнать, насколько сильно заинтересовал Мусора ее рассказ. Марина подставилась. Высокомерная и неприступная Марина дала, наконец, в руки Мусоргскому оружие против себя. Теперь она у него в руках. У него в руках. Теперь она сделает для него все, что он захочет.

   Как Нинка она будет ждать, как Нинка она опустится покорно на колени… Любая девка будет его, но это ерунда! Главное – Марина. Ты всегда считала себя птицей слишком высокого полета? Получи за щеку, шалава.

   У него теперь может быть все – власть и деньги! Марина все отработает! Если он через Марину сможет контролировать блядей города – у него будет информация обо всех, у него будет власть над всеми.

   А если Марина не сломается? Сломается, ей есть что терять. Она заботится о своих девках и не захочет оставлять их одних. И не захочет садиться.

   Мусор отодвинул тарелку и встал из-за стола.

   – Может еще чего скушаете, Игорь Иванович? – как из-под земли вырос официант.

   – Наелся уже.

   – Я, извините, спросить хотел. До нас тут новости доходят в последнюю очередь.

   – Спрашивай, – через плечо бросил Мусор и двинулся к выходу из зала.

   – Там вроде бы убили Васю Кинутого, Серого и Гопу.

   – Ну и что? – Мусор обернулся и посмотрел в глаза официанта. Тот опустил взгляд.

   – Ничего, просто интересно.

   – Сходи к Васе домой и узнай, чего ты ко мне с этим вопросом лезешь?

   – Я подумал, может, вы чего расскажите, все-таки ваш ведь участок.

   Мой участок, подумал Мусор, если бы только знал, душа лакейская, какая бы у тебя на лице улыбочка бы появилась.

   – Убили всех троих, застрелили. Часа два назад уже.

   После этого уже на пляже троих замочили.

   – Что же это творится такое? Просто ужас!

   – Ужас, – согласился Мусор и снова двинулся к выходу. Жена уже обогнала его и стояла возле двери.

   – И самое обидное – никто ничего не говорит. Даже вот приятель Кинутого, Малявка, ничего не сказал, – вдогонку сказал официант и вздрогнул, увидев, как изменилось лицо Мусора.

   – Малявка? Когда?

   – Да минут двадцать назад. Вы только пришли кушать, а он тут объедками ужинал. Подкармливаем иногда…

   – Где он? – Мусор почти бегом бросился к двери на кухню.

   – Да уже ушел, минут двадцать как ушел. Вы пришли с супругой – он как раз и ушел.

   Ушел, падла, был же в двух шагах. Как он мог забыть, что Малявка иногда здесь себе ужин зарабатывает. Где его теперь искать?

   – А что случилось, Игорь Иванович?

   – Ничего, свидетель он убийства, вот что случилось.

   – Малявка? Да он же всю память уже пропил, он же через пятнадцать минут все забудет.

   – Забудет, не забудет – все это ерунда. Симоненко сказал его найти. Если он снова появится – скажешь моей жене. Она передаст мне. Понял? И Боже тебя упаси сказать об этом кому другому.

   – Да что вы, Игорь…

   – Или ты думал, что никто не знает про твой сарай?

   Официант вздрогнул и напрягся.

   – Сразу же и сообщишь, – Мусор вышел из зала.

   – Вот сука, – сказал официант повару, – жрет здесь бесплатно, так еще и хозяина из себя корчит. А Малявку я сюда больше не пущу, ты как знаешь.

   Проинструктировав жену по поводу Малявки, Мусор вышел на крыльцо. Куда теперь? Где искать Малявку? Город уже спал, даже на набережной погасли огни. Только еще следователь и эксперт копошатся в пыли и духоте на пляже. Копайтесь, копайтесь.

   И вдруг Мусора осенило. Ведь все так просто! Марина. Марина сделает все как надо. С ней нужно просто поговорить, и все ее бляди будут искать и таки найдут Малявку. И никуда Марина не денется. Ладно.

   Сегодня он ее не тронет, сегодня он ей просто даст понять, кто здесь хозяин. И пусть она только попробует отказаться.

   Суета

   Симоненко присел на край причала и молча наблюдал за суетой следователя и эксперта. Все рассыпалось и расползалось прямо под руками. Рушилось то, что он уже согласился признать незыблемым. С грохотом, с брызгами, с кровью разлеталась вдребезги система, построенная Королем, система, которую даже он, подполковник Симоненко, признал единственно возможной.

   Как бы он себя не оправдывал в глубине души жило понимание того, что подонок и преступник Король построил то, чему он, честный и неподкупный человек, не мог придумать альтернативы.

   Да, сволочь. Да, преступник. Но если бы не он, то кто? Ныне покойный Мастер? Или кто-нибудь из бригадиров? Несколько раз приходила Симоненко мысль бросить все и уехать к чертовой матери. Но кто будет на его месте? Тот, кого поставит Король?

   Симоненко сплюнул на песок, достал из кармана платок и вытер лицо и шею. Спортивную форму потерял, совсем потерял. Расклеился и размяк. Бутылка воды, которую десять минут назад принес сержант, теперь выступала пятнами на рубахе. Жарко и душно.

   Даже зевак почти нет на набережной. Симоненко посмотрел на циферблат ручных часов и присвистнул. Однако. Время тоже на месте не стоит. Но спать не хотелось. Не ушло еще раздражение и злость после телефонного разговора с Королем. Симоненко понимал, что сорвался, что больше уже нельзя будет делать вид, что они могут с Королем сотрудничать…

   И хер с ним, с этим сотрудничеством. Он был нужен Королю для того, чтобы поддерживать порядок и законность в угодных Королю рамках. И не справился.

   Король, правда, тоже выглядит теперь не лучшим образом. И голос по телефону у него был не самый веселый. Совсем смурной.

   Не то, чтобы Симоненко стало наплевать на то, кто именно убил всех этих людей. Тут была затронута его профессиональная честь, и Симоненко понимал, что будет искать убийц, даже если Король прикажет прекратить.

   Да какая, впрочем, честь! Нету ее уже у подполковника Симоненко, всю откозырял. И если что-то и подталкивало его сейчас, так это скорее обида пополам с азартом. Найду.

   Симоненко автоматически отвечал на вопросы, отдавал какие-то приказы, но все это происходило вне его. Сам же Симоненко с удивлением прислушивался к тому, как внутри его просыпается тот, о ком он уже стал забывать. Молодой чокнутый опер, который мог разбить фраеру морду, а мог отпустить пацана, впервые залетевшего на мелком криминале.

   Этот опер всякое дело воспринимал как личное и решал его как свое личное дело. И все знали, что этого опера нельзя уговорить, он должен быть уверен в своей правоте, и тогда никто его не остановит.

   И уже не начальник городской милиции подполковник Симоненко слышал, как эксперт, вытирая пот и отдуваясь сказал, уже не таясь следователю:

   – Такую ночь нужно засчитывать как смягчающие обстоятельства. У меня уже у самого возникло желание придушить кого-нибудь.

   Симоненко кивнул про себя. Подполковник должен был одернуть эксперта, а опер был с ним согласен. Ночь давила на людей словно камень. Симоненко поднял голову. Звезд и луны видно не было. Было такое впечатление, что сразу над уличными фонарями начиналась черная твердь. Как в склепе.

   – Товарищ подполковник! – откуда сбоку вынырнул сержант.

   – Что?

   – Вы просили сообщать обо всех неожиданностях…

   – И?..

   – Сейчас только сообщили – кто-то напал на патруль.

   – Точнее!

   – Мне сказали, что они попытались задержать угонщика автомобиля, а он… – сержант помялся, – или они, оказали сопротивление.

   – Да не тяни ты, твою мать. Что-то серьезное?

   – Вырубили патрульных и сковали их же наручниками.

   – Оружие?

   – Ничего не тронули, ни оружия, ни документов. «Ласточкой» только сковали и все. Они как пришли в себя, шумнули, их прохожий и отстегнул.

   – Собственными наручниками.

   – Так точно! – сержант уловил в голосе подполковника раздражение и поспешил занять позицию официальную, на всякий случай.

   – И где они сейчас?

   – Их подвезли в больницу, для осмотра.

   – На предмет геморроя.

   – Что?

   – Ничего. Передай пострадавшим, пусть они сменят тех, которых я в больницу для усиления послал.

   – Есть.

   – И передай, что я приеду вскорости и пристально посмотрю им в глаза. Пусть готовятся. Могут на всякий случай подмыться. Так и передай.

   Сержант исчез, а Симоненко встал, отряхнул брюки и подошел к эксперту.

   – Что тут у вас?

   – Двое убитых. Оба насмерть.

   – Это шутка?

   – Это голос сердца. Вы подсчитали, сколько трупов мы сегодня видели?

   – Больше чем за всю предыдущую жизнь, – сказал Симоненко. – Что-нибудь необычное есть?

   – Одному разнесло голову с первой же пули, стреляли похоже, в упор. Второго здесь же ранили, и он смог немного побегать. И потом тоже получил пулю в голову. И не одну.

   – И это все?

   – Более-менее. В карманах у обоих ни документов, ни оружия не обнаружено. Две сотни долларов двумя купюрами. Новенькие.

   – Новенькие… – повторил Симоненко.

   – Еще одно – у обоих на запястьях – очень характерные синяки и ссадины.

   – Что значит характерные?

   – Такие обычно остаются после надевания наручников. При условии, что наручники застегнуты туго, а тот, которому наручники одели, вел себя довольно буйно.

   – Покажите, – Симоненко присел на корточки.

   – Вот, пожалуйста. Ни с чем не спутаешь. Как будто его тащили за браслеты.

   – Или сковали «ласточкой», – негромко сказал подполковник.

   – Не понял?

   – Это не важно. У другого – тоже самое?

   – Абсолютно.

   – А у?..

   – Больше ни у кого из осмотренных подобных повреждений кожи не обнаружено.

   – Ага, не обнаружено.

   – Что гильзы? Подобрали?

   – И даже пистолет.

   – Все обработать к утру.

   Эксперт демонстративно взглянул на часы.

   – Осталось всего пару часов до рассвета.

   – Целых два часа. И вы лучше успейте. И вот еще, деньги, ну доллары эти, лучше передайте мне.

   – Знаете!

   – Знаю. Я не хочу, чтобы у кого-нибудь из сержантов возник соблазн. Утром жду вашего доклада. И вашего тоже! – Симоненко обернулся к притихшему в стороне следователю.

   – Обязательно.

   – Вот и отлично, – Симоненко снова вытер лицо и пошел навстречу тяжело бредущему по песку пляжа сержанту.

   – Я все передал. У них там все спокойно, а у наших – только синяки и ссадины.

   – Синяки и ссадины. Ссадины и синяки. Где там моя машина?

   – Там слева, возле дискотеки. Позвать?

   – Ничего, сам пройдусь. – Симоненко ткнул пальцем за спину, – Передай – я поехал в больницу.

   В больницу. Поспрашивать этих патрульных и выяснить что там с пострадавшей. Дарьей Владимировной Калининой, как следует из документов, найденных в ее гостиничном номере. И еще нужно будет внимательно посмотреть на руки всех ныне убиенных. Может, еще кто сегодня познакомился с наручниками.

   Когда же эта ночь закончится? В такую ночь действительно хочется кого-нибудь убить.

 Палач

   Темнота приняла его. Палач не смог бы никому объяснить, что именно это значит. Просто он это чувствовал. Возможно, это зависело от его настроения, или от настроения темноты, но иногда темнота его принимала, и он чувствовал, что мрак, скрывающий его от окружающих, податливо расступается перед его взглядом. Даже не перед взглядом, а… Палач уже давно отбросил попытки описать хотя бы для себя то ощущение, которое охватывает его в такие моменты.

   Дурацкая фраза «сливаться с темнотой» не передавала и сотой части этого ощущения. Он не становился частью темноты, и темнота не становилась частью его. Он не обладал искусством видеть в темноте. Может быть, темнота становилась продолжением его чувств.

   Он начинал ощущать объем предметов, ощущать движение. В темноте к нему приходило даже не ощущение. Он просто знал, что впереди препятствие, что кто-то движется сбоку, или затаился сзади. И он не пытался анализировать происходящее. Он использовал это свое знание, чтобы выполнять работу. Чтобы убивать.

   С той самой ночи, когда светлячки трассеров опрокинули его на песок, и мозг ему чуть не разорвало чувство одиночества, когда те, кого он считал своими, исчезли, а те, другие, пришли чтобы убить его, темнота впервые приняла его.

   Он видел и слышал, как чужие ходили вокруг него, как коротко всхлипывали лезвия, рассекая плоть, он чувствовал, как запекается вокруг него смесь страха и смерти, и не боялся.

   Страх и боль вытекали из него вместе с кровью, оставляя в душе только ненависть и одиночество. Он не пытался спрятаться. Он просто лежал на спине и смотрел на небо, изрешеченное пулями.

   Утром его подобрали, но он уже не ощутил их своими. Они тоже были чужими, и он не мог испытывать к ним ничего кроме ненависти. У него было только одно желание – убивать и это быстро поняли окружающие.

   С ним не любили ходить на задания, и он стал ходить в темноту один. Его часто оставляли как мину замедленного действия – невидимую, но смертоносную. Оставляли, думая, что навсегда, но он возвращался. И никогда не говорил, что именно с ним произошло.

   Это злило, но потом к этому привыкли. Только врач госпиталя, в который он попал после очередного ранения, поговорив с ним, побледнел и сказал своему коллеге:

   – Что он будет делать, когда попадет домой? Это же убийца, палач.

   Он сам об этом не думал. Он просто убивал, пока была такая возможность, а потом ему предложили работу, он, даже не задумавшись, согласился и… Все решили, что, наконец, он не вернулся с задания.

   Темнота или принимала его или не принимала. Если не принимала, то его охватывало чувство одиночества, и он все равно шел, продираясь сквозь черное месиво ночи, и все равно выполнял задание. Он всегда выполнял задания. Просто когда темнота в сообщниках – это всегда проще.

   Хотя нынешнее задание было и без того простым. Двое, находившихся во дворе, даже не охраняли, они присутствовали, и от того, что в руках у них было оружие, ничего не менялось. Мебель.

   Время от времени один из двоих обходил двухэтажное здание вокруг. Зачем? Может быть, этим двоим просто хотелось чувствовать себя при деле? Или они действительно полагали, что так они охраняют здание?

   Палач несколько минут наблюдал. Никого. Кроме этих двоих – никого. Хорошо еще, что догадались охранники разместиться в разных концах веранды. Палач поморщился.

   Странно, но люди, поставленные что-либо охранять, почти никогда не успевают отреагировать на нападение. Они не могут себе представить, что кто-то может возникнуть из темноты именно перед ним. Не заснуть, вот главная задача часового. Он так сосредотачивается на этом, что просто уже не в силах наблюдать за пространством вокруг себя.

   Если охранник один – он напевает что-то про себя, если их двое – ведется разговор. И все. Бывали, конечно, случаи, когда Палач наталкивался на сопротивление, но это было исключение из правил.

   Один из часовых встал со стула, что-то тихо сказал напарнику и, не торопясь, двинулся мимо высоких окон в сторону бассейна за домом. Он даже несколько раз останавливался, заглядывая под деревья. Двор освещался двумя прожекторами от дома. Охранник двигался вдоль стены, стараясь держаться тени.

   Это он молодец, это правильно. Только бессмысленно. Палач коснулся ножа. Все очень просто. Достаточно просто шагнуть навстречу из-за угла и резко провести лезвием по горлу. Палач предпочитал широкий взмах уколу в сердце. При уколе – малейшая ошибка и противник мог вскрикнуть, а рассеченное горло не оставляло ни малейшего шанса. Жертва даже не напрягалась. Кровь выплескивалась наружу, мозг лишался воздуха, и человек засыпал, чтобы никогда не проснуться.

   Уложив труп на землю, потом можно было бы спокойно закончить его маршрут и подойти к напарнику. И все.

   Палач хорошо изучил планировку дома, обоих этажей. Он мог вообще закончить операцию, не привлекая внимания охранников. Утром бы их пришли сменять, и оказалось бы, что в доме три трупа – женщина и две девочки. Да, женщина и дети.

