«Из тупика: Экономический опыт мира и путь России»

600

Описание

Рассмотрены опыт развития экономики ведущих индустриальных стран мира, исторические особенности экономического пути России, ее современные проблемы, в том числе особая психология наших современников. Большое внимание уделено развитию российской экономики в советский период на фоне усиления позиций отечественной бюрократии, а также некоторым итогам и проблемам современных реформ в России. Для самого широкого круга читателей, включая и зарубежных.



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Из тупика: Экономический опыт мира и путь России (fb2) - Из тупика: Экономический опыт мира и путь России 1806K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Васильевич Конотопов - Станислав Иннокентьевич Сметанин

Михаил Конотопов, Станислав Сметанин Из тупика. Экономический опыт мира и путь России

Светлой памяти композитора Армена Шахбагяна – первого критика этой книги посвящаем

The book investigates the experience of the economic development of the leading industrial countries and the specific features of Russian economy and its modern problems, including their psychological aspects. A considerable attention is paid to the Russian bureaucracy of the Soviet as well as to certain outcomes and problems of the actual reformes in Russia.

The book is addressed to a wide audience, foreign readers making part of it.

The authors of the book arc well-known Russian scientists, Doctor of science M.V. Konotopov (economics) and S.I.Smetanin (history).

Введение

“На всякую перестройку смело клади вполовину больше против сметы”

В. И. Даль Толковый словарь живого великорусского языка

Предлагаемая Вашему вниманию книга – результат российских традиционных размышлений авторов над вопросами “Что делать?” и “Кто виноват?”, а также генетически присущая русской душе потребность поделиться итогами этих размышлений с ближним.

Внешним раздражителем послужила и книга “На переломе: экономическая перестройка в СССР”, неоднократно нами прочитанная и использованная как в учебном процессе, так и при подготовке нового учебника “История экономики”. Пользуясь случаем, мы выражаем искреннее почтение авторам этой книги – докторам Николаю Шмелеву и Владимиру Попову. Предполагаемый читатель нашего издания легко убедится в схожести двух книг по подходам к анализу и изложению материала. Отличие состоит в том, что мы обратились не только к отечественному, но и к зарубежному опыту развития экономики и расширили исторический горизонт. Кроме того, издания разделяют десять лет нового накопленного опыта, иногда печального. Давно прошла эйфория первых лет перестройки и победы демократии, и ругать нынешнюю власть стало хорошим тоном. Ей по исконной российской традиции вменяют в вину и собственные просчеты, и унаследованные ею от предшественников прорехи и в политике и в хозяйстве, а их, ох как немало!

Другой характеристикой нашего времени стала мода приписывать некоторые несомненные достижения в процессе демократизации общества лично себе. Этим грешат сейчас почти все сколько-нибудь заметные общественные деятели. Но так ли велика заслуга оказаться на волне объективных перемен? А в том, что перемены объективны, сомневаться не приходится. Иначе их просто бы не было. Еще четверть века назад отец одного из авторов книги, человек очень не глупый, предсказывал, ссылаясь на законы природы. Даже социальные системы, говорил он, имеют физический предел своего существования. Наша – не исключение. Начнут тонуть пароходы, сходить с рельсов поезда, взрываться электростанции. Так и было.

Лучшим свидетельством тупика избранного в СССР пути социально-экономического развития стала совершенно анекдотическая попытка власть имущих остановить процесс объективно назревших перемен. Действия знаменитого ГКЧП в августе девяносто первого года продемонстрировали явный паралич власти. На самом деле эта болезнь прогрессировала уже давно. Так, проведенная в середине 70-х годов закрытая проверка выполнения постановлений ЦК КПСС и Совета Министров СССР дала ужасающие показатели. Указания, исходившие из святая святых советской власти, выполнялись на 3 (три) процента! Впрочем, другого и трудно было ожидать, если вспомнить, что практически ежегодно наш ареопаг принимал, например, постановления “о дополнительных мерах по обеспечению уборки сахарной свеклы”. Думается, можно достаточно твердо сказать, что победа демократии добыта не на полях сражений, а произошла, как говорят украинцы, “натуральным шляхом”. Но мы к этой победе оказались не готовы.

Причин тому много, и одна из важнейших – стерилизация в нашей стране социальных наук, в том числе и теории самих Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Подобно профессору Выбегалло из замечательного романа братьев Стругацких “Понедельник начинается в субботу”, советский социолог вынужден был творить, “размахивая томами классиков, из которых с неописуемым простодушием выдирал с кровью цитаты, вымарывая все, что ему не подходило”. Исчез из марксизма и азиатский или, древневосточный, способ производства. Поэтому школьники и студенты, а впоследствии профессора и доценты искренне полагали, что в Древнем Египте, например, производство было не азиатским, а рабовладельческим. Но не в Египте дело, а в том, что черты азиатского способа производства, привнесенные в Россию монгольским игом, а вернее противостоянием ему, помогают понять, почему Россия, по выражению тех же братьев Стругацких, “свернула со столбовых дорог цивилизации”. Получилось так, что централизованное государство сложилось у нас раньше, чем сложились экономические условия для его создания. Но без экономики государство существовать не может, и оно ее принялось насаждать само. Естественно, административную, естественно, бюрократическую. Азиатчина в нашем экономическом укладе продукт не географического положения, а особенностей исторического развития.

После объединения раздробленных русских княжеств в XV в. вокруг новой столицы – Москвы в России можно наблюдать основные признаки азиатского способа производства. Через поместное землевладение закрепляется верховная собственность государства на землю – важнейший тогда фактор производства, находящийся в государственно-общинной собственности. Само государство формируется по принципу восточной деспотии, предполагающему полное бесправие населения перед его лицом.

Сложнее вопрос о свободе людей – производителей материальных благ. В странах Древнего Востока крестьяне и ремесленники считались лично свободными, но теснейшим образом зависели от государства через ежегодные обязательные работы по строительству и поддержанию в рабочем состоянии ирригационных сооружений, без которых цивилизация просто бы погибла. В России эта зависимость от государства приобрела другие формы, которые мы рассмотрим ниже в обоих “изданиях” крепостничества. А можно ли считать лично свободными наших колхозно-совхозных крестьян, которые советские паспорта, а с ними право свободно перемещаться по собственной стране получили только в правление Никиты Хрущева?

Особого внимания заслуживает естественный продукт азиатского способа производства – невероятный по своему масштабу и влиянию бюрократический аппарат. Сложившийся при формировании раннеспелого централизованного государства, он непрерывно разрастался. Даже прозападные реформы Петра Великого, как ни парадоксально, способствовали его расцвету. Монах Авраамий пенял Петру (за что и был сослан): “иным де и сидеть негде, стоя пишут, а в иных де приказах тесноты ради во днех со свечами пишут, и, написав, дерут, не столько в ящики кладут, сколько под ноги мечут”. Петровская “Табель о рангах” прочно закрепила зависимость материального и морального уровня жизни человека от его личной близости к государству. Чего стоит одна “табель чинов научных”!

От великой силы бюрократии до мздоимства, сиречь коррупции, один шаг. Ближайший соратник Петра светлейший князь Меншиков в период своего практически единовластного правления при вдове Петра Екатерине I вполне логично полагал отменить государственное жалованье чиновникам низшего ранга, мол, те и на взятках проживут.

Было бы наивным полагать, что сейчас можно дать целиком адекватную оценку развития событий в тысяча девятьсот семнадцатом. Им уже посвящены горы томов, многие из которых целесообразно сохранить, если не для изучения истории, то для анализа методов ее извращения. Будущие историки с гораздо большей компетентностью смогут судить о политических процессах этого, безусловно, эпохального не только для отечественной, но и мировой истории года (достаточно вспомнить географию распространения и насаждения идей Октября). Мы же попробуем коснуться только одного – нового витка развития командной экономики. Какой бы социально-политический характер ни носила Октябрьская революция, одно очевидно: она привела к доселе невиданному ренессансу административно-бюрократической системы хозяйствования.

События развивались с чисто военной логикой. Сначала – кавалерийский наскок на нарождавшиеся нормальные экономические отношения в форме политики “военного коммунизма”. Обоснованием служила разруха, этим же “коммунизмом” порожденная, а до него были просто хотя и чувствительные, но естественные в ходе войны перебои в поставках товаров первой необходимости.

Затем, когда стало ясно, что подобная лихая конно-экономическая атака приведет к естественной вследствие голода гибели населения страны, было осуществлено временное отступление, получившее название “новой экономической политики”.

И, наконец, когда отступление обеспечило тылы, накормив и одев бойцов, административная система завершила стратегическое овладение всей “территорией” экономики, включая и ее теорию. Никогда еще административная система управления хозяйством не знала такого расцвета.

На нашей с вами памяти она, система, дошла до логического предела своего развития – до идиотизма. Государство через сеть своих местных органов тогда вознамерилось управлять размером грядок, равно как и набором семян, высеваемых в наших и без того жалких полисадничках. Несешь, скажем, репку на рынок (колхозный, не пугайтесь!) продавать, так предъяви справку от сельсовета, что в этом году тебе разрешено выращивать именно репу, а не ананас. Беда только, что в результате такого руководства экономикой репа у нас стала дороже ананаса.

Все живые системы, и биологические, и экономические, обладают стремлением к самосохранению. Административная система, взросшая на российской почве, продемонстрировала чудеса выживаемости. Походя сбросив не только формального своего главу, но и высшее свое выражение – монархическое государство, посмевшее встать на путь реформ, она ему отомстила. Выжила и развилась.

Если в дореволюционной России существовали наряду с административными и товарно-денежные отношения, то пресловутый “великий перелом” советской экономики превратил их в фикцию. Нормальный товарообмен заменили снабженческо-распределительные отношения. Если говорить об экономических результатах деятельности новых государственных структур, то можно привести только один пример. Дооктябрьское управление экономикой нашей страны и поныне еще принято обвинять в том, что оно превратило Россию в сырьевой придаток промышленно развитых стран Европы. Действительно, тут не без греха – отставали, особенно до реформы 1861 г. Но тогда по основному составу своего населения страна была аграрной. А что сказать теперь, когда наша, в основном промышленная, держава может предложить в качестве конкурентоспособного товара на мировом рынке практически исключительно сырье? Или оружие…

Последние десятилетия советской власти минимальный прожиточный уровень населения страны поддерживался в основном за счет перекачки за рубеж невосстановимых ресурсов, прежде всего нефти. На выручку закупали все тот же “провиант”. Бойко приторговывали золотом, вместо того чтобы делать из него унитазы, как было обещано. Сам собой напрашивается вопрос: не мы ли сырьевой придаток мира, и это при наличии производственного потенциала, нормальных (обойдемся наконец без эпитетов вроде “сказочных”) человеческих и вещественных ресурсов страны?

Давно тотальный догматизм успешно расправился со многим, в том числе и с профессиональной компетентностью. Дилетантство в худшем его смысле пронизало все слои нашего общества, охватило все его сферы.

Но думается, что среди разных родов бескультурья невежество историческое наиболее пагубно для властей предержащих, точнее, для управляемой ими страны.

Историю иногда называют полигоном экспериментов, и многое из того, что происходит с нами сейчас, в отечественной истории уже было. Был, в частности, и переход от административных методов управления к рыночной экономике, правда, в несколько иных исторических условиях. Мы заново изобретаем велосипеды. История – это огромная лаборатория, где ставились самые разные эксперименты. Это надо понять, а то, как предупреждает все тот же В. И. Даль, “прихотливые ломки да перестройки хоть кого разорят”.

К моменту горбачевской перестройки, как отмечают Н. Шмелев и В.Попов, чиновничий аппарат в СССР насчитывал 2,4 миллиона единиц трудоспособного населения. Самая большая его доля, естественно, досталась в наследство новой России. А ведь это люди не только с определенным, сложившимся стереотипом жизни, но и умело им пользующиеся. Вот вам и еще одна наследственная болезнь.

Корни социальных недугов человечеству свойственно искать в ближайшем прошлом. Для нас это Страна Советов. Там и ищем. Но, думается, корни эти значительно глубже. Советская власть сама унаследовала как доблестные черты, так и пороки российского государства. “Вторая”, сталинская империя стала пышным и, смеем надеяться, последним расцветом азиатского способа производства. А ведь ему свойственна стагнация. Великие открытия совершаем мы, а пользуются их благами другие. Так, бумага и порох появились в Древнем Китае (тоже азиатский способ), а книгопечатание, огнестрельное оружие, взрывные работы практиковались первоначально в Европе, а в Китай экспортировались.

Характерной особенностью Страны Советов стало и то, что мы создали “империю наоборот”. Обычно центр империи живет за счет ограбления окраин. Мы же в угоду властным амбициям Кремля готовы были содрать последнее с населения центра в помощь “братьям по классу” аж на других континентах. Но и эта черта – наследственная, что мы попытаемся показать ниже. Болезни надо лечить. Иногда даже приглашают иностранных врачей, если у них клинический опыт больше. Недавно академик Леонид Абалкин в телеинтервью говорил о том, что российские экономисты внимательно анализировали опыт всех “экономических чудес” мира, но убедились, что в чистом виде зарубежный опыт неприменим в силу специфики российских недугов. Оно и верно, чтобы лечить, надо знать историю болезни. Экономика – это процесс развития, а современное фиксированное ее состояние – лишь момент этого процесса. Каждое экономическое и социальное явление наших дней имеет исторические корни, поскольку возникло в связи с определенными условиями в прошлом и сохраняет их отпечатки. Программирование развития экономики без понимания исторического процесса ведет к тому, что результат оказывается не таким, каким ожидался. Отсюда и крылатая фраза наших дней: “Хотели как лучше, а получилось, как всегда”.

При подготовке этой книги мы использовали с незначительными изменениями материалы упомянутого выше нового учебника по курсу экономической истории, но если в учебнике не принято поднимать вопросы, на которые наука пока не нашла ответов, то здесь ситуация обратная. Мы решили не уходить от проблемных вопросов даже тогда, когда наша собственная позиция по ним спорна и уязвима. Мы надеемся, что обсуждение “тупиковых ситуаций” поможет выбраться из лабиринта.

Уважаемый читатель! Не надо воспринимать эту книгу как чисто научную монографию. Опираясь на результаты предшествующих исследований и на свой, пусть небольшой, журналистский опыт, мы стремились сделать ее по возможности публицистичной и четко обозначить собственную гражданскую позицию. Во многом она исходит из понимания того, что современные российские недуги носят не столько экономический, сколько социально-психологический характер.

Эта книга адресована прежде всего не специалистам, а, надеемся, поистине широкому кругу читателей. Именно поэтому мы старались избежать в изложении таблиц и графиков, а также сократить цифровой материал. По этим же соображениям в тексте приводится много примеров из жизни и литературы, позволяющих лучше охарактеризовать эмоциональную сторону экономических процессов и явлений. Все “жизненные истории” получены из первых рук и в проверке не нуждаются.

Автор разд. 7 – доктор экономических наук Козырева Наталья Михайловна.

Мы глубоко благодарны доценту А. А. Котовой – заслуженному экономисту РСФСР, в прошлом заместителю Председателя Госплана РСФСР, профессорам Ю. И. Рысю, А. В. Тарханову и Я. С. Ядгарову, доценту А. В. Куртину за доброе и внимательное прочтение рукописи книги и сделанные ими ценные замечания.

Любые новые критические замечания будут приняты авторами с благодарностью.

1. Опыт экономического разбития западноевропейских стран

1.1. Заря и закат феодализма

1.1.1. Становление феодализма

Рабовладельческий строй погиб в Европе вместе с Римской империей. Но феодализм возник не сразу после гибели Рима. Обычное представление, что рабовладельческий строй непосредственно сменяется феодальным, не совсем точно. Чаще феодальный строй заново возникает из первобытнообщинного. Завоевавшие Рим народы находились на стадии первобытнообщинного строя, и лишь через несколько веков у них родилось классовое общество, но уже в форме феодализма. Такова историческая закономерность: если социально-экономическая система у некоторых народов пришла к логическому концу, отстававшие ранее народы не повторяют ее в своем развитии.

Мы рассматриваем формирование феодализма на примере Королевства франков – преемников Рима в Западной Европе. Франки – одно из германских племен. Сначала они жили по берегам Рейна, но в III в. начали свою экспансию и к X в. завоевали центральную часть Западной Европы.

Что из себя представляло общество франков в период завоеваний? Племя франков делилось на общины – марки. Марка – это уже не родовая община, а сельская. Если родовая община – большая семья, которая состояла из кровных родственников и вела общее хозяйство, то в марке только земля оставалась в общей, общинной собственности, но и она делилась для пользования между членами марки и каждая семья вела свое отдельное хозяйство. А дом, скот и все остальное имущество находилось уже в безусловной частной собственности.

Государства пока еще не было. У франков был строй военной демократии, который переживали все народы на пороге рождения государства. Верховным органом власти в племени было народное собрание, которое для ведения военных действий выбирало военного вождя. Такой вождь у древних греков назывался басилевсом, у римлян – рексом, у восточных славян – князем, а у франков – королем. Естественно, в ходе завоеваний власть короля усиливалась, а власть народного собрания уменьшались. Король стал превращаться в независимого от народа монарха, а вместе с ним возвышалась военная верхушка – королевские дружинники. Они уже не состояли в марках и часто были даже не франками, а галлами, римлянами: королю было выгодно привлекать на службу людей, не связанных с его народом. Они зависели от милостей короля и не могли ограничивать его власть от имени народа.

Военные-профессионалы и составили правящую верхушку общества, были поставлены над общинами. Однако появление правящей верхушки – это еще не феодализм. Феодализм начинается с возникновения феодального землевладения.

В ходе завоеваний у франков рядом с общинной собственностью на землю появляется частная – аллод. Для вознаграждения за службу король стал раздавать землю своим дружинникам, а поскольку они не состояли в общинах, земля им давалась не в общинную, а в частную собственность. Однако аллод оказался невыгодным для королевской власти: его владелец занимался хозяйством вместо военной службы.

Поэтому в VIII в. короли франков вводят новую форму земельного владения – бенефиций. Бенефиций давался уже не в собственность, а только в пользование при условии несения военной службы. Кроме того, бенефиций давался вместе с крестьянами, которые были обязаны нести феодальные повинности в пользу бенефициария.

Но зачем королю было раздавать землю своим дружинникам? А затем, что за военную службу надо платить, а при неразвитых еще товарно-денежных отношениях платить деньгами было практически невозможно. Поэтому военная служба оплачивалась феодальными владениями, и класс феодалов рождался как класс военных, причем не только у франков, но и у других народов.

Введение бенефициев было частью военной реформы, которая выдвигала на первый план новый род войска – тяжеловооруженную конницу в рыцарских доспехах. Эта конница стала ядром, основной силой франкского войска, усилила боевую мощь франков и позволила завершить завоевания. Для службы в такой коннице надо было иметь постоянный и достаточно большой доход, который освобождал рыцаря от хозяйственных забот. Такой доход он и получал в виде феодальной ренты с живущих в бенефиции крестьян.

Со временем бенефиции стали превращаться из условного и временного владения в наследственную феодальную собственность, т. е. в феод.

Не довольствуясь землями, пожалованными королем, феодалы увеличивали свои владения, захватывая новые земли с крестьянами. Но чаще крестьяне сами, добровольно, отдавались под власть феодалов. Почему? Потому что феодальная рента и феодальная зависимость освобождали от военной повинности. Военные походы отрывали крестьян от хозяйства, и чтобы откупиться от участия в них, крестьяне были готовы платить ренту. К середине IX в. процесс закрепления крестьян за феодалами почти закончился. Завершающим актом феодализации стал закон о том, что каждый свободный франк должен был найти себе сеньора.

Поскольку военная служба строилась на земельной основе, крупный землевладелец должен был являться на службу не один, а с отрядом, соответствующим его земельным владениям. Этот отряд он формировал из военных-профессионалов, рыцарей, которым выделял часть земли и крестьян в своих владениях. Эти мелкие рыцари подчинялись уже не королю, а своему непосредственному сюзерену. Да и независимые мелкие феодалы предпочитали иметь мощного покровителя.

Чем больше были владения феодала, чем больше у него вассалов, тем больше его войско. Крупный феодал по силе не уступал королю. И короли были вынуждены подтверждать суверенитет таких феодалов, давая им иммунитеты – документы, по которым феодал в своих владениях заменял короля.

Что из себя представляло хозяйство франков, когда формирование феодализма заканчивалось, т. е. в VIII–IX вв.?

Городов, как центров ремесла и торговли, пока еще не было. Ремесло еще не отделилось от земледелия. Торговля была в зародыше. Поэтому мы должны рассматривать практически только одну отрасль хозяйства – сельское хозяйство. Задача упрощается тем, что хозяйство страны состояло из одинаковых по характеру и структуре, экономически между собой не связанных феодальных владений. Владения самого короля, монастырей, епископов принципиально не отличались от остальных феодов.

Однако нужно уточнить, что такое феодализм и феодальная собственность на землю, потому что европейский классический феодализм существенно отличался от российского крепостничества. В основе феодальных отношений лежала феодальная собственность на землю. А феодальная собственность на землю – это право на получение феодальной ренты с этой земли, т. е. с людей, которые живут на ней. Причем ренты фиксированной, т. е. определенной законом или обычаем. Феодальные отношения предполагали двух собственников земли: феодала, имеющего право на получение ренты, и крестьянина, имеющего право распоряжаться землей. Феодал не мог отобрать у крестьянина землю, а крестьянин мог эту землю не только передать по наследству, но и продать, только к покупателю переходила и обязанность платить ренту. Это, впрочем, не относилось к людям, которые находились в личной зависимости от феодала. Дело в том, что в феодальном обществе сохранялся рабовладельческий уклад. Этих зависимых людей так и называли рабами (сервами).

Хозяйство феода было натуральным: здесь не производилось продукции для продажи за пределы феода, а все, что потреблялось, производилось внутри феода. Феод экономически не нуждался в остальном мире. Поэтому внутри феода дополнительно к сельскому хозяйству работали и ремесленники: кузнецы, плотники, ткачи. Но ремесло не было отделено от земледелия: ремесленники из крестьян выполняли заказы своих соседей и самого феодала, но не готовили изделий для продажи за пределы феода. И потому быт крестьян и феодалов пока отличался немногим: феодалы ели ту же пищу, что и крестьяне, носили такую же одежду домашнего изготовления.

Торговля, как уже сказано, была в зачаточной форме. Первоначально наиболее безопасным местом для торговли была церковь. Дело в том, что в помещении церкви был “божий мир” – здесь нельзя было грабить и убивать, это считалось тягчайшим грехом. Чтобы понять это обстоятельство, надо представить условия того времени, когда человек, который оказывался сам по себе, без чьей-либо защиты, тем самым был вне закона. Его можно было безнаказанно ограбить и даже убить. Особенно соблазнительной и беззащитной добычей был купец, который приезжал с товарами из далеких мест. Но в церкви он был под защитой.

Потом торговля была перенесена на площадь перед церковью, потому что сфера “божьего мира” теперь охватила и эту площадь. Но торговали только в определенное время. На это время над площадью поднимался флаг и площадь становилась частью церкви. Так рождались первые ярмарки.

Подводя итоги пяти столетиям, которые прошли после гибели Рима, мы прежде всего замечаем регресс в экономике и культуре: исчезли города, развитое ремесло, наука, искусство, товарное производство сменилось натуральным. Но новые феодальные отношения давали больше возможностей для экономического развития.

Зависимый от феодала крестьянин был значительно больше раба заинтересован в результатах своего труда: он вел свое, независимое от феодала хозяйство, и если получал больше продуктов, то больше оставалось у него: ведь рента была фиксированной.

Если в рабовладельческом обществе контингент рабочей силы зависел от войн и захвата пленных, то теперь его обеспечивал естественный прирост населения, и поэтому не в период войны, а в мирное время создавались оптимальные условия для развития хозяйства.

Раздавая земли и устанавливая иммунитеты, короли франков подготовили гибель своего королевства. В IX в. оно распалось на мелкие государства. Закономерность феодальной раздробленности определялась натуральным характером хозяйства, когда страна состояла из экономически изолированных небольших районов.

1.1.2. Сельское хозяйство в период развитого феодализма (XI–XV вв.)

В период феодализма развитие производительных сил сельского хозяйства было в основном чисто количественным, экстенсивным: распахивалось все больше земли, росло количество скота и получали соответственно больше продуктов. Повсеместно установилось трехполье. Пашня делилась на три поля: одно засевалось озимым хлебом, второе – яровым, третье отдыхало под паром, и ежегодно происходило чередование полей.

Толчком к дальнейшему развитию отношений в сельском хозяйстве стали крестовые походы XI–XIII вв. До этого быт, одежда и пища феодала принципиально не отличались от крестьянских. Но на Востоке рыцари-феодалы увидели роскошь верхов общества, которая служила показателем престижа: ведь по уровню цивилизации Восток пока существенно превосходил Европу. И вернувшись домой, феодал уже стыдился носить домотканую одежду. Теперь ему нужны были дорогие восточные ткани, восточные пряности, изысканная посуда и мебель. Но все это не производилось в его феоде, все это надо было покупать. А чтобы покупать, надо иметь деньги, т. е. продавать часть произведенного в феоде. И феодальное хозяйство начинает терять свою замкнутость и натуральность, втягивается в торговлю, а значит, становится все менее феодальным. Этот процесс продолжался несколько веков и выражался в поочередной ликвидации форм феодальной ренты, в переводе их на деньги. Такой перевод феодальной ренты на деньги принято называть коммутацией.

Мы проследим этот процесс на примере Франции (точнее, территории будущей Франции, потому что Франции как единого государства еще не существовало), а затем отметим особенности развития феодализма в Англии и Германии.

Итак, Франция. Процесс начинается с ликвидации барщины. Барщина, т. е. принудительный труд крестьян в хозяйстве феодала, – это то, что в феодализме осталось от рабства. При барщине у крестьянина нет заинтересованности в результатах своего труда, поэтому его производительность очень низкая. И барщину в первую очередь заменяют денежными платежами. Ликвидация барщины означала ликвидацию собственного, домениального хозяйства феодала.

После ликвидации барщины ненужным стало крепостное право, которое, в сущности, тоже было пережитком рабовладельческих отношений. Крепостное право было необходимо именно для того, чтобы заставить крестьянина работать на поле феодала. А оброк крестьянин платит и без крепостной зависимости, как современный арендатор платит арендную плату. Поэтому с ликвидацией барщины ликвидируется и крепостное право. Крестьян освобождают за выкуп. Их даже заставляют выкупаться, потому что феодалам нужны деньги. Во Франции это происходило в XIV в.

Но на этом коммутация не закончилась. С конца XV в. феодалы начинают заменять и натуральный оброк денежным. Ведь феодалу нужны были именно деньги. Получив с крестьян оброк продуктами, он должен был продать эти продукты. Но благородные дворяне заниматься торговлей не умели и не хотели. К тому же продукты, получаемые в виде оброка, могли быть и невысокого качества. Например, феодал должен был принять у крестьянина овес, если его соглашалась есть лошадь, голодавшая три дня. Можно ли было продать такой овес – другой вопрос.

Коммутация связала крестьян с рынком. Однако не следует думать, что эта эволюция способа производства давала крестьянам одни только преимущества. Продать продукцию, чтобы заплатить ренту деньгами, при слабом развитии товарно-денежных отношений было труднее, чем отвезти эту продукцию на двор феодала. К тому же, кроме феодальной ренты, крестьяне должны были платить десятину церкви и растущие налоги государству. При переходе к феодальной ренте у крестьян появился новый эксплуататор – ростовщик. Чтобы заплатить оброк и налоги, крестьянин нередко вынужден был брать ссуды у ростовщика и попадал к нему в кабалу.

В то время Франция к тому же была ареной постоянных войн, разорявших крестьянское хозяйство. Деревни состояли из глиняных хижин под соломенными крышами, без окон. В тесном помещении ютилась семья вместе со скотом и домашней птицей. И крестьянские восстания во Франции следовали одно за другим.

В других странах развитие феодализма имело свои особенности.

В Англии феодальные отношения формировались в процессе двух завоеваний. В V в. она была завоевана германскими племенами англосаксов. Местное население, бритты, было частью истреблено, частью обращено в рабов и зависимых людей, а часть его бежала на континент и заселила нынешнюю Бретань. Появление зависимой группы бриттов стало толчком к началу феодализации. Впрочем, этот процесс тормозило то обстоятельство, что основную часть завоевателей составляли крестьяне-воины, которых подчинить феодалам было очень трудно.

Но в середине XI в. Англия снова была завоевана, на этот раз Вильгельмом Завоевателем, герцогом Нормандии. Это и завершило процесс феодализации. Завоеватели, норманны и франки, прибыли с континента, где феодализм уже сформировался. Сами они были феодалами. Поэтому они стали делить землю с местным населением на феодальные владения. Но в феодальную зависимость здесь попали не все крестьяне: 20 % их сохранили землю и свободу (иомены, или, позднее, фригольдеры).

В Англии очень слабой была феодальная раздробленность. Частью это было связано с островным положением страны, частью с тем, что феодализм был установлен в процессе завоевания. Это обстоятельство способствовало развитию торговли, формированию внутреннего рынка и ускорило экономическое развитие.

Это дополнялось другой особенностью – ранней специализацией сельского хозяйства. Из-за природных условий еще в XII в. ведущей отраслью здесь стало овцеводство – разведение овец на шерсть. Но шерсть производится на продажу, поэтому сельское хозяйство стало товарным.

Раннее развитие товарно-денежных отношений ускоряло экономические процессы, и коммутация здесь прошла уже в XII–XIII вв. В XIV в. феодальная рента утратила прежнее значение. На первый план выдвинулись новые дворяне (джентри), которые уже не считали своей профессией военное дело, а занимались производством шерсти на рынок с использованием наемного труда. Торгуя шерстью, они постепенно сливались с буржуазией города. У английских дворян того времени было даже в обычае отправлять одного из сыновей на выучку к купцу.

Германия перешла к феодализму позже Англии и Франции. Это было связано с тем, что она находилась дальше от прежнего центра цивилизации – Рима. Если Галлия была в прочной зависимости от Рима и испытала сильное влияние римской культуры, то Германию римляне так до конца и не завоевали. К тому же Германия была покрыта лесами, а леса тормозили развитие земледелия. Чтобы отвоевать землю у леса, нужен был коллективный, общинный труд, и это задержало разложение общины. Поэтому феодальные отношения здесь начали формироваться лишь в XI–XIII вв.

Развитие феодальных отношений в XII в. было приостановлено экспансией немецких рыцарей на восток. До этого территория восточной Германии была занята славяно-литовскими племенами, но в XII в. немецкие рыцари начали захватывать эти земли, оттесняя и истребляя местное население. Для колонизации новых владений приглашались крестьяне с запада, естественно, на льготных условиях. Наличие свободных для заселения земель задержало феодализацию.

Если особенностью Англии была слабая феодальная раздробленность, то особенностью Германии – сильная и затянувшаяся раздробленность. В сущности, до 1871 г. Германии не было, мы лишь условно называем Германией множество мелких и относительно крупных государств, которые потом были объединены в Германское государство. Это значит, что Германия была экономически раздробленной, не существовало единого германского рынка.

Главным же результатом этого было то, что в Германии вообще не было коммутации. Развитие здесь пошло по пути “второго издания крепостничества” (термин, введенный Ф. Энгельсом). Рост товарно-денежных отношений, который в Западной Европе вел к ликвидации крепостного права и коммутации, в Германии имел следствием усиление крепостничества. Если в западной части Европы экономическое господство феодалов к этому времени было уже подорвано развитием буржуазных отношений и особенно “революцией цен” (о которой речь пойдет позже), то в Германии феодалы пока оставались в полной силе. В условиях феодальной раздробленности внутренний рынок сельскохозяйственной продукции еще не сложился, что тормозило рост товарности крестьянского хозяйства. Избыток сельскохозяйственной продукции шел преимущественно на экспорт. Продавать продукцию за границу у феодалов было больше возможностей, чем у крестьян. Поэтому в торговлю, в товарное производство здесь втягивались не крестьяне, а сами феодалы. Но для продажи требовалось больше продукции, чем для собственного потребления. Поэтому феодалы расширяли свою запашу, свои поля. Тем самым они увеличивали барщину, потому что поле феодала обрабатывалось барщинным трудом крестьян. А барщина, как уже сказано, требовала крепостной зависимости крестьян, поэтому усиливалось и крепостничество. Крепостное право доходило здесь до степени рабства. Некоторые германские феодалы нашли, что очень выгодно продавать крестьян в солдаты – и тысячи немецких крестьян были проданы в солдаты в другие государства. Происходило это, правда, уже за пределами хронологических рамок нашей темы, в XVI–XVIII вв.

Получался парадокс: втягивание сельского хозяйства в рыночные отношения, свойственные капитализму, вело к усилению крепостничества. А крепостничество, как мы говорили, свойственно ранней стадии феодализма. Однако крепостничество “второго издания” имело иное качество, чем серваж раннего феодализма. Усиление крепостничества теперь означало лишь особый путь разложения феодализма. Если при этом восстанавливались архаичные барщина и крепостничество, то, с другой стороны, в имениях феодалов развивалось крупное товарное производство, которое впоследствии стало базой “прусского пути” развития капитализма в сельском хозяйстве. Крепостничество стало тем инструментом, который позволял развивать крупное товарное производство в интересах сословия феодалов.

Итак, главным направлением развития феодализма в сельском хозяйстве Западной Европы был рост товарного производства, который в одних случаях выражался в коммутации, в других – во “втором издании крепостничества”. Но сам рост товарности означал разложение феодализма, потому что классический, “чистый” феодализм – это натуральное хозяйство. Иными словами, период развитого феодализма – это уже период его разложения. Сразу же после того, как феодальный способ производства сформировался, он стал трансформироваться, готовя почву для следующего способа производства. “Чистого” феодализма почти не существовало. Как и другие формации, он был, в сущности, переплетением нескольких укладов.

1.1.3. Средневековый город

Ранний европейский феодализм обходился без городов и городского хозяйства. Города возникают в XI в. и начинают быстро расти. В первую очередь оживают города, построенные римлянами: Лондон, Париж, Марсель, Кельн, Генуя, Венеция, Неаполь. Будущий Кельн к началу XI в. представлял собой значительное пространство, обнесенное римскими крепостными стенами. Рядом с этими стенами на берегу Рейна появилось крошечное ремесленное поселение. Потом за короткий срок город вырос до размеров, втрое превосходивших прежний римский город, и был обнесен новыми стенами.

Причиной возникновения и быстрого роста городов было отделение ремесла от земледелия. С одной стороны, развитие ремесла шло по пути его специализации. Раньше деревенский кузнец был мастером на все руки: подковывал лошадей, делал серпы, ножи и даже оружие для дружины феодала. Ему хватало работы в феоде. Но теперь появляются мастера-оружейники, которые не будут подковывать лошадей, мастера по изготовлению доспехов, которые не умеют делать мечи. И этим “узким специалистам” уже не хватает работы в феоде. Им нужен рынок.

С другой стороны, растет спрос феодалов на предметы роскоши. Потому и появляются “узкие специалисты” в ремесле, что феодала уже не удовлетворяли грубые изделия домашних ремесленников. Он не желал больше ходить в домотканом полотне и овчинной шубе, ему требовались тонкие шерстяные ткани, а их производство нельзя было наладить в каждом феоде.

И теперь ставший ненужным феодалу ремесленник, чтобы совершенствоваться в своем деле и изготовлять те изделия, на которые повысился спрос, покидает деревню и селится в месте большого стечения народа, где он может найти много покупателей и заказчиков на свои изделия, – на пересечении дорог, под стенами крупного монастыря и т. д. На этом месте и начинает расти город.

В города бегут крепостные крестьяне. Тогда существовала пословица “Городской воздух делает свободным”: по законам, принятым повсеместно (любопытно, что, несмотря на феодальную раздробленность, законы и обычаи были почти везде одинаковы), крестьянину достаточно было прожить в городе один год и один день – и он становился свободным.

В условиях феодализма, когда рынок еще оставался узким, ремесленник и в городе не сразу находил достаточное количество покупателей. Поэтому первое время горожане продолжали заниматься и сельским хозяйством, имели огороды и поля. Внутри Парижа еще в XIII–XV вв. были не только огороды, но и пахотные поля, а о городе Майнце говорили, что он частью заселен, частью засеян.

В городах часто свирепствовали эпидемии холеры и чумы. Но города давали свободу, и люди сюда стремились.

Правда, первое время город находился под властью того феодала, на земле которого он вырос. Известны случаи, когда феодалы даже сами старались “организовать” города на своей земле, чтобы потом можно было облагать их высокими налогами: ведь горожане были богаче крестьян, а город приносил гораздо больший доход, чем деревня с полями, занимавшими такую же площадь. Иногда феодал пытался хозяйничать в городе, как в своей вотчине.

Но в том же XI в. повсеместно начинается борьба городов за свою независимость от феодалов. В этой борьбе, как правило, побеждали города. Крепостные стены города не уступали стенам феодального замка, а сплоченные вольнолюбивые горожане сами изготавливали оружие, в том числе и для феодалов. К тому же города зачастую выступали в союзе с королевской властью: короли стремились ослабить могущество крупных феодалов.

Города добивались независимости, становились городами-коммунами, городами-государствами. Управлялся такой город выборным магистратом, заключал договора с другими государствами, вел войны, чеканил свою монету, т. е. действительно выступал как самостоятельное государство. Такими городами-государствами стали Генуя, Венеция, Флоренция в Италии, многие города Франции и Германии.

Но вернемся к ремеслу. Западноевропейское ремесло – цеховое. Цех был корпорацией ремесленников определенной специальности (пекарей, башмачников, ткачей). Такие объединения были необходимы для защиты ремесленников от конкуренции со стороны; для достижения равенства между ремесленниками; для защиты его членов от остального мира.

Как уже отмечалось, в средние века человек сам по себе, без чьей-либо защиты, оказывался вне закона. В городе он мог существовать только как член какой-то корпорации, которая его защищала. Своя корпорация была даже у нищих. Поэтому социальный строй средневекового города иногда называют корпоративным. А цеха могли защищать своих членов. Каждый цех был в то же время боевым отрядом. Он имел свое знамя, свое цеховое здание, где проводились собрания и торжественные акты. Во главе стоял выборный магистр.

Цех не был производственным объединением. Каждый мастер, член цеха, имел свою мастерскую (обычно в своем доме), где работал с несколькими подмастерьями и учениками.

Одной из задач цехового устройства, как отмечалось, было достижение равенства между мастерами. Чтобы не было конкуренции, чтобы все мастера были обеспечены работой и каждый имел “приличное его положению существование”, цеховые уставы строго регламентировали производство, ограничивая его объемы. Также ограничивалось число учеников и подмастерьев, которых мог держать один мастер. Каждый мастер мог приобретать лишь определенное количество сырья. Если он превышал норму, лишнее должен был передать товарищам по цеху. Цена продукции также определялась уставом.

Дело в том, что рынок сбыта был еще узким, и поэтому, если бы один мастер смог приготовить и сбыть больше продукции, то другой мог оказаться без покупателей, без работы.

Поэтому цеховые уставы регламентировали и технику производства. Ведь если кто-то изобретет техническое усовершенствование, он получит преимущество перед другими членами цеха. Поэтому все технические нововведения запрещались, и цеха стали тормозить технический прогресс. Это был первый недостаток цехового устройства.

Был и другой. Мы отметили, что одной из задач цеха была защита своих членов от конкуренции со стороны. Поэтому всякий человек, который хотел заниматься ремеслом, был обязан вступить в цех. А для этого он должен был сначала несколько лет работать учеником у одного из мастеров, затем еще несколько лет работал за плату подмастерьем. Только после этого его могли принять в мастера. Но для этого он должен был изготовить шедевр – отличное изделие, т. е. сдать экзамен на звание мастера; устроить пир членам цеха, предъявить определенную сумму денег, которая считалась достаточной для организации своего дела.

Со временем препятствия на пути в мастера увеличивались: удлинялся срок ученичества, а сумма денег, необходимая для вступления в цех, становилась все больше. Появляются “закрытые” цеха, которые уже не принимают новых членов. Только сын мастера после смерти отца мог занять его место. Появляются “вечные подмастерья”, которые уже не имеют надежды стать мастерами. В сущности, это были простые наемные рабочие. И даже в своей борьбе за повышение заработной платы они использовали отработанные пролетариатом формы забастовок. Как мы видим, принцип равенства в цехах отнюдь не распространялся на подмастерьев.

В отдельных случаях цеховое ремесло перерастало в капиталистическое производство. Например, во Флоренции в XIV в. членами цеха суконщиков были не ремесленники, а купцы, которые закупали шерсть и продавали сукно. В мастерской, которая принадлежала такому купцу-мастеру, работало несколько десятков наемных рабочих – “чомпи”, которые промывали и чесали шерсть. Очищенная шерсть затем поступала в руки прядильщиц из деревенских женщин, потом пряжа переходила к ткачам, а готовая ткань – к красильщикам. Все они работали у себя по домам, получая плату от суконщиков, и в состав цеха, как и “чомпи”, не входили. Так, в XIV в. во Флоренции возникли первые в Европе капиталистические мануфактуры. Но это было исключение, потому что были нарушены все цеховые принципы.

С ростом городов развивалась и торговля. Обычно ремесленники сами продавали свои изделия или работали на заказ. Но со временем начинается географическое разделение труда: по всей Европе расходились шерстяные ткани Флоренции, металлические изделия ремесленников Золингена и Нюрнберга. Но ведь не мог человек, когда ему требовалось сшить новое платье, ехать за сукном во Флоренцию, а когда сломался нож, ехать за новым в Золинген. Доставкой товаров к местам потребления занимались купцы.

Но и для купца объезжать города Европы для закупки товаров было задачей непосильной. Поэтому главной формой средневековой торговли были ярмарки, куда в определенное время собирались со своими товарами торговые люди из разных городов и стран. На ярмарке, таким образом, собирался полный ассортимент товаров с огромной территории. В этом случае купцу уже не надо было ехать за сукном во Флоренцию или за железными изделиями в Золинген.

Самыми крупными в Европе были Шампанские ярмарки. Ярмарка, как прежде церковь, служила местом убежища: здесь нельзя было даже преследовать человека за действия, совершенные вне ярмарки. В средние века на чужаков было принято смотреть как на вероятных врагов и относиться к ним с подозрением. Ярмарка, куда собирались люди из разных стран и все здесь были друг другу чужими, приучала к мирному общению. Не случайно слово “торговать” служило антонимом слову “воевать”.

Но торговля в средние века была опасным занятием. Пираты на море, разбойники на суше были явлением обычным. Существовало “береговое право”: если судно разбивалось у берегов, то спасенные товары считались законной добычей хозяев берега.

Но главное препятствие торговле заключалось в том, что при переходе границы каждого маленького государства с товаров бралась высокая пошлина, так что цена товара даже за короткий путь иногда вырастала в несколько раз. Сухопутная перевозка товаров становилась почти невозможной.

Чтобы защитить свои интересы, купцы объединялись в гильдии. Гильдия строила в городах торговые дворы – фактории, обеспечивала безопасность приехавших в город купцов. Фактория представляла собой огороженный крепкой стеной участок, где были гостиницы, склады и церкви. Для защиты от разбойников гильдия снаряжала караваны с вооруженной охраной.

Была и еще одна трудность в торговле: в каждом маленьком государстве чеканилась своя монета, и разобраться в этих денежных системах было трудно. Кроме того, даже монеты одного государства не имели постоянной ценности: происходила так называемая порча монеты. Деньги чеканились примитивным способом – молотком, на котором было клеймо. Они не имели форму правильного круга, и часто клеймо полностью на монете не умещалось. По весу одна монета от другой могла отличаться на 40 %. В обращении вес монет уменьшался: люди обпиливали монеты, проходившие через их руки, оставляя часть серебра себе. И когда наступало время новой чеканки, новая монета приравнивалась по весу к тем обпиленным деньгам, которые были уже в обращении. В результате тысячи монет можно было сдуть с ладони одним дыханием.

На помощь приходили менялы-банкиры, которые имели отделения в разных городах. Купец мог сдать банкиру деньги в одном городе, получить расписку-вексель, ехать в другой город без денег (чтобы не ограбили в пути) и по векселю получить там свои деньги. Но чаще купцы и не расплачивались при торговле металлической монетой, а по векселям в книгах банкиров суммы переписывались со страницы плательщика на страницу получателя.

Поскольку у банкиров таким образом скапливались довольно крупные суммы чужих денег, они пускали их в рост, т. е. давали в долг под проценты. Ростовщические проценты были огромными, потому что банкир часто рисковал не получить обратно деньги. Чтобы гарантировать возвращение долга, ссуды давались под залог имущества. А поскольку к ростовщикам обращались и монархи, в закладе оказывались короны, тиары, а император Фридрих II однажды заложил даже трон.

Крупным ростовщиком была католическая церковь (хотя христианское учение и запрещало заниматься ростовщичеством). Ростовщичеством занимался и сам папа римский, и монастыри, и церковно-рыцарские ордена. Орден тамплиеров, который давал кредит для крестовых походов, скопил к XIV в. такие богатства, что это привело его к гибели: французский король решил эти богатства присвоить.

Поскольку в средние века сухопутной торговле препятствовали пошлины на многочисленных границах, товары предпочитали перевозить морем. Средневековая торговля – преимущественно морская. Было два морских торговых пути – северный и южный. Северный путь проходил по морям, омывающим Европу с севера. Этим путем везли из Англии шерсть и железо, из Новгорода и Скандинавии – сельдь, пушнину, лен, пеньку, корабельный лес. Часть этих северных товаров затем направлялась по Рейну на юг Европы. Рейн соединял южный и северный морские пути. В обратном направлении по Рейну с юга везли сукна, вина, пряности, и потом северным путем эти товары развозились по странам севера Европы.

Торговля по северному пути была монополией Ганзы – торгово-политического союза городов Северной Германии. Ганзейцы не допускали к морской торговле купцов, не входивших в их союз.

Поскольку ганзейцы торговали преимущественно товарами важного хозяйственного значения, а не предметами роскоши, при высоких пошлинах торговать ими было почти невозможно. Поэтому Ганза добивалась снижения, а в некоторых случаях и ликвидации пошлин в портовых городах Севера. Если местный монарх отказывался снижать пошлины, ганзейцы начинали против него военные действия и добивались своего силой: Ганза была сильнее мелких государств.

Южный торговый путь проходил по Средиземному морю и не только обеспечивал связи между странами юга Европы, но и связывал Европу со странами Востока. Из Индии, Китая и других восточных стран по этому пути шли предметы роскоши – шелковые ткани, экзотические плоды, пряности. Значительную роль в торговле играл перец.

Из Европы на Восток везли полотняные и шерстяные ткани и железные изделия, но вывозили меньше, чем ввозили с Востока. Европейская торговля с Востоком имела пассивный баланс. Разницу ввоза и вывоза приходилось компенсировать золотом, и поэтому по Средиземному морю на Восток постоянным потоком уплывало золото.

Эта утечка золота усиливалась монопольным характером торговли. Если на севере торговая монополия принадлежала Ганзе, то на юге она сначала была в руках купцов Генуи и Венеции, а потом – только венецианцев. Но венецианские купцы сами в Индию и Китай не ездили. Они покупали восточные товары у арабских купцов, которые доставляли их к берегам Средиземного моря знаменитым “шелковым путем”, которым шли караваны верблюдов. Арабские купцы продавали венецианцам товары в 8—10 раз дороже, чем эти товары стоили на Востоке. Венецианские купцы, пользуясь своей монополией, в свою очередь при продаже повышали цены в несколько раз.

В заключение следует сказать о месте средневекового города в системе феодального хозяйства. В сущности, города были явлением, чуждым феодализму. Здесь не было феодального землевладения и феодальной ренты. Если основой феодальных отношений было натуральное хозяйство, то города были островками товарного производства и торговли. Города не случайно с самого основания противостояли феодалам: из городских бюргеров, из третьего сословия здесь вырастала буржуазия, которой суждено было прийти на смену феодалам.

Независимые города назывались “коммунами” (отсюда термин “коммунальный”, например, коммунальное хозяйство). Здесь зрели идеи правового равенства граждан, находившие отражение в цеховых уставах и выборности правящих органов, те идеи, которые потом составят правовую основу буржуазных революций.

1.1.4. Экономические причины и последствия Великих географических открытий

Гибель феодализма и переход к капитализму в Европе ускорили Великие географические открытия. К ним принято относить крупнейшие открытия XV–XVI вв., главным из которых было открытие Америки и морского пути в Индию вокруг Африки. Иными словами, это было открытие европейцами заокеанских земель в определенных исторических условиях. Поэтому не следует к ним относить, например, путешествия викингов в Америку или открытия русских землепроходцев.

Долгое время народы Европы жили, не совершая далеких морских путешествий, но вдруг у них возникла тяга к открытиям новых земель, и практически одновременно были открыты и Америка, и новый путь в Индию. Такое “вдруг” не бывает случайным. Были три главных предпосылки открытий.

1. В XV в. турки, завоевав Византию, перерезали торговый путь из Европы на Восток. Поток восточных товаров в Европу резко сократился, а европейцы без них обойтись уже не могли. Надо было искать другой путь.

2. Недостаток золота как денежного металла. И не только потому, что золото утекало на Восток. Все больше денег требовало экономическое развитие Европы. Главным направлением этого развития был рост товарности хозяйства, рост торговли, а без денег торговать нельзя.

Добыть золото надеялись в тех же восточных странах, которые по слухам были очень богаты драгоценными металлами. Особенно Индия. Марко Поло, побывавший в Индии, рассказывал, что там даже крыши дворцов сделаны из золота. “Золото искали португальцы на африканском берегу, в Индии, на всем Дальнем Востоке, – писал Ф. Энгельс, – золото было тем магическим словом, которое гнало испанцев через Атлантический океан; золото – вот чего первым делом требовал европеец, как только он вступал на вновь открытый берег".

Правда, это золото имело своих хозяев, но это не смущало: европейцы того времени были людьми отважными и не обременными моралью. Для них было важно добраться до золота, а в том, что они смогут его отобрать у хозяев, они не сомневались. Да так и получалось: команды небольших кораблей, которые, с нашей точки зрения, были просто большими лодками, захватывали порой целые страны.

3. Необходимым условием Великих географических открытий было развитие науки и техники, особенно судостроения и навигации. На прежних европейских судах нельзя было идти в открытый океан: они шли или на веслах, как венецианские галеры, или под парусом, но только если ветер дул в корму. Ориентировались моряки в основном по виду знакомых берегов, поэтому уходить в открытый океан не решались.

Но в XV в. появилось судно новой конструкции – каравелла. Она имела киль и такое парусное оснащение, которое позволяло двигаться и при боковом ветре. К тому же, кроме компаса, к этому времени появилась и астролябия – прибор для определения широты.

Значительные успехи к этому времени были сделаны и в географии. Возродилась античная теории шарообразности Земли, и флорентийский географ Тосканелли утверждал, что до Индии можно добраться, двигаясь не только на восток, но и на запад, вокруг земли. Правда, при этом не предполагалось, что на пути встретится еще один континент.

Итак, к Великим географическим открытиям привели кризис торговли с Востоком и необходимость нового пути, недостаток золота как денежного металла, научно-технические достижения. Основные открытия были сделаны в поисках путей в Индию, самую богатую страну Азии. Все искали Индию, но в разных направлениях.

Первое направление – на юг и юго-восток, вокруг Африки. Это направление избрали португальцы. В поисках золота и сокровищ португальские корабли с середины XV в. начали двигаться на юг вдоль берегов Африки. На картах Африки появились характерные названия: “Перечный берег”, “Берег слоновой кости”, “Невольничий берег”, “Золотой берег”. Эти названия достаточно ясно показывают, что искали и находили в Африке португальцы. В конце XV в. португальская экспедиция из трех каравелл во главе с Васко да Гама обогнула Африку и добралась до берегов Индии.

Поскольку открытые ими земли португальцы объявляли своей собственностью, испанцам пришлось двигаться в другом направлении – на запад. Тогда же, в конце XV в., испанцы на трех кораблях под командованием Колумба пересекла Атлантический океан и достигли берегов Америки. Колумб считал, что это Азия. Однако золота в новых землях не оказалось, и испанский король был недоволен Колумбом. Человек, открывший Новый Свет, кончил свои дни в бедности.

По следам Колумба в Америку хлынул поток нищих, храбрых и жестоких испанских дворян – конкистадоров. Они надеялись найти там золото и нашли его. Отряды Кортеса и Писарро разграбили государства ацтеков и инков, самостоятельное развитие американской цивилизации прекратилось.

Англия позже начала поиск новых земель, и чтобы взять свое, попыталась найти новый путь в Индию – “северный проход”, через Северный Ледовитый океан. Конечно, это была попытка с негодными средствами. Экспедиция Ченслера, отправленная в середине XVI в. на поиски этого прохода, потеряла два из трех кораблей, и вместо Индии Ченслер попал через Белое море в Москву. Впрочем, он не растерялся и выхлопотал у Ивана Грозного серьезные привилегии для торговли английских купцов в России: право беспошлинно торговать в этой стране, расплачиваться своей монетой, строить торговые дворы и промышленные предприятия. Правда, Иван Грозный ругал свою “любительную сестру” английскую королеву Елизавету “пошлой девицей” за то, что ее королевством, помимо нее, управляют “торговые мужики”, и иногда этих торговых мужиков притеснял, но все-таки оказывал им покровительство. Монопольного положения в русской торговле англичане лишились лишь в XVII в. – русский царь лишил их привилегий за то, что они “всею землею учинили злое дело: государя своего Карлуса короля убили до смерти”.

Первым следствием Великих географических открытий была “революция цен”, так как в Европу хлынул поток дешевого золота и серебра из заокеанских земель, стоимость этих металлов (следовательно, стоимость денег) резко упала, а цены на товары соответственно возросли. Общее количество золота в Европе за XVI в. выросло более чем в два, серебра – в три, а цены выросли в 2–3 раза.

В первую очередь “революция цен” коснулась тех стран, которые непосредственно грабили новые земли, – Испании и Португалии. Казалось бы, открытия должны были вызвать в этих странах экономический расцвет. Они так стремились к золоту, и вот теперь его нашли. В действительности получилось наоборот. Цены в этих странах повысились в 4,5 раза, тогда как в Англии и Франции – в 2,5 раза. Испанские и португальские товары становились настолько дорогими, что их уже не покупали: предпочитали более дешевые товары из других стран. Нужно учитывать, что при росте цен соответственно увеличивались и производственные затраты.

А это имело два следствия: золото из этих стран быстро уходило за границу, в страны, чьи товары покупались; ремесленное производство приходило в упадок, поскольку его продукция не находила спроса. Поток золота шел, минуя хозяйство этих стран – из рук дворян он быстро уплывал за границу. Поэтому уже в начале XVII в. драгоценных металлов в Испании не хватало, и за восковую свечу платили столько медных монет, что их вес втрое превышал вес свечи. Сложился парадокс: поток золота не обогатил Испанию и Португалию, а нанес удар по их хозяйству, потому что в этих странах еще господствовали феодальные отношения. Наоборот, революция цен усилила Англию и Голландию, в которых уже было развито товарное производство, чьи товары шли в Испанию и Португалию.

Внутри каждой страны выигрывали также производители товаров. Выиграли ремесленники и первые мануфактуристы, которые продавали свои товары по повышенным ценам. К тому же товаров теперь требовалось больше: они шли в Испанию и Португалию, за океан в обмен на колониальные товары. Теперь уже не было необходимости ограничивать производство, и цеховое ремесло стало перерастать в капиталистическую мануфактуру.

Выиграли и те крестьяне, которые производили продукцию на продажу, а оброк платили подешевевшими деньгами. Короче говоря, выиграло товарное производство.

А проиграли феодалы: они получали с крестьян в виде ренты прежнюю сумму денег (ведь рента была фиксированной), но эти деньги теперь стоили в 2–3 раза меньше. “Революция цен” стала экономическим ударом по сословию феодалов.

Вторым следствием Великих географических открытии стал переворот в европейской торговле. Морская торговля перерастает в океанскую, а в связи с этим рушатся средневековые монополии Ганзы и Венеции: контролировать океанские дороги было уже невозможно.

Казалось бы, от перемещения торговых путей должны были выиграть Испания и Португалия, которые не только владели заокеанскими колониями, но и географически были расположены очень удобно – у начала путей через океан. Остальным европейским странам надо было посылать суда в океан мимо их берегов. Но Испании и Португалии было нечем торговать.

Выиграли в этом отношении Англия и Голландия – производители и владельцы товаров. Центром мировой торговли стал Антверпен, куда собирались товары со всей Европы. Отсюда купеческие суда направлялись за океан, а оттуда возвращались с богатым грузом кофе, сахара и других колониальных продуктов.

Увеличился объем торговли. Если прежде в Европу поступало лишь небольшое количество восточных товаров, которые доставляли к берегам Средиземного моря арабские купцы, то теперь поток этих товаров вырос в десятки раз. Например, пряностей в Европу в XVI в. поступало в 30 раз больше, чем в период венецианской торговли. Появились новые товары – табак, кофе, какао, картофель, которых прежде Европа не знала. И сами европейцы в обмен на эти товары должны были производить своих товаров гораздо больше, чем прежде.

Рост торговли требовал новых форм ее организации. Появились товарные биржи (первая – в Антверпене). На таких биржах купцы заключали торговые сделки при отсутствии товаров: купец мог продать кофе будущего урожая, ткани, которые еще не сотканы, а потом купить и доставить своим покупателям.

Третьим следствием Великих географических открытий было рождение колониальной системы. Если в Европе с XVI в. начинает развиваться капитализм, если в экономическом отношении Европа обгоняет народы других континентов, то одной из причин этого были ограбление и эксплуатация колоний.

Колонии не сразу стали эксплуатироваться капиталистическими методами, не сразу они стали источниками сырья и рынками сбыта. Сначала они были объектами простого ограбления, источниками первоначального накопления капиталов. Первыми колониальными державами стали Испания и Португалия, которые эксплуатировали колонии феодальными методами.

Дворяне этих стран ехали в новые земли не для того, чтобы организовать там упорядоченное хозяйство, они ехали, чтобы грабить и вывозить богатства. За короткий срок они захватили и вывезли в Европу золото, серебро, драгоценности, до которых могли добраться. А после того, как наличные богатства были вывезены и что-то надо было делать с новыми владениями, дворяне стали использовать их в соответствии с феодальными традициями. Конкистадоры захватывали или получали в дар от королей территории с туземным населением, обращая это население в крепостных. Только крепостное право здесь было доведено до степени рабства.

Дворянам нужны были здесь не обычные сельскохозяйственные продукты, а золото, серебро или, по крайней мере, экзотические плоды, которые можно было дорого продать в Европе. И они заставляли индейцев разрабатывать золотые и серебряные рудники. Не желавших работать уничтожали целыми деревнями. А вокруг рудников, по свидетельствам очевидцев, даже воздух был заражен от сотен разлагавшихся трупов. Такими же методами эксплуатировались туземцы на плантациях сахарного тростника и кофе.

Население не выдерживало такой эксплуатации и массами вымирало. На острове Эспаньола (Гаити) в момент появления испанцев было около миллиона жителей, а к середине XVI в. они были поголовно истреблены.

Но уничтожая рабочую силу, испанцы подрывали хозяйственную базу своих колоний. Для пополнения рабочей силы пришлось ввозить в Америку африканских негров. Таким образом, с появлением колоний возродилось рабство.

В целом Великие географические открытия ускорили разложение феодализма и переход к капитализму в европейских странах.

1.2. Англия

1.2.1. Первоначальное накопление

XVI–XVII вв. в истории Европы – переходный период от феодализма к капитализму. Какие главные черты характерны для этого периода?

Во-первых, это период первоначального накопления, т. е. период подготовки основных условий для развития капиталистического производства.

Во-вторых, это мануфактурный период, т. е. период господства в промышленности еще не фабрики, а мануфактуры.

В-третьих, в большинстве стран Европы в это время еще сохраняются феодальный строй и феодальный способ производства. Только две страны вырвались вперед и развиваются уже по капиталистическому пути – Англия и Голландия. На их примере мы и рассмотрим, что такое первоначальное накопление и мануфактурный период.

Итак, что такое первоначальное накопление? Это создание двух решающих условий, необходимых для развития капиталистическою производства.

Первое условие. Для развития производства необходимы капиталы, т. е. крупные суммы денег, достаточные для организации предприятия. Без капитала нет капиталиста. Поэтому одна сторона первоначальном накопления – накопление капиталов у будущих капиталистов. Именно у них. Крупные суммы денег, которые накапливались у феодалов, тратились на их потребление, а не вкладывались в производство, не становились капиталом.

Второе условие. Для развития капиталистического производства нужны рабочие, т. е. люди, которые не имеют собственного хозяйства и связанных с ним средств существования, а поэтому вынуждены наниматься к капиталистам в рабочие.

Отсюда ясно, что этот процесс следует называть именно “первоначальное накопление”, а не “первоначальное накопление капитала”, как он именовался в учебниках политэкономии. Накопление капитала – лишь одна сторона первоначального накопления.

Причиной разорения крестьян и превращения их в рабочих в Англии стало овцеводство, которое англичане считали столь важной частью своего хозяйства, что даже спикер палаты общин английского парламента во время заседаний сидел на мешке с шерстью. В результате “революции цен” заниматься овцеводством стало особенно выгодно, потому что цены на шерсть выросли даже больше, чем на другие товары. И наоборот, продолжать феодальную эксплуатацию крестьян стало совсем невыгодно, потому что реальная величина фиксированной феодальной ренты резко уменьшилась. И вот английские обуржуазившиеся феодалы, чтобы увеличить пастбища для овец, выгоняют зависимых крестьян из своих феодальных владений, снося целые деревни, превращая их в пастбища для овец. Процесс этот получил название “огораживание”, потому что земли при этом огораживались.

Казалось бы, феодалы сгоняли крестьян на “законном” основании – сгоняли со своей земли. Однако по феодальным нормам феодал не имеет права отобрать землю у крестьянина, он может только получать с него ренту: крестьянин такой же собственник земли, как и сам феодал. Мы уже отмечали, что феодальное право предусматривает двух собственников земли – крестьянина и феодала. Но английские феодалы к этому времени уже рассматривали свое право собственности на землю не как феодальное, а как буржуазное, т. е. полное.

Сгонялись крестьяне с земли и другим способом. В Англии этого времени были уже широко развиты арендные отношения. В отличие от фиксированной ренты арендную плату можно было увеличить. И она повышалась до такой степени, что крестьяне-арендаторы разорялись.

Итак, масса крестьян оказалась без жилья, без источников существования. Этот процесс был в середине XVI в. дополнен секуляризацией церковных земель. Одним из проявлений перехода к капитализму в сфере идеологии стало распространение протестантского учения в христианстве в противовес католическому. В Англии победу над католичеством одержала англиканская церковь, во главе которой встал король, порвавший отношения с римским папой. В то же время было ликвидировано 650 монастырей, и тысячи монахов пополнили армию бродяг. При этом сгонялись с земли и те крестьяне, которые ее обрабатывали или в качестве арендаторов, или феодально зависимых держателей. Наконец, еще один источник: английский король распустил частные военные дружины феодалов и большое количество бывших военных тоже оказалось на большой дороге. Отметим, что и это было проявлением перехода к капитализму: это был удар по остаткам самостоятельности феодалов старой формации. Джентри не имели дружин.

Теперь масса безработных и неимущих людей скиталась по дорогам Англии. Зачем еще потребовались “законы о бродягах”, чтобы загнать их на предприятия капиталистов? Разве экономическая необходимость не была достаточно надежной для этого? Дело в том, что “законы о бродягах” издавались совсем не для того, чтобы обеспечить капиталистов рабочей силой. Эти бездомные и не имеющие нужной квалификации люди не годились в качестве рабочих тогдашних мануфактур. Это были люмпены, промышлявшие нищенством, а то и грабежами, и обстановка в Англии обострилась. Жестокие законы и были направлены против роста преступности. По этим законам не иметь работы и хозяйства считалось преступлением. Такого человека следовало избивать плетьми, отрезать уши и клеймить раскаленным железом, а если он попадал в руки властей в третий раз – даже казнить. Лишенные жилья и источников существования, люди оказались, в сущности, в безвыходном положении.

Так совершалась одна сторона первоначального накопления в Англии: разорение крестьян и образование армии людей, которым в дальнейшем предстояло стать рабочими.

Вторая сторона – накопление капиталов. Закономерность такова, что капиталы первоначально накапливались не в производстве, а в сфере обращения и кредита. Накопленные в течение длительного времени в торговле и ростовщичестве капиталы при переходе к капитализму начинают переливаться в промышленность.

Еще один, важнейший источник накопления капиталов – ограбление и эксплуатация колоний.

Для Англии именно колонии стали важнейшим источником накопления капиталов. Но, поскольку почти все колонии вначале принадлежали Испании и Португалии, Англии приходилось действовать косвенным путем.

Во-первых, английские купцы вели контрабандную торговлю с этими колониями, наживая при этом значительные капиталы.

Во-вторых, огромные капиталы наживались путем работорговли. Английские купцы везли за океан не только промышленные товары, но и африканских негров-рабов. Испанцы, истребив в Америке значительную часть местного населения, были вынуждены ввозить рабочую силу из Африки. Но сами они гнушались работорговлей. Это дело взяли на себя англичане. Основатель этого промысла Джон Гоукинс получил за это звание рыцаря, причем на его гербе был изображен негр в цепях. Работорговля была очень выгодным занятием, потому что в Африке негры или просто захватывались в грабительских набегах, или покупались у местных царьков за ром и безделушки. Прибыль в 100 % за один рейс считалась невысокой, но нередко она достигала 300 и более процентов.

Практиковалась так называемая “треугольная торговля”: из испанских колоний тропической Америки, где были плантации сахарного тростника, в колонии Северной Америки везли патоку. Здесь из нее делали ром. Ром везли в Африку и обменивали на рабов. Рабов везли в Америку и история повторялась сначала. Иногда за один “треугольный” рейс прибыль доходила до 1000 %. Негры укладывались на палубе или в трюмах “как ряды книг на полках”. Около 30 % негров погибало в пути. Заболевшие выбрасывались за борт еще живыми, чтобы избежать “порчи” остального груза.

В-третьих, англичане промышляли пиратством против Испании. Пиратские нападения на испанские корабли, которые шли из колоний с грузом золота и пряностей, на испанские приморские города в Америке считались тогда патриотическим делом. Для снаряжения пиратских экспедиций создавались акционерные компании, в которых принимали участие не только купцы, но и сановники и даже сама королева Елизавета. Пират Френсис Дрейк, совершивший второе в истории кругосветное плавание, стал адмиралом королевского флота. Короче говоря, пиратство тогда считалось вполне легальным и достойным занятием.

Итак, первое время через контрабанду, работорговлю и пиратство англичане перехватывали у Испании часть награбленных в колониях богатств. Но этого Англии мало. Она стремится иметь свои колонии и начинает за них открытую войну с Испанией. В конце XVI в. был разгромлен испанский флот “Непобедимая армада”. Поражение “Армады” в литературе (не английской) иногда трактуется как случайность: буря разметала испанские корабли, почему-то не тронув английские. В действительности поражение было следствием экономической отсталости Испании. Испанцы применяли устаревшую тактику абордажного боя, а англичане громили издалека их суда из пушек.

После этого колониальная экспансия Англии развертывается открыто. В начале XVII в. она захватывает колонии в Америке, а в конце века английские компании начинают грабить Индию.

Важным источником накопления капиталов была и монопольная торговля, которая позволяла перепродавать товар намного дороже стоимости. Например, монопольное право на торговлю с Россией имела уже упомянутая “Московская компания” английских купцов. Они вывозили из России сало, воск, меха, лен, пеньку. Пенька для Англии имела особое значение: пеньковые канаты были необходимы для растущего английского флота. Поэтому в Холмогорах и в Вологде были созданы даже английские предприятия по изготовлению канатов. И английский флот был оснащен русскими канатами. Перепродавая русские товары в Европе, английские купцы получали, конечно, повышенную прибыль. Следует отметить, что в период первоначального накопления сфера накопления капиталов, в том числе торговля, обычно обеспечивала неэквивалентно высокую прибыль.

1.2.2. Мануфактурный период

Тем временем промышленность переходит на стадию мануфактурного производства. Мануфактура – капиталистическое предприятие, где уже есть разделение труда, но техника пока ручная, т. е. мануфактуру отличают два признака: капиталистическая эксплуатация труда (рабочий работает на хозяина мануфактуры, получая заработную плату) и разделение труда (рабочий выполняет определенную операцию, а не изготавливает изделие с начала до конца).

Не нужно представлять, что мануфактурные рабочие обязательно трудятся в помещении хозяина. Такая мануфактура, где производство действительно ведется в мастерской владельца, называется централизованной. Но рождается мануфактурное производство обычно в форме рассеянной мануфактуры, рабочие которой трудятся по своим домам. Именно рассеянная мануфактура господствовала в это время в шерстяной промышленности Англии. Пряли и ткали шерсть рабочие по домам, и только окончательно ткани отделывались в мастерской хозяина. Рассеянная мануфактура нередко охватывала довольно крупные районы, изменяя порой даже ландшафт.

Следует оговориться, что капиталистическое производство начинается не с мануфактуры. Первой стадией капитализма в промышленности считается простая капиталистическая кооперация, которая отличается от мануфактуры лишь тем, что в ней нет разделения труда по операциям, а каждый работник изготавливает изделие от начала до конца. Естественно, что простая кооперация еще чаще бывает рассеянной, потому что ближе стоит к ремеслу.

К. Маркс писал, что в мануфактуре “подчинение труда капиталу было лишь формальным”, что “самый способ производства еще не обладал специфически капиталистическим характером”.

Как это понимать? Средства производства, т. е. ремесленные инструменты, в рассеянной мануфактуре принадлежали не капиталисту, а работнику, непосредственному производителю. Положение этого работника отличалось от положения ремесленника лишь тем, что он работал не по заказу потребителя его товара, а по заказу мануфактуриста. Но он работал столько, сколько считал нужным, для него еще не существовало “дисциплины наемного труда”. Очевидно, что бездомный бродяга рабочим рассеянной мануфактуры быть не мог.

Производственные затраты хозяина мануфактуры в основном сводились к плате за сырье и за работу. Основной капитал даже в централизованной мануфактуре был невелик. Не было пока четкой границы между рабочим и капиталистом. Иногда тот же ткач мог по случаю купить большую партию пряжи и раздать ее для работы своим соседям.

В чем заключались преимущества мануфактуры перед ремеслом? В разделении труда. Здесь каждый рабочий выполнял только одну операцию, зато в этой операции он достигал наибольшей точности и быстроты, его движения становились автоматическими. Производительность труда повышалась. Кроме того, разделение труда позволяло специализировать инструменты, приспособляя их именно для данной операции. Достаточно сказать, что в это время в одном только городе Бирмингеме изготовлялось 500 разновидностей молотков.

Однако не следует переоценивать значение этого преимущества. Во многих производствах, например в текстильном, разделение производственного процесса на операции существовало изначально: пряли одни, а ткали другие. Пожалуй, большее значение имело то обстоятельство, что мануфактура означала переход от индивидуального к массовому производству, ломала рамки цеховых ремесленных уставов.

Технический прогресс на мануфактурной стадии ускорился и выражался не только в специализации инструментов, но и в появлении машин, приводимых в движение силой человека, рабочего скота или падающей воды. Здесь нет противоречия: выше отмечалось, что мануфактура – это производство без машин, а машины, оказывается, были. Дело в том, что машина без механического, парового двигателя формально еще не считается машиной.

Такие машины появились, например, в текстильной промышленности. Это самопрялка, которая позволяла одновременно прясть и наматывать изготовленную нить, что, естественно, повышало производительность труда. На смену средневекового ткацкого станка пришел более сложный, который приводился в движение педалями, освобождая руки ткача.

Большое значение в развитии техники имело появление верхнебойного водяного колеса. Вообще-то водяное колесо было известно с древности, но то было колесо нижнебойного типа. Оно устанавливалось в потоке текущей воды. Новое колесо приводилось в движение силой не текущей, а падающей воды. Оно было гораздо сильнее. Правда, для его действия надо было построить плотину.

Это колесо совершило переворот в металлургии. До сих пор плавка металла велась в небольших печах – горнах с ручными мехами. В этих печах металл получался в виде тестообразной массы, которую затем расковывали молотами. Теперь к мехам подключили водяное колесо, дутье усилилось, повысилась температура в печи и оттуда потек жидкий чугун.

Сначала не знали, что с ним делать, и называли “свинским железом”. Потом обнаружили, что если получать в доменных печах чугун, а потом переделывать его на железо, то металла можно получить больше и обойдется он дешевле, хотя производство и разделилось на две производственные операции.

К этому времени относится и революция в военной технике – появление индивидуального огнестрельного оружия. Поскольку пули легко пробивали рыцарские латы, феодальная рыцарская конница потеряла прежнее значение. Потерпев поражение в экономике, феодалы терпят поражение и в военном деле.

Из остальных изобретений следует отметить появление бумаги и книгопечатания. Для написания книги на пергаменте требовались кожи целого стада телят, а нужное для этого количество бумаги получалось из кучи тряпья. Книгопечатание позволяло тиражировать бумажную книгу во многих экземплярах, сделало бумажную книгу дешевой, доступной широкому кругу людей и способствовало распространению всякого рода знаний. Это был переворот в информации.

В Англии на мануфактурную стадию перешла прежде всего, как и следовало ожидать, шерстяная промышленность. Она охватила сначала сельские районы, потому что в городе еще действовали цеховые ограничения, запрещавшие крупное производство. Кроме шерстяной в XVI–XVII вв. стали развиваться и другие отрасли промышленности: металлургическая, угольная (уголь в Англии стали употреблять вместо дров для отопления), судостроительная.