   Он не чувствовал ни каких упреков или сомнений. У него есть приказ. И он выполнит его, даже если для его выполнения необходимо участие всей группы. Он выполнит приказ в одиночку. Он сможет.

   Его не остановит даже то, что в этом случае он может погибнуть. Он сегодня чуть не убил Володю ради этого приказа. И он отказался спасать Дашу. Во имя приказа.

   Мысль о Даше он торопливо отбросил, чтобы не обжечься. К Даше пошел Володя, она больше не одна. У них все будет хорошо. И даже если он не сможет уйти после акции, они немного подождут его на месте сбора, а потом исчезнут.

   Палач бесшумно скользнул вдоль ограды. Сложенный из песчаника забор отсекал ущелье, отгораживал дом, небольшой сад и крохотный пляжик. Просто и со вкусом. За воротами дорога через двадцать метров сворачивала почти под прямым углом, потом через сто двадцать метров выходила на шоссе. А там, через два километра, начинался курорт, пленником которого вот уже две недели ощущал себя Палач.

   Все это Палач знал по описанию. На карте было указано место расположения снайпера и место основного исполнителя. Только вот ему одному придется быть и снайпером и исполнителем.

   Все должно получиться. Все получится. Палач поднялся на поросший соснами склон и сел, прислонившись спиной к стволу дерева. Автомат лежал на коленях. Теперь оставалось только ждать. На этот раз нужно было не просто убить, нужно было убить именно так, как того хотели люди, отдавшие приказ.

   И Палач не задумывался над тем, почему все должно произойти так, а не по-другому. Оружие не должно думать. И тем более сомневаться.

   Глава 14

   Мусор

   Не открыла, падла. Вначале спросила кто пришел, сразу почти спросила, не спала, видать, а дверь не открыла.

   – Что нужно? – спросила не открывая двери.

   – Открой!

   – Сейчас все брошу…

   – Марина, открой! – Мусор попытался говорить спокойно, но злость продолжала распирать его, – Открой, блин.

   – Что нужно?

   – Мне нужно поговорить с тобой. – Только открой, а там…

   – Утром.

   – Нужно сейчас, – да открой же, сука.

   – По делу или личный вопрос?

   – Личный… – Мусор судорожно сглотнул.

   – Днем, часов в двенадцать, не раньше.

   – Открой сейчас же! – Мусор ударил кулаком по двери.

   – Я же сказала, – голос Марины из-за двери доносился глухо и поэтому казался бесцветным.

   – Открой, хуже будет.

   – Кому будет хуже?

   – Бля…

   – Может, к супружнице своей пойдешь? Нехорошо женатому мужику по ночам с личными вопросами к незамужним женщинам ходить.

   – Открой!

   – Это ты так орешь, чтобы соседи проснулись? Они у меня любопытные. Сам знаешь.

   Мусор замолчал. Пока он шел сюда, перед глазами стояла Марина, раздавленная и покорная. Он представлял, как после каждого его слова, лицо ее бледнеет, губы начинают дрожать, а потом всегда высокомерная шлюха должна была просить его о пощаде. Разговаривать об этом через дверь – Мусор понимал, что выглядит сейчас смешно и глупо. От этого злость стягивалась в ком, который делал его дыхание хриплым и тяжелым.

   – Слушай меня внимательно, сука, – Мусор снова ударил ладонью по лакированным доскам двери, – я предупреждаю тебя только один раз…

   – Что ты говоришь?.. – ирония в голосе Марины как пощечина бросила кровь к лицу Мусора.

   – Я говорю, что кое-кто очень сильно может заинтересоваться, кто именно приказал отмудохать девку на пляже. И почему это произошло после того, как ты с этой девкой разговаривала у нее в номере.

   Марина промолчала, и Мусор зло улыбнулся.

   – Успокоилась?

   – Что тебе нужно?

   – Не тебе, а вам, я с тобой, шалава, на панели рядом не работаю. И для тебя я Игорь Иванович. Поняла?

   – Что вам нужно, Игорь Иванович? – Мусор вслушивался в голос и не находил в нем страха, так, растерянность.

   – Мне нужно, чтобы ты сейчас подняла всех своих девок и вышибал и через два часа нашла мне Малявку. Ты его знаешь.

   – Знаю.

   – Я буду дома, позвонишь. А еще лучше – зайдешь. Если отдашь мне Малявку – сможешь меня потом уговорить не сердиться на тебя. Нет – пеняй на себя.

   Снова за дверью пауза. Думает. Хуле тут думать. Завязла Мариночка, по уши завязла. Конец тебе, прошмонтовка. Мой конец тебе в рот.

   Рот наполнился слюной. Ты отработаешь, милая, еще как отработаешь. В любое время, в любой позе.

   – Ты все поняла?

   – Все.

   – Два часа тебе. Два херовых часа.

   Мусор несколько секунд постоял перед дверью, потом резко повернулся и почти сбежал по ступеням подъезда.

   Подожду, подумал Мусор. Если не получится (обязательно получится, не может не получится), если вдруг не получится, Марина подохнет. Ему все равно уходить из города, если Малявку не найдет.

   И еще, надо пораньше с утра кончать с Нинкой. Не в полдень, а сразу, как только солнце взойдет. Пусть приходит. Если Малявку замочить удастся – просто умрет. Если нет, ему терять нечего, он напоследок ей еще вставит.

   Мусор представил, как одновременно с оргазмом он нажмет на спуск пистолета, и почти боль вспыхнула у него в паху. Так он и сделает. Так и сделает.

   Наблюдатель

   В больнице пахло больницей. И это был не запах лекарств и озона. Эта была смесь тошнотворных ароматов больничной еды, резкого запаха хлора, грязного белья, крепко приправленная человеческими страхами и болью.

   Гаврилин не так часто бывал в больницах, но когда бы не заходил туда, в любое время и в любую пору года, атмосфера больницы была везде одинакова. Только здесь она была замешана еще на неподвижной духоте ночи.

   Тяжелые больные обычно умирают под утро, подумал Гаврилин и поморщился. Его подташнивало. Пережить такую ночь вообще непросто. Черная неподвижность давила со всех сторон, и у Гаврилина вдруг мелькнула полубезумная мысль, что окна в коридорах больницы открылись во внутрь именно под давлением ночи. Что стены тоже подрагивают под напором темноты, что бетон стен может не выдержать, и все обрушится. А ночь будет комкать горячими ладонями темноты эти руины, и между ее пальцами будут выскальзывать души, задохнувшихся мраком.

   Гаврилин прислонился к стене и вытер пот со лба. Нервы совсем разгулялись. Нервы нужно держать в кулаке, нервы это ваше оружие, господин Гаврилин. Ваше смертельное оружие. Или как там говорили отцы-наставники.

   В больницу пропустили неожиданно легко. Дежурная медсестра, услышав, что племянник пришел к бабе Агате и ее мужу, сразу же громыхнула засовом и открыла дверь.

   В предбаннике приемного отделения помимо нее был еще милиционер. Охраняют, подумал Гаврилин, кого-то из больных охраняют. Или Дашу, или убийцу, подобранного днем. А может, и того и другого.

   Потом, уже двинувшись по полутемному коридору к хирургическому отделению, Гаврилин понял, что этот мент здесь дежурит постоянно. Как и во всех приемных отделениях. Чтобы регистрировать поступление возможных жертв возможных преступлений.

   А охрана должна быть поближе к палатам. Просто гений проницательности, Шерлок Пуаро, родной сын Агаты Кристи.

   Жарко, лифты не работают, значит, неизбежно хирургия должна размещаться на предпоследнем этаже. На пятом. Могло быть, правда, и хуже, но не на много. Обычно на физическую форму Гаврилин не жаловался, сегодня слишком много выпало на его долю. Да и удар, полученный на пляже, о себе напоминал постоянно. Наблюдателю пришлось дважды останавливаться на лестнице.

   Первый охранник находился на пятом этаже возле стола дежурной медсестры. Форменная рубашка расстегнута почти полностью, фуражка на столе, рядом с автоматом. И выражение лица ясно говорит, что мысли у мента вращаются не вокруг несения службы, неусыпного и бдительного, а вокруг медсестры, сидевшей рядом.

   Во всяком случае, на появление из полумрака лестничной клетки Гаврилина он отреагировал вяло.

   – Кто? – не хватаясь за оружие, спросил милиционер. В голосе его звучало что угодно, кроме суровости и непреклонности. «Кто лазит по этой гребаной больнице среди ночи и отрывает его от созерцания форм собеседницы?».

   – К бабе Агате, племянник, – ответил Гаврилин и тут же выпал из поля внимания охранника.

   Правильно, все женщины на юге ходят без белья, а все охранники теряют из-за этого голову. Гаврилин вспомнил мелкие пузырьки крови, вылетающие из затылка охранника в кафе и сглотнул подступившую к горлу тошноту.

   – В пятой палате, по левой стороне, – сказала медсестра и снова повернулась к собеседнику.

   Гаврилин двинулся по коридору и увидел еще трех милиционеров. Они сидели на стульях дальше по коридору, возле одной из дверей. У этих автоматов не было, и выглядели они раздраженными. Гаврилин к их разговору особенно не прислушивался, но говорили менты громко и резко. Посему на него внимания не обратили.

   Гаврилин осторожно потянул на себя дверь палаты. Духота толкнула его в лицо. Только к общему аромату больницы здесь примешался еще и запах смерти. Смерти, подумал Гаврилин и передернул плечами.

   Баба Агата сидела на стуле возле кровати и, не глядя на руки, вязала. Услышав скрип двери, она обернулась.

   – Это я, баба Агата.

   – Чего приперся?

   – Это…

   – Только не говори, что пришел проведать меня или дядю Сашу.

   Карга старая, почти со злость подумал Гаврилин. Ну не проведать пришел, ясное дело. Зачем же так сразу в лоб?

   – Говори, что нужно.

   – Э, – Гаврилин прикрыл за собой дверь, – как дела у дяди Саши.

   – А как могут быть дела семидесятипятилетнего хрена с гангреной и одной ногой? Он уже третий день в сознание не приходит. – Баба Агата сердито бросила вязание на тумбочку. – Он не приходит в сознание, а я тут как идиотка сижу все ночи напролет. Ты тут еще приперся.

   Баба Агата говорила громко, и Гаврилин с опаской посмотрел на стоявшие в палате кровати.

   – Да не косись ты, один Саша тут. А ему наши разговоры до задницы. Чего приперся, спрашиваю?

   – Спросить хотел.

   – О Марине?

   – Не совсем. То есть, нет, не о Марине, – Гаврилин беззвучно выругался, баба Агата не терпела никакой дипломатии и в результате вместо плавного перехода к интересующему вопросу, очень осторожного и конспиративного, нужно было спрашивать напрямую.

   – Тут в вашем отделении кого-то охраняют…

   – Ты о ментах, что ли?

   – Да.

   – Говорят, в палате лежит тот, кто всех в «Южанке» перестрелял. Перестрелял, значит, всех, а потом в горы чего-то полез, сорвался и побился сильно. К нему уже сам Симоненко приезжал.

   – Симоненко?

   – Начальник городской милиции. Вначале двух ментов прислал, а потом еще.

   Гаврилин помялся немного. Он почувствовал какую-то странную ироничную интонацию в голосе бабы Агаты. Плевать.

   – Вы так говорите, будто не верите, что это он и есть убийца.

   – А, верю, не верю – какая разница. Только я думаю, что у того, кто таких людей убил, ума должно было хватить не лезть в горы.

   Толково. Это он опять проворонил. И видел же досье на группу. Ясно ведь было сказано, что интеллект выше среднего, не говоря уже о физической и специальной подготовке. Выше среднего. Так что, скорее всего, в палате не Палач, а кто-то другой. И это значит, что Даша попала в больницу не специально.

   – А… – начал было Гаврилин, но услышав, о чем говорит баба Агата, замолчал.

   – Целый день сегодня в больницу покойников везут. Девчата говорили, в покойницкой места свободного уже нет.

   – Так уж и нет?

   – Сам считай. Девять покойников привезли из «Южанки», троих, Васю Кинутого, Серого и Гопу, днем привезли, троих привезли вот совсем недавно, с набережной. А перед этим незадолго, еще троих после аварии. Только говорят, что женщина, из аварии, свидетельницей была в кафе. Вот и посчитай. Восемнадцать выходит.

   Восемнадцать. У них тут просто эпидемия. И вот интересно, сколько из этих покойников на совести его группы? Да, и еще – почему это с набережной привезли только трех? Одному сломали шею за киоском, еще трое были с Дашей… Кто-то из них ушел. И еще не исключено, что сегодня в больнице может что-то произойти.

   Не похоже, что Дашу здесь просто так бросят.

   – А девушка эта, с набережной, – начал Гаврилин, но из коридора донесся грохот и крик.

   – Мне насрать, что он устал. Давай сюда врача.

   Суета

   Для Жени, правой руки Грека, все в жизни было предельно ясно. Есть те, кого он топчет. И есть те, кто может топтать его. Первых должно быть как можно больше, а вторых – как можно меньше. Лучше всего, чтобы таких вообще не было. Но тут Женя ясно представлял себе, что самым крутым ему быть еще рановато. Пока еще ему была нужна спина, за которой можно отсидеться.

   Женя был верен Греку. И эта верность была не слепой, а основывалась на здравом рассудке и расчете. Женя выполнял приказы только одного человека, Грека. Это было трудно, это было опасно, но больше никто не смел ему приказывать. Даже Король мог что-либо потребовать от Жени только через Грека.

   А еще Женя учился. Грек поручал Жене самые сложные и грязные дела, Женя это сознавал, но одновременно он сознавал, что именно эти задания придают ему веса в глазах окружающих. Женя всегда был спокоен. Кровь и грязь не возбуждали в нем никаких эмоций. Он делал работу. И презирал всякую шелупонь, способную отправить человека на тот свет просто так, походя, или просто для того, чтобы повеселиться.

   Женя делал только то, что ему приказывал Грек и делал это только потому, что ему это приказал Грек. Он чувствовал, что это поднимало его над толпой и одновременно осознавал, что в этой иерархии хищников он все еще пока проигрывал Греку. Тот вообще не делал из насилия проблемы. Для Грека насилие просто было неотъемлемой частью жизни. Не развлечением, как для криминальной мелочи, не работой, как для него, Жени, а просто частью жизни.

   Это у Жени еще не получалось. И не потому, что он к этому не стремился. Просто он был скован в свободном проявлении чувств – решения принимал не он. Но зато, выполняя эти решения, Женя мог быть решительным и непреклонным.

   Когда Графин, приезжий урка, полоснул Свата по лицу ножом и убежал, Женя некоторое время ждал результата погони, не обращая внимания на крики порезанного. Шрамом больше, шрамом меньше. Поорет и перестанет. Будет в следующий раз осторожнее. Он даже прикрикнул на Свата.

   – Херово мне, – простонал Сват, – глаз кажись течет.

   Женя брезгливо осмотрел рану, которую сват зажимал рукой. Из под пальцев помимо крови выступало и что-то липкое и прозрачное, словно плоть медузы на песке.

   – Глаз он мне угробил, падла, – выл Сват, – глаз мой.

   Когда по телефону Грек приказал отвезти Свата в больницу и сделать все побыстрее, Женя решил действовать максимально просто.

   Он привез на машине раненого в больницу, обматерил через закрытую дверь и дежурную и мента, не обращая внимания на попытки остановить его, отодвинул в сторону охранника и потащил Свата по лестнице вверх, в хирургию.

   Сват уже не кричал, а тихо скулил. Он уже понял, что с глазом придется распрощаться и мучительно переживал потерю. Еще час назад все было в порядке, он спокойно, с чувством превосходства, говорил с приезжим и даже наслаждался его волнением и беспомощностью. Влип, козел, сам виноват. И всего за секунду – острое и щемящее чувство потери. Даже боль отступила на задний план.

   Сват тупо шел за Женей, прижимая к ране полотенце, участие в ругани не принимал. Мент в приемном отделении съехал с базара быстро, он знал Женю и понимал, что ссориться с ним не стоит, и что если Женька что-то делает, значит за этим стоит Грек.

   Дежурный мент на пятом этаже увидев Женьку и залитого кровью Свата, оторвал задницу от стула и даже лапнул автомат на столе перед собой.

   – Куда?

   – Где дежурный врач? – демонстративно не обращая внимания на оружие, спросил Женя у медсестры.

   – Отдыхает, устал.

   – Что?

   – Устал, – медсестра покосилась на милиционера, – сказал не беспокоить.

   – Не беспокоить… – эхом повторил за ней Женя, – не беспокоить.

   Женя спокойно подошел к столу, аккуратно взялся рукой за край столешницы и резко швырнул стол в сторону.

   – Мне насрать, что он устал. Веди сюда врача.

   Медсестра взвизгнула, автомат загремел по каменному полу, графин взорвался, ударившись о стену, с сухим треском разлетелась настольная лампочка.

   – Врача сюда, сука, не видишь – раненый.

   Сидевший за столом мент, на отводя глаз от Жени, опустился на корточки, нашаривая отлетевший автомат, трое милиционеров в глубине коридора схватились за пистолеты. Один остался возле палаты, двое побежали к месту происшествия. Они не поняли сразу, кто шумит, и только подбежав вплотную, осознали, что базар здесь неуместен. Стали открываться двери палат, из кабинета выскочил заспанный врач.

   – Что такое, что за шум?

   – Спишь, падла? – почти ласково спросил Женя.

   – А что?..

   – Лечи давай, – Женя ткнул большим пальцем через плечо в Свата.

   – Что с ним? – спросил неуверенно врач, проходя мимо стоящих у стены милиционеров.

   – На ветку напоролся, – ответил Женя, рассматривая ментов.

   Герои, за оружие схватились. Менты, а соображают, на кого хвост подняли. Первый козел наконец нашел свой автомат, выпрямился.

   – Рот закрой, а то плюнуть в него хочется, – лениво сказал Женя. Он знал, что такой переход от ярости к нарочитому спокойствию действует на людей, убедился на примере Грека. И сейчас почти наслаждался неуверенностью ментов.

   С одной стороны, они вроде начальники. С другой стороны – они живут в его городе. Тут есть над чем подумать.

   – Стол на место поставьте, – через плечо бросил Женя, – и инвалидов своих поразгоняйте по пещерам.

   – Ага, – глухо ответил тот, что был с автоматом.

   Ну, вот и ладненько. Вот и славно. Сейчас решится все со Сватом, и можно будет ехать к Греку. Тот что-то очень сегодня серьезен.

   Медсестра бросилась успокаивать больных, вышедших в коридор на крик. В дверях одной палаты стоял незнакомый парень, очень внимательно рассматривавший все происходящее, но под взглядом Жени глаза отвевший.

   Все правильно. Если я не хозяин, так уж во всяком случае, не последний. Женя усмехнулся, заметив выглянувшего из-за дверей мента. До хренища их тут. Охраняют Карася, молодцы. Женя еще успел вспомнить, как извивалось тело в пещере на полу, как сзади послышался недоуменный голос мента:

   – Ты?

   Потом голос этот вдруг поднялся до крика и сорвался в визг:

   – Стоять, падла. Стоять!

   Женя обернулся и увидел, как менты, возившиеся с перевернутым столом, снова держат пистолеты в руках, один из них, тот что кричал, уже поднимает свой ПМ, а второй только передергивает затвор. Оба они смотрят в глубину противоположного коридора, а там вроде бы маячит неясная фигура и вроде бы с мешком на плече. С бесформенным белым мешком.

   Женя еще успел подумать, что это вор какой-то с краденным выперся на свет, но тут в коридоре что-то грохнуло. Женя не сразу сообразил что именно. Только после того, как один из ментов, тот, что успел прицелиться, упал на спину, до Жени дошло, что это был выстрел из пистолета.

   Кровь

   Володе снова не повезло. Он смог проникнуть в больницу через открытое окно четвертого этажа. Для этого ему пришлось балансировать на карнизе, потом он умудрился найти палату, в которой лежала Даша.

   Как он и предполагал, Дашу поместили в отделении неврологии. Увидев Дашино лицо в неверном свете дежурного фонаря, Володя вздрогнул и сжал зубы.

   Ее били. Левая часть лица почернела и опухла. Когда Володя осторожно наклонился над ней, чтобы взять на руки, стало видно, что локти Даши и колени содраны до мяса. Видимо, когда она ползла по асфальту набережной.

   Она ползла, а он не помог ей, он был занят, он расстреливал уже мертвое тело на песке. Она нуждалась в его помощи, а он…

   Володя легко подхватил Дашу, одетую в линялую больничную сорочку и осторожно двинулся в сторону лестничной клетки.

   Все будет хорошо, маленькая, все будет хорошо, еле слышно шептал Володя. Вначале ему казалось самым важным найти Дашу. Потом… Его совершенно не волновало, что будет потом. Потом все решится само. Только склонившись над Дашей в палате, Володя вдруг ясно понял, что не сможет уйти с ней через окно. Если бы они пришли вместе с Палачом… Если бы.

   Оставалась единственная возможность – центральная лестница. Прямо напротив стола дежурной. Володя видел, что там еще сидит милиционер, понимал, что его неминуемо попытаются остановить, но мозг даже не пытался искать варианты. Он должен пройти.

   Взгляд Володи остановился на стоявших возле грузового лифта носилках на колесах. Он осторожно положил на них Дашу, набросил себе на плечи белый халат, лежавший на носилках. Он понимал, что шанса проскочить незаметно почти нет. Только чудо могло ему помочь, и Володя чуть не поверил в это самое чудо.

   Кто-то шумно ворвался на этаж, Володя услышал крик, потом стол с грохотом опрокинулся на пол, завизжала женщина.

   Успеть. Володя толкнул носилки, потом, правой рукой вынул из-за пояса пистолет и снял его с предохранителя.

   Колесико поскрипывало. Двери палат открывались, в коридор выглядывали люди, и Володя понимал, что нельзя останавливаться ни на секунду, кто-нибудь мог заинтересоваться, куда это он везет девушку.

   Получится, получится, получится. Не может быть, чтобы он не смог спасти Дашу. Когда медсестра повернулась спиной в его сторону и пошла по коридору, что-то говоря больным, сердце у Володи екнуло.

   Милиция не станет его спрашивать, что и зачем. Он везет больную, для больницы это естественно, а милиционеры не особенно вникают в правила внутреннего распорядка больниц.

   Володя толкнул носилки, сворачивая к лестнице. Они его не видят, они заняты тем, что поднимают стол и собирают разлетевшиеся вещи. До лестницы оставалось метров пять, когда Володя заметил ленивый взгляд милиционера. Он скользнул по носилкам, белому халату, Володиному лицу и ушел в сторону.

   Нормально. Еще несколько секунд и лестница. Лестница. Придется оставить носилки и нести Дашу на руках. Ничего, он справится. А там, внизу, его уже не смогут остановить.

   Взгляд. Взгляд милиционера снова скользнул по Володиному лицу. Стараясь не смотреть на милиционера прямо, Володя краем глаза заметил, как расширяются глаза сержанта, и почувствовал, как откуда-то из глубины души поднимается волна ярости и бессилия.

   Взгляд сержанта становился узнающим, и одновременно с этим словно ножом полоснуло Володю: «У тебя деньги есть?» «Ты напал на сотрудника милиции при исполнении.» «Стоять, козел!»

   Этот был среди тех троих, которые остановили Володю возле машины. Из-за них он не успел приехать за Дашей. И из-за них тоже.

   Сволочи. Из-за них, все из-за них. Жена. Даша. Из-за этих подонков. Даша. Жена. Он узнал сержанта. И успел даже испытать сожаление, что не убил их там, возле машины, не оставил их пятнать черным белую пудру пыли.

   – Ты? – неуверенно спросил сержант.

   Он еще не верил своим глазам, его мозг еще отказывался верить в то, что тот, из-за кого сам подполковник Симоненко обещал расправиться с ними, кто посмел не просто оказать сопротивление, но и победить их, стоит сейчас всего в нескольких шагах.

   Он не верил, но рука его уже тянулась к кобуре, он еще не верил, но лицо уже искажала гримаса яростного восторга.

   Володя одним движением поднял Дашу с носилок, забросил себе на левое плечо, головой назад. Теперь Володю узнал и второй милиционер и тоже потянулся к пистолету. Третий, тот что был с автоматом, медленно поворачивался, не понимаю что происходит.

   Сержант лязгнул затвором:

   – Стоять, падла, стоять.

   У него был шанс. Если бы он стрелял сразу, от бедра, то скорее всего попал. С такого расстояния промахнуться было трудно. Но, во-первых, сержант был не готов просто так выстрелить в человека, без предупреждения, а во-вторых, в милицейском тире он всегда стрелял из одного положения, повернувшись к мишени боком и подняв пистолет в вытянутой руке.

   Для Володи все было по-другому. Он видел, как дуло медленно движется вверх, словно старается заглянуть ему в глаза, видел, как рот сержанта кривит гримаса то ли страха, то ли восторга, как белеют суставы пальцев, сжимающих пистолет.

   Володя выстрелил. Пуля ударила сержанта в середину груди и отбросила его. Падая, сержант широко взмахнул руками, словно пытаясь удержать равновесие, пистолет вылетел из его руки и полетел в лицо напарника, который пытался передернуть затвор своего пистолета, забыв снять его с предохранителя.

   Металл пистолета рассек ему бровь, он шарахнулся к стене, опуская оружие и прикрывая лицо левой рукой. Это продлило ему жизнь. На несколько секунд.

   Володя дважды выстрелил в лицо милиционера с автоматом. Тот успел только оглянуться, повернуться ему не хватило времени.

   Лицо этого Володе было незнакомо, но уже ничто его не могло остановить. Тело автоматчика полетело вперед, словно он нырнул в воду, но Володя уже не смотрел на него, а выстрелил в того, что пытался стереть с глаз кровь из рассеченной брови. В глубине коридора Володя увидел еще один мундир. Милиционер даже успел выстрелить, и пуля ударилась в стену. Милиционер успел нажать на спуск еще дважды, но эти пули уже ушли в потолок – пуля из Володиного пистолета глухо вошла ему в живот.

   Сволочи, сволочи, сволочи. Надо уходить. Надо уходить. В коридоре были люди. Медсестра сидела на полу и визжала, зажав уши руками, чуть дальше стоял кто-то в белом халате и двое в обычной одежде. Уходить.

   Володя повернулся к лестнице, шагнул, придерживая Дашу на плече. Все будет хорошо, все будет хорошо…

   Сдвоенный удар в спину и грохот. Автоматная очередь. Володю толкнуло вперед, он сделал два шага, чтобы удержать равновесие, обернулся. Еще один удар. На этот раз в грудь.

   В коридоре стоял милиционер и стрелял из автомата. Он выскочил из палаты на звук выстрелов и открыл огонь на поражение сразу, без предупреждения.

   Автомат трясло в его руках так, что новая очередь прошла слишком высоко над Володиной головой, обсыпав его штукатуркой.

   Что-то случилось со зрением Володи, он не мог видеть подробности, только темное пятно на белом фоне стен. Володя поднял пистолет и выстрелил. Милиционер шарахнулся в сторону, новая очередь разнесла кафель справа от Володи.

   Володя снова выстрелил. Раз, другой. Автомат захлебнулся, но Володя выстрелил еще трижды. Он не видел, как его пуля пробила плечо милиционеру, и тот сполз по стене, оставляя ярко-алый след, как две последних пули, выпущенные уже наугад, свалили на пол Свата, который так и не догадался упасть на пол во время перестрелки.

   Все внимание Володи сосредоточилось на том, чтобы не уронить Дашу. Он шагнул на лестницу, замер, а потом двинулся вниз, опираясь плечом о стену.

   Навстречу ему, снизу, послышались шаги. Володя шагнул в угол, в тень возле ящика пожарного крана. Снизу бежал милиционер, дежуривший в приемном отделении. Володю с Дашей на плече он не заметил.

   Володя попытался прицелиться ему в спину, но рука не хотела подниматься. Ставший вдруг невероятно тяжелым, пистолет тянул руку к полу.

   Ничего, все самое трудное уже позади. Сейчас они уйдут отсюда, машина стоит прямо перед больницей. Они уйдут.

   Володя даже не заметил на первом этаже дежурную. Он не стал искать дверь, а просто выпустил оставшиеся в пистолете пули в огромное окно вестибюля. Стекло с грохотом обрушилось, Володя прошел по стеклу, вышел на улицу.

   Возле машины остановился, попытался открыть дверцу, но мешал пистолет в правой руке.

   Потерпи, сейчас. Володя попытался сунуть пистолет за пояс, но тот выскользнул из руки и упал на дорогу. Борясь с накатывающейся темнотой, Володя положил Дашу на заднее сидение, а сам сел за руль.

   Все, Даша, мы поехали. Володе показалось, что это он сказал вслух.

   Наблюдатель

   Люблю тихие курортные города, подумал Гаврилин. Люди здесь добрые, ласковые. Еще и заботливые. Приходят в гости к больным, запросто так, не унижая их ненужной жалостью и не скатываясь до отвратительной щепетильности.

   Пусть и больные себя почувствуют нормальными людьми, не ущербными, а полноценными членами общества. Все эти сю-сю, не курить, не шуметь – как они должны надоесть пациентам хирургического отделения, с какой радостью они должны приветствовать этот загремевший среди ночи стол, звон бьющегося стекла, жизнерадостный голос припозднившегося молодого человека.

   Гаврилин дверь приоткрыл, но в коридор выходить не стал. Хватит. Он уже умный. Уже совсем. Он уже тут и в кафе сидел и ночью на пляж ходил. Хватит.

   Если он напророчил, то это совершенно спокойно могли посетить больницу его подопечные. И тогда стоять в коридоре все равно, что прогуливаться по тиру во время стрельб. Гаврилин осторожно выглянул в коридор и с облегчением отметил, что ситуация вроде бы под контролем. Но не у милиции. Это уж точно.

   Милиция явно натолкнулась на крупную фигуру. Вон, часть милиции на карачках елозит по полу, а еще две части пробежали в район гвалта с обнаженными стволами. Теперь им ужасно стыдно. Пистолеты они сунули в кобуры и занялись общественно полезным трудом по подниманию перевернутого стола.

   Да, наша организованная преступность кого хочешь организует, даже милицию. Даже медсестра оживилась и бодренько так побежала по коридору – спать, всем спать, по палатам.

   Гаврилин уже собирался закрыть дверь, когда виновник всего торжества с окровавленной физиономией проследовал за всклоченным спросонья дежурным врачом.

   Это кто же его так? Не повезло мужику. И кровь такая неприятная, густая, и место раны нехорошее. Как бы не глаз. Гаврилин проводил раненого взглядом, обернулся и натолкнулся на неприятный взгляд того, кто произвел весь шум и навел порядок среди милиции.

   Молодой, но уверенный. Шаг хозяйский, взгляд нахальный. На такой взгляд лучше не отвечать. Если конечно нет желания размяться в потасовке.

   Лучше бы дверь закрыть, но это уж слишком унизительно. Гаврилин просто опустил глаза, ощущая, как снова заныли ребра. Да что за день такой? В смысле – ночь.

   Хотя могло быть и хуже. Если бы, предположим, в противоположной палате, лежал настоящий убийца, по кличке Палач. Все было бы куда интересней.

   Гаврилин уже почти закрыл дверь, как все действительно стало куда интереснее. Крик милиционера и первый выстрел Гаврилин услышал, но особых эмоций не испытал. Дальше все пошло быстро и шумно. В поле зрения появился падающий милиционер. Кровь. Гаврилин увидел кровь на серо-голубой рубашке и вздрогнул.

   Напророчил. Таки напророчил. Еще два выстрела, по коридору прокатилась волна запаха сгоревшего пороха. Кислый запах с мерзким привкусом. Лязг метала по кафелю. Еще выстрел. Гаврилин поборол в себе желание выглянуть и посмотреть. Он слишком хорошо помнил стрелковые упражнения на реакцию. Мишени появлялись из-за распахнувшихся дверей, и самым трудным в этой ситуации было определить, есть ли у этой мишени оружие.

   Снова грохот выстрела, на этот раз совсем рядом, но слева. Наконец, и милиция открыла огонь. Посреди больницы. Мило. Слева успело прозвучать три выстрела, на них ответили справа. Глухой удар. И пауза, на целых пять секунд. А потом загрохотал автомат.