Развитию мануфактурного производства в Англии способствовала торговая политика английского правительства – повышение импортных пошлин на промышленные товары. Целью такой политики было добиться активного баланса внешней торговли и притока в страну золота и серебра, т. е. увеличения богатства страны. Если высокие пошлины препятствуют ввозу иностранных товаров, а свои товары вывозятся беспрепятственно, то в стране от разницы ввоза и вывоза накапливаются драгоценные металлы, деньги.

С течением времени политика изменилась. Стало ясно, чтобы продать товар, надо сначала его изготовить. Следовательно, богатство страны обеспечивает производство товаров, а не продажа их. И теперь целью становится не накопление золота, а содействие развитию промышленности. А метод остается прежним – повышение импортных пошлин. Ограничивая пошлинами ввоз иностранных товаров, правительство создает относительный дефицит и повышение цен. Это ведет к повышению прибылей промышленников и ускоряет развитие промышленности.

Английское правительство повышает пошлины на ввоз шерстяных тканей и ограничивает вывоз шерсти. Одновременно поощряется потребление шерстяных тканей внутри страны. Был даже закон, по которому хоронить покойников следовало только в шерстяных саванах, и шерсть английских овец, которая прежде вывозилась в другие страны, теперь перерабатывается внутри страны.

Капиталистические изменения в это время произошли и в кредитной системе Англии. Первоначально роль банкиров в этой стране играли золотых дел мастера (ювелиры). Они принимали, как и банкиры-ростовщики континентальной Европы, металлические деньги на хранение, а взамен выдавали банковские билеты – банкноты. Но в отличие от практики банкиров других стран здесь выдавался не один банкнот на всю сумму вклада, а несколько – каждый банкнот на определенную сумму денег. И если в других странах вместо платы звонкой монетой писать друг другу векселя могли только богатые купцы – вкладчики банка, то в Англии пользоваться банкнотами и предъявлять их к оплате звонкой монетой мог каждый. Поэтому банкноты в обращении стали употребляться вместо звонкой монеты, стали первыми бумажными деньгами. Однако это имело и неудобства: золотых дел мастер мог разориться и был не очень надежным гарантом.

Но в конце XVII в. по особому разрешению правительства учреждается Английский банк. Он был акционерным, т. е. его первоначальный капитал был собран путем продажи акций.

Банк тоже принимал вклады на хранение и выдавал банкноты. Но, конечно, банкноты его были намного надежней банкнот золотых дел мастеров и быстро вытеснили их. Однако главной функцией Английского банка был не выпуск банкнот, а торгово-промышленный кредит: банк давал займы тем капиталистам, капиталы которых были недостаточны для основания предприятия. Таким образом, банк дополнял накопление капиталов. Следует подчеркнуть, что торгово-промышленный кредит практиковался лишь в Англии. На континенте к кредиту прибегали только феодалы, аристократы, короли, используя его не для производства.

Именно в этом и заключалась особая роль кредита в процессе первоначального накопления капитала: банки аккумулировали капиталы, чтобы затем инвестировать их в производство.

Прямым следствием победы буржуазных отношений в хозяйстве страны была английская буржуазная революция 1648 г. Она имела свои особенности. Значительная часть феодалов оказалась на стороне революции. Поэтому революция завершилась соглашением между буржуазией и обуржуазившимися феодалами. Главным актом буржуазной революции является решение аграрного вопроса. Главным, потому что основа феодального строя – феодальная собственность на землю. В Англии аграрный вопрос был решен в пользу феодалов – земля осталась их собственностью.

Одним из первых действий английской революции стал “Навигационный акт” – закон, по которому товары любой страны разрешалось привозить в Англию только на английских судах или судах этой страны, а товары из английских колоний вывозить только на английских судах. Этот закон повысил возможности английской буржуазии в конкуренции с буржуазией других стран, прежде всего Голландии, а в дальнейшем стал одной из основ морского могущества Англии.

1.2.3. Промышленный переворот

Мануфактурный способ – это переходный период, когда капиталистическое хозяйство “сосуществовало” с феодальным, будучи еще не в силах его победить. Только со второй половины XVIII в. капитализм одерживает решительную победу, причем рост производства с этого времени резко ускоряется. В чем заключались преимущества капитализма, которые сделали неизбежной смену способов производства?

Первое. Феодалы не любили и не умели заниматься хозяйством. По происхождению это военное сословие. Профессия феодала – военное дело. Хозяйство для них – только источник доходов, которые они тратят на свое потребление.

Буржуа – хозяйственник по профессии. Для него хозяйство – главное, и хозяйству он посвящает не только всю свою энергию, но и деньги, т. е. полученную от хозяйства прибыль он старается вложить обратно в хозяйство, чтобы увеличить свой капитал.

Второе. При феодализме технический прогресс был крайне медленным, потому что классический феодализм – это натуральное хозяйство, а при натуральном хозяйстве нет стимулов к техническому прогрессу. Крестьянину незачем производить продукции больше, чем требуется для себя и для феодала, а в ремесле этот прогресс был под запретом. При капитализме же появляется сильный стимул технического прогресса – конкуренция. Если капиталист вводит новую технику, он получает дополнительную прибыль. При этом техническая перестройка одного предприятия становится обязательной и для других: кто отстает в техническом отношении, тот разоряется.

Третье. Для феодализма было характерно мелкое производство – ремесленник в городе, крестьянин в деревне. Производственной единицей в сельском хозяйстве было хозяйство крестьянина, а не феодала. Даже если крестьянин работал на барщине, на господском поле, он имел свои орудия труда. Феодал в принципе не вкладывал в производство капитал, не покупал производственного оборудования.

Капитализм обобществляет производство, заменяет эти мелкие, семейные хозяйственные ячейки крупными предприятиями. А крупное производство давало возможность применять машины.

Четвертое. При феодализме крестьянин имел свое хозяйство и был экономически независим от феодала. Его можно было только внеэкономическим принуждением, силой заставить работать на феодала или отдавать ему часть своей продукции. Капиталисту не надо заставлять работать на него. Рабочий умрет от голода, если не будет работать. Рабочий сам ищет себе хозяина и встает в очередь, если работы не хватает. О таком положении рабовладелец или феодал могли только мечтать.

Эти преимущества капиталистического способа производства не только обеспечили его победу, но и вызвали ускорение темпов технического и экономического прогресса.

Почему капитализм побеждает только со второй половины XVIII в.? Потому что только с этого времени начинается промышленный переворот – переход от мануфактуры к фабрике, от ручного труда к машинам. Мануфактура с ее ручным трудом еще не могла использовать все преимущества капитализма, преимущества крупного производства перед мелким.

Но промышленный переворот – это не только переворот в технике, он сопровождается изменениями и в общественных отношениях. Увеличивая производительность труда, т. е. количество продукции на занятого работника, машины увеличивают величину лишь прибавочного продукта, а необходимый продукт остается прежним. Если при переходе к машинам рабочий производит в 10 раз больше продукции, чем производил прежде, то его зарплата, расходы на его содержание не увеличиваются в 10 раз.

Если на мануфактурной стадии производства рабочий еще мог надеяться стать хозяином, то завести оснащенную машинами фабрику на свои сбережения рабочий явно не мог. Между рабочим и капиталистом вырастает стена. Промышленный переворот завершает формирование двух классов буржуазного общества – буржуазии и рабочего класса.

В разных странах переворот происходил в разное время, но раньше всего начался в Англии с новой тогда отрасли промышленности – хлопчатобумажной. Хлопчатобумажное производство с древности было развито в Индии. Оттуда ткани из хлопка привозили в Англию, и народ их охотно раскупал, потому что они были относительно дешевыми. Английские промышленники попытались наладить хлопчатобумажное производство у себя дома, но оказались не в состоянии конкурировать с индийскими ткачами, ткани которых были и лучше, и дешевле. Перед хозяевами английских хлопчатобумажных мануфактур встала задача усовершенствовать производство, чтобы снизить стоимость продукции. Эта задача и была выполнена в результате серии изобретений.

Как известно, текстильное производство, в том числе и хлопчатобумажное, состоит из двух операций: сначала прядильщики готовят пряжу, а потом ткачи ткут из этой пряжи ткань. Изобретения происходили поочередно в этих операциях.

Началось с того, что в 30-х годах XVIII в. ткач и механик Кей усовершенствовал ткацкий станок – изобрел “летучий челнок”, который ударами ракеток перебрасывался с одной стороны станка на другую. Раньше это приходилось делать вручную, и ширина ткани ограничивалась длиной рук рабочего. Теперь можно было ткать более широкие ткани и делать это гораздо быстрее.

Изобретение Кея значительно ускорило работу ткачей, но теперь им стало не хватать пряжи. Недостаток пряжи вызвал повышение цен на нее. Возникла диспропорция между двумя операциями.

После этого в результате трех изобретений (Харгривса, Хайса и Кромптона) в 60 – 70-х годах XVIII в. была создана прядильная машина, которая настолько повысила производительность труда прядильщиков, что вызвала обратное несоответствие – ткачи не успевали перерабатывать изготовленную пряжу.

Эта диспропорция была устранена изобретением в 80-х годах XVIII в. ткацкого станка Картрайта, который повысил производительность труда ткачей в 40 раз.

Однако авторам их изобретения приносили одни неприятности. Так, Кею, изобретателю “летучего челнока”, промышленники отказались платить, а ткачи-ремесленники, боявшиеся из-за новшества потерять работу, разгромили его дом. Харгривсу, изобретателю прялки “Дженни”, пришлось спасаться бегством – его дом тоже был разгромлен. “Мюль-машина” Кромптона вызвала у промышленников большой интерес. Они подсылали своих агентов с целью раскрыть секрет машины; один из них даже пробил стену, чтобы подглядывать. Для получения же патента на свое изобретение у Кромптона не было денег. Он передал свое детище на общее пользование промышленникам, предполагая, что те в благодарность щедро вознаградят его. Они же собрали по подписке мизерную сумму. Через некоторое время Кромптон изобрел еще одну машину, но после некоторых колебаний уничтожил ее.

Но с изобретением прядильных и ткацких станков переворот даже в одной только хлопчатобумажной промышленности еще не закончился. Дело в том, что машина состоит из двух частей: рабочей машины (машины-орудия), которая непосредственно обрабатывает материал, заменяя орудие в руке рабочего, и двигателя, который приводит в движение эту рабочую машину. Промышленная революция началась с машины-орудия. Если до этого рабочий мог работать одним веретеном, то машина могла вращать много веретен, соответственно увеличивая производительность труда. Поэтому машины мануфактурного периода были только “половинами” машин.

Прежде рабочий сам двигал орудие труда, то теперь, когда материал обрабатывала машина, за ним осталась только функция приводить в движение эту рабочую машину. Но человек – слишком несовершенный двигатель: он слаб и нуждается в большом расходе на свое содержание. Чтобы приводить в движение прядильные и ткацкие станки, требовалась более дешевая и мощная сила. Сначала прибегли к паллиативу, используя силу рабочего скота или падающей воды. Первые машины не случайно назывались “мюль-машинами” (т. е. приводились в движение мулами), “ватерными машинами” (действующими от водяного колеса). Но лошадь нуждается в отдыхе, водяное колесо может работать только часть года, причем его действие зависит от уровня воды в пруду, для того чтобы оно работало, нужно обязательно строить плотину на реке.

Полностью использовать преимущества машинного производства оказалось возможным только с появлением парового двигателя, и поэтому изобретение парового двигателя считается центральным событием промышленного переворота.

Первые паровые машины появились еще в XVII в., но их назначение было узким – это были, в сущности, паровые насосы для откачки воды из шахт. Универсальный паровой двигатель, который можно было применять в разных отраслях промышленности и на транспорте, сконструировал лондонский университетский механик Джеймс Уатт в 1782 г. Он не был членом цеховой корпорации механиков, поэтому городские власти не могли ему разрешить заниматься изобретательством. Он смог закончить свою работу только в университетских лабораториях, потому что университеты пользовались автономией и были неподвластны городу.

История паровой машины лишний раз доказывает, что промышленный переворот – не просто цепь изобретений. Русский механик Ползунов изобрел свою паровую машину раньше Уатта, но в России того времени она оказалась не нужна и о ней забыли, как забыли, очевидно, и обо многих других “несвоевременных” изобретениях.

Прослеживать промышленный переворот во всех отраслях промышленности нет необходимости. В металлургии, например, он отличался значительным своеобразием. Некоторые процессы здесь были механизированы и до промышленного переворота (механические молоты, механическое дутье в домне), а другие и после переворота долго оставались ручными – засыпка шихты в печь, разливка чугуна или стали. Дело в том, что металлургия относится не к механическим, а к химическим производствам, и основные производственные процессы здесь не зависят от скорости движений рабочего, т. е. механических движений: пока плавка чугуна не закончена, его нельзя выпускать из печи. Поэтому механизация таких химических производств невозможна. Можно механизировать лишь вспомогательные работы, но их механизация не ускоряет производственного процесса. Промышленным переворотом в таких производствах считается изменение технологии, которое позволяет увеличить и удешевить выпуск продукции.

Для английской металлургии это означало переход от древесного угля к каменному. Ко времени переворота леса в Англии были уже вырублены, угля не хватало, поэтому металлургия находилась в упадке. Англия была вынуждена ввозить металл из других стран, по большей части из России. И промышленный переворот в Англии совершался в основном на русском железе.

Но в 30-х годах XVIII в. Дерби открыл способ выплавки чугуна на каменном угле, а в 80-х годах другой английский металлург Корт – способ переплавки этого чугуна на железо также на каменном угле (пудлингование). Поскольку каменного угля в Англии было достаточно, английская металлургия быстро вышла на 1-е место в мире.

Промышленная революция проходила как цепная реакция. Изобретения влекли за собой следующие изобретения. Переворот начался с легкой промышленности, но в ходе его создавался рынок для тяжелой. Для изготовления массы машин требовалось много металла, а это вызвало переворот в металлургии. Спрос на машины нельзя было удовлетворить, изготовляя их в кустарных мастерских с ручным трудом – и это вызвало переворот в машиностроении, рождение машиностроительных заводов. Но возросшую массу товаров уже невозможно было перевезти на лошадях и парусных судах. Поэтому переворот в промышленности вызвал переворот и на транспорте.

Первый в мире пароход был построен в Англии механиком Саймингтоном в 80-х годах XVIII в. Однако власти запретили его использовать, заявив, что волна от парохода разрушает берега. Вторично пароход был изобретен Фултоном в Америке в 1807 г. И только после этого пароходы стали строить в Англии

В 1825 г. была пущена в ход первая железная дорога. Железные дороги не сразу завоевали признание. Сначала рельсы делали из чугуна и они ломались под тяжелыми паровозами. Было убеждение, что гладкие колеса будут скользить по гладким рельсам, и поэтому на колесах и рельсах делали зубья. Владельцы дилижансов, которые боялись конкуренции железных дорог, вели против них агитацию.

Завершение переворота ускорило развитие английской промышленности. Но причина этого ускорения заключалась не в том, что машины позволяли производить больше продукции. Увеличение количества продукции без увеличения рынка сбыта привело бы только к кризису перепроизводства. Пришлось бы останавливать заводы и уничтожать лишнюю продукцию. Действительная причина ускорения роста производства заключалась в том, что машины понизили стоимость продукции и тем расширили рынок сбыта. Себестоимость хлопчатобумажной пряжи в ходе переворота снизилась в 12 раз! Хлопчатобумажные ткани стали намного дешевле, так что даже беднейшие слои населения, наиболее многочисленные, могли их покупать. Рынок расширился не за счет богачей.

Таким образом, промышленный переворот, снизив цены на товары широкого потребления, был выгоден трудящимся. Но это лишь одно социальное последствие переворота.

В то же время переворот в текстильной промышленности разорил ткачей-ремесленников в Англии. Это был мучительный процесс. Первое время рабочие мануфактур пытались конкурировать с машиной. Они были вынуждены соглашаться на удлинение рабочего дня и снижение зарплаты. Но машина настолько удешевляла производство, что дальнейшее сопротивление становилось невозможным.

Английские фабрики обрекли на гибель также миллионы индийских ткачей, потому что английские ткани быстро завоевали и индийский рынок. Если разоренный английский ткач мог стать фабричным рабочим, то в Индии фабрик не строили.

Машинное производство уже не требовало мастерства от рабочего. Работа приобретала характер простейших движений. С такой работой могли справиться женщины и дети, труд которых обходился капиталисту гораздо дешевле. Поэтому теперь в промышленности стал широко применяться женский и детский труд. Поскольку родители сначала не хотели отдавать детей на фабрику, первые контингенты детей поступали из приютов и сиротских домов. Благотворители оптом, по нескольку сотен, сдавали детей на фабрику за крупные суммы денег.

Переход к машинам не привел к безработице: промышленность росла быстрее, чем машины выталкивали лишних рабочих с предприятий. Но конкуренция дешевого женского и детского труда, а также то обстоятельство, что работа при машине не требовала прежнего мастерства, вели к снижению заработной платы. В начале XIX в. на свой дневной заработок английский ткач мог купить 2,5 кг хлеба. Очевидно, что на такие деньги нельзя было прокормить семью. Поэтому значительная часть рабочих оказалась на содержании церковных приходов.

В Англии того времени был обычай содержать бедняков за счет приходов. Если рабочий не мог своим трудом прокормить семью, то недостающие деньги он получал от прихода. Поскольку в годы промышленного переворота число бедняков стало катастрофически увеличиваться, был введен специальный налог на бедных, величина которого скоро достигла 8 млн. ф. ст. Чтобы сократить выдачу пособий по бедности, были придуманы “работные дома”. Теперь вместо выдачи пособий на руки бедняков стали содержать в “работных домах”, где намеренно условия жизни были созданы очень тяжелыми: здесь кормили впроголодь и заставляли выполнять нелепую и ненужную работу – бить камни или расплетать канаты. И бедняки уже боялись попасть в “работный дом”.

1.2.4. Экономический подъем в XIX в.

Итак, в результате промышленного переворота промышленность резко ускорила выпуск продукции. В середине XIX в. Англия производила половину мировой промышленной продукции. Из-за того что она снабжала своей продукцией все страны, ее теперь называли “фабрикой мира”. Поскольку в этой стране промышленный переворот произошел раньше, английские товары были дешевле товаров других стран, где еще господствовала мануфактура, и легко вытесняли их с мирового рынка.

По мере промышленного переворота ускоряется и рост населения. Естественно, особенно быстро росли города: большая часть населения была занята в промышленности, которая, в отличие от начала мануфактурного периода, располагалась в городах, а не в сельской местности. В сельском хозяйстве в 1850 г. было занято 30 % населения, а в 1871 г. – 14 %.

Но это совсем не означало упадка сельского хозяйства Англии. Наоборот, оно становится в это время самым рациональным, самым продуктивным в мире. Здесь не осталось крестьянских натуральных хозяйств, здесь были только фермеры. С ростом городов повысился спрос на молоко, мясо, овощи – и теперь производство именно этих продуктов стало самым выгодным в сельском хозяйстве и оттеснило овцеводство. Но крупные землевладельцы, в руках которых была основная часть земли, не могли сами заниматься этими отраслями, так как в отличие от овцеводства они требовали хозяйственных забот и личного участия хозяина. К тому же для молочной или овощной фермы не надо много земли, а владения лендлордов хотя и были большими, но, как правило, разбросанными по разным частям Англии. Поэтому для лендлордов было проще сдавать землю в аренду.

С развитием капитализма арендная плата выросла в 5—10 раз. Большинство арендаторов, те, которые вели традиционное натуральное хозяйство, уже не могли платить такую высокую плату – они разорялись. Однако оставались те, которые применяли минеральные удобрения, сельскохозяйственные машины, передовую агротехнику, разводили породистый скот, короче говоря, переходили к рациональному товарному производству, вследствие чего могли не только платить высокую арендную плату, но и получать значительную прибыль. Земля теперь приносила достаточный доход, если фермер вкладывал капитал в хозяйство. В начале XIX в. считалось, что для ведения фермы нужно вложить капитала 5 фунтов стерлингов на акр (0,4 га), а в середине века исходили из того, что при вложении меньше 10–12 фунтов хозяйство вести нельзя.

Немногочисленные, сохранившие собственную землю крестьяне не стали фермерами: рост арендной платы не заставлял их переходить к рациональному товарному производству. Вот и получилось, что в Англии сельскими капиталистами, фермерами стали не собственники земли, а арендаторы.

В результате перехода к капитализму продуктивность сельского хозяйства Англии стала значительно выше, чем в других странах. Урожайность зерновых в середине XIX в. здесь была вдвое выше, чем во Франции, а продуктивность мясного животноводства – в 2,5 раза.

В это время Англия стала и самой крупной колониальной державой. С середины XIX в. она окончательно закрепилась в Индии, захватила Канаду, подчинила ряд территорий в Африке и, наконец, превратила в свою колонию целый континент – Австралию.

Если прежде колонии служили для Англии, как и для других стран, источником накопления капиталов, то после промышленного переворота их значение и характер эксплуатации меняются. Колонии становятся источником сырья и рынком сбыта, аграрным придатком метрополии. Примером может служить Австралия. Непосредственно грабить эту страну, как испанцы грабили ацтеков и инков, было невозможно: у австралийских аборигенов не было никаких богатств. Не было здесь и пряностей, которые можно было бы продать в Европе в несколько раз дороже. Англичане стали создавать там огромные скотоводческие хозяйства, разводя главным образом овец, превратили Австралию в источник сырья для английской шерстяной промышленности. Вот куда теперь переместилось овцеводство из Англии.

Индию превратили в источник хлопка – сырья для хлопчато-бумажной промышленности. Хлопчатник в Индии постепенно вытеснил традиционные продовольственные культуры и в стране стало не хватать продовольствия.

Вывозя сельскохозяйственное сырье, англичане сбывали в колонии свои промышленные товары, не допуская развития там собственной промышленности.

Английские колонии можно разделить на два типа: переселенческие и непереселенческие. Переселенческие колонии – это те, основное население которых составили переселенцы из Англии и других стран Европы. Местное население колоний было частью вытеснено, частью истреблено, а иногда изначально было не многочисленно. К таким колониям относились Канада, Австралия, Южно-Африканский Союз – территории в относительно умеренном климате. В таких колониях довольно быстро развивается буржуазная экономика. У буржуазии таких колоний, т. е. “своей” же английской буржуазии, только переселившейся на новое место, возникли противоречия с английским правительством. Англия, опасаясь потерять эти колонии, как она уже потеряла колониальные владения в Северной Америке, ставшие самостоятельным государством (США), шла на уступки местной буржуазии, предоставляя права самоуправления.

Непереселенческие колонии, т. е. такие, основную массу населения которых составляли коренные жители, подобными льготами не пользовались. Англия там старалась законсервировать феодальные порядки и не допускать экономического развития. Но и в таких колониях с переходом к новому характеру эксплуатации некоторые, особенно жестокие порядки периода первоначального накопления упраздняются. В 30-х годах XIX в. было отменено рабовладение.

Англия этого времени стала не только “фабрикой мира” и крупнейшей колониальной державой, но и “владычицей мира”. В середине XIX в. ей принадлежало 60 % мирового торгового флота. Она теперь так же господствовала в мировой торговле, как два столетия до этого господствовала Голландия. Впрочем, Англии не грозила судьба Голландии, потому что она перевозила в основном товары, так или иначе имеющие отношение к ее хозяйству. В связи с этим изменилась торговая политика английского правительства. В 40-х годах XIX в. оно переходит к политике свободной торговли, т. е. снижает или совсем отменяет торговые пошлины. Теперь, когда английские товары завоевывали иностранные рынки, главной задачей стало не защищать для них внутренний рынок Англии, а обеспечивать их экспансию на внешние рынки. Заключая торговый договор с другим государством, Англия демонстративно отменяет пошлины на товары этого государства, но требует, чтобы и это государство отменило пошлины на английские товары, пустило их на свой рынок.

Итак, мы проследили, как особенности английского феодализма, раннее втягивание ее хозяйства в товарно-денежные отношения, привели к тому, что капитализм здесь возник раньше, чем в других странах, и стал ускоренно развиваться. В период расцвета капитализма Англия становится самой экономически развитой страной мира. Поскольку основные процессы развития буржуазного хозяйства мы проследили на примере Англии, в других странах мы будем рассматривать лишь особенности этих процессов.

1.2.5. Английский «колониальный» империализм

Английский империализм принято называть “колониальным”, потому что здесь гипертрофированное развитие получила именно эта сторона новой экономики.

Известно, что уже к 70-м годам XIX в. Англия успела захватить больше колоний, чем другие страны. В последней трети столетия она еще увеличивает колониальные владения, присоединив огромные территории в Африке.

Остальные континенты к этому времени были уже разделены на сферы влияния, а в Африке европейцы владели только небольшими территориями по океанским берегам. Внутренние земли оставались для европейцев белым пятном. Туда пробираются лишь отдельные путешественники, купцы, миссионеры. Они, по сути дела, ведут разведку для будущих колониальных захватов.

В конце 70-х годов положение резко меняется. Крупные страны бросают в Африку вооруженные силы и начинают двигаться от своих опорных баз на побережье в глубь континента, присоединяя все новые территории.

Англичане двигались главным образом с двух сторон: с севера, где их опорой был Суэцкий канал, и с юга, где английскую экспансию вдохновляли месторождения золота и алмазов. Эти месторождения были обнаружены в Южно-Африканской бурской республике. И предлогом для захвата этой республики было жестокое отношение буров к туземцам.

За два десятка лет вся Африка была поделена. В 1898 г. на последней незанятой территории у крепости Фашода на Судане встретились английский и французский отряды, отправленные для захвата этой земли. Англичане стремились этим захватом соединить свои северные владения с южными, французы – западные с восточными. Но пути пересеклись. В маленькой крепости стояли два отряда, над ней развевались английский и французский флаги, а командиры вежливо разговаривали в ожидании решения дипломатов. Последний кусок “ничейной” земли был поделен. Раздел был неравным. В руки Англии попала Нигерия – страна золота, марганца и олова, а французы получили часть Сахары (через Сахару французы собирались строить железную дорогу, соединяющую их владения). Журналисты иронизировали: “Французы получили больше квадратных миль земли, но в стране с сыпучей, даже очень сыпучей почвой”. Однако потом на этой земле была обнаружена нефть.

Фашодский инцидент стал переломным. С этого момента мир был поделен, причем больше половины всех колоний на Земле принадлежало Англии. Территория английских колоний была в сто раз больше территории самой Англии, и англичане гордо заявляли, что над Британской империей никогда не заходит солнце.

Колонии обеспечивали Англии огромные преимущества перед другими странами, но именно эти преимущества затормозили рост английской экономики. Каким образом?

1. Английская промышленность оказалась в привилегированном положении. Она имела в колониях монопольные источники дешевого сырья и монопольные рынки сбыта. Тем самым английские промышленники имели гарантированные прибыли, и поэтому у них не было стимула к техническому совершенствованию своих предприятий. Колониальные рынки и без этого поглощали их продукцию. А между тем оборудование английских заводов к началу XX в. уже морально устарело: ведь они строились раньше, чем заводы Германии и США. Достаточно сказать, что основой английской энергетики оставались паровые двигатели, тогда как в Германии и США решающие позиции уже завоевывала электроэнергетика.

2. Наиболее выгодным употреблением капитала был вывоз его в колонии: там прибыли были выше уже по той причине, что низкой была оплата труда туземных рабочих. Поэтому новые капиталы, которые накапливались в Англии, преимущественно уходили в колонии, а не вкладывались в свою промышленность.

3. Главным рынком сбыта английской промышленности были колонии, но колонии были рынком для потребительских товаров, для продукции легкой промышленности. Поэтому ведущую роль в Англии сохраняет легкая промышленность, тогда как в Германии и США уже усиленно развивалось машиностроение. Особенно отставало в Англии развитие “новых” отраслей промышленности – электротехнической и химической.

Эти обстоятельства привели к потере Англией промышленной монополии. Она перестала быть “фабрикой мира”. Если в середине XIX в. Англия давала половину мировой промышленной продукции, то к 1914 г. ее удельный вес в мировом промышленном производстве сократился на 20 %. Если мировое промышленное производство с 1871 по 1913 г. выросло в 5 раз, то английское – только в 2 раза. По объему промышленного производства Англия теперь отходит на 3-е место в мире, ее обгоняют США и Германия.

Замедленными темпами в Англии идет и концентрация производства, а следовательно, и образование монополий. Монополии высшего типа, тресты и концерны, раньше всего образуются в военной промышленности. Крупнейшие из них – “Армстронг” и “Виккерс”, которые потом слились в один трест “Виккерс”.

А в других отраслях образование монополий замедляла политика свободной торговли. Рынок Англии был открыт для иностранных товаров.

1.2.6. Экономика после Второй мировой войны

Казалось, Англия должна была выиграть в результате Первой мировой войны – она были одной из стран-победительниц. Ее главный конкурент, Германия, был разгромлен, к Англии перешла часть германских колоний. Но выигранная война ухудшила положение английской экономики. В ходе войны Англия потеряла половину своего торгового флота. Связи с колониями ослабли – между Англией и колониями лежали океаны, где караулили немецкие субмарины. Долг Соединенным Штатам был столь большим, что на его погашение ежегодно тратилось до 40 % государственного бюджета.

Весь период между мировыми войнами английская промышленность испытывала хронический застой с массовой безработицей и недогрузкой производственных мощностей. Англии приходилось хуже, чем другим странам, потому что главную роль в ее хозяйстве играли традиционные “старые” отрасли – угольная, металлургическая, текстильная, а эти отрасли оттеснялись на задний план “новыми”.

Правда, в Англии стали развиваться и “новые” отрасли: химическая, автомобильная., электротехническая, авиационная. Но удельный вес этих отраслей пока был невысок, и они не могли стать основой нового промышленного подъема. Поэтому к 1929 г., к началу мирового экономического кризиса, английская промышленность еще не восстановила довоенный уровень производства, а к началу Второй мировой войны производство лишь на 22 % превысило уровень 1913 г.

Однако по итогам Второй мировой войны Англия была в числе победителей, и снова это не обеспечило ей процветания. Промышленность Англии и в послевоенный период развивается медленней, чем промышленность других стран. К 1990 г. английское промышленное производство выросло по сравнению с довоенным (1938 г.) уровнем в 3,2 раза, а производство индустриальных капиталистических стран в целом – в 8,5 раза. К началу 90-х годов по объему промышленного производства Англию обогнала Италия, и Англия по этому показателю отошла на 5-е место в капиталистическом мире.

Но по сравнению с довоенным периодом промышленность Англии развивается теперь несколько быстрее. За 30 лет (с 1950 по 1980 г.) промышленное производство выросло втрое. Чем объясняется это относительное ускорение темпов?

Во-первых, государственным регулированием, стимулирующим экономический рост.

Во-вторых, обновлением основного капитала после войны. Пришлось восстанавливать разрушенные предприятия и обновлять оборудование остальных, потому что во время войны оно износилось. Большие строительные работы вызвали повышенный спрос на рабочую силу, стройматериалы, оборудование – возник строительный бум, экономическое оживление. Но главное – при восстановлении промышленности происходит технический скачок, который и составляет основное содержание обновления основного капитала. А повышение технического уровня промышленности, естественно, повышает ее возможности, ее конкурентоспособность. К тому же при обновлении основного капитала происходит и структурная перестройка промышленности: капиталы идут в наиболее перспективные отрасли. И если прежде Англия отставала по развитию новых отраслей, то теперь именно в них наблюдался усиленный прилив капиталов.

В-третьих, в связи с распадом колониальной системы резко сократился вывоз капиталов из страны, и теперь те капиталы, которые прежде вывозились, стали вкладываться в свою промышленность.

Наконец, в-четвертых, после открытия крупных месторождений нефти в Северном море Англия стала обеспечивать себя нефтепродуктами, получив в условиях энергетического кризиса существенное преимущество перед другими странами.

До Первой мировой войны, как уже отмечалось, Англия отставала от других стран по концентрации производства и образованию монополий. Однако в военные годы, когда выгоднейшие государственные заказы получали самые крупные фирмы, а также в годы межвоенных кризисов и депрессий, когда мелкие и слабые фирмы неуклонно разорялись, процесс монополизации промышленности Англии успешно завершился. В начале 80-х годов из 5 крупнейших монополий мира 3 были американскими и 2 английскими: “Роял Датч Шелл” и “Бритиш Петролеум” (обе нефтяные). Ни одна монополия ФРГ или Японии не входит в состав этой первой пятерки.

Среди остальных корпораций заслуживает внимания концерн “Юнилевер” – крупнейшая пищевая монополия мира. Этот концерн на своих предприятиях производит мыло, маргарин и другие продукты. Именно здесь производится подавляющая часть потребляемого в Европе маргарина. Значительная часть сырья поступает из Африки – пальмовое масло, кокосовые и земляные орехи и другие масличные культуры. Именно там, в Африке, работает половина занятых в концерне. Концерн номинально англо-голландский (как, впрочем, и “Роял Датч Шелл”), а фактически – с участием многих стран. Он имеет свыше 600 дочерних компаний в разных странах.

Из остальных корпораций Англии отметим табачную компанию “БАТ индастриз” и химическую “Империал кемикл индастриз”.

Уже из краткого перечня вырисовываются особенности английских корпораций – их колониальный и международный характер. Из 5 перечисленных компаний 4 используют сырье бывших колоний. Ведь нефтяные монополии возникли значительно раньше, чем в Англии нашли “свою” нефть, да и для выращивания табака климат Англии не подходит. Из 5 компаний две даже по названию – транснациональные. Фактически транснациональными являются и остальные.

Такие же особенности характерны и для финансового капитала Англии. В отличие от промышленных корпораций, в первую пятерку крупнейших банков мира не входит ни один английский, в первую же десятку – два: “Барклейз бэнк” и “Вестминстер бэнк”. Но “большая четверка” английских банков имеет больше заграничных филиалов, чем банки других стран.

Государственное регулирование хозяйства в Англии развивалось несколько иначе, чем в США. Как и в США, первым толчком стал кризис 1929–1933 гг. Государство в эти годы принимало антикризисные меры и для этого создавались специальные государственные органы. Но в Англии была еще одна форма организации – смешанные государственно-капиталистические компании, т. е. компании с участием государственного капитала, действующие под государственным контролем. Такую смешанную форму имели производство и распределение электроэнергии, радиовещание (Би-Би-Си) и некоторые другие отрасли.

Следующим толчком, усилившим тенденции государственного регулирования, стала Вторая мировая война. Государство стимулировало концентрацию промышленности. Военные заказы получали крупнейшие фирмы. Чтобы обеспечить выполнение этих заказов, государство брало в свои руки распределение сырья, топлива, энергии и обеспечивало всем этим в первую очередь те крупные фирмы, которые выполняли военные заказы. Более того, государство ликвидировало некоторые мелкие фирмы или подчиняло их крупным при выполнении военных заказов.

Но полностью государственное регулирование развернулось лишь после войны. В 1945 г. к власти в Англии пришли лейбористы, английская рабочая партия. В своей программе они провозглашали переход к социализму в Англии путем национализации промышленности.

С 1946 по 1951 г. они провели национализацию ряда отраслей хозяйства. Были национализированы Английский банк, угольная и газовая промышленность, электростанции, радио и телевидение, железные дороги и другие виды транспорта. В 1967 г., когда лейбористы снова оказались у власти, была национализирована металлургическая промышленность.

При переходе фирм в собственность государства акции акционерам обменивались на облигации государственного займа, приносившие такой же доход, как и прежние акции. Точнее – несколько больший, потому что при национализации большинство предприятий оценивалось с существенным завышением их стоимости. Облигации можно было продать на бирже, получив капитал в деньгах.

Рассмотрим главные результаты этой национализации.

1. Национализированы были преимущественно “старые”, малорентабельные отрасли. Выкупая их, государство принимало на себя расходы по содержанию этих важных для хозяйства отраслей, а бывшим их хозяевам предоставляло возможность на полученный выкуп осваивать перспективные “новые” отрасли.

Национализированные отрасли, особенно угольная и металлургическая промышленность, нуждались в реконструкции. Прежним владельцам такая реконструкция была непосильна именно потому, что они не обеспечивали достаточно высоких прибылей. Теперь государство провело их реконструкцию за счет государственного бюджета.

2. В руки государства перешли главным образом те отрасли, которые обслуживают остальное хозяйство, обеспечивают его топливом, энергией, металлом, перевозками. После национализации они стали предоставлять частному сектору энергию, транспорт и сырье по сниженным ценам, часто по ценам ниже себестоимости. Таким образом, за счет государства расходы корпораций снизились, доходы увеличились и положение упрочилось.

Однако экономически государственный сектор оказался мало эффективным. Он требовал больших расходов на содержание. Государственное хозяйство управлялось преимущественно административными методами, недостатки которых нам хорошо известны. Поэтому каждый раз, когда консерваторы возвращались к власти, они предпринимали действия по денационализации.

В 80-х годах правительство М. Тэтчер приватизировало ряд фирм. В национализированные отрасли, которые до этого были монополией государства, был допущен частный сектор. Были уменьшены государственные инвестиции в хозяйство. Проводились меры по ограничению государственного регулирования, в какой-то степени близкие “рейганомике”. Однако эти меры лишь немного сократили государственный сектор хозяйства. В эти годы усиленно приватизировались предприятия коммунальных услуг и жилые дома, свыше миллиона англичан выкупили у государства дома, и теперь 65 % населения владеет собственным жильем.

В ходе приватизации преимущественным правом при покупке акций пользовались работники приватизируемых фирм. В результате за годы правления М.Тэтчер число акционеров выросло с 7 до 25 % взрослого населения страны.

К настоящему времени вес государства в хозяйстве страны определяется следующими величинами. В государственном секторе производится около 20 % промышленной продукции Англии. Через государственный бюджет проходит до 40 % валового национального продукта. Очевидно, что в Англии, как и в США, именно государственный бюджет, а не государственный сектор, является главным инструментом государственного регулирования хозяйства.

В сфере этого регулирования находится и сельское хозяйство. Выше говорилось, что к началу Первой мировой войны сельское хозяйство Англии свелось преимущественно к пригородному, а 2/3 потребляемого продовольствия поступало из-за границы. Во время Первой мировой войны, когда Германия топила суда, которые шли с продовольствием в Англию, в стране возник продовольственный дефицит, и сельскохозяйственное производство быстрыми темпами наращивало объемы. После войны потребности в “домашних” продуктах упали. Но ситуация повторилась в период Второй мировой войны. И после этой войны государство стало поддерживать искусственными мерами фермеров. Оно стало покрывать около четверти их производственных расходов: скупало их продукцию по гарантированным твердым ценам, платило премии за повышение урожайности, продуктивности животноводства и другие достижения. В результате с начала 50-х по начало 80-х годов сельскохозяйственное производство Англии выросло более чем втрое, и свыше 60 % потребляемого продовольствия Англия стала производить сама.

Правда, со вступлением Англии в “Общий рынок” перед ее сельским хозяйством встали новые трудности. Сельскохозяйственная продукция Англии дороже аналогичной продукции партнеров по “Общему рынку”, поэтому при объединении рынков сельскохозяйственной продукции она оказывается неконкурентоспособной и требуются дополнительные государственные ассигнования в помощь фермерам. Это порождает конфликты Англии с партнерами по “Общему рынку”.

До Первой мировой войны Англия была крупнейшей торговой державой мира. Внешняя торговля для нее имела особое значение, потому что из-за границы она получала 90 % необходимого сырья, 7 0 % продовольствия, а треть ее промышленной продукции предназначалась для экспорта. Но после войны она утратила свои позиции на мировых рынках. Ее доля в мировом капиталистическом экспорте резко сократилась с 15 % в 1913 г. до 11 % в 1938 г.

Чтобы укрепить свои позиции во внешней торговле, английское правительство организует экономические союзы, создавая привилегированные рынки для сбыта английских товаров.

В 1931 г. был организован “стерлинговый блок”, который объединял Англию с ее колониальной империей, Голландию, Скандинавские страны, Португалию. Эти страны договорились при торговле между собой расплачиваться фунтами стерлингов, тогда как остальной мир уже торговал за доллары. Таким образом, между собой этим странам торговать было легче, чем с остальным миром.

В 1932 г. была введена имперская система преференциальных (предпочтительных) тарифов: страны Британской империи снижали пошлины при торговле между собой, а на товары других стран пошлины повышались. Таким образом, в 30-х годах возникают “полузакрытые” рынки, где преимуществом пользовались английские товары.

После войны доля Англии в мировой торговле продолжала падать. Она сократилась до 6 % мирового капиталистического экспорта к началу 90-х годов. Сначала Англия пыталась проводить прежнюю внешнеэкономическую политику, создавая внешние заповедники для сбыта своих товаров. В конце 50-х годов в противовес “Общему рынку” она организовала “зону свободной торговли” из 7 стран. Кроме Англии, в этот торговый союз вошли Норвегия, Швеция, Дания, Австрия, Швейцария и Португалия – главным образом страны прежнего “стерлингового блока”. В торговле между собой эти страны снижали пошлины, обеспечивали преимущества товарам партнеров по союзу.

Распалась Британская империя. Английские колонии стали независимыми государствами. Потеря колоний была таким ударом по английской экономике, что, казалось, Англия уже не оправится. Но шок прошел. Английские дипломаты добились сохранения связей с бывшими колониями. Британская империя стала Британским содружеством. Страны содружества по-прежнему входили в стерлинговую зону, сохраняли предпочтительные тарифы (т. е. пониженные пошлины при торговле между собой), были связаны экономическими соглашениями с Англией. Сохранению позиций Англии и ее влиянию в странах содружества способствовало и то, что в этих странах были крупные английские капиталовложения, т. е. крупнейшие хозяйственные объекты оставались в собственности англичан, и то, что за время колониального господства Англии экономика этих стран развивалась как придаток к английской экономике, а это, естественно, затрудняло экономические связи с остальным миром.

Но и это уже не спасало. Страны содружества теперь поглощали меньше 30 % британского экспорта, потому что освободившиеся страны предпочитали покупать товары Японии, ФРГ и США. Больше половины британского экспорта теперь шло в индустриальные страны.

Это и явилось основной причиной резкого изменения внешнеэкономической ориентации: в начале 70-х годов Англия, отказавшись от прежних связей, вступила в “Общий рынок”. Правительство надеялось, что таким образом Англия сможет занять более выгодные позиции в международном разделении труда, увеличить сбыт продукции в индустриальные страны, стать полноправным членом единой Европы.

И ныне хозяйство Англии все более интегрируется в мировое сообщество, в котором и она нашла свое достойное место.

1.3. Франция

1.3.1. Первоначальное накопление

В период первоначального накопления Франция вступает аграрной страной – 90 % ее населения было занято в сельском хозяйстве. Следует оговориться, что это не было особенностью Франции: при феодализме всегда доминирует сельское хозяйство, промышленность становится главной отраслью производства лишь в результате промышленного переворота. Французские крестьяне в это время были уже лично свободными, но за пользование землей платили феодальную ренту в форме денежного оброка. Поскольку феодальная рента была переведена на деньги, собственного хозяйства феодалы уже практически не вели.

Натуральное крестьянское хозяйство – это прежде всего низкий уровень техники. Нередко крестьяне обрабатывали землю даже мотыгами из-за отсутствия рабочего скота. Кроме трехполья практиковалась еще более архаичная двухпольная система севооборотов. Урожайность зерновых во Франции была вдвое ниже, чем в Англии, хотя природные условия для земледелия здесь были лучше. Частыми были неурожайные годы.

С середины XVIII в. по примеру Англии во Франции началось увлечение сельскохозяйственной наукой, но, в отличие от Англии, оно осталось лишь модным поветрием правящей верхушки. Крестьяне же, как и прежде, с гусеницами боролись заклинаниями, отлучали от церкви животных, портивших овощи.

Во второй половине XVIII в. появился картофель, который отныне спасал от голодной смерти. Первое время крестьяне к нему относились недоверчиво и власти его усиленно пропагандировали: король и его министры приказывали себе ежедневно готовить блюда из картофеля.

Главной сферой первоначального накопления во Франции стало ростовщичество. В первую очередь в кабалу к ростовщикам попадали крестьяне. Происходило это в процессе коммутации, когда натуральная рента заменялась денежной. Крестьянину трудно превратить свой натуральный продукт в деньги: он не купец, рыночной конъюнктуры не знает. Ему приходится продавать свой товар за полцены перекупщику. Рано или поздно, чтобы заплатить ренту деньгами, крестьянин вынужден был обращаться за ссудой к ростовщику, попадая к нему в кабалу. Теперь эти крестьяне дополнительно к феодальной ренте и государственным налогам должны были платить ростовщикам проценты за ссуду.

Конечно, в таком положении были не все крестьяне. “Революция цен” усилила их расслоение. Некоторая часть крестьян, наиболее удачливая, предприимчивая, быстро приспособилась к условиям рыночной экономики, успешно переходя к товарному производству и превращаясь в фермеров.

Особой формой ростовщичества были государственные долги. Французским королям, содержавшим самый пышный двор в Европе, постоянно не хватало денег, и они делали займы у банкиров, а до возвращения долга выплачивали высокие проценты. В период первоначального накопления ссудный процент был очень высоким. Сначала займы делались просто у банкиров, а потом стали распространяться облигации государственного займа среди богатых людей, в основном среди нарождавшейся в это время буржуазии. Человек, который покупал эти облигации на крупную сумму, получал надежный источник дохода.

Особенно тяжело на положении народа отражались займы в форме откупов: правительство получало у финансистов необходимую сумму денег, а вместо возвращения долга с процентами предоставляло собирать ее в форме налога с какой-либо местности. При этом величина налога существенно возрастала, и при его сборе допускались всякого рода злоупотребления.

Государство покрывало свои расходы также продажей должностей в чиновничьем аппарате и армии. За деньги, например, продавались офицерские патенты. Покупатель должности, конечно, не отличался высокой компетентностью, рассматривая ее лишь как источник доходов в виде жалованья и взяток.

К концу XVIII в. государственный долг увеличился настолько, что казна была вынуждена объявить о своем банкротстве.

Итак, если английская буржуазия накапливала капиталы путем грабежа заокеанских колоний, то французская – путем ростовщической эксплуатации своих крестьян.

Но ростовщический характер первоначального накопления имел существенные недостатки, тормозившие развитие промышленности.

Ростовщичество не вело к массовому разорению крестьян и превращению их в рабочих. Ростовщик не заинтересован в разорении крестьянина, потому что он при этом теряет источник дохода. Более того, ростовщичество тормозит разорение крестьян. В чем выражается разорение крестьянина? В том, что он теряет средства для продолжения производства: нет зерна для посева, пала лошадь. В этом случае он может взять ссуду у ростовщика, купить необходимые средства и продолжать вести крестьянское хозяйство. Французские крестьяне – в кабале у ростовщиков, но остаются крестьянами. Эта сторона первоначального накопления во Франции проявлялась очень слабо.

В сфере ростовщичества капиталы накапливались относительно медленно и далеко не всегда переходили в сферу производства. Ростовщичество имело тенденцию рождать не промышленников, а рантье, людей, живущих на доход с ценных бумаг. Это не требовало хозяйственных забот и знаний, но обеспечивало твердый доход.

Наконец, ростовщичество сужало внутренний рынок, отнимая у крестьян ту часть дохода, которая могла использоваться для покупки товаров. Крестьяне почти ничего ни покупали. А без покупателей, без рынка промышленность развиваться не может. Основными покупателями в стране оказывались не крестьяне, а дворяне и буржуазия, состоятельные слои общества. Это и определило специализацию мануфактур во Франции – производство предметов роскоши. Первыми здесь стали развиваться мануфактуры по производству зеркал, фарфора, шелка, бархата.

Другие отрасли, текстильная, металлургическая промышленность, действовали только под покровительством государства. Как и в других странах, государство здесь устанавливало высокие пошлины на ввоз промышленных товаров, помогало мануфактуристам денежными субсидиями. Активно проводить такую политику начал Кольбер – генеральный контролер финансов при Людовике XIV, известный нам по романам Дюма. Методы проведения экономической политики, как, впрочем, и в других странах в то время, часто имели неэкономический характер. Вот лишь один эпизод борьбы за создание французской промышленности. Сначала в Европе лишь одна Венеция владела секретом изготовления зеркал. Этот секрет считался государственной тайной и его разглашение каралось смертью. Французы выкрали несколько рабочих зеркальной мануфактуры. Во Франции им предложили большие деньги, и они наладили зеркальное производство. Через некоторое время рабочие-венецианцы стали умирать от отравлений: венецианские власти добрались-таки до них, но секрет производства зеркал уже перестал быть секретом.

В целом мануфактурное производство во Франции развивалось при усиленной поддержке государства, в значительной степени за счет государственных субсидий (дотаций – сказали бы мы теперь). Это означало дополнительные поборы с крестьян. И несмотря на государственную поддержку, до конца XVIII в., до буржуазной революции, мануфактуры не стали решающей силой в промышленности – преобладало цеховое ремесло.

Итак, первоначальное накопление во Франции было однобоким: капиталы накапливались в значительной степени через ростовщичество, но крестьяне не становились рабочими.

1.3.2. Экономические преобразования Великой французской революции

Изучение революций не является предметом экономической истории, поэтому мы рассматриваем только социально-экономические преобразования, которые отражались на дальнейшем развитии хозяйства переживших революцию стран. Буржуазная революция во Франции была не первой, ей предшествовали революции в Англии и Голландии, но именно французскую революцию принято называть Великой. Почему?

Потому что она была первой народной, демократической революцией, ее главную активную силу составляла не буржуазия, а низы города и деревни. Поэтому революция не закончилась компромиссом между буржуазией и феодалами, как в Англии или Германии, а полностью ликвидировала господство феодалов.

В отличие от Англии земельный вопрос в ходе этой революции был решен в пользу крестьян. Революция ликвидировала без выкупа феодальную зависимость крестьян, феодальные повинности и феодальную ренту. Даже документы, фиксировавшие права феодалов, подлежали сожжению и их хранение каралось пятилетней каторгой. Земельные участки, которые были в пользовании крестьян, объясняют храбрость французских солдат, с которыми Наполеон завоевал почти всю Европу: им было что защищать. Мало того, земли феодалов-эмигрантов, которые были в их пользовании, делились на части и продавались крестьянам в рассрочку. Естественно, эти земли раскупила зажиточная часть крестьян.

Наиболее сложным и противоречивым периодом этой революции была диктатура якобинцев, когда, по выражению французского историка, революцию “занесло”. Она вышла за рамки буржуазной революции, приняла крайние формы в виде террора, поглотившего и самих основателей этой диктатуры во главе с Робеспьером. Чтобы понять, почему это произошло, нужно учитывать три составляющие этой диктатуры.

Идейными руководителями движения якобинцев, как и революции в целом, были интеллигенты, в основном дворянского происхождения. Вдохновленные идеями французских просветителей, особенно Руссо и Монтескье, они не считали себя представителями ни буржуазии, ни какого-либо другого класса. Они стремились построить республику на принципах полного равенства, без богатых и бедных. Естественно, эта утопия совершенно не соответствовала задачам буржуазной революции, но была знаменем, под которым шел народ в эту революцию.

Одной из действующих сил революции стало крестьянство, которое составляло подавляющую часть населения Франции. Оно хотело и добилось ликвидации господства феодалов. Но ведь само крестьянство – класс феодального общества, и сохранение этого класса, как мы дальше увидим, тоже не соответствовало задачам буржуазной революции.

Но главной движущей силой революции был городской плебс – рабочие мануфактур, подмастерья, ремесленники, лавочники. Они горячо поддерживали принцип равенства, были против богачей вообще – и дворян, и буржуазии. Был принят ряд законов, получивших название законов “всеобщего максимума”. Этими законами вводилась реквизиция излишков хлеба у богатых людей, устанавливались твердые цены на продовольствие и распределение этого продовольствия по нормам. Было даже предписано выпекать хлеб только одного сорта – “хлеб равенства” – из смеси ржаной и пшеничной муки. Законы “всеобщего максимума” были направлены против буржуазии. Но ведь революция была буржуазной! Эта революция не могла быть направлена против буржуазии. Якобинцы стали издавать декреты о конфискации собственности врагов революции и передаче ее неимущим патриотам, но эти декреты остались только на бумаге.

Якобинцы не смогли повернуть буржуазную революцию против буржуазии. Они растерялись. Оказалось, что свою диктатуру они могли поддерживать только силой, страхом, террором. И террор из средств защиты революции превратился в способ заставить народ принять те социальные ценности, в которые верили сами якобинцы. Террор становился самоцелью.

На завершающем этапе революции к власти приходит Наполеон. Конечно, сам он не считал себя представителем буржуазии, но объективно его правительство действовало в соответствии с интересами крупной буржуазии. Наполеоновские войны были войнами за эти интересы, за источники сырья и рынки сбыта, за экономическое господство Франции в Европе.

Главным соперником Франции Наполеон считал Англию. Чтобы сокрушить экономическое господство Англии, Наполеон объявляет континентальную блокаду, т. е. запрещает торговлю между континентом и Англией. Замысел был таким: отобрать у Англии европейские рынки, подорвав этим ее промышленность, и получить эти рынки для французской промышленности.

Но Наполеон переоценил возможности французской промышленности. Она была слишком слаба, чтобы заменить Европе английскую. Она не только не могла дать нужное Европе количество товаров, но и сама не могла обойтись без Англии. Французская промышленность стала ощущать нехватку хлопка, сахарного тростника и другого сырья, которое поступало через Англию из английских колоний. Затормозился начавшийся было промышленный переворот, потому что во Франции еще не научились производить машины, а выписывали их из Англии. Короче говоря, континентальная блокада больше повредила самой Франции, чем Англии. К тому же непрерывные войны обескровили страну. Часть буржуазии перестала поддерживать Наполеона, и это стало началом его падения.

К власти возвращается королевская династия Бурбонов, про которых принято говорить, что они ничему не научились. Однако это утверждение нельзя назвать справедливым: Бурбоны не пытались восстановить феодальные отношения, вернуть феодалам их земли. Земля осталась в собственности крестьян, а дворяне получили только частичное денежное возмещение убытков. Таким образом, реставрация Бурбонов не означала реставрацию феодализма. Основные результаты буржуазной революции сохранились.

1.3.3. Особенности экономического развития в 1813–1870 гг.

Итак, французская буржуазная революция ликвидировала феодальные отношения и самым радикальным образом разрешила аграрный вопрос. Логично было ожидать успешного развития сельского хозяйства и капитализма в сельском хозяйстве. Однако этого не происходит. И в XIX в. сельское хозяйство Франции развивается более медленными темпами, чем сельскохозяйственное производство Англии. Чем это объяснялось?

Во-первых, избавив крестьян от феодалов, революция не избавила их от ростовщиков. По подсчетам К. Маркса, в 1840 г. из стоимости продукции французского земледелия треть ушла на уплату процентов только по ипотечному кредиту, т. е. по ссудам под залог земли. Еще треть доходов крестьян уходила на уплату государственных налогов. Для сравнения: феодальная рента крестьян в XVIII в. составляла 10–20 % стоимости урожая. Ростовщические проценты по-прежнему истощали крестьянское хозяйство.

Во-вторых, развитие сельского хозяйства тормозила раздробленность крестьянских хозяйств. Передавая землю, собственником которой он стал, по наследству, крестьянин делил ее между сыновьями. Участок земли каждого сына оказывался, естественно, меньше, чем имел отец. Происходило парцеллирование земли (от фр. “парцелла”, букв. – частица), дробление ее ни мелкие части.

В середине XIX в. свыше 70 % крестьян Франции владели участками меньше 2 га. Таким образом, но Франции преобладающим оставалось натуральное крестьянское хозяйство, соответствующее феодальному способу производства.

Правда, в то же время 40 % земли принадлежало крупным собственникам, каждый из которых имел более 40 га. Это были капиталисты-фермеры, применявшие машины, удобрения, многопольные севообороты и труд наемных рабочих. Такими фермерами стали богатые крестьяне, скупившие земли эмигрантов во время революции. В крупных фермеров превращались и те дворяне, которые сохранили свои домениальные земли.

Общие итоги развития сельского хозяйства Франции с 1812 по 1870 г. отражают неоднородный характер землевладения. В целом сельскохозяйственное производство выросло. Сбор пшеницы за это время увеличился вдвое, но по ее урожайности Франция занимала лишь 11-е место в мире. Как уже говорилось, урожайность зерновых и продуктивность животноводства во Франции в середине XIX в. были вдвое ниже, чем в Англии.

В то же время резко увеличилось производство сахарной свеклы, которая во время континентальной блокады заменила французским сахарозаводчикам импортный сахарный тростник. Быстро росло шелководство, обеспечивающее сырьем шелковую промышленность. Большие успехи были достигнуты в разведении мериносовых овец, правда, за счет ограбления Испании: во время войны Наполеон перегнал оттуда во Францию стада мериносов. Короче говоря, наиболее высокими темпами развивалось производство сельскохозяйственного сырья для промышленности.

Однако три причины, тормозившие развитие промышленности до революции, сохранились. Крестьяне по-прежнему были связаны с землей. Разорялась и уходила в город лишь небольшая их часть. Как и ранее, они мало покупали промышленных товаров, потому что вели натуральное хозяйство, да к тому же часть доходов отдавали ростовщикам. Поэтому-то внутренний рынок рос очень медленно. Ростовщичество, как и прежде, отвлекало капиталы от промышленности. И мелкому крестьянскому сельскому хозяйству соответствовали мелкие распыленные мастерские в промышленности. К тому же Франция специализировалась на производстве модных товаров, предметов роскоши, а это производство не могло стать крупным и механизированным по самой своей природе. Механизируется массовое производство, а модные товары тем и ценились, что производились индивидуально, с большой долей затрат живого труда. Франция могла рассчитывать на увеличение экспорта только таких товаров, которые не конкурировали с английскими, т. е. на экспорт галантерейных товаров, а не железа, машин или хлопчатобумажных тканей.

Поэтому и промышленный переворот во Франции проходил относительно вяло. Он начался во втором-третьем десятилетиях XIX в. и закончился в 60-х годах. Преимущественно он осуществлялся за счет импорта машин из Англии. Собственных изобретений во Франции было сравнительно немного. Из них следует отметить изобретения металлурга Мартена, в частности мартеновскую печь для выплавки стали. До середины столетия переворот происходил в основном в текстильной промышленности, а в 50—60-х годах распространился на тяжелую.

Ход промышленного переворота отражают следующие цифры. Почти за 40 лет (с 1812 по 1850 г.) промышленное производство выросло всего вдвое. Это явно не похоже на темпы промышленного переворота. Зато к 1870 г., т. е. за 20 лет, производство выросло втрое. Это уже ближе к обычным темпам промышленного переворота, но и эти темпы для переворота невысоки. В середине XIX в. Франция еще сохраняла 2-е место в мире по объему промышленного производства, но к 1871 г. она была отброшена на 4-е место – после Англии, США и Германии. Впрочем, по другим сведениям – только на 3-е: Германия еще оставалась позади.

К 1870 г. во Франции в среднем на промышленное предприятие приходилось 1,7 рабочего. Удивительный показатель! Он свидетельствует о том, что даже в то время здесь преобладали мелкие ремесленные мастерские, а не крупные фабрично-заводские предприятия.

Но в одном отношении Франция вырвалась вперед – по развитию кредитной, банковской системы. В этом сказался ростовщический характер французского капитализма. Если французская буржуазия слабо вкладывала капиталы в промышленность, то собирать капиталы, концентрируя их в банках, она умела.

Центром французской банковской системы стал Акционерный французский банк, основанный в 1800 г. при личном участии Наполеона. Этот банк был эмиссионным, т. е. имел право выпускать бумажные деньги. Созданный лишь немногим позже Английского банка, он выполнял те же функции.

Но особенностью Франции стала деятельность коммерческих акционерных банков, не связанных с государством. Эти банки не только открывают кредит промышленникам и торговцам, пассивно содействуя экономическому развитию страны, а активно вмешиваются в хозяйственную жизнь. Поскольку промышленное предпринимательство отстает от накопления капиталов в банках, банкиры сами создают промышленные акционерные компании, инициируют строительство каналов и железных дорог. Именно по их инициативе было начато строительство Суэцкого канала, а организация строительства французскими же банкирами Панамского канала привела к международному скандалу.

Среди этих банков следует особо отметить банк “Креди Мобилье”, который просуществовал всего 15 лет, но за это время успел проложить ряд железных дорог и каналов, создать ряд промышленных фирм, а также банки “Сосьете Женераль” и “Креди Лионе”, существующие до настоящего времени.

Таким образом, во Франции раньше, чем в других странах, начинается процесс слияния банковского капитала с промышленным и образования финансового капитала.

Поскольку финансовые средства все же не находят сколько-нибудь значительного применения внутри страны, банки начинают их давать в долг за границу, вывозить капитал. Франция становится международным банкиром, мировым ростовщиком.

В связи с этим необходимо остановиться на деятельности банкирского дома Ротшильдов, который до сих пор играет значительную экономическую роль в Европе. Этот банк имел отделения во Франции, Англии, Австрии, Германии и Италии. Во главе каждого отделения стоял один из братьев Ротшильдов. Благодаря международному характеру банка каждое из этих государств могло оформить заем у Ротшильдов как внутренний. А это очень существенно: при внутреннем займе проценты по долгу не идут за границу, страна не беднеет.

Банк Ротшильдов добился небывалого могущества. Говорили, что мать пятерых братьев в своем салоне могла гарантировать мир в Европе: война не состоится, если братья откажутся открыть военные кредиты враждующим государствам. Говорили, что любому европейскому министру финансов, если он не добился расположения Ротшильдов, следует “закрыть свою лавочку”: все его начинания не будут иметь успеха.

Итак, мы обнаруживаем удивительное несоответствие между радикальным характером французской революции и довольно скромными последствиями. Можно было ожидать, что, сбросив власть феодалов, Франция в ближайшие десятилетия обгонит все страны, а она занимает среднее положение.

Дело в том, что революция укрепила мелкую крестьянскую собственность, а натуральный характер крестьянского хозяйства ограничивал развитие крупного капиталистического производства, содействуя использованию капиталов в сфере кредита. Типичной для французского капитала становится фигура рантье, человека, не занимающегося предпринимательской деятельностью, а живущего на доход с ценных бумаг.

Радикальный характер французской революции, ее направленность на защиту низов населения, оказывается, менее соответствовала задачам развития буржуазного производства, чем компромисс между буржуазией и феодалами в Англии и Германии, направленный против этих низов.

1.3.4. Французский «ростовщический» империализм

Мировое промышленное производство с 1870 по 1913 г. выросло в 5 раз, французское же – только в 3 раза. По объему промышленного производства Франция отступает на 4-е место в мире. Одной из причин отставания была прежняя – значительная часть французской промышленности по-прежнему изготовляла модные товары, предметы роскоши.

Франция диктовала моду, и ее модные товары, несмотря на высокие цены, оказывались вне конкуренции. Богатые люди всех стран считали обязательным носить одежду парижских портных, покупать французскую мебель. Но эти изделия тем и ценились, что изготовлялись кустарным способом. Техническое совершенствование, концентрация такого производства были невозможны.

Однако во Франции начала успешно развиваться и тяжелая промышленность. Так, по производству автомобилей она заняла 2-е место в мире и 1-е в Европе. По мощности гидроэлектростанций Франция тоже шла впереди других европейских стран.

Именно в тяжелой промышленности возникают первые монополии. Одна из них – картель “Комите де Форж”, объединявший почти все предприятия черной металлургии.

Большие успехи сделала военная промышленность Франции. Она одной из первых стала изготавливать пулеметы, скорострельные пушки и подводные лодки. Знаменитый пулемет “Максим” – это французский пулемет. И самые крупные монополистические объединения во Франции, как и в других европейских странах, рождаются в это время в военной промышленности. Крупнейшее – концерн Шнейдера – одна из ведущих военных монополий в мире.

В сельском хозяйстве Франции все еще было занято 40 % населения. И по-прежнему главной фигурой в земледелии оставался мелкий парцеллярный крестьянин: 40 % французских крестьян теперь имело участки земли меньше гектара. Следствием парцеллирования земли был замедленный рост населения Франции. Чтобы не дробить землю при передаче по наследству, французский крестьянин предпочитал не иметь много детей. И если в первой половине XIX в. Франция по численности населения была самой большой страной в Европе, то к концу столетия по этому показателю она уже уступала Германии и Англии.

Так же как для Англии, для Франции этого времени огромную роль играл вывоз капитала. 75 % накопленных во Франции капиталов вывозилось из страны и только 25 % вкладывалось в хозяйство Франции. Доходы от вывоза капитала, как и в Англии, были больше доходов от своей промышленности.

Франция вывозила капиталы все же меньше, чем Англия, но не Англию, а Францию принято называть мировым ростовщиком. Почему? Потому что англичане вывозили капитал преимущественно в производительной форме: сами ехали с ним в колонии и вкладывали там в хозяйство. А Франция вывозила капиталы преимущественно в ростовщической форме, форме кредита: давала взаймы другим государствам. В частности, 80 % займов царского правительства было сделано во Франции. Впрочем, не следует абсолютизировать эту особенность экспорта капиталов из Франции: именно французские капиталисты в это время господствовали в угольной и металлургической промышленности России.

Таким образом, ростовщический характер французской экономики сохранялся. Отставая по развитию промышленности, Франция лидирует по концентрации банков и финансового капитала.

Как и Англия, Франция в это время захватила большие колониальные владения, территория ее колоний была в 20 раз больше территории самой Франции. Но колонии не играли существенной роли для французского хозяйства. Достаточно сказать, что накануне Первой мировой войны в колонии направлялось лишь 10 % экспорта капитала и 10 % экспорта товаров из Франции.

1.3.5. Хозяйство Франции в период между мировыми войнами

Промышленный подъем 20-х годов во Франции продолжался дольше, чем в других странах, – до лета 1930 г. К 1930 г. промышленное производство Франции выросло на 40 % по сравнению с уровнем 1913 г. Темпы промышленного роста Франции были в то время выше, чем США и Германии, не говоря об Англии. От войны хозяйство Франции пострадало значительно: промышленное производство сократилось на 40 %, сельскохозяйственное – на 1/3. Но в отличие от Англии для Франции война послужила импульсом ускорения экономического роста. Тому было несколько причин.

1. Франции были возвращены Эльзас и Лотарингия – области, которые отошли к Германии после франко-прусской войны 1871 г. Лотарингия – металлургический район с большими запасами руды. С присоединением Лотарингии по добыче руды Франция выдвинулась на 1-е место в Европе. Эльзас имел развитую текстильную промышленность и с его присоединением мощности текстильной промышленности Франции выросли в полтора раза. Результатом присоединения Эльзаса и Лотарингии стало то, что во Франции “старые” отрасли (металлургическая и текстильная) в 20-е годы намного увеличили производство, тогда как в других странах они испытывали застой.

2. В качестве репараций Франция получила от Германии 8 млрд. золотых марок. Значительная их часть была выплачена каменным углем. Правительство сбывало уголь промышленникам по крайне низким ценам, сокращая их производственные затраты и увеличивая конкурентоспособность.

3. Способствовало промышленному росту Франции и обновление основного капитала как следствие военных разрушений. Тогда это было исключением, чем правилом.

Мировой экономический кризис наступил во Франции позже, чем в других странах, – только в 1930 г. Промышленность Франции еще продолжала увеличивать производство, когда в других странах уже начался спад.

В период кризиса промышленность сократила выпуск продукции на 1/3, сельскохозяйственное производство упало на 40 %. Начавшись позже, чем в других странах, кончился кризис во Франции тоже позже – только в 1936 г. Некоторые отрасли (угольная, судостроение) так и не вышли из кризиса до начала Второй мировой войны.

После кризиса новый промышленный подъем не наступил. Кризис сменился депрессией, затем очень слабым экономическим оживлением. Если до кризиса французская промышленность росла быстрее, чем в других странах, то теперь она снова отстает от них. В 1938 г. было выпущено столько же продукции, что и в 1913 г. Застой наблюдался и в сельском хозяйстве. В 1938 г. сельскохозяйственное производство лишь на 10 % превысило уровень 1913 г.

Чем объяснялись длительность кризиса и наступившая после него депрессия? Почему все, что Франция успела накопить в 20-х годах, она потеряла в 30-х? Потому что факторы роста, обеспечившие подъем 20-х годов, теперь перестали действовать, а производительные силы Франции оставались на низком уровне. Французские товары имели низкую конкурентоспособность на мировом рынке. К началу Второй мировой войны Франция еще оставалась наполовину аграрной страной: в сельском хозяйстве было занято 37 % самодеятельного населения, а в промышленности – только 25 %. Отсталой была и структура промышленности. Хотя в 20-х годах и стали ускоренно развиваться “новые” отрасли тяжелой промышленности, но легкая промышленность все еще преобладала: в текстильной, обувной и пищевой отраслях было занято больше половины промышленных рабочих.

В промышленности Франции в 20 – 30-х годах усиливаются такие монополии, как военно-промышленный концерн “Комите де Форж”, химический концерн “Кюльман”, но в целом по концентрации производства и технической оснащенности французская промышленность отставала от передовых стран. Достаточно сказать, что 40 % промышленных рабочих накануне Второй мировой войны было занято в ремесленных мастерских с ручным трудом и числом рабочих до 10 человек. В новых условиях производство модных товаров не играло уже решающей роли в экономическом развитии, и традиционная специализация тянула Францию назад.

До Первой мировой войны Францию называли мировым ростовщиком. О послевоенной Франции так сказать было уже нельзя. В результате Октябрьской революции Франция потеряла в России половину вывезенных за границу капиталов: советское правительство отказалось признавать долги прежних правительств и возвращать сделанные во Франции займы, а капиталы, вложенные в угольную и металлургическую промышленность России, были потеряны с национализацией этой промышленности.

Кроме того, во время войны Франция стала должником США, как и другие европейские страны, и теперь по ввозу капитала занимала уже не 2-е, а 4-е место в мире.

И дело не только в том, что она стала меньше вывозить капиталов: увеличилась доля вывоза их не в ростовщической форме (займы), а в производительной. Это было связано, в частности, с тем, что больше капиталов стало экспортироваться в колонии. Если перед войной в колонии из Франции направлялось только 10 % экспорта товаров и капиталов, то в конце 30-х годов – 30 %. Франция только теперь по-настоящему приступила к освоению колониальных богатств. Но колониям не дают займы; капитал, вывезенный в колонии, вкладывается в их хозяйство.

1.3.6. Экономическое развитие после Второй мировой войны

Экономические потери Франции во Второй мировой войне были тем более значительными, что разрушения от военных действий и бомбардировок дополнялись ущербом от оккупации германскими войсками. Производство в среднем сократилось втрое: на 70 % снизилось промышленное производство, более чем вдвое – сельскохозяйственное, втрое сократился автомобильный парк и грузовые перевозки. Довоенный уровень промышленного производства, уровень 1938 г., был восстановлен в 1948 г.

К 1990 г. промышленное производство Франции выросло в 5,5 раза. Вспомним, что производство развитых капиталистических стран по сравнению с довоенным выросло в 8,5 раза, а с 1948 г. – в 5,7 раза. Франция явно отстает. Если в 1938 г. во Франции производилось 7,7 % продукции развитых капиталистических стран, то в 1989 г. – только 5,7 %.

Правда, в промышленности Франции за это время произошли прогрессивные сдвиги. Франция перестала быть страной с преобладанием легкой промышленности. Уже в начале 80-х годов машиностроительная, металлоперерабатывающая, электротехническая, автомобильная, авиаракетная и химическая промышленность в совокупности давали 60 % промышленной продукции, а вместе с добывающими отраслями – металлургической, угольной и нефтегазовой – до 70 %. Легкая промышленность теперь дает меньше 30 % промышленной продукции.

После войны во Франции был взят курс на пропорциональное развитие всего комплекса отраслей. Этот курс противоречил принципу интеграции, поскольку предполагал самообеспечение Франции всеми видами продукции вместо участия в международном разделении труда. Этот курс был и экономически нецелесообразен, потому что предполагал дальнейшее развитие и тех традиционных отраслей, продукция которых не пользовалась спросом на мировом рынке. А эти отрасли составляли до 40 % французской промышленности.

В 70-х годах курс изменился. Теперь правительство стало стимулировать развитие тех перспективных отраслей, продукция которых могла быть на мировом рынке достаточно конкурентоспособной. Особенно значительные успехи были достигнуты в автомобильной, авиаракетной и электротехнической промышленности. Уже к началу 80-х годов доля Франции по этим отраслям превышала 10 % от совокупного производства развитых капиталистических стран (а не 6 %, как по промышленности в целом).

В 1980 г. в промышленности было занято 25,8 % населения страны, в сфере услуг – 57 %, т. е. вдвое больше, чем в промышленности, доля занятых в сельском хозяйстве сократилась до 8,7 %. Теперь Францию уже нельзя назвать наполовину аграрной страной.

Однако сельское хозяйство Франции дает на экспорт более трети своей продукции. По величине сельскохозяйственного экспорта Франция занимает 1-е место в Европе и отстает по этому показателю только от США.

Длительный застой в сельском хозяйстве объяснялся тем, что основу его все еще составляли мелкие парцеллярные крестьянские хозяйства. По расчетам французских специалистов, треть этих хозяйств не могли прокормить владельцев. Иными словами, в сельском хозяйстве Франции еще не завершился переход к капитализму. Поэтому было решено ликвидировать мелкие нерентабельные хозяйства, чтобы перевести сельское хозяйство на капиталистический путь, обеспечить переход к рациональным фермерским хозяйствам. Государство в принудительном порядке выкупало нерентабельные хозяйства, что вызвало тогда массовые выступления крестьян, которым трудно было найти место в экономической жизни города.

Государство через банк “Креди агриколь” стимулировало образование крупных фермерских хозяйств, рационализацию и повышение технического уровня сельского хозяйства. Очевидно, результатом этой перестройки и явилось ускорение роста сельскохозяйственного производства в последние десятилетия.

В число 10 крупнейших коммерческих банков мира входит четыре французских: “Банк насьонал де Пари”, “Креди агриколь”, “Креди Лионе”, “Сосьете женераль”. В число 10 крупнейших промышленных компаний мира ни одна французская не входит. Та особенность, которая была характерна для Франции начала XX в. (высокая концентрация капитала, но низкая концентрация производства), сохраняется до настоящего времени. 95 % французских предприятий составляют мелкие предприятия с числом рабочих до 20 человек. Остается очень значительной и доля ремесленного производства.

Большинство французских предприятий не достигает оптимальной величины, требуемой современными условиями, поэтому государство проводит политику содействия слиянию фирм, укрупнению промышленности. Еще недавно в число 100 крупнейших промышленных компаний мира входило лишь 5 французских, причем крупнейшая из них занимала 50-е место. В начале 80-х годов две французские корпорации уже вошли в число 20 крупнейших компаний мира.

В первые послевоенные десятилетия в хозяйстве Франции сохраняли позиции прежние традиционные финансовые группы Ротшильдов, Лазаров, Шнейдеров. Но с 60-х годов началась экспансия двух новых групп “Париба” и “Сюэз”. Во главе групп стояли не банки, а холдинги, которые владели крупными пакетами акций и промышленных компаний, и банков. К 1980 г. эти две группы контролировали 20 % активов французской промышленности и 2,6 тыс. промышленных компаний практически во всех отраслях промышленности.

В состав группы “Париба” входит “Банк де Пари де Пей Ба”, крупнейшая промышленная корпорация Франции “Компани фран-сез де петроль”, электротехническая “Томсон-Брандт” и др. Капиталы группы вложены в нефтехимию, электронику, металлургию, машиностроение, издательское дело и т. д. В сущности, для определения сферы интересов группы надо перечислить все отрасли французской промышленности.

Название группы “Сюэз” возникло от Суэцкого канала. После национализации канала египетским правительством в 50-х годах “Компания Суэцкого канала” полученную от Египта компенсацию инвестировала в разные отрасли французской экономики. В состав группы вошли несколько банков во главе с “Банком де л’Ендошин э де Сюэз”, концерны “Сен-Гобен”, “Рон-Пулек” и др. В состав группы входит не только целый комплекс отраслей промышленности, но и корпорации группы имеют многоотраслевую структуру. Так, в составе “Сен-Гобен” действуют предприятия разных отраслей – от металлургии и производства стройматериалов до парфюмерии.

Во Франции развитие финансового капитала зашло глубже, чем в других странах. Банки и финансовые группы все теснее связываются между собой, переплетаясь в одно целое. Каждый крупный банк скупает акции не только промышленных фирм, но и других банков.

Отдельные банки и финансовые группы сливаются, так что границы между ними становятся все более расплывчатыми. Новые промышленные фирмы теперь учреждаются уже не одной, а несколькими финансовыми группами; старые фирмы действуют под контролем сразу нескольких переплетенных финансовых групп и банков. Как правило, портфель крупного банка, т. е. принадлежащие ему акции, теперь становится намного больше собственного капитала банка. Банки перерастали в портфельные компании.

В первом правительстве, которое приняло в свои руки руководство страной после Второй мировой войны, пять министерских портфелей принадлежало коммунистам, причем именно под их руководством оказались министерства, ведавшие экономикой. Поэтому и национализация была проведена по программе коммунистов. В руки государства перешли 5 крупнейших банков (60 % банковского капитала страны), угольная и газовая промышленность, электростанции, военная промышленность, транспорт, авиационная, часть автомобильной промышленности. В руках государства оказалось 20 % производственных мощностей.

Национализация во Франции отличалась от английской. С самого начала здесь наряду с предприятиями “старых” отраслей национализировались и предприятия “новых”. Компенсацию получили не все: предприятия коллаборационистов переходили в собственность государства без компенсации. Так, без возмещения были национализированы автомобильные заводы “Рено”. Но главное – национализацией крупнейших банков, входивших в состав “первой десятки” мира, были значительно подорваны позиции финансового капитала, который именно во Франции играл особенно значительную роль.

В 1982 г. был проведен второй этап национализации. Теперь в государственную собственность переходили еще 36 банков, крупнейшие банки из оставшихся вне государственного сектора. Кредитная система практически оказалась полностью в руках государства. Были национализированы крупнейшие финансовые группы “Париба” и “Сюэз”, 5 крупнейших промышленных корпораций. Теперь государственный сектор давал уже 23 % промышленной продукции, на него приходилась половина всех капиталовложений в стране. Но почему только 23 % промышленной продукции после национализации главных финансовых групп и корпораций? Потому что во Франции значительную часть продукции выпускают мелкие фирмы и предприятия. Государственные предприятия теперь стали выпускать 85 % авиационной продукции, 80 % черных и 62 % цветных металлов, 48 % продукции химической промышленности, 44 % электроники и электротехники. Следует оговориться, что приблизительно половина предприятий государственного сектора – смешанные общества с участием государственного и частного капитала. Государство в таких обществах является лишь наиболее крупным акционером. Через государственный бюджет во Франции проходит около 40 % национального дохода.

Естественно, что при этом государственное планирование получило особенное развитие. Главный орган планирования во Франции, Генеральный комиссариат планирования, был создан по инициативе коммунистов в 1946 г. С тех пор планирование не прекращалось, в 1980 г. был принят уже 8-й план экономического развития на 1981–1985 гг.

Именно Францию приводят обычно в качестве наиболее показательного примера индикативного планирования. Непосредственно руководят государственные органы только предприятиями государственного сектора, заключая с ними “долгосрочные контракты”. При этом контракты с конкретными плановыми заданиями и цифровыми показателями заключаются только с неакционерными компаниями.

С акционерными же компаниями, которые в государственном секторе составляют большинство, заключаются контракты, в которых указываются лишь стратегические направления развития. Плановые рекомендации получают и частные фирмы. Для них эти рекомендации не обязательны, но их выполнение стимулируется экономически – налоговыми льготами, кредитами, субсидиями.

Государственный сектор и государственный бюджет используются во Франции для увеличения капиталовложений и ускорения промышленного роста. Как уже отмечалось, промышленные фирмы во Франции сравнительно небольшие, поэтому самофинансирование, расширение производства за счет прибыли для них более проблематично, чем в других странах. Государство принимает на себя значительную часть капиталовложений.

На пороге 80-х годов в руководстве хозяйством Франции боролись две тенденции. Левые, коммунисты и социалисты, стремились выполнить программу строительства социализма, а правые добивались “либерализации” в экономике. После проведения второго этапа национализации левые убедились, что их программа не соответствует реальным экономическим условиям. Если прежде промышленное производство в среднем увеличивалось ни 4–4,5 %, в год, то в 1980–1985 гг. в среднем за год оно стало сокращаться на 0,1 %.

Коммунисты ушли из правительства. Упал их авторитет, и вместо 20 % голосов, как было прежде, компартия на очередных выборах не набрала и 8 %. Социалисты после некоторого перерыва вернулись к власти, но теперь это умеренная партия, хозяйственная политика которой мало отличается от политики М. Тэтчер.

В 1986 г. правительство правых партий приняло закон о денационализации госсектора к 1991 г. В 1987 г. процесс приватизации был остановлен возвращением к власти социалистов. Но 12 компаний к этому времени были уже приватизированы. В их числе банк “Сосьете женераль”, группы “Париба” и “Сюэз”. Одновременно стали проводиться меры по снижению “дирижизма”, т. е. государственного административного регулирования и контроля. Даже те небольшие элементы административного управления и планирования, которые допускались во Франции, теперь были забракованы. Таким образом, тенденция свертывания государственного регулирования хозяйства коснулась и Франции.

1.4. Германия

1.4.1. XVIII век: причины экономической отсталости

В Германии развитие капитализма началось позже, чем в других странах Европы. К началу XIX в. это была экономически отсталая страна, 80 % ее населения было занято в сельском хозяйстве, в котором сохранялись феодальные отношения. В промышленности господствовало цеховое ремесло и мануфактурное производство. В чем заключались причины этого отставания?

Одной из причин была сохранившаяся феодальная раздробленность. Как говорили немцы, у них было столько государств, сколько дней в году, а в действительности еще больше. Раздробленность разобщала хозяйство страны, потому что каждое государство имело свои деньги и устанавливало пошлины на своих границах. Феодальная раздробленность препятствовала развитию торговли, установлению экономических связей между разными частями страны, т. е. образованию единого германского рынка, а тем самым – и экономическому развитию вообще.

Экономическое развитие здесь затормозило и уже упоминавшееся “второе издание крепостничества”.

Наконец, Великие географические открытия вызвали перемещение мировых торговых путей, что “выключило” Германию из мировой торговли. Если раньше через Германию по Рейну шел Великий торговый путь с юга на север Европы, то теперь он утратил прежнее общеевропейское значение. Если раньше города севера Германии были объединены в Ганзейский союз, который держал в руках всю торговлю севера Европы, то теперь этот союз прекратил существование. К тому же Германия потеряла эти северные портовые города: она потерпела поражение в Тридцатилетней войне, и эти города вместе с устьями германских рек у нее отобрали страны-победительницы. Германия оказалась вообще отрезанной от морских дорог.

А когда в других странах начался промышленный переворот, импорт дешевой фабричной продукции стал подрывать германское ремесло и мануфактурное производство. Мануфактуры в Германии (так же как в России) были приспособлены к условиям крепостничества. Здесь были крепостные мануфактуры с принудительным трудом. Хозяином такой мануфактуры был помещик, а работали на ней его крепостные. Были здесь также рассеянные мануфактуры купцов. В качестве рабочих на таких мануфактурах также использовались крепостные, которые работали у себя по домам, а полученной от мануфактуриста заработной платой платили оброк своему помещику. А в целом мануфактурное производство было развито слабо. В Европе тогда говорили, что немецкие деньги можно проигрывать лишь французскими картами во французские кошельки и что ни один немец не мог написать письмо, не купив предварительно у голландца лист бумаги.

Города сохраняли средневековый характер. По словам немецкого историка В. Зомбарта, немецкий горожанин был домоседом. Работал он в том же доме, где и жил, хождение по магазинам не было в обычае. Не было еще городского транспорта. Вечером бюргеры усаживались перед домом для отдыха и беседы, в воскресенье шли на прогулку за городские ворота.

Итак, наступил XIX в., в Англии уже завершался промышленный переворот, а в Германии даже процесс первоначального накопления не вступил в полную силу.

1.4.2. Прусский путь развития капитализма в сельском хозяйстве

Первоначальное накопление в Германии в основном происходило уже в XIX в. и было связано с ликвидацией крепостного права. Толчок к ликвидации крепостного права дали наполеоновские войны. Войны Наполеона были завоевательными и несправедливыми, но разница между феодально-крепостнической Германией и сохранившей основные завоевания революции Францией была столь велика, что даже эти завоевательные войны стали благом для Германии. Западные земли Германии в результате завоевания были на несколько лет присоединены к Франции, и на этих землях Наполеон отменил крепостное право. Крестьяне были освобождены с землей по французскому образцу.

Это и послужило стимулом для освобождения крестьян в остальной Германии. Процесс освобождения продолжался долго – с 1807 по 1850 г., потому что в разные годы принимались законы по освобождению различных категорий крестьян в германских государствах. По этим законам крестьяне при освобождении должны были отдать часть своей земли помещикам и в качестве выкупа заплатить им такую сумму денег, которая раз в 20 превышала величину годовой ренты.

В результате происходила капитализация ренты, потому что для помещика при этом феодальная рента превращалась в доход с капитала: положив выкуп в банк, помещик продолжал бы получать в виде процентов такой же доход, какой он раньше получал в виде оброка с крестьян.

В результате такого освобождения часть крестьян лишилась земли, часть сохранила ее настолько мало, что не могла с нее прокормиться и была вынуждена идти на заработки. Достаточно сказать, что, например, в Пруссии половина крестьян получила участки земли меньше 1 га. Конечно, эти крестьяне были вынуждены продолжать работать на помещиков в качестве сельскохозяйственных рабочих. Таким путем прошла одна сторона первоначального накопления – разорение крестьян и превращение их в наемных рабочих.

Другая сторона – накопление капиталов – тоже была связана с реформой. Выкупная операция дала в руки юнкеров (так назывались германские помещики) огромную сумму денег. Часть этих денег была положена в банки, часть пошла на покупку акций промышленных предприятий. В обоих случаях эти деньги инвестировались в промышленность. Конечно, как и в других странах, часть капиталов накапливалось в торговле и ростовщичестве. Но особенность накопления капиталов в Германии составляло именно ограбление крестьян при их освобождении.

Часть юнкерских капиталов была инвестирована в сельское хозяйство. Юнкеры превращали свои поместья в крупные капиталистические хозяйства с наемным трудом. Дело в том, что подавляющая часть земли после освобождения крестьян осталась в собственности юнкеров. В это время 30 % сельских хозяев Германии владели 90 % земли, а на долю остальных 70 % сельских хозяев оставалось только 10 %. Очевидно, мелкие крестьянские натуральные хозяйства, занимавшие только десятую часть земли, не играли в экономике страны существенной роли.

Итак, развитие капитализма в сельском хозяйстве Германии происходило путем превращения феодальных поместий в крупные капиталистические хозяйства, помещиков – в сельских капиталистов, а крестьян – в наемных рабочих. При этом и эксплуататоры, и эксплуатируемые оставались на своих местах, менялась лишь форма эксплуатации. В. И. Ленин назвал это “прусским путем” развития капитализма в сельском хозяйстве.

Почему прусским, а не германским? Потому что единого германского государства пока не было, а крупнейшим из германских государств была Пруссия. Кроме того, в западных землях Германии, как уже говорилось, крестьяне были освобождены с землей и без выкупа, а капитализм в сельском хозяйстве там развивался непрусским путем.

Конечно, “прусский путь” был наиболее мучительным для крестьян и социально несправедливым. Небольшие участки земли, не обеспечивавшие жизнь крестьянина, привязывали его к прежнему господину, что позволяло последнему эксплуатировать труд крестьянина полуфеодальными методами. Такие “батраки с наделом” составляли самую бесправную часть населения Германии. Но для развития сельского хозяйства этот путь оказался вполне благоприятным, потому что еще в период “второго издания крепостничества” юнкеры переходили к крупному товарному производству по мере роста культуры земледелия – от средневекового трехполья к научным многопольным севооборотам. Началось широкое применение искусственных удобрений, тем более что Германия богата сырьем для таких удобрений – залежами калийных солей и фосфатами. На полях появилось много сельскохозяйственных машин: культиваторов, сеялок, жаток. Растет урожайность.

Особенно значительные достижения у немцев были в производстве технических культур. По сбору картофеля и сахарной свеклы в 50—60-х годах XIX в. Германия выходит на 1-е место в мире. Помещики на месте перерабатывают часть этой продукции, создавая свеклосахарные, винокуренные и пивоваренные заводы. Особого размаха достигло винокурение. В это время было обнаружено, что гнать спирт можно не только из зерна, но и из картофеля. Картофельный спирт, естественно, оказался намного дешевле хлебного и находил широкий сбыт не только в Германии, но и за ее пределами. Его стали широко применять для фальсификации рома, коньяков и вин.

“Прусский путь” развития капитализма в сельском хозяйстве сохранял господство юнкеров – реакционной группы населения уже в силу того, что они были заинтересованы в сохранении определенных пережитков феодализма. Кроме того, юнкера были военной кастой: именно в их руках была армия. В Германии профессия военного, офицера, считалась особенно престижной. Юнкерство стало реакционной силой, наложившей отпечаток на политику Германии в последующее время.

1.4.3. Промышленный переворот

Как уже отмечалось, к началу XIX в. промышленный переворот в Германии еще не начался. И в первые десятилетия XIX в. положение почти не менялось. Первый паровой двигатель появился в Германии в 1788 г., а второй – только в 1822 г. Правда, во втором десятилетии XIX в. началось некоторое оживление в промышленности: континентальная блокада сократила импорт дешевых английских товаров, и производство их пришлось налаживать в Германии. Именно в это время появились первые фабрики.

Из-за феодальной раздробленности отдельные районы Германии существенно различались по экономическому развитию: если в западной Германии развивалась угольная, металлургическая и текстильная промышленность, то в восточной была только полотняная, да и та на стадии рассеянной мануфактуры.

Начало промышленного переворота можно отнести к 30-м годам XIX в., но тогда он затронул лишь текстильную промышленность и лишь в некоторых из германских государств. До середины XIX в. переворот все еще не вышел из начальной стадии. В этот период в Германии не только фабрика не вытеснила мануфактуру, но и мануфактура пока не одержала победу над цеховым ремеслом. Ремесло пока преобладало.

Это объяснялось тем, что и в первой половине XIX в. сохранялись причины, которые тормозили развитие производства. Сохранялась феодальная раздробленность; освобождение крестьян еще продолжалось; Германия оставалась в стороне от мировых торговых путей.

Но к середине века в Германии происходят события, которые частично устраняют препятствия.

В 1833 г. был образован Таможенный союз, который сначала объединил только часть германских государств, а затем к нему присоединились и другие. Пошлины в торговле между ними, которые являлись главным препятствием к экономическому общению, были ликвидированы. Таможенный союз стал первым шагом к слиянию германских государств в единое экономическое целое.

В 1848 г. произошла буржуазная революция, перед которой стояли обычные задачи буржуазной революции – уничтожить остатки феодальных отношений и политическое господство феодалов. Была и не совсем обычная задача – объединить Германию в одно государство, преодолев феодальную раздробленность. Ведь обычно феодальная раздробленность кончается задолго до буржуазной революции.

Революция закончилась компромиссным соглашением между феодалами и буржуазией. В результате этого компромисса земля осталась в собственности юнкеров, политическую власть разделили феодалы и буржуазия, феодальные отношения искоренялись путем реформ, а объединение Германии пока не состоялось. Но все же революция несколько расчистила путь для дальнейшего экономического развития.

Но главным стимулом развития промышленности и промышленного переворота было, конечно, освобождение крестьян, которое в основном завершилось именно к середине века.

Промышленный переворот в Германии развернулся в 50– 60-х годах. Но даже к 1870 г. фабрика не вытеснила мануфактуру и ремесло. Из всех людей, занятых в это время в промышленности, лишь половину составляли рабочие, а половину – ремесленники. Дело в том, что Германия все еще не была объединена в одно государство и в ее состав наряду с экономически развитыми государствами входили отсталые аграрные. Завершение промышленного переворота могло произойти и произошло только после объединения Германии в 1871 г.

Промышленный переворот в Германии, ее индустриализация, т. е. создание фабрично-заводской промышленности, имели свои особенности.

Первая особенность заключалось в том, что если в других странах переворот начинался с легкой промышленности, то в Германии в годы переворота развивалась главным образом тяжелая промышленность, а легкая отставала. С 1850 по 1870 г.

промышленное производство Германии выросло на 49 %, но добыча каменного угля – в 5 раз, а выплавка чугуна – в 7 раз. Правда, переворот в текстильной промышленности начался в 30-х годах, но и в 1870 г. в этой отрасли еще господствовала рассеянная мануфактура. Чем же объяснялся опережающий рост тяжелой промышленности? Тем, что главными стимулами развития промышленности в Германии были железнодорожное строительство и военные потребности.

В середине XIX в. в Германии началось ускоренное строительство железных дорог, причем строило эти дороги в основном государство, а не частные предприниматели. Строительство железных дорог имело не только экономические, но и стратегические цели.

Германия, как отмечалось, к этому времени оказалась в стороне от мировых торговых путей. Но железные дороги изменили это положение. Ведь Германия занимает центральное положение в Европе. И она оказалась в центре европейской железнодорожной сети – соседним государствам стало выгоднее перевозить товары через ее территорию. Германия вновь оказалась в центре европейской торговли.

Строительство железных дорог к тому же сближало отдельные германские государства, усиливало торговлю между ними и ускоряло их объединение.

Более того, строительство железных дорог создавало огромный спрос на металл, уголь, паровозы, вагоны, т. е. содействовало развитию главных отраслей тяжелой промышленности – металлургической, угольной, машиностроительной.

Стимулом развития тяжелой промышленности были и военные устремления Пруссии. Пруссия стремилась объединить Германию, т. е. присоединить остальные германские государства. Для этого была нужна передовая военная техника. Поэтому ведущее место в прусской промышленности заняли военные предприятия, на 1-е место среди которых выдвинулись артиллерийские заводы Круппа. В деревне еще господствовали феодалы, в текстильной промышленности преобладали ручные станки, а у Круппа изготовлением пушек занимались 7 тыс. рабочих, и его заводы занимали 1-е место среди военных заводов мира. Все страны заказывали себе пушки у Круппа.

Второй особенностью индустриализации Германии было то обстоятельство, что Германия была страной молодого капитализма. Германские заводы строились на полвека позже английских и, естественно, оборудовались новейшей по тому времени техникой.

Техника английских заводов к этому времени уже морально устарела. В Германии не надо было заново изобретать уже изобретенные в Англии машины. Более того, она могла покупать новейшие машины у Англии.

Впрочем, у немцев было немало и своих изобретений. Здесь, например, открыли методы производства анилиновых красок, изобрели динамо-машину. В результате этих открытий химическая и электротехническая промышленность Германии быстро вышли на 1-е место в мире.

Итак, по техническому уровню своей промышленности Германия вырвалась вперед, причем этому теперь способствовала и иностранная конкуренция. Если на начальном этапе развития капитализма иностранная конкуренция заглушала промышленность, то, когда промышленный переворот вступил в полную силу, та же иностранная конкуренция делала доброе дело. Она позволяла выживать только передовым, наиболее совершенным предприятиям. И немецкие заводы строились на базе новейшей техники, с обязательным расчетом выпускать продукцию лучше и дешевле, чем английские заводы.

Третья особенность индустриализации Германии определялась тем, что значительная часть необходимых для развития промышленности капиталов находилась не у буржуазии, а у помещиков. Чтобы мобилизовать эти капиталы для развития промышленности, в Германии развертывается усиленное акционерное предпринимательство (грюндерство). Новые промышленные фирмы и банки создавались в форме акционерных обществ и, продавая акции юнкерам, привлекали их капиталы. В результате оказалось, что юнкеры заняли сильные позиции не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности.

По объему промышленного производства Германия занимала 3-е место в мире. Впереди были Англия и США. В соответствии с ростом промышленности изменилась и внешняя торговля. Если за первую половину XIX в. внешняя торговля выросла в 2 раза, то за 50—60-е годы – в 3 раза. Если в первой половине столетия Германия вывозила в основном сельскохозяйственную продукцию и сырье, то теперь в вывозе преобладала промышленная продукция – уголь, машины, ткани. И напротив, если раньше ввозились в основном промышленные товары, то теперь – сырье и сельскохозяйственная продукция.

Итак, Германия представляет еще один вариант развития капитализма. В отличие от Англии, где базой послужила эксплуатация колоний и “огораживание”, в Германии толчком к развитию капитализма стала реформа по освобождению крестьян, которая не только обезземелила и ограбила их, но и обеспечила сильные позиции помещиков-юнкеров в новом буржуазном обществе. Нужно отметить, что большую роль в хозяйстве Германии играло государство. Государство строило железные дороги, с помощью государства создавалась в Пруссии военная промышленность.

1.4.4. Германский «юнкерско-буржуазный» империализм

Принято называть германский империализм “юнкерско-буржуазным” и “военно-государственным”. Юнкерско-буржуазным, потому что в Германии сильные позиции занимали помещики – юнкеры. Они сохранили господствующее положение в сельском хозяйстве, активно участвовали в промышленной и банковской сфере, в их руках оставалась армия. Человек, не имевший дворянского звания, не мог сделать военной карьеры. Как традиционные военные они были заинтересованы в милитаризации, росте военных ассигнований, военных приготовлениях. Но германская буржуазия тоже была заинтересована в военных приготовлениях: ее обделили при разделе колоний и она стремилась к их переделу в свою пользу.

Германский империализм принято называть также военно-государственным, потому что здесь государство в военно-политических целях усиленно вмешивалось в хозяйственную жизнь. Оно не только давало военные заказы промышленникам, но и занималось организацией промышленных предприятий, ставило перед промышленниками конкретные задачи. Короче говоря, в Германии раньше, чем в других странах, начинается государственное регулирование промышленного производства.

Промышленность Германии с 1870 по 1913 г. развивалась опережающими темпами, обогнала английскую и французскую и вышла на 1-е место в Европе и 2-е в мире. При этом впереди шла тяжелая промышленность. Металлургия и химическая промышленность вышли на 1-е место в мире. Германия стала монополистом и по производству анилиновых красителей, 1-е место в мире занимала и германская электротехническая промышленность. Германия производила половину электротехнических товаров мира, и отсюда в другие страны вывозились динамо-машины, трамваи, электролампы.

Успехи германской промышленности были связаны с рядом политических обстоятельств. С 1871 г. Германия стала единым государством, что, несомненно, способствовало укреплению экономического развития. В результате победы над Францией в 1871 г. Германия получила в присоединенных землях богатые залежи железной руды, а также контрибуцию в 5 млрд. франков. Эта контрибуция была почти целиком использована для развития промышленности.

Поскольку предприятия тяжелой промышленности, особенно “новых” отраслей, получивших преимущественное развитие в Германии, не могли быть мелкими, страна выходит на 1-е место в Европе по концентрации производства. Высокая концентрация облегчала образование монополий, и в начале XX в. Германия становится классической страной монополий.

Среди германских монополий особое место занимал военный концерн Круппа. Созданный при участии государства и действовавший по государственной программе, он стал государством в государстве. В состав концерна входили не только военные предприятия, но и шахты, металлургические и машиностроительные заводы. Поскольку артиллерийские заводы строились тогда, когда еще недостаточно были развиты другие отрасли промышленности, они строились по феодальному принципу – на “самообслуживании”. Крупповские пушки готовились из крупповской стали на крупповских станках.

Как и в других странах, монополизация сделала наибольшие успехи в “новых” отраслях промышленности. В электротехнической промышленности возникли корпорации, сохранившиеся до настоящего времени:

“Всеобщее электрическое общество” (АЭГ) и общество “Сименс”.

Два концерна возникли и в химической промышленности. В “старых” отраслях пока преобладали низшие формы монополий. Из них можно отметить “Рейнско-Вестфальский угольный синдикат” и “Германский стальной синдикат”.

Успешно шла концентрация банковского капитала и формирование финансового капитала. Для Германии характерна связь банковского капитала с промышленным через “личную унию”, т. е. личные связи.

В начале XX в. в Германии образуется излишек капиталов, которые не находят применения внутри страны. Правда, на экспорт идет только 20 % капитала: немецкие капиталы на мировых рынках встречаются с конкуренцией английских и французских, уже ранее занявших сильные позиции. Германии нужны колонии. Она уже имела колонии, главным образом в Африке, территория которых была в 5 раз больше территории самой Германии. Но этого мало, ведь территория английских колоний в 100 раз больше Англии! И Германия начинает вынашивать планы передела колоний.

Германия начинает строить железную дорогу “Драй Б” – Берлин – Белград – Багдад. Эта дорога ведет из германской столицы к сердцу британских владений на востоке – к Индии. По этой дороге прямо, дешево можно доставить туда германские товары и вывозить сырье, а можно также в короткий срок перебросить солдат, а Англии и то, и другое надо везти морем вокруг Европы. Англия пытается затормозить строительство дороги или повернуть ее на север, к границам России. Но немцы не идут на уступки. Германия развязывает Первую мировую войну.

1.4.5. Экономические последствия Первой мировой войны

Первая мировая война обошлась Германии дороже, чем другим капиталистическим странам. Промышленное производство сократилось вдвое, победители отобрали у нее все колонии; к Франции вновь отошли Эльзас и Лотарингия. По некоторым подсчетам национальное богатство Германии в результате этих потерь уменьшилось вдвое. Но особенно тяжелым последствием было то, что страны-победительницы наложили на Германию репарации, т. е. суммы военного ущерба, которые она должна была возместить, в 132 млрд. золотых марок. За короткий срок разоренная войной Германия заплатить эту сумму была не в состоянии. В обеспечение репарационных сумм победители вывозили из Германии все, что представляло ценность, а в 1923 г. франко-бельгийские войска оккупировали Рурскую область, которая давала 90 % угля и 50 % металла Германии, чтобы беспрепятственно вывозить ее продукцию.

В 1924 г. на помощь пришли США. Они предложили “План Дауэса”, который заключался в следующем: США (и в небольшой степени Англия) дают Германии займы для восстановления промышленности, доходы промышленности идут на уплату репараций Англии и Франции, а получив репарации, Англия и Франция возвращают США свои военные долги.

По “Плану Дауэса” Германия получила около 30 млрд. золотых марок. Выплатила она за время действия этого плана в счет репараций 8 млрд. марок. Под этим “золотым дождем” германская промышленность стала восстанавливаться и расти.

В 1929 г. “План Дауэса” был заменен “Планом Юнга”. Новый план представлял еще большую уступку Германии. Сумма репараций значительно сокращалась и выплачивать их она должна была сравнительно небольшими ежегодными платежами до 1988 г. Однако теперь даже такой вариант был нереален: начинался мировой экономический кризис – тут уж не до репараций! Поэтому в 1932 г. “План Юнга”, а вместе с тем и репарации вообще были отменены.

Всего Германия выплатила в счет репараций около 20 млрд. марок. Основная тяжесть репараций пришлась на первые годы, когда промышленность Германии была наполовину разрушена, капиталов не было, а победители настойчиво добивались платежей. Сначала из Германии уплывало последнее золото, а затем в счет репараций стали вывозить уголь, коров, паровозы. И в соответствии с этим падала марка – в стране наступила невиданная инфляция. Следует подчеркнуть, что вывозились товары, которые противостояли бумажно-денежной массе, за маркой уже не стояло золото.

Инфляция разорила массу мелкой буржуазии, рантье, людей, у которых за годы войны и сопутствующей ей спекуляции скопились денежные накопления. В этом смысле мелкая буржуазия пострадала больше рабочих, у которых не было накоплений. Правда, рост заработной платы отставал от роста цен, поэтому во время инфляции материальное положение рабочих, конечно, ухудшилось.

Но промышленная буржуазия (корпорации) от инфляции выиграли. Она платила зарплату почти ничего не стоящими бумажками, ими же платила налоги государству и возвращала долги банкам. Расплатившись с банками, промышленные корпорации становились от них независимыми, а банки – банкротами. Поэтому нельзя говорить, что от инфляции выиграла вся буржуазия – банки пострадали. А собственный капитал промышленных корпораций не пострадал: он заключался не в деньгах, а в реальных ценностях – оборудовании, корпусах фабрик, запасах сырья и продукции. Пользуясь инфляцией, можно было продавать свою продукцию за границей по пониженным ценам, но за валюту и получать высокие прибыли.

После принятия “Плана Дауэса” происходит дальнейшее укрепление монополий. Путем слияний рождаются новые тресты и концерны. В 1926 г. возникает “Стальной трест”. Это была целая промышленная держава со своими шахтами, электростанциями, машиностроительными и судостроительными заводами. В этом отношении “Стальной трест” был похож на концерн Круппа. Как мы видим, такая многоотраслевая структура с расчетом на самообслуживание была вообще характерна для Германии того времени. В 1925 г. слиянием химических компаний рождается знаменитый химический трест “Фарбениндустри”.

Итак, в 20-х годах немецкая промышленность восстанавливается и развивается дальше. Но к 1929 г. промышленное производство Германии выросло только на 8 % сравнительно с довоенным уровнем. Рост производства здесь удерживался узостью внутреннего рынка: ведь германское население обнищало в период инфляции и все еще продолжало платить репарации. Потенциальные покупатели потеряли свои сбережения. А следствием узости внутреннего рынка была особенно большая недогрузка производственных мощностей и безработица. Производственные мощности в период подъема были загружены только на 70 %, а безработных было 4 млн.

Естественно, что кризис 1929–1933 гг. проявился в Германии в особо острой форме. Промышленное производство сократилось более чем на 40 %. 70 % производственных мощностей стояли в бездействии. Безработными оказалось больше половины рабочих.

В годы кризиса обострились социальные противоречия. Принимавшиеся в Германии антикризисные меры, как и в других странах, имели антирабочую направленность. Законом сокращается зарплата, ликвидируются пособия по безработице; в трудовых лагерях, куда собирали безработных, был установлен жесткий военный режим.

В стране складывается революционная ситуация. Как всегда бывает в подобных случаях, происходит поляризация политических сил: теряют позиции умеренные партии, усиливаются крайние. На одном полюсе усиливаются фашисты, на другом – социалисты-коммунисты.

Поскольку умеренные буржуазные партии теряли голоса, монополистическая буржуазия искала новую силу, на которую можно было опереться, и нашла ее в лице партии Гитлера. В отличие от Франции, в Германии не сложился союз социалистов и коммунистов. Сталин объявил социалистов “социал-фашистами”, и о необходимости борьбы с ними говорилось не меньше, чем о борьбе с подлинным фашизмом. А к словам руководителя единственного государства, где коммунисты стояли у власти, нельзя было не прислушаться. Ряды левых были расколоты. Это стало одной из причин победы Гитлера в 1933 г.

1.4.6. Экономика фашистской Германии

Что такое германский фашизм? Фашизм в Германии, как и в других странах, родился как мелкобуржуазное политическое движение, политическое движение людей не очень богатых, не очень образованных и в силу экономического развития теряющих устойчивое положение в обществе и, естественно, недовольных этим. Штурмовые отряды фашистской партии состояли преимущественно из представителей мелкой буржуазии. Лозунги, которые провозглашал Гитлер, были мелкобуржуазными. Он обещал ликвидировать капиталистические монополии, защитить разоряемых ремесленников и мелких торговцев, организовать для них дешевый кредит. И шовинистическая пропаганда была обращена тоже к мелкой буржуазии, которая больше других слоев общества пострадала от результатов Первой мировой войны, от репараций и инфляции. Массовое разорение этой части населения Германии активизировало ее, а это и сделало партию Гитлера достаточно сильной. Пошла за Гитлером и часть рабочих – ведь его партия называлась национал-социалистической рабочей партией. Конечно, в первую очередь это были те, кто потерял работу.

Но придя к власти, Гитлер отбросил прежнюю программу и стал проводить такую политику, которая была нужна не мелкой, а монополистической буржуазии. В 1934 г. Гитлер устраивает “ночь длинных ножей” – его сторонники уничтожают руководителей штурмовых отрядов во главе с Ремом, ближайшим сподвижником Гитлера, а заодно и массу рядовых штурмовиков. Национал-социалисты уничтожали собственные боевые отряды. Подоплека этого события была такова. Представители мелкой буржуазии, объединенные штурмовые отряды, принимая слова Гитлера за чистую монету, начали действия против монополий. Рем, их руководитель, хотел использовать это движение, чтобы влить штурмовиков в армию и стать главнокомандующим. Но Гитлер за поддержку на пути к власти обещал руководителям монополий их неприкосновенность, а генералитету оставить армию монополией юнкеров. Во исполнение этих обещаний и была проведена “ночь длинных ножей”.

Поэтому фашизм после прихода к власти изменил свою социальную сущность. Он стал особой формой государственно-монополистического капитализма, государственного управления хозяйством, доведенного до крайней степени.

Все хозяйство страны было подчинено органам государственного управления, в которых решающую роль играли лидеры монополистической буржуазии. Во главе был поставлен Генеральный совет хозяйства, решающее слово в котором принадлежало “пушечному королю” Круппу и “электротехническому королю” Сименсу. Генеральному совету были подчинены “хозяйственные группы”, возглавлявшие главные отрасли хозяйства (промышленность, торговля, кредит), а тем в свою очередь – “отраслевые группы” (химическая, авиационная и другие отрасли промышленности).

Резко расширился государственный сектор хозяйства. Крупнейшей корпорацией в стране стал государственный концерн Геринга, который сначала увеличился за счет конфискованного имущества евреев и других репрессированных, а затем в его состав включались предприятия, которые Германия захватывала на оккупированных территориях. С самого начала фашистское государство приступило к регулированию цен, нарушив тем рыночные отношения. Был установлен низкий уровень цен на товары народного потребления. В результате эти товары исчезли с полок магазинов, и теперь их можно было купить только на черном рынке по гораздо более высоким ценам. Пришлось вводить карточки на продовольствие.

Под контроль государства было поставлено и сельское хозяйство. Сельскохозяйственная продукция учитывалась и должна была сдаваться государству по установленным ценам. Хозяйства гроссбауэров и юнкеров, т. е. крупные капиталистические хозяйства, были объявлены “наследственными дворами”: в соответствии со средневековым принципом майората они передавались по наследству только старшему сыну. Остальные сыновья должны были служить государству и завоевывать себе “жизненное пространство”.

Таким образом, все хозяйство Германии было переведено в централизованную систему, которой по линии государства управляли лидеры монополистической буржуазии. Установив контроль над хозяйством, гитлеровское государство начинает экономическую подготовку к войне. В 1936 г. принимается второй четырехлетний план, основной задачей которого было обеспечение экономической независимости Германии от импорта и ускоренное развитие отраслей, составляющих базу военной промышленности. Была поставлена цель производить собственными силами все, что необходимо для ведения войны, но в стране нет каучуковых плантаций и нефтяных месторождений, поэтому особое внимание уделялось производству “эрзацев” – синтетических материалов и заменителей: синтетического бензина, синтетического каучука и т. п.

В 1940 г. был принят третий четырехлетний план, задача которого была более узкой – развить военное производство и военно-промышленный потенциал. Планирование фашистской Германии не было индикативным – преобладали административные методы управления. Впрочем, в экстремальных условиях, условиях подготовки к войне и войны, такие методы оказались достаточно эффективными.

Во-первых, военное производство развивалось за счет невоенных отраслей. Предприятия, не попавшие в категорию важных для ведения войны, подлежали ликвидации. В результате военная продукция составила 80 % всего объема выпуска промышленности страны, а недостающую продукцию брали из оккупированных стран.

Во-вторых, из оккупированных стран доставлялись и ресурсы для военного производства. Из них поступала половина потребляемого металла, четверть каменного угля и подавляющая часть нефтепродуктов. Германия использовала и трудовые ресурсы оккупированных стран: к концу войны на ее территории работало около 10 млн. иностранных рабочих, труд которых, конечно, оплачивался очень дешево.

В-третьих, развитию промышленности способствовали специфические фашистские источники ее финансирования: захват собственности демократических организаций (только в Рабочем банке было захвачено 5 млрд. марок), конфискация собственности неарийцев, ограбление оккупированных стран. В составе немецкой армии были специальные экономические части, которые занимались сбором и отправкой в Германию разнообразных ценностей – от запасов зерна до коллекций произведений искусства

Наконец, в-четвертых, развитию промышленности способствовало резкое сокращение расходов на заработную плату. Гитлер выполнил обещание дать работу безработным, но зарплата была ниже обычной – лишь немногим выше пособия по безработице. Это позволяло промышленникам впоследствии “выравнивать” зарплату, понижая зарплату остальным рабочим. Была введена трудовая повинность для молодежи, т. е. принудительный бесплатный труд, в котором должны были участвовать все молодые немцы. Был введен принудительный бесплатный труд для заключенных концлагерей.

Таким образом, в организации военного хозяйства преобладали принудительные, внеэкономические методы. Эта специфическая военная экономика стала разрушаться лишь по мере того, как начали выходить из-под контроля оккупированные страны и территории.

1.4.7. «Экономическое чудо» ФРГ и его причины

Довоенный уровень промышленного производства в ФРГ был восстановлен несколько позже, чем в других европейских странах, – только в 1951 г. И не только из-за больших военных разрушений. Восстановление хозяйства сдерживали проводимые в стране реформы по ликвидации военной промышленности, по разукрупнению монополий, а также финансовое истощение страны и наложенные на Германию репарации.

Но затем промышленность ФРГ стала ускоренно развиваться. Среднегодовые темпы роста промышленного производства ФРГ в 1950–1966 гг. составили 9,2 %. С 1948 по 1990 г. промышленное производство ФРГ выросло в 12 раз, тогда как производство развитых капиталистических стран в целом – в 5,7 раза. В ФРГ производится более 9 % промышленной продукции развитых капиталистических стран.

Ускоренный экономический рост разгромленной в войне Германии и ее выдвижение в 50-х годах на 2-е место в мире журналисты назвали “экономическим чудом”. Чем же можно объяснить это “чудо”?

Во-первых, обновлением основного капитала при усиленном участии государства и низких военных расходах. Поскольку довоенный уровень производства был восстановлен несколько позже, чем в других странах, то, следовательно, несколько позже было завершено и обновление основного капитала. А позже – значит на более высокой технической основе, потому что за эти несколько лет производственная техника успела сделать некоторый шаг вперед.

Проводилось обновление капитала в значительной степени силами государства, потому что провести техническое перевооружение ослабленные “разукрупнением” корпорации оказались не в состоянии. Поэтому в первые послевоенные годы налоги на прибыли корпораций здесь доходили до 90–94 %, и эти средства государство использовало для коренной реконструкции промышленности.

Возможность тратить большие средства на реконструкцию повышалась тем обстоятельством, что в 50-х годах на военные расходы шло только 5–6 % государственного бюджета: Потсдамские соглашения запрещали Германии вооружаться. Поэтому те средства, которые в других странах шли на совершенствование оружия, здесь вкладывались в экспериментальные заводы и цеха, в научные исследования. В результате ФРГ оказалась впереди других стран по техническому уровню промышленности.

Во-вторых, в послевоенные годы появилась возможность развивать те невоенные отрасли производства, которые много лет подавлялись фашистским государством. Спрос на товары данных отраслей можно было удовлетворить, но в отличие от других стран для этого необходимо было построить новые заводы. Поэтому в 50-х годах капиталовложения в промышленность ФРГ достигали четверти национального продукта, тогда как в Англии или США они составляли не более 17 %. Но это были временные факторы.

По мере того как развивалась промышленность и насыщался накопленный спрос, заканчивалась реконструкция промышленности, а другие страны усиливали реконструкцию своих предприятий, внутренний рынок стал снова узким.

По мере же сужения внутреннего рынка стал увеличиваться экспорт промышленной продукции. Занимая 3-е место среди развитых капиталистических стран по промышленному производству, ФРГ занимает 2-е место по экспорту. Она вывозит товаров намного больше, чем Япония, и почти столько же, сколько вывозят США. В 1989 г. на долю ФРГ пришлось 11,4 % совокупного экспорта развитых капиталистических стран, а на долю США – 12 %. ФРГ вывозит больше товаров, чем Англия и Франция вместе.

1.4.8. Хозяйство современной Германии

После окончания войны на Потсдамской конференции было принято решение ликвидировать монополии, которые стояли за спиной Гитлера. В Западной Германии это решение было проведено в жизнь в форме их “разукрупнения”: гигантский трест делился на ряд самостоятельных компаний. “Стальной трест” был разбит на 10 частей, концерн Крупа – на 7. Однако ничто не препятствовало им через некоторое время путем слияний восстановиться в прежнем объеме, и в настоящее время ведущие места в списке немецких корпораций занимают те же компании, что и в годы фашизма.

К началу 80-х годов среди 10 крупнейших банков мира не было ни одного германского. Из 20 крупнейших промышленных корпораций мира – лишь одна немецкая – “Сименс”, да и та занимает предпоследнее место.

В 80-х годах в хозяйстве ФРГ господствовало несколько финансовых групп. Крупнейшая из них, которую возглавляют Немецкий банк и электротехническая корпорация “Сименс”, контролируют 1/3 акционерного капитала страны. В ее состав вошли концерн “Тиссен”, до этого составляющий самостоятельную группу, АЭГ, прежде входивший в состав группы Дрезденского банка, “Даймлер-Бенц”. Группа контролирует предприятия черной металлургии, электротехнические, автомобильные и др.

На 2-м месте – группа, возглавляемая Дрезденским банком и концерном Круппа. В ее составе – предприятия черной металлургии, машиностроения, некоторых отраслей легкой промышленности, 3-е место занимает группа Коммерческого банка, контролирующая торговые компании, машиностроительные и строительные концерны.

Нетрудно заметить, что головное положение в финансовых группах ФРГ занимают рядом с банками промышленные корпорации. Более того, еще недавно некоторые промышленные корпорации (“Тиссен”, “Флик”, химические компании – наследницы “Фарбениндустри”) составляли самостоятельные группы, без банков. Это было следствием относительного ослабления власти банков над промышленностью после мировых воин. После войны “большую тройку” германских банков пришлось даже спасать от банкротства, потому что их капитал к этому времени в основном составляли долговые обязательства фашистского государства, которые, конечно, теперь ничего не стоили.

Другая особенность корпораций и финансовых групп ФРГ – далеко зашедший процесс диверсификации. Отрасли поделены между разными группами и в составе разных групп – одни и те же отрасли. Переход к многоотраслевой структуре облегчали два обстоятельства: старая традиция образования многоотраслевых монополий с расчетом на “самообслуживание” (концерн Крупп, “Стальной трест”), разукрупнение монополий после войны: разукрупненные компании сращивались уже с учетом процесса диверсификации.

Государственный сектор ФРГ сравнительно невелик – меньше 20 % акционерного капитала страны. В послевоенные годы здесь не проводилась национализация. В руки боннского правительства перешла собственность фашистского государства и военных преступников, а в дальнейшем государственный сектор увеличивался за счет государственных инвестиций и нового строительства. Впрочем, государственные компании дают 95 % электроэнергии ФРГ, 75 % каменного угля, 80 % железной руды, 50 % алюминия, 40 % автомобилей. В руках государства находится почти вся инфраструктура. В кредитной системе страны также господствует государственный сектор. Через государственный бюджет проходит около 40 % валового национального продукта, и именно бюджет является главным государственным регулятором экономического развития.

В ФРГ, как и во Франции, практикуется индикативное планирование. Государственные программы воздействия на экономику разделяются на краткосрочные (антициклические) и долгосрочные (структурные), связанные с прогнозированием и программированием. Антициклические меры заключаются в том, что в периоды спадов государство увеличивает инвестиции, в основном в отрасли инфраструктуры, и усиленно субсидирует промышленников, а в годы подъема государственные инвестиции и субсидии уменьшаются. Долгосрочное планирование ориентировано на поддержание оптимальной структуры производства. Государство стимулирует развитие наиболее перспективных для Германии отраслей и одновременно поддерживает развитие малорентабельных производств и инфраструктуры.

Мы не коснулись экономических последствий объединения ФРГ и ГДР. Объединение государств стало свершившимся фактом, но для слияния двух экономических систем требуется длительное время, и все результаты такого слияния станут очевидными лишь в будущем.

Пока очевидно лишь то, что с присоединением ГДР экономическая мощь ФРГ и ее вес в европейском хозяйстве существенно возрастают.

2. Опыт экономического разбития сша

2.1. Хозяйство английских колоний в Америке

Как известно, за Колумбом в Америку сначала двинулись испанцы. Они устремились в Южную и Центральную Америку – там было золото и серебро, там была тропическая экзотика, находившая хороший сбыт в Европе.

Колонизацию Северной Америки начали французы и голландцы. Французские и голландские купцы скупали у индейцев пушнину, получая от этого огромную прибыль, но это не создавало крупных поселений европейцев за океаном. Французская и голландская колонизация не стала массовой, потому что французские крестьяне прочно сидели на земле и не стремились за океан, голландские фермеры – тоже, да к тому же население Голландии вообще было немногочисленным. Кроме купцов, создающих на новой земле свои фактории, за океан из этих стран устремлялись разного рода авантюристы да люди, не находившие места в хозяйстве своих стран, но они не могли составить основу развития хозяйства в Новом Свете.

Но в XVII в. здесь рождаются крупные землевладельческие колонии англичан. Процесс “огораживания” лишал земли английских крестьян, которые искали потерянную землю за океаном. Они-то и составили основную массу английских колонистов. Но у них не было денег ни для переезда через океан, ни для организации хозяйства на новом месте. Поэтому организацию колониального хозяйства брали в свои руки специальные акционерные компании из купцов. Крестьяне подписывали контракт с такой компанией, компания доставляла их на место, снабжала необходимыми средствами производства, а за это крестьяне должны были отработать свой долг, в течение пяти лет выполняя повинности в пользу компании. Такие подписавшие контракт люди назывались “кабальными слугами”.

В Америке они строили поселок, пять лет работали под присмотром агентов компании, а затем получали свободу, небольшую сумму денег и участок земли.

Другую часть переселенцев составили пуритане – религиозное течение, которое не признавало англиканской церкви, подвергалось в Англии гонениям. Иметь среди своих предков одного из пуритан, прибывших сюда в 1720 г. на судне под названием “Майский цветок”, в США считается особенно престижным. На американском берегу в соответствии со своим учением они решили вести хозяйство на коллективных началах, т. е. вся продукция у них поступала на общие склады и потом делилась поровну. Однако надолго их коллективных устремлений не хватило, и на третий год они разделили землю на частные владения.

Затем контингент переселенцев пополнялся ссыльными. Если осужденный на ссылку мог оплатить судебные издержки и переезд через океан, он становился здесь свободным поселенцем, если не мог – “белым рабом”: таких продавали богатым колонистам в рабство на 7 лет. Положение “белых рабов” ухудшало то обстоятельство, что через 7 лет хозяин терял такого раба и поэтому у него не было расчета беречь его, как он берег свою полную собственность – черного раба.

А потом стали переселяться в Америку и просто эмигранты. Каждый из них имел право купить у правительства участок земли в 20 га всего за 5 шиллингов с условием, что он будет вести хозяйство на этой земле. Обычно таким образом создавались поселения на групповых началах: группа людей получала у правительства участок в 36 кв. миль (93 кв. км), строила поселок, разделив его на удобные участки, а затем делилась пахотная земля и луга.

В ходе организации колоний английские короли жаловали представителям правящей верхушки Англии огромные территории земли. Например, Вильяму Пенну была пожалована область, составившая впоследствии штат Пенсильвания, а барону Балтимору – территория будущего штата Мериленд со столицей в городе Балтимор. Предполагалось, что люди, которые селились на этих землях, должны были платить владельцу арендную плату. Правда, размер этой платы пока был мизерным: администрация Пенна предлагала каждому, кто пожелает селиться на его земле, 200 га при арендной плате 1 шиллинг за 40 га в год.

Но арендные отношения в Америке не привились. Колонисты слишком хорошо знали, что значит вести хозяйство не на своей земле, поэтому или покупали землю в собственность, или не признавали собственность такого крупного землевладельца. Он был бессилен против них: территория владений была слишком велика, Англия была далеко, а колониальная администрация не имела достаточных сил. Здесь многое решалось совсем не так, как в Англии.

В Америке колонисты встретились с индейцами. Первое время, когда англичан было еще мало и их поселки занимали лишь небольшие участки на океанском побережье, они с индейцами жили мирно. Индейцы относились к пришельцам дружелюбно, снабжали их продовольствием, вели меновую торговлю. Но по мере того как численность колонистов росла, последние стали двигаться в глубь страны, оттесняя индейцев, которые еще не знали товарно-денежных отношений, не представляли ни ценности земли, ни даже права собственности на землю и продавали огромные территории за бесценок. Вся дальнейшая колонизация Америки – это войны с индейцами и их уничтожение.

Главным занятием колонистов было сельское хозяйство. Но довольно скоро в Америке зарождается и промышленность.

Сначала развивается рыболовство. Прибрежные воды Америки были еще не истощены, а Европа нуждалась в рыбе, ловили в основном треску. Добыча делилась на три части: наиболее крупная и жирная рыба, которую труднее всего солить и вялить, шла в пищу на месте, стандартная рыба средних размеров – на экспорт в Европу, а мелочь и попорченные экземпляры сбывались на юг Америки в пищу рабам.

Развивалось судостроение. В Англии уже не хватало леса для строительства судов, а в Америке были нетронутые лесные массивы. Везти лес через океан на парусных судах было дорого и сложно, проще строить суда на месте. К тому же Америке недоставало собственных денег, поэтому английские купцы привозили сюда промышленные товары, а плату за них вывозили натурой: на вырученную сумму строили суда и загружали их местными товарами для Европы. Считается, что треть судов английского флота к концу XVIII в. была построена в Америке.

Но для судостроения были нужны и металлические изделия: гвозди, скобы, цепи, якоря. Да и для самих колонистов многие металлические изделия приходилось готовить на месте: те же гвозди, сельскохозяйственные орудия, металлическую посуду. Все это вызвало развитие металлургии и металлообработки.

В Америке достаточно быстро встала на ноги и шерстяная промышленность, потому что для колонистов-англичан это было привычное дело. Способствовало развитию отрасли и то, что привозимые из Англии ткани продавались здесь по значительно завышенным ценам. Из-за дороговизны тканей даже одежду колонисты часто готовили из кожи: брюки и жилеты для мужчин, юбки для женщин. Не является ли нынешняя мода на кожаную одежду воспоминанием о тех временах?

Хозяйственная специализация отдельных колоний была различной. В этом отношении английские колонии принято делить на три группы.

В северных колониях условия для земледелия были наименее благоприятны. Они были расположены в лесной зоне, а лесные почвы не очень плодородны, да и расчистка леса под пашню – дело трудное. Зато в этих краях имелись оптимальные возможности для развития промышленности. Поэтому именно на Севере главным образом и развивается промышленность Нового Света. Это не значит, впрочем, что она преобладала: 90 % населения и здесь занималось сельским хозяйством.

В средней группе колоний, расположенных в зоне прерий, были очень плодородные земли. Здесь развивается сельское хозяйство фермерского типа. Плодородие земли еще нетронуто, почва давала прекрасные урожаи даже при примитивной технике земледелия. Удобрений здесь не применяли. Орудия труда были самыми примитивными. Известно, что селение платило премию тому хозяину, который первым заводил плуг. Очевидно, до этого преобладало мотыжное земледелие. Тем не менее, по свидетельству современников, пшеница и ячмень достигали высоты в два с лишним метра, и урожаи были намного выше, чем в Англии.

Хорошие урожаи давали не только зерновые. Современник писал, что персиков здесь “так много, что свиньи на ферме едят их, сколько хотят, и тем не менее огромное их количество гниет под деревьями”.

Южная группа колоний располагалась в субтропиках. Жаркий и влажный климат был не очень благоприятен для выращивания пшеницы, зато очень хорошо здесь рос табак. В Европе на него был большой спрос. Колонисты высчитали, что одна и та же площадь, засеянная табаком, дает дохода в 6 раз больше, чем засеянная пшеницей. Главную роль в хозяйстве этой группы колоний стали играть табачные плантации.

Привлечь белое население к работе на этих плантациях было явно невозможно, поэтому плантации обрабатывались трудом негров, привозимых из Африки, как это практиковалось в расположенных южнее испанских колониях. Естественно, что рабовладельческие плантации были намного крупнее фермерских хозяйств. Расходы на надсмотрщиков, на средства по обработке табака оправдывались только при достаточно крупном хозяйстве. Было подсчитано, что минимальный предел рентабельности табачной плантации – 400 га, но обычно плантация занимала до 2000 га и больше.

Объединить в одном поселке владельцев таких больших хозяйств было, конечно, невозможно, поэтому обычным видом населенных пунктов в южных колониях были поместья плантаторов. Городов же было мало.

Таким образом, хозяйство колоний успешно развивалось, хотя развитие шло не совсем тем путем, который намечался метрополией. Колонисты старались обойти установленные английской администрацией ограничения. Видя это, английское правительство принимает меры, чтобы затормозить экономическое развитие колоний, сохранить их как аграрный придаток Англии, как рынок сбыта английских промышленных изделий. Но это рождает неразрешимые противоречия между Англией и колонистами.

Первая группа противоречий касалась земли. Английское правительство объявило землю собственностью английской короны и запретило колонистам туда переселяться. Одной из мотивировок такого запрета была защита индейцев: ставилось препятствие захвату их земель колонистами.

Но земля была в основном уже разобрана, поэтому новые поселенцы должны были арендовать землю у крупных собственников и тем самым попадать к ним в зависимость. Следует отметить, что крупными землевладельцами становились не только приближенные короля, но и акционерные колониальные компании, административные центры которых находились в Англии. В этом и заключается расчет английского правительства: отрезать путь к новым землям и поставить колонистов в зависимость от крупных собственников земли, которые были главной опорой Англии в колониях. Естественно, это встречало сопротивление колонистов.

Вторая группа противоречий касалась промышленности и торговли. Чтобы затормозить развитие промышленности в колониях, Англия запрещала там некоторые производства, например металлообработку.

Продукцию других отраслей, например шерстяные ткани, запрещалось вывозить из колоний, чтобы она не конкурировала с английской. Но главное – вывозить американские товары разрешалось только в Англию на английских судах и ввозить европейские товары разрешалось только из Англии на английских судах.

В результате торговля колоний с внешним миром стала монополией английских купцов, которые могли диктовать цены колонистам и получать дополнительные прибыли. Не случайно война за независимость началась с “бостонского чаепития”, когда колонисты отказалась покупать чай по вздутой цене и вместо этого сбросили его в море.

Эти две главные причины и вызвали войну американских колоний за независимость против Англии, которая продолжалась с 1775 по 1783 г. и закончилась образованием независимого государства – Соединенных Штатов Америки.

Существенную часть английских солдат в Америке составляли те самые немецкие крестьяне, которые были проданы феодалами. Воевали они не очень активно и при первом удобном случае переходили на сторону противника, потому что американцы выделяли таким перебежчикам участки земли.

Победе колонистов способствовала и международная обстановка: по инициативе России некоторые европейские государства объявили “вооруженный нейтралитет” по отношению Англии. Заключался он в следующем: мы будем торговать с Америкой и защищать с оружием в руках свое право торговли. Конечно, участники “вооруженного нейтралитета” продавали американцам и оружие.

Война за независимость имела значение буржуазной революции: она ликвидировала те элементы пережитков феодализма, которые пыталась в Америке насаждать Англия. Земли короля и крупных землевладельцев, земли колониальных компаний были конфискованы в пользу народа, “белые рабы” и “кабальные слуги” получили свободу, а все барьеры на пути развития промышленности были ликвидированы. Однако и после этого рабовладение в южных штатах осталось.

2.2. Американский путь развития капитализма в сельском хозяйстве

Добившись независимости, янки усиливают экспансию на запад. Они не только захватывают земли индейцев, оттесняя и истребляя их, но также завоевывают или покупают имевшиеся там владения Испании, Франции и России.

Как осваивались эти новые земли?

Сначала от имени государства земля продавалась большими участками, по 250 га. Поскольку такой большой участок мог купить не каждый, предполагалось, что подобная продажа ослабит поток колонистов на запад. Дело в том, что сильный отлив людей на запад грозил оставить уже экономически развитые восточные штаты без рабочих рук. Но из этого намерения ничего не получилось.

Во-первых, развернулась спекуляция землей. Крупные участки покупали, делили на мелкие, перепродавая по повышенной цене.

Во-вторых, на Запад хлынула волна колонистов, которые не собирались покупать землю. Они становились “скваттерами” – захватчиками земли. Они двигались на запад караванами фургонов, добирались до хорошего места, строили поселок, начинали осваивать земли. Они бойкотировали государственную продажу земель, и если кто-нибудь покупал землю, которую они уже заняли, скваттеры в лучшем случае его выгоняли. Колонисты представляли там, на Западе, главную силу.

Правительство было вынуждено идти на уступки: стало продавать землю небольшими участками за невысокую плату. Однако скваттеры заявляли, что земля “божья” и правительство на нее не имеет прав.

Правительству пришлось полностью капитулировать. В 1862 г. был принят Закон о земельных субсидиях, согласно которому каждый гражданин США мог получить практически бесплатно участок земли в 70 га при условии, что он будет ее использовать для ведения хозяйства. Такие участки были названы гомстедами.

Это и положило начало американскому пути развития капитализма в сельском хозяйстве. Американский путь – это путь развития фермерских хозяйств, но в отличие от Англии – без крупного землевладения бывших феодалов, без пережитков феодализма. Американский фермер имел существенное преимущество перед английским: часть доходов английского фермера уходила в виде арендной платы землевладельцу, американский же мог тратить эту часть на повышение технического уровня своего хозяйства.

Поэтому парк техники фермерского хозяйства быстро рос. Широко стали применяться сельскохозяйственные машины, причем здесь их было больше и они были лучше, чем в Европе, а также вводиться научные системы земледелия. В соответствии с Законом о земельных субсидиях в каждом штате от продажи земли был образован значительный капитал, на проценты с которого содержались сельскохозяйственные колледжи.

И во второй половине XIX в. из США в Европу хлынул поток дешевого хлеба, разоряя европейских хозяев. В истории это получило название мирового аграрного кризиса.

Кроме зерна, из Америки экспортировалось большое количество мяса, особенно свинины, в консервированном виде. Свиноводство развивалось в основном на Западе. Зерно оттуда вывозить было невыгодно: перевозка к портовым городам атлантического побережья настолько увеличивала его стоимость, что оно уже не могло конкурировать с зерном восточных штатов. Поэтому фермеры стояли перед выбором: либо перегонять зерно в спирт, либо заниматься свиноводством. Виски и мясо – товар дорогой, компактный, и перевозка такого товара ненамного повышала его стоимость. Свинину сначала коптили или солили в бочках, а потом научились готовить консервы. На изготовлении консервов вырос город Чикаго.

2.3. Особенности промышленного переворота

Промышленный переворот в Америке начался в конце XVIII в., но происходил в особых условиях.

Одно из таких условий – постоянный приток эмигрантов из разных стран Европы. Если бы не это обстоятельство, американская промышленность не имела бы рабочих. В Америке не происходило обезземеливания крестьян. Данную сторону первоначального накопления и заменяла эмиграция из Европы. Крестьяне в Европе теряли землю и потому приезжали в Америку.

Кроме того, эмигранты приносили сюда технический опыт своих стран. Соединенные Штаты стали местом, где сливались воедино технические достижения Европы.

Другим условием промышленного переворота был хронический недостаток рабочих, потому что рабочие постоянно уходили на запад, в фермеры.

Американцы не только быстро перенимали европейскую технику, но и сами подарили миру немало технических и технологических открытий: много изобретений родилось здесь, в Америке. Перечислим лишь некоторые из них: косилка, жатка, вулканизация каучука, револьверный станок, ротационная машина, бессемеровский процесс, трактор, швейная машина, пневматическая шина, турбина и т. д.

Как и в большинстве стран Европы, переворот в Америке начался с хлопчатобумажной промышленности. В 90-х годах XVIII в. английский рабочий Слейтер, приехав в Америку, по памяти восстановил чертеж ватерной машины – одной из первых прядильных машин. В эти же годы американский учитель Уитни изобрел хлопкоочистительную машину. Тем самым местная хлопчатобумажная промышленность сразу получила достаточно дешевое сырье. К середине XIX в. переворот в хлопчатобумажной промышленности США был закончен, и США по производству хлопчатобумажных тканей вышли на 2-е место в мире после Англии.

Успешно в США развивалось и машиностроение. При этом особое место там занимало сельскохозяйственное машиностроение: масса фермерских хозяйств представляла обширный рынок сбыта для этой отрасли, которого не могло быть ни в одной из европейских стран. На международных выставках 50-х годов американские жатки и молотилки оказывались в 2–3 раза производительнее европейских.

Особенно важным для США был переворот на транспорте: связать отдельные части огромной территории, хозяйственно освоить земли Дальнего Запада стало возможно только с помощью железных дорог и пароходов. В 1807 г. начал ходить по реке Гудзон пароход Роберта Фултона. К середине XIX в. переворот на транспорте был завершен: все грузы водным путем перевозились пароходами, а по длине железных дорог США заняли 1-е место в мире.

И все же в середине XIX в. США еще оставались преимущественно аграрной страной: в экономике преобладало сельское хозяйство, больше половины экспорта составлял хлопок и лишь 12–14 % промышленные товары.

2.4. Экономические причины и последствия Гражданской воины

Переворот в хлопчатобумажной промышленности оживил рабовладельческие плантации Юга. Дополнительно к табаку и больше, чем табак, теперь начали выращивать хлопчатник. Однако в 50-х годах XIX в. хозяйство плантаций стало испытывать серьезные трудности. Земля истощалась, потому что табак и хлопчатник – культуры, сильно истощающие почву, а применение передовой агротехники было несовместимо с рабовладением.

Поэтому плантаторы Юга устремились на Запад, на новые, еще не истощенные земли. Но на Запад одновременно двигались и свободные фермеры северных штатов. Вставал вопрос, кому достанутся эти земли – плантаторам-рабовладельцам или фермерам. И первые столкновения между Югом и Севером произошли там, на Западе. Когда образовывался новый штат и вставал вопрос, разрешать в нем рабовладение или нет, он нередко решался с оружием в руках.

Противоречие между Югом и Севером заключалось и в другом. Буржуазия Севера стремилась ликвидировать зависимость от Европы, развивать промышленность, а для этого защитить внутренний рынок страны высокими пошлинами на ввоз иностранных товаров. Плантаторы Юга были против. Они хотели без пошлин сбывать в Европу свои хлопок и табак и без пошлин, т. е. дешево, покупать европейские промышленные товары. Вопрос о пошлинах был, в сущности, вопросом о пути дальнейшего развития страны: или США будут развиваться как аграрный придаток Европы, рынок сбыта и источник сырья для нее, или станут самостоятельным индустриальным государством.

Были, конечно, и другие противоречия политического и этического характера. Аболиционисты, боровшиеся за свободу негров, о пошлинах не говорили.

Южане надеялись выиграть войну, считая, что другие страны заставят северян пойти на уступки, чтобы не лишаться поступления хлопка. Один из деятелей южан говорил перед началом войны: “Без единого пушечного выстрела и не обнажая меча, мы можем поставить на колени весь мир. Хлопок правит миром”. Конечно, это оказалась заблуждением. Сырье миром не правит. На Юге не было развитой промышленности и поэтому во время войны, когда экономические связи с Севером и другими странами прекратились, южане остались без промышленных товаров.

Война кончилась победой Севера. Рабовладение в южных штатах было ликвидировано. Негры получили свободу, но не землю. Они вынуждены были теперь арендовать землю у своих бывших хозяев, оставаясь, таким образом, в экономической зависимости от них.

Победа северян ускорила развитие промышленности. Этому способствовало и то обстоятельство, что на Калифорнийских золотых приисках в 50-х годах были найдены богатые месторождения золота. На этих приисках создавались огромные капиталы, которые потом инвестировались в промышленность.

С 1850 по 1870 г. промышленное производство США выросло в 4 раза. США вышли на 2-е место в мире после Англии.

Очевидно, главной причиной экономических успехов США было то, что капитализм развивался на “чистой почве”, без каких-либо пережитков феодализма. Частное предпринимательство, деловая инициатива ничем не ограничивались: государство было вынуждено уступить перед явно незаконными действиями скваттеров. К тому же все это происходило в условиях еще не освоенных богатств огромной страны.

2.5. Американский империализм

Если мировое промышленное производство с 1870 по 1913 гг. выросло в 5 раз, то промышленное производство США – в 8,6 раза. США выходят на 1-е место в мире по промышленному производству.

В американской промышленности в это время происходят структурные изменения: прежде ведущее место занимала легкая промышленность, теперь на 1-е место выдвигается тяжелая. Решающую роль в этом сыграли “новые” отрасли: электротехническая, нефтяная, резиновая, алюминиевая, автомобильная. Развитие этих отраслей было связано с достижениями науки и техники. Американская промышленность все еще испытывала недостаток рабочих, поэтому изобретательство, новая техника получили особенно благоприятную почву.

В результате серии изобретений Эдисона в области электротехники в 80-х годах XIX в. рождается знаменитая фирма Эдисона, которая в дальнейшем перерастает в крупнейшую электротехническую корпорацию “Дженерал электрик”. Электротехническая промышленность становится одной из ведущих отраслей промышленности в США.

Изобретение двигателя внутреннего сгорания было использовано предпринимателем Генри Фордом для организации серийного производства автомобилей. Фирма Форда за короткое время становится монополией – концерном Форда, а автомобильная промышленность США сразу занимает 1-е место в мире. В Англии в начале XX в. еще существовал закон, по которому перед каждым автомобилем должен был идти человек с красным флагом для охраны пешеходов. В США в это время было уже около 100 тыс. автомобилей.

Одной из первых монополий США стал основанный Рокфеллером нефтяной трест “Стандард Ойл”, который уже в 1880 г. перерабатывал свыше 90 % всей американской нефти. Рокфеллеру удалось договориться с железнодорожными компаниями о пониженной плате за перевозку грузов своего треста, что значительно облегчило ему конкуренцию с соперниками. А когда конкурирующие компании, чтобы спасти положение, стали сооружать трубопроводы, Рокфеллер нанимал головорезов, чтобы разрушать эти трубопроводы. Через некоторое время трест Рокфеллеров проникает в другие страны, организуя добычу и переработку нефти в Мексике, Венесуэле, Румынии.

Морганы, согласно семейным преданиям, были наследниками знаменитого корсара. В начале XX в. они основали “Стальной трест”, который занял господствующее положение в черной металлургии США. Он контролировал 75 % запасов железной руды США и выпускал половину металлургической продукции.

Тресты появились и в других отраслях промышленности, возникли “короли” вагонов, мясных консервов и т. д. В начале XX в. они уже давали 40 % промышленной продукции страны.

Монополии взвинчивали цены на продукцию, разоряли мелких промышленников, а все это восстанавливало против них общественное мнение страны.

Традиционной для Америки была доктрина спонтанного развития хозяйства: экономическое развитие есть свободная борьба сил, от которой государство должно стоять в стороне. Теперь же эта традиционная точка зрения встречала сильных противников, считавших, что “непременным условием человеческого прогресса” являются государственные законы, которые должны ограничивать предпринимательскую деятельность, не допускать монополий.

Под давлением общественного мнения в 1890 г. был принят “антитрестовский” Закон Шермана. Законом запрещались объединения, стеснявшие свободу конкуренции, т. е. формально запрещались монополии. Однако Закон Шермана был бессилен именно против трестов. Он предусматривал меры против “сговора” нескольких фирм на рынке, т. е. был направлен против монополий низшего порядка – картелей и синдикатов, а когда эти фирмы сливались в одну, т. е. возникал трест, закон не усматривал здесь сговора, да и не мог вмешиваться во внутренние дела фирм.

После Закона Шермана усиленное распространение получает новая форма монополий – холдинг-компании. Холдинг – это общество, которое держит портфель акций разных фирм, получает дивиденды и распределяет их между пайщиками. Естественно, как предприятие-акционер холдинг-компания посылает в эти фирмы своих директоров, контролирует их деятельность. Но перед лицом закона холдинг – не монополия: общество владеет только акциями и в качестве акционера, безусловно, имеет право контролировать те фирмы, в которые вложены ее капиталы.

Неожиданностью было то, что от Закона Шермана стали страдать профсоюзы. По формальному смыслу закона профсоюз – это объединение рабочих, направленное против конкуренции на рынке труда, рынке продажи рабочей силы.

Параллельно с концентрацией промышленности и образованием монополий идет концентрация банков и образование финансовых групп. К началу Первой мировой войны во главе двух крупнейших в Америке банков стояли уже знакомые нам капиталисты Морган и Рокфеллер и их банки контролировали третью часть национальных богатств страны. В подчинении банков находились промышленные монополии и целые отрасли промышленности.

В состав финансовой группы Морганов входили “Стальной трест”, компания “Дженерал электрик”, Пульмановская компания по производству вагонов, 21 железная дорога, 3 страховых компании и т. д. Финансовая группа Рокфеллера была более узкой по составу – сюда входили в основном нефтяные корпорации.

Продолжало в этот период успешно развиваться и сельскохозяйственное производство. США выдвинулись на 1-е место в мире по производству и экспорту зерна, стали основным поставщиком сельскохозяйственных продуктов для Европы. Но в разных районах страны сельское хозяйство развивалось неодинаково.

Главный промышленный район США – промышленный Север – был одновременно районом наиболее развитого сельского хозяйства. Здесь производилось 60 % сельскохозяйственной продукции страны. Города и промышленные центры предъявляли повышенный спрос на продукты питания, поэтому сельское хозяйство оказывалось очень доходным, а свободных земель уже не было, поэтому увеличивать производство можно было только путем интенсификации, т. е. повышением технического уровня и урожайности с той же площади.

На бывшем рабовладельческом Юге основная часть земли осталась в собственности прежних крупных землевладельцев. Они, как правило, сдавали землю мелким арендаторам, причем нередко применялись примитивные формы аренды, типа издольщины, когда арендатор должен был отдавать владельцу земли часть урожая. Естественно, технический уровень сельского хозяйства здесь был значительно ниже.

На Дальнем Западе еще продолжалась колонизация. Край был сравнительно мало населенным, и сельское хозяйство было преимущественно экстенсивным: поскольку земли было много, фермеры не старались получить максимум продукции с площади, а увеличивали производство за счет расширения площадей.

Таким образом, не вся еще территория страны была полностью хозяйственно освоена. Продолжался процесс внутренней колонизации страны. Поэтому вывоз капитала из США был небольшим, преобладал ввоз. Если американские капиталовложения за границей к началу Первой мировой войны составляли около 3 млрд. долл., то иностранные капиталовложения в США – около 6 млрд. А это значит, что США еще не очень нуждались в колониях. Тем не менее, в соответствии с общей тенденцией в конце XIX в. США начинают колониальную экспансию. Однако колониальная политика США имела особенности, отличавшие ее от колониальной экспансии европейских стран.