   Это уже почти похоже на войну. Тут всего коридора метров двадцать. С такой дистанции из автомата промазать трудно. Но пистолет ответил. Снова очередь, снова пистолет. И удар в стену. Словно мешок бросили.

   И все. Только медсестра визжала не переставая.

   Гаврилин осторожно выглянул в коридор. Почти возле самой двери палаты лежал один милиционер. Второй сидел, завалившись на бок возле противоположной стены, рядом лежал автомат. Справа, возле стола дежурной в воздухе висела белая пыль от штукатурки, чешуйки мела опускались как хлопья снега на лежащие тела милиционеров.

   – Что там? – Из-за спины спросила баба Агата.

   – Стреляли.

   – В кого?

   – Похоже – в милицию.

   – Попали?

   – Во всю сразу.

   – Это ты за этим приходил? – спокойно спросила баба Агата.

   Гаврилин обернулся в ней:

   – Что?

   – На стрельбу приходил посмотреть?

   – Ага, еще и сам стрелял, – Гаврилин отошел от двери и сел на стул. – Странные вопросы, знаете ли.

   – Вопросы как вопросы. Только не нужно из меня дуру делать.

   – Побойтесь бога, как это делать?

   – Точно, чего тут делать, сама родилась. Ты еще сейчас мне скажи, что очень хочешь дождаться милиции и выступить свидетелем.

   – Не хочу…

   – Вот.

   – Но по другой причине.

   – Из скромности.

   – Я…

   – Ладно уж, сиди. Я выйду гляну, а ты тут в уголке посиди.

   Баба Агата решительно встала и прошла мимо опешившего Гаврилина в коридор.

   Что делать? Гаврилин потер лоб. Нужно бежать. Но тогда слишком много народу спросит, а куда это делся племянник бабы Агаты. Придется светиться. Как пятисотсвечовой лампочке.

   Все не слава Богу. Группу свою растерял. По голове чуть не схлопотал, попал под перестрелку, но даже представить себе не может, кто это напал на больницу. А кроме этого, сообщил Марине данные на бывшего руководителя своей группы и оказался замешанным в уголовном деле, пусть только в качестве свидетеля. Красиво.

   Если он сейчас исчезнет, то это будет значить, что ему придется выбираться из города насовсем. И вариантов тут особых нет. Пешком через горы. Хотя, через горы пешком тут один уже ходил.

   Хоть круть, хоть верть – придется сидеть и ждать. И если понадобится – выступать в качестве свидетеля.

   В палату вошла баба Агата.

   – Ну что?

   – Три мента убиты, двое ранены. В коридоре налилось кровищи.

   – А?..

   – Крыса говорит, что их всех один положил.

   – Кто говорит?

   – Сестра дежурная. Он их всех один пострелял, да еще девку из неврологии унес.

   – Как унес?

   – На плече. И, между прочим, ту, которую только что с набережной привезли.

   – Ничего себе…

   – Вот-вот. Только тут еще одно.

   – Что?

   – Что… – баба Агата покачала головой и села на стул.

   – Ну не томите!

   – Тут же еще был Сват с порезанным глазом…

   – Я его видел, когда к двери подходил.

   – А Женьку видел?

   – Парня с ним, который весь этот грохот и устроил?

   – Его.

   – И что?

   – Ничего, просто это люди Грека.

   – И?..

   – Свату пуля в голову попала, насмерть. А Женьку дежурный милиционер, который снизу прибежал, лицом к стене поставил, под пистолетом. Так и держал, пока Симоненко не приехал.

   – Это начальник милиции?

   – Ну да.

   – Так он приехал?

   – А я тебе о чем толкую?

   – Ну и что тогда?

   – Если Симоненко и Грек поссорятся, то быть грому.

   – Ну и что теперь делать?

   – Креститься, чтобы в тебя не попало.

   Суета

   Ничего еще не закончилось. Это Симоненко понял, как только подъехал к больнице. Перед входом толпились зеваки. Не смотря на совсем уж позднее время, их было довольно много.

   Несколько человек заглядывали в выбитое стекло приемного отделения, остальные стояли кружком на дороге. При приближении подполковника расступились, и он увидел лежащий на асфальте пистолет.

   Возле пистолета матово отсвечивала небольшая черная лужица. Кровь. Уже слегка припылилась.

   Симоненко вынул из кармана платок, осторожно поднял пистолет.

   – Отпечатки будут снимать, – прошептал кто-то громко.

   Симоненко оглянулся на своего водителя:

   – Посмотри, чтобы не затоптали.

   – Хорошо.

   – Хорошо… – неопределенно протянул Симоненко и, не торопясь, пошел прямо на зевак. Они расступились, и полковник обнаружил неровную цепочку из темных пятен, большей частью размазанных ногами зрителей.

   – Хорошо, – сквозь зубы сказал Симоненко, – просто превосходно.

   Капли крови были и возле больницы, и на осколках стекла. В вестибюле маячило испуганное лицо дежурной.

   – Дверь открой, – сказал Симоненко.

   – Чего? – не поняла дежурная.

   – Дверь открой.

   – А, я сейчас.

   Грохнул засов, и открылась дверь.

   – Давно стрельба была?

   – Минут десять назад. Он как выскочит, в окно из пистолета выстрелил – и к машине.

   – Один был?

   – Один. Только на плече у него вроде как женщина была.

   – Женщина?

   – Вроде бы.

   – Это с него натекло? Или с женщины? – Симоненко ткнул завернутым в платок пистолетом в пятна крови.

   – С него, с него.

   Симоненко поискал глазами гильзы. Есть, возле самой стены.

   – Не трогай тут ничего и никого не пускай, пока не приедут.

   – Кто не приедет?

   – Менты пока не приедут, поняла?

   – Поняла.

   Теперь по ступенькам наверх. На пятый этаж, подумал Симоненко, в хирургию. Не иначе.

   Крови много. Для одного человека слишком много крови. Этот мужик, который прошел здесь, оставляя кровавый след, должен уже потерять сознание от недостатка крови. Но не потерял. Может, не его кровь?

   Может. Все может быть. На лестнице было людно, кровь совсем затерли, но полосы были явственно видны.

   Перед Симоненко расступались, но галдеть не переставали. Да, поговорить есть о чем, кивнул сам себе Симоненко, теперь разговоров хватит на всю оставшуюся жизнь.

   Так и есть – пятый этаж. Кто-то догадался перекрыть проход носилками, поэтому все жаждущие информации толпились на лестничной клетке. Симоненко отодвинул носилки и прошел на середину коридора.

   Пятна крови кончились небольшой лужицей. Здесь он стоял. А дальше лежат тела в форме. Его люди. Совсем рядом от того места, где стоял стрелок. Слишком близко они его подпустили. Пистолеты, правда, достать успели.

   Симоненко осторожно прошел вдоль стены, чтобы не вступить в кровь, натекшую из-под убитых. Дальше над человеком в форме склонился врач.

   – Что с ним? – спросил Симоненко.

   – Слепое ранение в живот.

   – А у другого?

   – У другого рана в плече.

   Симоненко кивнул и пошел дальше. Навстречу ему шагнул младший сержант милиции. Симоненко посмотрел на его возбужденное лицо, на пистолет в руке:

   – Что у тебя?

   – Я его задержал.

   – Кого? – спросил Симоненко и вспомнил, что этот младший сержант дежурил в приемном отделении, когда подполковник приезжал в больницу прошлый раз.

   – Его, – младший сержант мотнул головой куда-то за спину, – он сюда пришел, устроил шум, сестра сказала. Он стол перевернул, кричал. Ребята собирали там рассыпанное добро, а их перестреляли.

   – Значит, задержал.

   Симоненко подошел к стоящему лицом к стене человеку. Руки стоящего были скованы наручниками за спиной. Подполковник развернул его к себе лицом. И почти не удивился.

   – Сними браслеты, – сказал Женя, – вы что, охренели совсем?

   Симоненко не ответил. Он обернулся к врачу:

   – Организуй всех покойников в морг.

   – Паталого-анатомическое отделение?

   – И быстрее.

   После этого подполковник замолчал и сел на стул недалеко от Жени. Симоненко не реагировал ни на ругань Женьки, ни на суету санитаров, убирающих трупы.

   Когда, наконец, приехали следователь и эксперт вместе с начальником розыска, Симоненко молча выслушал доклад о принятых мерах, об усилении контроля на дорогах, кивнул с таким видом, будто кивает своим внутренним мыслям, потом встал со стула.

   – Давайте тут без меня. Я буду занят. Несколько часов. Свидетелей перепишите – допросим завтра. Передайте информацию соседям. А у меня тут дела, – сказал Симоненко, взял Женьку за локоть и повел его к боковой лестнице.

   Возле приехавшего милиционера задержался и снял у него с пояса резиновую дубинку.

   Симоненко молчал и Женька молчал. Только когда Симоненко привел Женьку в подвал паталого-анатомического отделения и, отправив всех наверх, закрыл тяжелую металлическую дверь, Женя спросил:

   – Чего это мы к жмурикам пришли?

   – Поговорим, – ответил Симоненко.

   – Не хочу я здесь разговаривать.

   – Не хоти, твое право, – сказал Симоненко и ударил Женьку дубинкой в пах.

   Кровь

   Люди по разному воспринимают кровь. Кто-то совершенно спокойно может смотреть на свою рану и терять сознание при коротком взгляде на чужую. Кто-то наоборот – может лишиться чувств от малейшей капли крови, выступившей на его теле и спокойно переступить через лужу чужой.

   Все это очень индивидуально. Можно также привыкнуть к виду и запаху крови. Это достигается многократными упражнениями. Но иногда реакцию на кровь не удается преодолеть никогда. И самый талантливый человек не может работать врачом.

   И вкус, и цвет, и запах – все в крови действует на людей по-разному. Да и ведет себя кровь по-разному в разных условиях. В пыли кровь словно обволакивает себя пылинками и превращается в невзрачный комок грязи, отличающийся от пыли только темным оттенком. На покрытые мелом стены больницы кровь легла широкими яркими мазками, как акварель на влажную бумагу. Там где кровь попала на кафель пола или гранит ступеней, она вела себя как пролитое густое вино – текла под уклон, скапливалась в выбоинах и на стыках.

   И если кровь на стенах вызывала у людей чувство страха, то на полу она вызывала скорее отвращение или опаску, как любая другая грязь. А после того, как кровь стали вытирать половыми тряпками, она и вообще перестала восприниматься как кровь.

   Пятно крови на асфальте, там, где стояла Володина машина, быстро почернело и уже через несколько минут практически не отличалось от пятен машинного масла.

   Кровь с убитых в паталого-анатомическом отделении к приходу Симоненко и Жени смыть успели. Вода из шланга очистила тела, только на полу, возле сливных отверстий осталось немного темно-красного.

   Симоненко прервал работу.

   После его удара Женя упал на колени, боль согнула его так, что он даже закричать не смог. Руки, скованные за спиной, не позволили ему удержать равновесие, и он тяжело упал лицом на белый кафель.

   Кожа на брови от удара о пол лопнула, и по Жениному лицу потекла кровь.

   – Су… – выдавил из себя Женя.

   Симоненко неторопливо прошел в соседнюю комнату, вернулся со стулом и сел прямо возле лица лежащего.

   – Сука… – простонал Женя.

   – Это ты так думаешь, – спокойно сказал Симоненко.

   Женя перевернулся на бок и попытался подняться на колени. Симоненко подождал, пока ему это почти удалось, а потом ударил дубинкой по левому боку, немного сзади.

   Женя коротко взвыл и рухнул на пол.

   – Да ты… ты что? – Женя отдышался и повернул лицо к Симоненко. Кровь из рассеченной брови заливала глаз и мешала смотреть.

   Женю били в жизни неоднократно, но в этих случаях он хотя бы догадывался за что. Да и было это давно, Женька рано научился давать отпор, а потом близость к Греку надежно отгородила его от угрозы побоев.

   Теперь же его били, ЕГО били. Его БИЛИ. И он знал, что мент тот психованный из приемного отделения прицепился к нему вовсе не по делу. Ему даже в голову не могло прийти, что после того, как разразится перестрелка, как пули просвистят возле его лица, после того как Сват взвизгнет и упадет, задергав ногами – что после всего этого запыхавшийся мент, поджавший хвост от первого же окрика, вдруг озвереет и ткнет пушку, и защелкнет браслеты.

   Да ему и удалось это только потому, что Женя не успел прийти в себя. Теперь нужно попытаться объяснить все это подполковнику Симоненко.

   Подполковник спокойно выслушал Женю. Не перебивая вопросами. Он продолжал молчать даже тогда, когда Женя замолчал.

   – Ошибка вышла, честное слово! – сказал Женя.

   – Честное пионерское, – сказал Симоненко.

   – Что? А… – Женя кивнул, и почувствовал как бровь отозвалась болью. – Честно, без балды.

   – Зуб даешь, – констатировал Симоненко, – век воли не видать.

   Он был спокоен. Даже слишком спокоен, и этим напомнил Жене Грека. А когда Женя вдруг осознал, что Симоненко ведет себя так, как вел себя Грек в пещере, тело Жени покрылось капельками пота. Ему стало страшно.

   Симоненко, не вставая со стула, наклонился и, не торопясь, стал осматривать карманы Жени, переваливая его с боку на бок, как мертвого.

   – Это у нас что? – спросил Симоненко, извлекая из кармана Жениных брюк пару наручников, – подарок для любимой женщины?

   – Ага.

   – Ну, понятно, – кивнул Симоненко, – твоя шалава любит, когда ты ее к кровати пристегиваешь.

   – Любит, – автоматически подтвердил Женя.

   – А оружия у тебя нет, – сказал Симоненко.

   – Да нет у меня ничего, нет. Напутал ваш мент, сволочь. Наложил в штаны и с перепугу напутал. Ну, на кой мне ваших мочить, подумай сам. Подумай!

   – А еще у тебя доллары, – словно не слыша ничего, спокойно сказал Симоненко, – пятьсот долларов новыми сотенными купюрами.

   – А что тут такого, – кто это запретил? – Женя и сам понимал, что балансирует на грани истерики и подобострастия, но ничего не мог с собой поделать.

   Все вывернулось как-то странно, и Жене казалось, что все, что сейчас говорит Симоненко, что все эти мелочи – наручники и баксы, ложатся странным, непонятным ему образом. Кровь заливала лицо, левый глаз совсем заплыл, и Женя не мог рассмотреть выражение лица Симоненко, и Жене казалось, что выкрикивает слова он в пустоту. Женя снова попытался сесть, нащупал опору немеющими уже руками за спиной и снова рухнул от удара Симоненко.

   – Ты лучше лежи, – сказал Симоненко, – лежи.

   – Да за что? – почти всхлипнул Женя.

   – Говоришь – просто привез друга своего к врачу?

   – Да, сам посмотри… те.

   – Тут тебе не повезло – приятелю твоему пуля в лицо попала. Хрен разберешь, была рана до пули или нет.

   – А эта, экспертиза? Ну, ведь можно…

   – Можно, только времени у тебя нет.

   – Да что…

   – А я ведь предупреждал Короля – охрана усилена, я этого убийцу не позволю убрать. А он тебя подставил. Ведь подставил.

   Женя застонал. Ведь ерунду городит подполковник, на понт берет. Ведь не врет Женя, не врет!

   – Еще вопрос – кто твоего приятеля порезал?

   – По пьяне, зацепился.

   – Ну, ясное дело, по пьяне. И тот, кто ему рожу порезал, естественно, сбежал.

   И ведь сбежал же, на самом деле – сбежал. Жене захотелось выть.

   – И где он сейчас – ты не знаешь. Правильно?

   – Да сбежал, в горы и сбежал. Правда.

   – Огородами к Котовскому. И где это было? Не на набережной часом?

   Причем здесь набережной, Женя не понял. Он не успел получить информацию о том, что Сявка, Локоть и Крючок погибли. Снова подполковник пытается его запутать, подумал Женя.

   – Да не на набережной.

   – И раньше ты этого злоумышленника не видел.

   – Да не видел же, зараза, не видел.

   Симоненко поцокал языком, и Женя вздрогнул.