Во-первых, слаборазвитые страны, потенциальные колонии, находились рядом, на своем континенте, не надо было ехать за океан. И США берут на вооружение доктрину – “Америка для американцев”. Вначале эта доктрина была лозунгом борьбы народов Латинской Америки против европейского колониализма. Под этим лозунгом эти народы освобождались от колониальной зависимости. Потом, когда европейских колоний в Америке почти не осталось, смысл доктрины изменился. США, опираясь на нее, не допускали проникновения европейских капиталов в страны Латинской Америки, резервируя их для своей колониальной деятельности.

Во-вторых, колониальная экспансия США с самого начала приобрела черты неоколониализма. США не объявляют страны Латинской Америки своими колониями. Формально они остаются суверенными государствами. Но пользуясь экономической слабостью этих стран, капиталисты США ввозят туда свои капиталы и эксплуатируют национальные богатства. Если же правительство той или иной страны пытается выйти из-под контроля янки, США, пользуясь своим влиянием, организуют государственный переворот. Так была устроена, например, “революция” в Панаме ради захвата Панамского канала.

В-третьих, в странах Старого Света США пропагандируют принцип “открытых дверей”, т. е. равных возможностей для капиталистов всех стран. США против колониализма, они за соревнование капиталов в слаборазвитых государствах. И это позволяет им проникать в слаборазвитые страны Азии.

Период 1914–1990 гг. еще недавно было принято называть периодом общего кризиса капитализма. Но термин “общий кризис капитализма” не соответствует реальностям нашего времени, и от него придется отказаться.

Может быть, следует говорить о периоде “развитого” империализма (поскольку мы перед этим творили о переходе к империализму)? Один из признаков империализма – колониальные империи – прекратил существование после Второй мировой войны. Второй признак – монополии. Но современные корпорации, как мы дальше узнаем, не являются монополиями в прежнем смысле этого слова. Они уже не монополизируют производство какого-то товара, да в условиях интеграции и мирового рынка это и невозможно. Следовательно, нынешнюю экономическую систему уже нельзя назвать империализмом.

Эта система не соответствует даже традиционным определениям капитализма. Появился новый фактор, который стал определяющим в развитии современного хозяйства: государство стало управлять ходом этого развития, планировать его. Капитал, овеществленный в средствах производства, в машинах, перестал играть решающую роль в экономике, обеспечивая господство его владельцам. Уже не владельцы капитала, не акционеры решают судьбу хозяйства, а менеджеры, управляющие. Главную роль стали играть не машины, а “мягкий товар” – мозги. В прежнем виде частная собственность на средства производства сохранилась лишь у фермеров да владельцев мелких торговых и промышленных заведений. Собственность же корпораций с миллионами акционеров, причем роль главных акционеров играют банки (а у них – свои акционеры), вряд ли можно назвать частной. Тем более не является частной государственная собственность, охватывающая до половины и больше экономического потенциала страны.

Мы не будем давать названия этому новому состоянию хозяйства, отметим только, что хозяйство современного “капиталистического” мира не вполне соответствует классическому определению капитализма.

2.6. Промышленный подъем 20-х годов и кризис 1929–1933 гг.

Первая мировая война, подорвав хозяйства европейских стран, выдвинула США на роль лидера капиталистического мира. Воюющим странам были нужны разнообразные товары, которые уже не производила их промышленность, переведенная на военные рельсы. Эти товары можно было купить у единственной большой индустриальной невоюющей страны – у США. За годы войны экспорт американских товаров вырос в 1,5 раза. Правда промышленное производство увеличилось значительно меньше – всего только на 20 %.

Война требовала огромных затрат. Занять необходимые деньги можно было у США. В результате за годы войны США превратились из должника европейских стран в их кредитора.

Благоприятные условия сохранились для США и в послевоенные годы. Разоренная Европа нуждалась в продовольствии, промышленных товарах, в оборудовании для восстановления своей промышленности.

Население США в 1920 г. составляло 6 % населения Земли, но здесь производилась почти половина мировой промышленной продукции, в том числе 85 % автомобилей, 66 % нефтепродуктов, больше половины чугуна и стали. Такой взлет кружил головы американским политикам. “Нам предстоит серьезно финансировать мир, – говорил президент Вильсон, – а дающий деньги должен понимать мир и руководить им”.

В 1920–1921 гг. американская экономика пережила небольшой спад, после которого начался промышленный подъем 20-х годов, получивший название эпохи “просперити” (процветания). Особенно высокими темпами в эти годы развивалась автомобильная промышленность, которая давала работу и другим отраслям, потому что для автомобилей были нужны металл, резина, бензин.

Именно на это время приходилась всеобщая “автомобилизация” населения, когда автомобиль становился почти обязательной принадлежностью каждой семьи.

В связи с этим средние слои населения Америки переселяются в пригородные дома. Пригородный дом и автомобиль становятся стандартом американского образа жизни.

Однако этот подъем имел и существенные недостатки. Во-первых, за 9 лет подъема, с 1921 по 1929 г., производство выросло всего только на 26 %. Во-вторых, и это главное, в период подъема сохранялись недогрузка производственных мощностей и массовая безработица, т. е. такие явления, которые прежде были показателями кризиса. Недогрузка производственных мощностей составляла 19 %, а безработных было около 2 млн. человек.

Действительно высокими темпами в годы подъема росли так называемые “новые” отрасли – автомобильная, авиационная, резиновая, алюминиевая, радио– и электропромышленность, “старые” же отрасли – металлургическая, угольная, текстильная – испытывали застой. Именно в этих отраслях наблюдались и недогрузка производственных мощностей, и безработица. Связано это было с техническим прогрессом. Каменный уголь как вид топлива уходил в прошлое вместе с паровыми двигателями. Двигатели внутреннего сгорания требовали жидкого топлива, масса черного металла требовалась для массивных паровых двигателей, для строительства железных дорог, а новая техника требовала больше цветных сплавов. Сокращался рынок сбыта для текстильной промышленности, потому что именно эта промышленность в колониях и слаборазвитых странах стала развиваться в первую очередь. Короче говоря, после Первой мировой войны усилилась неравномерность развития различных отраслей промышленности.

В 1929 г. начался самый сильный в истории капитализма мировой экономический кризис. Начался он в США, и промышленное производство здесь сократилось вдвое. Число безработных увеличилось до 17 млн. человек. Тысячи семей оказались безработными и выброшенными на улицу. На окраинах городов выросли “гуверовские городки” (по имени президента) из лачуг, построенных из старых ящиков. У тех, кто остался на работе, заработная плата снизилась на 35–50 %.

Доходы фермеров в связи с падением цен на сельскохозяйственные продукты уменьшились вдвое. Цены на эти продукты упали больше, чем на промышленные товары: в промышленности монополии принимали меры против падения цен. Пятая часть американских фермеров разорилась. Они бросали свои земли и уходили в города, пополняя армию безработных.

Правительство, чтобы остановить падение цен на сельскохозяйственные продукты, организовало их скупку и уничтожение. Были уничтожены миллионы тонн зерна, кофе, сахара, риса. Было подсчитано, что из-за дешевизны пшеницы ее выгодней использовать в качестве топлива, чем топливные брикеты. И некоторые школы и правительственные учреждения стали отапливать пшеницей. Поскольку запасов хлопка из урожаев прошлых лет было достаточно, чтобы полностью удовлетворить мировой спрос, посевы хлопчатника были перепаханы. Было переработано на удобрения 6 млн. свиней.

В годы кризиса обанкротилось 40 % банков Америки. Вкладчики, чтобы сохранить свои деньги, стали спешно забирать из банков вклады. Естественно, это ускоряло банкротства. Чтобы остановить этот процесс, президент США объявил банки закрытыми. Последовало распоряжение сдать все золото, которое было у людей, в банки. За утайку золота полагалось наказание – 10 лет тюрьмы. Была проведена девальвация доллара: его золотое содержание было понижено на 40 %.

2.7. «Новый курс» Рузвельта

Кризис был столь масштабным, катастрофическим, что экономисты заговорили о конце капитализма, о том, что в прежнем виде капиталистическая экономика не может продолжать существование. В это время рождаются новые экономические теории, рецепты спасения и перестройки хозяйства. Наиболее важной, пожалуй, стала из них теория английского экономиста Дж. М. Кейнса. Его учение и послужило теоретической основой того, что мы называем государственно-монополистическим капитализмом. Нам необходимо уточнить это понятие. Нередко государственно-монополистический капитализм трактовался как слияние монополий с государством, т. е. такое положение, когда монополии контролируют, держат в своих руках государственную власть.

Очевидно, сущность государственно-монополистического капитализма заключается в другом. Государство начинает регулировать хозяйственное развитие, управлять им, организует программирование экономики, т. е. приобретет функции, которых прежде капиталистическое государство не имело. Поэтому правильней говорить не о государственно-монополистическом капитализме, а о государственном регулировании экономики. Почему происходит переход к государственному регулированию? Потому что оно позволяет избежать кризисов.

Как это происходило в США? Новый президент США Франклин Д. Рузвельт провозгласил систему мер оздоровления экономики – так называемый “новый курс”.

При правительстве была создана NIRA (National Industrial Recovery Administration) – Национальная администрация по восстановлению промышленности. Во главе ее встал “мозговой трест” – совет из крупнейших экономистов и промышленников. NIRA и стала осуществлять государственное регулирование хозяйства.

Промышленность была разделена на 17 отраслевых групп. Во главе каждой группы был поставлен свой орган и для каждой группы были введены свои правила – “кодексы честной конкуренции”. “Кодексы” устанавливали объем производства, цены и т. д. Иными словами, они ставили производство в определенные рамки, исходя из емкости рынка сбыта, т. е. с таким расчетом, чтобы не производить продукции больше, чем может поглотить рынок.

Кроме того, в рамках курса Рузвельта были начаты большие государственные работы, на которые было ассигновано свыше 3 млрд. долл., – строительство новых дорог, аэродромов, школ, больниц и других сооружений в основном в сфере инфраструктуры. Для реализации намеченных планов было построено 2,5 тыс. палаточных лагерей, куда и собирали безработных.

Эти работы уменьшали безработицу и увеличивали рынок сбыта, потому что бывшие безработные теперь получали зарплату и покупали товары, да и для самих работ необходимы были стройматериалы, строительные механизмы и многое другое. Таким образом, эти работы поглощали товары с рынка, не производя товаров, и это рассасывало кризис.

Соответствующие меры были приняты и в сельском хозяйстве. Государство стало скупать земли у фермеров, оставляя эту купленную землю как пустошь, без использования, стало выплачивать премии за сокращение поголовья скота, за сокращение продукции, т. е. старалось сократить объем сельскохозяйственного производства, привести его в соответствие с возможностями сбыта.

Такое государственное регулирование было необычным для старого капитализма и воспринималось как нечто некапиталистическое. Писатель Герберт Уэллс писал: “Мне кажется, что в Соединенных Штатах речь идет о глубокой реорганизации, о создании планового, т. е. социалистического, хозяйства”. Так думал, однако, не только Уэллс. Поскольку реформы “нового курса” ограничивали свободу предпринимательства, Верховный суд США признал политику Рузвельта противоречащей конституции, и в 1934 г. большинство мероприятий “нового курса” было запрещено.

После окончания кризиса подъем был довольно слабым. В 1937 г. начался новый кризис. Промышленное производство упало на 36 %, число безработных выросло до 10,5 млн. Выход из этого кризиса был связан уже с началом Второй мировой войны.

2.8. Экономика США в период Второй мировой войны и после нее

В годы Второй мировой войны для США повторилась ситуация Первой. Военные действия проходили в Европе, ее хозяйство разрушалось. В войну США вступили позже других стран, но и после этого не испытали ее разрушительного действия: на территории США военные действия не велись. Людские потери на территории США составили 6 человек, погибших от взрыва бомбы, запущенной из Японии на воздушном шаре. Согласно проведенным обследованиям, американское население в годы войны одевалось и питалось лучше, чем в довоенные годы.

Вклад США в победу над Германией был преимущественно материальным. 46 млрд. долл. составили поставки по ленд-лизу, т. е. передача участникам войны против Германии различных военных материалов. Это не было подарком. Президент Трумэн справедливо отмечал: “Деньги, истраченные на ленд-лиз, безусловно, спасли множество американских жизней. Каждый русский, английский или австралийский солдат, который получал снаряжение по ленд-лизу и шел в бой, пропорционально сокращал военные опасности для нашей собственной молодежи”.

Но ленд-лиз был выгоден не только этим. Чтобы отправить снаряжение союзникам, оно закупалось у американских корпораций; ленд-лиз вызвал экономическое оживление, увеличение занятости, новые доходы, новое строительство. В годы войны увеличился вес государства. Военные промышленные предприятия строило тогда государство. Было построено 2,5 тыс. новых заводов, оснащенных передовой техникой. После войны эти предприятия были проданы монополиям, причем продавались они в 3–5 раз дешевле, чем обошлись государству.

Естественно, что в этих условиях война обеспечила новый скачок в экономическом развитии США. Промышленное производство выросло с 1938 по 1948 г. более чем в 2 раза. Для сравнения отметим, что за период между войнами, т. е. за 20 лет мирного развития, производство выросло только на 38 %. Выросла и доля США в мировом производстве. Если перед войной США давали 40 % мировой капиталистической промышленной продукции, то к концу войны – 62 %.

С 1938 по 1990 г. промышленное производство США выросло в 10,1 раза, тогда как производство индустриальных капиталистических стран в целом – только в 8,5 раза. Но это не значит, что за послевоенный период промышленность США росла опережающими темпами. Иллюзия опережающих темпов получается потому, что у США, в отличие от европейских стран и Японии, не было перерыва в развитии, связанного со Второй мировой войной. Европейские страны только в 1948 г. восстановили довоенный уровень производства. А промышленность США именно в это время росла ускоренными темпами. С 1938 по 1990 г. промышленное производство индустриальных капиталистических стран выросло в 5,7 раза, а производство США – только в 4,6 раза, с 1971 по 1990 г., т. е. за 20 лет, производство индустриальных стран выросло на 76 %, а США – на 24 %. Если к концу войны доля США в производстве индустриальных капиталистических стран составила, как уже сказано, 62 %, то к началу 80-х годов – только 35 %.

Правда, США сохраняют 1-е место в мире по основным экономическим показателям. Огромная территория и масштабы хозяйства, международные связи американских корпораций обеспечивают американской промышленности определенные преимущества. Американские корпорации крупней европейских или японских. Например, в 60-х годах прибыль только одной американской корпорации “Дженерал моторс” была больше совокупной прибыли 30 крупнейших европейских компаний.

А в условиях научно-технической революции от абсолютных размеров прибыли зависит успех дела. Решающим фактором развития стали научные исследования, а содержать собственные научно-исследовательские институты за счет отчислений от прибыли может только очень крупная фирма. Американские корпорации за счет прибыли могут вести собственные исследования, европейские – практически нет. Здесь количество переходит в качество.

За послевоенное время американское хозяйство испытало девять кризисов, или, как теперь принято говорить, спадов. Но послевоенные кризисы намного слабее, чем довоенные; производство сокращается не на 30–50 %, а только на 5—10 %. Это действие государственного регулирования хозяйства, о котором речь пойдет позже. В промежутках между спадами сохраняется недогрузка производственных мощностей и безработица. Недогрузка производственных мощностей США в 80-х годах составляла 20 %, безработица – 7 %.

Неравномерность развития разных отраслей промышленности увеличилась, и теперь все в большей степени общие спады дополняются “структурными” кризисами, когда отдельные отрасли испытывают застой в период общего подъема. В таком положении чаще всего оказываются “старые” отрасли – особенно угольная и металлургическая промышленность.

С начала века монополии существенно изменились. Во-первых, в большинстве случаев они перестали быть монополиями в прежнем смысле слова. Они обычно уже не монополизируют производство какого-то товара, да это практически стало и невозможно в условиях мирового рынка. Как правило, в отрасли действует несколько корпораций, конкурирующих между собой. Идет процесс диверсификации – перехода к многоотраслевым корпорациям – конгломератам. В условиях неравномерности развития отраслей стало рискованно опираться на одну отрасль. Корпорации стремятся включать в свой состав несколько отраслей, чтобы в трудное время переключать силы на наиболее перспективные.

Во-вторых, в условиях интеграции, усиления международных связей крупнейшие корпорации все более становятся транснациональными. Как правило, крупная корпорация имеет много филиалов, дочерних компаний в разных странах. Это облегчает сбыт продукции за границей, позволяет использовать ресурсы и благоприятные возможности, имеющиеся в той или иной стране. Например, в слаборазвитую страну переносятся трудоемкие, простейшие операции, чтобы использовать дешевую местную рабочую силу.

В-третьих, в большинстве случаев корпорации и финансовые группы потеряли семейный характер, т. е. во главе группы стоят многие акционеры, а не представители одной семьи. А общее число акционеров крупной корпорации доходит до миллионов: администрация усиленно распространяет акции среди работников.

В-четвертых, самые большие доходы теперь имеют не капиталисты, не владельцы капитала, акционеры, а управляющие, менеджеры, в руках которых и сосредоточено управление корпорациями. Из десяти крупнейших промышленных корпораций мира – 8 американских, из 10 крупнейших банков мира – только 2 американских.

Крупнейшей финансовой группой мира остается группа Морганов, точнее, их преемники, потому что группа потеряла семейный характер. Во главе группы стоит уже не один, а целых пять банков, интересы которых переплетены. Следует оговориться, что понятие финансовой группы стало довольно расплывчатым, и мы не можем сказать точно, входит ли в состав группы Морганов крупнейший коммерческий банк мира “Сити корпорейшн”, хотя значительная часть капиталов группы сюда входит. Более того, группа участвует своими капиталами в корпорациях группы Рокфеллеров, а группа Рокфеллеров в свою очередь участвует своими капиталами в компаниях группы Морганов. Группа Морганов контролирует корпорации сталелитейной, автомобильной, электротехнической промышленности, железные дороги. Наиболее известные из этих корпораций – концерн “Дженерал моторс” – в прошлом крупнейшая в мире, а теперь вторая по мощности монополия, и компания “Дженерал электрик”.

После войны относительное могущество Морганов пошатнулось – их стали догонять другие. Дело в том, что основой их могущества было монопольное положение в черной металлургии и на железнодорожном транспорте, а теперь эти отрасли оказались в застое. Но Морганы быстро переключились на другие отрасли – электротехническую промышленность, приборостроение, производство конторского оборудования и проч., и восстановила прежнее положение.

2-е место в мире и в США по-прежнему занимает группа Рокфеллеров. В основном это банк “Чейз Манхэттен” и нефтяная промышленность. Главной корпорацией группы является “Экссон” (бывшая “Стандард Ойл”) – крупнейшая в мире промышленная корпорация. Но теперь в состав империи Рокфеллеров входят и другие отрасли, а своими капиталами группа участвует во многих компаниях и банках, которые совсем не являются составными частями этой империи.

Из остальных финансовых групп можно отметить Калифорнийскую, во главе которой стоит второй по величине банк капиталистического мира “Бэнк Америка Корпорейшн”. Карьера основателя этой группы Джанини началась со случайности. В 1906 г. на Сан-Франциско обрушилось стихийное бедствие – землетрясение и пожар. Маленький банк Джанини уцелел. Вокруг были развалины, среди которых высилось здание банка, на пороге которого молился хозяин. Банк стал пользоваться необыкновенной популярностью и пошел в гору. Джанини первым в Америке стал обслуживать но только фирмы, но и рядовых американцев. Это оказалось очень прибыльным делом, и с Джанини стали брать пример остальные.

Потом в состав империи Джанини вошли крупные самолетостроительные компании “Локхид” и “Дуглас”; Калифорнийская сельскохозяйственная корпорация, которая держит в своих руках предприятия по переработке сельскохозяйственных продуктов в Калифорнии, а тем самым калифорнийские фермеры через систему договоров о поставке и кредитов оказываются вплетены в хозяйство финансовой империи. В сфере интересов Калифорнийской группы – и значительная часть кинопромышленности Голливуда.

Группа Дюпонов – исключение. Она сохранила семейный характер: во главе ее стоит многочисленное семейство Дюпонов. Центром группы является не банк или другое финансовое учреждение, а химический трест “Дюпон де Немур”. Начали Дюпоны с производства пороха и оружия, а в настоящее время в состав группы входят фирмы разных отраслей промышленности, в частности авиационной, но главную роль играет химическая промышленность. “Дюпон де Немур” специализируется преимущественно на производстве синтетических материалов. Большинство названий этих материалов, например тканей – “нейлон”, “силон” и др., было придумало в этом тресте. Основой процветания треста являются достижения ученых, работающих в институтах и лабораториях, которые занимают 1-е место в корпорации и финансируются в первую очередь. Научным работникам предоставляется возможность проводить исследования по своему усмотрению, но если компания внедряет открытие ученого в производство, его автор получает определенную долю прибыли от реализации. Благодаря этому в компании постоянно рождаются новые материалы. Первые несколько лет после появления нового вида продукции трест, пользуясь монопольным положением в производстве, получает сверхприбыль. Затем секрет производства перестает быть таковым, аналогичную продукцию начинают выпускать другие фирмы, а Дюпоны достают из портфеля и запускают в производство новый проект. Предполагается, что у них в запасе еще много нереализованных проектов по выпуску новых видов.

Каким образом в послевоенный период американское государство регулирует экономическое развитие страны?

Ответ прост – в США, как и в других странах, существует государственный сектор хозяйства, т. е. хозяйственные объекты, принадлежащие государству. В состав этого сектора входит приблизительно четверть национальных богатств страны. Государству принадлежит часть инфраструктуры. Инфраструктура (почта, дороги, школы, больницы) – это отрасли, обслуживающие хозяйство и население, обеспечивающие уровень цивилизации. В состав государственного сектора входят также военные объекты и некоторые предприятия малорентабельных отраслей, куда частные инвесторы неохотно вкладывают средства. Но государственный сектор США – не главный инструмент государственного регулирования.

Государство регулирует хозяйственное развитие в основном через государственный бюджет. Раньше через бюджет проходила незначительная часть национального дохода. Теперь американское государство изымает в виде налогов и других поступлений и использует как государственный капитал около трети валового национального продукта. Использованием этих денег государство и регулирует экономическое развитие. Каким образом?

Во-первых, государственными заказами промышленным фирмам. По заказам государства работает свыше 20 % американской промышленности. Например, электронная промышленность загружена государственными заказами более чем на 60 %. Государственные заказы вызывают рост производства не только отрасли, их получившей, но и других: фирмы, выполняющие заказы, в свою очередь заказывают сырье, материалы, оборудование и т. д. фирмам других отраслей, а рабочие последних покупают товары.

Во-вторых, государственным строительством. Свыше 20 % нового строительства в США ведется государством на государственные средства. Не нужно повторять, какое это воздействие оказывает на хозяйство страны.

В-третьих, государство принимает на себя расходы по научным исследованиям. Около 60 % всех научных исследований в США проводится на средства государства.

Государство регулирует экономическое развитие не только тем, как оно тратит деньги, но и тем, как оно их получает, налогами. Например, широко практикуется стимулирование экономического роста уменьшением налогов с инвестиций. С той части прибыли, которая распределяется между акционерами и идет на личное потребление, берется довольно высокий налог, но очень низкий – с той части, которая вкладывается обратно в производство. Это побуждает фирмы увеличивать капиталовложения. Не берется налог с различных благотворительных фондов, что побуждает фирмы вкладывать деньги в сферы культуры и просвещения. И наоборот, сокращением государственных заказов, увеличением налогов государство могло бы вызвать снижение темпов промышленного роста. Но, как правило, в этом направлении государственная экономическая политика не проводится.

Дополнительным элементом государственного регулирования является ссудный процент. В США государство через Федеральную резервную систему (ФРС), т. е. через объединение банков, действующее под контролем государства, может увеличивать или уменьшать ссудный процент, делать деньги “дорогими” или “дешевыми”. Когда процент понижается, т. е. дается дешевый кредит, капиталисты стремятся воспользоваться дешевыми деньгами, берут ссуды в банках и вкладывают их в производство. Темпы роста увеличиваются. Повышается ссудный процент – понижаются темпы.

До конца 70-х годов задачей ФРС было стимулирование экономического роста, т. е. обеспечение дешевого кредита. Затем задача усложнилась. С нарастанием инфляции и для ее сдерживания ФРС была вынуждена повышать процент. Учетная ставка, которая прежде составляла 4–6 %, в начале 80-х годов поднялась до 20 %. Это вызвало огромный прилив капиталов в США из-за границы, и экономический рост в США в 80-х годах происходил в значительной степени за счет иностранных капиталов. Таким образом, и повышение процента оказалось выгодно Соединенным Штатам.

Характер и методы государственного регулирования со времени “нового курса” Рузвельта существенно изменились. Тогда государство сдерживало рост производства, ставило его в определенные рамки, чтобы не производилось товаров больше, чем может поглотить рынок сбыта, чтобы не было кризиса.

Теперь – наоборот: государство стимулирует рост производства, потому что в условиях научно-технической революции обеспечить соответствие спроса и предложения, производства и потребления товаров можно лишь при определенных темпах роста. Современную экономику иногда называют “велосипедной” – остановка в развитии грозит падением.

В заключение необходимо рассмотреть те изменения, которые начались в системе государственного экономического регулирования при президенте Рейгане. Эти изменения сначала в прессе называли “рейганомикой”, а позже они приобрели название неоконсервативной реформы государственного регулирования. Толчком к этой реформе стало обострение проблем государственного регулирования в 70-х годах.

Увеличение государственных расходов было эффективной антикризисной мерой, но вело к усилению инфляции. Вначале оставалась альтернатива – кризис или инфляция, альтернатива, позволяющая переносить упор на то или другое. Но затем кризисные явления и инфляция стали сливаться, так что кризис стал сопровождаться не уменьшением, а ростом цен. Система государственного регулирования заходила в тупик.

Администрация Рейгана решила ослабить государственное регулирование, вернувшись до некоторой степени к старым добрым временам рыночного регулирования. Это означало прежде всего сокращение налогов и государственных расходов, ослабление юридической регламентации бизнеса. Но сократить государственные расходы оказалось значительно сложнее, чем налоги. В частности, попытки уменьшить военные расходы столкнулись с сопротивлением военно-промышленного комплекса. Поэтому в наибольшей степени стали сокращаться расходы на социальные программы, на борьбу с бедностью, но это была сравнительно небольшая доля государственных затрат. В результате расходы стали превышать доходы, увеличивая дефицит бюджета, и государственный долг стремительно нарастал.

Следует подчеркнуть, что неоконсервативная реформа не означает отказа от государственного регулирования и полного возврата к свободным рыночным отношениям. Она переносит центр тяжести с прямого вмешательства государства в экономическую жизнь на косвенные, экономические методы, на денежно-кредитное регулирование.

3. Опыт экономического разбития Японии

3.1. Особенности японского феодализма

В этой главе речь пойдет об особенностях экономического развития стран Азии на примере Японии.

В период феодализма в Японии верховным собственником земли считался император (тенно, или микадо), а также его вассалы – князья (дайме). Япония делилась на феодальные княжества, причем каждое княжество было самостоятельным государством – имело свое войско, собирало пошлины на границах. Иными словами, в Японии была феодальная раздробленность.

Император лишь номинально считался главой Японии. Реальная власть была сосредоточена в руках сёгуна – военного правителя, или главнокомандующего. В XVII в. должность сёгуна захватили князья из рода Токугава, и поэтому период истории с XVII в. до буржуазной революции принято называть периодом сёгуната Токугава.

Верхушку японского общества составляли самураи – военнослужащие. Следует подчеркнуть, что в Японии, кроме самураев, к военной службе никто не допускался; представителям других сословий под страхом смерти запрещалось брать в руки оружие.

Европейские феодалы были военным сословием. Но самураи не были помещиками, не имели земельных владений с крестьянами. За службу они получали “рисовый паек” – натуральную плату рисом. Этот рис государство получало от крестьян в форме военного налога, т. е. налога на содержание самурайской армии. Если исходить из того, что в Японии все-таки был феодализм, этот налог можно рассматривать как “централизованную” ренту, поскольку за счет его и существовало правящее сословие. По закону в качестве налога крестьяне должны были отдавать 40 % урожая, но практически у них забиралось до 50–70 % урожая.

Поскольку не было помещиков, то не было и барщины. Но была государственная трудовая повинность, общественные работы, свойственные азиатскому способу производства: крестьяне строили каналы, дороги, перевозили различные грузы и т. д.

Население Японии делилось на четыре сословия: самураи, крестьяне, ремесленники и купцы. Переход из одного сословия в другое категорически был запрещен законом. Замкнутость сословий, характерная для феодализма вообще, здесь была доведена до такой степени, что закон диктовал пищу, одежду и быт каждого сословия. Например, крестьянам запрещалось есть рис, а носить они могли только одежду из хлопка и льна. Шелковую одежду могли носить только самураи. Перед самураями все остальные были бесправны. Самурай по закону мог убить простолюдина только для того, чтобы “испытать новое оружие”.

При этом сословия ремесленников и купцов занимали официально более низкое положение, чем крестьяне. Торговля и ремесло считались занятиями унизительными. Естественно, торговля и ремесло в связи с этим развивались медленно, и даже население городов состояло преимущественно из самураев. Так, в начале XVIII в. самураи составляли 3/4 горожан, а ремесленники и купцы – только 1/4.

Натуральность хозяйства, характерная для европейского феодализма, здесь закреплялась тем, что и налоги, и жалованье самураям были натуральными. И на рынке Японии широко практиковался натуральный обмен, причем в качестве мерила стоимости тоже использовался рис.

Разложение феодализма началось с конца XVII в. Оно проявлялось в разрушении сословной структуры и развитии ростовщичества. В Японии другие сферы предпринимательства давали слишком мало возможностей. Развитию внутренней торговли препятствовала крайняя узость внутреннего рынка, а внешняя была и вообще запрещена. А слабость торговли, отсутствие рынка тормозили развитие промышленности. В этих условиях ростовщичество получило гипертрофированно уродливое развитие. Прежде всего в кабалу к ростовщикам попадали крестьяне, которые незаконно закладывали в обеспечение долга земельные участки. Незаконно, потому что земля не была их собственностью. Когда крестьянин не мог вернуть долг с процентами, ростовщик, опять-таки в обход закона, становился владельцем его земли. Крестьянин продолжал вести на этой земле хозяйство, платить налог государству, но теперь он должен был платить арендную плату владельцу земли. Этих незаконных землевладельцев называли дзинуси. К середине XIX в. во владение дзинуси перешла 1/3 обрабатываемой земли, а третья часть крестьян оказалась в положении кабальных арендаторов.

Но в кабалу к ростовщикам попадали и самураи. К этому неизбежно вела натуральная форма их жалованья: для удовлетворения своих потребностей самураю нужны были деньги, а не только рис. Деньги можно было получить у ростовщиков. В XVIII в. появилась специальная гильдия ростовщиков, которые занимались скупкой у самураев их квитанций на рисовые пайки. По некоторым подсчетам, к середине XIX в. в руках ростовщиков оказалось уже 7/8 национального богатства Японии.

Конечно, при этом самое низшее сословие (а ростовщики относились к сословию купцов) фактически уже не занимало низшую ступеньку социальной лестницы. Пользуясь кабальной зависимостью феодалов, они нередко заставляли тех “усыновлять” себя и через усыновление сразу переходили в высшее сословие.

В то же время часть самураев потеряла службу и сословное положение. Поскольку самураи жили лучше других сословий, их доля в общей численности населения возрастала, всем уже не хватало места на службе, и часть самураев оказалась без работы. Такие “безработные” самураи (ронины) не получали рисового пайка, а жили в городах, занимаясь ремеслом и торговлей, что законом категорически запрещалось.

В этом несоответствии реальной жизни и закона и проявлялось разложение феодализма. Проникновению же капиталистических отношений в страну препятствовала политика насильственной изоляции Японии от остального мира, которую сёгуны проводили с XVII в. Целью этой политики было законсервировать существующий строй, не допустить иностранного влияния, которое может подорвать основы сложившихся отношений. Политика заключалась в том, что японцам запрещалось посещать другие страны и даже строить суда, пригодные для морских путешествий. Иностранным судам в японские гавани заходить не разрешалось. Исключение было сделано лишь для купцов Голландии и Китая, но ограниченное: в одну из гаваней Японии за год могли войти два голландских судна и нескольких китайских, причем торговать и даже контактировать иностранцы могли не с населением, а только с государственными чиновниками.

Изоляция тормозила не только проникновение в Японию капиталистических порядков, но тем самым и ее экономическое развитие. Результатом стал хозяйственный застой Японии с конца XVII в. до революции 1868 г. Более полутора веков посевная площадь, годовое производство риса и даже численность населения оставались на одном уровне.

Правда, в это время все же рождалось и делало первые шаги мануфактурное производство. Мануфактуры здесь возникали двумя путями.

В условиях натурального хозяйства крестьяне были вынуждены готовить ремесленные изделия у себя по домам. Со временем появлялся скупщик и рождалась рассеянная мануфактура, в основном по производству шелковых и хлопчатобумажных тканей. Некоторые князья организовывали фарфоровые и металлургические мануфактуры. Известно, что в таких мануфактурах работали в качестве рабочих даже самураи.

Япония вступила на путь развития капитализма тогда, когда мировой капитализм переходил уже на стадию империализма. Реформы, вводившие капиталистические порядки, были проведены в Япония только в 70-х годах XIX в.

3.2. Революция Мэйдзи

Толчком, который ускорил крушение порядков сёгуната, стал прорыв изоляции в 50-х годах XIX в. Прорыв совершили США. Им были нужны японские гавани как базы для китобойного флота и угольные базы для пароходов на пути в Азию. У берегов Японии появляется военная эскадра под командой коммодора Перри. Коммодор, угрожая артиллерийским обстрелом берега, потребовал от японского правительства открыть гавани для американских судов. Оно не могло сопротивляться, потому что Япония не имела военного флота. После этого пришлось открыть гавани и для других стран.

Этим дело не закончилось. Япония была вынуждена допустить почти беспошлинный ввоз иностранных товаров (ей было позволено устанавливать пошлину лишь в размере 5 % от цены товара). Усиленный приток фабричной продукции, естественно, стал препятствием развития собственной промышленности. В японских портах были созданы сеттельменты, поселки иностранцев, на которые не распространялась власть японского правительства.

Дополнительным ущербом для японской экономики стал усиленный вывоз из страны золота. В Японии, изолированной от мировых рынков, оно было втрое дешевле, чем в других странах. Здесь по официальному курсу золото считалось в 5 раз дороже серебра, тогда как во всем остальном мире – в 15. Иностранцы обменивали здесь серебро на золото и вывозили его из страны.

Прорыв изоляции показал бессилие правительства сёгуна и послужил толчком к революции.

Расстановка сил в этой буржуазной революции была необычной. Буржуазия не выступала в качестве главной силы как по причине своей малочисленности и слабости, так и потому, что ростовщический капитал паразитирует преимущественно на докапиталистических способах производства, а следовательно, не очень заинтересован в наступлении капитализма.

Против сёгуната в революции выступило по разным причинам большинство самураев. Одни справедливо считали сёгунов Токугава узурпаторами и боролись за возвращение власти императору. Другие считали необходимым свергнуть правительство, которое привело страну к катастрофе. Третьи, наиболее дальновидные, понимали, что без ликвидации режима сегуната, без буржуазных преобразований будет невозможно сохранить экономическую и политическую самостоятельность Японии.

Поэтому в революции против феодализма (если считать сложившиеся в Японии отношения феодальными) выступили сами феодалы – самураи в союзе с буржуазией, и буржуазия в этом союзе играла второстепенную роль. И революция получила необычную для буржуазных революций форму – форму реставрации законной монархии – власти микадо. В 1867–1868 гг. сёгун был свергнут, главой страны стал император Муцухито. Период его царствования назывался “Мэйдзи”, что в приблизительном переводе означает “просвещенная монархия”, и революция тоже получила название революции Мэйдзи.

Но, может быть, этот переворот и нельзя считать буржуазной революцией? Можно, потому что после вооруженного переворота были проведены явно буржуазные реформы.

1. Самурайское войско было заменено регулярной армией, которая комплектовалась на основе всеобщей воинской повинности. Офицерский корпус этой армии состоял из самураев, традиционных военных, но офицерами могла стать, конечно, только часть самураев. Рисовые пайки оставшимся не у дел самураям были заменены пенсиями, а в 1873 г. была проведена капитализация пенсий, т. е. выплата пенсий была прекращена, а вместо них единовременно выданы крупные суммы денег. Использованные как капитал, эти деньги должны были давать владельцам прибыль в размере прежних пенсий.

Часть полученных денег самураи использовали для покупки земли на льготных условиях (им из государственного фонда в это время продавали землю за полцены). Они вкладывали полученные капиталы в “национальные банки”, которые стали расти, как грибы, после революции. В 1880 г. 76 % капитала этих банков принадлежало самураям.

Но наиболее многочисленный низший слой самураев при этом потерял источник существования: полученные в компенсацию суммы денег были слишком малы, чтобы их можно было использовать как капитал.

2. Аграрная реформа 1872–1873 гг. ликвидировала государственную собственность на землю. Собственниками земли объявлялись теперь крестьяне, но в тех случаях, когда земля за долги крестьян перешла к новым помещикам (дзинуси), они и становились теперь собственниками земли, а крестьяне оставались их арендаторами. Таким образом помещики из “незаконных” стали законными собственниками трети пахотных земель в Японии.

При новых порядках крестьяне должны были платить налог государству не рисом, а деньгами. Это увеличило их зависимость от ростовщиков, потому что товарно-денежные отношения в японской деревне были еще слабо развиты. Чтобы получить деньги для уплаты налога, надо было продать рис – тому же ростовщику, который был и скупщиком, а чтобы заплатить налог вовремя, приходилось брать деньги в долг. Поэтому процесс ростовщического закабаления и обезземеливания крестьян ускорился. К началу Первой мировой войны в собственность помещиков перешло уже 45 % земли, а 70 % крестьян стали арендаторами и полуарендаторами.

Высокая арендная плата (около половины урожая) препятствовала образованию крупных капиталистических хозяйств: сдавать землю в аренду было выгоднее, чем вкладывать капитал и вести свое хозяйство. Поэтому дзинуси по-прежнему жили за счет арендной платы.

Крестьянские хозяйства были мелкими – в среднем на хозяйство приходился 1 га земли, а 70 % крестьян обрабатывали участки земли меньше гектара.

Техника сельского хозяйства оставалась на примитивном уровне. Земля обрабатывалась в основном вручную, мотыгой. Поскольку крестьяне по-прежнему имели крошечные наделы земли, преобладало грядковое земледелие, требовавшее огромных затрат ручного труда. Однако новые условия стимулировали рост производства, за 25 лет перед Первой мировой войной оно выросло вдвое. При этом производство основных культур (риса, сои, ячменя) увеличилось незначительно, зато ускоренными темпами росло производство чая и шелка – главных экспортных культур.

Принципиальное значение аграрной реформы заключалось в том, что была введена частная собственность на землю, а тем самым ликвидирована основа азиатского способа производства. Япония перешла на европейский путь развития.

3.3. Развитие промышленности

Началом промышленного переворота и индустриализации Японии следует считать 70-е годы XIX в., когда силами государства создается фабрично-заводская промышленность.

Первые десятилетия после революции частные капиталы в промышленность не шли. Процесс первоначального накопления в Японии не закончился, капиталов не хватало, поэтому ссудный процент был в несколько раз выше, чем в развитых капиталистических странах, использовать капитал в сфере кредита было достаточно выгодно. Поэтому государству пришлось самому заняться строительством заводов на средства казны. Оно приглашает европейских инженеров, выписывает европейскую технику и строит “образцовые” предприятия. “Образцовые” – потому, что они должны были служить образцом для частных предпринимателей.

Постепенно складываются условия для частного предпринимательства, и в 80-х годах государственные предприятия передаются в частные руки. Поскольку они передавались на очень льготных условиях, то их собственниками становятся люди, имевшие хорошие связи в правительственных кругах. Это были старые торгово-ростовщические дома и наиболее родовитые самураи.

Ход промышленного переворота тормозился избытком дешевой рабочей силы. Ее дешевизна уменьшала стимул к внедрению машин. Поэтому и к началу Первой мировой войны переворот в Японии не был закончен: 40 % предприятий оставалось еще на мануфактурной стадии, 60 % населения было занято в сельском хозяйстве, а экспортировала Япония в основном сельскохозяйственную продукцию – чай и шелк-сырец.

Традиции азиатского способа производства отражались и на отношениях, складывающихся в промышленности. Здесь сохранялись полуфеодальные методы эксплуатации и “патернализм”. В соответствии с традициями хозяин предприятия считался “отцом” и покровителем рабочих, контролировал все стороны их жизни, и на японских предприятиях практиковались физические наказания рабочих за проступки, связанные с производством. Естественно, такой порядок дополнительно понижал уровень заработной платы.

3.4. Особенности японского империализма

Япония вступила на путь капитализма тогда, когда мир уже переходил к империализму. Поэтому японский капитализм рождался сразу в империалистической форме, приобретал черты империализма. Империализм здесь возник до завершения промышленного переворота, при сохранении многих пережитков азиатского способа производства. Поэтому японский империализм принято относить к типу военно-феодального.

В чем же проявились особенности японского империализма как военно-феодального?

Во-первых, в особой форме монополий – дзайбацу. Это были не совсем монополии, потому что они возникли не в ходе конкурентной борьбы и концентрации производства, а при раздаче государственных предприятий в частные руки. Люди, имевшие хорошие связи, могли захватить целую группу предприятий. Вот такая группа предприятий в одних руках и называлась дзайбацу.

Дзайбацу представляли собой в основном конгломераты, состоящие из предприятий разных отраслей. 1-е место среди дзайбацу занимала компания Мицуи. В ее состав входили банк, текстильные, горные, торговые предприятия. На 2-м по значению месте находилась компания Мицубиси. В ее состав входили судоходные и судостроительные предприятия, угольные шахты.

Во-вторых, Япония начинает колониальную экспансию, когда сама еще находится в положении полуколонии и экономически колонии ей были не нужны. Промышленный переворот еще не закончился, и экспортировала Япония, как уже отмечалось, в основном сельскохозяйственную продукцию, которую не везут в колонии.

Но у власти в Японии находились самураи – военно-феодальная каста. Самурайское правительство испытывало давление со стороны массы разоренных при капитализации пенсий самураев, которые предполагали, что лишь война может поправить и укрепить их положение. Иначе говоря, Японии были нужны не рынки сбыта и источники сырья, а война и новые земли.

Япония не стала колонией. Неравноправные договоры, которые ставили Японию в положение полуколонии, были аннулированы в 90-х годах. Японию спасло соперничество держав на Дальнем Востоке. Объектом соперничества была не маленькая Япония, а большой Китай, но Япония была важной стратегической позицией на подступах к Китаю, и каждая из держав не могла допустить, чтобы эту позицию занял соперник. Используя это обстоятельство, Япония не только избежала участи колонии, но и сама постаралась участвовать в разделе Китая.

Уже в 90-х годах в результате войны с Китаем она отбирает у него Тайвань, Пескадорские острова и подчиняет своему влиянию Корею. В результате Русско-японской войны 1904–1905 гг. она получает Квантунскую область с Порт-Артуром, половину Сахалина, а еще через два года заключает с царским правительством договор о разделе Манчжурии на сферы влияния.

3.5. Милитаризация хозяйства накануне и в период Второй мировой войны

В Первой мировой войне Япония приняла участие на стороне Антанты. У нее не было особых противоречий с Германией, но на стороне Антанты действовать было выгоднее: у Германии на Дальнем Востоке не было вооруженных сил, но были колониальные владения, которые можно было захватить. Если же Япония выступила бы против Антанты, ей пришлось бы воевать против России.

Япония вступила в войну, ссылаясь на свой союзнический долг перед Англией. Договор с Англией у нее действительно был, но не обязывал Японию воевать на стороне Англии. Английское правительство, понимая, что участие Японии в войне ведет к захвату германских колоний, пыталось отговорить Японию, но безуспешно.

Так и получилось. Участие Японии в войне было номинальным, но соседние германские владения – концессию в Шандуне, а также Марианские, Каролинские и Маршалловы острова на Тихом океане – она успешно захватила.

Этим выгоды от войны не исчерпывались. Европейские державы в годы войны перестали везти свои товары на азиатские рынки, и Япония стала спешно осваивать эти рынки. Экспорт из Японии вырос в 3 раза, а промышленное производство – в 5 раз. Экспорт обеспечил приток золота в бедную Японию, и золотой запас Японии в годы войны вырос почти в 7 раз.

Но все закончилось с концом военной конъюнктуры. Европейские товары вернулись на азиатские рынки, и экспорт Японии сократился на 40 %, а из-за этого на 20 % упало промышленное производство. От кризиса 1920–1921 гг. Япония не могла оправиться много лет. Лишь в 1925 г. производство достигло уровня докризисного 1919 года, но в 1926–1927 гг. Японию охватил “промежуточный” кризис, которого не было в других странах. Четверть производственных мощностей застыла в бездействии, обанкротился ряд банков и торговых домов. Уже этот кризис стал первым толчком к милитаризации экономики. Он привел к власти реакционное правительство генерала Танака, и в 1927 г. появился “Меморандум Танака” – стратегический план установления мирового господства. Этим планом намечалось захватить сначала Китай и советский Дальний Восток, затем всю Азию, Европу и разгромом США завершить покорение мира.

Через год после “промежуточного” кризиса, в 1929 г. начался новый, мировой. Производство снова упало на 40 %, начались крахи банков и промышленных компаний.

Таким образом, весь период от конца Первой мировой войны до 30-х годов Япония непрерывно переживала кризисы и депрессии. Ее экономика была слишком слабой для нормального развития в мирных условиях. Внутренний рынок был крайне узким из-за нищенской заработной платы большинства населения и полунатуральных мелких крестьянских хозяйств, а на внешнем рынке японские товары из-за низкого уровня производительных сил были неконкурентоспособны. Они имели репутацию “дешевых, но дрянных”.

В сельском хозяйстве сохранялись те же отношения, что и до Первой мировой войны. Больше половины земли находилось в собственности помещиков, которые сами хозяйством не занимались, а сдавали землю в аренду. В основном это были “отсутствующие помещики”, которые даже и жили не в деревне, а в городе и связь которых с землей выражалась лишь в получении арендной платы. Арендная плата составляла 50–60 % урожая. Средний размер крестьянских хозяйств был меньше 1 га. По-прежнему в сельском хозяйстве господствовала мотыга – 80 % крестьян не имело рабочего скота.

Выход из экономического кризиса японское правительство видело в милитаризации и агрессии. В 1931 г. японские войска захватом Манчжурии начинают “необъявленную” войну против Китая, а в 1937 г. “необъявленная” война перерастает в открытую, объявленную. Уже в 1932 г. военные расходы составили треть государственного бюджета, а в 1938 г. выросли до 70 %. В 1938 г. был принят Закон “О всеобщей мобилизации нации”, который предоставил правительству неограниченное право контроля над хозяйством страны.

Милитаризация досрочно вывела японскую промышленность из кризиса. К 1936 г. промышленное производство возросло на 70 % по сравнению с уровнем 1929 г., в том числе выпуск продукции тяжелой промышленности – в 2,6 раза. В эти годы тяжелая промышленность обгоняет легкую и дает больше половины общего количества промышленной продукции.

Но в 30-х годах высокими темпами росла и легкая промышленность. Дело в том, что Япония почти лишена стратегического сырья – железной руды, нефти и т. п. Это сырье приходилось покупать за границей. Но чтобы покупать, надо иметь деньги, валюту, а чтобы иметь деньги, надо экспортировать свои товары. Экспортировать Япония могла лишь продукцию легкой промышленности, в основном текстиль. Чтобы увеличить экспорт текстиля, надо было отвоевать рынки у других стран, а для этого – продать дешевле. И Япония стала практиковать социальный демпинг. Демпинг – продажа товаров за границей по пониженным ценам, чтобы потеснить конкурентов, а социальный – потому что дешевизна японских товаров обеспечивалась дешевизной труда. В Японии увеличивается норма эксплуатации рабочих с использованием полуфеодальных методов и государственного принуждения; вырабатываются действительно очень дешевые ткани, и, экспортируя их, Япония вытесняет с восточных рынков Англию. По производству искусственного шелка в 30-х годах Япония даже выходит на 1-е место в мире.

Экономическая экспансия в “страны Южных морей”, т. е. Юго-Восточной Азии, заключалась не только в усилении экспорта. Япония начала эксплуатировать источники стратегического сырья: завела каучуковые плантации, начала добычу нефти и медной руды.

В 30-х годах в Японии был установлен фашистский режим. Как и в Германии, в экономике он означал крайнее усиление государственного регулирования хозяйства. Часть мелких и средних предприятий была ликвидирована, а остальные объединены в “контрольные ассоциации”, которые действовали под контролем государственных органов. Государство распределяло через эти органы рабочую силу, ресурсы, кредиты. Рабочие были прикреплены к предприятиям, лишены выходных дней, а продолжительность рабочего дня иногда увеличивалась до 15 ч.

Усиление государственного регулирования означало усиление дзайбацу, потому что их верхушка заняла руководящее положение в “контрольных ассоциациях”. В это время особенно укрепляется “большая четверка” дзайбацу: “Мицуи”, “Мицубиси”, “Симумото”, “Ясуд”. Только нужно учесть, что теперь дзайбацу стали не просто компаниями. Они переросли в финансовые группы особой структуры. Во главе каждой группы стояла холдинг-компания (“мотикабу кайся”), основная часть акций которого принадлежала семье главы группы. Отсюда исходили все распоряжения входящим в состав группы банкам, торговым, транспортным и промышленным компаниям.

В декабре 1941 г. внезапным нападением на американскую базу в Перл-Харборе и уничтожением основных сил американского тихоокеанского флота Япония включилась во Вторую мировую войну. До весны 1942 г. японские вооруженные силы захватили страны Юго-Восточной Азии, находившиеся до этого в состоянии “мирного сосуществования”.

Впрочем, на этом успехи и закончились. Поражение Японии в войне было предопределено экономическими факторами. Несмотря на крайнюю степень милитаризации экономики, военно-промышленный потенциал Японии был низким. Это определялось отсутствием большинства видов стратегического сырья и в общем-то слабым развитием тяжелой промышленности. Достаточно сказать, что станкостроение Японии покрывало только четверть потребностей страны. Тотальная милитаризация могла обеспечить первый стремительный натиск вооруженных сил, а затем началось падение. Промышленное производство стало сокращаться с 1943 г. Чтобы остановить спад военного производства, руководству страны пришлось пойти на “самопоедание” промышленности: ткацкие станки и другое оборудование легкой промышленности отправляли для переплавки на сталь. С недостатком военной техники было связано и появление камикадзе – летчиков и моряков – смертников: люди стоили дешевле машин.

3.6. Послевоенные преобразования

После войны в оккупированной американскими войсками Японии проводятся реформы, которые должны были ликвидировать милитаристско-фашистские порядки. Важнейшими в экономическом отношении были две реформы.

Первая. В 1945 г. был издан закон о ликвидации дзайбацу. Однако и теперь среди ведущих финансовых групп Японии остаются “Мицуи”, “Мицубиси”, “Сумимото”. Почему?

Закон о ликвидации дзайбацу подготовил Ясуда – глава одной из групп. Затем этот проект был одобрен остальными и только после этого был принят государством. Этим законом были ликвидированы головные холдинг-компании групп. В результате функции руководства группами перешли к банкам. Дело в том, что в составе каждой дзайбацу был и банк, который и назывался так же, как группа в целом (Банк Мицуи, Банк Мицубиси и т. д.). Правда, эти банки теперь были переименованы, но потом восстановили свои прежние названия. За исключением Банка Ясуда, который сохранил новое название – Фудзи, по названию священной горы японцев. Группы при этом утратили семейный характер: банки не были в такой семейной собственности, как холдинги. Впрочем, потеря семейного характера финансовыми группами – общая закономерность, так что рано или поздно это должно было случиться и с финансовыми группами Японии.

Кроме того, ведущие промышленные компании по закону 1945 г. были “разукрупнены”, как и в Германии. Но в дальнейшем с ними произошло то же, что и с разукрупненными концернами ФРГ – путем слияний они стали восстанавливаться в прежнем объеме.

До 70-х годов “большая четверка” сохраняла господствующее положение в японской экономике. Потом на ведущие места выдвинулись две новые группы “Дайити” и “Санва”, и теперь уже “большая шестерка” господствует в хозяйстве Японии.

Было бы неверно называть японские финансовые группы дзайбацу, но они имеют существенные особенности, отличающие их от европейских и американских. Промышленные компании не должны заботиться о финансировании производства за счет своей прибыли: финансированием, инвестициями занимается банк, возглавляющий группу. Естественно, банк имеет больше возможностей для массированных инвестиций. Промышленные компании не должны заботиться и о сбыте продукции, о завоевании рынков: этим занимаются торговые компании, которые есть в составе каждой группы. Таким образом, внутри групп – четкое разделение труда, т. е. более тесные связи между их составными частями, чем внутри групп других стран. Не случайно на японских изделиях мы видим марки “Мицуи”, “Мицубиси”, тогда как на европейских или американских мы не встретим марки с названием группы, например “Калифорнийская” или “Коммерческий банк”. В этом отношении японская группа приближается к огромному концерну, в состав которого, однако, входят и банки, и торговые компании.

Второй из послевоенных хозяйственных реформ была аграрная реформа 1947–1949 гг. Реформа заключалась в том, что государство принудительно выкупало у помещиков землю, причем, если помещик жил в деревне, у него оставляли 3 га, а если он был “отсутствующим”, у него выкупалась вся земля. Земля выкупалась за деньги, но в результате инфляции реальная стоимость выкупных сумм к концу проведения реформы понизилась до 5–7 % действительной стоимости земли.

Выкупленную у помещиков землю государство продавало крестьянам, арендовавшим ранее эту землю, в рассрочку на 24 года. В результате помещичье землевладение было практически уничтожено, из арендаторов крестьяне стали собственниками земли, причем для оставшихся арендаторов арендная плата сократилась вдвое.

Это была буржуазная реформа. Она ликвидировала паразитическое полуфеодальное землевладение. Но развитию крупных капиталистических хозяйств в Японии препятствует аграрное перенаселение. По-прежнему главная фигура в сельском хозяйстве – мелкий фермер на участке земли меньше гектара. Средняя же площадь земли одного хозяйства – по-прежнему 1 га.

Но даже несмотря на такие мелкие размеры хозяйств, реформа вызвала рост сельскохозяйственного производства. С 1946 по 1970 г. оно выросло более чем вдвое. Ведь до реформы значительная часть доходов крестьян изымалась из сельского хозяйства и шла на паразитическое потребление помещиков. Теперь эти деньги остаются в хозяйстве и вкладываются в производство. Поэтому стал быстро повышаться технический уровень земледелия, например, в условиях мелкого землевладения начала применяться “малая механизация”: “ручные” трактора с набором подвесных инструментов, малые универсальные электромоторы и т. п.

3.7. Японское «экономическое чудо» и его причины

Как уже сказано, промышленное производство к концу войны сократилось в 10 раз по сравнению с довоенным уровнем. Поэтому естественно, что восстановление здесь продолжалось дольше, чем в других странах: довоенный уровень производства был восстановлен только в 1952 г. Но более существенно другое – восстановление происходило на старой технической основе, т. е. того технического обновления, которое совершалось в ходе восстановления в других странах, здесь не было. Японские промышленники надеялись по-прежнему выигрывать на дешевизне труда и восстанавливали отрасли, не требующие больших капитальных вложений, но потреблявшие много живого труда.

Но к концу периода восстановления выяснилось, что в новых условиях старые методы социального демпинга неэффективны: Япония все более утрачивала прежнее положение в мировой экономике. Тогда лидеры хозяйства Японии резко изменили приоритеты и началось японское “экономическое чудо”: по темпам роста основных экономических показателей Япония опередила весь мир.

С 1950 по 1970 г. среднегодовые темпы роста промышленного производства составили около 15 %. К 1990 г. промышленное производство Японии выросло по сравнению с уровнем 1938 (или 1952) г. в 21,1 раза. Высокими остаются ее темпы и в последние десятилетия: с 1970 по 1990 г. промышленность Японии увеличила производство в 2,2 раза.

По основным экономическим показателям – валовому национальному продукту и промышленному производству – Япония вышла на 2-е место в капиталистическом мире. Она заняла 1-е место в мире по производству судов, стали (что особенно удивительно, 1-е место заняла страна, не имеющая ни руды, ни угля), автомобилей, ряда электро– и радиотоваров и т. д. В чем заключаются причины хозяйственных успехов Японии?

1. Особый характер и особые условия обновления основного капитала. Мы говорили о том, как в других странах при послевоенном восстановлении промышленность оснащается новейшей техникой, т. е. происходит технический скачок. При этом изменяется и структура промышленности: на первый план выдвигаются новейшие отрасли. Но в Японии степень военных разрушений потребовала особенно полного обновления основного капитала. Более того, это обновление, техническое переоснащение промышленности происходило не во время восстановления, а позже, следовательно, на более высоком техническом уровне.

Техническое перевооружение японской промышленности и связанные с ним структурные изменения можно разделить на два этапа. Со второй половины 50-х годов начинается освоение новых технологических процессов и новых отраслей производства. В этот период промышленность Японии переключается с трудоемких отраслей производства на капиталоемкие, т. е. требующие не столько большого количества живого труда, сколько больших капиталовложений, высокой квалификации рабочих. Это означало сокращение удельного веса легкой промышленности, особенно текстильной, и ускоренное развитие “новых” отраслей – автомобильной, электротехнической, производства синтетических материалов. С середины 60-х годов начался второй этап перестройки – переход к кибернетизации производства, к наукоемким отраслям.

Скорость технической перестройки повышало то обстоятельство, что вместо самостоятельных научно-технических разработок Япония пошла по пути покупки у других стран их научно-технического опыта, покупки патентов и лицензий. Это оказалось дешевле и быстрее. Один пример. Концерн Дюпонов 11 лет разрабатывал процесс производства нейлона, затратив на это 25 млн. долларов. Японская компания “Тойо Рейон” купила патент на производство нейлона у Дюпонов за 7,5 млн. долл. Эти 7,5 млн. долл. она выплатила Дюпонам за 1951–1959 гг., получив за эти годы только от экспорта нейлона 90 млн. долл.

Таким образом, экономились даже не столько деньги, сколько время. К этому Японию вынуждали обстоятельства: по расчетам японских специалистов, к середине 50-х годов ее промышленность в научно-техническом отношении отставала от передовых стран на 20–25 лет, и начинать с самого начала – значило закрепить отставание.

2. Особые формы эксплуатации труда и высокий удельный вес капиталовложений в национальном доходе. Здесь до сих пор в хозяйство инвестируется около трети валового национального продукта. При этом 70 % капиталовложений делается не за счет прибыли самих промышленных корпораций, а за счет банковского кредита. Последнее обстоятельство объясняется отмеченной выше особенностью японских финансовых групп.

Около трети капиталовложений составляют “сбережения частных лиц”.

Иными словами, японцы сравнительно мало тратят на свое потребление, экономят, а сбереженные деньги кладут в банк или на них покупают акции промышленных предприятий. Это связано с особенностями эксплуатации труда в Японии. Зарплата здесь намного выросла по сравнению с временами “социального демпинга”, но остается ниже, чем в других странах, по отношению к стоимости произведенной продукции. Удельный вес расходов на оплату труда в стоимости продукции в Японии в 2–3 раза ниже, чем в других странах (в США этот показатель – 32 %, в Англии – 27, а в Японии – 11 %). Так, в стоимости итальянских автомобилей “Фиат” зарплата составляет 31 %, а в стоимости соответствующих японских – 6,6 %. В стоимости электротехнической продукции западногерманской корпорации “Сименс” зарплата – 41 %, а у японской “Хитачи” – 14 %. Еще раз следует подчеркнуть, что речь идет не об абсолютной величине реальной зарплаты, которая в Японии соответствует среднему уровню европейских стран, а о затратах на оплату труда в стоимости продукции. Эта доля затрат определяется производительностью труда, техническим и организационным уровнем производства и другими факторами.

Патернализм, который был характерен для японской промышленности начала столетия, сохранился до нашем времени, правда, в значительно измененных формах. Так, для Японии характерно пожизненное прикрепление работника к предприятию. Это прикрепление, конечно, обеспечивается не принуждением, а экономическими факторами. Заработная плата начинающего работника относительно низка, но она увеличивается ежегодно надбавками за выслугу лет, так что рабочий в возрасте 45 лет зарабатывает в 2,5 раза больше, чем начинающий рабочий. Естественно, перейдя в другую фирму, работник должен начинать с самого низкого уровня зарплаты. Кроме того, с увеличением стажа работы удлиняется и отпуск, расширяются некоторые привилегии и увеличивается в будущем пенсия. В этих условиях жизнь рабочего оказывается связанной с процветанием фирмы. В некоторых компаниях даже в обычае начинать рабочий день с коллективного исполнения гимна фирмы. Естественно, это повышает производительность труда.

Кроме того, в японской промышленности большое внимание уделяется социально-психологическим факторам. Администрация принимает меры для сплочения членов трудового коллектива, организации семейного отдыха. Поэтому, например, члены производственной бригады, как правило, стараются заменить отсутствующего или исправить его ошибки. Принято считать, что фирма – это единая семья, которая заботится о своих членах.

Пенсия в Японии – это единовременная выдача суммы, определенной из расчета по одному месячному окладу за каждый проработанный год. Поскольку больше пенсионер от предприятия уже ничего не получит, он старается эти деньги вложить в дело, т. е. покупает на них акции.

Кроме того, в Японии существует такая практика: производственные операции, которые не требуют новейшей техники, но которым необходимо много живого труда, крупные фирмы сами не выполняют, а передают мелким, иногда даже полукустарным заведениям. Это обходится значительно дешевле.

3. Высокий удельный вес расходов на развитие хозяйства связан и с низкими военными расходами. Согласно японской конституции военные расходы не могут превышать 1 % валового национального продукта. Они растут, потому что растет сам национальный продукт.

Милитаризация в Японии запрещена конституцией, в которой сказано: “Японский народ навсегда отвергает войну как суверенное право нации и угрозу применения силы как средство решения международных вопросов. Право объявления страны в состоянии войны не будет признаваться”.

4. Наконец, объяснение высоких темпов роста японской промышленности было бы неполным без анализа особенностей государственного регулирования экономики. В Японии государству принадлежит более трети основных производственных фондов, 20 % валового национального продукта производится по государственным заказам. Через государственный бюджет проходит 30 % валового национального продукта.

Экономическим планированием занимается орган, который так и называется – Управление экономического планирования. В нем активно участвуют представители финансовых групп и корпораций. Парламент ни в разработке, ни в утверждении планов участия не принимает. Здесь считают, что планирование хозяйства должно быть делом тех, в чьих руках реально находится хозяйство. В этом смысле планирование строго централизованное: совет корпораций и групп планирует свое будущее. Планы принимаются группами и корпорациями к неуклонному исполнению: санкции за нарушение пойдут не от государства, а от “своих”, что значительно больнее.

Разрабатываются планы двух видов – общегосударственные и отраслевые. Цель общегосударственных планов – обеспечить определенные темпы роста. Для достижения этой цели план намечает по каждой отрасли объем капиталовложений, которые должны делать сами корпорации. Цель отраслевых планов – ликвидировать слабые места японской экономики, т. е. обеспечить рост тех частей хозяйства, которые не могут обойтись без государственной помощи. Если общегосударственные планы обеспечиваются частными инвестициями, то отраслевые – государственными.

Япония очень сильно зависит от внешней торговли. Все сырье, которое перерабатывает ее промышленность, почти все топливо, потребляемое в Японии, поступает из-за границы. Но, кроме того, Япония ввозит и часть необходимого для нее продовольствия. Чтобы заплатить за все это, надо много вывозить. А вывозит Япония не так уж много, как это принято считать – только 13 % валового национального продукта. Если по основным экономическим показателям Япония занимает 2-е место в капиталистическом мире, то по величине экспорта – только 3-е. На ее долю приходится 18 % промышленной продукции развитых капиталистических стран, но лишь 13 % их совокупного экспорта.

В результате особых отношений, которые сложились во время американской оккупации, США стали главным торговым партнером Японии: на США падает 25–30 % ее внешней торговли. Теперь, когда США стараются сократить ввоз японских товаров и изменить торговый баланс в свою пользу, Япония пытается перестроить направления внешней торговли. В частности, большой интерес она проявляет к российскому рынку.

Экспорт капитала в послевоенный период был небольшим. В начале 80-х годов по величине заграничных капиталовложений Япония занимает 5-е место. В основном капитал вывозится в виде займов для покупки японских товаров, а в последнее время Япония начала вкладывать капиталы в разработку заграничных источников сырья. Но и иностранные капиталовложения в Японии тоже невелики: в руках иностранцев менее 4 % акционерного капитала Японии. Это в несколько раз меньше, чем в любой из европейских стран. И это удивительно, если учесть, что длительный период Япония находилась не только в зависимости от США, но и под ее оккупацией. В первые годы после войны американские корпорации не спешили вкладывать капиталы в восстановление хозяйства этой бедной природными ресурсами страны. Японские корпорации встали на ноги без американской помощи. После первых экономических успехов Японии американские бизнесмены заинтересовались этой страной, но Япония уже защитила свою промышленность специальными законами. Впоследствии было объявлено о либерализации – о разрешении иностранным капиталам проникать в ряд отраслей японской промышленности. Но оказалось, что в этих отраслях позиции японских предпринимателей настолько сильны, что иностранцам там делать явно нечего.

4. Обшее и частное в экономическом разбитии зарубежья[1]

Нашему другу – ученому-физику Игорю Шапкарину

У Айзека Азимова, не только знаменитого фантаста, но и серьезного ученого, есть небольшая книга “Взгляд с высоты”. Рассматривая современную науку, он сравнивает ее с огромным садом, где каждый из садовников возделывает только “свою” грядку или обихаживает “свое” дерево, знать не желая, что творится у соседей.

Специализация долго и справедливо была одной из столбовых дорог развития экономики и неизбежно проникала во все другие сферы человеческой деятельности, и наука здесь не исключение. Иногда такая ситуация выглядит забавно. (Так, один наш знаменитый ученый, по специальности химический физик, очень обиделся, когда его назвали физическим химиком.) Иногда она выглядит угрожающе. Наука продолжает быть единой системой, где потеря самонастройки, что неизбежно при постоянно усиливающейся самоизоляции ее отдельных элементов, чревата тяжелейшими последствиями как для развития самой науки, так и для всего общества. Примеров безответственного использования научных достижении немало, вспомним хотя бы наркотики, изначально предназначавшиеся для применения в качестве анаболиков, но ставшие подлинной чумой XX в., заменившие нам и оспу, и чуму.

Стыковка разделов наук, на которую мы уповаем, ожидаемого эффекта не дает. Объемы знаний, а с ними и информации, необходимой для получения высокой специальной квалификации, объективно опережают традиционные возможности ее усвоения. Неизбежно сужается круг профессиональных интересов, а расширяется круг преподаваемых узких дисциплин за счет сокращения общетеоретических. Словно вода, точащая камень медленно, но верно. Сужение профессиональных интересов объективно сужает и само мышление, стерилизует его, стимулирует бесполезную его вычурность, а в итоге ведет к стагнации.

В экономике, где и возникла специализация, рынок давно перестал быть единственным надежным регулятором производства, обмена и потребления, что здравомыслящие люди давно поняли и признали. Но сама экономическая наука поражена той же болезнью специализации исследований и, как результат, специализации теорий. Современные теоретики склонны рассматривать не весь процесс развития, а его момент, современное состояние. В крайнем случае – вчерашнее и завтрашнее. Стоит появиться разумному объяснению путей выхода из возникшей критической ситуации, оно немедленно возводится в ранг теории, даже если сам автор на это не претендует (Дж. Кейнс, например). Получается, что страшен не мыслитель, а его бездарные последователи, которые, нежась всю жизнь в лучах славы “учителя”, догматизируя его творческое наследие, замораживают само течение мысли.

Страшны и некоторые полуграмотные политиканы, ищущие готовых рецептов развития, панацей от всех болезней. Освоив десяток книг, они насильно запихивают их содержание в свои программы, перемешивая идеи, как бармен смешивает напитки в шейкере, и смело хватаются за власть, как жаждущий за стакан. Люди они по-своему честные, ибо в силу своей полуграмотности сами верят в то, что говорят народу.

Между тем перед нами простирается поле истории человечества как объективный отчет о результатах бесчисленных его социальных экспериментов, которые мы вольны использовать или нет. Только не надо и здесь искать целиком готовых решений, ибо, как говорили древние, времена меняются и мы меняемся вместе с ними. В анализе опыта прошлого надо использовать метод аналогий с проекцией на условия современности. Это как одежда массового производства. Она качественней по техническим стандартам и дешевле, но всегда требует пусть маленькой, но индивидуальной подгонки.

Приведем пример аналогии из изложенного выше материала. Подкупив венецианских мастеров, французы в средние века наладили свое производство зеркал. При проекции и небольшой корректировке ситуация вполне сравнима с закупкой японцами американских технологий производства синтетических волокон.

И та, и другая сделка во многом определили лицо национальной промышленности, а вот условия их заключения надо рассматривать с позиции исторических особенностей. Но мотивы, двигавшие людьми, были одинаковыми.

Последнее постоянно дает иллюзию универсальности экономических процессов, вызывает естественное желание подстричь всех под одну гребенку. Отсюда и выдвинутый на переломе развития экономики России лозунг об универсальности действия экономических законов как точки естественного отсчета реформ, вошедший, например, в неосуществленную программу “500 дней”. По нашему мнению, ее авторам здорово повезло, что она не реализовывалась как единый комплекс мер, хотя многие ее составляющие уже нашли свое применение в нашей печальной практике экономических реформ. Стоит ли теперь с усердием, достойным лучшего применения, поднимать на щит этот пообтрепавшийся манускрипт? Пусть скелет останется в шкафу.

Действие объективных экономических законов и в самом деле универсально, подобно законам природы, которая, наряду с экономикой, входит в единую систему планеты. А вот составляющие действия этих законов очень разнятся по земному шару в зависимости от природно-климатических, географических, исторических и, как результат, национальных особенностей и условий развития. Уместно привести пример из физики, в курсе которой мы все в средней школе изучали законы идеальных газов. Они тоже объективны и универсальны, но сами-то идеальные газы в природе не встречаются, по крайней мере пока. Поэтому для практических расчетов мы вынуждены использовать таблицу поправочных коэффициентов, учитывающих особенности газов реальных, для составления которой эти газы пришлось предварительно изучить.

Общественные деятели, предлагающие опробовать в наших условиях то “французскую модель”, то уж совсем какой-то “тропическо-аргентинский” опыт развития, напоминают слепцов с полотна великого Питера Пауля Брейгеля-старшего, дружно шагающих в пропасть. Невольно думается, кто следующий поводырь? Или, а мы-то тут причем?!

Отцы – основатели экономической науки (Аристотель, Петти, Кенэ, Смит, Маркс) не случайно сформировались как мыслители либо в самом широком спектре познания, либо в рамках естественных наук. Они a priori воспринимали мир как единую систему. Созданное им было, есть и всегда будет предметом пристального изучения и переосмысления хотя бы с позиции подхода к анализу общества как материала для исследования. А вот их выводы о законах общественного развития, механизме хозяйственных процессов, социальной структуре и т. д. часто противоречат друг другу.

Оно и понятно, меняются времена, меняется само общество как объект для изучения. Аристотель, например, логически вплотную подойдя к трудовой теории стоимости, остановился. Понятно, ведь еще столетия после его смерти рабы – тогда основной носитель трудового фактора производства – воспринимались свободными членами общества как “говорящее орудие”.

Как Адам Смит или Давид Рикардо могли дать анализ кризисам перепроизводства, когда на их веку их просто не было? Все это дало основание великому Бернарду Шоу, который сам по молодости грешил увлечением социальными теориями, горько упрекнуть нас: “Политэкономия – наука, вершащая судьбы цивилизации, занимается только объяснением прошлого”. Ну, что же, по крайней мере есть возможность избежать повторения ошибок.

Социальное прогнозирование в форме канонизации теории – вещь очень опасная, в чем мы убедились на собственном горьком опыте.

Сами по себе различия в выводах наших великих предшественников объективно подталкивают нас к пониманию необходимости учета при анализе конкретных ситуаций особенностей их формирования. Это крайне важно и при моделировании социально-экономических процессов на перспективу. Профессор Е. С. Вентцель пишет в своем классическом учебнике “Исследование операций”: “Во всем широком круге задач исследования операций настораживает один и тот же прием – перенос произвола из одной инстанции в другую. Исследователю не нравится произвол в выборе решения. Он постулирует задачу, целевую функцию, а дальше все идет в соответствии с законами математической науки, т. е. точно решаются задачи, произвольно поставленные”. Не исключено, что это откровение пришло ей не как математику, а как писателю, ведь мы ее знаем и как И. Грекову (ай да математический псевдоним!), автора прекрасных книг “Кафедра” и “Хозяйка гостиницы”.

Моделируя социальные системы (а что иное, как не социальная модель, скажем, политическая программа?), мы часто для удобства отбрасываем целый ряд факторов, которые на практике оказываются важнейшими, системообразующими. Вот и “получается, как всегда”!