   – Тут понимаешь, какое дело, в кармане одного покойника, – Симоненко обернулся и поискал глазами сзади себя, – вон у того, с попорченным пулями лицом, в кармане нашли тоже сотенные купюры.

   – Какого покойника? – дернулся Женя.

   – Да ты не рвись – руки повредишь наручниками. Останутся очень характерные следы, синяки и ссадины. А покойник – приезжий, судя по всему. Он с приятелями вначале в ресторане гостиницы «Юг» развлекался, потом пошли погулять. Для разминки свернули шею знакомому твоему, Крючку, а потом, похоже, решили женщину изнасиловать.

   Симоненко видел, как напрягся Женя, но продолжал будничным тоном, словно ничего и не произошло:

   – Потом кто-то вмешался, и двое из трех остались лежать на пляже. А один исчез. Ты что – этого не знал?

   Женя пробормотал что-то невнятное. Так вот почему этот козел, Графин, один на хату вернулся. Женя застонал.

   – Так вот, я всегда говорил, что погубит вас слишком хорошая жизнь. Совсем весело живете. Доллары уже получаете прямо банковскими упаковками, не распечатанными. А там, между прочим, номераимеются.

   – Ну и что?

   – В общем, ничего, просто у твоих купюр номера почти совпадают с теми, которые я достал из кармана покойника на набережной. Не повезло тебе. Не повезло.

   Женя дернулся, хотел, было, сесть, но опомнился и снова лег на бок. В подвале было холодно, и Женя чувствовал, как начинает стыть тело.

   – Так что я вовсе не исключаю, что этих двоих на пляже убил ты, или кто-то из твоих. Грек приказал? Или Король?

   – Никто не приказывал, не было меня на пляже!

   – А деньги?

   – Не знаю, не знаю.

   – А на патруль милицейский тоже не знаешь, кто напал?

   – На какой патруль?

   – На тот, который я сюда, в больницу потом прислал. И который при тебе перестреляли.

   – Не знаю я никакого патруля, – Женя запаниковал, по всему выходило, что Симоненко хочет на него повесить несколько убийств, из них два – сотрудников милиции. Это как минимум два. И не отвертишься. Никак не отвертишься. Не станешь же рассказывать, что на самом деле в это время спустил в пропасть машину с тремя людьми.

   – Понимаешь, патруль ты, может быть, на улице и не трогал, только объясни мне, не слишком ли много наручников развелось в городе? Патрульных сковали их собственными наручниками, у тебя в кармане я нахожу наручники, а на руках у двух убитых я, опять-таки, нахожу характерные следы от наручников.

   Женя вспомнил, как сам пристегивал пятерых фраеров в пещере. Кто же мог подумать, что все так обернется. Кто мог подумать? Что ответить? Женя был готов соврать при необходимости, но сейчас его обвиняли в том, чего он не делал, но каким-то фантастическим образом выходило так, что он не мог опровергнуть эту ложь. Он всегда был уверен, что труднее всего на допросах утаить правду, а теперь, когда нужно было и вправду доказывать свою невиновность, Женя почувствовал полное бессилие.

   – Я не люблю бить, даже такую сволочь как ты мне не хочется бить. Только вот ночь сегодня такая, для тебя неудачная. Тяжелая ночь, – сказал Симоненко и вспомнил слова эксперта – ночь, как смягчающие обстоятельства.

   – Права не имеешь, слышишь, не имеешь. Сядешь, падла, я ведь молчать не стану.

   – Не станешь, все мне расскажешь. А я отвезу тебя в горы и спущу со скалы. Ты решил после нападения на больницу убежать и сорвался… – Симоненко осекся.

   Стоп, побежал через горы и сорвался. Все, как по нотам. Очень просто скрыть следы побоев. Если бы сейчас можно было подняться в хирургию и посмотреть руки того самого несчастного убийцы. Симоненко был почти уверен, что и его руки украшены шрамами от наручников. И еще Симоненко был уверен, что именно этот… У Симоненко напряглись желваки. Именно эта падаль, с залитым кровью лицом, приняла участие в организации.

   Симоненко встал, сделал несколько шагов к стене и обратно. У того, что сейчас лежит в палате, помимо оружия были тоже обнаружены доллары, новенькими стольниками. Если бы прямо сейчас сличить номера.

   Подполковник снова сел на стул. Женя увидел, как изменилось лицо Симоненко, и попытался отползти.

   – Это на вашей же территории сегодня пятерых гастролеров повязали?

   – Я…

   – Не жуй сопли, ты не мог этого не знать. Сам ведь их и брал, наверняка. Так или нет?

   – Нет, – сказал быстро Женя и закричал от боли.

   – Нет?

   – Я, я их брал, – Женю подстегнула не столько боль, сколько мысль о том, что вот этого скрыть как раз и не удастся. На набережной слишком много было народу. Стуканут.

   – Потом в пещеру повез?

   – Да.

   – А там что с ними делали?

   – Грек, с ними Грек разговаривал. Потом приказал отпустить. Это все.

   – Это действительно все, – кивнул Симоненко. Больше сдерживать накопившуюся ярость он не мог. Холодный огонь, который он сдерживал в груди целый день, вырвался наружу слепящей вспышкой. Тут, в комнате без окон, провонявшейся химикалиями и разлагающейся плотью, больше не было подполковника милиции. Даже молодой оперативник, проснувшийся, было, несколько часов назад, тоже сгорел в этой вспышке.

   Все ошибки и унижения, компромиссы и сделки с самим собой полыхнули разом.

   Женя понял это инстинктивно, он попытался ползти на спине, засучил ногами, попытался крикнуть, но из внезапно пересохшего горла вырвался только хрип…

   …Симоненко вышел из больницы, закрыв за собой двери морга на ключ. Невероятным усилием воли, даже не воли, а последним проблеском сознания он смог удержаться и не убить Женю.

   Женя сказал все. Даже больше, чем ожидал Симоненко. Король нарушил собственные правила. Свидетельница и дочь.

   Странно, подумал Симоненко, если бы не ошибка, его собственная ошибка, он не смог бы всего узнать так быстро. Злость выплеснулась и осталась пустота.

   Теперь у него всегда будет соблазн, подумал Симоненко. Ему и раньше доводилось время от времени выбивать показания, но этой ночью он не допрашивал, он пытал. И ему было неприятно ощущение вседозволенности, которое охватило там, среди покойников. Засасывающее, пакостное искушение.

   Симоненко не стал разговаривать ни с кем из сотрудников. Он просто забрал ключ от паталого-анатомического отделения у дежурного, строго-настрого приказал никому к двери не подходить. Что дальше будет с Женей – Симоненко пока не решил. Успеет.

   Сейчас Симоненко хотелось спать. Вся энергия осталась в подвале, засохла потеками крови на полу и запеклась сгустками на теле помощника Грека. Поехать домой. В кармане что-то запищало. Симоненко недоуменно опустил в карман руку. Он забыл, что сунул туда сотовый телефон Жени. Симоненко нажал на кнопку.

   – Женя? Ты где там пропал? Срочно выезжай, – голос Грека прозвучал резко и напряженно. – Слышишь меня? Женя?

   Симоненко оглянулся, широко размахнулся и зашвырнул телефон в заросли акации. Жизнь продолжается, и еще никто не освободил его от необходимости выбора.

   Симоненко подошел к машине и уже собирался окликнуть спящего водителя, когда из предрассветных серых сумерек послышалось покашливание. Симоненко резко обернулся:

   – Кто здесь?

   – Доброе утро. Можно вас спросить?

   – Подойди ближе, не разберу.

   Симоненко присмотрелся.

   – Малявка!?

   – Только там, у Васи – мои деньги. Отдайте, пожалуйста. И это, скажите Игорю Ивановичу, чтобы он на меня не злился.

   – Какому Игорю Ивановичу?

   – Участковому нашему, Мусоргскому.

   Причем здесь еще этот старший лейтенант с потными руками, подумал Симоненко.

   – Ладно, Малявка, поехали в управление – поговорим.

   Глава 15

   Мусор

   Мусор так и не смог заснуть. Сердце не колотилось лихорадочно, оно билось медленно, но удары его швыряли тело из стороны в сторону. Мусор ходил по комнате, стараясь не смотреть на телефон.

   Марина должна позвонить. Она просто не сможет не позвонить, она хочет жить и никогда не станет рисковать своим положением ради какого-то алкаша. Ей есть, что терять. Мусор зацепился ногой за стул и раздраженно отшвырнул его в сторону.

   Ему тоже есть что терять. Мусоргский остановился возле трюмо и посмотрел в глаза своему отражению.

   Что смотришь? Нечего сказать? Может что-нибудь посоветуешь старшему лейтенанту милиции Мусоргскому? Ждать ответа Марины, или самому пойти искать Малявку?

   Испугалась шалава или нет? За окнами уже было серо. Мусор отдернул в сторону штору, открыл дверь и вышел на балкон.

   Больше нельзя сидеть на месте, нужно решать раз и навсегда. Даже если Малявку и удастся найти, то все – равно рано или поздно придется уходить. Даже если Марина…

   А почему собственно он решил, что Марина будет делать то, что он ей прикажет? Она может просто пойти к Королю, предварительно переговорив с Малявкой. Блядь!

   Как же это он не подумал? Мусор ударил кулаком по перилу. Это не он ее сдаст, а она его. Еще можно было бы пойти к Симоненко, рассказать о том, что Марина…

   Хрен там, а не рассказать. А если Малявка попал не к Королю, а к Симоненко?..

   Суки. Суки. Мусор ушел с балкона, прошел на кухню, достал из холодильника бутылку водки. Нужно уходить немедленно, все бросать и бежать. Бежать, ему нужно бежать из-за шлюхи и пропойцы. И совершенно нет времени на то, чтобы разобраться с ними.

   Мусоргский налил полстакана водки и залпом выпил. Не успеет. У Марины его сейчас могут ждать. Да его и на выходе из квартиры могут поджидать. И менты, и люди Короля. Хотя менты уже бы постучали в дверь. Ладно.

   Мусор еще налил водки. А какая, хрен, разница? Пусть попробуют только стать на пути у него! Пусть только попробуют. Мусор допил водку, сплюнул прямо на пол. Как вода. Ни вкуса, ни градуса. Ладно.

   До тех он не дотянется. А вот Нинка…

   Мусор оставил пустую бутылку и стакан на столе и прошел в спальню. Последний парад наступает… Лучше всего будет пойти в форме. В штатском могут случайно прицепиться, а так все будет нормально. Может быть, в последний раз надевает форму старший лейтенант милиции.

   Табельный пистолет лучше не брать. И вещей лучше не брать. Если хватятся – ушел по делам и не вернулся. Может, даже подумают, что кто-то убил старшего лейтенанта милиции. В последнее время в городе стало так неспокойно!

   Мусор взвесил на руке пистолет с глушителем. С ним тоже придется расстаться. Не стоит носить с собой пистолет, из которого убили трех человек. Четырех. Нинку он тоже убьет из этого пистолета. Или нет, ее он задавит собственными руками. А потом все равно разнесет ей голову пулей.

   Мусор сунул пистолет за пояс под форменную рубашку и подошел к телефону. Положил руку на трубку. В глубине души тлела еще мысль, что вот сейчас раздастся звонок, и Марина скажет, что ее девки нашли Малявку, что может участковый поговорить с ним с глазу на глаз в укромном месте. В той же Дыре, например. Как было бы неплохо – заходит Нинка в пещеру, а там мертвый Малявка. Как завизжала бы сука, сразу бы поняла, что ее ожидает. А потом он бы ее…

   Телефон молчал. Ладно. Ладно. Мусор снял трубку и набрал Нинкин номер телефона.

   – Ало? – Нинка взяла телефонную трубку сразу, видно тоже не спала. Перед смертью, наверное, не спится.

   – Чтобы в шесть утра была возле Дыры, – не представляясь сказал Мусор, сама должна узнавать по голосу.

   – Хорошо, я все помню, сделаю, как вы сказали.

   – Ты уж постарайся. А то…

   – Я сделаю, сделаю.

   Мусор бросил телефонную трубку, обвел взглядом комнату. Залу. Гори оно все, весь этот хлам, над которым так трясется его жена, и ради которого столько корячился он. Только сейчас Мусор понял, насколько он ненавидит все это – и стены, и мебель, и свое отражение в зеркале.

   Да что же это такое?! Что бросилось на него из глубины сознания и тисками сжало сердце? Зачем все это? Смысл… Он когда-то ради этого барахла стал Мусором. И ведь все время понимал это, все время знал, что именно сделало его таким, просто старался об этом не думать.

   А сейчас он все это бросает ради чего?.. Денег. Все так просто и понятно. Все эти мысли об уважении и страхе, только прикрытие для желания заполучить побольше денег?

   И убивал он ради этого?

   Мусор подавил в себе желание разнести все в квартире, расстрелять свое отражение в зеркале, зажечь это все. Нельзя. Чем позже его хватятся – тем лучше.

   На улице было пусто. И слишком рано, и погода… Мусор покрутил головой – расстегнутый воротник рубашки все равно сдавливал шею. Душно. С самого утра все равно душно. Невесть откуда взявшиеся тучи неподвижно весели над самыми крышами домов.

   Мусор шел по улице не торопясь. Время у него было. Нет, все правильно, убивать он стал из-за денег. Тут все верно, защищал он свое нежданное счастье. Но только не все так просто.

   Мусоргский ударил носком туфля в ствол тополя. Если бы у него сейчас вдруг появился выбор: деньги или возможность убивать, то… В груди тонко звякнула ледяная пустота.

   Да, он бы выбрал возможность чувствовать, как под его руками вытекает из людей жизнь. Кривая улыбка появилась на его лице. Вот так, к сорока годам вдруг понять, что все время занимался не тем.

   На перекрестке пришлось остановится – мимо пронеслись четыре машины. Ты смотри, подумал Мусор, и Король на колесах ни свет ни заря. Торопится куда-то. Ну да, ему же нужно найти всех убийц. Ищи-ищи. Настроение неожиданно улучшилось.

   Какого черта, все нормально. Он здесь ничего не теряет. Осталось несколько долгов, но с этим он потерпит. Нинка заплатит за все.

   Мусор продолжал думать об этом и когда вышел из города, и когда поднимался по склону к пещере. Только один раз под его ногами поехала осыпь, но он удержался.

   Ну, где ты там, Ниночка, где? Не заставляй меня долго ждать. Мусоргский поднялся на площадку перед пещерой. Странно, только несколько часов назад он испытывал здесь пистолет, а теперь пришел, чтобы…

   Мусор обернулся к тропинке по которой поднялся. Не идет. Посмотрел на часы – блин, еще почти полчаса до назначенного времени. Придется подождать.

   Когда сзади раздался тихий хруст камней, Мусор оглянулся не сразу. Еще успел подумать, что Нинка пришла раньше времени. Траханая Нинка решила умереть пораньше.

   Старший лейтенант милиции Игорь Иванович Мусоргский медленно повернулся навстречу шагам, на лице его появилось подобие улыбки, он набрал воздуха, чтобы сказать… Острый, слепящий удар в живот пронзил все его существо. Словно огнем рассекло тело.

   – Что?.. – недоуменно спросил Мусор, взглянув в незнакомое лицо, искаженное страхом, и пыльные камни метнулись ему навстречу.

   – Что, взяли? Взяли? Мусора поганые, – откуда-то издалека донесся голос, с трудом продираясь сквозь огненную боль в животе.

   Мусор поднял к глазам руку – кровь. Его кровь. А он лежит лицом вниз, раной в грязи. Нужно встать. Мусор оперся о камни, попытался перевалиться на бок. Странное, тянущее ощущение смешалось с болью, делая ее еще нестерпимей. Мусор взглянул на рану и закричал.

   Король

   Король не помнил, как уснул. Будто только закрыл глаза, опустив голову на руки, как входная дверь кабинета скрипнула.

   – Что? – Боль навылет, от виска к виску отозвалась на резкое движение головы, и Король застонал.

   – Десять минут шестого, – сказал секретарь.

   Как всегда спокоен, внимателен, подтянут, словно и не было бессонной ночи.

   Хорошо ему, подумал Король, он не отдавал приказа убить ни в чем, кроме своей глупости, не повинную женщину. Короля чуть не стошнило, когда он вставал из-за стола.