Поэтому, оценивая мировой опыт развития, надо стараться вычленять для безусловного внесения в теоретическую “базу данных” те немногие элементы и процессы, которые носят действительно универсальный характер. Оценивая же исторические, национальные особенности, еще и еще раз надо возвращаться к их объективным истокам, причинам формирования. Попытки получить правдивые портреты наших современников, например как субъектов экономики, без призмы традиций и духовности – напрасный труд.

В первых главах книги мы достаточно подробно рассмотрели опыт развития тех стран, которые пока достаточно устойчиво занимают лидирующие положения в мире как по объемам производства, так и по материальному уровню жизни населения. Причем последнее не в силу природных ресурсов, особенно благоприятных для современного этапа развития, а благодаря тому же уровню производства. Исторические отличия динамики их хозяйств бросаются в глаза, поэтому приведем только самые очевидные примеры.

Начнем с Западной Европы. Англия стала в мире первой страной развитого капитализма, чему есть ряд исторических предпосылок. Формирование английского государства происходило в период достаточной зрелости феодализма, поэтому ему удалось избежать затяжной раздробленности, а с ней и внутренних вооруженных противостояний, таможенных барьеров, автономной чеканки денег, мешающих образованию единого рынка.

Ей первой удалось выбраться из плена фиксированной феодальной ренты, которая на континенте долго тормозила развитие и сельского хозяйства, и промышленности, а также вступление на путь фермерства. Прообраз фермерских хозяйств в предельной степени можно усмотреть в свободных от феода йоменских наделах земли, сохранившихся в результате компромисса между норманнами-завоевателями и коренным населением острова.

Компромисс центральной и местной власти, социальных слоев и групп, различных ответвлений христианства и т. п. вообще характерен для Англии. Начало практики государственных компромиссов можно видеть еще в “Великой хартии вольностей”, подписанной Иоанном Безземельным. Ее продолжили соглашение между лендлордами и джентри, уния с Шотландией, ограничение королевской власти после реставрации и др. Во всех случаях компромисса соблюдался принцип примата общенациональных интересов.

Кстати, литература часто приписывает разрыв английской церкви с Римом любвеобильности Генриха VIII и упорству папы, отказывавшегося аннулировать его брак с Екатериной Арагонской. Думается, это скорее повод, а исторически была потребность общества в монастырских землях и потенциальной рабочей силе для будущей промышленности.

Опережающее развитие промышленности стимулировали в Англии более скромные по сравнению с континентом условия для земледелия. Развивалось овцеводство, сначала для нужд внешней торговли, затем как сырьевая база для собственной текстильной промышленности.

Примерно в то же время сформировался и морской флот, причем не только военный, но и мощнейший транспортный. Да и по развитию наземных коммуникаций Альбион долго шагал впереди всего мира. Суммарно это определило те условия, при которых современный мировой рынок первоначально сформировался вокруг Англии.

Не участвуя в Великих географических открытиях (если не считать северный морской путь в Россию) и в “официальном дележе мира”, по которому папа римский щедро отписал одну половину еще не открытых земель Испании, а другую Португалии, Англия надолго прибрала к своим рукам огромные части Нового Света, Азии и Африки в качестве источников дешевого сырья и сбыта своей продукции. Это же и ускорило процесс первоначального накопления, подготавливая промышленный переворот.

Поэтому классическая школа политической экономии, базирующаяся на трудовой теории стоимости, сформировалась именно в Англии.

С геополитической точки зрения Британские острова отличает в рассматриваемом длительном периоде отсутствие военных действий на их территории (можно вынести за скобки захват Ирландии и относительно бескровное противостояние полков Кромвеля и Карла I). Была, правда, Вторая мировая война с бомбежками и ракетными ударами, но оккупация обошла стороной территорию Британии.

Характерна для Англии и ранняя бескровная коммутация социальных слоев. Читая Чарльза Диккенса, вы легко убедитесь, что уже в начале XIX в. среде прислуги было принято воспринимать друг друга как “леди” и “джентльмена”. Не в этом ли, столь рано сформировавшемся самоуважении простых членов общества, не встретившего противостояния со стороны высшего эшелона, кроется секрет поразительного долголетия института монархии и пэрства? Здесь принято уважать и заслуги предков как персонифицированный символ исторических заслуг нации в целом. Заметим, что в республиканской Франции, пережившей Великую революцию, две империи, Парижскую коммуну, в официальном протоколе сохранились неофициальные почетные места для потомков Бурбонов и Бонапартов.

На ранний социальный компромисс Европе указывает в своей замечательной книге “Пятьдесят лет в строю” военный дипломат начала ХХ в., российский патриот граф А. А. Игнатьев, впоследствии генерал Советской Армии. В бытность свою российским военным атташе в одной из Скандинавских стран он гостил со своей супругой в замке другой графской четы. В субботний вечер Игнатьевым было предложено перебраться из отведенных им покоев в раскинутые в парке замка шатры. Пикник? Нет, просто в воскресенье и замок, и парк открыты для посещения всеми желающими. В Германии, Австрии и России начала ХХ в. дворянство на такие поступки, а вернее, на такую социальную линию поведения было не способно. Результат – падение трех монархий.

Франция столетиями была одним из мощнейших государств Европы. Не случайно динамику экономики феодализма мы рассматриваем на примере этой относительно по тем временам целостной страны. Правда, единое национальное самосознание сформировалось здесь довольно поздно, по итогам Столетней войны, но значительно раньше, чем, например, в Германии или Италии. Благоприятные для земледелия условия в сочетании с пережитками феодализма в виде фиксированной ренты, например, или дорожной повинности крестьян, как это ни парадоксально, тормозили развитие сельского хозяйства и, как следствие, промышленности. Бесконечное дробление обрабатываемых участков земли, с одной стороны, мешало интенсификации сельского хозяйства, а с другой – образованию свободной рабочей силы, которая является, как мы видели, необходимым условием первоначального накопления и последующей концентрации производства.

Переход оброка из натуральной в денежную форму стимулировал особый рост ростовщичества, в зависимость от которого попадали все слои населения. В конечном итоге рухнули и финансы государства.

Не случайно во времена Регентства, последовавшего после конца правления Людовика XIV с его бесконечными разорительными войнами, неслыханным до сих пор великолепием и расточительностью двора и окончательным обнищанием основной массы населения – крестьянства, именно Франция стала ареной первого в мире широкомасштабного экономического эксперимента.

Шотландец Джон Ло, которого наш замечательный ученый и писатель Андрей Аникин справедливо называет “авантюристом и пророком”, создал там первый государственный банк “нового типа” и первое открытое акционерное общество практически национальных масштабов. Эксперимент тогда провалился. Не время еще было, да и не место. Зато заложенные в нем идеи впоследствии прошли по экономике мира торжественным маршем.

Не случайно именно во Франции появилась экономическая школа физиократов во главе с великим Кенэ, которая производительным признавала труд только на сельскохозяйственной ниве и “добавочный продукт” рассматривала как дар природы. Зато именно Кенэ впервые создал схему национального воспроизводства. Знаменитый “зигзаг Кенэ” – прародитель современных макроэкономических моделей.

Именно во Франции появилось понятие “рантье”, т. е. человека, живущего на доходы с ценных бумаг. Именно французский капитал стал ростовщиком не только для других стран, но и для собственных колоний.

Потрясения Великой французской революции, а затем внутренне стабильная экономическая политика Наполеона I отменили феодальное двойное владение землей, но юридически закрепили мелкое крестьянское хозяйство. Проблемы мелкого производства как на селе, так и в промышленности, которые мы наблюдаем и во второй половине XX в., исторически определены особенностями развития. Они же определили и национальные особенности характера. Будь Н. В. Гоголь не русским, а французским писателем, на одной из центральных площадей Парижа непременно стоял бы памятник Плюшкину.

Германия перестала быть только “географическим понятием” и вступила в мировую политику и экономику как единое целое лишь в третьей четверти XIX в. Объединение проходило на волне промышленной революции и окончательного перехода сельского хозяйства на “прусский путь” развития. Это тоже был определенный национальный компромисс, но в пользу меньшинства. Верхушка общества – юнкеры (помещики) не только сохранили свои земли, но и заранее капитализировали будущие доходы от них. Освобождение крестьян от феодальной зависимости здесь приняло новую форму первоначального накопления. С природной немецкой тщательностью, подсчитав все “за” и “против”, юнкеры создали себе и первоначальный капитал, и армию труда”.

Не случайно до середины XIX в. в Германии меркантилизм – продукт экономической мысли стадии первоначального накопления – господствовал в качестве официальной экономической доктрины. А затем у первого выдающегося немецкого мыслителя – экономиста Фридриха Листа концепция развития хозяйства имела националистическую окраску.

Формирование единого национального рынка в определенной степени тоже “шло сверху”. Юридическое объединение карликовых государств, число которых превышало количество дней в году (в Европе шутили: когда одна немецкая Великая герцогиня в своем замке заваривает утренний кофе, другая наслаждается его запахом), экономически быстро дополнила сеть железных дорог, к концу века самая плотная в мире. Строительство железных дорог стимулировало и развитие тяжелой промышленности, специализация которой затем быстро приобрела военный уклон. По объемам промышленного производства Германия с головокружительной быстротой вышла на 1-е место в Европе и на 2-е в мире.

Промышленность нуждается в сырье, а в соседней Франции, где в промышленности преобладала легкая, запасы железной руды как бы “пылились на полке”. Победа Германии в войне 1871 г. позволила не только “пустить в дело” эти запасы, но и получить пятимиллиардную контрибуцию. Этот разгром был ошеломляющим ударом по национальной гордости французов, в памяти которых еще не смолк гром побед Наполеона I. Победы всегда помнят дольше, чем поражения, это удивительно щадящее свойство человеческой памяти, благое для самолюбия, но вредное для разума. Даже великий Пастер бросил занятия наукой и, чтобы внести посильный вклад в дело сбора средств для выплаты контрибуции, принялся варить “пиво национального реванша” по собственному рецепту. Помните, какой горечью проникнуты рассказы Ги де Мопассана из серии, посвященной временам оккупации родины в ходе Франко-прусской войны? Эта национальная боль позднее еще принесет страшные беды всему миру.

Растущая промышленность Германии нуждалась и в другом сырье, причем опережающе развивались “новые” отрасли, именно те, сырьем для которых природа Германию обделила. Опоздав к столу, где уже доделили “колониальный пирог”, немцы со злобной завистью поглядывали на смачно уписывающих свои куски пирога соседей. С морально-этической точки зрения их права на свою долю были ничуть не меньше.

Вступив в Первую мировую войну, Германия нарушила предсмертный завет своего объединителя и первого канцлера Отто фон Бисмарка: никогда и ни при каких обстоятельствах не воевать с Россией! Итоги войны, юридически закрепленные в Версальском договоре, в заключении (а вернее, диктовке) которого Россия, в то время уже большевистская, участия не принимала, официально низводили недавно еще мощную Германию до положения “заднего двора Европы”. Уверены, что столь исторически неразумные условия договора родились в воспаленном мозгу французских политиков, еще не переживших горечь поражения 1871 г. Думается, на них лежит тяжкий груз моральной ответственности за нарождение немецкого фашизма. Юность и созревание последнего в условиях бесперспективности жизни целого поколения немцев блестяще описаны в замечательном романе Эриха Марии Ремарка “Черный обелиск”, перечитывать который можно бесконечно. Сама по себе экономика гитлеровской Германии служит убедительным примером того, как уникальность исторических условий может определять пути ее развития, того, сколь эффективны директивные методы руководства в экстремальных условиях.

Освоение европейцами Америки можно рассматривать как попытку скопировать развитие Европы. Возродившееся на заре эпохи Просвещения рабство, похоже, мало кого смущало. Человечество упорно не желает использовать накопленный опыт и глобальные перспективы упорно приносит в жертву сиюминутным интересам. Мы забываем все, и темные века, последовавшие за крушением Римской империи, когда часть Европы практически опять начинала с общинного хозяйства, и то, как золотой поток из Нового Света практически “затопил” экономику Испании и Португалии. Неосознанно мы стремимся начать все сначала, но неизменно допускаем в новом сочинении старые ошибки. Не случайно один из самых признанных экономистов нашего века Джон К. Гэлбрейт саркастически указывает на то, что любой из его коллег в тайне завидует организации труда в концлагерях.

Хозяйство будущих Соединенных Штатов сочетало принципиально различные уклады экономики: не привившуюся здесь феодальную аренду земли, пионерно-захватное ее освоение, породившее американский путь развития сельского хозяйства на базе свободного фермерства, наконец, рабские плантации на Юге. Гражданская война, единственная война, которая велась на собственной территории США после их создания, положила конец этой много-укладности. Экономический прогресс определил гражданский выбор.

Само наличие Старого Света превратилось для США из тормоза в стимул развития экономики. Дело не только в том, что свободная от пережитков феодализма с почти нетронутыми природными ресурсами огромная страна абсорбировала все его научно-технические достижения и сама успешно вела и внедряла новые разработки. Европа, в которой народам давно уже стало тесно, перешла от локальных вооруженных столкновений к глобальным войнам, добровольное участие в которых США и Японии превращало их в мировые. Убытки от Первой понесли все страны-участники, кроме США и Японии, Вторую же экономически выиграли только Соединенные Штаты.

Если Первая мировая война окончательно освободила США от финансовой зависимости от Европы, то Вторая – обеспечила не только полный выход экономики страны из особо поразившего ее кризиса 1929–1933 гг., но и мощный рывок производства. Граждане Америки вспоминают, что в войну жилось сытнее, чем до нее. Фактор, безусловно, положительный, но настораживает сложившийся объективно и продолжающий существовать и поныне крен производства США в сторону обороны.

Мощный военно-промышленный комплекс требует больших общенациональных затрат, а затраты требуют их оправдания. Идеологически-военное противостояние СССР и США, подкрепленное локальными испытаниями военной техники на чужих территориях и под псевдонимами (Корея, Вьетнам, Ближний Восток,

Афганистан и т. д.), довольно долго были для американского обывателя хорошей мотивацией затрат на оборону и стимулом его имперских амбиций. Теперь реально зримого противника нет, а амбиции и структура производства остались. Ну и что делать, искать нового? Не исключено…

Тут невольно вспоминается ситуации самого начала XX в. в Российской империи. Самодержец, ощущая шаткость своего трона, искал “маленькой, но победоносной войны”. И получил ее в 1905–1907 гг. с Японией. Итоги ее всем памятны. Очередная попытка лечить внутренние болезни внешними припарками.

Тревожным симптомом является и узкая специализация отраслей знания, которая в США развита как нигде в мире. В сочетании с тем, что американская литература и искусство, столь расцветшие в XX в., не могут предложить миру практически ничего интересного в классических музыкальных жанрах, сколько ни стараются. А ведь именно эти жанры требуют особого типа синтеза и комбинаторики мышления в сочетании с самой широкой профессиональной подготовкой. Это дает повод для раздумий.

Экономическая теория США предлагает, безусловно, интереснейшие модели для анализа процессов, но человеческий фактор в теории можно усмотреть разве что в делении на “синие” и “белые” воротнички, а социальные и личностные мотивации приходится искать в примитивных рецептах Дейла Карнеги.

Из всех стран древней цивилизации Япония включилась в мировое экономическое хозяйство последней. Ее многовековая политическая и экономическая самоизоляция была нарушена под угрозой орудий американского военного флота. Иностранное присутствие раздуло подобно ветру до тех пор тлевшие угли объективно назревших перемен, и они получили свое политическое оформление.

С экономикой обстояло сложнее. С одной стороны, кардинальная земельная реформа, ликвидирующая государственную собственность на землю и вроде бы устраняющая один из элементов азиатского способа производства. С другой – сохранение крайней дробности наделов обрабатываемой земли, что затрудняет процесс интенсификации сельскохозяйственного производства, и промышленность, едва перешедшая на мануфактурную стадию.

Капитализация доходов элитной части высшего социального слоя общества – самураев, как составляющая процесса первоначального накопления, сработала не в полной мере. Дешевизна рабочей силы не стимулировала внедрение в производство машин. Государство, используя опыт иностранных специалистов, само принялось создавать современные промышленные предприятия с их последующей передачей самурайской верхушке. Черты азиатского способа производства, национально оформленные в традиции “патернализма”, определили социально-экономическую специфику развития японской промышленности.

Характерной особенностью развития новой экономики Японии стала ее быстрая милитаризация. С одной стороны, руководство промышленности попало в руки военной касты с многовековыми традициями. Самураи внешних войн не вели, но другую “достойную жизнь”, кроме постоянных сражений с себе подобными, исторически не представляли. А теперь открылась возможность испытать себя и на мировой арене. Однако был и внешний объективный раздражитель. Столкнувшись с иной цивилизацией, Япония первым делом была ограблена: иностранцы, используя “ножницы в ценах” на золото и серебро, вывезли ее золотой запас.

Успешное завершение войны с огромной Россией, легкий захват азиатских территорий, который прошел почти незамеченным под грохот Первой мировой войны в Европе, не могли не вскружить голову. Огорчительной была только потеря азиатских рынков сбыта продукции своей молодой промышленности, которые сами “приплыли в руки” японцам, так как европейские поставки временно прекратились. Окончание Первой мировой войны восстановило прежний торговый оборот, и японской промышленности пришлось туго. Тогда ставка была сделана на дальнейшую милитаризацию экономики и военный захват практически всего цивилизованного мира, начиная с Азии и заканчивая Америкой.

Отрезвление пришло только по итогам Второй мировой войны, краха, аналога которому в мировой истории найти трудно. Но одновременно полностью рухнул и милитаризм и в кратчайшие сроки были ликвидированы вековые пережитки в сельском хозяйстве. Характерно, что реформы “шли сверху”, что вообще типично при отходе от азиатского способа производства.

Знаменитое японское “экономическое чудо” мы уже рассмотрели достаточно подробно, поэтому еще раз коснемся только одного его аспекта. Поразительно, какую роль в росте экономики Японии сыграли национальные традиции, отражающие исторические особенности ее развития. Это и аккумуляция средств всего населения для инвестиций в экономику, позволившая до предела сократить иностранное заимствование. Это и уникальная социально-экономическая структура общества, базирующаяся на системе материальных и моральных стимулов, пожизненно добровольно прикрепляющих работников к своему предприятию. Начав работать в молодости с небольшой зарплаты, растущей по прогрессивной шкале, но только в этой фирме, человек, к старости получив единовременную пенсию по выслуге лет, становится акционером, совладельцем своего предприятия. А патриотом его он стал уже давно. Недаром всю сознательную жизнь он начинал рабочий день с исполнения гимна своей фирмы. Хитроумные японцы сумели “заставить работать” средневековые традиции “патернализма” на закате двадцатого столетия.

Блестящую иллюстрацию национальных особенностей психологии предпринимательства еще в начале ХХ в. дал граф А. А. Игнатьев. Он писал:

“Каждая капиталистическая страна имела в то время для финансирования крупных дел свои навыки, отражавшие отчасти ее характерные черты.

Если, например, вы предлагали какое-нибудь дело, крайне выгодное, но требующее вложения капитала, крупному русскому банку, то вы должны были представить ваш проект раздутым до мировых масштабов, сулящим миллиардные наживы.

Если вы с тем же делом ехали в Берлин, то проект ваш должен был предусматривать строго рассчитанные сроки выполнения, детальную разработку всей техники, с тем чтобы одной уже этой чисто кабинетной работой доказать серьезность предлагаемого вами проекта.

Если же вы, наконец, решались обратиться к настоящему серьезному банкиру, которым являлся в ту пору Париж, то вам следовало для верности заехать сперва в Брюссель и заручиться там хотя бы только принципиальным одобрением какого-нибудь бельгийца. Появившись с ним во французском банке, вам не следовало открывать всех ваших карт, запугивать “нулями”, сулить крупные барыши через десять лет, а просто запросить только первую необходимую для начала сумму и доказать возможность заработать хоть какие-нибудь гроши, но в кратчайший срок. Раз французский капиталист дал первые франки, он будет не в силах считать их потерянными – il courra apres son argent (он побежит за своими деньгами) и никогда не даст вам погибнуть. Мнение бельгийца как тяжеловатого на подъем, но серьезного дельца послужит вам лучшей рекомендацией”.

Итак, национальные различия налицо. Но есть и очевидное общее, интернациональное.

Суммируя приведенные примеры, мы можем предложить вашему вниманию в качестве первой безусловно объективной общемировой характеристики экономического развития, как это ни парадоксально звучит, особенности природно-географических и исторических условий развития, которые трансформируются в национальные традиции. Анализ динамики мирового хозяйства убедительно показывает, в сколь значительной мере они определяют темпы движения на отдельных исторических отрезках, сочетание форм собственности, социальный срез, структуру экономики и, в конечном счете, ее “национальное лицо”.

Общим для хозяйства стран, опыт которых мы рассматриваем, является отказ от государственной собственности на землю как единой формы владения ею – решение, к которому пришли все, пусть в разное время и разными дорогами[2]. Характерно, что Япония, где мы наблюдали черты азиатского способа производства, вступила на этот путь позже всех, но и прошла его неизмеримо быстрее.

Наличие в каждой стране значительного государственного сектора экономики – важнейший фактор регулирования ее стабильности. Этот сектор везде формировался в разное время, под разными предлогами, в разных отраслях, разными методами, но современная экономика любой развитой страны без него немыслима. Упрощая ситуацию до предела, его можно сравнить с балластом на воздушном шаре или подводной лодке, необходимым и в ходе нормального полета или плавания, но особенно в критических ситуациях.

Государственное регулирование экономики страны, осуществляемое, помимо госсектора, не директивно, а методами прямого и косвенного экономического воздействия. Еще один простой пример. Министерство сельского хозяйства США по ряду его важнейших функций можно вполне уподобить министерству по чрезвычайным ситуациям в сфере своей компетенции.

Налоговая система как важнейший регулятор взаимоотношений между субъектами экономики и обществом в лице государства. Несмотря на многочисленные национальные, а иногда и региональные отличия, комплекс прямых и косвенных налогов является основным источником наполнения государственного бюджета, а тот, в свою очередь, служит главным инструментом регулирования народного хозяйства, социальной сферы, обеспечения обороноспособности страны.

Акционерная собственность как ведущая ее форма на средства производства и значительную часть производственной и социальной инфраструктуры. Зародившись на заре капитализма в виде относительно равного долевого участия, пройдя через опыт реализации первых масштабных экономических проектов (помните, железнодорожное строительство, например?), акционерный капитал окончательно утвердился, значительно изменив и социальную структуру общества.

Прямое государственное финансирование научных исследований и опытно-конструкторских разработок, образования, “высокого” искусства. Наши гарвардские или оксфордские коллеги-профессора в разговоре любят горько сетовать на убогость своего материального положения, на что мы, профессора российские, улыбаемся не менее горько. Действительно, их годовой доход в 150–250 тыс. долл. США трудно сравним с доходом среднеудачливого бизнесмена или достаточно популярного адвоката. Но разницу вполне компенсирует система материальных льгот и привилегий, особенно невероятно высокий социальный статут. Нельзя забывать и абсолютную стабильность их материального положения.

Широко развитая и также относительно стабильная система государственного социального обеспечения в сочетании с негосударственными его формами[3]. Несмотря на резкие национальные отличия (Япония, например), она везде действует достаточно эффективно, хотя в этой сфере постоянно возникают вопросы о необходимости реформ (США, например). Так, величина среднего пособия по безработице в Бельгии превышает ставку заработной платы посла такой великой державы, как Российская Федерация.

Государственный контроль над сохранением ресурсного потенциала для будущего развития экономики в сочетании с сохранением и восстановлением экологии под давлением общественности. Обидно, что опыт реализации этого постоянно декларируемого советской экономической теорией принципа нам приходилось и приходится поныне наблюдать в основном извне.

Наконец, надо отметить усиливающуюся тенденцию мировой и региональной интеграции хозяйства, уживающуюся чудесным образом с обострением конкуренции, противоречий национальных экономических интересов и амбиций. Не грех на этом фоне вспомнить теорию “сравнительных затрат” Давида Рикардо и еще раз убедиться, что великая экономическая мысль не стареет.

5. Экономическое разбитие России

5.1. От Руси до России

Единое российское государство – Киевская Русь – возникло в IX в. Первоначально процесс формирования феодализма и развитие экономики как база этого процесс были практически аналогичны западноевропейским. Но были и отличия.

Во-первых, русское государство не имело предшественника, тогда как западноевропейские формировались на обломках Римской империи.

Во-вторых, христианство на западе Европы прошло долгий путь своего формирования, выражая первоначально новую идеологию “низов” империи. Россиянам же оно было внедрено “сверху”, крестили порой “огнем и мечом”. Как мы увидим, впоследствии насаждение идеологических стереотипов станет вообще типичным для России.

В-третьих, Русь восприняла христианские догматы не из рук католического Рима, а из постепенно затухавшего Константинополя – последнего “восточного” острова Римской империи. Это при наличии родственных связей русских великих князей с последними правителями Византии позволило позднее сформулировать достаточно спорное утверждение о том, что “Москва – третий Рим”, с одной стороны, и обусловило идеологическую изоляцию русского государства в Европе – с другой.

В Киевской Руси, как и у франков, например, разложение родовой общины происходило путем перерастания ее в сельскую, которая была аналогична и марке франков. Как и франки, славяне в переходный период переживали строй военной демократии, когда военная верхушка во главе с князем-вождем постепенно оттесняла народное вечевое собрание, и князь из военного вождя превращался в главу государства. Как и в Западной Европе, феодалами стали члены княжеской дружины, и их первые феодальные владения составлялись из княжеских пожалований. И слой феодально зависимых крестьян формировался здесь так же, как и на

Западе: земли жаловались с крестьянами, рабы превращались в крепостных, происходило долговое закабаление.

В первой половине XI в. Киевское государство распалось на удельные княжества, ситуация для феодализма вполне естественная. Экономической основой этой раздробленности был натуральный характер феодального хозяйства, вполне приспособленного для независимого существования. Экономические связи между отдельными княжествами носили характер внешней торговли.

Экономической разобщенности соответствовала и политическая раздробленность. Один из тех же бояр, например, имевший вотчины в разных княжествах, мог попеременно воевать со своей дружиной за разные конфликтующие стороны, и это вполне соответствовало морально-этическим нормам. Поэтому нашествие монголов – орды кочевников, государственно организованных, с целью ограбления и порабощения также в государственных масштабах – Киевская Русь встретила не как единое государство, а как собрание отдельных феодов, погрязших в между-усобицах.

Монгольское разорение в разной степени коснулось разных частей страны. Почти не пострадал новгородский Север. Наибольшему разорению подверглась южная группа княжеств вокруг Киева, чей князь традиционно считался “Великим” и вокруг которого усобицы были еще острее. Со своими стадами монголы шли по степям, а на лесной Север совершали только набеги.

Спасаясь от этого разорения, население уходило на северо-восток, в междуречье Оки и Волги. Это был глухой лесной край, столь дикие места, что проехать отсюда прямым путем к Киеву считалось подвигом. Когда богатырь Илья Муромец рассказал воинам-дружинникам в Киеве, что проехал прямым путем из Мурома в Киев, ему не поверили: “В очах детина завирается. А где ему проехать ту дорогу прямоезжую”.

И вот теперь в эти дремучие леса потянулся народ с юга, основывая здесь деревни и города, часто с теми же названиями, что носили их родные села и города на юге. Постепенно экономический центр русских земель переносится с юга на эти лесные земли на северо-востоке, которые быстро заселяются.

Здесь налицо еще одно отличие будущей России от Западной Европы. Подвергнись западноевропейцы нашествию иных племен, то путь их отступления был бы один – в море, тогда как наши просторы оставляли возможность для маневра.

Но главное другое. До нашествия монголов Киевская Русь развивалась по тому же пути, что и другие европейские государства, а ее экономика и культура[4] находились на высоком уровне. К концу же монгольского ига она не только намного отставала от европейских стран по уровню экономического развития, но и изменила его путь. В экономику России были включены многие черты азиатского способа производства.

5.1.1. Причины объединения русских княжеств

В XV в. период феодальной раздробленности кончается: русские княжества объединяются вокруг новой столицы – Москвы. Период феодальной раздробленности – закономерный период политической организации развитого феодализма. Для России он оказался осложнен татаро-монгольским игом.

После ликвидации монгольского ига Россия не только на столетия отставала от Западной Европы, но изменилось и направление ее развития: в хозяйстве страны стали отчетливо проявляться элементы азиатского способа производства. И не удивительно: ведь длительное время русские князья выполняли роль администраторов Золотой Орды, собирая для нее дань и подавляя антитатарские выступления.

В странах Западной Европы ликвидация феодальной раздробленности была началом перехода к капитализму. Там сначала происходило экономическое объединение: устанавливались экономические связи между частями будущего государства, стягивая страну в единое экономическое целое, складывался единый рынок, а за экономическим объединением следовало политическое. А так как торговлей и товарным производством занималась буржуазия, то и в основе формирования централизованных государств лежало развитие буржуазных отношений.

В России в это время городской буржуазии еще не было, всероссийский рынок начал складываться только в XVII в. Поэтому объединение княжеств в XV в. происходило не на буржуазной, а на феодальной основе.

Что же объединило страну на два века раньше, чем сложились для этого экономические условия? Необходимость отстоять государственную самостоятельность России. Только объединенными силами можно было избавиться от монгольского ига. К тому же защищать русские земли надо было не только от монголов. Значительная территория отошла в это время к западным соседям, так что районы западнее нынешней Московской области были уже “за границей”, в составе Польско-Литовского государства. Итак, образование Московского государства имело военные цели.

5.1.2. Переход к поместью и его следствия

Этот переход был вызван военными потребностями. Чтобы выполнить военные задачи объединения, надо было иметь большое централизованное войско. Старый тип войска, когда каждый удельный князь был независим от командующего, и даже каждый боярин имел право отъезда, т. е. право не только отказаться от участия в походе, но даже перейти на сторону противника, конечно, для этой цели не годился.

Поэтому московский князь на базе своей дружины создал новое большое войско, которое подчинялось только ему. Военнослужащие этого войска назывались служилыми дворянами. Служилыми, потому что они находились на службе у князя и были обязаны подчиняться всем его распоряжениям. Дворянами – потому что это войско базировалось при дворе князя. Служилые дворяне набирались из разных слоев населения: из посадских людей, из крестьян. Это было время, когда крестьянина по его желанию могли “заверстать”, т. е. зачислить в дворяне.

Но при феодализме военная служба оплачивается обычно не деньгами, а землей, феодальными владениями. Поэтому дворянам отводят участки земли с крестьянами – поместья. Правда, это практиковалось и прежде: еще киевские князья раздавали членам своей дружины землю. Но бояре Киевской Руси получали землю в вотчинное владение, а московские дворяне – в поместное. Вотчина соответствовала западноевропейскому феоду: это была полная наследственная феодальная собственность – земля, полученная “в отца место”, т. е. по наследству от отца. Поместье же соответствовало западноевропейскому бенефицию, т. е. давалось лишь на время несения военной службы в качестве платы за эту службу. Дворянин для этого “испомещался” на землю, а если он со службы уходил, поместье у него отбиралось.

Величине поместья соответствовали служебные обязанности: с каждых 100 четвертей пахотной земли, т. е. приблизительно с каждых 50 га, государство должно было получить конного воина.

Таким образом, помещики не были собственниками земли. Земля была собственностью государства и использовалась им для содержания армии. А государственная собственность на землю – признак азиатского способа производства.

Следует подчеркнуть принципиальное отличие русского дворянства от западноевропейского. Там действовал закон: “Вассал моего вассала – не мой вассал”. Рядовое рыцарство находилось в подчинении крупных феодалов и составляло их силу в борьбе за независимость от короля. Наше дворянство находилось на службе государства, и через поместья государство держало дворян в экономическом подчинении. А имея в своем распоряжении такую силу, русские цари не имели нужды в союзе с городами против крупных феодалов, как и европейские короли.

И вот поместье начинает вытеснять вотчину. В середине XVI в. поместные земли составляли половину феодальных владений, а в конце века – подавляющее большинство. В первую очередь государство раздает помещикам “черные земли”, т. е. свободные, с сидящими на них “черносошными”, т. е. свободными крестьянами. Затем по разным причинам и под разными предлогами государство отбирает земли у вотчинников-бояр и передает дворянам. Особенно интенсивно перераспределение земель происходило в годы “опричнины”, сопровождаясь массовыми казнями и истреблением людей.

И все же земли на дворянскую армию не хватало. В десятнях, списках регистрации служилых дворян, мы встречаем такие записи: такой-то дворянин “худ, не служит, на службу ходит пеш”, другой “худ, не служит, и поместья за ним нет, и служити нечем, живет в городе у церкви, стоит дьячком на клиросе”, третий “обнищал, волочится меж двор”, четвертый “мужик, жил у Фролова в дворниках, портной мастеришко”.

Прямым следствием перехода к поместью было ухудшение положения крестьян. Прежде крестьяне должны были кормить сравнительно небольшую группу бояр, а теперь – содержать целую армию. Число феодалов увеличилось многократно.

Теперь уже большинство крестьян попадают в феодальную зависимость. К концу XVI в. в центре Русского государства уже не осталось “черных” земель и “черносошных” крестьян. “Черные” земли остались только на окраинах – на Севере, в Приморье, на Юге и на Востоке, где шла колонизация.

Дворянин обычно имел немного крестьян. В среднем на московского дворянина приходилось 24 крестьянина. Естественно, что мера эксплуатации крестьян здесь была значительно больше, чем у боярина, владевшего многими деревнями. Нужно учитывать, что если дворянину полагалось поместье, то не значит, что он его непременно получал. Нередко он должен был сам искать землю, и был доволен, закрепляя за собой “пустоши”, брошенные деревни на “черных” землях.

Увеличение ренты было столь значительным, что крестьяне стали разоряться и массами уходить от помещиков. Не надо забывать, что крепостного права пока не было, и крестьянин имел право уйти от помещика. Правда, он мог уходить только после Юрьева дня, т. е. осенью после уборки урожая. Но крестьянин сам не был заинтересован в том, чтобы оставлять в поле хлеб не убранным.

Садясь на землю помещика, крестьянин заключал с ним “порядную грамоту” (от слова “ряд” – договор; слово “подряд” этого же происхождения): крестьянин обязывался за пользование землей феодала нести феодальные повинности, обычно в виде оброка. Это были феодальные отношения, но феодальная зависимость была добровольной, основанной на договоре.

Идя навстречу желаниям помещиков, правительство в конце XVI в. делает первый шаг по закрепощению крестьян. В 1581 г. впервые устанавливаются “заповедные годы” – годы временного запрещения крестьянского выхода. Это значило, что на определенный срок (обычно на 5 лет) устанавливалось крепостное право.

Переход к поместью привел к резкому упадку сельского хозяйства в конце XVI в. Вдвое сокращается средняя запашка крестьянского двора. Происходит запустение деревень. В центральных районах больше половины деревень превратилось в “пустоши” – деревни без жителей. Жители этих деревень разбежались на окраины страны, на “черные” земли – на Север, на Урал, в южные степи – туда, где еще не было помещиков.

5.1.3. Закрепощение крестьян

Итак, к началу XVII в. основная часть крестьянства находилась в зависимости от феодалов, но официально крепостного права еще не было. И лишь в XVII в. ряд обстоятельств приводит к юридическому установлению крепостного права.

Основой этих обстоятельств был процесс, который принято называть “вторым изданием крепостничества”. Он происходил не только в Германии, но и в других странах Восточной Европы.

В результате втягивания сельского хозяйства в рыночные отношения в странах Западной Европы происходила ликвидация крепостного права и коммутации, т. е. вся феодальная рента переводилась на деньги. В странах Восточной Европы, в том числе и в России, эта же причина вела к усилению или установлению крепостного права. Почему? В Западной Европе к этому времени власть феодалов уже была подорвана “революцией цен” и развитием буржуазных отношений, поэтому в рыночные отношения втягивались крестьяне. В России же власть феодалов не была подорвана ни “революцией цен” (которая сюда не докатилась), ни развитием буржуазных отношений (которые только зарождались), поэтому в торговлю здесь втягивались сами феодалы. Но для продажи требовалось больше продукции, чем для собственного потребления, поэтому феодалы расширяли свою запашку, а следовательно, и барщину, ибо поле господина обрабатывалось барщинным трудом крестьян.

Способствовали установлению крепостничества и другие обстоятельства.

1. Хозяйственная разруха XVII в. была продолжением хозяйственного упадка конца XVI в., но теперь она усилилась в результате смуты и польско-шведской интервенции. Центральные районы пришли в такой упадок, что в ряде уездов было заброшено 95 % пашни. Только 5 % пашни по-прежнему засевалось, остальная, по свидетельству источников, “лесом поросла в кол и в жердь, и в бревно”. Опустели не только деревни, но и многие города. В Можайском уезде было пустых дворов 478, населенных крестьянами – 17, в Орловском из 752 крестьянских дворов осталось 51, а из 5875 четвертей пашни – 43 четверти.

Чтобы спастись от голодной смерти, крестьяне просили помощи у феодалов в форме ссуды, а за это подписывали кабальные грамоты, превращавшие их в крепостных. Если раньше крестьянин платил феодалу оброк – плату за пользование землей, то, подписывая кабальную грамоту, он обязался выполнить барщину. Барщина была следствием долгового закабаления крестьян. Но барщина, в отличие от оброка, требует крепостной зависимости. И в кабальных грамотах обычной становится формула “крестьянской крепости”: крестьянин обязуется “за государем своим жить во крестьянех по свой живот безвыходно”. Естественно, для закабаленных крестьян уже не существовало права крестьянского выхода.

2. Сближение вотчины и поместья. После смуты на престол был избран первый царь новой династии – Михаил Романов. В первые же годы, чтобы отблагодарить тех, кто помог избранию, и завоевать расположение других, царь роздал много земель. Земли раздавались не в поместья, что было бы платой за службу, а в вотчины, в наследственную собственность. А чтобы привлечь на свою сторону рядовых дворян, “выслуженные” поместья закреплялись за ними тоже в наследственную собственность. Поместье считалось “выслуженным”, если уже несколько поколений его владельцев продолжало службу.

Таким образом, вотчина и поместье сблизились по своему юридическому статусу. Сглаживалась и разница между боярами и дворянами. Сословие феодалов консолидировалось и обособлялось от других слоев общества. Естественно, усиливалась и их власть над крестьянами.

3. Существенное влияние на оформление крепостничества оказал и институт холопства. Именно холопы обычно работали при дворе феодала – конюхами, поварами, плотниками, приказчиками. А приказчик, естественно, занимал более высокое положение, чем крестьянин. Царские холопы иногда и получали поместья за свою службу. Пашенные холопы вели свое хозяйство и работали на господской пашне, выполняя барщину. Но те холопы, которые жили в деревнях, все больше сливались с крестьянами, и закон часто уже не делал разницы между холопами и крестьянами. В конечном итоге эти две группы населения слились в одну – крепостных крестьян.

В 1649 г. “соборным уложением”, т. е. законодательным актом высшего законодательного органа России, Земского Собора, было официально установлено крепостное право: зависимые от феодалов крестьяне становились их собственностью.

Крестьяне, конечно, сопротивлялись закрепощению. Среди форм этого сопротивления особенно массовый характер приобрело бегство крестьян от помещиков на окраины, на “черные земли”. С этим бегством была связана единственная форма прогресса в сельском хозяйстве – рост посевных площадей путем крестьянской колонизации. Посевные площади в центре сокращались, а на окраинах – росли.

Прежде всего – на южных окраинах. Еще в середине XVI в. южная граница государства проходила по Оке, т. е. даже часть нынешней Московской области была за границей. По линии границы пролегала “засечная черта”: между крепостями по лесам устраивались “засеки” – валы из подрубленных и поваленных друг на друга деревьев. Чтобы преодолеть такую засеку, надо было ее сжечь, а на столб дыма собиралось русское войско.

В XVII в. русская граница ушла далеко на юг, дошла до степей. В эти степи, за границу, в “дикое поле” убегали от помещика крестьяне, распахивали пашню, устраивали деревни. Но граница шла за крестьянами, и новые беглецы убегали еще южнее. Их деревни, расположенные за границей, находились в постоянной опасности. Но, в отличие от Западной Европы, городской воздух у нас не делал человека свободным, и ради свободы приходилось рисковать.

На Востоке шла колонизация Урала и Сибири. Правительство поощряло ее. К тому же для сибирских служилых и ратных людей требовался хлеб, а везти его из европейской части страны было слишком далеко и дорого. Поэтому отсюда беглых крестьян возвращать помещикам было не принято.

5.1.4. Город, ремесло и промыслы

В Западной Европе промышленное и торговое предпринимательство рождалось в городах. Горожане, организованные в ремесленные цеха и купеческие гильдии, под руководством своих выборных органов вели борьбу против феодалов, защищали свои городские вольности. Из третьего сословия, из бюргеров, вырастала городская буржуазия, здесь созревала буржуазная экономика, которая в конечном итоге и разрушила феодализм.

В России не было цехов и гильдий. Во главе городов стояли администраторы, назначенные царем из числа знатных бояр.

Увеличение власти феодалов в городах проявлялось, в частности, в том, что в противоположность “черному” посаду, т. е. части города, населенной свободными горожанами, рос “беломестный” посад – феодальные владения в городах. Горожане добровольно “закладывались” на феодалов, чтобы не платить разорительные подати.

К середине XVII в. в Москве на “черной” земле было 4 тыс. посадских дворов, на “белой” – 5 тыс. Правда, в середине XVII в. “белый” посад был ликвидирован – все посадское население было объявлено подвластным государству.

Бесправие горожан тормозило развитие ремесла, которое особенно пострадало от монгольского нашествия. Монголы разрушали города, угоняли в плен ремесленников. В период упадка ремесла в противовес ему в России усиленно развивались крестьянские промыслы, которые и заняли место ремесла. Когда ремесло на время почти перестало существовать, потребность в ремесленных изделиях оставалась, и крестьянам приходилось самим изготовлять необходимые вещи. Естественно, такие крестьяне-ремесленники стали изготовлять изделия не только для себя, но и по заказам соседей или на продажу. Не стоило, например, строить гончарную печь, чтобы изготовить несколько горшков для своей семьи.

Таким образом, промыслы заняли место ремесла. И когда городское ремесло стало возрождаться, оказалось, что его место было уже занято. В России началась специализация промыслов, а не ремесла. К тому же город – большое скопление людей, и ремесленник мог работать на заказ, а на селе жителей слишком мало, чтобы обеспечить работой ремесленника. Поневоле приходилось искать сбыт продукции за пределами узкого мирка.

Специализация промыслов начинается в XVI в. и усиливается в XVII в. Наметилось два главные района металлургических промыслов: около Тулы и в районе Онежского озера. Крестьяне добывали болотную руду, плавили ее в примитивные домницах и продавали готовое железо скупщикам. Скупщики везли железо в другие места, где кузнецы готовили из него изделия. Уже тогда стало славиться село Павлова, жители которого в основном занимались изготовлением железных изделий.

Текстильные промыслы развивались в основном вокруг Москвы и Ярославля. Эти районы так и остались вплоть до XX в. основными районами текстильной промышленности. Ткачество было настолько обычным занятием крестьян, что помещики брали холстами и значительную часть оброка. Дешево обходившиеся помещикам ткани вывозились и в Западную Европу.

Вокруг Ярославля, Вологды, Казани развивались кожевенные промыслы, причем некоторые из наших кож – сафьяны, красная юфть – высоко ценились и за рубежом, составляя важный предмет экспорта.

5.1.5. Государственная промышленность. Рождение мануфактуры

Как ремесло, так и промыслы – мелкое семейное производство. Первые крупные предприятия в XV–XVI вв. были государственными. На казенном Пушечном дворе в Москве отливались артиллерийские орудия. Там работал, например, мастер Чохов, который отлил знаменитую Царь-пушку. По свидетельствам иностранцев, российская артиллерия не уступала западной. Действовали Оружейная палата, где изготовлялось стрелковое и холодное оружие, Тульская оружейная слобода, которая специализировалась на стрелковом оружии. Таким образом, первыми крупными казенными предприятиями были военные. Но не только.

Государственной отраслью хозяйства было строительное дело. Все крупные строительные работы проводились под руководством Приказа каменных дел. Под его руководством были построены кирпичные стены и башни Московского Кремля, кремлевские соборы, храм Василия Блаженного, сооружения в других городах.

То, что крупное производство первоначально было государственным, составляло важную особенность экономического развития России. Так получилось потому, что централизованное государство сложилось у нас до возникновения капиталистического предпринимательства. Поскольку некому было заказывать необходимые для государства промышленные изделия, то потребности в них, в частности в вооружении, приходилось удовлетворять за счет государственного предпринимательства.

А в XVII в. казенные предприятия – Пушечный двор. Оружейная палата и другие – стали четко оформленными мануфактурами, о чем свидетельствует значительное количество работников на каждом из предприятий – 100–300 человек – и разделение труда. В списках мастеров по изготовлению пищалей мы видим специалистов по замочному, ствольному, ложевому делу.

В Кадашевской слободе действовал казенный Хамовный двор – ткацкое предприятие, которое располагалось в двухэтажном каменном доме, где работало свыше 100 ткацких станков.

Кроме казенных, ряд мануфактур был построен иностранцами. Голландец Андрей Виниус с компаньонами построил под Тулой 8 железоделательных заводов, а потом его компаньоны основали несколько заводов около Онежского озера. В основном эти заводы производили военную продукцию – ядра, пушки, холодное оружие – для вооружения армии.

Мануфактуры иностранцев были, по существу, государственными. Они работали на казну, а не на рынок. Государство приглашало иностранцев и обеспечивало их всем необходимым для производства, чтобы получать нужные государству изделия. А за пределами этого государственного хозяйства промышленность оставалась на стадиях ремесла и кустарных промыслов.

5.1.6. Образование всероссийского рынка

В XVII в. начал складываться всероссийский рынок. До этого экономически еще сохранялась феодальная раздробленность: страна делилась на ряд районов (местных рынков), замкнутых на себя, между которыми не было стабильных торговых связей.

Слияние отдельных районов во всероссийский рынок означало установление стабильного обмена товарами между отдельными районами. Но если районы обменивались товарами, значит, они специализировались на производстве определенных товаров для вывоза в другие районы: хлеб на хлеб не меняют.

Уже сказано о районной специализации промыслов. Такая же специализация началась и в сельском хозяйстве. Главными районами товарного производства зерна становятся Среднее Поволжье и Верхнее Приднепровье, товарного производства льна и пеньки – районы Новгорода и Пскова.

Но связи между отдельными районами пока были слабыми, а это вело к огромной разнице в ценах на товары в разных городах. Купцы наживались, используя именно эту разницу цен, покупали товар в одном городе, перевозили в другой и продавали намного дороже, получая от торговых сделок прибыль до 100 % и выше на вложенный капитал. Такие высокие прибыли характерны для периода первоначального накопления капитала.

Следствием слабости торговых связей было и то, что главную роль в торговле играли ярмарки. Купец не мог объезжать страну, закупая нужные ему для розничной торговли товары на местах их производства – это заняло бы несколько лет. На ярмарку, которая действовала в определенное время, съезжались купцы из разных городов, и каждый привозил те товары, которые были дешевыми у него дома. В результате на ярмарке собирался полный ассортимент товаров из разных мест, и каждый купец, продав свои товары, мог закупить товары, нужные ему.

Крупнейшей ярмаркой в XVII в. была Макарьевская – у Макарьевского монастыря близ Нижнего Новгорода. Сюда съезжались не только русские купцы, но и западноевропейские, и восточные. Большую роль играла Ирбитская ярмарка на Урале, которая связывала европейскую часть страны с Сибирью и восточными рынками.

Внешняя торговля России в XV–XVI вв. была слабой. Ведь средневековая торговля была преимущественно морской, а Россия не имела выхода к Балтийскому морю и поэтому была фактически изолирована от Запада. Эта экономическая изоляция замедляла экономическое развитие страны. Поэтому важную роль для России сыграла экспедиция Ченслера. Отправившись из Англии на поиски северного прохода в Индию, Ченслер из трех судов своей экспедиции потерял два и вместо Индии в 1553 г. попал в Москву. Этим путем в Россию за Ченслером потянулись английские, а потом и голландские купцы, и торговля с Западом несколько оживилась. В 80-х годах XVI в. на берегу Белого моря был основан город Архангельск, через который и шла теперь основная торговля с Западом.

Хозяйственная отсталость России, противоречие между централизованным устройством государства и феодальным хозяйством проявлялись в государственных финансах. Для содержания государственного аппарата требовались большие деньги. Они требовались и на содержание армии: в это время в России, кроме дворянского ополчения, уже были и регулярные полки “иноземного строя”, и стрелецкое войско, служба в которых оплачивалась деньгами, а не поместьями. Когда в стране господствует рыночная экономика, эти расходы успешно покрываются за счет налогов. Но Российское государство возникло на феодальной основе, а натуральное феодальное хозяйство не давало достаточных денежных ресурсов для обложения такими налогами. Поэтому Приказ большой казны (министерства финансов) вынужден был прибегать к особым способам покрытия государственных расходов.

Одним из источников пополнения казны были монополии и откупа. Торговля многими товарами – пенькой, поташом, водкой и др. – была государственной монополией. Купцы могли торговать этими товарами, только откупив у казны право торговли, взяв “откуп”, т. е. заплатив в казну определенную сумму денег. Например, царской монополией было питейное дело и продажа водки. Естественно, она продавалась в 5—10 раз дороже ее заготовительной цены. Эту разницу и должен был заплатить откупщик для получения права торговли. Но, как оказалось, это обогащало не столько казну, сколько откупщиков, и питейные откупа стали одним из главных источников первоначального накопления капиталов в России.

Широко практиковались косвенные налоги, причем не всегда удачно. Так, в середине XVII в. налог на соль удвоил ее рыночную цену. В результате сгнили тысячи пудов дешевой рыбы, которой народ питался в посты. Произошло народное восстание, соляной бунт, и новый налог пришлось отменить.

Тогда правительство решило выпускать медные деньги с принудительным курсом. Но народ не признал их равными серебряным, при торговле за серебряный рубль давали 10 медных. Произошло новое восстание – медный бунт. Начали его стрельцы, которым медными деньгами выдали жалованье. И от медных денег пришлось отказаться. Они были изъяты из обращения, причем казна платила по 5, а потом даже по 1 копейке за медный рубль.

Таким образом, в экономике России в XVII в. возникли капиталистические элементы: начал формироваться всероссийский рынок, появились первые мануфактуры. Начался процесс первоначального накопления. Но капиталы накапливались у купцов в процессе неэквивалентной торговли, особенно в откупах. Второй стороны первоначального накопления – разорения крестьян и превращения их в наемных рабочих – не наблюдалось: крестьяне были прикреплены к земле и к своим помещикам.

5.2. Российская империя

5.2.1. Мануфактурный период в России

Крепостная мануфактура. Первая четверть XVIII в. в России – период реформ Петра I. Одна из целей этих реформ состояла в ликвидации экономической отсталости России, развитии для этого промышленности. Политику содействия развитию отечественной промышленности принято называть протекционизмом. Это обычная экономическая политика государств на начальном этапе капиталистического развития.

Но в России эту буржуазную политику проводило феодальное государство, что существенно усложняло ее социально-экономический характер. Развивая промышленность, государство содействовало развитию буржуазной экономики. Однако, будучи феодальным, оно совсем не стремилось ускорить переход страны к капитализму, поэтому старалось подчинить буржуазные явления интересам феодалов, сделать так, чтобы феодальное общество их усвоило и переварило. Результатом такой политики были сложные, полуфеодальные, полукапиталистические явления, такие как крепостная мануфактура.

Естественным путем мануфактурное производство еще не развивалось, потому что для этого еще не созрели экономические условия – первоначальное накопление делало только первые шаги. Экономические действия Петра I были призваны преодолеть эту недостаточность первоначального накопления.

На первой стадии мануфактурного производства, когда преобладала рассеянная мануфактура, больших капиталов не требовалось. Но рассеянная мануфактура в Западной Европе рождалась естественным путем из простого товарного производства. А в России мануфактура “внедрялась” в хозяйство страны по инициативе государства сразу в централизованной форме. Для нее требовались довольно крупные капиталы. Основной капитал текстильной мануфактуры составлял от 50 тыс. до 150 тыс. руб., металлургического горного завода – намного больше. Купцов, имевших столь значительные капиталы, в России насчитывалось не более трех десятков, но и они не стремились вкладывать капиталы в новое рискованное дело.

Недостаток капиталов преодолевался тремя путями. Во-первых, путем строительства казенных предприятий на государственные деньги. Лишь в последние годы царствования Петра I появились частные мануфактуры, а часть казенных была передана в частные руки.

Во-вторых, для выявления и мобилизации частных капиталов использовались насильственные, административные меры. Если отдельные капиталы были недостаточны для основания мануфактуры, группу купцов заставляли объединяться в “кумпанство” и вместе строить мануфактуру. Например, в 1720 г. для налаживания суконной мануфактуры в Москве Петр предписал объединить в компанию 14 человек из разных городов, и для организации дела они были доставлены на место под конвоем солдат, причем содержание конвоя была поставлено им же в счет.

Капитал, который скрывался от властей, не использовался в хозяйстве, объявлялся тунеядным. Был издан указ: кто будет скрывать капитал, а об этом узнают и донесут, доносчик получает треть этих денег, а остальные конфискуются государством.

Указ применялся. В селе Дединове жили братья Шустовы, люди смирные, которые никакими промыслами не занимались и жили в свое удовольствие. Сосед донес, что это богачи, унаследовавшие от дедов огромное состояние. Явились с обыском. Под полом было обнаружено 4 пуда золота частью в монетах и 106 пудов серебряных денег. Все это было отобрано.

В-третьих, государство прибегало к экономическим мерам стимулирования, старалось заинтересовать будущих мануфактуристов. Если человек строил мануфактуру, ему бесплатно отводилась земля. Если для производства были нужны дрова или древесный уголь, бесплатно отводился и лес. Чтобы обеспечить сырьем горные заводы, в России была провозглашена “горная свобода”: каждому жителю страны разрешалось искать руду на чужих землях, в том числе и на помещичьих. Если помещик сам не позаботился о разработке руды на своей земле, “то принужден будет терпеть, что другие в его землях руду и минералы искать и копать и переделывать будут, дабы под землею втуне не осталось”.

Для строительства мануфактур государство давало ссуды и субсидии. Прельщаясь возможностью получить лишние деньги, люди охотнее включались в промышленное предпринимательство. Ссуда обычно погашалась поставкой в казну готовой продукции.

Часто в качестве поощрительных мер применялась передача казенных мануфактур в частные руки, которая стала широко практиковаться в конце царствования Петра. Но такая передача чаще всего была принудительной. Казенные мануфактуры обычно были убыточными и передавались в частные руки, когда приходили в полный развал. “Буде волею не похотят, хотя в неволю”, – писал Петр по поводу передачи в частные руки полотняного завода. И только в некоторых случаях такая передача играла действительно стимулирующую роль. Тульский кузнец Никита Демидов, получив по собственной просьбе на Урале завод от казны, сам построил еще 10 заводов.

Стимулирующую роль играло преобразование армии и строительство флота. Эти действия открыли рынок для мануфактур.

Но капиталы все же в России были: они накапливались у купцов за счет неэквивалентной торговли.

Хуже было со второй стороной первоначального накопления – образованием слоя свободных рабочих. Подавляющую массу населения составляли крестьяне, которые были “крепки” земле и помещикам.

Первоначально Петр I исходил из того, что мануфактура будет использовать наемный труд, потому что именно так было в Западной Европе, с которой он брал пример. И пока мануфактуры насчитывались единицами, “охотников” поступить на работу хватало. Но этот контингент из состава низов города был скоро исчерпан. На мануфактуры стали посылать “винных девок и баб”, военнопленных, солдат. А затем пришлось обеспечивать промышленность крепостным трудом.

Переломом стал знаменитый указ 1721 г. о дозволении “для размножения заводов, к тем заводам деревни покупать невозбранно”, т. е. покупать крепостных крестьян, чтобы превращать их в крепостных рабочих. Этот указ относился к купцам: дворяне и без того имели право покупать крепостных и произвольно использовать их труд. Но это уравнивало купцов с дворянами, чего допускать не следовало, поэтому права купцов-мануфактуристов были ограничены. Крепостные и сама мануфактура становились не собственностью купца, а лишь его условным владением – посессией. Юридически собственником такой мануфактуры считалось государство. Крепостные рабочие считались прикрепленными не к хозяину, а к мануфактуре, и он не имел права их продать или использовать их труд вне мануфактуры. А все законы, издававшиеся для казенных мануфактур, автоматически распространялись на посессионные. Государство устанавливало для них объем производства, нормы выработки, заработную плату.

Итак, при Петре I было положено начало крепостной мануфактуре, оригинальной российской форме промышленности с использованием принудительного, крепостного труда.

Однако следует оговориться, что не все российские мануфактуры были крепостными. Существовало четыре вида мануфактур: казенные, посессионные, вотчинные (принадлежавшие дворянам на праве полной собственности) и купеческие. Крепостными были первые три вида, рабочие которых были прикреплены к предприятиям и выполняли “обязательные” работы.

К казенным и посессионным предприятиям, кроме того, приписывались государственные крестьяне. Этих приписных крестьян не следует путать с крепостными рабочими. Приписные оставались крестьянами, только государственные подати заменялись для них отработкой величины этих податей на вспомогательных работах при мануфактурах. Они являлись на определенный срок к мануфактурам, рубили лес, выжигали уголь, перевозили грузы на своих лошадях, а затем уходили обратно в свои деревни.

Мануфактуры четвертого вида назывались купеческими не потому, что принадлежали купцам. Ведь купцам принадлежали и посессионные, а купеческая могла быть собственностью крестьянина или даже дворянина. Купеческими принято называть мануфактуры с наемными рабочими. Правда, основной контингент наемных составляли все же крепостные, но не крепостные мануфактуриста, а помещичьи крестьяне, отпущенные на оброк. По отношению к мануфактуристу они были наемными и эксплуатировались капиталистическими методами. Такие мануфактуры принято считать капиталистическими.

Но и крепостную мануфактуру мы не можем считать феодальной. Хозяин такой мануфактуры вкладывал в производство капитал, который подразделялся на основной и оборотный: деньги тратились на строительство, на ремонт оборудования, на сырье и материалы, на плату рабочим. Доход мануфактурист получал не в виде феодальной ренты, а в виде прибыли, т. е. разницы между производственными затратами и выручкой от продажи продукции. Крепостной рабочий существовал за счет платы за свой труд. Мануфактурист должен был обеспечивать рабочих, тем более что это были его собственные рабочие.

Таким образом, производственные отношения в крепостной мануфактуре в основе своей были капиталистическими. Но они были облечены в феодально-крепостническую форму. Крепостной рабочий не добровольно, а принудительно продавал свой труд и не мог сменить хозяина. При избытке рабочих на одном предприятии на другом их могло не хватать. Предприниматель-капиталист был одновременно помещиком, имел в собственности не только предприятие, но землю и рабочих. И российские экономисты того времени писали, что в России к основному “недвижимому” капиталу следует относить не только предприятие, но и землю, и крепостных.

Следует подчеркнуть, что именно крепостное право стало тем инструментом, который позволил приспособить капиталистическую мануфактуру к феодальному строю. В сущности, крепостная мануфактура была проявлением “второго издания крепостничества” – крупным товарным производством с использованием крепостного труда. По мере развития капиталистических явлений в экономике усиливалось крепостничество, чтобы приспособить эти явления к феодальным порядкам.

В результате развития крепостной мануфактуры происходило сращивание мануфактуристов с феодалами. Мануфактуристы получают дворянские звания: наследники купца-оружейника Демидова становятся князьями, наследники крестьян Строгановых – баронами. А помещики начинают включаться в промышленное предпринимательство, заводя мануфактуры в своих имениях.

Мануфактурное производство в XVIII в. выдвигает Россию в число передовых стран по развитию промышленности. Достижения промышленности отразились в экспорте. Если в XVII в. Россия вывозила почти исключительно сырье и сельскохозяйственную продукцию, то в 1726 г. 52 % экспорта составляла продукция мануфактур, первые места среди которой занимали железо и парусина.

Наиболее интенсивно развивались металлургическая и текстильная промышленность. Непосредственным толчком к развитию металлургии, к строительству горных заводов Урала (“заводами” назывались мануфактуры) послужила война со Швецией. Для изготовления оружия потребовалось много металла, а металл Россия импортировала именно из Швеции. Пришлось даже переливать церковные колокола на пушки. Но к концу царствования Петра I Россия не только перестала зависеть от импорта металла, но даже начала в больших количествах вывозить его в Англию. На экспорт шло до 80 % производимого в стране металла, а 80 % его выплавлялось на Урале.

Значительных успехов достигло и текстильное производство. Только при Петре I было построено около 30 текстильных мануфактур. Правда, Петр не дождался выполнения своей цели – “не покупать мундира заморского”, – но Россия практически обеспечивала Европу парусиной – “двигателями” тогдашнего флота.

Кроме металлургической и текстильной промышленности, успешно развивались пороховое, кораблестроительное, стекольное, бумажное производство. Правда, производство одежды и обуви, мебели и сельскохозяйственных орудий, а также других потребительских товаров оставалось пока на кустарно-ремесленном уровне.

Успехи российской мануфактуры объяснялись ее приспособленностью к крепостничеству. В крепостной мануфактуре были сравнительно низкие затраты на оплату труда, но особенно низкие – на сырье и топливо. Хозяин металлургического предприятия в Англии должен был покупать руду и уголь у хозяина земли – лендлорда, а для уральского заводчика затраты на сырье и топливо сводились к расходам на их заготовку. Поэтому российское железо даже в Лондоне оказывалось намного дешевле английского, а Англия облагала российское железо пошлинами, почти вдвое повышавшими его цену.

Государство и промышленность. Если первой особенностью мануфактурного периода в России была крепостная мануфактура, то второй – власть государства над промышленностью. При Петре не только казенные, но и частные мануфактуры создавались по инициативе государства, нередко в принудительном порядке. Петр объяснял: “Наши люди ни во что сами не войдут, еже не приневолены будут”; государственная власть “управление должна иметь, как мать над дитятей, пока совершенство придет”. Ключевский назвал это “казенно-парниковым воспитанием промышленности”.

Спрашивается, стоило ли создавать мануфактуры искусственно, мерами государственного принуждения, не лучше ли было предоставить промышленности развиваться естественным путем, в соответствии с экономическими законами, как она развивалась в Западной Европе?

Но там, во-первых, не стояла задача догнать, ликвидировать отставание. А перед Россией стояла именно эта задача. Надо было немедленно, а не потом создать мануфактурную промышленность, потому что ждать, когда она возникнет сама – значило закрепить отставание. Надо было обеспечить армию и флот всем необходимым: ведь петровские мануфактуры предназначались в основном именно для этого – металлургические для производства вооружения, текстильные для производства парусов и обмундирования.

Во-вторых, на Западе было сильное, свободное бюргерство, которое и рождало предпринимателей, а крестьянские промыслы, скованные крепостничеством, не были подобны бюргерской, буржуазной промышленности. Зато здесь были уже традиции государственного предпринимательства, а крепостничество обеспечивало условия для административного, принудительного “внедрения” мануфактур. И цель была достигнута: за короткий срок Россия поднялась на стадию мануфактурного производства.

В Западной Европе прогрессивные преобразования происходили постепенно, по мере экономического развития. Усложнение производства, развитие рынка требовали определенных правовых гарантий для предпринимателя, а также инициативных, заинтересованных работников. Поэтому экономический прогресс сопровождался увеличением человеческой свободы, закрепленной законами.

У нас прогрессивные реформы проводились сверху, репрессивной машиной государства, и укрепляли государство, сопровождались подавлением общества, подавлением свобод. Дело в том, что за основу этих реформ принимались интересы не общества, а государства в соперничестве с другими государствами. Реформы Петра I проводились для того, чтобы укрепить величие Российского государства в условиях угрозы с Запада. То обстоятельство, что для этого надо было ликвидировать экономическое отставание страны, было уже следствием.

Но усиление деспотии вызывало экономический застой, замедляло развитие, и через некоторое время снова вставала задача новых реформ. Развитие шло импульсивно, циклами, и эта цикличность составляла тоже одну из особенностей экономического развития России.

А что означали петровские преобразования для населения, показывает следующее соотношение: подати за царствование Петра выросли в 3 раза, а население уменьшилось на 20 %.

В промышленности сложились уникальные отношения. Основную часть мануфактур в результате петровских реформ составили казенные и посессионные, т. е. формально тоже принадлежавшие государству. Подавляющая часть мануфактурной продукции поступала в распоряжение государства, поэтому и цены на нее определялись не рынком, а были “указными”, т. е. устанавливались государственными указами.

Государство в это время управляло как своими не только казенными и посессионными, но и остальными мануфактурами. Оно давало предприятиям государственные “наряды”, даже если продукция не предназначалась для казны, а если мануфактурист не справлялся с этими производственными заданиями, отбирало у него мануфактуру и передавало другому “завододержателю”. Само это слово “завододержатель” показывает, что частная собственность на промышленное предприятие не признавалась.

Решающую роль в хозяйстве стала играть бюрократическая верхушка, которую Ключевский охарактеризовал следующим образом: “лишенная всякого социального облика куча физических лиц разнообразного происхождения, объединенных только чинопроизводством”.

Но административная регламентация не могла заменить рынок. Она делала невозможной конкуренцию, а тем самым – и совершенствование производства. Предприниматель был заинтересован в том, чтобы получить выгодный казенный заказ, монополию на производство определенной продукции, высокую “указную” цену на свои изделия, получить от государства землю, лес, разного рода привилегии. А для этого надо было иметь связи в правительстве, уметь подкупать чиновников, а не улучшать производство. Это вело к появлению мануфактур, которые числились только на бумаге. В первую очередь административная регламентация действовала на казенных предприятиях, которые уже к концу царствования Петра I пришли в такой упадок, что пришлось спешно передавать их в частные руки.

После смерти Петра I начался длительный застой мануфактурной промышленности, который сменился новым подъемом лишь при Екатерине II. Она писала: “Никаких дел, касающихся до торговли и фабрик, не можно завести принуждением, а дешевизна родится только от великого числа продавцов и вольного умножения товара”. Она издает ряд законов, ограничивающих государственную регламентацию. Было запрещено покупать к мануфактурам крепостных, а следовательно, основывать новые посессионные предприятия. Если прежде мануфактуры могли учреждать только по специальному государственному разрешению, то теперь этого не требовалось.

Были приняты меры для расширения “среднего сословия”, т. е. городского торгово-промышленного населения. По экономическим учебникам Екатерины это среднее сословием должно было стать основой процветания хозяйства. Екатерина II писала одной из своих заграничных корреспонденток: “Еще раз, мадам, обещаю вам третье сословие ввести; но как же трудно его будет создать”.

Правда, полностью одолеть административную систему Екатерина II не могла. Остались ранее учрежденные казенные и посессионные предприятия. Развитие металлургической, шерстяной и некоторых других отраслей по-прежнему определялось казенной регламентацией. Но в целом развитие производства ускорилось. Число мануфактур за царствование Екатерины выросло с 980 до 3200, а экспорт – с 13 до 57 млн. руб.

Развитие сельского хозяйства. В сельском хозяйстве таких крупных преобразований, как в промышленности, не проводилось. Реформы в этой отрасли неизбежно затронули бы монополию дворян-помещиков на владение крепостными, и дворянское государство не могло пойти на такую меру. Для укрепления мощи государства и не требовалось проводить реформы в сельском хозяйстве.

Петр I стремился по-своему возвысить и укрепить дворянство, сделать дворян подлинно служилым сословием – сословием служащих государства. Петр добивался, чтобы дворяне считали государственную службу своим почетным правом, умели править страной и начальствовать над войсками. А поскольку теперь для этого требовались определенные знания, обязательной повинностью дворян стала учеба: до 15 лет дворянин должен был учиться, а затем выполнять регулярную государственную службу.

Поскольку дворяне нередко уклонялись от службы, Петр I издает в 1714 г. указ “О единонаследии”. Согласно этому указу, поместья должны были передаваться по наследству только одному из сыновей. Этот единственный наследник освобождался от службы, чтобы заниматься хозяйством, а остальные должны были служить. Петр исходил из того, что пока дворянин имеет постоянный доход, служить он не будет. Вторая цель этого указа – не допускать дробления помещичьих земель и обеднения помещиков.

Однако этот указ ограничивал права помещиков распоряжаться землей, и в 1730 г. он был отменен. Более того, в 1762 г. “Манифестом о вольности дворянской” обязательная служба для дворян была отменена. Теперь дворянство стало узаконенным паразитическим сословием.

Увеличилась и власть помещиков над крепостными. Во второй половине XVIII в. крестьянам было запрещено жаловаться на своих господ. Даже если жалоба была справедлива, жалобщика следовало бить кнутом и отправлять на каторгу. Екатерина II ввела крепостное право на Украине, крестьяне которой были до этого свободными.

Правительство Петра I предпринимало некоторые меры для улучшения сельского хозяйства. Была сделана попытка заменить при уборке урожая серпы косами, так как уборка косами значительно производительнее, чем уборка серпами. Для этого было разослано несколько тысяч кос по разным губерниям. Из-за границы выписывались лучшие породы скота, например мериносовые овцы, устраивались “овчарные заводы”. Однако эти меры не оставили большого следа в сельском хозяйстве.

Главными направлениями изменений в сельском хозяйстве были естественные процессы – увеличение товарности производства и усиление эксплуатации крестьян.

Русское дворянство стало усиленно перенимать быт европейской аристократии. Но для того чтобы строить дворцы по западным образцам, заказывать модные одежду и мебель, нужны были деньги, а их можно было получить лишь путем усиления эксплуатации крестьян и продажи прибавочного продукта.

Усиление эксплуатации вело к географическому разделению барщины и оброка, потому что в одних условиях выгоднее увеличить барщину, в других – оброк. Барщина начинает все более преобладать в южной, черноземной полосе. Там не было крупных промышленных центров, потребляющих массу сельскохозяйственных продуктов, поэтому крестьянам некуда было сбывать свои продукты, некуда наниматься на заработки. Не были здесь распространены и промыслы. Поэтому увеличить денежный оброк было почти невозможно. И помещики расширяли свою запашку, производя на продажу пшеницу, а следовательно, увеличивая барщину.

В нечерноземной полосе земля была бедной. Крестьяне здесь издавна дополняли доход от земли неземледельческими промыслами. Здесь помещики увеличивали денежный оброк, отбирая и часть неземледельческих доходов крестьян, а с развитием мануфактурного производства отпускали наниматься на мануфактуры для заработков.

Увеличение барщины означало увеличение посевных площадей, зато оброк давал больше возможностей крестьянской инициативе. При оброке крестьянин был меньше связан в своих действиях, мог заниматься торговым и промышленным предпринимательством. В оброчных имениях усиливается расслоение крестьян. Некоторые крепостные графа Шереметьева имели по 600–700 своих крепостных. Конечно, они покупали крепостных иногда целыми деревнями на имя своего помещика. Помещики поощряли такую инициативу и не покушались на собственность своих крепостных: они увеличивали оброк с разбогатевшего крестьянина.

Еще большую экономическую самостоятельность имели государственные крестьяне и некоторые другие разряды сельского населения, которые не находились в личной зависимости от помещиков. Они должны были лишь платить государственные подати и выполнять строго регламентированные государственные повинности.

Торговля и финансы. Внутренний рынок России увеличивался с ростом мануфактурного производства и товарности помещичьего хозяйства. Мануфактуры не только продавали основную часть своей продукции государству, но и приобретали массу товаров на рынке: железо для оборудования, необходимые для производства материалы, продовольствие для рабочих; крепостные рабочие не занимались “хлебопашеством”. Поэтому, например, на уральские заводы из разных районов страны везли хлеб, рыбу, ткани, гнали табуны лошадей – главный вид заводского транспорта.

Другим фактором увеличения внутреннего рынка был рост товарности помещичьего хозяйства. Помещики увеличивали эксплуатацию крестьян именно для того, чтобы получить деньги для покупок. Увеличение феодальной ренты означало не только увеличение продаваемой массы сельскохозяйственной продукции, но и увеличение покупок других товаров.

Под особым покровительством государства находилась внешняя торговля. Именно для ее расширения велась Северная война, в результате которой Россия получила выход к Балтийскому морю. Чтобы ускорить торговое освоение нового пути, Петр I строит новый город, Петербург, и объявляет его столицей, которая, в сущности, была перенесена на границу государства. В новую столицу были принудительно переселены богатые архангельские купцы, знатные вельможи обязаны были здесь строить дворцы, а торговля через этот порт получила льготы.

Но для нас важнее качественные изменения внешней торговли. Во-первых, как уже сказано, на ведущее место в экспорте вышли промышленные товары. Во-вторых, торговля получила активный баланс: экспорт превысил импорт. Разница ввоза и вывоза в виде иностранных монет оставалась в России.

Преобразования петровского периода – создание регулярной армии, строительство флота, мануфактур – требовали огромных денежных затрат. Поэтому правительство искало все новые способы пополнения казны. Сначала использовались традиционные методы увеличения косвенных налогов. В 1704 г. была введена специальная должность “прибыльщиков”, обязанностью которых было изыскание новых доходов для казны. Были введены налоги на ульи, на продажу огурцов. Был введен налог на бороды, причем дворянин должен был платить за бороду 60 руб. в год, купец 1-й гильдии – 100 руб.; крестьянин у себя в деревне носил бороду даром, но при въезде в город и при выезде из него платил за нее по копейке.