   Совсем расклеился, брезгливо, как о ком-то постороннем подумал Король, провел рукой по подбородку. Противная колючая щетина. Король разом ощутил свое немытое тело и влажную смятую рубашку.

   Очаровательное зрелище, наверное. Это только секретарь смотрит на него невозмутимо, а все остальные начнут переглядываться и шептаться. А потом припомнят ему при случае еще и эту слабость.

   – Хорош? – с трудом улыбнувшись, спросил Король.

   – Мы еще успеем заехать к вам домой, – сказал секретарь.

   – Да, не королевское это дело – небритым ходить. Кто-нибудь звонил?

   – Грек. У них все нормально, людей возле дороги в лесу расставили. Все спокойно. Охрана и машины сейчас стоят внизу.

   – Охрана и машины. Машины и охрана. Ну ладно, на войне как на войне, – Король махнул рукой.

   Он понимал, что сейчас находится не в том настроении, чтобы нормально провести переговоры с Калачом. Эта сволочь сразу почувствует слабину и постарается вцепиться зубами ему в горло.

   Может быть, попросить, чтобы в разговоре участвовал Грек, подумал Король, спустившись к машине. Бдительный и злой Грек. Но это значит, что он снова распишется в своей слабости.

   Король взглянул вверх. Тучи. Словно шершавые гранитные массивы, нависшие над головой.

   – Поехали, – сказал Король и сел на заднее сидение машины.

   Секретарь подал знак и сел на место возле водителя. Одна из машин с охраной вырвалась вперед, две пристроились сзади.

   Что делать с разговором? Король пытался заставить себя думать об этом, как о чем-то жизненно важном, но не мог. Это плохо, отстраненно думал Король, так нельзя, но ничего не мог с собой поделать.

   Ничего, сейчас он примет душ, обязательно холодный, наденет свежие рубашку и брюки. Не хотелось будить жену и дочерей, ничего, он осторожно.

   Он возьмет себя в руки. Он всегда умел взять себя в руки в нужный момент. Сумеет и сейчас.

   На повороте с дороги к дому машины притормозили. Передняя машина свернула за скалу, и тут Король услышал выстрел и визг тормозов. Потом послышалась длинная очередь и несколько коротких. Машина Короля тоже проскочила скалу.

   – Голову пригните, – не оборачиваясь, крикнул секретарь.

   Водитель повернул руль, прижимаясь к обочине, чтобы пропустить вперед машины охраны. Передняя машина стояла поперек дороги, двое охранников на корточках сидели за ней. Один из них что-то крикнул.

   Водитель заглушил мотор, и Король услышал, как охранник из передней машины повторил:

   – Он к дому пошел, к дому.

   Король распахнул дверцу. К дому? Зачем? Королю и в голову не могло до этой минуты прийти, что опасности подвергается не только он. Жена и дочери? Когда вчера он просил поставить охрану у дома, ему и в голову не пришло, что это нужно для защиты их жизни. Чтобы их просто не побеспокоили.

   Король, оттолкнув секретаря, побежал к дому. Не дай Бог, не дай Бог.

   Палач

   Из ночного оцепенения вывел звук нескольких автомобилей. Палач открыл глаза. Снов он не видел, просто сидел возле дерева с закрытыми глазами. Как оружие, которое поставили на взвод и отложили в сторону, до времени.

   И вот теперь время наступило. Охранники, за которыми он следил ночью, тоже услышали шум моторов и подошли к воротам. Идиоты. А если бы это были чужие машины?

   Палач снял автомат с предохранителя. Все было бы гораздо проще, если бы не нужно было никого щадить в перестрелке. Но в приказе было все четко изложено, были фотографии тех, кого он мог убить и фотография того человека, которого трогать было нельзя.

   Палач, пригнувшись, отошел немного влево, стал на колено и поднял оружие к плечу. Скрипнули ворота – охранники поспешили впустить машины. Их можно понять. После ночного дежурства обычно наступает небольшой период, когда повышенной активностью хочется компенсировать вынужденное безделье.

   На повороте они притормозят. Обязательно притормозят. Если бы сейчас Володя находился на исходной позиции, все было бы просто. Палачу нужно было бы только в течение двух – трех минут удерживать приехавших, чтобы Володя успел положить двух охранников возле ворот, ворваться в дом и убить…

   Палач сжал зубы. Стал бы Володя убивать или нет? Одного из троих – либо мать, либо одну из девочек. Пять лет и четыре года.

   Палач нажал на спуск автоматически, как только машина вынырнула из-за поворота. Пуля ударила в лобовое стекло, которое сразу же стало молочно-белым от трещин. Водитель нажал на тормоз, и машину развернуло левым боком. Тем хуже для водителя, подумал Палач и прошил водительскую дверь длинной очередью.

   Все идет как обычно. Поворачиваясь к охранникам возле дома, Палач знал, что они будут стоять, словно пораженные громом. Пусть всего две – три секунды, но они будут потрясенно смотреть на разлетающиеся стекла.

   Будут смотреть до самой смерти.

   По две пули, как на стрельбище. Один опрокинулся навзничь, а второй согнулся, сделал два шага вперед и лег. В живот, подумал, пробегая мимо него, Палач. Нехорошо, неаккуратный выстрел.

   Палач знал, что сейчас поступает неправильно, что нельзя вот так неторопливо перебегать дорогу на глазах у противника, но он должен был привлечь к себе внимание и заодно доказать, что действовал здесь не профессионал высокого уровня.

   Метров с десяти он расстрелял замок входной двери. Не останавливаясь. Стекло, сплошное стекло, обычное, не бронированное. Хозяин дома совершенно не заботился о безопасности. Прихожая, слева большое, в рост человека зеркало.

   Палач перечеркнул свое отражение очередью, осколки посыпались на пол. Хорошо. Максимальный разгром в доме, это тоже было указано в задании. В глубине холла – аквариум, в пол стены. Выстрел – и потоки воды обрушились на ковер.

   Длинной очередью по окнам, пусть подбегающие видят, что в доме стреляют. Их это притормозит, пусть всего на секунду, но притормозит. Палач выглянул в выбитое окно. Несколько человек бежало к крыльцу. Среди них был тот, кого ни в коем случае, даже при угрозе жизни, нельзя убивать. Палач нажал на спуск, пули высекли искры из камней у самых ног этого человека.

   Еще очередь – и упал человек, ближе всего подбежавший к дому. И никто не стрелял в ответ. Правильно, в доме женщина и дети. И ему сейчас предстоит решить, кто именно из них сегодня умрет.

   Палач услышал детский крик и одновременно уловил движение в глубине дома. Мать отреагировала быстро. Только с двумя маленькими дочками, испуганными грохотом, нельзя быстро бежать.

   Надо отдать женщине должное, молодец. Она не стала закрываться в спальне, не попыталась открывать заднюю дверь. Она просто выбила стулом окно на кухне. Большое окно, от самого пола. И ей бы возможно удалось вывести дочерей во двор, даже, может быть, удалось спрятаться за беседкой, заросшей виноградом, но она слишком поздно поняла, что девочки, которых она впопыхах подняла из постелей, не смогут босые бежать по осколкам выбитого окна. Женщина подхватила обеих девочек, сделала несколько шагов, обернулась и натолкнулась на взгляд Палача.

   Нога женщины зацепилась за камень, она сделала еще один шаг, и почувствовала что падает.

   Она уронит детей, подумал Палач. Уронит. И решил, что убьет ту девочку, которую мать уронит первой. И удивился этой своей попытке переложить ответственность за принятие решения. Оружие так не может поступать. Так может поступать только человек.

   Даже падая, мать не выпускала детей, она пыталась удержаться на ногах и одновременно не дать упасть девочкам.

   Не получится, почти с сожалением подумал Палач. Он терял время, которого и так почти не было. Левая рука женщины, наконец, разжалась, и девочка упала на колени. Мать что-то закричала. Ей удалось оттолкнуть одну дочь за беседку, а теперь она тянулась за второй дочерью, но уже не успевала. Палач поднял автомат.

   – Даша, Даша! – мать звала дочь, а та, напуганная всем происходящим, тянулась не к ней, а к котенку, которого захватила с собой из спальни.

   Палец лег на спуск. Даша? Палец словно свело судорогой. Даша? Этого не может быть. Только не это и только не сейчас. Это имя словно бритвой резануло Палача. Он уже обрек сегодня одну Дашу на страдания. На его совести уже есть одна Даша, жизнь которой он искалечил, думая, что можно насилием вылечить душу.

   Даша? Ствол автомата дернулся чуть в сторону, и Палач нажал на спуск. Пуля разорвала котенка в клочья возле самого лица девочки. Это было единственное, что мог сделать Палач. Мать, наконец, дотянулась до дочери и скрылась с ней за беседкой.

   Палач, не целясь, выпустил очередь по посуде в кухонных шкафах, выпрыгнул на улицу. По нему начали стрелять. Он перекатился, пуля ударила в землю совсем рядом с головой. Палач перепрыгнул куст, выпустил остаток магазина по окнам второго этажа и побежал. Теперь ему предстояло попытаться остаться живым.

   Наблюдатель

   Крепкая нервная система у Саши Гаврилина. Железная, местами даже железо – бетонная. Даже в характеристике это должно быть отмечено. За последние сутки у него на глазах, без всякого предупреждения и подготовки, было убито кучу народа, его самого чуть не покалечили, потом, подозрительно глядя ему в глаза, следователь записывал его биографические данные, интересовался его планами на будущее, а вынырнувшая из-за плеча Гаврилина баба Агата, неожиданно для самого Гаврилина, сообщила, что он уже завтра, то есть сегодня, с утра пораньше уезжает.

   Гаврилин умудрился не растеряться, и совершенно спокойно подтвердил в том смысле, что да, пора, труба зовет, и вообще он засиделся на Юге, а его ждут дела, и вообще, он ничего не видел, не слышал, и его ценность как свидетеля равна полному нулю.

   Слова Гаврилина не произвели бы на следователя никакого действия, получил бы он предписание никуда из города не выезжать, но дело в свои руки взяла баба Агата. В результате Гаврилин исчез. В смысле юридическом. Не было в больнице никогда племянника бабы Агаты. Не было и все.

   – Уезжай, – сказала баба Агата на прощание.

   – Спасибо.

   – Не надо. Если ты уедешь, может быть в городе хоть кто-нибудь живым останется. Иди. – Неожиданно баба Агата ткнулась губами в его щеку.

   Гаврилину хватило спокойствия, чтобы не торопясь дойти до дома Марины и даже удивиться тому, что Марины нет дома.

   – Уехала. Поговорила тут с одним, – Динка передернула плечами, – и уехала. Сказала, чтобы ты ее дождался.

   – Обязательно, – ответил Гаврилин и, уловив, как изменилось выражение глаз Динки, торопливо зевнул, и, пробормотав что-то на счет усталости, убыл в ванную.

   Динка не стала ныть и упрашивать. Когда Гаврилин вышел из ванной, Динка уже спала или талантливо изображала спящую.

   Гаврилин лег на диван, и его охватило обычное после напряженной и бессонной ночи состояние невесомости. Голова кружилась немного, перед глазами мелькали цветные пятна, а потом, когда он уже окончательно уверился в том, что не сможет заснуть, что колотящееся сердце не даст уснуть, услышал как голос Марины над самым ухом холодно сказал:

   – Пора вставать. Честно говоря – удивлена, обнаружив вас в разных постелях.

   – Не очень и хотелось, – заявила Динка откуда-то издалека.

   Фигушки, сумрачно подумал Гаврилин не открывая глаз, спать нужно, это вы под пулеметом меня только поднимите. И, как стало уже традиционным, ошибся.

   Ровно через пять минут он уже сидел в Марининой машине. Марина молчала, и у Гаврилина вовсе не было желания начинать разговор.

   Совершенно незнакомая и холодная женщина. Будто это не ее он целовал, и будто не она рассказывала ему о девочке, которая дразнила своих подруг. Позолота вся сотрется. На этот раз Марина вела машину уверенно и агрессивно. Да и улицы были пустыми, никто не мешал.

   Странно, подумал Гаврилин, за меня продолжают все решать, а у меня даже нет по этому поводу чувства протеста. Даже баба Агата уже решила выпроводить его поскорее. Интересно, за кого она меня приняла? И еще более интересно то, что он и сам не сможет сказать, кто он такой. В лучшем случае – наблюдатель. Просто наблюдатель. Просто тот, кто наблюдает за жизнью и смертью.

   Машина уже выехала из города и ехала по гравию между сосен. Марина сосредоточено смотрела перед собой.

   Она побледнела, подумал Гаврилин отстраненно. Что там у нее внутри, под позолотой. Неужели свиная кожа?

   Машина остановилась возле двух машин, стоявших возле тропинки, ведущей к бетонированному отверстию в скале.

   Марина заглушила мотор, обернулась к Гаврилину.

   – Ты просил меня тебе помочь найти твоего начальника…

   – Ну это если получится, шансов мало… Может, он уже и уехал.

   – Почти.

   – Что почти?

   – Почти уехал. Его по моей просьбе задержали на посту ГАИ, по номеру машины.

   Гаврилину показалось, что по голове врезали чем-то тяжелым.

   – И…

   – Можешь с ним поговорить.

   Гаврилин оглянулся – возле машины выросло два внушающих уважение силуэта.

   – А у меня есть выбор?

   – Не особенно.

   Кровь

   Графин так и не смог за ночь сомкнуть глаз, дергался при малейшем шорохе. Нож он постоянно держал в руке. Перед глазами стояли Локоть и Сявка. Вот они идут по набережной, вот уходят за девкой, а потом сразу – залитые кровью… нет, не лица, а то, что от них осталось. Особенно врезался в память лунный отсвет на золотой фиксе Локтя. Головы не было, уцелела нижняя челюсть, и среди крови и обломков кости – тусклый золотой огонек.

   Графину начало казаться, что солнце не взойдет никогда. Ему чудом удалось в темноте найти какую-то пещеру, всю ночь он сидел в глубине ее, прижавшись спиной к камню и глядя на вход. Вначале там были видны звезды, а потом звезды одна за другой исчезли.

   Графин знал, что все это фигня, что никуда не денутся ни звезды, ни солнце. Но ничего не мог с собой поделать. Уже под самое утро он запсиховал. Светящийся циферблат часов показывал, что уже пора этому гребаному солнцу и вставать, а светлее на улице не становилось.

   Потом слабый серый свет выманил Графина к самому выходу из пещеры. Все небо было затянуто тучами. Желто-серыми, словно гнойными, тучами. Ветра не было, но они словно перемешивались, опускаясь все ниже.

   Графину показалось, что еще немного, и тучи треснут, из них потечет мерзкое месиво желто-зеленого цвета. Графин попятился назад, в пещеру, под прикрытие скалы. И тут услышал, как посыпались камни под чьей-то ногой.

   Бежать, все бросить и бежать. Графин застонал, когда вспомнил, что к пещере ведет только одна тропинка. И именно по ней кто-то идет.

   Перед глазами блеснула фикса Локтя. А еще он порезал местного. А еще принимал участие в изнасиловании, а еще… Курвы, еще он просто хотел жить, хотел бомбить лохов, харить девок, хотел просто ходить по этой долбанной земле и дышать воздухом.

   Лезвие со щелчком вылетело из рукояти. Только суньтесь. Я, блядь, кого угодно порежу. В клочья.

   Мент. Мент поднялся на площадку и оглянулся по сторонам. Точно ищет. Откуда же он мог узнать? Просто ткнулся наугад? На часы глянул. Неужели один?

   Точно – один приперся сюда мент. Ему же хуже. Графин пригнулся и осторожно шагнул к милиционеру. Под ногами скрипнули камни, но мент не оглянулся. Глухой что ли? Все-таки начал поворачиваться.

   Графин прыжком преодолел оставшееся расстояние и сильно ударил ножом в живот, почувствовал, как лезвие с хрустом вошло в тело, и с силой рванул нож в сторону.

   Глаза мента полезли из орбит, словно он сильно удивился, что-то вякнул, но Графин не прислушивался.

   – Что взяли? Взяли, мусора поганые? – крикнул Графин, увидев глаза мента.