Прямым налогом с населения до 1724 г. была подворная подать, т. е. сбор определенной суммы денег с каждого двора. Однако с увеличением этой подати количество дворов стало сокращаться: сыновья, чтобы не платить отдельной подати, не отделяли теперь свои хозяйства от хозяйства отца, а иногда и соседи объединялись в одни двор.

В 1724 г. после переписи населения – “ревизии” – подворная подать вместе с большей частью косвенных налогов была заменена подушной податью, т. е. сбором определенной суммы денег с каждой души мужского пола. С помещичьих крестьян брали по 74 коп. в год (около 10 руб. золотом на деньги начала XX в.), с государственных крестьян – по 1 руб. 14 коп., с посадских людей – по 1 руб. 20 коп. Переход к подушной подати сразу повысил государственный доход на 35 %.

Подушная подать осталась главной статьей государственных доходов и в конце XVIII в. составляла 34 % этих доходов. На втором месте стоял “питейный доход”, который давал 29 % доходов казны.

Но расходы государства росли быстрее доходов, увеличивая дефицит бюджета. Чтобы покрыть дефицит, государство стало печатать бумажные ассигнации. А поскольку их обмен на звонкую монету скоро был прекращен, усиленный выпуск ассигнаций вызвал инфляцию. К концу века за бумажный рубль давали только 50 металлических копеек.

Итак, в XVIII в. в значительной степени усилиями государства в России рождается сложное переплетение феодальных и капиталистических элементов в экономике. Этот симбиоз обеспечил дальнейший рост феодально-крепостнического хозяйства, усилил государство, повысил значение России в международных делах. Однако в дальнейшем противоречия между развивавшимся капиталистическим производством и крепостничеством привели к кризису феодально-крепостнической системы.

Кризис феодально-крепостнической системы. Кризисом феодально-крепостнической системы мы называем прогрессивный по своему содержанию процесс – переход от феодально-крепостнического к капиталистическому хозяйству. В недрах феодального хозяйства рождается капитализм, но его свободному развитию препятствует феодальная оболочка. Происходит борьба между феодальным и капиталистическим в экономике, которая, конечно, кончается победой капиталистического хозяйства.

Но если бы дело исчерпывалось прогрессивным поступательным движением, слово “кризис” было бы неуместно. Кризисом было столкновение двух систем, острейшая борьба между ними. Тормозя развитие буржуазных элементов в хозяйстве, феодальная оболочка тормозила развитие всего хозяйства страны.

Кризис феодально-крепостнической системы в сельском хозяйстве.

1. С 20-х годов XIX в. в России усиленно росли сельскохозяйственные общества, появилась обширная агрономическая литература. Все новое в сельском хозяйстве, что появляется за границей, в России обсуждается и пропагандируется. Здесь испытываются новинки европейской сельскохозяйственной техники. В ряде городов появляются сельскохозяйственные выставки.

Некоторые помещики вводят научные севообороты, разводят породистый скот, устраивают в именьях мастерские по изготовлению машин. В тамбовском имении помещика Гагарина действовала паровая машина, которая молотила, веяла и сортировала по 200 копен пшеницы в день.

Но новая техника оставалась делом энтузиастов. Один помещик писал: “Если весь хлеб обмолотится с осени, то, что же будут делать крестьяне и их жены зимой? Молотильная машина стоит денег, требует ремонта и содержания лошадей, а работа крестьян ничего не стоит”. Именно это обстоятельство, что работа крепостных ничего не стоила помещику, и делало невыгодным применение машин.

2. Сельское хозяйство из натурального, каким ему положено быть при “чистом” феодализме, становится все более товарным. В середине XIX в. товарность земледелия достигла 18 %.

Но рост товарности означал увеличение ренты. При натуральном хозяйстве рента была ограничена естественными пределами потребления феодала и его челяди. А для продажи требуется больше продукции, чем для своего потребления, поскольку теперь дополнительная продукция давала деньги. И втянувшись в товарно-денежные отношения, помещики настолько увеличивают эксплуатацию крестьян, что выводят ее за рамки феодализма.

На черноземном Юге барщина иногда увеличивается настолько, что не оставляет крестьянину времени для работы в своем хозяйстве. Тогда помещик переводит крестьян на “месячину”, т. е. принимает на себя их содержание, выдавая ежемесячно продукты питания. Поскольку крестьянин в этом случае уже не ведет хозяйства, то такая эксплуатация уже не может считаться феодальной. Это уродливая, смешанная полуфеодальная, полукапиталистическая форма.

В северных районах страны, где преобладал оброк, помещики увеличивали его. За первую половину XIX в. средний размер оброка вырос в 2–3 раза. Такого роста крестьянское хозяйство обеспечить не могло. И теперь крестьяне все чаще занимались промыслами, нанимались в промышленность, и оброк платили не столько из доходов от сельского хозяйства, сколько из неземледельческого заработка. Но вычет из промышленного заработка не может считаться феодальной рентой.

Однако такое усиление эксплуатации крестьян не давало помещикам нужного экономического эффекта. Крепостной труд на барщине был непроизводительным: крестьянин не был заинтересован в результатах этого труда. Как писал один помещик, на барщине “крестьянин выходит на работу как можно позже, работает как можно меньше и отдыхает как можно больше”. По подсчетам статистиков того времени, наемный труд в сельском хозяйстве был в 6 раз производительнее крепостного. И поэтому помещичьи имения без крепостных в черноземной полосе при продаже оценивались дороже, чем с крепостными.

Оброк тоже не стимулировал развития сельского хозяйства. Поскольку рента в России не была регламентирована, крестьянин знал, что с увеличением его доходов помещик увеличит оброк, и дополнительный доход будет снимать оброком.

3. Видя недостатки барщины и оброка, помещики начали применять и наемный труд. В степях юга России, где помещики увеличивали товарное производство пшеницы, своих крепостных им для этого уже не хватало. И ко времени жатвы тянулись сотни тысяч крестьян с косами из северных губерний наниматься для уборки урожая. Наем теперь был постоянным явлением и в других губерниях, причем часто приобретал уродливые полуфеодальные формы. Например, теперь зажиточные крестьяне уже сами не ходили на барщину, а нанимали вместо себя других. Иногда помещик собирал со своих крепостных оброк деньгами, а на эти деньги нанимал их же в качестве наемных рабочих.

Рост наемного труда тормозился недостатком наемных рабочих в условиях крепостничества. Поэтому и рождались такие смешанные, уродливые формы найма.

4. Развитие товарно-денежных отношений подрывало монополию дворян на землю. Если прежде иметь землю в собственности могли только дворяне, то в начале XIX в. было разрешено землевладение недворян. С 1801 г. допускалась свободная торговля землей без крепостных. Земля стала товаром. Имения разорявшихся помещиков начали скупать купцы и разбогатевшие государственные крестьяне.

В таких капиталистических, по существу, явлениях, как рождение новой техники, рост товарности, наемный труд, непомещичье землевладение, и выражался прогресс в сельском хозяйстве. Но их развитие тормозила феодально-крепостническая система, и поэтому прогрессивные явления получали уродливую полуфеодальную форму.

В этих условиях наиболее дальновидная часть дворянства начинает понимать, что крепостное право тормозит развитие хозяйства России. Наиболее радикально выступили против крепостничества дворянские революционеры – декабристы. Но не только они. Читая журналы 30—40-х годов, создается впечатление, что необходимость ликвидации крепостного права была очевидна для всех – все об этом писали открыто.

Уже в первые годы XIX в. в письменных столах крупнейших сановников лежали заготовленные проекты ликвидации крепостного права. Все лишь ждали сигнала со стороны царя, чтобы представить эти проекта на конкурс. Свой проект был даже у реакционера Аракчеева. Правда, Аракчеев составил свой проект по приказанию царя.

Кризис крепостной промышленности. Противоречия между старым и новым в промышленности проявлялись сильнее, чем в сельском хозяйстве – крупное производство в форме мануфактуры не соответствовало феодализму.

В первой половине XIX в. в России начинается промышленный переворот. Об этом свидетельствует, например, рост импорта машин. Если в начале столетия за год ввозилось машин на 80 тыс. руб., то в 50-х годах – на 8 млн. руб. Возникло машиностроение.

В 1860 г. в одном только Петербурге действовало 15 машиностроительных предприятий.

Паровой двигатель в России был сконструирован Ползуновым еще в 1763 г. Но паровые двигатели, как и вообще машины, в России не вытеснили ручного труда, не охватили всю промышленность. Промышленный переворот затормозила феодально-крепостническая система, и закончиться он мог только после ликвидации крепостного права.

Как уже отмечалось, наша промышленность, приспособленная к условиям феодализма, приняла форму крепостной мануфактуры. Эта приспособленность в XVIII в. обеспечила ее подъем, но в первой половине XIX в. по той же причине промышленность России начинает испытывать депрессию.

1. Производительность крепостного труда была значительно ниже производительности наемного. По подсчетам статистиков того времени, наемный рабочий в разных отраслях промышленности давал в 2, 3 и 4 раза больше продукции, чем крепостной. Это должно было стимулировать внедрение машин, потому что машина не только повышает производительность труда, но и подчиняет рабочего своему темпу. Как известно, при машинном производстве скорость процесса определяет машина, а не рабочий.

2. Но крепостной труд делал невыгодным применение машин. Ставя машину, заменяющую сколько-то рабочих, заводчик не мог их уволить, потому что они были его собственностью. Поэтому машина не сокращала, а только увеличивала производственные затраты. Начавшаяся на крепостных предприятиях техническая революция лишь повышала стоимость продукции.

3. Крепостное право заставляло хозяина содержать (за счет производства) безработных, т. е. резервная армия труда была не за воротами предприятия, а на его содержании. Заработная плата крепостных рабочих обычно состояла из двух частей: денежная, “задельная” плата, которая выдавалась непосредственно за работу, и “провиант”, т. е. бесплатный паек, который выдавался всем членам семей рабочих, числившихся при предприятии, в том числе и семей крепостных безработных. Так, на казенных и посессионных заводах каждому взрослому полагалось в месяц 2 пуда муки, ребенку или подростку – 1 пуд.

А между тем число крепостных работников постепенно увеличивалось путем естественного прироста. На уральских горных заводах к середине XIX в. уже до трети всех рабочих оказались лишними, безработными, “пустыми хлебоедами”, как называли их заводчики. Не занятые в производстве мастеровые занимались своими промыслами и торговлей. Поэтому именно на уральских заводах оказались центры сундучных, подносных и иных промыслов.

Некоторые хозяева заводов пытались перевести лишних мастеровых в крестьян, посадить на землю, но безуспешно: мастеровые были уже потомственными рабочими, считали свое положение выше положения крестьян и отвыкли от “хлебопашества”. Когда заводчик Лазарев, хозяин четырех уральских заводов, в начале XIX в. попытался посадить лишних мастеровых на землю, они подняли бунт, и попытку пришлось оставить. После этого было решено уговорить их переселиться в деревню добровольно. По заводам, при которых было несколько тысяч мастеровых, было объявлено, что согласившимся переселиться в деревню будет дана крупная денежная сумма, им помогут обзавестись хозяйством и на несколько лет освободят от повинностей. Уговаривали 10 лет. В результате нашелся один желающий переселиться в деревню, но лишь в качестве деревенского кузнеца.

Короче говоря, мануфактура еще могла быть крепостной, но крепостная фабрика была уже невозможна. Машины оказались несовместимы с крепостным трудом.

4. Крепостничество тормозило развитие и той части промышленности, в которой крепостной труд не применялся. Оно повышало стоимость рабочей силы. Свободных рабочих не хватало. К тому же контингент наемных рабочих составляли в основном оброчные крестьяне, но они могли быть только сезонными, причем преимущественно неквалифицированными рабочими.

Крепостничество сужало внутренний рынок. Оно закрепляло такой порядок, при котором подавляющую массу населения составляли крестьяне, прикрепленные к земле. А крестьяне вели натуральное хозяйство и покупали очень мало промышленных изделий; сами ткали полотно и шили из него одежду. Они мало покупали железных изделий: деревенские кузнецы перековывали сломанные железные изделия на новые.

Так крепостное право затормозило развитие русской промышленности. Европейские страны, в которых заканчивался промышленный переворот, обгоняют Россию.

Но разные отрасли крепостничество тормозило в разной степени. Относительно успешно развивалось хлопчатобумажное производство. Переворот здесь начался уже в первые годы XIX в., в 1805 г. возникла первая фабрика (казенная Александровская мануфактура), а к середине века переворот в прядильном производстве уже закончился. Хлопчатобумажное производство за первую половину XIX в. выросло в 50 раз, и Россия не только обеспечивала себя хлопчатобумажными тканями, но и вывозила их в страны Ближнего Востока.

Дело в том, что в хлопчатобумажной промышленности крепостной труд вообще не применялся. Набирать силу эта отрасль стала тогда, когда уже не допускалось открытие новых посессионных мануфактур. Помещики хлопчатобумажных предприятий не заводили, потому что новая отрасль работала на импортном сырье (следовательно, нельзя это сырье было получить в своем имении), не работала на казну (следовательно, никаких привилегий не давала). Наемный труд, работа на широкий народный рынок ускоряли развитие отрасли.

Сильнее всего кризис феодально-крепостнической системы затронул горно-металлургическую промышленность. Если во второй половине XVIII в. Россия занимала 1-е место в мире по производству железа, то на рубеже XIX в. ее догнала Англия, а к началу 60-х годов Россия производила в 10 раз меньше железа, чем Англия. Почему? Потому что господство крепостного труда здесь сохранялось до 1861 г. Горные заводы было невозможно обеспечить наемным трудом. Если текстильная промышленность располагалась в густонаселенном центре, то металлургия развивалась на месте рудных месторождений. На Урале было сконцентрировано 80 % российской металлургии. Там продолжалась колонизация, земли было много, и крестьянам незачем было наниматься в рабочие. Да и не годились эти крестьяне для работ на заводах. Работа в металлургическом производстве требовала высокой квалификации, выучки с детских лет, а сезонные рабочие, конечно, такой квалификации иметь не могли.

Вторая причина застоя – особый контроль и покровительство государства. Эта отрасль выполняла государственные заказы и подчинялась административному управлению. От конкуренции с заграницей государство защищало ее пошлинами, которые были вдвое выше цен на металл. Если предприятие терпело убытки, государство поддерживало его субсидиями. “Систематическая правительственная поддержка несостоятельных заводов развратила этот промысел”, – писал современник академик В. П. Безобразов.

Поэтому и состав уральских заводчиков был особым. Предприимчивых основателей заводов сменили их потомки, для которых заводы были лишь источником доходов.

Хозяйство заводов оказывалось в руках управляющих и приказчиков. На заводах процветали воровство, взяточничество, приписки.

Таким образом, крепостничество затормозило в России промышленный переворот и развитие промышленности, причем в большей степени – развитие тех отраслей, в которых господствовал крепостной труд.

Транспорт, торговля, финансы. Развитие внутренней торговли в России сдерживалось состоянием транспорта. Основными видами его были речной (сплавом или бурлаками вверх по реке) и гужевой. Но по реке товары можно было перевозить только летом, а сухим путем – преимущественно зимой, на санях. Летом грунтовые дороги часто становились непроезжими.

Скорость передвижения грузов была очень мала. Чтобы довести барку с кладью с низовьев Волги до Петербурга, требовалось две навигации. За первое лето суда доходили только до Рыбинска и здесь зимовали. Поэтому и оборот капитала был замедленным. Товары в дороге значительно дорожали.

Но технический переворот на транспорте проходил успешнее, чем в промышленности, потому что транспорт был сферой наемного труда. В 1813 г. на заводе Берда в Петербурге был построен первый пароход. К 1860 г. только по Волге и ее притокам ходило около 350 пароходов, и основная часть грузов перевозилась паровой тягой.

В 1837 г. начала действовать первая железная дорога – Царскосельская, соединившая Петербург с Царским Селом. Эта дорога была построена, в сущности, как увеселительный аттракцион для столичной публики, поэтому на паровозе был установлен органчик, игравший популярные мелодии. Но дорогой заинтересовались и деловые люди, потому что, как писали газеты, выписанные из Англии паровозы “ходили при 18 градусах мороза, в бурю, в дождь и ужасную метель, и кроме пассажиров, перевозимы были лошади, овцы, свиньи, строевой, дровяной лес и разные экипажи”. До этого существовало представление, что в России железные дороги смогут действовать только летом: зимой рельсы утонут в снегу.

В 40-е годы строится первая дорога хозяйственного значения – Николаевская – между Петербургом и Москвой. К моменту ликвидации крепостного права в России действовало 1,5 тыс. км железных дорог, тогда как в Англии в это время было уже 15 тыс. км.

С развитием транспорта, а следовательно, и экономических связей во внутренней торговле России первой половины XIX в. происходят качественные сдвиги.

1. Падает купеческая прибыль. Прежде купечество получало неэквивалентно высокие прибыли именно из-за слабых торговых связей и гигантской разницы цен в разных городах. Теперь торговые связи растут, становятся все более стабильными и разница цен все более уменьшается. К тому же в процессе имущественного расслоения деревни появляется мощный слой “торгующих крестьян”, которые конкурируют с купцами, сбивая цены. В связи с этим купеческая прибыль падает. Продавать товары намного дороже стоимости уже невозможно.

Неэквивалентно высокие прибыли были характерны для периода первоначального накопления, и падение прибыли свидетельствовало, что этот период заканчивается. Теперь для увеличения прибыли надо было включаться в производство. И в первой половине XIX в. купеческие капиталы переливаются в промышленность. В середине века свыше 90 % купцов 1-й гильдии, т. е. богатейших купцов России, владело промышленными предприятиями.

2. Падает роль ярмарок. В середине столетия через ярмарки проходило меньше 10 % внутреннего товарооборота страны. Большинство ярмарок теряет прежнее значение. Теперь купец через своих комиссионеров закупает товары на месте производства и доставляет потребителям, минуя ярмарку, чтобы получить полностью торговую прибыль. Ведь при ярмарочной торговле прибыль делится между двумя купцами: тем, который доставил товар на ярмарку, и тем, который привез его с ярмарки на место потребления. Когда прибыль достигала 50—100 % на капитал, ее можно было делить между двумя контрагентами, но когда она упала до 7–9 %, это уже теряло смысл.

Правда, крупнейшие ярмарки – Нижегородская (бывшая Макарьевская) и Ирбитская – увеличивают обороты. Но характер торговли на этих ярмарках существенно изменился: теперь это были, в сущности, временные товарные биржи, где заключались предварительные торговые сделки без товаров. “За одним обедом или чаем, – писал экономист В. П. Безобразов о Нижегородской ярмарке, – принимаются важнейшие решения, заключаются миллионные сделки, самое выполнение которых будет вовсе не на ярмарке, а у себя дома, или, скорее всего, в Москве”.

Внешняя торговля по-своему отразила кризис феодально-крепостнической системы: В экспорте резко сократилась доля промышленных товаров (железа, парусины). Главной статьей экспорта, составив его третью часть, стало зерно. Россия господствовала на европейском хлебном рынке. Только в 50-х годах по этой статье экспорта с Россией начинают конкурировать США.

Пока в мировой промышленности господствовала мануфактура, продукция, производимая в России дешевым крепостным трудом, легко завоевывала заграничные рынки. Но теперь она уже не могла конкурировать с фабричной продукцией Запада. К тому же внутренний рынок быстро расширялся и поглощал все больше промышленных товаров.

Прогрессивными были изменения в составе импорта. Если в XVIII в. ввозились в основном потребительские товары – предметы роскоши, ткани и т. п., то теперь на 1-е место выдвинулся хлопок, на второе – машины, т. е. товары производственного потребления. Это изменение состава импорта отражало рост российской промышленности.

Ликвидация крепостного права. Непосредственным толчком к ликвидации крепостного права послужили острые проявления кризиса феодально-крепостнической системы. Банкротство крепостнических методов хозяйствования в условиях развития рыночных отношений выражалось в разорении помещиков. К моменту крестьянской реформы в банк было уже заложено 2/3 помещичьих имений, и с каждым годом все больше поместий банки продавали с аукциона.

Экономическая отсталость государства привела к поражению в Крымской войне. Во время обороны Севастополя оказалось, что наши ружья и пушки хуже иностранных и по скорострельности, и по дальности стрельбы. У России был парусный флот, но его пришлось затопить у входа в севастопольскую гавань, потому что у французов и англичан был паровой флот. А ликвидация экономической отсталости была невозможна без ликвидации крепостничества.

В 1857 г. был создан Секретный комитет по крестьянским делам, который начал готовить реформу.

Литовскому генерал-губернатору Назимову было поручено решить с дворянами Литвы вопрос об освобождении крестьян. Назимов вернулся и сообщил, что литовские дворяне не только не желают освобождать крестьян, но, наоборот, просят увеличить число барщинных дней. Тогда в ответ литовским дворянам был направлен рескрипт императора. В рескрипте говорилось, что царь доволен желанием литовских дворян улучшить положение крестьян и позволяет им образовать комитет для выработки проекта реформы. Одновременно рескрипт был отправлен по другим губерниям: не пожелают ли помещики других губерний того, чего желали литовские. Но и там большинство помещиков выступили против освобождения крестьян. Ответ им был такой же, как и литовским дворянам: царь доволен их решением освободить крестьян и позволяет для этого организовать специальные комитеты. Так правительство очень деликатно заставило помещиков выбрать наиболее удобные для себя варианты освобождения крестьян.

И в 1858 г. повсеместно были открыты комитеты для выработки условий освобождения крестьян. В комитетах развернулась борьба между двумя лагерями помещиков – либералами, т. е. сторонниками освобождения крестьян, и крепостниками, противниками реформы.

Лагерь крепостников составляли самые мелкие и самые крупные помещики. Мелкопоместные составляли 40 % всех помещиков, но владели только 3 % крепостных. У каждого из них было всего несколько семей крепостных, и он мог прокормиться за их счет, но после их освобождения он не имел средств для перестройки хозяйства на капиталистический манер. Крупнейшие помещики, владельцы огромных вотчин, составляли 3 % помещиков, но владели половиной крепостных. Тысячи крепостных обеспечивали им достаточный доход для роскошной жизни за границей или в столице даже при плохом хозяйствовании. Они не занимались и не хотели заниматься хозяйством.

Помещики “средней руки” составляли немногим больше половины всех помещиков и владели почти половиной крестьян. Они могли, а многие и хотели перевести хозяйства на капиталистические методы, и именно из представителей этой группы состоял лагерь либералов. Но между этими средними помещиками тоже были разногласия. Помещики нечерноземной полосы соглашались освободить крестьян с землей, но требовали очень большой выкуп. Помещики черноземной полосы были готовы довольствоваться не столь большим выкупом, но не хотели отдавать крестьянам землю. В результате был выработан компромиссный вариант, который устраивал все слои помещиков.

Процесс освобождения крестьян согласно Положению от 19 февраля 1861 г. проходил в два этапа. На первом крестьяне объявлялись лично свободными, но земля оставалась собственностью помещиков. За пользование своими прежними наделами крестьяне должны были по-прежнему нести феодальные повинности. В этом новом состоянии они назывались уже не крепостными, а временно обязанными. После выработки уставных грамот, в которых определялись условия выкупа земли, начинался второй этап освобождения: крестьяне выкупали свою землю у помещиков.

Освобождая крестьян, помещики отрезали от земли, которая была в их пользовании, значительную часть для себя. Органы по выработке условий реформы нашли, что оставить прежние размеры крестьянского землевладения будет несправедливо: соотношения крестьянских и помещичьих угодий в разных имениях были разными. Выработать “справедливый” размер надела – невозможно: в разных регионах потребности крестьянского хозяйства в земле различны.

Поэтому для каждой губернии были установлены “высшие” и “низшие” наделы, т. е. высшие и низшие пределы допустимого крестьянского надела, внутри которых вопрос должен был решаться соглашением крестьян с помещиком. Высшие наделы по разным губерниям колебались от 3 до 7 десятин на душу мужского пола, низшие – от 1 до 2 десятин. Если прежние наделы крестьян были больше высшей нормы, помещик мог отрезать эти излишки в свою пользу, если меньше низшей, прирезать крестьянам недостающую землю.

Казалось бы, такое решение земельного вопроса вполне справедливо. Но эти рамки были сдвинуты вниз как по отношению к прежнему крестьянскому землепользованию, так и по отношению к реальным потребностям крестьян в земле. Высший надел был установлен действительно исходя из потребностей крестьянского хозяйства. Для его определения специалисты по губерниям выявляли эти реальные потребности. Низший же надел исходил из реальных возможностей дать крестьянам землю, не ущемляя интересов помещиков, и был настолько мал, что крестьянин не мог прокормиться с такого надела. Поэтому помещики во многих случаях могли отрезать часть крестьянской земли в свою пользу, прирезка же крестьянам помещичьей земли была явлением исключительным.

В пользу помещиков была еще одна норма: у помещика должно было остаться не менее 1/3 всей земли поместья. Если оказывалось меньше, помещик мог отрезать недостающую землю у крестьян, даже если они получали меньше низшей нормы. Лесов крестьянам отводить не полагалось. Если раньше они ходили в ближайший лес по грибы, ягоды, за хворостом, то теперь для этого надо было покупать специальные “билеты” у помещика.

При условии добровольного соглашения разрешалось выделять крестьянам “дарственные”, или “четвертные”, наделы – наделы в размере четверти высшего надела, но зато бесплатно, без временно обязанного состояния и выкупа.

Все земли, которые помещики отрезали от крестьянских наделов, стали называться “отрезками”. В черноземных губерниях отрезки составили 26 % дореформенной крестьянской земли, в нечерноземных – 10 %. Отрезки были нужны не только для того, чтобы увеличить земельные владения помещиков. Отобрав у крестьян часть земли, помещики обеспечили свои хозяйства даровой рабочей силой. Поскольку крестьянам земли теперь не хватало, они были вынуждены арендовать ее у помещика. А расплачиваться за аренду приходилось своим трудом, “отрабатывать” арендную плату в хозяйстве помещика. Отрезки породили отработки.

Поскольку прежде вся земля поместья считалась собственностью помещика, крестьяне должны были выкупить у него свои наделы. Но выкупная сумма – цена, которую крестьяне должны были заплатить за землю, определялась отнюдь не рыночной ценой земли, а капитализацией оброка из 6 % годовых. Годовой оброк, а точнее – вся феодальная рента, принимался за 6 % с капитала, который теперь и должен был получить с крестьян помещик. Например, если годовой оброк составлял 12 руб., крестьянин должен был заплатить в качестве выкупа 200 %. В результате происходила капитализация оброка, потому что вложенные в ценные бумаги с 6 %-ным доходом, эти деньги давали помещику такой же доход, какой прежде он получал в виде оброка. Для помещика феодальная рента превращалась в капиталистический процент.

Но при чем здесь оброк? Ведь крестьяне выкупали землю! В том-то и дело, что практически они выкупали свои души, точнее – свои рабочие руки. Выкупная сумма намного превышала рыночную стоимость земли.

Сразу всю выкупную сумму крестьяне внести не могли. Потребовалась помощь государства. Государство платило помещикам 80 % выкупной суммы облигациями государственного займа, приносившими 6 % годовых. Конечно, эти облигации можно было продать, получив выкуп деньгами. Остальные 20 % должны были заплатить помещикам сами крестьяне. И, конечно, они должны были погасить свой долг государству ежегодными выкупными платежами. Но с каждым годом долг увеличивался на 6 %, поэтому выкупные платежи погашали прежде всего эти проценты. А поскольку эти 6 % прежде охватывали все феодальные повинности крестьян, то оказывалось, что платежи были больше этих повинностей. С крестьян не снималась при этом и обязанность платить подати государству. И сумма всех платежей часто превышала доходность крестьянского хозяйства.

Чтобы вовремя сделать платежи, чтобы за недоимки не увели со двора корову или лошадь, крестьянин был вынужден просить ссуду у помещика, а потом отрабатывать эту ссуду в помещичьем хозяйстве. Таким образом, не только отрезки, но и выкупные платежи порождали отработки.

Крестьянская реформа была юридическим актом, обозначившим хронологическую границу между феодализмом и капитализмом в России. За этой реформой в 60-х годах последовали другие, в результате которых Россия встала на путь буржуазного развития.

5.2.2. Развитие капитализма в России

Расслоение крестьянства. Крестьянство – класс феодального общества. Классы буржуазного общества – буржуазия и пролетариат. Поэтому переход крестьянства к капитализму выражается в расслоении, разделении крестьянства на два класса, соответствующие буржуазному способу производства, – сельский пролетариат (батраков) и сельскую буржуазию (кулаков). Расслоение крестьянства, его ликвидация как класса при переходе к капитализму – общая закономерность для всех народов. Но в России этот процесс имел особенности, обусловленные тем, что здесь сохранилась сельская община (“мир” или “общество”).

Основу этой общины составляла общинная собственность на землю. Для пользования земля делилась между членами общины по принципу уравнительного землепользования, по числу душ мужского пола в семье. “Мир” бдительно следил, чтобы все имели одинаковые наделы не только по количеству, но и по качеству земли. Поэтому каждое поле делилось на полоски и каждый крестьянин по жребию получал свою долю. К тому же в соответствии с трехпольной системой вся пашня делилась на три части: одна засевалась яровым хлебом, другая – озимым, третья оставалась под паром. Естественно, все были обязаны подчиняться этому традиционному севообороту. Агротехнический процесс на надельной земле был невозможен. Община замораживала земледелие на примитивном традиционном уровне.

Земля – основное средство производства в земледелии. Поэтому, очевидно, богач – тот, кто имеет много земли, бедняк – малоземельный или безземельный. Именно так было в Западной Европе. Но в общине самый богатый имел столько же земли, сколько и самый бедный, если у них были одинаковые семьи. Поэтому народники считали общину основой русского социализма: если земля делится поровну, то не может быть расслоения крестьян на богачей и бедняков.

Однако народники ошибались. Община действительно тормозила расслоение, но остановить его не могла, зато искажала процесс расслоения. Часть крестьян внутри общины беднели и разорялись, но эти бедняки были не безземельными, а безлошадными или однолошадными. В. И. Ленин их называл “наемными рабочими с наделом”. Он включал в состав сельскохозяйственных рабочих часть однолошадных, потому что для полноценного крестьянского хозяйства требовались две лошади. Основным источником существования таких бедняков является не надельное хозяйство, а заработок на стороне.

Но сельский пролетариат не может продать надел и уйти в город, стать рабочим. Не может продать, потому что земля – не его собственность. Не может уйти, потому что община его не отпустит: он должен вносить свою долю податей и выкупных платежей за землю, которой не может пользоваться. Его отпускают в город лишь на заработки, на время, по паспарту, временному удостоверению личности.

В. И. Ленин на основе современных ему статистических трудов писал, что сельский пролетариат составлял “не менее половины всего числа крестьянских дворов, что соответствует приблизительно 4/10 населения”. Из этой выдержки видно, что семьи бедняков были сравнительно небольшими. Причина была не только в том, что малая семья получала соответственно малый надел, но и в том, что хозяйство было недостаточно обеспечено рабочими руками. Крестьянская семья являлась трудовым коллективом, в котором каждому находилось дело, и если не хватало людей в этом коллективе, вести полноценное хозяйство было трудно.

Особенно мешали общинные порядки предпринимательству выделявшейся сельской буржуазии, кулаков. Вести сколько-нибудь рациональное товарное хозяйство на общинном наделе было невозможно. Невозможно было увеличить свои владения за счет бедняцких наделов, да в условиях принудительного трехполья и чересполосицы это не имело и смысла. И поэтому для предпринимательской деятельности кулаки искали другие сферы сельского хозяйства – в торговле и промышленности. Вспомним некрасовского кулака: “Науму паточный завод и дворик постоялый дают порядочный доход”. Типичный пореформенный кулак – это сельский лавочник, владелец мелких промышленных заведений, в основном по переработке сельскохозяйственной продукции. Кулак скупает зерно и другие продукты у своих односельчан для перепродажи по более высоким ценам. Он берет подряды на перевозку различных грузов и для выполнения этих подрядов нанимает возчиков.

Гораздо реже кулак выступает как фермер, т. е. подлинно сельскохозяйственный предприниматель, только действует он при этом не на общинном наделе, а на земле, купленной или арендованной на стороне, обычно у помещика. Только на этой земле, где он не зависит от общины и общинной чересполосицы, кулак может развернуть рациональное специализированное товарное хозяйство. Кулаки составляли тогда 3/10 сельского населения, но только 1/5 дворов, т. е. кулацкая семья в среднем была в полтора раза крупнее средней крестьянской семьи.

Итак, община не только задерживала расслоение крестьян, но и тормозила развитие сельского хозяйства. “Мир” для крестьянина был носителем вековой мудрости. Община – это замороженные традиционные приемы трехпольного натурального земледелия, не оставлявшие места для хозяйственной предприимчивости. Традиционный ритуал сезонных работ, позволявший существовать “как все” и не требовавший проявления инициативы, для большинства крестьян был приемлем и дорог.

Западный сельский хозяин был преимущественно фермером-предпринимателем, т. е. вел товарное хозяйство, рассчитанное на сбыт продукции. Наш крестьянин был общинником, т. е. коллективистом по восприятию мира. Поэтому социалистические идеи в том виде, в каком они до него доходили, были для него более приемлемыми, чем для земледельца Запада.

Переход помещиков от барщинной системы к капиталистической. Помещичьи хозяйства после реформы 1861 г. перестраивались на капиталистические методы, на наемный труд, и в ходе этой перестройки помещики так же испытывали своеобразное расслоение. Основой существования значительной части помещичьих хозяйств в то время служили отработки. Иногда крестьяне отрабатывали долг (например, ссуду, взятую для уплаты выкупных платежей), иногда расплачивались своим трудом за аренду помещичьей земли.

Но во всех случаях отработки имели общую черту, отличавшую их от капиталистического найма: крестьяне работали на земле помещика со своим рабочим скотом, своим инвентарем, т. е., помещик еще не выступал как капиталист – не вкладывал капитал в производство. Крестьянин работал со своими средствами производства, не был отделен от них и, следовательно, не являлся наемным рабочим. В этом смысле отработки – продолжение феодального хозяйствования.

И участвовали в отработках средние крестьяне. Бедняк не мог отрабатывать, потому что у него не было рабочего скота. Кулак арендовал землю у помещика, но не закабалялся под отработки. Он мог заплатить за аренду деньгами. Отработки тормозили расслоение крестьянства. Когда крестьянское хозяйство оказывалось на грани разорения (например, пала лошадь или не осталось зерна для посева), крестьянин мог взять у помещика ссуду под отработки и остаться в составе среднего крестьянства.

Почему помещики стали широко практиковать отработки? Потому что, с одной стороны, еще не созрели условия для ведения капиталистического хозяйства: еще не сформировался достаточно большой контингент сельскохозяйственных наемных рабочих, сельскохозяйственное машиностроение в России только еще рождалось, а сами помещики еще не привыкли заниматься капиталистическим предпринимательством. С другой стороны, условия крестьянской реформы давали широкие возможности для отработок. Возможность отработок порождалась и отрезками, и выкупными платежами, и аппаратом насилия, который оставался под контролем помещиков.

К тому же отработки – даровой труд: помещику не надо платить за работу. А если рассматривать стоимость аренды или величину ссуды с процентами как заработную плату, то окажется, что эта плата намного ниже, чем при найме, потому что отработки – кабальная работа, и здесь свою волю диктовал помещик. Арендовать землю под отработки можно было не у любого, а только у “своего” помещика, просить ссуду – тоже. Приходилось соглашаться на его условия. А если обязался отработать, то власти заставляли выполнить эту работу, даже если свой хлеб у крестьянина оставался неубранным.

Таким образом, труд крестьян при отработках – кабальный, почти принудительный. А производительность такого труда, как мы знаем, всегда бывает низкой. Технический уровень в большинстве помещичьих хозяйств оставался таким же низким, как и у крестьян. Примитивная техника и низкая производительность труда настолько снижали уровень производства, а следовательно, и рентабельность хозяйства, что это не только съедало экономию на заработной плате, но и прибыль владельца.

Поэтому те выгоды дарового труда, на которые прельстились помещики, оказались иллюзией. Отработочные помещичьи хозяйства приходили в упадок и помещики разорялись. После освобождения крестьян значительная часть помещиков залезала в долги, закладывала имения, которые затем пошли с молотка. В 80-х годах в среднем за год продавались 160 помещичьих имений, а в 90-х годах – свыше 2000. Покупали имения кулаки. К 1905 г. в руки этих новых землевладельцев, недворян, перешло уже около половины бывших помещичьих земель.

Следует подчеркнуть, что здесь речь идет именно о помещичьих владениях. После отмены крепостного права в руках помещиков осталась приблизительно четверть сельскохозяйственных угодий. Только 6–7 % этих угодий находились тогда в руках других частных собственников, третья часть – в общинной собственности крестьян, еще одна треть – в собственности государства.

Для помощи помещикам в 80-х годах были основаны два банка: Дворянский земельный, который на льготных условиях давал помещикам ссуды под залог земли, и Крестьянский земельный, который принимал на комиссию землю помещиков для продажи крестьянам и благодаря своей монополии поддерживал высокий уровень цен.

Но разорялась и теряла землю лишь половина помещиков. Другая половина вполне успешно перестраивала свои хозяйства в крупные капиталистические фермы. Эти помещики применяли научные достижения агротехники, машины, минеральные удобрения, разводили породистый скот. Вместо отработок они нанимали рабочих. Наем диктовал необходимость применения передовой техники. Наемный труд обходился дороже отработок, потому что рабочий имел возможность выбора и нанимался к наиболее щедрому хозяину.

Рост товарности земледелия. Рассмотрев, в чем выражался переход к капитализму двух классов феодального общества, крестьян и помещиков, мы должны обратиться к рассмотрению процесса перехода к капитализму в сельском хозяйстве в целом.

Переход к капитализму в сельском хозяйстве – это переход от натурального к товарному производству. Правда, о росте товарности сельского хозяйства мы начали говорить с XVII в. И при крепостном праве сельскохозяйственная продукция не только насыщала внутренний рынок России, но и в больших количествах шла на экспорт. Но это была товарность все же “по-феодальному”: крестьянская семья сама потребляла продукцию своего хозяйства, и только часть этой продукции шла на продажу. Крестьянин мог экономить на своем потреблении, недоедать, чтобы продать больше, но это не меняло дела: необходимый продукт потреблялся в натуральном виде, прибавочный шел на продажу.

Товарность “по-капиталистически” означала, что вся продукция предназначалась для продажи, а все, необходимое для своего потребления, покупалось на выручку от продажи продукции. Именно в этом и заключалось принципиальное отличие фермера от крестьянина: крестьянин ведет натуральное хозяйство, рассчитанное на свое потребление, фермер же готовит продукцию для продажи.

Рост товарности вел к росту специализации хозяйства. Натуральное хозяйство крестьянина могло быть только “многоотраслевым”: для своего потребления нужны и хлеб, и картошка, и молоко, и яйца. Но для продажи целесообразно производить какой-то один вид продукции. А какую именно продукцию производить – это определялось экономическими и природными условиями.

В промышленных районах вокруг городов начали концентрироваться молочное животноводство и огородничество, потому что в городах повысился спрос на свежие овощи и молочные продукты. Зерна здесь крестьяне сеяли мало, предпочитая покупать его на выручку от продажи своих продуктов. Таким образом, растет рынок сбыта хлеба за счет деревни.

Псковская и Смоленская губернии специализировались на производстве льна, потому что природные условия этого района оптимально соответствовали требованиям этой культуры. Здесь своего хлеба тоже не хватало.

В других северных и западных губерниях расширялись площади под картофель и росла переработка картофеля на крахмальных и винокуренных заводах.

На Украине увеличивались посевы сахарной свеклы с переработкой ее на сахар.

Рост товарности усиливал расслоение крестьян. Натуральные хозяйства крестьян не конкурировали между собой. Но на рынке конкуренция была неизбежна. К тому же именно в этом случае кулаки выступали в качестве скупщиков, получая от этого определенные преимущества.

Специализированное хозяйство стимулировало рост техники. В натуральном хозяйстве, где усилия и средства распылялись между несколькими отраслями, технический прогресс был практически невозможен. Но, например, в специализированном молочном хозяйстве молочный сепаратор обеспечивал определенное преимущество.

Поэтому рост товарности вел к росту производительности труда и увеличению производства сельскохозяйственной продукции. Это проявлялось, в частности, в повышении урожайности. Если в первой половине XIX в. в России средняя урожайность зерновых составляла “сам-3,5” (урожайность в “самах” – соотношение посеянного и собранного зерна), то в 60—80-х годах – “сам-4”, а в 90-х годах – даже “сам-5”. К концу столетия Россия получала по 3,3 млрд. пудов зерна в год, т. е. вдвое больше, чем в первые годы после реформы. Еще в большей степени повысились сборы картофеля, льна и других технических культур.

Развитие капитализма в промышленности. Кустарные промыслы. После отмены крепостного права промышленный переворот в России вступил в решающую стадию. Тем не менее, стали усиленно развиваться кустарные промыслы, кустарно-ремесленное производство. Дело в том, что расслоение крестьян в условиях общины давало рабочую силу не столько для крупной промышленности, сколько именно для промыслов. Община привязывала крестьянина к деревне: он не мог переселяться в город. В город он мог уйти только на заработки, т. е. на время, бросив семью и дом. Там, в городе многие производства требовали рабочих определенной квалификации, которой у крестьянина не было. Он мог быть только сезонным неквалифицированным рабочим. Поэтому крестьянину, особенно в местах, удаленных от больших городов и промышленных центров, было удобней найти заработок в своей деревне. Там, дома, он мог довольствоваться и меньшим заработком.

Народники называли кустарные промыслы народной промышленностью, противопоставляя их капитализму. В. И. Ленин в работе “Развитие капитализма в России” доказывал, что народники ошибались, что кустарные промыслы были базой развития капитализма.

С чего начинаются капиталистические отношения в промышленности?

Форма промышленности, характерная для феодализма, – ремесло. Ремесленник работает на заказ потребителя: портной, который работает на заказ, кузнец, который обслуживает жителей своей и соседних деревень. Капиталистических отношений здесь еще нет.

Следующая стадия: ремесло становится массовым, т. е. им занимаются уже не отдельные жители, а значительная часть населения данной местности. Это уже не ремесло, а кустарный промысел, хотя каждый кустарь, как и ремесленник, работает у себя дома, один или с несколькими помощниками. Один ремесленник – это ремесленник, а двести таких же ремесленников в одном месте – промысел. Поэтому в названии промыслов обязательно указывается место: сапожные промыслы села Кимры, металлические промыслы села Павлова, сундучно-подносный промысел Нижнего Тагила, тульские самоварные промыслы.

С переходом производства на стадию промыслов неизбежно появляется скупщик, торговый посредник между производителем и потребителем товара. Сапожники села Кимры не могли работать по заказам соседей или продавать сапоги соседям – соседи сами были сапожниками. Они уже работали на широкий рынок: их продукция расходилась по всей стране. Ездить по стране и самим продавать свои изделия? Расходы на такую поездку явно не оправдаются. Поэтому они вынуждены продавать сапоги не потребителям, а скупщику, который и специализируется на сбыте их продукции.

Но скупщик живет за счет торговой прибыли, т. е. эксплуатирует кустарей. Пока он представляет торговый капитал, но со временем превращается в промышленного капиталиста. Скупщик начинает снабжать кустарей и сырьем, потому что на месте массовых промыслов сырья уже недостаточно. Сначала он продает кустарям сырье, а потом покупает у них изделия из этого сырья. В стоимость изделий, естественно, входит и стоимость сырья. Поэтому для упрощения расчетов скупщик начинает раздавать сырье, заказывая изделия из этого сырья, и оплачивает кустарям только стоимость работы. Поскольку теперь он платит им заработную плату, он теперь становится промышленным капиталистом. Так рождается первая стадия капитализма в промышленности – простая капиталистическая кооперация.

Таким образом, кустарные промыслы объединяли несколько стадий развития промышленности – простое товарное производство, простую капиталистическую кооперацию, а при разделении труда между кустарями даже мануфактуру. Так было, например, в тульских самоварных промыслах.

Дело кончалось тем, что рост фабричного производства убивал промыслы. Кустарная продукция не могла конкурировать с дешевыми фабричными изделиями. К 90-м годам большинство кустарных промыслов прекратило существование.

А что после крестьянской реформы происходило в крупной промышленности? Естественно предполагать, что ликвидация крепостничества должна была ускорить ее развитие. Однако этого ускорения не наблюдалось. Отрасли, в которых прежде применялся крепостной труд, в которых господствовала крепостная мануфактура, теперь переживали трудный процесс перехода к наемному труду. Горнозаводская промышленность Урала в первые годы после реформы испытала спад, который сменился очень медленным ростом. Технический уровень уральских заводов был низким, поскольку развитие техники тормозил крепостной труд. Надо было проводить техническую реконструкцию заводов, поскольку теперь главным условием дальнейшего развития был промышленный переворот. Но реконструировать эти заводы было труднее, чем построить новые: маленькие заводики при речных плотинах не были приспособлены для внедрения новой техники. Да и денег у хозяев для такой реконструкции не было, потому что ликвидация крепостных отношений поставила заводчиков в тяжелое финансовое положение.

Но дело было не только в этом. При освобождении крепостные рабочие, как и крестьяне, получали земельные наделы. Правда, не пахотные земли, а покосы и огороды. Точнее – за ними закреплялись те приусадебные хозяйства, которыми они пользовались при крепостном праве. И эти дома и хозяйства привязывали их к прежнему заводу. Такой рабочий не решался бросить свое хозяйство, чтобы поехать на другой завод, где он будет получать более высокую заработную плату, но где жить ему придется в казарме или у кого-нибудь на квартире. Он соглашался работать на “своем” заводе за более низкую плату, потому что она здесь дополнялась доходом от приусадебного хозяйства. Бывшие крепостные рабочие оставались экономически прикрепленными к заводам, и хозяева заводов могли платить им пониженную зарплату. А дешевизна труда понижала стимул к технической реконструкции.

Положение в российской металлургии стало меняться только в 80-х годах, когда возникли первые металлургические заводы на юге страны, в Криворожском бассейне.

Отставание старых, бывших крепостных предприятий усиливал массовый переход российской промышленности к акционерной форме. Развитому промышленному капитализму соответствует акционерная форма предпринимательства. С развитием техники производства, совершенствованием его экономической организации растут оптимальные размеры предприятий, а следовательно, и необходимые для них капиталы. Капиталы частных предпринимателей оказываются уже недостаточными для строительства заводов, соответствующих требованиям времени. А путем продажи акций можно собрать достаточно большой капитал. Но Россия встала на путь капитализма тогда, когда в передовых странах преимущества акционерной формы стали уже очевидны, поэтому здесь новые отечественные предприятия возникали как акционерные. Чтобы привлечь капиталы в акционерное общество, его учредители вели усиленную пропаганду своего дела через печать. Вокруг самого факта экономической жизни поднимался большой шум. Бывшие крепостные предприятия частных владельцев, естественно, оставались в стороне от этого: здесь место уже занято. Эти старые предприятия не могли конкурировать с новыми акционерными и все более сдавали свои позиции.

Промышленный подъем 90-х годов XIX в. В 90-х годах в России происходил бурный промышленный подъем. За это десятилетие выпуск промышленной продукции вырос в 2 раза, в том числе выпуск продукции тяжелой промышленности – в 2,5 раза. По отдельным отраслям это выглядело следующим образом.

Добыча каменного угля увеличивалось в 3 раза, добыча нефти – в 2,5 раза. По добыче нефти Россия вышла на 1-е место в мире. Металлургическая промышленность увеличила выпуск продукции в 3 раза, в том числе на Юге производство металла выросло в 7 раз. В эти годы Юг решительно обгонял уральскую металлургию и начал давать больше половины черных металлов страны.

По объему промышленного производства к началу XX в. Россия занимала 5-е место в мире, но лидировала по темпам роста, догоняя самые передовые страны.

Лидировала Россия и по концентрации производства. На крупных предприятиях, т. е. на предприятиях с числом рабочих свыше 500 человек, было занято около половины всех рабочих, и даже Германия, которая выделялась по концентрации производства среди других стран, отставала по этому показателю от России.

Рассмотрим основные обстоятельства, которые стимулировали этот подъем и определяли его особенности.

1. Россия была страной молодого капитализма. Она позже других стран перешла к индустриализации, поэтому большинство промышленных предприятии, действовавших к началу XX в., были построены в последние десятилетия. Это были новые заводы, оснащенные новой техникой, и в соответствии с требованиями времени это были крупные акционерные предприятия. В странах старого капитализма большинство предприятий были построены значительно раньше, в первой половине XIX в. Поэтому их оборудование к началу XX в. уже относительно устарело, и были они относительно мелкими.

2. В российскую промышленность хлынул иностранный капитал. Высокие покровительственные пошлины препятствовали ввозу сюда иностранных товаров, но можно было ввезти капитал, построить здесь предприятие и продавать продукцию этого предприятия, естественно, без пошлин. В 1890 г. иностранцам принадлежала 1/3 всех акционерных капиталов в России, а в 1900 г. уже около половины. Основная часть иностранных капиталов вкладывалась в тяжелую промышленность.

Конечно, заводы в России приносили иностранцам огромные прибыли, но иностранный капитал ускорял развитие русской промышленности. Заводы, построенные иностранными предпринимателями, оставались на русской земле, становились органической частью русского хозяйства. В России оставались инженеры и рабочие, обученные на этих заводах. К тому же иностранные заводы были крупными: на экспорт мелкие капиталы не идут.

3. Содействовало подъему и определяло его особенности и государственное железнодорожное строительство. В 90-х годах была проложена Великая сибирская магистраль – от Урала до Тихого океана. Строило ее государство, и вообще в руках государства было 2/3 железных дорог в России.

По длине железных дорог к началу XX в. Россия заняла 2-е место в мире. Это достижение было, однако, весьма относительным, если учесть территорию. В России на 1000 кв. км приходилось 1,5 км железных дорог, в Англии – 106 км, в Германии – 80 км.

Строительство железных дорог давало сильный толчок развитию главных отраслей тяжелой промышленности, обеспечивая заказы на металл, уголь, паровозы, т. е. создавая рынок сбыта для соответствующих отраслей.

Развитие рынка. Рост производства и рост рынка – две стороны одного процесса. Если ускоренно росла тяжелая промышленность, значит, ускоренно увеличивался ее рынок сбыта. За счет чего? Прежде всего за счет развития самой промышленности. Поскольку продукцию тяжелой промышленности составляют средства производства, потребляемые промышленностью, т. е. оборудование, металл, топливо и т. п., то своим развитием промышленность сама создает рынок для себя, точнее, для своей части – тяжелой промышленности.

А в России железнодорожное строительство существенно увеличивало этот рынок. Достаточно сказать, что в 90-х годах железные дороги в среднем потребляли столько металла, сколько его производили металлургические заводы России.

Рынок легкой промышленности, т. е. товаров народного потребления, тоже увеличивался с развитием самой промышленности. Развитие промышленности означало увеличение количества рабочих, а рабочие, в отличие от крестьян, не вели натурального хозяйства, а все необходимое для потребления вынуждены были покупать. Когда крестьянин становился рабочим, он тем самым становился покупателем. Вторым фактором увеличения рынка продукции легкой промышленности был промышленный переворот. В результате переворота падали цены на промышленные товары, и фабричный ситец вытеснял домотканое полотно. Наконец, с ростом товарности сельского хозяйства деревня больше продавала своих продуктов и соответственно больше покупала промышленных товаров. И все же рынок предметов потребления расширялся медленнее, потому что он рос только естественным образом; здесь не было такого дополнительного фактора, как строительство железных дорог и льготные казенные заказы.

Но железные дороги увеличивали рынок не только тем, что сами поглощали промышленную продукцию. Они увеличивали рынок “вширь”, территориально, присоединяя к нему далекие окраины. До железных дорог хлопчатобумажные фабрики России не могли использовать среднеазиатский хлопок. Хлопок – дешевый и емкий товар. Перевозка этого сырья на лошадях из Средней Азии в район Москвы повышала бы его стоимость в несколько раз. Сельское хозяйство Сибири до строительства железных дорог могло быть только натуральным, потому что везти оттуда зерно обозами в промышленные районы европейской России также было не рентабельно. Это не такой ценный товар как меха, стоимость которых от перевозки практически не увеличивалась. Только железные дороги превратили страну в единый рынок сельскохозяйственной продукции, завершив формирование всероссийского рынка.

Правительство активно защищало внутренний рынок страны от иностранных товаров, содействуя развитию русской промышленности. В это время действовал высокий покровительственный тариф: пошлины в среднем составляли 33 % от стоимости ввозимых товаров.

Из-за этого доходы российских фабрикантов доходили до 30–40 % годовых, т. е. были в 2–3 раза выше, чем за границей. Это было дополнительной причиной усиленного притока иностранных капиталов в российскую промышленность.

Анализ внешней торговли этого времени показывает, что Россия оставалась аграрной страной, вывозившей сельскохозяйственную продукцию и ввозившей промышленные товары. 1-е место в составе экспорта по-прежнему занимал хлеб. На 2-е место выдвинулся лес, 3-е занимал лен, 4-е – семена масличных культур. Промышленные товары составляли всего 3–4 % экспорта, причем основная их часть вывозилась в пограничные страны Азии.

Помимо традиционных к тому времени у России появились и новые статьи экспорта в виде продукции, прошедшей промышленную переработку. Первые места среди вывозимых товаров занимали нефть и сахар. Нефть, потому что Россия давала половину мировой добычи, сахар, потому что в России действовал помещичий синдикат сахарозаводчиков. Помещичий синдикат, потому что сахарная промышленность была в руках помещиков, специализировавшихся на производстве сахарной свеклы. Синдикат устанавливал цены и определял, какую долю своей продукции каждый из них может продать в России. Сахар сверх этой нормы заводчики были должны вывозить за границу. Впрочем, они и в этом случае не проигрывали: правительство установило за вывоз сахара высокие премии. В результате русский сахар в Лондоне стоил втрое дешевле, чем в России.

Первое место в составе импорта теперь занимали машины. Хлопок отошел на 2-е место: русская промышленность стала ориентироваться на свой, среднеазиатский хлопок. 3-е место принадлежало импорту металла. Таким образом, Россия ввозила преимущественно товары промышленного потребления, а это значит, что спрос на товары народного потребления обеспечивала своя промышленность.

5.2.3. Экономика России в период империализма (1900–1917 гг.)

Особенности империализма в России. С конца XIX в., т. е. несколько позже, чем в передовых странах, российский капитализм начинает переходить в стадию империализма. Как и в других странах, империализм в России имел свои особенности. Исходя из этих особенностей, его принято относить к военно-феодальному типу.

Феодальному, потому что и в этот период в стране сохранялись существенные пережитки феодализма. Сохранялся царизм – монархия, отражавшая интересы дворян. Экономически господствующая буржуазия политической власти не имела и находилась в оппозиции. В сущности, после реформ 60-х годов XIX в. царизм стал анахронизмом. Дворянство оставалось привилегированным сословием. Буржуа считались людьми второго сорта.

К феодальным пережиткам принято относить и помещичье землевладение. Однако его удельный вес был значительно меньше, чем, например, в Англии, где фермеры оставались арендаторами земли лендлордов.

Российский империализм принято называть военно-феодальным, потому что царское правительство, в отличие от западных стран, усиленно вмешивалось в хозяйственную жизнь, опекало капиталистов, занималось промышленным предпринимательством. Несомненно, в какой-то степени это делалось в военно-политических целях: чтобы не отставать от Запада по производству оружия, государство, не надеясь на силы буржуазии, строило военные заводы. Но, как мы знаем, государственное предпринимательство было характерно для России и в предшествующий период. Поэтому, может быть, правильней называть российский империализм не военно-феодальным, а государственно-феодальным.

В отличие от западных стран в России был большой государственный сектор хозяйства. В его состав входили Российский государственный банк, 2/3 железных дорог, огромный земельный фонд, в том числе 60 % лесов, много промышленных предприятий.

Вмешательство государства в хозяйственную жизнь, опека буржуазии ослабляли последнюю. Буржуазия привыкла надеяться не столько на собственные силы, сколько на помощь царизма. Высокие покровительственные пошлины защищали ее от конкуренции с капиталистами других стран, казенные заказы были дополнительным источником доходов. Не имея опыта управления страной, буржуазия и в этом привыкла надеяться на царское правительство.

Из-за своей слабости русская буржуазия не могла освоить колонии, т. е. национальные окраины России, не могла заполнить их рынки своими товарами, как это делала, например, английская буржуазия. Но русский капитализм был достаточно развитым, чтобы втягивать народы окраин в товарное обращение, дать начальный толчок к развитию капитализма. А когда там появлялся свой капитализм, окраина начинала развиваться быстрее самой России. Так получилось с Закавказьем, которое из отсталой окраины превратилось в промышленный район. А западные окраины – Польша, Прибалтика, Финляндия не только не стали колониями, но даже экономически использовали Россию как источник сырья и рынок сбыта.

Слабость русской буржуазии была причиной засилья иностранного капитала в стране. Русская буржуазия не могла полностью освоить российский рынок, наполнив его своими товарами. Возникал вакуум. В этот вакуум устремлялся иностранный капитал, заполнял его и тем самым тормозил развитие русского капитализма.

Промышленные монополии. Толчком, который ускорил образование монополий и переход к империализму в России, стал мировой экономический кризис 1900–1903 гг. Этот кризис в России усиливало то обстоятельство, что предшествовавший ему подъем 90-х годов был в определенной степени искусственным. Этот подъем стимулировали казенные железнодорожные заказы, т. е. временный, искусственный рынок. Иногда акционерные компании создавались только для получения такого заказа без расчета на продолжение производства, когда заказ будет выполнен. А с завершением строительства сибирской магистрали, естественно, казенные заказы уменьшились.

Засилье иностранного капитала проявилось в денежном голоде, остром дефиците наличных денег: с начала кризиса западные капиталисты стали оттягивать наличные деньги из страны, поскольку у себя дома они им были нужнее. Банки в России в это время закрыли кредит, поставив промышленников в тяжелые условия. Машиностроительные заводы без кредита не могли покупать металл, металлургические – кокс и руду. Продукция лежала на складах, заводы останавливались не только потому, что не могли продать продукцию, но и потому, что не могли купить сырье и топливо для продолжения производства. Без кредита прекращались торговые связи между предприятиями.

Кризис способствовал образованию монополий. Правда, первые монополии в России возникли в конце XIX в., например упомянутый синдикат сахарозаводчиков. Но это пока были единичные объединения. Кризис же стал толчком к массовому образованию монополий.

Во время кризиса промышленники каждой отрасли стали собираться на съезды для обсуждения вопроса, как бороться с кризисом. И среди многих рецептов преодоления кризиса особого внимания удостоился один: надо, говорили они, объединить сбыт продукции, создать общие торговые организации, т. е. организовать синдикаты. В этом случае появится возможность контролировать рынок, регулировать цены, не допуская такого положения, чтобы рынок переполнился и цены упали; тогда и кризиса не будет, и цены повысятся.

Именно в объединении усилий по сбыту продукции промышленники увидели свое спасение, и первые российские монополии стали возникать в форме синдикатов. Синдикат – низшая форма монополии, он объединяет не производство, а только сбыт продукции. Промышленники создают общую сбытовую организацию, чем ставят рынок под контроль.

Тому, что российские монополии возникали именно в форме синдикатов, способствовали покровительственные пошлины, которыми был защищен русский рынок. Цены на импортные товары здесь были повышенными, что позволяло соответственно повысить цены и на русские товары. В Англии, например, синдикаты не образовывались, потому что рынок Англии тогда был открытым. Если бы английские фабриканты объединились в синдикат и повысили цены, их покупатели просто перешли бы на более дешевую импортную продукцию.

Образованию синдикатов способствовали и казенные заказы. Правительство устраивало конкурс и давало заказ той фирме, которая назначала наименьшую цену на свои изделия. Чтобы не сбивать друг другу цены, промышленники договаривались между собой, и конкурс становился лишь иллюзией.

Кроме того, синдикат образовать легче, чем трест. Достаточно было промышленникам собраться и договориться: внутри синдиката они оставались хозяевами своих предприятий. А трест возникает в ходе длительного процесса конкурентной борьбы, когда одна фирма разоряет своих соперников.

Итак, в 1902–1904 гг. возникали наиболее известные синдикаты: “Продамет” (продажа металлов), “Продуголь”, “Продвагон”, “Кровля”. А к 1909 г. синдикаты объединяли подавляющую часть предприятий почти во всех ведущих отраслях промышленности.

Устройство и действия синдикатов мы рассмотрим на примере синдиката “Продамет”. Этот синдикат объединял металлургические заводы Юга России. Формально он считался торговым акционерным обществом по продаже металлов. Это означало, что его акции должны были продаваться на бирже, как и всякие другие акции, и приносить дивиденды. Но они не продавались, а распределялись между металлургическими фирмами – участниками синдиката и дивидендов не приносили. Выгодность участия в синдикате определялась не дивидендами, а возможностью сбывать продукцию по монопольным ценам. Синдикат старался захватить все заказы на металл, а затем распределял эти заказы между своими членами. Мы говорили, что заводы Юга находились в основном в руках иностранного, франко-бельгийского капитала. Поэтому и в “Продамете” господствовали иностранцы. И даже председателем синдиката был представитель французских банков.

Чтобы повысить цены на продукцию, создать дефицит, “Продамет” стал сокращать производство. Он закрыл ряд металлургических заводов, входивших в его состав, другие заводы принуждал использовать только часть производственных мощностей. Хозяевам закрытых заводов обеспечивалась нормальная прибыль, т. е. прибыль от продажи металлов делилась между всеми членами синдиката, в том числе и теми, чья продукция не продавалась. Впрочем, сами руководители синдиката объясняли закрытие заводов иначе: закрываются, говорили они, относительно отсталые заводы с высокой себестоимостью продукции, чтобы сосредоточить производство на самых передовых предприятиях.

В некоторых случаях, чтобы разорить конкурентов, захватить их рынок, “Продамет” понижал цены. На Урале действовал другой синдикат по продаже железа – “Кровля”. И везде, где сбывался уральский металл, рядом начиналась продажа аналогичного товара “Продамета”, но на 5 коп. дешевле. Металл Юга продавался на Урале на 20–25 % дешевле, чем на месте их производства. Так “Продамет” постепенно теснил “Кровлю”.

Подобными “Продамету” были и другие синдикаты, например “Продуголь”, который контролировал сбыт угля. Совет этого объединения франко-бельгийских угольщиков находился в Петербурге, а правление – в Париже.

Среди монополистических объединений в России преобладали синдикаты, но появились здесь и монополии высшего типа – тресты и концерны. Такие объединения возникли, например, на базе хлопчатобумажной промышленности – промышленные корпорации Рябушинского, Второва и Стахеева.

Фирма Рябушинских, происходивших из крестьян Калужской губернии, уже в конце XIX в. объединяла ряд хлопчатобумажных фабрик. В начале XX в. Рябушинские основали Московский банк, который и возглавил многочисленные предприятия группы. К основному ядру – объединению хлопчатобумажных фабрик теперь они присоединили фирмы по заготовке хлопка в Средней Азии, заготовке и торговле льном, целлюлозно-бумажные и другие предприятия. В годы Первой мировой войны в составе группы Рябушинских начало действовать общество “Русский Север” по освоению и разработке богатств Севера России, было создано крупное военное предприятие Московское военно-промышленное товарищество, построен автомобильный завод. Рябушинские начали вкладывать капиталы в металлургию Юга и нефть Кавказа.

Таким образом, капиталы Рябушинских, накопленные в хлопчатобумажной промышленности, накануне революции стали переливаться в тяжелую промышленность и освоение богатств Севера. В прессе того времени объединение Рябушинских называли “Концерном Московского банка”. Но правильней говорить о финансовой группе, потому что именно так принято называть возглавляемую банком группу промышленных компаний.

Группа Второва возникла накануне Первой мировой войны как объединение нескольких фирм по производству ситца. В годы войны в составе объединения был основан Московский промышленный банк, под руководством которого началась экспансия в другие отрасли – химическую, военную, металлургическую, цементную, вагоностроительную промышленность. Банк овладел одной металлургической фирмой, организовал три снарядных завода, завод “Электросталь”, фабрику фотопринадлежностей, вагоностроительный завод, цементные предприятия, общества “Коксобензол” и “Русскокраска”.

Таким образом, в последние десятилетия существования дореволюционной России, в основном уже в годы войны, на базе хлопчатобумажной промышленности сложились мощные финансово-промышленные корпорации. Накопив крупные капиталы в текстильной промышленности, предприниматели овладели банками, а затем устремили свои капиталы в тяжелую промышленность, в те отрасли, которые были слабо развиты в стране – автомобильную, химическую, электротехническую. В сущности, в те годы в России определялся классический вариант индустриализации: капиталы, накопленные в легкой промышленности, начинали использоваться для развития тяжелой индустрии. И что особенно удивительно, мощность этого устремления была такова, что оно активизировалось, несмотря на войну.

Рождение многоотраслевых корпораций на базе именно хлопчатобумажной промышленности в России было закономерно. В первой половине XIX в. это была единственная крупная отрасль промышленности, развивавшаяся по-капиталистически, без крепостных рабочих и крепостнических привилегий. Здесь накапливались не только капиталы, но и опыт буржуазного хозяйствования. После отмены крепостного права капиталисты других отраслей еще только учились хозяйствовать по-капиталистически. Капиталов не хватало, чем и был вызван приток иностранного капитала. Здесь же и то, и другое было в избытке. И исчерпав возможности своей отрасли, лидеры хлопчатобумажной промышленности становились инициаторами дальнейшей индустриализации России.

Особое положение сложилось в нефтяной промышленности. Тогда она была новой отраслью, появилась пока еще в немногих странах, и нефтяные монополии рождались сразу в форме международных трестов, которые делили между собой мировые рынки. Три такие монополии и были образованы в нефтяной промышленности России: англо-голландский трест “Роял Датч Шелл”, “Товарищество Нобель” с преобладанием немецких капиталов и Русская генеральная нефтяная корпорация, основу которой составляли преимущественно англо-французские капиталы.

В результате действия топливных монополий в России в последние годы перед Первой мировой войной начался топливный голод – стало не хватать угля и нефти и цены на них резко повысились. Чтобы повысить цены, “Продуголь” ограничивал добычу угля, старался создать дефицит топлива. Цены на уголь повысились на 60 %.

Гораздо более эффективно действовали в этом направлении нефтяные монополии, потому что они были не синдикатами, а трестами, да еще международными. Доля России в мировой добыче нефти упала с 51 % в 1901 г. до 16 % в 1913 г., и Россия уже не лидировала по добыче нефти. Цены на нефтепродукты на внутреннем рынке выросли в 3–4 раза. До начала нефтяного голода в России началось производство двигателей внутреннего сгорания, но из-за дороговизны нефтепродуктов оно стало сворачиваться.

Нефтяной голод был одной из причин того, что до революции в России не развернулось производство автомобилей и тракторов.

Принято говорить не только о топливном (в том числе и нефтяном), но и о металлическом голоде в России того времени, как о результате действий синдиката “Продамет”. Но факты это не подтверждают. Самые высокие темпы роста металлургии на Юге были в 1911–1913 гг., т. е. именно в период металлического голода. Цены на металл в это время не росли, а понижались. Следовательно, о сокращении производства и вызванном этим сокращением голоде говорить не приходится.

В целом, однако, политика монополий приносила ущерб хозяйству страны. Под давлением общественного мнения в 1910 г. правительство было вынуждено создать комиссию по ограничению монополий, т. е. по выработке закона, подобного антитрестовскому Закону Шермана в США. Но оказалось, что эта комиссия в основном состояла из представителей тех же монополий, и существенные меры по ограничению монополий выработаны не были.

Дело в том, что монополии в России уже начали оказывать давление на государство, подкупая правительственных чиновников. Особенно тесные связи между государством и промышленной буржуазией наблюдались в военно-промышленном комплексе. Не удивительно: треть государственных расходов накануне Первой мировой войны составляли военные расходы.

Когда Россия перед войной вступила в гонку вооружений, то оказалось, например, что весь руководящий состав военно-морского министерства одновременно занимал высокооплачиваемые должности в судостроительных компаниях. Чтобы получить заказ на строительство линкора, судостроительное общество “Руссуд” поручило разработку его проекта тем самым министерским инженерам, которые должны были его принимать. Казна от такого сотрудничества министерских деятелей с промышленными компаниями терпела огромные убытки: пушки, снаряды, линкоры, ружья обходились России вдвое дороже, чем другим государствам.

Банки и финансовые группы. Одновременно с образованием промышленных монополий в России происходил процесс концентрации банков и формирования финансовых групп. Следует отметить, что крупнейшие акционерные банки находились в зависимости от иностранного капитала: до 40 % акций и более принадлежало иностранным банкам.

Накануне Первой мировой войны 1-е место среди акционерных банков занимал Русско-Азиатский банк, который был связан преимущественно с французским капиталом. На 2-м месте стоял Международный коммерческий банк, который иногда называют Петербургским международным. Первоначально он находился под влиянием немецкого капитала, затем увеличилась связь с французскими банками; лавируя между теми и другими, банк сохранял известную самостоятельность. 3-е место занимал Азовско-Донской банк, крупнейшими акционерами которого также были французские и немецкие банки.

Но особенностью банковской системы в России было то, что во главе ее стоял Российский государственный банк. Он был крупнейшим в мире, потому что его капитал составляли не средства частных лиц и предприятий, а государственный золотой фонд и средства государственных учреждений. Это была важная особенность России того времени, потому что главные банки других стран (английский, французский) тогда были акционерными и не являлись собственностью государства. Государственный банк олицетворял мощь и значение государственного хозяйства в России. Он был эмиссионным, т. е. именно он выпускал бумажные деньги; мог эффективно контролировать акционерные банки, что нейтрализовало влияние иностранного капитала в этих банках.

К началу Первой мировой войны в России сложились и финансовые группы, т. е. каждый крупный банк (и даже не очень крупный) контролировал промышленные фирмы и монополии. Выше мы уже отмечали, как возникли финансовые группы Рябушинского и Второва.

Глава Русско-Азиатского банка Путилов был одновременно председателем правления Путиловского завода, крупнейшего машиностроительного и военного завода страны. Он возглавлял также Русскую генеральную нефтяную корпорацию, ряд угольных компаний, Общество военных заводов Барановского, Общество Лена-Гольдфильс, а всего занимал 25 директорских постов.

В состав группы Международного коммерческого банка входили корпорации “Руссуд”, “Коломна”, “Сормово”. Нет необходимости продолжать это перечисление. Практически каждая акционерная фирма России находилась в зависимости от одного или нескольких банков.

Аграрная реформа Столыпина и ее последствия. Революция 1905–1907 гг. стала толчком к дальнейшим буржуазным преобразованиям в России. Одним из важнейших актов этих преобразований стала аграрная реформа Столыпина. Этой реформой председатель Совета министров П. А. Столыпин стремился направить развитие сельского хозяйства по буржуазному, фермерскому пути. Для этого надо было разрушить крестьянскую общину, которая сковывала предприимчивость крестьян и тормозила развитие капитализма в сельском хозяйстве. Указ от 9 ноября 1906 г., который стал в 1910 г. после принятия его Государственной Думой законом, разрешил крестьянам выходить из общины вместе с землей. Выделенные участки земли стали называть отрубами, а если крестьянин переносил туда свою усадьбу – хуторами.

Как крестьяне воспользовались разрешением выходить из общины? За 10 лет действия столыпинского указа, к 1916 г., в европейской России вышли из общины и получили землю в собственность 2,5 млн. крестьянских хозяйств, т. е. менее четверти всех крестьян. Большинство не только не стремились выделяться, но даже защищали общину с оружием в руках.

Кто выходил? Крайние полюса деревни – кулаки и беднота. Впрочем, не вся беднота. По расчетам В. И. Ленина, вместе кулаки и сельские пролетарии в конце XIX в. составляли 70 % всего числа крестьянских дворов. Но вышли из общины, как уже сказано, менее 25 %. Почему?

Русский крестьянин предпочитал иметь землю не в собственности, а в виде общинного надела – ведь это была гарантированная земля, которую нельзя было потерять даже при самом безалаберном хозяйствовании. А пока есть земля, живет надежда снова купить лошадь и стать “справным” хозяином, не хуже других. Ведь бедные крестьяне совсем не рвались в ряды пролетариата, поэтому в ходе реформы за сохранение общины выступили не только середняки, но и большинство бедняков. Сильна была вера у русского крестьянина и в мудрость “мира”, отражавшего вековые традиции стабильности.

Поэтому выходили из общины, очевидно, лишь те бедняки, которые практически перестали быть крестьянами, которые имели постоянный заработок на стороне. Они продавали полученную в собственность землю, чтобы укрепиться в новом положении наемных рабочих. Кулаки скупали иногда по 20–40 таких участков, которые закон позволял объединять в одном месте, и создавали крупные фермерские хозяйства.

К тому же существенным дополнением столыпинского указа была помощь фермерам через Крестьянский банк. Во время революции, как известно, крестьяне жгли помещичьи усадьбы, многие помещики разорились, и теперь увеличилась продажа помещичьих земель через этот банк. Конечно, банк, пользуясь своей монополией, старался, как и прежде, поддерживать высокие цены на землю, но теперь он помогал и покупателям-фермерам. Земля продавалась в кредит, в рассрочку, да еще предоставлялся кредит для организации хозяйства на этой земле.

Второй стороной столыпинской реформы было переселение крестьян в Сибирь. Правительство вело пропаганду переселенчества, обеспечивало переселение, выделяя транспорт и проводя землеустроительные работы в районах переселения.

Этой мерой старались убить сразу трех зайцев. Во-первых, таким образом отправляли подальше наиболее активную, беспокойную часть крестьян. “Дальше едешь – тише будешь”, – говорили помещики. Во-вторых, так решалась проблема крестьянского малоземелья. Уезжали в Сибирь именно те крестьяне, которые наиболее нуждались в земле, причем, уезжая, они продавали землю соседям, так что и у тех становилось больше земли. В-третьих, крестьянская колонизация позволяла осваивать новые, пустующие земли.

За первые три года действия реформы в Сибирь было перевезено более 2 млн. переселенцев: крестьяне охотно ехали на новые земли, потому что ходоки сообщали, что земли там много и земля хорошая. Потом поток переселенцев стал иссякать, и уже до половины их стали возвращаться в свои прежние деревни.

Дело в том, что в одиночку освоить новые целинные участки земли в новых, незнакомых климатических условиях было чрезвычайно трудно. К тому же и условия переселения были тяжелыми. В дороге часто погибал скот, а без лошади на новом месте крестьянину делать было нечего. Часть переселенцев путем неимоверных усилий преодолевали трудности – и тогда они действительно становились зажиточными.

Сибирь получила репутацию района богатого крестьянства. Здесь преобладающими стали крупные фермерские хозяйства, дававшие большое количество товарной продукции. Если в европейской России с десятины посева собирали в среднем 45 пудов зерна, то в Сибири – 60—150 пудов. Конечно, сказывалось и то обстоятельство, что земля здесь была еще не истощена. Количество скота на душу населения в этом регионе было намного больше, чем в европейской России. Сибирские фермеры пришли к идее кооперации. Группы многокоровных хозяйств объединялись, строили на кооперативных началах маслодельные заводы (таких кооперативных заводов насчитывалось по Сибири до 1,5 тыс.) и на кооперативных же началах сбывали масло. Надо сказать, что это кооперативное сибирское маслоделие находилось под влиянием иностранного, особенно английского, капитала. Крупные английские фирмы снабжали сибирскую кооперацию кредитами, сепараторами, машинами и экспортировали масло.

Ну, а те, кто не мог преодолеть трудностей по налаживанию хозяйства на новом месте, возвращались назад, где у них стояли заколоченные избы и уже не было земли – они продали ее, уезжая в Сибирь. Эти возвращавшиеся из Сибири крестьяне зачастую если и не являлись инициаторами, то непременно составляли основную массу новой волны крестьянских выступлений.

П. А. Столыпин говорил, что на капиталистическое переустройство России ему потребуется 50 лет. Он не имел этого срока. В 1911 г. он был убит. Но все же начатая реформа стимулировала развитие сельского хозяйства.

Возросло применение сельскохозяйственных машин. В стране стало развиваться сельскохозяйственное машиностроение. Конечно, машины применялись лишь в кулацких и помещичьих хозяйствах, но и техника крестьянского хозяйства сделала некоторый шаг вперед. Перед войной в России было 8 млн. сох и 9 млн. плугов, т. е. именно в это время плуг начал побеждать соху. Несколько повысилась урожайность, хотя и оставалась еще очень низкой. С десятины посева в России собирали в среднем 45 пудов зерна, т. е. в 2 раза меньше, чем во Франции, и в 3 раза меньше, чем в Германии. Повысилась товарность, но 3/4 товарного зерна давали хозяйства кулаков и помещиков, т. е. капиталистические, фермерские хозяйства, тогда как многомиллионное крестьянство – только одну четверть. Крестьянское хозяйство в основе своей оставалось натуральным.

Промышленный подъем 1910—1913 гг. После кризиса 1900–1903 гг. наступил мировой промышленный бум. Но в России этому подъему не дали развернуться Русско-японская война и буржуазная революция. Война загрузила военными эшелонами сибирскую железную дорогу, прием хозяйственных грузов для перевозки резко сократился и Сибирь экономически “отключилась” от европейской части страны. Забастовки и локауты во время революции вызвали сокращение промышленного производства. По некоторым отраслям сокращение производства во время революции было более значительным, чем во время кризиса.

С конца 1907 г. начался очередной мировой экономический кризис. Но кризис бывает после подъема, а поскольку подъема в России не было, то практически не было и кризиса. Так что из экономической истории России выпал целый экономический цикл.

А с 1910 по 1913 г. в стране происходил новый промышленный подъем. Рассмотрим основные обстоятельства, которые стимулировали этот подъем и определяли его особенности.

1. Принято считать, что главным стимулом подъема были государственные заказы, связанные с гонкой вооружений накануне Первой мировой войны. Однако на производство вооружений в это время тратилось только около 7 % металлургической продукции, 20–22 % металла шло на железнодорожные заказы, а 70–73 % составляли “потребительские сорта”, т. е. металл, который шел на широкий рынок. Решающим фактором подъема были не военные заказы, а экономический рост страны, успехи сельского хозяйства и промышленности.

2. Столыпинская аграрная реформа ускорила развитие капитализма в сельском хозяйстве, а это увеличило спрос на сельскохозяйственные машины, удобрения, кровельное железо и другие промышленные товары.

3. В стране возникло обилие капиталов. Массовые инвестиции происходили во время подъема, а поскольку предыдущий промышленный подъем не состоялся, то целых десять лет капиталы в стране накапливались, но использовались мало. Россия стала даже вывозить капитал, что ранее для нее было не характерно. В это время многие промышленные фирмы, основанные иностранцами, переходили в руки русских капиталистов, и доля иностранного капитала сократилась с 1/2 до 1/3 всех акционерных капиталов.

Эти главные обстоятельства и обусловили особенности подъема. Лидировала тяжелая промышленность. Она увеличила производство за годы подъема на 76 %, тогда как легкая только на 39 %. Дело в том, что легкая промышленность России была уже довольно развитой и в основном уже насытила русский рынок своими товарами, а теперь настала пора форсировать развитие пока отстававшей тяжелой промышленности.

По темпам роста промышленности Россия опережала другие страны – и не только в годы этого подъема. С 1885 по 1913 г. среднегодовые темпы роста промышленного производства в России составили 5,7 %; США – 5,2; Германии – 4,5; в Англии – 2,1 %. Занимая 5-е место по объему промышленного производства, Россия догоняла лидирующие страны. По-прежнему Россия шла впереди по концентрации производства. Она занимала одно из ведущих мест даже по техническому уровню промышленности. На 100 промышленных рабочих в России приходились 92 лошадиные силы, в Германии, во Франции – 85.

Но несмотря на эти значительные успехи в промышленном развитии, Россия оставалась аграрной страной. В промышленности к началу войны было занято только 10 % населения, а в составе российского экспорта промышленные товары составляли 5,6 %. Особенно слабо было развито в России машиностроение. Большую часть промышленного оборудования Россия ввозила из-за границы. Россия намного отставала от передовых стран по производству угля и металла: на душу населения она производила в 10–30 раз меньше, чем США, Англия или Германия.

Экономическая отсталость России выражалась и в засилии иностранного капитала, хотя его доля и уменьшилась перед войной. В угольной промышленности иностранные капиталы составляли до 90 %, в металлообрабатывающей – 42, в химической – 50 %. Нефтяная промышленность была почти целиком в руках французов и англичан, электротехническая – в руках немцев.

Экономика России в период Первой мировой войны. Решающим фактором в войне стал военно-промышленный потенциал, который определялся не только военными заводами. Для военных заводов необходимы станки, металл, каменный уголь, для перевозки военных грузов нужен транспорт. Если не хватит хотя бы угля или металла, военные заводы остановятся, армия перестанет получать боеприпасы и потерпит поражение. Таким образом, высокий военно-промышленный потенциал – это высокоразвитый промышленно-экономический комплекс.

В России военно-промышленный потенциал был относительно слабым, потому что слабо было развито машиностроение: большинство станков для военной промышленности приходилось импортировать.

Предполагалось вести военные действия запасами оружия и боеприпасов, накопленными в мирное время. Так всегда делали прежде: и не только в России – в мирное время накапливали оружие, а во время войны расходовали. Но эта война оказалась несопоставимой с прежними. Фронт перемолол накопленные запасы за первые месяцы войны. А промышленность не успевала. Она производила меньше оружия и боеприпасов, чем за это же время потреблял фронт.

Русская армия была хуже вооружена, чем противостоявшая ей немецкая. Русская пехотная дивизия имела в 1,5 раза меньше орудий, чем немецкая. Тяжелых орудий у России было 240, у Германии – 3 тысячи.

Обязательным элементом войн двадцатого столетия является мобилизация промышленности, т. е. ее перестройка для удовлетворения военных нужд. Мобилизация промышленности означает перевод части мирных предприятий на производство вооружения, а всей промышленности – на обслуживание в первую очередь потребностей войны и военных предприятий. При этом создаются специальные государственные органы для координации действий промышленности, распределения сырья и топлива. Главным заказчиком и потребителем промышленной продукции становится государство, поэтому роль государственной власти в экономике многократно возрастает.

Российские промышленники отнюдь не сопротивлялись переводу своих предприятий на военное производство. Наоборот, как отмечал генерал А. А. Маниковский, ведавший тогда этими вопросами, все предприятия, от паровозостроительных заводов до шорных мастерских, храбро брались за изготовление пушек и снарядов. Чтобы получить заказ, а вместе с ним и деньги, надо было только иметь связи в одном из правительственных учреждений.

Дело в том, что военные заказы были очень выгодными. Даже по преуменьшенным данным чистая годовая прибыль металлургических заводов в военные годы составляла 50 % на затраченный капитал, металлообрабатывающих – 80 %.

Но значительная часть денег, розданных казной для выполнения военных заказов, пропала впустую, потому что не только мелкие заведения, но и такие крупные машиностроительные заводы, как Коломенский или Краматорский, не могли самостоятельно освоить сравнительно простое производство трехдюймовых гранат. Военное производство требовало особой точности и специализации.

Бесплодными оказались заграничные заказы. Перед войной союзники охотно вооружали Россию, но с началом войны новые заказы они уже не принимали, а изготовленное по старым заказам оружие стали забирать для своих армий.

“Если бы мы, – писал впоследствии Ллойд-Джордж, – послали в Россию половину снарядов, израсходованных впоследствии попусту в битвах на западном фронте, и пятую часть орудий, из которых стреляли этими снарядами, то не только бы не было русского поражения, но немцы были бы отброшены на расстояние, по сравнению с которым захват нескольких окровавленных километров во Франции казался бы насмешкой”.

Тогда Россия обратилась к Америке, не участвовавшей в войне. Здесь были размещены артиллерийские заказы на 2 млрд. золотых рублей. Через некоторое время выяснилось, что заводы, которые должны были выполнять эти заказы, еще не построены. Тогда в Америку были направлены 2 тыс. русских специалистов, которые помогли наладить производство к 1917 г. В Россию заказанные пушки так и не попали.

России пришлось обеспечивать себя вооружением только за счет своей промышленности, причем на базе старых специализированных военных заводов. И все же военное производство за годы войны к 1917 г. выросло в 2,3 раза. К концу войны промышленность уже удовлетворяла потребности фронта в оружии и боеприпасах. Производство снарядов, которых особенно не хватало в начале войны, выросло в 40 раз. Было налажено производство тяжелой артиллерии и теперь у России было уже более 1,4 тыс. тяжелых орудий. На 70 % выросла производительность труда в промышленности.

Каким образом был достигнут такой успех?

Как уже сказано, при мобилизации промышленности создаются государственные органы по регулированию и управлению хозяйством. В России такими органами стали четыре Особых совещания, образованные в 1915 г. – по обороне, по топливу, по перевозкам и по продовольствию. Главным из них было Особое совещание по обороне, которое ведало военной промышленностью, распределяло военные заказы, а также объединяло действия трех остальных Особых совещаний.

Особое совещание по обороне действовало довольно решительно. Оно, например, секвестировало ряд частных предприятий; в том числе Путиловский завод, самый крупный машиностроительный и военный завод в стране.

Но главным направлением его деятельности стало объединение заводов в группы для выполнения военных заказов. В центре такой группы ставился специализированный военный завод, а остальные присоединялись к нему для выполнения вспомогательных операций, не требовавших большой специализации. Например, большинство крупных заводов Западного Урала были подчинены Мотовилихинскому артиллерийскому заводу. Они отливали металлические болванки для пушечных стволов, грубо обтачивали стаканы для снарядов, а вся тонкая беловая работа проводилась в цехах артиллерийского завода. Такое промышленное кооперирование и позволило существенно увеличить производство вооружения.

Действия остальных Особых совещаний были направлены на налаживание расстроившихся экономических связей.

Трудное положение сложилось на транспорте, начался транспортный голод. С началом войны железные дороги оказались забиты военными грузами, эшелонами с солдатами, пушками, снарядами и т. д., так что для хозяйственных грузов не оставалось подвижного состава. Хозяйственная система страны раздробилась на отрезанные один от другого районы. В северных городах начинались продовольственные трудности, а на юге скапливались излишки хлеба. Заводы останавливались из-за недостатка топлива, а в Донбассе были горы готового к отправке угля.

Особенно перегружены были дороги к морским портам. Балтийское море было закрыто для России: там хозяйничали немцы. Закрыто было и Черное море: проливы были в руках немцев. Связь с союзниками осуществлялась только через Владивосток и Архангельск. Но к Владивостоку вела одноколейная дорога через всю Сибирь, а к Архангельску – узкоколейная дорога. Порты были забиты грузами.

Особое совещание по перевозкам организовало строительство новых железных дорог и вторых путей. К 1916 г. железная дорога к Архангельску была переведена на широкую колею, а к концу этого года было открыто движение по Мурманской железной дороге, что было очень важно, потому что Мурманск, в отличие от Архангельска, – незамерзающий порт. В результате строительства пропускная способность железных дорог к концу 1917 г. увеличилась в 1,5 раза. Транспортный голод был в основном преодолен.

Кроме того, Особое совещание регулировало движение грузов по дорогам, определяя очередность их перевозки. Конечно, было и так, что второстепенные грузы перевозились за взятки, а нужнейшие лежали месяцами на станциях, но в целом действия Особого совещания были довольно эффективными.

Усилился топливный голод. И не только потому, что железные дороги не успевали перевозить уголь. Его просто не хватало, потому что увеличилась потребность в нем. К тому же владельцы угольных шахт старались нажиться на дефиците топлива, продавая уголь тому, кто дороже заплатит, и тем самым взвинчивая цены. Особое совещание по топливу стало распределять уголь, обеспечивая в первую очередь выполнение военных заказов.

Война вызвала снижение сельскохозяйственного производства. В результате мобилизации крестьян и лошадей в армию, почти полного прекращения производства сельскохозяйственных машин посевные площади сократились, и сбор продовольственного зерна уменьшился с 2,8 млрд. пудов перед войной до 2,2 млрд. пудов в 1918 г. Получать зерна стали на 600 млн. пудов меньше, чем перед войной. Но до войны Россия в среднем вывозила приблизительно 600 млн. пудов зерна. Таким образом, хлеба в стране оставалось почти столько же, сколько и до войны.

Продовольствия в городах промышленного центра и севера стало не хватать, потому что нарушился товарооборот между городом и деревней. Переведенная на военные рельсы промышленность резко сократила производство товаров для деревни, а продавать хлеб и оставлять деньги до лучших времен было нецелесообразно – началась инфляция. Поэтому деревня теперь меньше продавала хлеба.

Особое совещание по продовольствию закупало хлеб в деревнях, выменивало его на специально для этого выделенные промышленные товары, устанавливало нормированное распределение продовольствия в городах по карточкам по твердым ценам, а в 1918 г. даже перешло к принудительной заготовке и изъятию хлебных запасов.

Война вызвала и расстройство финансов. Она потребовала огромных расходов – около 50 млрд. руб. Но обычно государственные доходы во время войны всегда сокращаются. Поэтому военные расходы покрывались за счет особых источников.

Первым из этих источников были государственные займы, внешние и внутренние. Займы увеличили государственный долг России до 60 млрд. руб. На уплату одних только процентов по долгу теперь надо было тратить ежегодно 3 млрд. руб., т. е. столько, сколько перед войной составлял весь государственный бюджет, все государственные доходы России.

Вторым источником покрытия военных расходов была бумажно-денежная эмиссия, выпуск все большего количества бумажных денег. Такая эмиссия всегда ведет к инфляции. Поэтому стоимость бумажного рубля к моменту Февральской буржуазной революции упала до 27 довоенных копеек, а к Октябрьской – до 7 коп.

Можно ли считать, что хозяйственная разруха стала одной из главных причин Октябрьской революции? Нет, потому что разрухи, хозяйственного развала пока не было. Не только военное производство добилось исключительных успехов, но и промышленность в целом в первые годы войны продолжала развиваться. Некоторый спад наметился лишь в 1916 г., но если хлопчатобумажных тканей в том году было выпущено на 14 % меньше, чем перед войной, то металлургическая промышленность продолжала увеличивать производство. Наращивались железнодорожные перевозки. Не было и настоящего голода. Несмотря на отдельные перебои, система нормированного распределения продовольствия оказалась довольно эффективной. Короче говоря, экономические трудности не достигли уровня хозяйственного развала. В этом отношении Россия не представляла исключения среди воюющих стран, и решающей причиной революции эти трудности быть не могли. Решающую роль сыграли другие обстоятельства, корни которых лежали в исторических особенностях экономического развития России.

Одним из условий революции была явная архаичность царизма и оппозиционность ему буржуазии, а также и всего русского общества. Русская буржуазия, не имевшая опыта управления государством, да к тому же связанная с государственным аппаратом хозяйственного регулирования, зависимая от этого аппарата, не смогла удержать власть, когда машина царизма стала разваливаться.

Общинные традиции русского крестьянства делали его более восприимчивым к социалистическим идеям по сравнению с земледельцами Запада. Короче говоря, элементы азиатского способа производства, сохранявшиеся в России, стали одним из важных условий революционного переворота.

5.3. Страна Советов

5.3.1. Хозяйство Советского государства в период после Октябрьской революции и Гражданской войны

Переход от феодализма к капитализму, как известно, заканчивается буржуазной революцией, которая приводит политическую надстройку в соответствие с экономической базой. Буржуазная экономика к этому времени уже сформировалась: она формируется стихийно, по своим экономическим законам еще в недрах феодальной формации. Такова общая закономерность: при переходе от одного способа производства к следующему сначала складывается экономическая база нового способа производства, а затем путем революции или реформ в соответствие с ней приводится политическая надстройка.

Но к моменту Октябрьской революции социалистическая экономика в России еще не сложилась, следовательно, революция была преждевременной. На это обстоятельство указывали оппоненты В.И.Ленина, да и самого его смущало то обстоятельство, что революция произошла в “мелкокрестьянской стране”. Революция создала только новое государство. Поэтому было решено, что социалистическую экономику следует строить сознательно, и тем самым еще раз нарушить законы экономического развития.

При этом было неизвестно, как надо строить социалистическую экономику. Из работ классиков марксизма были известны общие основные принципы новой экономики, но не выгоды ее построения. Поэтому история Советского государства – это цепь экспериментов, поиски путей строительства социалистического хозяйства.

Декрет о земле. Социалистическая революция в деревне.

Одним из первых декретов советской власти был Декрет о земле. В основу этого Декрета был положен “крестьянский наказ”, т. е. требование крестьян, которое было включено в программу партии эсеров как главный пункт этой программы. Таким образом, Декрет выполнял не большевистскую, а эсеровскую аграрную программу.

Согласно Декрету земля национализировалась, т. е. отменялась частная собственность на землю. Крестьяне отказались делить землю в собственность.

Между крестьянами для пользования согласно Декрету земля делилась по общинному принципу уравнительного землепользования – поровну. Таким образом, Декрет закреплял общинные отношения в деревне – общественную собственность на землю и общинное уравнительное землепользование.

В советской литературе, как правило, основное внимание уделялось тому, что по Декрету земли помещиков конфисковались без выкупа. Но если учесть, что к этому времени у помещиков осталось меньше 10 % земли, очевидно, это было не главным в содержании Декрета.

Декрет, согласно представлениям большевиков, не делал еще социалистической революции в деревне, поскольку он не был направлен против сельской буржуазии – кулаков. Он был направлен против помещиков, которые традиционно считались феодалами, хотя практически давно уже вели капиталистические хозяйства. Следовательно, он был актом буржуазной революции.

Согласно большевистской программе, в социалистической революции рабочий класс в деревне действует в союзе с деревенской беднотой против деревенской буржуазии – кулаков. Но процесс разложения крестьянства на буржуазию и пролетариат в России существенно не продвинулся, поэтому основную часть крестьянства составляли не бедняки, а середняки. Если начинать борьбу бедняков против кулаков, большинство крестьян окажется между воюющими сторонами. Начинать такую борьбу было явно преждевременно и опасно. А эсеровский Декрет привлекал на сторону советской власти всю деревню, все крестьянство.

Земля, согласно Декрету, делилась между крестьянами по трудовой норме – по количеству работников в семье или по потребительской норме по числу едоков в семье. Этот общинный принцип уравнительного землепользования эсеры провозглашали как социалистический. Если делить землю поровну, говорили они, то обеспечивается равенство условий труда между крестьянами, не будет деления на богатых и бедных и капиталистическая эксплуатация будет невозможна. Эсеры взяли этот принцип у народников, преемниками которых они и являлись, а народники – в сельской общине.

Следующие действия советской власти в деревне были связаны с решением продовольственного вопроса. К весне 1918 г. в городах северной полосы России разразился голод. В Петрограде давали по карточкам 50 г хлеба в день, в Москве – 100 г. Население городов стало разбегаться по деревням. Между тем хлеба в стране было пока достаточно. Хлеб не поступал в города, потому что был нарушен товарооборот между городом и деревней: деньги обесценились, а промышленных товаров для обмена на крестьянскую продукцию почти не было. Надеяться, что крестьяне будут снабжать город бесплатно, не приходилось. Надо было добывать продовольствие силой.

Из городов по деревням двинулись продотряды. Это были небольшие вооруженные отряды рабочих, которые забирали обнаруженные запасы хлеба и отправляли в город.

Однако продотряды не только заготовляли хлеб. Они организовывали деревенскую бедноту в комбеды – комитеты бедноты. Вначале перед комбедами ставилась узкая задача – помочь продотрядам. Городские рабочие не могли определить, у кого есть запасы хлеба, и тем более, где этот хлеб спрятан. Но это, как правило, знали свои деревенские бедняки.

Но практическое значение комбедов оказалось значительно больше, чем предполагалось вначале: они стали органом власти в деревне. От сельских советов, которые были выборными органами всего крестьянства, власть перешла к комбедам, органам диктатуры пролетариата, деревенской бедноты. В. И. Ленин считал, что именно переход власти в руки комбедов явился социалистической революцией в деревне. На этот раз все было точно по большевистской программе: рабочий класс города, продотряды в союзе с деревенской беднотой, объединенной в комбеды, одержали победу над деревенской буржуазией и взяли власть в свои руки.

Комбеды провели дополнительный передел земли: отобрали у кулаков излишки земли сверх норм уравнительного землепользования, покончив тем самым с остатками столыпинской аграрной реформы.

Перед революцией Ленин считал, что переход к социализму в деревне невозможен “без общей обработки земли сельскохозяйственными рабочими с применением наилучших машин и под руководством научно-образованных агрономов”, что “необходимо перейти к общей обработке в крупных образцовых хозяйствах”.

Эта идея была закреплена февральским Декретом 1918 г., по которому “на все виды единоличного землепользования” следовало “смотреть как на преходящие и отживающие” и создать “единое производственное хозяйство” страны. Это единое хозяйство, очевидно, предполагалось как общегосударственное, но пока стали организовывать коллективные хозяйства в форме коммун. Коммуны создавались по инициативе комбедов и продотрядов и состояли из бедноты и городских рабочих.

Коммуна – коллективное хозяйство с полным обобществлением всего имущества ее членов и с распределением доходов поровну. Поскольку принцип уравниловки не создавал материальной заинтересованности, впоследствии коммуны были признаны не совсем удачной формой ведения хозяйства.

Однако коммуны в то время были не столько хозяйственными, сколько политическими организациями. В их уставах ставились задачи борьбы с капиталом, распространения знаний и т. п. Одна из коммун, например, записала в своем уставе намерение открывать средние и высшие учебные заведения, столовые, библиотеки, издавать журналы и газеты. Меньше всего здесь говорилось об организации производства.

Впрочем, и возможностей вести полноценное хозяйство у коммун чаще всего не было. Когда безлошадные крестьяне и городские рабочие объединялись в коммуну, получалась безлошадная коммуна. Зато в распоряжение коммун передавалась часть продовольствия, конфискуемого у кулаков.

Национализация банков, транспорта и промышленности. Первым действием советской власти в области промышленности стало установление, а точнее, законодательное закрепление рабочего контроля на предприятиях. Еще при Временном правительстве на заводах стали возникать рабочие комитеты как органы революционной власти с всеобъемлющими функциями. Это и было потом названо термином “рабочий контроль”. Система таких органов была закреплена ноябрьским Декретом 1917 г.

Чаще всего заводские комитеты просто брали власть на предприятиях в свои руки. Впрочем, иногда, отстранив предпринимателей от управления, они потом предлагали им вернуться. Дело в том, что рабочие не были достаточно компетентными, чтобы управлять производством. Как показало специальное обследование, только 87 органов рабочего контроля в Москве смогли установить финансовый контроль, т. е. контроль над экономикой производства. Было и другое: рабочие, считая предприятие теперь своей собственностью, продавали запасы и оборудование и использовали вырученное на свои потребности.

Так же как Декрет о земле, рабочий контроль не соответствовал программе большевиков, которая предполагала всю промышленность объединить в руках государства. Перед революцией Ленин писал, что необходим государственный надзор и регулирование промышленности, что, в отличие от других органов старой власти, государственный аппарат учета и контроля не следует уничтожать, его нужно сохранить и использовать. В работе Ленина “Государство и революция” было сказано: “Все граждане становятся служащими и рабочими одного всенародного государственного “синдиката”. Поэтому при обсуждении декрета о рабочем контроле были возражения, что он противоречит “планомерному регулированию народного хозяйства и распыляет контроль над производством вместо того, чтобы его централизовать”.

Декрет соответствовал программе анархо-синдикалистов, которые выступали против государства вообще, настаивая на передаче средств производства в руки трудящихся (синдикалисты-”профсоюзники”).

Итак, в этом деле столкнулись две противоположные тенденции: одна исходила из программы большевиков – централизовать производство под руководством государства, и вторая шла снизу, от рабочих, стремления которых и отражали анархо-синдикалисты – передать производство в руки самих рабочих. Как и в Декрете о земле, большевики были вынуждены на время отказаться от своей программы.

Уже потом, в качестве теоретического обоснования декрета, было дано объяснение, что он выполнял две главные задачи:

1. Не допустить саботажа администрации, ее действий по расстройству производства. Предполагалось, что буржуазия будет сопротивляться революции, направленной против нее.

2. Научиться управлять производством. Органы рабочего контроля стали школой, в которой рождались первые советские директора из рабочих.

Борьба рабочих за самоуправление, за самостоятельность профсоюзов продолжалась еще несколько лет. Лишь в 1918–1921 гг. была разгромлена “рабочая оппозиция”.

Рабочий контроль существовал недолго. Чтобы преодолеть его центробежную тенденцию, в декабре 1917 г. был создан первый советский орган по управлению хозяйством страны – ВСНХ – Высший совет народного хозяйства.

Сложность заключалась в том, что буржуазное государство не имело функции управления хозяйством, а следовательно, и не было соответствующих органов. Надо было впервые создавать такие органы и вырабатывать методы государственного управления хозяйством. Но тут-то и сыграла свою роль особенность России, где на протяжении всей истории существовал большой государственный сектор хозяйства, государство регулировало хозяйственную жизнь, а во время войны функции государственного управления хозяйством усилились и существовал бюрократический аппарат такого управления. И этот аппарат был теперь использован.

Сначала система государственного управления промышленностью строилась по образцу пирамидальной структуры советов, к которым она и была привязана: ВС в центре и совнархозы на местах. Но оказалось, что управление промышленностью требует определенных знаний, компетенции, причем особых знаний по каждой отрасли. И тогда в состав ВС под названием главков стали включать прежние, дореволюционные органы отраслевого управления, которые состояли из государственных чиновников и промышленников. Прежняя “Центроткань” была переименована в “Центротекстиль”, а “Расмеко” – Комитет по распределению металлов – вошел в ВСНХ под прежним названием. Попадавшие сюда иностранцы обнаруживали в кабинетах ВСНХ тех же людей, с которыми они имели дело при прежней власти.

Создание государственного аппарата управления было шагом к национализации. Как известно, национализация у нас была проведена в простейшей форме – простой конфискации без возмещения. В.И.Ленин считал, что это не лучший способ национализации, что с национализацией вообще спешить не следует. Будет лучше, писал он, “если обстоятельства сложатся так, что заставят капиталистов мирно подчиниться и культурно, организованно перейти к социализму на условиях выкупа”. Это было бы лучше, потому что методов социалистического хозяйствования еще не существовало. Их предстояло еще вырабатывать, искать.

А делать это было лучше не в условиях политической борьбы и разрухи. Капиталисты же могли действовать прежними капиталистическими методами.

Более того, широкая национализация первоначально не была частью большевистской программы. Она рассматривалась лишь как репрессивная мера на “особые обстоятельства”. Ленин разрабатывал теорию “государственного капитализма”, которая и должна была лечь в основу организации промышленности. Он восхищался централизованной государственной машиной управления хозяйством в Германии, созданной в военные годы, и увидел в России и Германии “две разрозненные половинки социализма”: в России революция установила политический строй социализма, а в Германии была создана экономическая организация социализма.

По его проекту следовало путем соглашений с “капитанами промышленности”, т. е. руководителями корпораций, образовать гигантские тресты, охватывающие целые отрасли промышленности, “которые с внешней стороны могут иметь вид государственных предприятий”. Естественно, “капитаны” были “за”. Например, известный глава концерна Стахеев в ответ на ленинскую идею предложил образовать металлургический трест, которым от имени государства должна была управлять его финансовая группа. Но эти теоретические построения были нереальны: революция была социалистической, т. е. антибуржуазной, и логика ее развития требовала ликвидации буржуазной собственности.

К тому же буржуазия не стремилась “культурно, организованно” переходить к социализму. Хозяева и администрация предприятий нередко бежали с советской территории, оставив предприятия без управления. В других случаях они действительно саботировали, явно или скрыто выступая против новых порядков. В подобной ситуации предприятие национализировалось в качестве репрессивной меры.

Первым в руки нового государства перешел Российский государственный банк. Это не было национализацией, поскольку он и прежде был государственный. Акционерные банки пока оставались в собственности прежних хозяев. Но, поскольку логика революции требовала ликвидации капиталистической собственности, декретом от 14 декабря 1917 г. была объявлена национализация всех банков в стране и государственная банковская монополия. Принято считать, что это было ответом на саботаж администрации банков, которая нарушала соглашение с государством. В ходе национализации акционерные банки закрывались или становились отделениями Народного банка, как теперь стал называться бывший Государственный банк.

Вторым актом в деле национализации стала национализация транспорта, т. е. железных дорог, морского и речного флота. Национализацию железных дорог облегчало то обстоятельство, что важнейшие дороги и прежде находились в государственной собственности. Правда, Викжель – Всероссийский исполнительный комитет профсоюза железнодорожников выступил против большевиков и объявил забастовку. Однако к лету 1918 г. национализация транспорта была закончена.

В ходе национализации промышленности можно выделить три этапа:

1-й этап – до весны 1918 г. Национализация на этом этапе шла стихийно. По разным причинам одно предприятие за другим переходило в собственность государства. Предприятия национализировались или потому, что были оставлены без управления хозяевами и администрацией, бежавшими от советской власти, или потому, что хозяева и администрация саботировали решения советской власти. На этом этапе предприятия национализировались в основном решениями рабочих комитетов. Они брали управление в свои руки, сообщали об этом в центр, а центр только подтверждал национализацию.

2-й этап – с марта по июнь 1918 г. Теперь национализация шла уже организованно, под руководством ВСНХ. От национализации отдельных предприятий государство перешло к национализации целых отраслей промышленности. В первую очередь было объявлено о национализации нефтяной и сахарной промышленности. Нефтяной – потому что в этой отрасли действовали тресты, наиболее высокоорганизованные монополии, аппарат которых можно было использовать для организации государственного управления. Сахарной – потому что она находилась преимущественно в руках помещиков, которым принадлежали посевы сахарной свеклы; и национализация этой промышленности непосредственно вытекала из Декрета о земле. Впрочем, эта национализация была преимущественно декларативной: основные районы нефтяной и сахарной промышленности находились вне сферы, контролируемой советской властью.

3-й этап начался в июне 1918 г., когда декретом была объявлена национализация всей крупной промышленности, т. е. всех предприятий с капиталом свыше 1 млн. руб.

Издание декрета не означало, что все крупные предприятия сразу, автоматически перешли в руки государства. Советское государство тогда издавало именно декреты, а не законы. Декрет – нечто среднее между законом и воззванием. Издавая декреты, государство не поручало их исполнение конкретным органам, поэтому их выполнение определялось конкретной расстановкой сил на местах.

В апреле 1918 г. была объявлена национализация внешней торговли: отныне внешней торговлей могло заниматься только государство. Впрочем, в это время Советское государство находилось в экономической изоляции, его вообще не признавали как государство, поэтому декрет о национализации внешней торговли имел лишь принципиальное значение для будущего.

Предпосылки “военного коммунизма”. Война отрезала Украину, Сибирь, Урал, Кавказ. Эти районы давали 90 % добываемого в стране каменного угля, почти всю нефть, 85 % железной руды, 70 % стали, весь хлопок. В руках Советского государства оставался только центральный район, правда, район, наиболее насыщенный фабриками и заводами, но здесь не было топлива и сырья для этих заводов.

Началась разруха. Она проявлялась в катастрофическом сокращении промышленного производства. В 1920 г. было получено в 8 раз меньше промышленной продукции, чем в 1913 г. Производительность труда, т. е. среднее количество продукции на рабочего, упала в 4 с лишним раза. А это значит, что происходило не только количественное, но и качественное падение – от машин возвращались к ручному труду.

Одной из главных трудностей было положение с топливом. Главные угольные и нефтяные районы Донбасс и Кавказ были отрезаны, поэтому пришлось переключаться на дрова и торф. Для населения была введена дровяная повинность: каждый трудоспособный человек должен был за полмесяца заготовить 2 кубических сажени, 16 кубометров. К лесам в спешном порядке проводились железные дороги.

Но дрова и торф пригодны не для всякого производства. На торфе нельзя плавить металл. В 1920 г. выплавка чугуна составила только 2,4 % довоенного уровня.

Без металла и топлива не могло действовать машиностроение. Большинство машиностроительных заводов было закрыто, в оставшихся действовали только отдельные цеха, в которых техника преимущественно ремонтировалась. Хлопчатобумажные фабрики прекратили работу, потому что не было хлопка.

В крайне тяжелом положении находился транспорт. Гражданская война шла в основном вдоль дорог. По железным дорогам шли военные эшелоны, а бронепоезда были одним из традиционных боевых средств. Но война разрушает. Из 70 тыс. верст железных дорог европейской России только 15 тыс. оставались неразрушенными, 60 % паровозов вышло из строя. Естественно, точные графики и расписания не соблюдались. Нередко поезд останавливался, и пассажиры выходили заготовлять топливо для паровоза – ломали окрестные заборы и сараи.

Особенно существенной стороной разрухи было то, что удельный вес крупной, фабрично-заводской промышленности сокращался: эти предприятия не могли действовать без налаженных связей, без регулярного поступления топлива и сырья. И по мере того как они прекращали работу, все более преобладали мелкие, мелкотоварные, кустарные и полукустарные заведения.

Очевидно, главной задачей в этих условиях стала мобилизация всех оставшихся ресурсов на нужды обороны. Это и явилось главной целью политики “военного коммунизма”. Но поскольку в условиях разрухи перестали действовать экономические регуляторы хозяйственной жизни – деньги, рынок, прибыль, материальная заинтересованность, их приходилось заменять принуждением, мерами административного, а не экономического порядка. Поэтому политика “военного коммунизма” означала военную диктатуру с широким применением принудительных мер в хозяйстве. Однако следует оговориться, что эта вынужденность мер составляла лишь одну сторону политики “военного коммунизма”. К полному определению этой политики мы еще вернемся.

Сельское хозяйство и продразверстка. Если в 1917 г. хлеба в стране было еще достаточно, то к 1922 г. посевные площади сократились более чем вдвое и значительно упала урожайность. По сравнению с предвоенными годами урожай 1920–1921 гг. уменьшился почти втрое. Вдвое сократилось поголовье скота. В результате нарушения товарооборота между городом и деревней сельское хозяйство стало натуральным, т. е. не производило товарной продукции. Получить продовольствие для города теперь стало возможно только путем принуждения.

Главной мерой “военного коммунизма” в деревне стала продразверстка: крестьяне должны были сдавать все продовольствие, за исключением необходимого для жизни минимума, сначала по твердой государственной цене, т. е. за номинальную плату, а потом и совсем бесплатно.

Правда, Наркомпрод в обмен на хлеб иногда отправлял в деревню промышленные товары, которые удавалось добыть, но их получали не те, кто сдавал хлеб: промтовары распределялись преимущественно среди бедняков.

Само название “продразверстка” отражает противоречивость этого понятия: разверстывалось то количество продовольствия, которое надо было заготовить, т. е. объем заготовок определялся не наличием товарных “излишков” у крестьян, а государственными потребностями. Естественно, для выполнения своей задачи продовольственные органы были вынуждены забирать у крестьян не только “излишки”.

Продразверстка была введена с начала 1919 г.: беспорядочные поиски “излишков” продотрядами были заменены плановой системой, при которой количество хлеба, которое было минимально необходимо для армии и для рабочих, разверстывалось на сельские районы.

Комбеды были распущены, органами власти в деревне снова стали сельские советы. Дело в том, что комбеды, действуя в интересах только бедняков и объявляя врагами советской власти не только кулаков, но и середняков, направляли карательные действия против тех, кто производил хлеб, разрушали их хозяйства, тогда как сами бедняки продовольствия не производили, а только потребляли.

Правда, советы должны были действовать по классовому принципу, но когда приходило время сдавать “излишки”, срабатывали уравнительные рефлексы сельского схода: вместо того, чтобы возложить весь груз поборов на зажиточных крестьян, его распределяли пропорционально возможностям.

Планы хлебозаготовок регулярно срывались. В 1918 г., при комбедах, план заготовок был выполнен на 38 %. В 1920 г. он был выполнен на 34 %. Это и стало, пожалуй, основной причиной ликвидации комбедов.

Одной из причин было “осереднячивание” деревни, которое стало результатом перераспределения земли комбедами. Доля относительно крупных хозяйств с посевами свыше 8 десятин сократилась с 9 % в 1917 г. до 1,7 % в 1920 г., а доля хозяйств с посевами до 4 десятин увеличилась с 58 до 86 %. Мелкие хозяйства не только меньше производили, но и сами потребляли весь свой продукт, не производя излишков. У них нечего было взять. Таким образом, “осереднячивание” сокращало приток продовольствия в город.

Торговля продовольствием была запрещена, потому что она могла вестись лишь в обход разверстки: ведь всю товарную продукцию надо было сдать государству. Впрочем, запрещалась она и потому, что считалась важнейшей составной частью буржуазной экономики.

В программе партии 1919 г. провозглашалась “замена торговли планомерным, организованным в общегосударственном масштабе распределением продуктов”.

Все продовольствие поступало в распоряжение Наркомпрода и распределялось в городах по карточкам. Но тогда еще не было сети государственных магазинов, да и снабжение продовольствием бесплатно или по номинальной цене не являлось торговлей, поэтому продукты и промтовары распределялись через потребительские кооперативы. Такие кооперативы при предприятиях еще во время мировой войны закупали в деревнях продовольствие и распределяли среди своих членов. Теперь они были привязаны к советской административной машине и превращены в единую распределительную сеть. В 1919 г. специальным декретом вся кооперация была преобразована в распределительную организацию – “потребительскую коммуну”. При этом производственные кооперативы ликвидировались, а их имущество передавалось потребительским.

Впрочем, государство по карточкам могло обеспечивать людей лишь таким минимумом продуктов, который позволял не умереть от голода. Нормы были голодные. Самый высокий месячный паек, который полагался для рабочих военных заводов, составлял в среднем в месяц 10 кг муки, 1–2 кг крупы, 800 г сахара, 400 г жиров, 1–2 кг мяса. Но так как у государства не хватало продуктов, то официальная норма не обеспечивалась. Люди получали лишь половину или четверть полагавшегося хлеба, т. е. рабочие военных заводов не 10, а 3–5 кг муки, половину положенного мяса и сахара (400 г сахара и 0,5–1 кг мяса), четверть жиров (100 г) в месяц. В данном случае речь идет о самых высоких пайках. Остальные получали еще меньше. Контрастом общей нищете населения были привилегии партийных чиновников, которые могли позволить себе тропические фрукты, личные автомобили, содержать любовниц и т. д.

Из всех продуктов, поступавших в города, только 35–40 % проходило через государственную распределительную сеть. Остальную часть давали “мелочники”. Официально считалось, что это спекулянты-перекупщики, и репрессии против них были довольно суровые. В действительности же обычно это были горожане, которые ездили в деревню, чтобы обменять на продовольствие одежду, обувь, предметы собственного быта. Власть была вынуждена идти на уступки. В результате забастовки петроградских рабочих по их требованию рабочим было разрешено привозить из деревни мешки с продовольствием, но только не более полутора пудов. После этого часть зарплаты рабочим стали выдавать промышленными товарами, которые производило предприятие, для обмена их на хлеб и картошку.

“Военный коммунизм” в промышленности. В промышленности “военный коммунизм” означал полную национализацию, централизацию управления и внеэкономические методы хозяйствования.

В 1918 г. дело закончилось национализацией крупных предприятий. Но с усилением разрухи эти крупные предприятия прекращали работу, их удельный вес уменьшался, и в 1920 г. они составляли только 1 % от всех зарегистрированных предприятий и на них была занята только четверть рабочих страны.

В конце 1920 г. была объявлена национализация средних и мелких предприятий. В руки государства переходили все предприятия с механическим двигателем, на которых было занято более 5 рабочих, и заведения без механического двигателя, на которых трудилось более 10 рабочих. Таким образом, национализации подлежали теперь не только капиталистические предприятия, но и такие, которые Ленин относил к докапиталистической стадии простого товарного производства.

Для чего? Сами эти предприятия как производственные единицы государству не были нужны. Обычно этот акт национализации объясняется тем, что масса мелких предприятий создавала анархию, не поддавалась государственному учету и поглощала ресурсы, нужные для государственной промышленности. Очевидно, все-таки решающую роль сыграло стремление к всеобщему учету и контролю, к тому, “чтобы все работали по одному общему плану на общей земле, на общих фабриках и заводах и по общему распорядку”, как требовал Ленин. В результате национализации мелкие заведения обычно закрывались. Впрочем, у властей было много других забот, и до национализации мелких заведений практически часто дело не доходило.

Другим проявлением “военного коммунизма” в промышленности была строгая централизация управления, или система “главкизма”. “Главкизма” – потому что все предприятия каждой отрасли подчинялись своему отраслевому главку – отделу ВСНХ. Но главное заключалось не в том, что предприятия подчинялись своим центральным органам, а в том, что все экономические, т. е. денежные, отношения прекращались и использовались административные методы. Предприятия бесплатно получали от государства все, необходимое для производства, бесплатно сдавали готовую продукцию. Бесплатно, т. е. без денежных расчетов. Рентабельность, себестоимость продукции теперь не имели значения.

Важным элементом “военного коммунизма” была всеобщая трудовая повинность. Она была провозглашена как закон еще в 1918 г. с появлением нового Кодекса законов о труде. Труд теперь рассматривался не как товар, подлежащий продаже, а как форма служения государству, как обязательная повинность. “Свобода труда” была объявлена буржуазным предрассудком. Буржуазным элементом объявлялась и заработная плата. “При системе пролетарской диктатуры, – писал Бухарин, – рабочий получает трудовой паек, а не заработную плату”.

Эти теоретические положения были реализованы в январском декрете 1920 г., которым регламентировалась мобилизация населения на разного рода трудовые повинности – топливную, дорожную, строительную и др. Только на лесозаготовки в первой половине 1920 г. было мобилизовано 6 млн. человек, тогда как рабочих в то время числилось около миллиона.

Сначала предполагалось, что принудительный труд будет применяться только к “буржуазным элементам”, а для рабочих стимулом к труду будет классовое сознание и революционный энтузиазм. Однако от этой гипотезы вскоре пришлось отказаться.

Троцкий говорил: “Мы идем к труду общественно-нормированному на основе хозяйственного плана, обязательного для всей страны, т. е. принудительного для каждого работника. Это основа социализма”. Троцкий в то время был одним из главных руководителей страны и выражал общие представления партии.

Уклонение от трудовой повинности считалось дезертирством и каралось по законам военного времени. В 1918 г. для нарушителей были организованы исправительно-трудовые лагеря, а для повинных в антисоветской деятельности – концентрационные.

Вариантом трудовой повинности были и трудовые армии: с прекращением военных действий военные формирования не распускались, а превращались в “трудовые”, выполняя наиболее срочные работы, не требовавшие специальной квалификации.

Финансы. План ГОЭЛРО. Война всегда требует больших расходов от государства. Между тем обычных источников государственных доходов больше не было. Налоги были отменены, пошлины в условиях экономической изоляции государства не собирались. Не могло быть теперь и иностранных займов. Поэтому военные расходы покрывались “чрезвычайными” способами.

Во-первых, это были чрезвычайные налоги с буржуазии. Строго говоря, это были не налоги, а просто конфискация государством сохранившихся у буржуазии ценностей: золота, серебра, драгоценных камней.

Во-вторых, расходы покрывались путем бумажно-денежной эмиссии – усиленного выпуска бумажных денег, которые, впрочем, теперь деньгами не считались и поэтому назывались “расчетными знаками”. Количество таких денег за годы Гражданской войны по явно преуменьшенным данным увеличилось в 44 раза. Естественно, это вело к инфляции. К 1920 г. стоимость бумажного рубля упала в 13 000 раз по сравнению с уровнем 1913 г.

Это привело к тому, что деньги вообще перестали играть роль в обращении. На рынке денежный обмен сменился натуральным. Обменивали товар на товар, не желая продавать что-либо за деньги, и в связи с этим произошла “натурализация” оплаты труда. Обесценившиеся деньги не могли обеспечить жизнь рабочего, поэтому труд оплачивался натурой. В конце 1920 г. деньги составляли только 7 % заработной платы, а остальные 93 % составляла натуральная часть: продовольственные пайки, квартплата, коммунальные услуги (квартплата теперь не взималась) и т. п. В результате стала ненужной банковско-кредитная система и банки были закрыты.

Но политика “военного коммунизма” была не только вынужденной. Это была попытка перейти к коммунистическим безденежным отношениям. Ленин впоследствии писал, что это была попытка “непосредственными велениями пролетарского государства наладить государственное производство и государственное распределение продуктов по-коммунистически в мелкокрестьянской стране”.

Советские теоретики считали тогда, что главное в переходе к новым отношениям – отказ от денег, ведь капитал – это деньги. Не будет денег – не будет и капитала. Поэтому инфляция – это даже хорошо: она разоружает капиталистов, лишает их капитала, основы их господства. И нормированное распределение продовольствия – тоже хорошо – поровну и без денег. В этом видели основу будущего коммунистического распределения.

Война кончалась. На переходе к восстановлению хозяйства в феврале 1920 г. была создана Государственная комиссия по электрификации России (ГОЭЛРО) во главе с Г. М. Кржижановским. План ГОЭЛРО являлся планом не только электрификации, хотя задача электрификации страны и занимала в нем главное место, и даже не только планом восстановления хозяйства. Это был план социалистической индустриализации, построения хозяйственной базы нового общества, т. е. он намечал выполнение той задачи, ради которой и было создано новое государство. Ключом для преобразования хозяйства на новой основе должен был стать самый совершенный вид энергии – электричество. Ленин не случайно характеризовал план ГОЭЛРО как вторую программу партии – именно в таком преобразовании хозяйства заключалась теперь задача.

Программа должна была произвести огромное, вдохновляющее впечатление на современников. За 10–15 лет намечалось построить 30 крупных электростанций общей мощностью 1,5 млн. кВт. На основе увеличения производства электроэнергии предполагалось не только реконструировать промышленность, но и создать условия для социалистической перестройки сельского хозяйства. За 10–15 лет планировалось восстановить довоенный уровень промышленности и увеличить по сравнению с ним выпуск продукции тяжелой промышленности в 2 раза, а легкой – в 1,5 раза.

Утопист и фантаст Г. Уэллс, приехав в Россию и увидев разоренную страну, не мог поверить в реальность этого плана. Главу о своей встрече с Лениным он назвал “Кремлевский мечтатель”. Он писал: “Ленин, который, как подлинный марксист, отвергает всех утопистов, в конце концов сам впал в утопию, утопию электрификации. Можно ли представить себе более дерзновенный проект в этой огромной равнинной, покрытой лесами стране, населенной неграмотными крестьянами, в которой почти угасли торговля и промышленность”.

План ГОЭЛРО не был таким планом-директивой, как последовавшие за ним пятилетки. Он определял лишь основные принципиальные направления развития.

5.3.2. Развитие хозяйства страны в годы новой экономической политики

Предпосылки нэпа. После окончания Гражданской войны Советское государство перешло от политики “военного коммунизма” к новой экономической политике. Разруха не могла прекратиться сама собой с окончанием войны. Самая низкая точка разрухи, самый низкий уровень производства приходились на 1921 г., когда война была уже закончена. Для прекращения разрухи и перехода к восстановлению хозяйства надо было изменить экономическую политику, потому что политика “военного коммунизма” имела совсем другие цели. А какой должна быть эта новая экономическая политика, диктовалось конкретной обстановкой.

1. Это диктовалось прежде всего мелким, раздробленным, т. е. преимущественно докапиталистическим, характером хозяйства. Сельское хозяйство, в котором была занята большая часть населения страны, состояло из крестьянских хозяйств, т. е. находилось на докапиталистической стадии. В промышленности за годы Гражданской войны было разрушено в основном крупное фабрично-заводское производство и преобладали теперь мелкие кустарные и полукустарные заведения, т. е. заведения докапиталистического уровня. Эти мелкие хозяйства нельзя было национализировать, нельзя было использовать в качестве основы для подъема экономики. Надо было сначала перейти от этих мелких хозяйственных единиц к крупным предприятиям, т. е. сделать то, что обычно происходит при переходе к капитализму.

2. Крестьяне были недовольны продразверсткой. Это недовольство проявлялось в восстаниях в Тамбовской и Воронежской губерниях, в Поволжье и в Сибири. Вершиной этого недовольства был мятеж в Кронштадте.

Продразверстка лишала крестьян заинтересованности в производстве товарной продукции. В условиях продразверстки крестьянин был материально заинтересован лишь в том, чтобы производить минимум продукции, который был необходим для его собственного потребления, чтобы не отдавать хлеб городу. И насильственные меры здесь помочь уже не могли: у крестьянина нельзя было отобрать то, чего он не произвел.

3. Государство было не в состоянии накормить рабочих. Спасаясь от голода, рабочие уходили в деревню. В стране оставалось немногим больше 1 млн. рабочих.

Все это и определяло содержание новой экономической политики. Это была политика восстановления товарооборота между городом и деревней, а следовательно, политика восстановления товарно-денежных отношений вообще. А восстановление товарно-денежных, т. е. экономических, отношений требовало, в свою очередь, перехода от административных к экономическим методам хозяйствования.

Это была политика использования буржуазных элементов в экономике для восстановления и развития хозяйства. Почему было необходимо использовать эти буржуазные элементы? Потому что каждому уровню производительных сил соответствуют свои производственные отношения, и если производительные силы находятся на докапиталистическом уровне, то нельзя “внедрить” в них социалистические отношения. Надо сначала поднять, подтянуть производительные силы до уровня развитого капитализма, а уже потом можно переходить к социализму. А чтобы поднять, надо использовать капиталистические отношения, соответствующие этим производительным силам.

Следует заметить, что интерпретация нэпа постепенно менялась. Вначале нэп рассматривался только как временная уступка, временное и вынужденное отступление перед капитализмом; не предполагалось восстановление товарно-денежных отношений. Восстановлены они были лишь под давлением экономического процесса. “Кооперация мелких хозяйчиков” рассматривалась лишь как разновидность капитализма. Идеалом оставалась работа в едином государственном хозяйстве “по одному общему плану” и “по общему распорядку”. Активную силу страны составляли люди, воспитанные Гражданской войной, и методы принуждения им казались естественными и для мирного строительства.

Существенно изменились представления руководителей большевистской партии о путях строительства социализма. Многие из них писали теперь, что надо учиться торговать, что социализм – это американская техника и организация трестов, что социализм – это государственный капитализм, обращенный на пользу всего народа, что “строй цивилизованных кооператоров – это есть строй социализма”, что изменение взглядов на кооперацию означает “коренную перемену всей точки зрения на социализм”. Нэп теперь рассматривался не как вынужденное отступление перед капитализмом, а как путь строительства социализма через торговлю, хозрасчет, кооперацию. В этом новом социализме находили место не только торговля и кооперация, но даже промышленные корпорации типа капиталистических монополий.

Восстановление сельского хозяйства. Кооперирование крестьянства. Решающим актом перехода к нэпу стала замена продразверстки продналогом, т. е. налогом продуктами сельского хозяйства. По объему продналог был меньше разверстки, он охватывал до 20 % сельскохозяйственной продукции. У крестьянина появлялся стимул к расширению производства: уплатив налог продуктами своего хозяйства, остальную часть товарной продукции он мог пустить в продажу. Продналог – компромиссная, временная мера, он вводился лишь потому, что промышленность еще не была восстановлена и государство не могло дать крестьянину за весь необходимый хлеб продукты промышленности. Продналог составлял минимально необходимое для армии и для рабочих количество хлеба, а остальное должно было обмениваться на продукты промышленности.

Это решение о переходе к продналогу, принятое весной 1921 г., повлекло за собой и все остальные элементы нэпа.

Восстановление сельского хозяйства было тогда первоочередной задачей, решить которую нужно было до и для восстановления промышленности: без хлеба рабочие не могли работать, поэтому для перехода к восстановлению промышленности надо было сначала получить продовольствие.

Сельское хозяйство не находилось в руках государства, поэтому прямое руководство восстановлением миллионов крестьянских хозяйств было невозможно. Государство было вынуждено лишь стимулировать этот процесс различными, преимущественно экономическими мерами. Сама экстремальность ситуации заставляла отказываться от административных методов.

К числу этих мер следует отнести сам переход к продналогу. Но в этом заключалось и противоречие. Переход от продразверстки к продналогу, конечно, повышал заинтересованность крестьян в расширении своего хозяйства и увеличении производства товарной продукции, но только до известных пределов. Продналог взимался по классовому принципу: очень мало с бедняков и очень много с кулаков. Поскольку к кулакам относили тех “культурных хозяев” (по выражению Н. И. Бухарина), которые становились на фермерский путь, т. е. переходили к товарному хозяйству и старались дать стране максимум товарной продукции, то и продналог тормозил рост товарности сельского хозяйства, хотя и в меньшей степени, чем продразверстка.

Государство стимулировало восстановление сельского хозяйства также первоочередным восстановлением производства промышленных товаров для деревни, в том числе сельскохозяйственного инвентаря и машин, а также закупкой таких товаров за границей. Конечно, снабжение деревни инвентарем и машинами способствовало восстановлению сельского хозяйства, но главное заключалось не в этом. Получить эти товары крестьяне могли лишь в обмен на свою продукцию, т. е. для их получения сначала должны были произвести эту продукцию. Иными словами, первоочередное восстановление производства товаров для деревни было первым шагом в восстановлении товарооборота между городом и деревней.

Государство помогало деревне также агротехнической пропагандой: в деревню направлялись агрономы и зоотехники, для крестьян устраивались агротехнические курсы. В 1923 г. в Москве была открыта Всероссийская сельскохозяйственная и промышленно-кустарная выставка (будущая ВДНХ).

Но главным направлением государственной политики в деревне в это время было содействие кооперированию крестьян.

В чем заключалась сущность кооперативного плана? Крестьянство – это класс феодального общества. Чтобы перейти к социализму, оно должно пройти через капитализм, т. е. через расслоение на сельский пролетариат и сельскую буржуазию. В результате возникнут крупные капиталистические хозяйства, которые потом можно будет превратить в социалистические. И этого стихийного пути развития сельского хозяйства не могла остановить даже классовая политика советской власти – помощь беднякам и действия против кулаков. К 1925 г. 30 % крестьян не имели рабочего скота, а 38 % составляли крестьяне с посевом менее 2 десятин и без посева. Кулаки по расчетам того времени составляли 6–7 %.

При разработке кооперативного плана были использованы труды А. В. Чаянова, крупного специалиста по вопросам кооперативного движения. В основе плана лежало использование материальной заинтересованности крестьян. Крестьяне заинтересованы в том, чтобы производить для продажи больше продукции, выгодно и без хлопот продавать эту продукцию, покупать в обмен промышленные товары, в том числе сельскохозяйственную технику. Но для этого надо было еще объединиться в кооператив, чтобы не ездить торговать в город по одиночке, конкурируя между собой, а сбывать продукцию через кооператив и через кооператив же закупать необходимые промышленные товары. Машины крестьянину не по карману, но можно объединиться в машинный кооператив, в складчину, и, получив кредит, купить машины и сообща их использовать. В районе, который специализируется на молочном животноводстве, имеет смысл на паевых началах построить заведение по переработке молока и изготовлению сыра, что тоже не по силам отдельному крестьянину.

Постепенно, таким образом, можно дойти и до объединения кооперативными связями всего хозяйства.

Именно с таких кооперативов – сбытовых, потребительских, машинных – и началось кооперирование в годы нэпа. В эти кооперативы объединялись, естественно, относительно зажиточные крестьяне, те, которые производили товарную продукцию. Входившие в них крестьянские хозяйства оставались единоличными, следовательно, еще не было обобществления средств производства, лишь некоторые из них (машины, сыроварни и т. п.) оказывались в общей собственности.

Бедняки, которые не производили товарной продукции (да и себя не могли полностью обеспечить), в таких кооперативах участвовать не могли. Они объединялись в производственные кооперативы, которые принято было называть коллективными хозяйствами, колхозами, а не кооперативами и которые противопоставлялись кооперативам. Было три вида колхозов: коммуны, артели и ТОЗы (товарищества по совместной обработке земли). О коммунах мы уже говорили; в артелях обобществлялись основные средства производства, а в ТОЗах даже сохранялась частная собственность на эти средства, объединялся только труд. Однако колхозы и совхозы, хотя и пользовались особыми льготами и получали существенную помощь от государства, давали лишь около 1,5 % сельскохозяйственной продукции.

В кооперативах в 1925 г. состояли около 1/4 крестьян, а в 1928 г. – 55 %. Кооперативы играли главную роль в восстановлении товарооборота между городом и деревней. Уже в 1925 г. кооперативный товарооборот составлял 44,5 % розничного товарооборота страны. В районах специализированного сельского хозяйства – льноводческих, свеклосахарных, молочного животноводства – кооперация охватила подавляющее большинство крестьян.

Крестьянские кооперативы стали объединяться в отраслевые организации. Появились Хлебоцентр, Льноцентр, Плодоовощсоюз, Маслоцентр и др. Они объединяли сбыт и снабжение кооперативов в масштабе страны, вели переговоры с банками по вопросам получения кредитов и защищали интересы кооператоров.

Рост сельскохозяйственного производства после войны начался не сразу. В 1921 г. ослабленную войной страну постигла засуха. В большинстве хлебных губерний урожай погиб. Сократилось поголовье скота. Миллионы людей умирали от голода. В следующем году хозяйство еще не оправилось от природного бедствия. Только с 1923 г., года очень урожайного, сельское хозяйство пошло на подъем. В 1925 г. сельскохозяйственной продукции было получено на 12 % больше, чем в 1913 г., в том числе в земледелии на 7 % и в животноводстве на 21 %. Хлеба в стране теперь производилось на 11 % больше, чем в предвоенные годы. Превысило довоенный уровень и поголовье скота.

Однако узким местом восстановленного сельского хозяйства была его низкая товарность. Ведь до революции основную массу хлеба на рынок давали кулаки и помещики, а крестьяне вели преимущественно натуральное хозяйство. Поэтому простое восстановление крестьянского хозяйства не могло решить проблему снабжения города. Низкая товарность проявлялась и в том, что в земледелии изменялась доля отдельных культур. По сравнению с довоенным периодом увеличились площади под картофелем и рожью, сократилась доля земли под пшеницей, хлопчатником, льном, сахарной свеклой. Иными словами, уменьшилась доля товарных культур, увеличилась доля грубых продовольственных культур, которые обеспечивали жизнь крестьянской семьи.

Организационная перестройка и восстановление промышленности. Одним из проявлений нэпа в промышленности было то, что теперь снова разрешалось капиталистическое предпринимательство, правда, лишь в определенных ограниченных формах: 1) разрешались мелкие частные предприятия с числом рабочих до 20 человек; 2) разрешалась сдача в аренду государственных предприятий; 3) допускалось создание смешанных акционерных обществ с участием государственного и частного капитала; 4) для привлечения иностранного капитала разрешалось сдавать хозяйственные объекты в концессии иностранцам.

Доля концессий в промышленном производстве страны была невелика – они выпускали лишь 1 % промышленной продукции.

Высоким их удельный вес был в горной промышленности – концессионеры добывали 60 % свинца и серебра, 85 % марганцевой руды, 30 % золота. Но иностранцы производили также 22 % одежды и предметов туалета.

В связи с иностранными концессиями следует отметить еще одно явление тех лет: в Россию приезжали тысячи рабочих из индустриальных стран, чтобы, опираясь на силу своих профсоюзов, помочь наладить хозяйство, и нередко создавали здесь свои концессионные предприятия.

Группа американских рабочих организовала в Кузбассе Автономную индустриальную колонию АИК – “пролетарскую концессию”, как ее называли. Под лозунгом “Превратим Сибирь в новую Пенсильванию” они стали не только налаживать добычу угля и производство кокса, но и, привезя из США тракторы и породистый скот, создали образцовое подсобное хозяйство. Американский профсоюз швейников организовал Русско-американскую индустриальную корпорацию, объединив десяток швейных фабрик в Москве и Петрограде.

В разгар нэпа капиталистический сектор охватывал значительную часть легкой промышленности и давал на рынок если не основную, то весьма значительную часть товаров народного потребления. В дальнейшем государственная промышленность, используя силу государства, оттесняла капиталистов и завоевывала рынок. В 1925 г. на частных предприятиях работала 1/10 рабочих, эти предприятия давали 27 % промышленной продукции. Сопоставление этих цифр показывает, что производительность труда в капиталистическом секторе была выше, чем на государственных предприятиях. Государственный сектор производил в это время 65 % продукции. Остальное приходилось на кооперативный сектор.

Преимущества государственного капитализма перед частным заключались в преимуществах крупных предприятий перед мелкими заведениями. К тому те предприятия государственного капитализма действовали под государственным контролем и в перспективе, по окончании срока аренды или концессии, должны были превратиться в государственные.

Но новая политика в промышленности заключалась не только в разрешении частного предпринимательства. Поскольку в хозяйстве были восстановлены рынок, прибыль, материальная заинтересованность и поскольку рядом с государственными действовали капиталистические предприятия, была перестроена и организация государственной промышленности.

Эта перестройка выразилась, во-первых, в переводе предприятий на хозрасчет. Если в период “военного коммунизма” они не имели хозяйственной самостоятельности, получали от государства все необходимое для производства и ему же сдавали продукцию, то теперь они должны были вести хозяйство самостоятельно, закупать на рынке сырье и материалы, сбывать свою продукцию, получать прибыль и, заплатив из этой прибыли налог государству, продолжать производство за счет этой прибыли. Государственные предприятия переводились на так называемый хозяйственный расчет, т. е. по сути в значительной степени на коммерческие и капиталистические начала. Однако хозрасчет не считался явлением, свойственным социалистическому хозяйству.

Во-вторых, произошел переход от главков к трестам и синдикатам. Если прежде все предприятия каждой отрасли были подчинены своему главку, т. е. отделу ВСНХ, то теперь главным звеном управления промышленностью стали тресты. Трест был территориально-отраслевым объединением, т. е. он объединял лишь часть предприятий отрасли, расположенных на определенной территории. Например, трест Югосталь объединял металлургические заводы Юга, трест Северолес – лесную промышленность севера европейской части страны. Подчеркивалось, что тресты – хозрасчетные объединенная, что они “действуют на началах коммерческого расчета с целью извлечения прибыли”.

Трест объединял предприятия, укрупнял, кооперировал производство, что позволяло наладить разделение труда между предприятиями. Иногда трест практически становился предприятием, а прежние предприятия – его цехами. Вспомним, что одной из важнейших задач новой политики было укрупнение производства, пусть в данном случае – только организационное. Трест намного удешевлял заготовку сырья и сбыт продукции, так как объединил заготовительные и сбытовые конторы предприятий. К тому же все предприятия государство не могло обеспечить специалистами. Специалисты теперь концентрировались в тресте и оттуда могли руководить всеми его предприятиями. К концу 1922 г. в тресты было объединено 90 % промышленных предприятий.

Тресты были организованы по образцу капиталистических монополий. Они и должны были действовать как монополии, вытесняя частный капитал, разоряя капиталистов. Но они стали конкурировать и между собой, что увеличило рыночную стихийность. Между тем стихийности, неконтролируемости руководители советского хозяйства боялись особенно. Поэтому тресты и нетрестированные предприятии каждой отрасли объединялись в синдикаты. Синдикаты тоже были построены по образцу капиталистических монополий. Они объединили только заготовку материалов и сбыт продукции, т. е. были торговыми организациями, зато охватывали целую отрасль (текстильный, табачный и тому подобные синдикаты). Внутри синдиката тресты уже не конкурировали между собой, а вместе действовали против частного капитала. К концу 1922 г. 80 % объема производства промышленности перешли в управление синдикатов.

Еще до введения продналога, в феврале 1921 г. был организован Госплан (Государственная плановая комиссия), который должен был действовать на основе плана ГОЭЛРО, конкретизируя основные направления этой программы. Вначале разрабатывались только годовые планы по отдельным отраслям, но и те выполнялись лишь на 50–80 %, потому что охватывали только производственно-техническую сторону хозяйственной деятельности, и нередко оказывалось, что для выполнении плана не хватает денег. С 1924 г. в планах стали учитывать финансовые возможности и планы стали называть промфинпланами. Наконец, в 1925 г. отраслевые планы впервые сливаются в единый годовой план промышленности и строительства.

Восстановление началось с легкой промышленности. Тяжелая промышленность была наиболее разрушена, для ее восстановления нужны были огромные капиталовложения, в качестве сырья и топлива нужны были железо и каменный уголь, которые сами являлись продукцией той же тяжелой промышленности. Легкая промышленность довольствовалась дровами и торфом, сырье получала от возрождавшегося сельского хозяйства. Она не требовала больших капиталовложений, к тому же именно в ней действовали частный капитал и кустарные артели.

Первоочередное восстановление легкой и мелкой промышленности было не только возможно, но и необходимо – необходимо для того, чтобы после бедствий войны одеть и обуть людей, а особенно – чтобы получить продовольствие для города: без обмена на промышленные товары крестьяне не дадут городу хлеб, товарооборот между городом и деревней не будет восстановлен. А крестьянам прежде всего нужны были потребительские товары – ткани, обувь, мыло и т. п., производимые легкой промышленностью. Короче говоря, восстановление легкой и мелкой промышленности означало создание необходимых предпосылок для восстановления тяжелой индустрии.

Но что значит – мелкая промышленность? Это кустарно-ремесленное производство. В 1925 г. в кустарной промышленности были заняты 2/3 всех работников промышленного производства, т. е. кустарей было вдвое больше, чем рабочих. Правда, давали кустари лишь 1/3 промышленной продукции – вдвое меньше, чем крупная промышленность.

В 1925 г. было получено только 75 % промышленной продукции от уровня 1913 г. Довоенный уровень промышленного производства был восстановлен в 1926 г. С учетом продукции мелкой промышленности таких потребительских товаров, как ткани, обувь, сахар, мыло, плуги, в 1925 г. было произведено больше, чем до войны. Каменного угля и металла пока выпускалось вдвое меньше, чем до войны. Не достигло пока довоенного уровня и машиностроение, но зато было освоено производство таких машин, которые до этого в России не выпускались, – гидротурбин, электрогенераторов. А выработка электроэнергии уже на 40 % превысила довоенный уровень. В этом уже сказывалось сочетание плана и рынка. По плану государство направляло максимум ресурсов в сферу электрификации, обеспечивая ее ускоренный рост, но в то же время рыночный спрос стимулировал высокие темпы развития производства товаров народного потребления.

Торговля и финансы. В период “военного коммунизма” торговля была запрещена. И при переходе к нэпу вначале не предполагалось возвращаться к торговле, к товарно-денежным отношениям. Вместо торговли на переходе к нэпу предполагалось наладить “социалистический продуктообмен”, т. е. безденежный обмен товарами между городом и деревней с дальнейшим безденежным нормированным распределением этих продуктов. То, что не удалось установить “коммунистическое распределение”, по нынешним представлениям вполне закономерно. Продуктообмен провалился, не потому что рано еще было переходить к коммунистическим отношениям, а лишь потому, что капиталистический рынок все еще оставался “сильнее нас”. Государство пока еще печатало не деньги, а “расчетные знаки”, чтобы подчеркнуть их отличие от денег, свойственных буржуазному обществу.

Но поскольку не предполагалось возвращаться к торговле и государство к этому не готовилось, то именно в сфере торговли частный капитал завоевывал наиболее сильные позиции. В разгар нэпа в руках капиталистов находилось 75 % розничной торговли, и только в 1925 г. удельный вес капиталистического сектора торговли снизился до 43 %. Всего же в этот период в торговле были три сектора – капиталистический, кооперативный и государственный, и на 2-м месте за капиталистическим шел кооперативный сектор. Именно кооператоры, а не государство, вытесняли капиталистов из сферы торговли.

Естественно, в это время цены на рынке складывались в зависимости от соотношения спроса и предложения. Эта рыночная стихийность стала одной из причин кризиса сбыта в 1923 г., когда был принят первый перспективный план развития промышленности на 1923–1928 гг. и была сделана первая попытка перейти к индустриализации. Простейшим способом получить накопления крестьян для индустриализации было повышение цен на промышленные товары для деревни. Хозяйственники получили рекомендацию повышать цены на промышленные товары. Промышленность, объединенная уже в синдикаты, могла диктовать цены рынку. И за несколько месяцев 1923 г. цены выросли в два с лишним раза, а цены на сельскохозяйственную продукцию в это время, наоборот, упали: 1923 г. был урожайным. Таким образом, расхождение цен на промышленные и сельскохозяйственные товары привело к возникновению так называемых “ножниц цен”.

Чтобы купить плуг, в 1913 г. надо было продать 10 пудов ржи, в 1923 г. – 36 пудов. В некоторых губерниях, чтобы купить пару сапог, крестьянин должен был продать 44 пуда муки. Но крестьяне не стали покупать товары по этим вздутым ценам, и вместо высоких прибылей и быстрых накоплений началось затоваривание: товары лежали на складах, заводы, не имея выручки, останавливались. Таким образом, кризис 1923 г. был следствием первой попытки перехода к индустриализации, попытки реализации плана “сверхиндустриализации” Троцкого.

В первые годы нэпа инфляция продолжалась. В 1922 г. 100 тыс. руб. совзнаками стоили 1 довоенную копейку. Но когда стало очевидным, что без торговли не обойтись, потребовалась денежная реформа: без денег торговать нельзя. Такая реформа обычно проводится единовременно: старые деньги объявляются недействительными и обмениваются на новые. Но глубина инфляции не позволяла провести реформу таким образом. Сначала в 1922 г. было пущено в обращение лишь ограниченное количество новых денег. Эти новые деньги стали называть червонцами для отличия от прежних, что не совсем правильно: червонцем принято называть купюру в 10 руб., а новые деньги были разного достоинства. Они были обеспечены драгоценными металлами. Более того, чеканились монеты из серебра, золота и даже платины, причем бумажные купюры разменивались на металлическую монету, что, естественно, подтверждало их ценность для населения. Эти деньги были конвертируемыми: они свободно обменивались на основные иностранные валюты по довоенному курсу царского рубля (1 американский доллар равен 1,94 рубля).

И с 1922 по 1924 г. в обращении ходили два вида денег: старые совзнаки, которые все более обесценивались, и новые, имевшие твердый курс. Только в 1924 г. старые совзнаки вышли из обращения.

С восстановлением денег были восстановлены и кредитные учреждения. В 1921 г. снова открылся Госбанк, а в 1922–1925 гг. возник ряд специализированных банков: акционерные – для кредитования разных отраслей хозяйства, кооперативные – для предоставления кредитов потребительской кооперации, общества взаимного кредита – для кредитования частной промышленности и торговли, сберкассы. Пайщиками банков были синдикаты, кооперативы и частные лица. Банки уже начали конкурировать между собой, стараясь привлечь депозиты через повышение процента и перехватить клиентов выгодными условиями кредита. В 1926 г. действовали уже более 60 банков.

Таким образом, к 1926 г. в стране не только было восстановлено хозяйство после страшной разрухи, но и сложились благоприятные условия для дальнейшего развития. Действовали рыночные отношения, стимулировавшие развитие производства. Наряду с государственными предприятиями, вполне успешно приспособившимися к условиям рынка, в хозяйственной жизни участвовали капиталистические предприятия, кооперативы, а крестьянство все более вовлекалось в кооперативные объединения.