   Мент упал лицом вниз, Графин еле успел отступить в сторону. Нож остался в теле. Бежать, делать ноги, как можно быстрее. И Графин побежал. Через несколько секунд сзади послышался крик.

   Мусор закричал от боли и от ужаса. Он увидел, что из раны, расталкивая разрезанную кожу, выпирает что-то скользкое на вид. Он видел свои внутренности, и это зрелище заставило его закричать. Он попытался удержать выпадающие кишки, но руки почти не слушались.

   Как же так? Этого не может быть. Такого не могло случиться с ним, Игорем Ивановичем Мусоргским. А еще он увидел грязь на своих внутренностях, и первым его желанием было стереть эти черные комки. Может быть заражение крови. А он хотел жить. Жить.

   Захрипев от боли, Мусор перевернулся на спину. Кричать он уже не мог, силы уходили быстро. Тучи опустились к самому лицу Мусора. Кто-нибудь! Хоть бы кто-нибудь подошел сейчас к нему. Может быть еще не поздно, может быть еще смогут его спасти.

   Пистолет. Мусор нашарил пистолет. Если бы нож ударил всего на несколько сантиметров ниже, то попал бы в пистолет. За что? И кто его ударил ножом? Мусор никогда не видел этого лица.

   Пистолет был скользок от крови, его крови. Мусор нащупал предохранитель и испугался, что не хватит сил его отжать. Есть. Предохранитель поддался легко. Мусор не стал поднимать пистолет над собой – сил на это уже не осталось. Он просто отвел ствол чуть в сторону и нажал на спуск. И не услышал выстрела. Так, словно в ладоши хлопнули. Он забыл про глушитель.

   Если бы он взял свой табельный пистолет Макарова, гремящий словно пушка. Все рассчитал, все подготовил и теперь это обернулось против него.

   Мусор, судорожно сжав пальцы, поднял пистолет. Тяжелый и скользкий. Левой рукой обхватив глушитель, попытался повернуть его, но пальцы только скользнули. Мусор судорожным движением вытер левую руку о рубашку, попытался открутить глушитель снова.

   Заклинило. Еще вчера он с трудом привинтил глушитель к стволу, еще даже испугался, что ничего не получится. Если бы у него тогда ничего не получилось!

   Если бы… Он бы все равно пошел к Васе и стрелял бы без глушителя. Мусор застонал.

   Не может быть, чтобы все вот так кончилось. Не может быть. Сейчас должна прийти Нинка. Точно, сейчас должна прийти Нинка, которую он собирался убить. И она позовет… Кого она позовет?

   Симоненко? Подполковник сразу все поймет. Врачей? Опять таки, у него обнаружат деньги и оружие. Все равно, ему теперь все равно. Ему теперь просто хочется выжить.

   – Игорь Иванович? – пришла, сука, все-таки пришла.

   – Что с вами, Игорь Иванович?

   – Иди сюда, – с трудом выдавил из себя Мусор, язык тоже уже не слушался.

   Нинка замерла. Голос заставлял ее подчиниться, но она видела, что участковый лежит весь в крови, увидела окровавленные внутренности и страх парализовал ее.

   – Сюда…

   Нинка попыталась выполнить приказ, но ноги ее не слушались. Нинка выронила сумку. Она так и не отважилась заглянуть в нее. Еще с ночи в голове у нее крутилось одно и то же, отнести сумку и не заглядывать в нее. Что будет дальше – Нинка не задумывалась.

   – Сюда… ты, блядь…

   – Нет, – еле слышно сказала Нинка.

   – Су…ка…

   – Нет!

   Нинка увидела, как в ее сторону повернулся пистолет.

   – По – мо – ги…

   – Нет, нет, нет… Не-ет! – закричала Нинка и бросилась бежать.

   Мусор несколько раз нажал на спуск. Не попал. Пистолет выпал из руки. Теперь – все. Теперь уже никто не сможет ему помочь. По щеке потекла слеза.

   Деньги лежали всего в двух шагах. Таких денег у него никогда в жизни не было. Никогда. И не будет. Никогда. Пересохли губы. Огонь, горевший в животе, высушивал все тело.

   Мусор услышал жужжание и понял, что появились мухи, привлеченные запахом крови. Он попытался отмахнуться, но жирная черная муха, проигнорировав его слабое движение, поползла по ране.

   Мусор закрыл глаза. Боль, страх и унижение. Мусор вспомнил, как роились мухи вчера в кафе, как облепили они раны убитых. Так и он будет лежать и кормит мух. Жарко. Если он умрет, а его не найдут сразу, то через несколько часов… Мусор вспомнил, как давно присутствовал при обнаружении давнего трупа. Он после этого почти неделю не мог есть.

   Сколько времени прошло – Мусор не знал. На сколько минут он закрывал глаза, впадая в забытье – тоже. Боль притупилась, а может быть, он к ней просто привык.

   Все-таки он проиграл. Проиграл. Он уже знал, что умрет, оставалось только лежать и ждать, когда смерть наступит. Уже несколько десятков мух кружилось над ним, ползали по ране и по лицу. Мусор уже даже не пытался понять, это шумит у него в ушах, или жужжат мухи.

   А потом он открыл глаза и увидел, что кто-то стоит недалеко. Мусор напряг глаза. Симоненко?

   – Жарко сегодня, – сказал подполковник, – быть грозе. Ишь, как парит!

   Мусор застонал.

   – Хреново тебе, наверное, старший лейтенант. Ой, как хреново.

   – Я…

   – Не повезло тебе, Мусор.

   Слабеющим сознанием Мусоргский уловил, что подполковник называет его прозвище. Почему? А, Малявка.

   Симоненко толкнул ногой уже открытую сумку:

   – Это все из-за них? Много здесь. Из «форда» достал. Ты всех троих из этого пистолета положил? Кто же это тебя так? Не люди Короля часом? Нет?

   – Н-не…

   – Ну, нет так нет. Нинку зачем сюда звал? Убить хотел? – Симоненко наклонился над Мусором. – Что же ты, падла, ей сказал, что мы с тобой в паре работаем? Зачем? Хотя, с другой стороны, если бы Нинка не думала, что я все знаю, не стала бы меня с утра пораньше искать в управлении. Жаль, что ты подыхаешь. Я бы…

   Симоненко выпрямился.

   – От тебя воняет дерьмом, – сказал он Мусору. – Ты еще и Малявку убить собирался?

   Малявку? Мусор напрягся, пальцы его скользнули по лежащему рядом пистолету. Выстрелить. Поднять пистолет и выстрелить. Мусор попытался, но силы кончились.

   – Ты сейчас подохнешь, – сказал Симоненко. – Жаль, что я не могу продлить твои муки. Ненавижу таких, как ты. Ненавижу.

   – А сам?.. – прошептал Мусор и глаза его остекленели.

   Король

   Не нужно было Калачу садиться за тот стол. Пусть за любой другой, тогда, может, Король успел бы сдержаться, остановить ярость. Тот самый стол, за которым они прошлой осенью сидели все вчетвером, и дочки накрывали, как мама. Особенно старалась младшая, Даша.

   Если бы Калач… Король сжал кулаки. Калач даже не успел толком испугаться. Завидев подходящего Короля, он встал с лавки и даже улыбнулся. Откуда ему было знать, что всего за пятнадцать минут до этого Король прижимал к груди бьющуюся в истерике Дашу, забрызганную кровью.

   Откуда было знать Калачу? Ведь кто, кроме него мог послать этого ублюдка с автоматом? На что надеялся Калач? На то, что Король вначале поедет на встречу и только потом приедет домой. И там обнаружит…

   Что он должен был обнаружить? Три трупа? Или только один? Или два? Или он просто собирался похитить его дочь, чтобы заставить Короля отступить?

   Не все смог рассчитать Калач, не успел даже стереть свою улыбку с лица…

   Король взял стоявший перед ним стакан. Не действует. Коньяк уже не действует. Да и ни какой коньяк не поможет забыть, как свалил Король одним ударом Калача на землю, как наступил ногой на горло, как на змею, и как хрустнуло у Короля под ногой, словно сухую ветку сломал. И охранники Калача тоже опоздали.

   Только один попытался выстрелить и тоже не успел. А Король давил ногой и давил, пока его не оттащили от Калача, потом почти силой втолкнули в машину.

   Он что-то кричал, пытался приказывать, а Грек, Селезнев и Качур говорили ему что-то успокаивающее. Кто-то сунул в руку Короля стакан.

   – Всех, – сказал Король, выпив, – всех до одного. Грек, сделаешь все как надо – отдам тот город тебе.

   И Король помнил, как улыбка появилась на лице у Грека. И как кивнули Качур и Селезнев, когда им тоже Король пообещал…

   Что он им пообещал? Того, чего они хотели. Войну за новые территории. Словно озарение нашло на Короля. Для того чтобы выжить, чтобы никто не посмел больше поднять руку на его семью, нужно уничтожать врагов еще до того, как они подготовятся.

   И плевать ему, что законники будут недовольны. Они называли его беспредельщиком только потому, что он не ходил в зону? Теперь они поймут, что такое беспредел.

   Убить. Всех. И еще Король знал, что его поддержат бригадиры того же Калача. Или ему об этом сказал Грек? Не важно.

   Короля секретарь привез в расстрелянный дом. Расставил вокруг охрану. Жену и детей под усиленным конвоем отправили в небольшой частный пансионат. Даше пришлось сделать укол, только уснув, она перестала кричать.

   Вначале Король хотел поехать к ним, но потом решил остаться дома. Не мог он показаться на глаза своей жене, тем более что не мог забыть сухой хруст под ногой.

   Одна из пуль попала в настенные часы. Пять часов двадцать пять минут. И стрелка больше не ходила по кругу, и боль ушла из головы Короля. Плохо было, правда, что коньяк не помогал забыться. Король отбросил стакан в сторону. В комнату, на звук бьющегося стекла заглянул охранник.

   – Все в порядке, – сказал Король, – осколком больше, осколком меньше.

   Хорошо, что его оставили в покое. Пусть они там сейчас делают дело. Он скоро придет в себя и сможет взять управление на себя. Завтра.

   Король прикрыл глаза и тут же их открыл. Даша, кричит и вырывается из его рук, глаза жены и напряженная улыбка Вики, старшей дочери.

   Калач сам виноват. Сам. Если бы он не сел за тот стол… Или нет, это бы ничего не изменило. Увидев, что произошло в его доме, Король уже принял решение. Все изменилось.

   В дверях снова появился охранник.

   – Чего тебе?

   – Там приехал подполковник Симоненко, хочет поговорить.

   Симоненко хочет поговорить? Очень вовремя. Очень.

   – Пусть заходит, добро пожаловать.

   Король с трудом поднялся из кресла и шагнул навстречу вошедшему Симоненко:

   – Здравствуйте, уважаемый Андрей Николаевич, добро пожаловать. Извините, у меня несколько не прибрано.

   Симоненко молча постоял на пороге, осматривая комнату, покачал головой. Потом молча прошел к креслу, стоявшему в глубине комнаты, возле камина. Сел.

   – Слышал о том, что произошло.

   – Слышали? А я вот видел. Прямо у меня на глазах. Но вы не беспокойтесь, вас это не касается, это чисто семейное дело. Все в порядке. Вы приехали просто посмотреть, или у вас есть какие-нибудь новости. Есть?

   – Есть. Как же без новостей, – казалось, что Симоненко колеблется.

   – Может быть вам налить? – спросил Король.

   – Не нужно. И тебе, Король, тоже хватит.

   – Вот как, мы перешли на ты?

   – Слушай меня внимательно, – тихо сказал Симоненко, – слушай и не перебивай.

   – Я весь внимание, – Король взял стул и сел на него верхом, положив подбородок на спинку стула.

   Симоненко взял в руки спортивную сумку, которую перед этим поставил возле своих ног:

   – Вот за эти деньги тебя сдал Мастер. Можешь забрать.

   Король поймал брошенную ему сумку, открыл молнию:

   – Неплохо, совсем неплохо. Вы что, нашли того, кто устроил стрельбу на улице?

   – Да.

   – И кто же это?

   – Я не об этом. Я очень давно хотел сказать тебе. Трусил. Это, во-первых. А во-вторых…

   Симоненко сцепил пальцы рук.

   – Мы всегда знали цену друг другу и никогда не питали иллюзий. Мы ладили только потому, что нам нужно было одно и то же – порядок в городе и безопасность для людей. И только благодаря тебе я мог все это сохранять. Весело. Только благодаря преступнику в нашем городе можно было жить.

   Мне даже начало казаться, что так будет продолжаться всегда. И тебе тоже, наверное, так казалось. А ведь не дураки, кажись. И такие наивные.

   Симоненко обвел руками комнату:

   – Такие штуки здорово меняют взгляды на жизнь. Я вот всегда был уверен, что наказание всегда должно следовать за преступлением. Всегда. Мне жалко твою семью, но, может быть, ты во всем виноват? Может, если бы ты не приказал убить свидетельницу – тебя бы минула чаша сия?

   – Не нужно о семье, – сквозь зубы сказал Король.

   – А то что, убьешь меня? – прищурился Симоненко, – Давай – давай, у тебя это неплохо выходит. Или позовешь кого? Может быть, Женю, который свидетельницу, ее дочь и водителя убил? Тут у тебя проблемка небольшая – он у меня, и все рассказал. Не о тебе, о Греке. Но какая тут разница? Если только узнают все о том, что вы подставили Калача, что тот урод в больнице оговорил его, как ты думаешь, долго вы проживете? Такое не простят. И не надейся.

   Симоненко встал и прошел по комнате, под ногами хрустело битое стекло:

   – Но я буду молчать. И не потому, что тебя боюсь. Уже не боюсь. Просто ты меньшее из зол. У тебя в голове сидит мысль о том, что должен быть порядок, что законы должны выполняться. И ты готов за это драться. И тебе придется драться за это, иначе тебя сомнут и раздавят. Если бы тебя убрали, первое что сделали бы твои бригадиры, это вцепились бы друг другу в глотку, и рвали бы друг друга до тех пор, пока сюда не пришли бы звери… Старею я, становлюсь болтливым. – Симоненко устал потер лицо.

   Король молчал. Симоненко встал у него за спиной:

   – Вот такие вот пироги. А теперь – о делах наших скорбных. Кинутого, Серого и Гопу убил старший лейтенант милиции Мусоргский. Он же забрал из машины вот эти самые деньги. Свидетельницу убил Женя по твоему приказу. Кто перебил народ в «Южанке», кто устроил бойню в больнице и кто убил тех троих на набережной – не знаю. Как не знаю, кто выпустил кишки Мусору. И что-то мне подсказывает, что ни мне, ни тебе не стоит интересоваться, кто всю эту кашу заварил.

   – Калач, – не поднимая головы ,сказал Король.

   – Вряд ли, он, конечно, сволочь, но не идиот. Кто-то его тоже подставил. Но и этим я не рекомендую интересоваться. Слушай, как все было. И это должно стать единственной версией, если ты хочешь выжить.

   Калач, отправив сюда Лазаря на переговоры с Мастером, одновременно послал сюда и группу убийц. Пять человек. И командовал этой группой участковый Игорь Иванович Мусоргский, по прозвищу Мусор. И он же должен был убрать свидетелей. Помогал ему в этом, тоже продавшийся, Женя. Это он организовал нападение на больницу. Сегодня утром, два часа назад, Мусор попытался убрать Женю, у них завязалась драка, Мусор получил ножом в живот и застрелил Женю.

   Все. И Боже тебя упаси копаться во всем этом глубже. У меня нехорошее предчувствие.

   – И где я возьму Женю? И почему именно он?

   – А потому он, что это его руками вы убили женщину и ребенка. Я не стал об него мараться, он прикован браслетами в больничном морге, вот ключ. Мусор лежит возле Дыры, знаешь где это. Там же пистолет и нож, – Симоненко бросил на пол перед Королем ключ от больничного подвала.

   – Что вы за это хотите? – глухо спросил Король.

   – Что?

   – Да, сколько это стоит?

   – Это стоит моей отставки. По состоянию здоровья. Я больше не смогу улыбаться, глядя в ваши физиономии, и больше не смогу терпеть вашей вони. Понятно?

   – Понятно.

   – Ну, а раз понятно – прощай, Король, – Симоненко пошел к двери, – не могу, я очень давно хотел это сделать.

   Симоненко быстро подошел к Королю, рывком поднял его за рубашку со стула и ударил. С грохотом опрокинулся стол, и в комнату влетел охранник. Симоненко получил удар, отбил второй, ударил в ответ. Охранник согнулся, Симоненко ударил его ногой и повернулся к Королю.

   – Как я давно об этом мечтал.

   Король лежал на полу, лицо его было разбито. Симоненко наклонился, замахнулся, но на руках у него повисли охранники, подбежавшие со двора. В суставах вспыхнула боль, Симоненко застонал и опустился на колени.

   – Отпустите, – сказал Король, – отпустите начальника милиции.

   Симоненко встал.

   – Напрасно вы это, Андрей Николаевич. Не хватило духу самому пустить себе пулю в висок, и вы выбрали столь изощренный способ самоубийства?

   Король жестом отпустил охранников.

   – То, что вы сказали – правда. Но я и сам ее понял только сегодня. Мы действительно больше не сможем сотрудничать. Для того, чтобы выжить и чтобы дать жить другим, мне придется убивать. Идите на пенсию, – Король не вытирал кровь, и она стекала по лицу на рубашку, капала на пол.

   – Вам, Андрей Николаевич, отныне придется жить с мыслью, что жизнь вам пощадил подонок, убийца и преступник. Это будет моей местью. И еще. Надеюсь, вы меня поймете и не будете становиться в позу обиженной гордости. Эти деньги, – Король указал на сумку с деньгами, – мне не нужны. Не очень хочется знать, сколько стоишь. Заберите их. Будем считать, что это ваше выходное пособие. Захотите – выбросите. Или сожжете.

   Король поднял сумку, сунул ее в руку Симоненко.

   – Руки подавать на прощание не буду. Не хочу ставить вас в неловкое положение. Преемника на свое место подберите сами, – Король пощупал карманы брюк, – платка не могу найти.

   Симоненко стоял неподвижно, желваки на его лице напряглись. Он перевел взгляд с лица Короля на сумку, потом снова на лицо.

   – Всего хорошего, – сказал Король, – и спасибо за предупреждение.

   Симоненко молча кивнул, прошел мимо охранников до ворот, подошел к машине.

   – В управление? – спросил водитель.

   – Что?

   – В управление поедем?

   – Пешком пройдусь, – ответил Симоненко, взвесил в руке спортивную сумку и очень удивил шофера тем, что вдруг выругался и сказал, – а, какого черта, действительно.

   Кровь

   Чудо все-таки случилось. Палачу удалось уйти. Вдогонку стреляли много, но преследования не организовали. Повезло. Палач вспомнил, как кричала мать.

   Что там с Дашей? Палач выполнил приказ, почти выполнил, и теперь чувствовал себя свободным. Ему всегда нравилось это состояние выполненного приказа, когда хоть на час, хоть на день он мог быть самим собой, идти, куда ему хотелось и делать то…

   Нет. Делать то, что ему хотелось, он мог только по приказу. И только это заставляло его выполнять приказы людей. Убивать.

   Палач некоторое время путал следы, потом тщательно обтер автомат и закопал его, завернув в куртку вместе с подсумками и ножнами. Может быть, он за ним еще вернется. А может – нет. Как выйдет. Теперь нужно было всего лишь дойти до места сбора.

   Как там Даша? У них все должно было получиться, у нее и Володи. Палач вспомнил выражение глаз Володи в тот момент, когда взгляды их встретились над пистолетом. Сможет ли он теперь посмотреть в эти глаза?

   Палач отбросил эту мысль. Не нужно об этом. Сейчас главное – найти их и уходить. Палач посмотрел на часы. Начало восьмого. Он бродит уже больше двух часов. Достаточно, нужно идти на встречу.

   Не каждый день выпадает чудо, далеко не каждый. Палач зачем-то погрозил небу кулаком. Не получилось. Не получилось убить его. Его группу подставили, а они все равно выжили. Выжили. Он не станет выяснять, почему их решили подставить, это оружию не к лицу. Он унизит людей уже тем, что выжил, не смотря ни на что.

   Они не убили девочку. Но пусть кто-нибудь обвинит его в этом. Он чувствовал, что выполнил задание, даже на пролив детской крови. Они хотели шока – он сделал это. И выжил.

   Чудо не происходит каждый день. И дважды за день они не происходят тем более. Володя все-таки вытащил Дашу из больницы. И доставил на место сбора.

   Палач сел на землю возле Володи и осторожно закрыл ему глаза. Голова Даши лежала у Володи на плече. На пожухлой прошлогодней хвое кровь была почти незаметна. Как он нес ее уже мертвую с такой раной, истекая кровью. Пуля попала Даше в основание черепа, и она явно умерла сразу. У Володи было две раны, и обе – очень близко к сердцу.

   Руки его были ободраны, видимо он падал, пока нес ее. Палач погладил Дашу по щеке. Отмучалась, больше никто не сможет ее обидеть и причинить боль. Больше ей не придется убивать, а потом снова переживать свой кошмар. И ему не придется играть роль насильника.

   Палач сглотнул комок, подступивший к горлу, вздохнул, словно задыхаясь.

   Они заплатят за все. Палач не знал, кто именно эти «они», в глубине души он понимал, что никогда не узнает, зачем все это было сделано. Они заплатят за все. Люди.

   Он будет их убивать, до тех пор, пока сами люди будут это позволять. А когда перестанут позволять, он станет убивать без приказа.

   Их нужно похоронить, подумал Палач. Придется вернуться в город за лопатой, пока не начался дождь.

   Палач посмотрел на небо, затянутое тучами. В лесу была полная тишина – небо раздавило даже малейший звук. Палач спустился к дороге. Снова посмотрел на тучи. В лицо ему ударило несколько капель. Дождь. Пусть он обмоет их тела, подумал Палач.

   Мимо проехала машина, и Палачу показалось, что за стеклом мелькнуло знакомое лицо. Палач отложил это в памяти. Сейчас ему не до того. Позднее он вспомнит, кто это был. Вспомнит. А сейчас он должен найти лопату.

   Наблюдатель

   – Все нормально, – услышал Гаврилин из темноты и направил в ту сторону луч от фонаря. Тоннель был глубокий, и внутри его царила темнота.

   Луч осветил лицо. Да, выдел бы папа своего бывшего приятеля. С ним обошлись не слишком любезно.

   – Убери, пожалуйста, свет. Я уже тут немного привык темноте. Да и зрелище собой представляю не слишком аппетитное.

   Гаврилин отвел фонарик в сторону:

   – Я…

   – Да не переживай, все нормально. Все в полном порядке. Это так – издержки профессии. Неизбежный риск.

   – Так получилось… – снова начал Гаврилин, но снова не смог закончить.

   – Ты даже представить себе не можешь, как получилось. Похоже, ты действительно в рубашке родился. Везунчик.

   – Везунчик? Я просто попал в ситуацию, мне нужно было посоветоваться.

   – Советуйся. Проблемы с группой. Так и было запланировано. Да не комплексуй. Ты меня не подставил. Можно даже сказать, что просто была восстановлена историческая справедливость, а я попал в ловушку, которую готовил для тебя. Хотя, если честно, немного обидно.

   – Я попытаюсь договориться с ними.

   – И не пытайся. Они поступают совершенно правильно.

   – Правильно?

   – Ты можешь не играть в эхо хотя бы минут двадцать? – в голосе прозвучала уже не ирония, а какая-то тоска. Словно давно хотелось выговориться человеку и вот, наконец, решился. Гаврилин попытался подобрать определение к этому чувству и не смог.

   – Помнишь, я говорил тебе, что наша контора не ошибается? Она таки не ошибается. Наши операции строятся с трехкратным запасом прочности. Это я тебе говорю. Я сам принимал участие в их планировании. И тебе придется принимать в этом участие. Со временем.

   Вообще-то я никому не имею права об этом рассказывать, даже тебе. Но я вроде как выхожу в отставку, а ты никому этого не расскажешь – не в твоих интересах. Так вот. Представь себе, что в некоем городке появился человек, который, по прикидкам аналитиков, мог бы стать неплохим лидером. Вначале криминальным, потом политическим. Или одновременно и тем и другим, кто сейчас разберет. Не обязательно, что он им станет. Он будет кандидатом. Одним из… – голос сорвался на кашель, – ничего, это они меня немного подготовили к разговору с тобой. Так вот, этот человек подходит по всем параметрам, у него склонность к наведению порядка и эффективному руководству. Это то, чего так не хватает нашей многострадальной стране.

   Только вот человек этот не хочет подниматься на общегосударственный уровень, его вполне устраивает городской. И этого несознательного решено подтолкнуть. В город направляется группа, ее руководитель и молодой неопытный наблюдатель. И группа работает.

   Все нормально, все в порядке.

   – В кафе? – спросил Гаврилин.

   – В кафе. Кто ж знал, что ты там познакомишься со столь энергичной дамой. Да еще дашь ей мои координаты. Но это я ворчу, не обращай внимания. В кафе было совершенно макровоздействие, извини за выражение. Час назад группой, или тем, что от нее осталось, был произведен точечный укол.

   – Да не час, в больнице это было между двумя и тремя часами ночи.

   – В больнице?

   – Даша попала в больницу, и ее оттуда вынесли с боем.

   – Даша все-таки попала в больницу… – почти удовлетворенно сказал голос в темноте.

   – Это вы…

   – Запомни, вовсе не нужно заставлять человека, достаточно поставить его в нужные условия. Даша была поставлена в такие условия. И вся группа тоже. Она должна погибнуть. А может быть, уже погибла. Даже, скорее всего.

   – Вы это знали, когда передавали мне группу?

   – А я тебе разве не говорил тогда, что группу обычно не передают? Говорил. Просто ты не придал этому значения. Опасность была заложена изначально. Если мы пытаемся заставить человека идти наверх, то нам нужно быть готовым к тому, что он туда доберется. И у него появится желание выяснить, что же конкретно произошло с ним и его семьей в том жарком июле.

   А мы ему и сообщаем, что в том жарком июле, группа, переданная под контроль молодому наблюдателю, из-под этого контроля вышла. В результате была убита одна из дочерей нашего подопечного, или его жена – это было оставлено на усмотрение группы. Кстати, обрати внимание, не вся семья была убита, а только один из ее членов. Это и потеря и, одновременно, угроза новых потерь. Учись, пока я жив. Пока.

   – Вы думаете, он стал бы интересоваться? – Гаврилин спросил и еще раз удивился, что способен разговаривать спокойно и даже задавать вопросы.

   – А это неважно, такая возможность существует, и к ней нужно быть готовым. Например, выпереть со службы провинившегося наблюдателя. Или позволить ему погибнуть при выполнении. Это была моя идея.

   Исповедь, внезапно понял Гаврилин, это исповедь. Он просто хочет перед смертью исповедаться… Почему перед смертью?

   – Почему Марина?..

   – Почему она так болезненно отреагировала? Сам подумай. Ты ей сообщил, что я знаю ее адрес. То, что мы работаем на Контору, она поняла из твоего поведения. А тут еще люди начали гибнуть. Зачем твоей Марине рисковать? Она все очень правильно рассчитала, я даже не стал пытаться убедить ее в том, что уже сообщил своему начальству о ней. А ты – ты будешь молчать по той простой причине, что сейчас ты, по сути, становишься ее соучастником. Ты знал, что меня уберут, и не попытался меня отбить. А ты не попытаешься. Тебя такого специально отбирали. Ты наблюдатель. Твоим главным предназначением является наблюдение. Все это проходит через тебя, но ни на секунду не задерживается и не оставляет на тебе следа.

   Гаврилин слушал молча и понимал, что слышит правду. Он удивлялся своему спокойствию. А чего волноваться – ведь все это происходило не с ним.

   – Ладно, ты иди. Можешь считать, что сегодня родился заново. А это без крови не бывает. Такие пироги. Счастливо. И приготовься естественно принять все вопросы начальства о моем исчезновении.

   – Я пошел?

   – Иди.

   Гаврилин пошел к светлому кругу выхода, дошел уже почти до конца, когда сзади донесся голос:

   – До встречи, я займу для тебя место потеплее.

   Гаврилин спустился к машине. Марина стола поодаль и курила. Отбросила окурок в сторону, посмотрела в глаза Гаврилину, и Гаврилин выдержал ее взгляд.

   – Твои вещи от бабы Агаты уже привезли, в машине.

   – Зачем такие хлопоты, может и меня вместе с ним? – Гаврилин качнул головой в сторону тоннеля.

   – Плохая я, да? Только из-за того, что решила убрать одного, чтобы спасти многих?

   – Себя.

   – И себя тоже. Вы устраиваете свои игры среди нас, вы устроили все это пекло ради каких-то своих целей, а я не могу, не имею права даже защищаться? Меня не интересует кто вы и откуда. Меня интересует только, чтобы вы оставили нас всех в покое.

   И не смотри на меня так. Вспомни, позолота вся сотрется – свиная кожа остается. Вот такая я свинья под позолотой. Не нравится? А другие не выживают. Слышишь, не выживают. – Марина сорвалась на крик. – Чего ты молчишь?

   – Не знаю, – пожал плечами Гаврилин, – не мне тебя судить, ты мне вроде как жизнь спасла.

   – Как?

   – А не важно, просто помни это, – Гаврилин открыл переднюю дверь машины, – на этой меня повезут?

   – На этой.

   Гаврилин полез в карман, вытащил деньги:

   – Хотел тебя попросить – купи от меня Динке шампанское. Я обещал.

   – Нет.

   – Но я…

   – Езжай. Не зачем девчонке голову крутить. Достаточно и того, что она в тебя влюбилась.

   – Влюбилась? – вяло удивился Гаврилин.

   – Когда уже вы поймете, что женщина любит мужика не за то, что он для нее сделал, а за то, что для него сделала она сама. А Динка тебя пару раз выручила и … Я не хочу говорить на эту тему.

   – Не хочешь – твоя воля. Я уже ничего не понимаю и ничего не хочу. Только вот что, – Гаврилин тронул Марину за плечо, – я тут насмотрелся на клочья позолоты в вашем тихом городе. Не свиная кожа под ней, а кровь. Красная такая человеческая кровь. Только брызги в разные стороны летят.

   Больше они ничего друг другу не сказали. Гаврилин сел в машину, водитель, не глядя на него, завел двигатель.

   Погуляли. Славно повеселились. Процесс дефлорации прошел успешно, с кровью. Можно смело вывесить простыню с красным пятном. Ты теперь не мальчик, Саша Гаврилин. Все. Все происходит вокруг тебя на самом деле, это не игра.

   Ты хотел защищать идеалы? Встать на защиту позолоты? Как ты сказал Марине? Под позолотой – кровь. В лобовое стекло машины что-то ударилось. Мошкара, подумал Гаврилин, а потом понял – начинался дождь. Просто он уже перестал верить в то, что на свете бывают дожди. Из леса к дороге кто-то вышел. Гаврилин присмотрелся и вздрогнул.

   Все-таки его неплохо подготовили. Он узнал этого человека, Гаврилину даже показалось, что их взгляды встретились. И еще показалось, что по лицу Палача стекают капли.

   Дождь, уверенно подумал Гаврилин, такие как Палач не плачут. Все-таки он выжил. Выжил, не смотря на безошибочность их конторы. Мы еще увидимся, подумал Гаврилин, группа ему передана и не важно, что группа понесла потери.

   Проклятье. У него даже не появилась мысль о том, чтобы бросить свою работу. Все это прошло через него, не задев и не оставив следа.

   Дорога пошла в гору, Гаврилину на мгновение показалось, что над самым перевалом тучи заканчиваются, что там чистое голубое небо. Не выжженная жаром серо-голубая ткань, а блестящая голубизна. Машина перевалила через перевал. До самого горизонта небо было затянуто непроницаемой пеленой туч.

Оглавление

   ЧАСТЬ 1

     Глава 1

     Глава 2

     Глава 3

     Глава 4.

     Глава 5

     Глава 6

     Глава 7

   ЧАСТЬ 2

     Глава 8

     Глава 9

     Глава 10

     Глава 11

     Глава 12

     Глава 13

     Глава 14

     Глава 15

Реклама на сайте