5.3.3. Экономика СССР в годы довоенных пятилеток

Социалистическая индустриализация. Проблема накоплении и переход к административным методам. После восстановления хозяйства встала задача строительства социалистической экономики, задача социалистической реконструкции, та задача, решением которой и предполагалось снять противоречие свершения социалистической революции “в мелкокрестьянской стране”. Социалистическая реконструкция состояла в основном из двух процессов – индустриализации и коллективизации сельского хозяйства.

Индустриализация – создание фабрично-заводской промышленности в России началась в XIX в., а в начале XX в. Россия по развитию промышленности занимала 5-е место в мире и по ряду показателей развития промышленности была на 1-м. Для чего была нужна дополнительная, социалистическая индустриализация?

Во-первых, Россия была аграрной страной. В промышленности было занято только 10 % населения. Стояла задача превратить аграрную страну в индустриальную, чтобы промышленность стала главной отраслью ее хозяйства. Таким образом, это была утилитарная задача, решать которую надо было независимо от социального устройства общества.

Во-вторых, вследствие экономической отсталости в России не только не были развиты некоторые отрасли машиностроения: производство самолетов, автомобилей, не были развиты радиопромышленность, некоторые отрасли химической промышленности. Это были так называемые “новые” отрасли, которые и за границей стали в основном развиваться после войны. Таким образом, к отсталости царской России добавилось отставание, которое произошло в годы Гражданской войны и восстановления.

Обстоятельства не позволяли рассчитывать на импорт продукции отсутствующих отраслей. Советский Союз объявил себя врагом всего капиталистического мира, поэтому импорт стратегически важных товаров из капиталистических стран часто был невозможен. Надо было рассчитывать на собственные силы в условиях значительной экономической изоляции.

В-третьих, трудно сказать, насколько реальной была опасность близкой войны. Во всяком случае, в представлении руководителей страны она была. Следовательно, надо было создать мощную военную промышленность, обеспечить армию современными видами вооружения – танками и самолетами. Эти отрасли промышленности были тогда тоже новыми для всего мира, они стали развиваться только в период Первой мировой войны.

Эти основные задачи определили особенности индустриализации.

1. Очень высокие ее темпы. Для создания новых для страны отраслей в них направлялись все силы и средства, часто в ущерб остальным отраслям.

2. Индустриализация в СССР означала достижение полной экономической независимости, т. е. развитие в условиях полной экономической изоляции.

Встал вопрос, за счет чего проводить индустриализацию. Одной из главных трудностей оказалась проблема накоплений. Решение именно этой проблемы в значительной степени определило направление дальнейшего развития хозяйства страны. Решать ее можно было двумя путями – экономическим или административным.

Экономический путь предлагали сторонники Н. И. Бухарина, и даже начали проводить его в жизнь в 1926–1928 гг. Заключался он в том, чтобы использовать европейский и американский опыт (конечно, с поправками на социалистический способ производства): продолжать развитие сельского хозяйства и легкой промышленности, накапливать в этих отраслях средства, а затем использовать эти средства для развития новых отраслей тяжелой промышленности. Этот путь означал использование разных форм собственности, товарно-денежных отношений, предприимчивости ради получения прибыли. Этот путь означал продолжение нэпа.

Второй путь, административный, который стал проводиться с 1929 г., означал концентрацию всего хозяйства в руках государства и использование административных, внеэкономических методов мобилизации ресурсов для индустриализации. Индустриализация и в этом случае должна была проводиться за счет сельского хозяйства и легкой промышленности, но не за счет их развития, а путем административного изъятия средств из этих отраслей. Если первый путь предполагал первоочередное развитие сельского хозяйства и легкой промышленности, то второй означал их разорение, обескровливание, с тем чтобы снова форсировать их развитие после рывка тяжелой промышленности на более высокой технической основе.

Реален ли был вариант Н. И. Бухарина? Обычное возражение заключается в следующем: низкая товарность крестьянского хозяйства не позволяла делать необходимые накопления, получить необходимое для экспорта количество зерна. Однако в 1926–1928 гг. в среднем за год вывозилось 2,4 млн. т зерна. Это было в 4 раза меньше, чем до Первой мировой войны, но выручки от экспорта было достаточно для импорта промышленного оборудования. Капиталовложения в промышленность в 1926–1928 гг. выросли в 3,4 раза, а темпы роста промышленного производства были выше, чем в последующих пятилетках: тяжелая промышленность за год увеличивала производство на 28,5 %, легкая – на 21,4%

К 1929 г. промышленное производство превысило довоенный уровень на 32 %. Частная промышленность, в которой были заняты 5 % рабочих, давала 15 % промышленной продукции. Кустари пока составляли 42 % всех занятых в промышленности.

Продолжением этого курса должен был стать первый вариант первой пятилетки, исходивший из принципов нэпа. Согласно этому варианту за пятилетку промышленное производство должно было вырасти в 2,8 раза.

Но в 1929 г. произошел “великий перелом” и был принят сталинский, ускоренный вариант пятилетки и индустриализации. Вариант Бухарина – Кржижановского был отвергнут как слишком медленный. Очевидно, причина этого заключалась не только в недостаточно высоких темпах. Большинство коммунистов воспринимали “плюрализм” нэпа как отступление от социализма. Идеалом виделось все же единое государственное хозяйство. Линию Бухарина многие не одобряли.

Удалось ли получить средства для индустриализации путем их административной переброски из сельского хозяйства и легкой промышленности?

Очевидно, не совсем, потому что значительную часть затрат пришлось покрывать путем усиленной бумажно-денежной эмиссии. За первую пятилетку количество бумажных денег в обращении выросло в 5 раз. Сельскохозяйственное производство сократилось на 20 %, почти не увеличилось производство промышленных товаров народного потребления. Иными словами, количество товаров на рынке, если и увеличилось, то весьма незначительно. Это должно было привести к инфляции. Но такой инфляции, которая охватывает все хозяйство, не было, потому что в это время происходил переход от рынка и хозрасчета к централизованной системе распределения ресурсов.

Строящийся индустриальный объект не может существовать на хозрасчете: он не выпускает продукции и не получает прибыли. Поэтому индустриальные новостройки надо было обеспечивать денежными и материальными ресурсами централизованно. Но поскольку расходы на индустриализацию были главными расходами государства, а денежные и материальные ресурсы на рынке были отнюдь не в избытке, приходилось отбирать их у действующих предприятий, лишая и их возможности существовать на хозрасчете. Поскольку государство забирало до 80 % прибыли предприятий, они не имели средств для хозрасчетной заготовки сырья и материалов.

Отмирали товарно-денежные отношения и при обмене продукцией между городом и деревней. Сначала свободная торговля была заменена контрактацией, а потом переросла в систему обязательных государственных поставок. Сельскохозяйственная техника направлялась в деревню по условным ценам в порядке нормированного распределения, а затем стала поступать в распоряжение МТС.

Так централизованная распределительная система охватила все хозяйство. А хозяйственные реформы 1929–1933 гг. покончили с остатками хозрасчета. Инвестиции теперь делались не за счет собственных средств предприятий, а за счет госбюджета. В условиях государственного распределения ресурсов цена теряла стимулирующее значение, да и, строго говоря, переставала быть ценой, потому что определялась не законами рынка, а решениями государственных органов.

“Частичная натурализация хозяйственных отношений”, как этот процесс был назван в литературе, возродила теорию об отмирании денег при переходе к социализму: ведь при переходе к нэпу товарные отношения были приняты лишь как временные – на время смешанной экономики с участием капиталистов и единоличного крестьянства. Но теперь экономика перестала быть смешанной. В 1929 г. вышло постановление ЦК ВКП(б) “Об организации планового продуктообмена между городом и деревней”, а в 1930 г. создается “НИИ потребления, обмена и распределения”, который должен был изучать проблемы перехода к безденежному распределению.

Деньги, впрочем, оставались, но перестали выполнять свои функции, и Остап Бендер не мог в пределах страны реализовать свой миллион.

Переход от хозрасчетных рыночных отношений к централизованной системе распределения ресурсов автоматически вел к централизованной административной системе управления: тот, кто дает ресурсы, определяет тем самым и объем производства. Отмирали хозрасчетные тресты и синдикаты, а главным звеном управления промышленностью стали промышленные наркоматы. Отказ от рынка породил командно-административную систему.

Было найдено теоретическое обоснование этой системы. Если в социалистическом обществе не действуют товарно-денежные отношения, то не действуют и законы марксистской политэкономии. Значит, эти экономические законы, не зависимые от воли людей, действуют в буржуазном обществе, а социалистическая экономика строится сознательно, по плану, выработанному руководителями.

Отказ от товарных отношений, хозрасчета означал отказ от использования материальной заинтересованности. Материальную заинтересованность пришлось заменить административным принуждением, которое получило название “методов усиления трудовой дисциплины”.

Промышленность в годы пятилеток. Получилось ли намеченное ускорение темпов в первой пятилетке? По официальным данным того времени промышленное производство выросло за пятилетку в 2 раза, (но все же не в 2,8 раза, как предполагалось по первоначальному, “слишком медленному” варианту). Далее по этим официальным данным переход к административной системе привел к замедлению, а не к ускорению развития. Но официальные данные явно завышены. По расчетам, опубликованным в 1987 г., с 1929 по 1938 г., т. е. за две пятилетки, производство выросло на 117 %. Поскольку нет оснований предполагать, что за вторую пятилетку промышленность увеличила выпуск продукции только на 17 %, а темпы в пятилетках были приблизительно одинаковыми, можно считать, что в действительности за первую пятилетку промышленное производство выросло на 50–60 %.

Если среднегодовые темпы роста промышленности в 1926–1928 гг. были выше, чем 20 %, то за годы пятилетки они составили по официальным данным того времени 19,2 %, а по очень осторожным расчетам исследователей Н.Шмелева и В.Попова, – 9– 13 %. Намеченный план по этим расчетам был выполнен только на 51 %.

В 1932 г., который считался последним годом пятилетки, ни в одной из ведущих отраслей промышленности намеченный план выполнен не был. Электроэнергии, нефти, стали, тканей в этом году было выпущено в 2 раза меньше, чем намечалось планом, автомобилей – в 4 раза меньше. Не были выполнены первоначально намеченные задания, но нужно учесть, что потом они были повышены, а затем промышленности стали задаваться еще более увеличенные годовые планы, согласно которым годовой рост промышленного производства должен был составлять до 45 %. Естественно, о выполнении этих повышенных заданий и речи быть не могло. Они были намного выше реальных возможностей промышленности, и вместо нарастания темпы стали снижаться. Тем не менее Сталин в 1933 г. объявил, что пятилетний план выполнен досрочно – за 4 года и 3 месяца.

Основные силы в первой пятилетке были брошены на строительство “предприятий-гигантов”, таких как Уралмаш, Ростсельмаш, Днепрогэс, Горьковский автомобильный и Харьковский тракторный заводы. Эти предприятия можно было назвать гигантами, потому что они строились в соответствии с достигнутыми в мировой практике требованиями и поэтому были значительно крупнее прежних российских предприятий, построенных ранее. Эти новые предприятия сразу заняли господствующее положение в своих отраслях, а в некоторых случаях – были первыми в новых отраслях. Так, Уралмаш стал первым предприятием тяжелого машиностроения в стране.

Эти заводы строились в необыкновенно короткие сроки. Сталинградский тракторный завод был построен за 11 месяцев, Горьковский автомобильный – за 17 месяцев. Поскольку создавались новые отрасли производства, которых прежде в России не было и для которых, следовательно, не было и специалистов, то были приглашены сотни специалистов из других стран. На Магнитогорском комбинате работали более 200 иностранцев, на Сталинградском тракторном – почти 400. Значительная часть их потом оказалась в лагерях.

Наибольшие успехи были достигнуты в машиностроении. Было освоено производство автомобилей, самолетов, тракторов, фрезерных и револьверных станков, электропечей и другого промышленного оборудования. Если прежде только две фирмы в мире изготовляли типографские ротационные машины, то теперь появился завод по производству таких машин и в Советском Союзе.

Достижениям машиностроения способствовал мировой экономический кризис 1929–1933 гг. В условиях кризиса, когда капиталистические страны остро нуждались в сбыте своей продукции, все эмбарго, все запреты на продажу Советскому Союзу стратегических товаров снимались и открывалась возможность в массовых масштабах закупать такое оборудование для машиностроения, которое раньше нашей стране не продавали. На закупку этого оборудования были брошены все средства, какие удалось собрать, конечно в ущерб другим отраслям хозяйства. Производство машин выросло в 4,7 раза, хотя, как уже сказано, план по основным отраслям машиностроения выполнен не был.

Химическая промышленность увеличила производство в 3,2 раза. На Кольском полуострове началось производство суперфосфата из местных залежей апатитов, а на северной Каме Соликамский химкомбинат начал разработку местных калийных солей. И все же минеральных удобрений в 1932 г. выпускалось в 10 раз меньше, чем было намечено планом.

Производство электроэнергии выросло в 2,7 раза, составив 60 % намеченного планом задания. Добыча угля увеличилась на 80 %, что составило 86 % плановой цифры. Выплавка чугуна выросла вдвое, плановое задание было выполнено на 60 %.

Отставание легкой и пищевой промышленности было признано официально, но реальные цифры производства товаров народного потребления были намного ниже официальных величин. Так, считалось, что производство хлопчатобумажных тканей за пятилетку выросло на 84 % (в денежном выражении), но выпуск хлопчатобумажных тканей в метрах увеличился только на 0,6 %. Фабричное производство кожаной обуви выросло на 50 %, но при определении темпов роста не учитывалось, что к началу пятилетки значительная часть этой обуви производилась в сфере кустарно-ремесленного производства. Считалось, что пищевая промышленность увеличила производство в 2,2 раза, но производство мясных продуктов сократилось на 12 %, сахара на 35 %, производство молочных продуктов осталось на прежнем уровне. Если учесть, что подавляющая часть легкой и пищевой промышленности перерабатывала продукцию сельского хозяйства, а сельскохозяйственное производство за пятилетку сократилось, то и не могло быть существенного роста легкой и пищевой промышленности.

Главная особенность второй пятилетки заключалась в том, что если первая – это в основном строительство новых предприятий, то вторая – их освоение. Капиталовложения, сделанные в первой пятилетке, начали приносить плоды, новые предприятия начинали выпускать продукцию.

Однако первое время новые заводы работали довольно плохо. Например, конвейер Горьковского автомобильного завода первое время из-за нехватки деталей работал не более 10–15 дней в месяц. Но и в эти дни с него выходили “неукомплектованные” машины: без фар, без тормозов, иногда без кабины. Потом это все приваривалось, прикреплялось, вставлялось вручную во дворе завода.

Причина заключалась в недостаточной подготовке промышленных кадров. В первой пятилетке построили заводы, оборудованные новой, импортной техникой, но люди еще не умели работать с этой техникой.

Можно было построить за год завод, но за год нельзя подготовить даже одного инженера для этого завода. Первые советские инженеры еще только кончали вузы (это были первые выпуски, когда процесс обучения еще только налаживался), и со студенческой скамьи нередко назначались на руководящие должности. Без практического опыта им было довольно трудно.

Но не хватало не только инженеров, не хватало и квалифицированных рабочих. Мало того, что старые рабочие еще не знали новой техники – этих старых рабочих было мало. Общее количество рабочих за первую пятилетку выросло вдвое, а это значит, что к началу второй половину рабочих составляло новое пополнение. Их надо было еще учить профессии. Обычно это были сезонные строительные рабочие – землекопы, плотники. По окончании срока строительства из них комплектовались постоянные производственные кадры нового предприятия.

Поэтому очень важным явлением второй пятилетки стала массовая техническая учеба рабочих без отрыва от производства. Практически весь состав рабочих за годы этой пятилетки прошел через школы и курсы повышения квалификации, которые создавались при каждом предприятии.

Естественным следствием этого стала новая форма соревнования – стахановское движение. Стахановское движение было формой использования материальной заинтересованности: стахановцы, конечно, зарабатывали намного больше среднего рабочего. Оно было использовано для повышения норм выработки, поэтому нередко рабочие относились враждебно к рекордам стахановцев. Если в первой пятилетке производительность труда по официальным данным выросла на 40 %, то во второй – на 82 %.

За годы второй пятилетки промышленное производство выросло на 120 %, в том числе по группе “А” тяжелая промышленность – на 139 %, по группе “Б” легкая и пищевая – на 99 %. Среднегодовые темпы роста промышленного производства составили 17,1 %. Машиностроение увеличило выпуск продукции в 2,9 раза, металлургия – в 2,2, химическая промышленность – в 3, электроэнергетика – в 2,7. Таковы официальные данные. Можно предполагать, что они завышены. Как уже отмечалось, по последним сведениям производство выросло на 117 % в 1929–1938 гг., т. е. за две пятилетки. По оценке исследователей К. Шмелева и В. Попова, среднегодовые темпы роста производства во второй пятилетке составили 14 %, а плановое задание было выполнено на 70 %.

Кроме общих цифр роста следует отметить некоторые качественные достижения отдельных отраслей. Повысился технический уровень металлургического производства. Отмечалось, что по производству электростали Советский Союз обогнал США. В угольных шахтах стали широко внедряться врубовые машины. В составе продукции химической промышленности появились новые виды – искусственное волокно и пластмассы. В пищевой промышленности возникли механизированные хлебозаводы, заводы по производству консервов.

Многие “достижения” обеспечивались ГУЛАГом. Заключенные строили каналы, железные дороги и новые города, добывали руду и заготовляли лес. По существующим оценкам к концу второй пятилетки в лагерях находились до 10–15 млн. заключенных, т. е. до 20–25 % всех занятых в материальном производстве. Этот почти даровой труд существенно снижал затраты на производство и строительство, а также несколько повышал уровень жизни оставшихся на свободе горожан.

До недавнего времени было принято считать, что к концу второй пятилетки СССР обогнал все индустриальные страны Европы по объему промышленного производства и вышел по этому показателю на 1-е место в Европе и 2-е место в мире. Впереди были только США. По оценкам современных исследователей промышленность СССР оставалась только на 5-м месте после США, Германии, Великобритании и Франции (так же как и промышленность царской России в начале века). Сократился только разрыв.

Считалось, что к концу второй пятилетки была обеспечена экономическая независимость СССР от остального мира: даже оказавшись в полной экономической изоляции, страна могла продолжать развиваться, опираясь на силы только своей промышленности. Теперь можно было обойтись без импорта производственного оборудования, автомобилей и тракторов.

Была в основном решена и другая задача индустриализации – превращение аграрной страны в индустриальную. К концу этой пятилетки промышленность давала уже больше продукции, чем сельское хозяйство, причем 60 % промышленной продукции составляли средства производства – продукция группы “А”.

Поскольку основные задачи индустриализации, таким образом, были решены и поскольку в хозяйстве страны уже практически не было капиталистов, а крестьяне стали колхозниками, было решено, что переходный период от капитализма к социализму закончен и социализм в СССР был построен. Поэтому третий пятилетний план, рассчитанный на 1938–1942 гг., был принят как план дальнейшего развития уже построенной социалистической экономики и, следовательно, как первый шаг строительства материально-технической базы коммунизма. Это было вполне логично: если социализм построен, то всякое дальнейшее развитие означало движение к коммунизму.

Отсюда вытекали две первые особенности третьей пятилетки:

1) Если в первых пятилетках ставилась задача догнать передовые капиталистические страны по общему объему промышленной продукции, то теперь была поставлена задача догнать их по производству продукции на душу населения. Дело в том, что первая задача считалась выполненной, потому что СССР вышел на 2-е место в мире по промышленному производству. Но поскольку по численности населения Советский Союз был намного больше тех стран, которые, как считалось, он обогнал, то по уровню экономического развития он оставался намного ниже: экономический уровень страны определяет не общий объем производства, а производство на душу населения. Между тем промышленной продукции на душу населения у нас производилось в 5 раз меньше, чем в среднем в развитых капиталистических странах.

2) Третья пятилетка была объявлена “пятилеткой качества”: если до этого все внимание уделялось количественному росту производства, то теперь была поставлена задача качественных изменений в промышленности. Приоритетными были признаны проблемы ускоренного развития химической промышленности, химизации хозяйства, комплексной механизации и даже автоматизации производства.

Политическая ситуация на европейском континенте свидетельствовала о приближении войны, поэтому в третьей пятилетке необходимо было подготовиться к ней. Эта подготовка выразилась в следующих особенностях:

1. Вместо предприятий-гигантов было решено строить средние по величине предприятия-дублеры в разных районах страны.

2. Ускоренными темпами росло военное производство. Среднегодовой рост военного производства в довоенные годы этой пятилетки составил 39 %. (Оговоримся, что это официальные цифры того времени, по расчетам же современных исследователей среднегодовой прирост промышленной продукции составлял 2 %). Невоенные предприятия в это время получали дополнительные военные заказы и выполняли их в первую очередь, в ущерб своей основной продукции. Например, Ростсельмаш в 1939 г. выполнил свое годовое плановое задание на 80 %, но в том числе план по военной продукции – на 150 %. Очевидно, сельскохозяйственных машин в том году он выпустил немного.

3. Новое строительство было перенесено на восток – на Урал и в Сибирь. К началу войны машины и металлоизделия составляли почти половину продукции уральской промышленности. В металлургии на передовые позиции стал выдвигаться Урало-Кузбасс – соединенные железной дорогой металлургические заводы Урала и угольно-металлургический Кузнецкий бассейн. Развитие металлургии на Урале тормозило то обстоятельство, что в этом регионе почти нет каменного угля, в Кузбассе же не хватало разведанной к тому времени железной руды.

Третья пятилетка была прервана войной. За три довоенных года пятилетки по официальным данным, явно преувеличенным, промышленное производство выросло на 44 %, что было намного меньше запланированного на эти годы. Некоторые отрасли прекратили развитие. Черная металлургия увеличила за три года производство на 3 %, почти не выросла добыча нефти, производство цемента. Сократилось производство автомобилей, паровозов, тракторов, сельскохозяйственных машин, токарных станков. Почему? Этому было несколько причин:

1. Административное планирование могло давать хорошие результаты при строительстве предприятий-гигантов, в котором преобладал ручной труд. На снимках и кинокадрах того времени мы видим массы людей с лопатами и тачками – человеческий муравейник.

Передислоцируя огромные массы работников, можно было создавать действительно колоссальные производственные мощности. Но эти новые предприятия оборудовались передовой по тому времени импортной техникой. И когда индустриализация подошла к концу, административная система исчерпала свои возможности: оказалось, что новый технический уровень повышал требования к качеству управления и к работникам. Теперь нужны были знания, компетенция, сбалансированность; экономические регуляторы хозяйственного развития, а не только выполнение приказов. Руководящие работники, выдвигавшиеся совсем по другим признакам, не имели требуемых качеств. Участились аварии, срывы плановых заданий. Это рассматривалось как вредительство. На смену репрессированным приходили люди еще менее компетентные.

2. Материальная заинтересованность, как уже сказано, заменялась “методами усиления трудовой дисциплины”, которые все более ужесточались. За три опоздания на работу в месяц человек попадал под суд. Увольняться и переходить на другую работу было запрещено. Человек прикреплялся к работе, становился практически крепостным. Но принудительный труд, как известно, имеет низкую производительность.

3. Это было время крайнего усиления централизации в управлении и директивных методов. Местные хозяйственные руководители практически не могли проявлять хозяйственную инициативу. Обратная связь в управлении – с мест в центр – была нарушена. В результате центральные органы руководства и планирования не имели правильной картины положения дел на местах, что порождало неизбежные ошибки в планировании.

4. Многие заводы выполняли дополнительные военные заказы и сокращали производство основной, мирной продукции. Именно этим объяснялось падение производства в ряде отраслей машиностроения.

И все же к войне страна пришла недостаточно подготовленной. Не хватало самолетов и танков. Немецкая армия была моторизованной, наша пешей. Немецкие солдаты были вооружены автоматами, наши – винтовками, которые немногим отличались от винтовок Первой мировой войны.

Коллективизация сельского хозяйства. Кооперирование крестьян к началу индустриализации становилось все более необходимым. Теоретические предпосылки, из которых исходил ленинский кооперативный план, теперь дополнялись необходимостью преодолеть низкую товарность крестьянского хозяйства. Если перед Первой мировой войной товарность сельского хозяйства России составляла 26–30 %, т. е. до 1/3 сельскохозяйственной продукции шло на рынок, то теперь товарность понизилась до 13–18 %: крестьянское хозяйство оставалось натуральным. Это означало, что, даже восстановив довоенный уровень производства, деревня давала городу вдвое меньше хлеба, чем до революции. Но в это время росла промышленность, доля населения, потреблявшего эту товарную сельскохозяйственную продукцию.

К тому же мелкие крестьянские хозяйства не давали простора для дальнейшего развития техническою прогресса. А между тем техника сельского хозяйства уже сделала некоторый шаг вперед: если перед революцией еще почти 1/2 пашней обрабатывалась сохой, то в 1928 г. сохой было обработано только 10 % пашни. Соху уже вытеснил железный плуг. Это был уже переворот.

Но если применение плуга было рационально в мелких крестьянских хозяйствах, то чуть более сложные механизмы были уже нерентабельны. Рентабельное использование комплекса конных машин – сеялки, жатки и молотилки – требовало большей посевной площади, чем была в хозяйстве среднего крестьянина.

Особое значение для сельского хозяйства имел трактор. Он в этой отрасли был тем же, чем был паровой двигатель для промышленности – главным звеном перехода от ручного труда к машинам. Но трактор был явно недоступен каждому крестьянину и не мог себя оправдать в его хозяйстве.

Все это требовало осуществления кооперативного плана, и до 1929 г. этот план успешно проводился в жизнь – к тому времени уже половина крестьян состояли в кооперативах. При кооперировании особенно успешно росла товарность сельского хозяйства – ведь кооперировалось именно товарное производство. Но в 1929–1930 гг. началась массовая коллективизация: кооперативы были распущены, а вместо них стали создаваться колхозы. Почему?

Для получения средств для индустриализации стали увеличивать обязательные государственные поставки при сохранении самостоятельности крестьянских хозяйств. Большая доля поставок, так называемые “твердые задания”, приходилась на так называемые кулацкие хозяйства, т. е. практически на тех крестьян, которые добивались лучших результатов в производстве, которые пытались повышать технический уровень своих хозяйств, производили товарную продукцию. Еще недавно их называли “культурными хозяевами” и делали на них ставку в увеличении товарности сельского хозяйства.

Увеличение поставок с “твердыми заданиями” означало возвращение к методам продразверстки. И результат был таким же: чтобы не быть зачисленными в кулаки, крестьяне, и в первую очередь “культурные хозяева”, стали сокращать производство. Хлеба стало не хватать. С конца 1927 г. начался хлебозаготовительный кризис. В 1928 г. были снова введены карточки на продовольствие.

На места была отправлена директива: взять хлеб у крестьян “во что бы то ни стало”. Если человек не выполнял положенное задание (а “твердые задания” были непосильными), он подлежал условному наказанию. Имущество осужденных конфисковалось, причем четверть конфискованного отдавалась крестьянам-беднякам.

Поскольку такой вариант все же не дал нужного количества товарного хлеба, а вызвал сокращение производства, было решено объединить крестьян в колхозы и взять хлеб у колхозов.

А поскольку крестьяне сопротивлялись принудительной коллективизации, она была объединена с раскулачиванием. Раскулачивание, особенно раскулачивание людей, которые кулаками не являлись, создавало атмосферу страха, позволявшую сломить сопротивление, разобщало крестьян, формируя группу “активистов”, заинтересованных в раскулачивании соседей и выступавших за образование колхозов. При этом ликвидировались, отправлялись в Сибирь те крестьяне, которые лучше других умели вести хозяйство.

Но почему у колхозов было легче взять хлеб, чем у единоличников? Потому что колхоз действовал по государственному плану, т. е. объем производства определялся уже не желаниями крестьян, а государственными заданиями. В Уставе сельскохозяйственной артели, который стал законом колхозной жизни, было сказано: “Артель ведет плановое хозяйство, точно соблюдая установленные правительством планы сельскохозяйственного производства и точно исполняя планы сева, подъема паров, обработки почвы, уборки урожая и пр. “ Не было уже разницы между государственным предприятием и колхозом, и мы не можем считать колхозы кооперативами.

Централизованное планирование в сельском хозяйстве приносило дополнительный вред, потому что местное земледелие во многом зависит от местных условий. Вырабатывая план сельскохозяйственных работ, государственные органы, конечно, не могли учесть этих особенностей.

Для организации колхозного производства в деревню были направлены “25-тысячники” из числа наиболее преданных идеям партии городских рабочих и партийных работников. Не зная сельскохозяйственного производства, они обеспечивали твердость в проведении партийной “линии” и по причине своей некомпетентности приносили дополнительный ущерб.

Объем сдачи продукции государству тоже определялся государственным планом. Поскольку планы заготовок исходили из государственных потребностей и государственных планов сельскохозяйственного производства, а не из реального урожая, то нередко оказывалось, что колхозы должны были сдать больше продукции, чем производили. Чтобы выполнить план заготовок, местные власти и “активисты” забирали не только продукцию колхозов, но и продовольствие, которое удавалось обнаружить у крестьян. Особенно значительными стали такие конфискации в 1932–1933 гг., когда для закупки промышленного оборудования за границей потребовалось резко увеличить экспорт зерна. Годовой вывоз зерна вырос до 5 млн. т. Это не так много, если учесть, что царская Россия перед войной вывозила 9—10 млн. т. Но в условиях вызванного коллективизацией падения сельскохозяйственного производства результатом стала гибель миллионов людей от голода. По расчетам специалистов, за 1926–1939 гг. от раскулачивания и голода погибли до 6 млн. крестьян.

К началу коллективизации, т. е. в 1928 г., в стране было 25 тыс. тракторов. Это не так много. В том году тракторным инвентарем было обработано лишь 1 % пашни. К концу первой пятилетки тракторами обрабатывалось 22 % пашни, а к концу второй – 50–60 %. Таким образом, только к началу войны тракторы стали главной силой на полях. А в 1928 г. не хватало и более примитивной техники. Только у трети колхозов имелись сеялки, жатки и молотилки. Преобладал ручной труд. А это значило, что материально-техническая база для крупного производства не была еще создана.

До коллективизации сельскохозяйственные машины направлялись в деревню двумя путами – или продавались, или давались напрокат через прокатные пункты. Но оба эти способа были признаны непригодными с началом коллективизации, потому что они базировались на товарно-денежных отношениях, не соответствовали централизованной системе распределения ресурсов и не обеспечивали равенства: взять напрокат или купить мог лишь тот, у кого были деньги. А равенство всего для всех тогда считалось очень важным.

Поэтому для снабжения деревни машинами были созданы МТС – машинно-тракторные станции. МТС своими силами обрабатывала поля соседних колхозов. Первоначально МТС были задуманы как межколхозные акционерные предприятия, т. е. каждая МТС должна была стать общей собственностью нескольких соседних колхозов. Правда, средства для этого выделяло государство, но в следующие годы колхозы должны были вернуть долг государству. Однако для колхозов эти расходы оказались непосильными, и в конце первой пятилетки МТС стали государственными предприятиями.

К началу войны хозяйство колхозов несколько стабилизировалось и наметился даже некоторый рост производства. Поскольку основные полевые работы были теперь в основном механизированы, их выполняли уже не колхозники, а рабочие МТС. Начался переход от традиционного трехполья к научным многопольным севооборотам. Правда, они были введены только в 1/5 колхозов, т. е. пока преобладало архаичное трехполье.

Даже авиация была привлечена на службу сельскому хозяйству. Средняя Азия до этого страдала от саранчи, съедавшей временами всю растительность. Теперь очаги саранчи были уничтожены с самолетов.

Но хозяйство колхозов по-прежнему истощалось. Колхозная товарная продукция сдавалась государству по цене намного ниже стоимости. Например, государственные заготовительные цены на зерно были установлены в конце 20-х годов и не менялись до начала войны, тогда как даже не рыночные, а государственные розничные цены за это время выросли в 6,4 раза. Обходился 1 ц зерна в 1940 г. в 3 руб., а государство его покупало за 86 коп.

Урожай вычислялся предварительно, на корню, и с этой предварительной цифры рассчитывалась величина поставок. При уборке до 30 % урожая гибло. И оказывалось, что колхозы должны были сдавать большую долю продукции, чем считалось официально. Вся выручка колхоза от сдачи продукции объявлялась его “доходом”, т. е. из нее не вычитались производственные затраты. А они обычно были больше этой выручки и в действительности хозяйства были убыточными.

Колхозник получал на трудодень до 2–3 кг зерна и от 50 коп. до 1 руб. деньгами. Поэтому основным источником существования колхозников было не общественное хозяйство, а личные приусадебные хозяйства, которые к концу второй пятилетки давали 40 % сельскохозяйственной продукции страны. В 1940 г. на долю этих хозяйств приходилось 13 % посевных площадей, но они давали 65 % картофеля, производимого в стране, 48 % овощей, 72 % мяса, 77 % молока, 94 % яиц.

Итак, цель коллективизации сводилась к тому, чтобы, объединив крестьян в колхозы, получить за счет деревни средства для индустриализации. Но расчет не оправдался, потому что коллективизация вызвала падение сельскохозяйственного производства. В целом это производство сократилось на четверть. Поголовье скота уменьшилось вдвое, и уровень поголовья 1928 г. был восстановлен только в 60-е годы. Но так как при этом существенно упала продуктивность животноводства, то производство продуктов животноводства уменьшилось значительно больше (по расчетам некоторых исследователей – до уровня 1919 г.). Снизились сборы зерна, и только в 50-х годах производство зерновых превысило уровень, достигнутый при нэпе.

В городах, однако, это положение производства было не столь заметно, потому что резко повысилась товарность – с 15 % накануне коллективизации до 36 % в конце второй пятилетки. Сократив производство и собственное потребление, деревня теперь сдавала государству больше продукции, чем в период благополучного существования. Только в этом отношении цель коллективизации была достигнута.

Государственные заготовки зерна для экспорта и снабжения городов выросли с 1925–1928 гг. до 1938–1940 гг. приблизительно на 20 млн. т. Из этого количества 2–3 млн. т шли на экспорт. Эти цифры и явились результатом, ради которого проводилась коллективизация.

5.3.4. Экономика СССР в период Великой Отечественной войны. Восстановление и развитие хозяйства в 1946–1959 гг.

Мобилизация и эвакуация промышленности. Была ли экономика СССР готова к войне? Необходимо различать две стороны этой подготовленности. С одной стороны, СССР имел высокий военно-промышленный потенциал, значительно возросший в результате индустриализации, огромные природные и людские ресурсы. В отличие от царской России, оборудование, необходимое для военного производства, производилось в стране. В отличие от Германии, где не было своей нефти, в СССР имелись все виды стратегического сырья. С другой стороны, Советский Союз был недостаточно подготовлен к войне. Это заключалось не только в политических просчетах, результатом которых стала оккупация Германией огромной территории, и не только в недостатке самолетов и танков в начале войны. Германская экономика была уже переведена на военные рельсы до нападения на СССР. Наша страна начала такой переход лишь в ходе войны. А для таком перевода в условиях огромной страны требовалось много времени, около года. Иными словами, экономически страна была готова к войне лишь через год после ее начала.

Следствием неподготовленности стало отступление и оккупация. В связи с этим одной из главных хозяйственных задач первого года войны явилась эвакуация на Восток предприятий из западных районов. На оккупированной территории находилась 1/3 нашей промышленности, в том числе здесь добывалось 60 % угля, выплавлялось 60 % стали и алюминия. И дело было не только в количестве продукции. Например, высококачественные марки стали, необходимые для военного производства, выплавлялись в основном на западе страны, а на Востоке металлургия давала “рядовой” металл. Поэтому в 1942 г. страна получила только 8 млн. т стали, а Германия – 32 млн. т, т. е. в 4 раза больше.

Но эвакуировать можно было не все: нельзя эвакуировать угольные шахты, железные рудники, доменные и мартеновские печи, электростанции и т. д. Перебазируясь на новое место, предприятия теряли прежние хозяйственные связи, источники сырья, топлива, энергии. А на новых местах металлургические заводы, шахты и электростанции были рассчитаны только на обслуживание местных потребностей. Это вызывало дополнительные трудности и вело к сокращению выпуска продукции. Эвакуация загрузила железные дороги, а это на время прервало экономические связи между разными районами страны.

Но что значит – эвакуировать предприятие? Можно перевезти станки и рабочих, но для станков на новом месте нужно помещение, для рабочих жилье. Для размещения эвакуированных предприятий уплотнялись цеха местных заводов, использовались помещения складов, школ, театров. Но все это были полумеры, приходилось строить новые цеха. Иногда станки ставились под открытым небом и рабочие начинали выпускать продукцию, а вокруг уже работающих станков возводились стены.

Для размещения рабочих “уплотнялись” квартиры местных жителей, использовались клубы, кинотеатры и прочие помещения. Строились бараки. Приехавшие в Сибирь и на Урал южане в родных местах не носили валенок, их одежда не была приспособлена к морозам. Нужно было этих людей одеть, накормить, обогреть.

Следует отметить и положительные стороны эвакуации. Предприятия перебазировались в основном на Урал и в Западную Сибирь. Урал стал центром военной промышленности. Существенно было то, что эти районы были недосягаемы для противника. Кроме того, здесь были металлургические заводы, сырье, топливо. Здесь были незаконченные стройки, которые теперь спешно заканчивались, но уже по другому профилю.

Восстановление предприятий на новых местах иногда происходило с необыкновенной быстротой – за два-три месяца. Бывало так, что последние эшелоны предприятия еще были в пути, а доставленные ранее цеха уже начинали работу.

Второй хозяйственной задачей первого года войны стала мобилизация промышленности, перевод ее на военные рельсы. Это выражалось в сокращении мирного производства и расширении военного. Тракторные заводы стали выпускать танки (впрочем, их мощности были частично переведены на выпуск танков еще до войны), металлургия перешла на производство тех марок металла, которые требовались для производства вооружения; текстильные и обувные предприятия стали выпускать обмундирование для солдат, пищевые наладили выпуск концентратов.

Был использован опыт Первой мировой войны по кооперированию предприятий для выполнения военных заказов. К каждому военному заводу прикреплялись невоенные заводы-поставщики для выполнения доступных им работ. Например, для одного из авиационных заводов 60 % всех работ выполняли такие заводы-поставщики. Он получал от них моторы, винты, шасси, радио– и электроаппаратуру, бензобаки и т. д.

Эвакуация и мобилизация промышленности – эти два главных процесса с начала войны до середины 1942 г. – означали общее сокращение производства. При перестройке на военное производство предприятие сначала прекращает выпуск прежней продукции, перестраивается и лишь потом начинает осваивать новую. Поэтому с начала войны до 1942 г. промышленное производство сократилось более чем в 2 раза. В 1942 г. германская тяжелая промышленность была в 3–4 раза сильнее советской.

В 1942 г. чугуна в СССР было выплавлено в 3 раза меньше, чем в 1940 г., стали – в 2,2 раза меньше. В СССР выпускалось в 5 раз меньше металлорежущих станков, чем в Германии, добывалось в 4 раза меньше угля, производилось в 2,5 раза меньше электроэнергии. Но уже в том же 1942 году в СССР было выпущено 25 тыс. танков, тогда как в Германии – только 9 тыс., самолетов советские заводы выпустили 25 тыс., а германские – 15 тыс., в Германии было изготовлено 19 тыс. артиллерийских орудий, в СССР – 29 тыс.

Крайне тяжелое положение с начала войны сложилось на транспорте. Железные дороги были забиты военными эшелонами. Достаточно сказать, что для проведения Сталинградской операции ежедневно разгружаются 40 поездов, а во время летнего наступления 1944 г. для войск одного только 3-го Белорусского фронта – 25 поездов в сутки. На это накладывалась эвакуация промышленности, когда на Восток двигались одновременно десятки и сотни предприятии, каждое из которых занимало много эшелонов. Кроме того, в связи с перебазированием предприятий на Восток намного увеличилась длина перевозок. Продукцию приходилось везти к фронту через всю страну. В 1942 г. перевозка грузов железной дорогой сократилась вдвое по сравнению с довоенной. Это – включая военные и эвакуационные перевозки. Во столько же раз сократилась перевозка невоенных грузов. Лишь после 1942 г. железнодорожные перевозки стали увеличиваться и к концу войны железные дороги перевозили грузов уже на 40 % больше, чем в 1942 г. По сравнению с довоенным периодом все же пропускная способность железных дорог к концу войны составляла лишь 76 %.

Развитие военного производства. Со второй половины 1942 г. объемы промышленного производства стали возрастать. К 1945 г. ведущие отрасли тяжелой промышленности увеличили производство по сравнению с 1942 г. (но не с 1940 г.!) в 1,5–2 раза.

Конечно, в основном росла военная промышленность. Уже отмечено, что даже в 1942 г. по производству танков, самолетов, артиллерийских орудий СССР обогнал Германию. За годы войны выпуск военной продукции увеличился в 2,5 раза, в том числе танков и самолетов – в 3 раза. Если в начале войны СССР имел втрое меньше танков и самолетов, чем Германия, то в начале 1945 г. танков у нас было в 2,8 раза больше, чем в Германии, артиллерийских орудий – в 3,2, а самолетов – в 7,5 раза. Такие цифры и соотношения приведены в 5-м томе “Истории социалистической экономики СССР”. А германский генерал Типпельскирх в своей “Истории мировой войны” писал, что к концу войны на каждый немецкий танк приходилось 7 советских и на каждое немецкое орудие – 20 советских. По производству оружия к концу войны СССР обогнал не только Германию, но и своих союзников – Англию и США.,

Качество советского вооружения также значительно выросло. В необычайно короткие сроки были сконструированы и запущены в производство новые марки вооружения, превосходившие немецкую технику. Истребители Лавочкина и Яковлева, реактивные артиллерийские установки, танки Т-34 и другие военно-технические новинки появились на фронте в большом количестве и предопределили не только количественное, но и качественное превосходство советской техники.

Итак, нарастание количества и качества вооружения началось с 1942 г. и положило начало перелома в ходе войны. Но, естественно, поскольку все средства были брошены на военное производство, поскольку теперь вооружение готовили и мирные предприятия, невоенные отрасли сократили производство. В 1942 г. военная продукция составляла до 80 % всей промышленной продукции, а товаров народного потребления даже к концу войны, когда уже восстанавливались мирные отрасли, производилось вдвое меньше, чем перед войной. Острый дефицит потребительских товаров вызвал оживление кустарно-ремесленного производства, и значительная часть потребностей населения в военные годы удовлетворялись кустарями и ремесленниками. Таким образом, военное производство росло в значительной степени за счет невоенного, и общий объем промышленного производства в 1945 г. составил 91 % от довоенного уровня.

Военная экономика – это не только станки и заводы. Это прежде всего люди, промышленные кадры. В период Второй мировой войны на одного солдата на фронте работали 6–7 человек в тылу. Они-то и составляли военно-промышленный потенциал. Война требовала увеличения количества рабочих в промышленности, причем рабочих квалифицированных. К 1943 г. численность рабочих и служащих сократилась на 40 % по сравнению с довоенной.

В СССР это противоречие преодолевалось в основном “мерами военной дисциплины”, т. е. административного принуждения. Рабочий день увеличивался до 11 ч, были ликвидированы отпуска. Была проведена мобилизация всего трудоспособного населения, т. е. женщин, подростков и стариков. Женщины составили в промышленности больше половины всех занятых, а в сельском хозяйстве – даже 80 %.

Но эти меры не воспринимались тогда как принуждение. По закону рабочий день продлевался до 11 ч, а люди добровольно не уходили из цехов сутками. Развернулось движение “двухсотников” и “трехсотников”, регулярно выполнявших по 2–3 нормы. На места опытных рабочих пришли женщины, дети и старики, к тому же голодные и плохо одетые, а производительность труда росла. Подвиг народа в тылу был реальностью.

Сельское хозяйство, снабжение населения, финансы. Сельское хозяйство страдало от войны больше, чем промышленность. Во-первых, на оккупированных территориях находилось 47 % посевных площадей. А если учесть, что оккупированы были житницы страны, Украина, Дон, районы, где урожайность была намного выше средней, то очевидно, что зерна там производилось больше половины.

Во-вторых, из деревни на фронт ушло все здоровое мужское население, остались лишь женщины, дети и старики. В деревне не было “брони”, как в промышленности. В-третьих, резко понизилась техническая база: тракторы во время войны не выпускались, а из тех, которые оставались, значительная часть была мобилизована на военные нужды. Лошадей же к этому времени оставалось уже мало, так что пахали теперь и на людях.

Интенсивность труда в колхозах повысилась, и даже в таких трудных условиях в восточных районах страны посевные площади увеличились на 8–9 %, но это, конечно, не могло компенсировать потерю 47 % посевных площадей на западе.

Конечно, сельскохозяйственное производство в годы войны сократилось. Например, в 1944 г. страна получила лишь 54 % довоенного количества сельскохозяйственной продукции. В 2–3 раза уменьшилось производство технических культур: хлопчатника, сахарной свеклы, подсолнечника. Сокращение притока сельскохозяйственной продукции в город заставило перейти к нормированному распределению продовольствия по карточкам. Рабочее снабжение не ограничивалось государственным пайком. При крупных предприятиях были созданы ОРСы (отделы рабочего снабжения), которые изыскивали дополнительные источники снабжения, создавали подсобные хозяйства, разводили овощи, выращивали поросят и т. д. В 1944 г. на долю ОРСов приходилось 30 % рыночного товарооборота.

Централизованно распределялись и промышленные товары народного потребления. Но их поступало теперь для продажи населению настолько мало, что нормы и нормированное снабжение были невозможны. Поскольку легкая промышленность тоже обслуживала преимущественно военные нужды, для продажи населению оставалось только 9 % производимых в стране хлопчатобумажных тканей и только 28 % кожаной обуви. Промтовары продавали населению нерегулярно, зачастую используя их для материального поощрения.

Продовольствие и промтовары в магазинах продавались по твердым государственным ценам, но на свободном рынке (“колхозном”, как его принято было называть, хотя продукция колхозов сюда обычно не поступала) цены повысились в 13 раз, потому что спрос превышал предложение.

Другой причиной повышения цен была бумажно-денежная эмиссия. Для покрытия военных расходов государство увеличило выпуск бумажных денег. Их количество в обращении к концу войны выросло приблизительно в 4 раза. Но если цены в магазинах оставались на довоенном уровне, а товаров по этим ценам продавалось намного меньше, чем до войны, значит, оборот денег в несколько раз уменьшился, и обратно государству возвращалась лишь незначительная часть денег, выданных в виде зарплаты. Основная часть их оставалась неиспользованной. Это, естественно, тоже вызывало рост цен. Надо было каким-то образом вернуть государству часть этих денег, уменьшить денежную массу в обращении.

Для этого в 1944 г. в городах били открыты “коммерческие” магазины, через которые государство продавало дополнительно к нормированным пайкам продукты и промтовары по повышенным ценам, близким к рыночным. Эта “коммерческая” торговля выполняла две функции. С одной стороны, она задерживала рост цен на вольном рынке, увеличивая товарную массу в обращении, а с другой – возвращала государству часть денег.

Для уменьшения денежной массы в обращении и увеличения государственных доходов были увеличены налоги с населения. Например, был введен налог на холостяков. Большой доход государству давали также займы, облигации которых распределялись в принудительном порядке. Достаточно сказать, что если перед войной налоги с населения давали государству 9 млрд. руб. в год, а займы – 11 млрд. руб. (итого 20 млрд.), то в 1945 г. налоги с населения дали 40 млрд. руб., а займы – 30 млрд. руб., что в сумме составило 70 млрд. руб.

Был еще один канал притока денег, на который и не рассчитывало финансовое руководство страны, но который обеспечил фонд обороны. Этот фонд состоял из добровольных взносов граждан. Началось с того, что некоторые колхозники стали вносить суммы, достаточные для постройки танка или самолета. В результате этого государственный доход вырос с 180 млрд. руб. перед войной до 300 млрд. руб. в 1945 г.

Говоря о военной экономике СССР, мы как будто забыли о тех недостатках административно-командной системы управления хозяйством, которые проявлялись в довоенные годы. Дело в том, что в условиях войны эта система оказалась вполне уместной.

Административно-командная система приспособлена к экстремальным условиям, когда необходимо решать узкие конкретные задачи. Не случайно государственное регулирование хозяйства впервые возникло в годы Первой мировой войны и в ведущих капиталистических странах резко усилилось в годы Второй мировой войны. Не случайно “новый курс” Рузвельта был введен в годы сильнейшего в истории мирового экономического кризиса.

В годы войны главным потребителем продукции становилось государство. Промышленность работала на обеспечение военных потребностей. Товарно-денежные отношения при этом теряли прежнее значение. Централизованная система управления позволяла концентрировать все силы и ресурсы для решения главных задач – развития производства танков, боевой авиации, переключать транспорт на перевозку важнейших грузов и т. д. Рыночные отношения не могли бы обеспечить такой мобильности и концентрации усилий.

Когда надо было наладить выпуск танков, государство выступало естественным выразителем общественных потребностей. Государственное задание выполнялось в кратчайший срок, с патриотическим энтузиазмом. В мирных условиях регулятором мог выступать только рынок.

Впрочем, вся история Советского государства состояла из “экстремальных” периодов, когда надо было волей государства бросать силы на что-то решающее: Гражданская война и восстановление после нее, форсированная индустриализация, новая война и новое восстановление. Исключением были лишь несколько лет нэпа. Поэтому и административно-командные методы стали восприниматься как естественные и правильные.

Восстановление и развитие промышленности в 1946–1959 гг. Экономический ущерб от войны был огромным. Правда, объем промышленного производства сократился немного – всего на 9 %. Но нужно учитывать, что основную массу продукции составляла военная. А мирные отрасли уменьшили выпуск продукции намного больше. Предметов потребления к концу войны производилось вдвое меньше, чем до войны.

Еще до окончания войны началась демобилизация промышленности, т. е. предприятия, переведенные на военное производство, возвращались к выпуску мирной продукции. Этот процесс неизбежно сопровождался общим сокращением производства: сначала прекращался выпуск военной продукции, производилась частичная смена оборудования, а уже после этого налаживался выпуск новой продукции. Поэтому в 1946 г. производство оказалось ниже довоенного уже не на 9, а на 23 %.

В отличие от процесса восстановления после Гражданской войны, теперь не надо было восстанавливать всю промышленность. Стоимость основных фондов промышленности в 1946 г. была равна довоенной: на востоке страны за войну было построено столько же, сколько разрушено на западе. Поэтому восстановление теперь сводилось к трем процессам: восстановлению разрушенного в районах, подвергшихся оккупации, демобилизации части промышленности и возвращению на старые места части эвакуированных предприятий. Впрочем, многие предприятия, смонтированные на новых местах, там и оставались.

По официальным данным довоенный уровень промышленного производства был восстановлен в 1948 г., а в 1950 г. промышленность произвела продукции на 70 % больше, чем в 1940 г. Впрочем, по расчетам некоторых современных исследователей, довоенный уровень национального дохода был восстановлен только в 1950 г., да и официальные цифры динамики промышленного производства за это время нуждаются в уточнении.

Восстановление сопровождалось некоторым повышением материального уровня жизни людей. В 1947 г. были отменены карточки на продовольствие, а затем в течение нескольких лет понижались цены. Это было реальностью. В 1947 г. средний уровень цен был втрое выше, чем в 1940 г., а снижения цен понизили их уровень в 2,2 раза, так что и после снижения они оставались несколько выше довоенных. К тому же снижение цен сопровождалось изъятием у населения части заработанных денег в виде обязательных займов. Таким образом, материальный уровень жизни людей в 1946–1950 гг. повысился, но лишь приблизился к уровню 1940 г., не достигнув этого уровня.

50-е годы иногда называют “золотым веком” административной системы. К этому времени, используя накопленный опыт, хозяйственные руководители страны добились определенной сбалансированности массы денег в обращении и массы товаров. Предприятия по инерции увеличивали производство. Национальный доход увеличивался в среднем за год на 9 %. Производительность труда в промышленности за 50-е годы выросла на 62 %, а фондоотдача – на 17 %. Очевидно, одной из причин этого было относительное обновление основных фондов в ходе послевоенного восстановления. В это время стабилизировались оптовые цены и понизились розничные.

Однако именно в это время, время относительного благополучия были сделаны первые попытки “исправить” хозяйственный механизм, преодолеть недостатки административной системы. Поскольку экономическая наука в то время еще твердо стояла на прежних принципах, выработанных для обоснования административной системы, задача перехода к экономическим методам хозяйствования еще не ставилась. Пока очевидным стало лишь то, что невозможно административными методами только из центра регулировать хозяйственные пропорции, что необходимо увеличить хозяйственную самостоятельность местных руководителей. Было решено перенести основные функции управления из центра на места. В 1957 г. страна была разделена на экономические административные районы во главе с совнархозами. Совнархозы и стали главными органами управления. Им были переданы функции промышленных министерств, а сами министерства были ликвидированы. Таким образом, вопрос решался просто: поскольку носителями основных недостатков административной системы были центральные органы, они и были механически устранены. Совнархозы стали и органами планирования: каждый совнархоз планировал развитие своего экономического района.

Реформа оказалась неудачной. Она не изменила методы управления. Она заменила центральные органы местными, но тоже административными. Но при этом единое хозяйство страны раздробилось на части. Руководители каждого совнархоза создавали замкнутое на себя хозяйство экономического района, стараясь в его рамках наладить производство всего, что нужно было для жизни района. Получилось что-то вроде феодальной раздробленности.

Эта разобщенность мешала планировать производство в масштабах страны, регулировать его структуру. Она препятствовала специализации предприятий, потому что в стремлении все необходимое производить у себя дома руководители совнархозов заставляли специализированные предприятия дополнительно выпускать непрофильную продукцию. Она стала тормозить технический прогресс, потому что научно-технические учреждения каждого совнархоза действовали отдельно, и в разных экономических районах конструировались свои марки одних и тех же изделий. Поэтому в 1965 г. при проведении экономической реформы были ликвидированы совнархозы и восстановлены промышленные министерства.

Сельское хозяйство в 1946—1959 гг. Как уже сказано, сельское хозяйство пострадало от войны больше, чем промышленность. Кроме потерь от прямого уничтожения имущества колхозов и совхозов на оккупированной территории, сократилось поголовье скота, понизилась техническая база. Но особенно острый недостаток деревня испытывала в людях: миллионы колхозников погибли на фронтах, а значительная часть демобилизованных осели в городах. В 1945 г. страна получила лишь 60 % довоенного количества сельскохозяйственной продукции.

В 1946 г. сельское хозяйство пострадало от сильной засухи. Обострились продовольственные трудности – в 1947 г. люди питались хуже, чем в военные годы.

Довоенный уровень сельскохозяйственного производства был восстановлен в первой половине 50-х годов, т. е. значительно позже, чем в промышленности. Но этот восстановленный уровень был в то же время уровнем сельского хозяйства царской России накануне Первой мировой войны. Зерна теперь собирали 88 млн. т. в год (в России накануне войны – 86 млн. т). Крупного рогатого скота в первой половине 50-х годов было 56–57 млн. голов (в 1916 г. – 58,4 млн. голов). Мяса в стране производилось 5 млн. т в год (столько же в 1913 г.).

Правда, в это время были достигнуты успехи в механизации. К началу 50-х годов число тракторов выросло по сравнению с довоенным в 2 раза, а зерновых комбайнов – в 2,5 раза. Но и сам процесс повышения технического уровня сельского хозяйства был однобоким. Механизировались так называемые “основные полевые работы”: вспашка, сев, уборка урожая и молотьба зерновых, а животноводство, производство технических культур, картофеля и овощей были почти не затронуты процессом механизации. Если перечисленные “основные полевые работы” теперь были механизированы уже на 80–90 %, а не на 50–60 %, как перед войной, то уборка льна – только на 30 %, а картофеля – на 10 %. При этом под техническим прогрессом понималась именно механизация, а производство удобрений, мелиорация оставались в стороне от этого процесса. Между тем машины не могут повысить урожайность, они лишь сокращают затраты живого труда.

Итак, сельское хозяйство находилось в застое. Личные приусадебные хозяйства, которые занимали ничтожную долю земли, в 50-х годах дали 70–75 % продукции животноводства. Было очевидно, что в сельском хозяйстве административные методы управления приносили особенно много вреда, поэтому и реформы в этой отрасли хозяйства начались раньше.

Были приняты меры, чтобы разбудить инициативу колхозников, чтобы они почувствовали себя хозяевами производства. Поскольку Устав сельскохозяйственной артели ограничивал самостоятельность колхозов и инициативу колхозников, теперь специальным партийно-правительственным решением колхозникам было предложено самим дополнять и изменять отдельные пункты устава.

Было принято решение об изменении порядка планирования. Центральные государственные органы теперь должны были планировать только заготовки сельскохозяйственной продукции, т. е. определять, какое количество продукции колхозы должны сдать государству. А планы сельскохозяйственного производства должны были составлять сами колхозы, и тем более определять порядок и сроки проведения сельскохозяйственных работ. Однако это решение по ряду обстоятельств уже было проведено в жизнь.

Чтобы восстановить принцип материальной заинтересованности, стали повышать заготовительные и закупочные цены. Эти цены были ниже стоимости, т. е. были явно убыточны для колхозов. В 1953 г. во многих колхозах производство центнера картофеля обходилось в 40 руб., а его заготовительная цена составляла 3 руб. В 1953 г. эти цены были повышены, причем если прежде были две категории цен – заготовительные и закупочные, то теперь были установлены единые закупочные цены, по которым государству должна была сдаваться вся колхозная продукция. Заготовительные цены на скот повышались в 5,5 раза, на картофель – в 2,5 раза. Закупочные цены, которые прежде были значительно выше, повышались сравнительно немного – на 30–50 %. Потом, в течение 50-х годов, цены повышались и корректировались дополнительно.

Значительную роль в усилении самостоятельности колхозов сыграла реорганизация МТС. Необходимость существования МТС прежде объяснялась, в частности, тем, что техники не хватало и государство не могло обеспечить этой техникой все колхозы. Но теперь техники для полевых работ было уже достаточно, а МТС из технических баз превратились в органы по управлению колхозами. Поскольку основные полевые работы были механизированы, их выполняли работники МТС. Они пахали, сеяли, убирали урожай.

Но они были государственными организациями, подчинялись не колхозам, а государству, от государства получали директивные распоряжения о проведении работ. Уже этим обстоятельством хозяйственная самостоятельность колхозов сводилась на нет. К тому же именно при МТС теперь находились и специалисты сельского хозяйства – агрономы, зоотехники и т. д.

Поэтому в 1958 г. было принято партийно-правительственное решение закрыть МТС, а технику продать колхозам. В колхоз же переходили и механизаторы, и специалисты в области сельского хозяйства. А МТС были реорганизованы в РТС (ремонтнотехнические станции), в технические базы по ремонту колхозной техники. Колхозы, однако, не смогли расплатиться за полученную технику, и в 1965 г. задолженность колхозов государству была списана.

Следует заметить, что реформы 50-х годов касались в основном колхозов. Совхозы, в распоряжении которых находилась приблизительно 1/3 сельскохозяйственных угодий, этими реформами были затронуты слабо.

В 50-х годах началось и освоение целинных земель, последний крупный шаг экстенсивного роста сельского хозяйства страны. За короткий срок были освоены около 40 млн. га земли, в основном в Казахстане, причем в первые годы целинные земли давали до 40 % государственных заготовок зерна.

5.3.5. Экономическое развитие СССР в 60—90-х годах

Промышленность в годы семилетки и экономическая реформа 1965 г. Почему мы выделяем в особый период развитие хозяйства именно с 60-х годов? Казалось бы, было логичнее начинать новый период с 50-х годов, т. е. с того времени, когда закончилось послевоенное восстановление, тем более что именно в 50-х годах были проведены первые хозяйственные реформы, направленные против чрезмерной централизации управления хозяйством, против административной системы. Однако в 50-х годах даже теоретически не ставились задачи ликвидации самой административной системы и изменения пути экономического развития, т. е. те задачи, которые стали основным содержанием хозяйственной перестройки 80—90-х годов. Такие задачи были поставлены в начале периода, к рассмотрению которого мы переходим, и опыт этого периода привел к неизбежности коренной перестройки хозяйства страны.

В 1959 г., когда принимался семилетний план на 1959–1965 гг., впервые была поставлена и научно обоснована задача интенсификации производства, со вторичного выдвижения которой на первый план начались и реформы в середине 80-х годов. Промышленность может развиваться либо экстенсивным путем, либо интенсивным. Экстенсивный путь – это путь количественного роста через увеличение производственных мощностей, численности занятых и количества перерабатываемых ресурсов. В определенные периоды истории, например при послевоенном восстановлении хозяйства, экстенсивный рост может быть и очень быстрым. Интенсификация – это рост производства за счет увеличения производительности труда, за счет технического прогресса.

Необходимость перехода к интенсификации диктовалась тем обстоятельством, что экстенсивным путем невозможно увеличить производство в расчете на душу населения, повысить материальный уровень жизни людей. Между тем мирные условия развития, когда не надо было уже концентрировать усилия на восстановлении хозяйства или индустриализации, выдвигали на первый план задачу именно повышения материального уровня жизни. Экстенсивный путь означает, что количество продукции на занятого в производстве работника не увеличивается, следовательно, не увеличивается оно и на душу населения. Увеличить производство на душу населении можно лишь через рост производительности труда. Следует оговориться, что практически не бывает “чисто” экстенсивного роста. В основе развития производства лежит сочетание экстенсивных и интенсивных факторов, так что можно говорить лишь о преобладании того или иного направления. Очевидно, исходя из задачи интенсификации производства, следует анализировать развитие промышленности в 60—80-х годах.

На первый взгляд промышленность в годы семилетки развивалась вполне успешно. Было намечено увеличить промышленное производство на 80 %, а выросло оно на 84 %, так что количественно план был перевыполнен. Произошли структурные сдвиги, отражавшие технический прогресс. Черная металлургия увеличила производство на 66–67 %, а цветная – в 2–3 раза. Для изготовления новых машин требовалось не так много, как прежде, черного металла, зато больше – цветных сплавов. Добыча угля выросла только на 16 %, добыча нефти – в 2,2 раза. Новые двигатели требовали жидкого топлива. Химическая промышленность увеличила производство в 2,5 раза: рост выпуска синтетических материалов был одним из ведущих направлений в техническом прогрессе нового времени. Однако некоторые из этих прогрессивных структурных сдвигов происходили с запозданием: угольная промышленность и черная металлургия перешли в разряд “старых” отраслей уже после Первой мировой войны. Теперь на первый план выдвигались отрасли научно-технической революции – робототехника, микроэлектроника и т. п. Впрочем, технический прогресс в годы семилетки выражался не только в структурных сдвигах. Именно в это время происходил переход к индустриальным методам в строительстве, когда детали здания готовились на заводе, а строительная площадка превращалась в сборочную. На железных дорогах переходили от паровозов к тепловозам и электровозам.

Но за годы семилетки темпы роста производительности труда не увеличились, а понизились. Сократилась фондоотдача, т. е. выпуск продукции на единицу основных фондов. Выпуск продукции вырос на 84 %, а основные фонды промышленности – на 100 %. А ведь при интенсификации фондоотдача должна расти: новые фонды – новая техника, более производительная. Таким образом, те показатели, которые отражают процесс интенсификации, свидетельствовали о замедлении этого процесса. Лозунг интенсификации не подкреплялся экономическими стимулами. Административная система исключала конкуренцию, а без нее предприятия не были заинтересованы в техническом прогрессе, потому он проводился лишь по административным указаниям сверху. Отставание СССР от передовых стран по техническому уровню промышленности увеличивалось.

Поэтому в 1965 г. было принято решение о проведении экономической реформы – о переходе от административных к экономическим методам управления хозяйством. Экономические методы – использование экономических законов, рыночных отношений, материальной заинтересованности. Правда, как будто материальная заинтересованность у нас и до этого использовалась: практиковалась сдельная оплата труда, тарифные ставки по квалификации, премии за перевыполнение плана и нормы. Но при этом не учитывалось то обстоятельство, что работник в процессе производства не прямо связан с обществом, а через предприятие, что производственной единицей общества является именно предприятие. Использовалась материальная заинтересованность работника, но не предприятия.

Предприятие было заинтересовано в том, чтобы получить плановое задание поменьше. Если задание будет большим, напряженным, есть риск с ним не справиться, а именно невыполнение плана влекло моральные и материальные неприятности. При этом перевыполнить план следовало не намного – процентов на 5, но не на 50: при большом перевыполнении план на следующий год соответственно увеличивался и возникала опасность его не выполнить.

С другой стороны, предприятие было заинтересовано в том, чтобы больше получить средств от государства: больший штат рабочих и служащих и соответственно больший фонд заработной платы, больше ассигнований на капитальный ремонт и приобретение оборудования.

Короче говоря, предприятие было заинтересовано в том, чтобы больше получить от государства, от общества, но меньше дать. Административная система управления была построена таким образом, что интересы предприятия были противоположны интересам общества.

Чтобы исправить это, надо было связать благосостояние предприятия с результатами его работы, т. е. восстановить принцип хозрасчета. Правда, считалось, что хозрасчет у нас и до этого действовал. В действительности, хозрасчетом называли дополнительную форму контроля сверху, “контроль рублем”. Доход предприятия полностью поступал в распоряжение государства, а средства для продолжения производства предприятие получало от государства. При этом получаемые суммы не зависели от даваемых, не зависели от рентабельности предприятия. И предприятиям рентабельность была не нужна.

По новому положению прибыль предприятия стали делить на две части. Одна по-прежнему передавалась государству, другая оставалась в распоряжении предприятия и расходовалась на обновление оборудования, на повышение заработной платы (точнее – на премии), на культурно-бытовые нужды работников предприятия. Таким образом, процветание коллектива предприятия в какой-то степени ставилось в зависимость от его рентабельности.

В связи с этим были изменены и плановые показатели работы предприятий, которыми оценивалась его деятельность. Прежде главным показателем считалась валовая продукция, т. е. общее количество произведенной продукции. Может быть, это была ненужная продукция, которая не находила спроса. Но предприятие не отвечало за ее реализацию. По новому положению на первый план в оценке деятельности предприятий были выдвинуты два других показателя: реализованная (проданная) продукция и рентабельность.

Новые показатели требовали увеличения хозяйственной самостоятельности предприятий, поэтому было принято Положение о социалистическом предприятии, которое несколько расширяло их права. В новых условиях, чтобы обеспечить сбыт продукции, а не просто сдать ее на склад, нужно было найти покупателей, заказчиков, заключить с ними контракты, а это, как предполагалось, было возможно только при достаточно высоком качестве продукции. И экономисты уже говорили, что со временем план предприятия будет комплектоваться на основе портфеля его заказов.

Таковы были основные направления экономической реформы 1965 г. Почему она не обеспечила переход к экономическим методам хозяйствования? Прежде всего потому, что сохранялся стереотип: социализм – это план, капитализм – это рынок. Хозрасчетные, товарно-денежные отношения были приняты лишь как дополнение к административному планированию. По-прежнему план определял объем продукции и другие показатели, и только сверхплановая продукция подпадала под действие рынка.

Фонд и ставки заработной платы по-прежнему определялись сверху и обеспечивались за счет бюджета, и только премии зависели от прибыли. Но и эти премии из поощрения за хорошую работу превратились в узаконенную тринадцатую. зарплату. Предполагалось, что в новых условиях хорошо работающие должны зарабатывать и жить намного лучше, чем плохо работающие. Но при этом делалась оговорка, что работники нерентабельных предприятий не должны страдать, что все трудящиеся должны иметь одинаковые условия. В результате у тех, кто добивался успехов, часть заработанного отбиралась и передавалась тем, кто сам не мог заработать. Тенденция уравниловки победила.

Реформа вообще не задела центральные органы управления хозяйством. Предполагались прямые торговые связи между предприятиями и, как следствие, конкуренция. Но это противоречило сохранявшейся системе централизованного распределения ресурсов. И план предприятия определялся не портфелем заказов, а тем количеством ресурсов, которое удавалось получить по линии Госснаба.

Сельское хозяйство в годы семилетки и новые задачи. Интенсификация в годы семилетки была принята как главное направление развития и сельского хозяйства. Но, в отличие от промышленности, в сельском хозяйстве главное направление интенсификации – увеличение производства не на занятого работника, а на единицу площади используемой земли, увеличение производства на тех же площадях сельскохозяйственных угодий, следовательно, за счет роста урожайности и продуктивности животноводства. Рост производительности труда тоже входит в понятие интенсификации сельскохозяйственного производства, но уже в качестве второго по значению направления. Почему?

Земля – основа сельского хозяйства. Но площадь земли, которую можно использовать в сельском хозяйстве, ограничена. В нашей стране последним крупным шагом по увеличению посевных площадей стало освоение целинных земель. Дальнейшее увеличение производства за счет вовлечения в сельское хозяйство новых земель практически невозможно без нарушения экологического равновесия.

Задача была поставлена, но за годы семилетки существенного роста интенсификации не произошло. Наоборот, в это время замедлился рост урожайности, продуктивности животноводства. Сельское хозяйство в целом оставалось убыточной отраслью. Поэтому в 1965 г. были приняты решения о том, как исправить положение в сельском хозяйстве.

1. Закупочные цены на сельскохозяйственную продукцию оставались ниже стоимости. После их повышения в 50-х годах в колхозах и совхозах производственные затраты на единицу продукции существенно выросли. Продавая продукцию государству, хозяйства терпели убытки. К тому же передовые хозяйства обычно получали дополнительные задания – они должны были сдавать продукцию и за отстающих, за тех, кто не мог выполнить план по сдаче продукции государству. Поэтому увеличение производства было невыгодно – соответственно увеличивались убытки.

Поэтому в 1965 г. было решено изменить порядок государственных закупок. Закупочные цены были снова повышены с таким расчетом, чтобы довести их до уровня стоимости, чтобы колхозы не терпели убытков при продаже продукции государству. Розничные цены при этом оставались на прежнем уровне, а разница покрывалась из государственного бюджета.

Объем обязательных закупок был уменьшен и было объявлено, что он останется неизменным до 1970 г. Поэтому, кроме обязательных закупок, были введены свободные (дополнительные к обязательным), но цены при этих свободных закупках были повышены на 50 % сравнительно с ценами обязательных. Предполагалось, что хозяйствам будет выгодно сдавать государству продукцию сверх плана.

2. Второй отмеченной тогда причиной отставания сельского хозяйства был его низкий технический уровень. Были полностью механизированы вспашка, сев, уборка и молотьба зерновых, но почти все работы по производству технических культур, картофеля, овощей, почти все работы в животноводстве остались ручными. Особенно отставали те направления технического прогресса, которые обеспечивали интенсификацию: производство удобрений, мелиорация, селекция. Ведь механизация не повышает урожайность, она лишь сокращает затраты труда. В годы семилетки земля получала в 10 раз меньше удобрений, чем положено по агротехническим нормам.

Поэтому в 1965 г. было решено резко увеличить государственные ассигнования на повышение технического уровня сельского хозяйства, на производство сельскохозяйственных машин и минеральных удобрений. Тогда же была поставлена задача комплексной механизации, т. е. переключение основных сил на механизацию тех работ, которые оставались ручными.

3. Третьим отмеченным тогда недостатком была слабая специализация сельского хозяйства. Когда натуральные, т. е. многоотраслевые, хозяйства крестьян объединяли в колхоз, получалось многоотраслевое хозяйство колхоза. Эта многоотраслевая структура не соответствовала принципу крупного товарного производства, но она была закреплена системой государственных закупок: колхоз должен был сдать государству определенный набор продуктов – зерно, овощи, мясо, молоко и т. д. Более того, этот набор был почти одинаковым для колхозов разных природных зон. Доходило до того, что колхоз покупал некоторые продукты на рынке, чтобы сдать государству, потому что сам он этих продуктов не производил. И было принято решение снова усилить специализацию сельского хозяйства.

Все эти решения были правильными, научно обоснованными, но представляли паллиатив: они не могли быть полностью реализованы без ликвидации колхозно-совхозной системы.

Развитие промышленности в период 1966–1990 гг. Экономическая реформа даже в своем компромиссном и неполном виде все же способствовала улучшению дел в промышленности. Промышленное производство в 1966–1970 гг. выросло на 50 %. Затем темпы начали снижаться. В 1971–1975 гг. оно выросло на 43 %, в 1976–1980 гг. – на 24, в 1981–1985 гг. – на 29 и в 1986–1990 гг. – на 13 %. Падала рентабельность производства, падала фондоотдача. Производство по-прежнему росло в основном за счет экстенсивных факторов и по мере их сокращения темпы стали снижаться.

Почему не получилось переключения на факторы интенсификации? Основа интенсификации – технический прогресс. Решающее направление технического прогресса второй половины XX в. – научно-техническая революция. Научно-техническая революция – это переход к полностью автоматизированному производству и новым технологиям – плазменной, лазерной и т. п. Однако в техническом прогрессе нашей промышленности преобладали направления, которые не имели отношения к научно-технической революции: так называемая комплексная механизация и совершенствование традиционной техники.

Между тем комплексная механизация, т. е. механизация тех работ, которые оставались ручными, это то, что нам осталось от промышленного переворота. Ведь промышленный переворот – это именно механизация, переход от ручного труда к машинам. То, что было выгодно механизировать, механизировалось тогда, в XVIII–XIX вв. Остались те работы, механизация которых удорожает производство. Например, в лесной промышленности механизация обрубки сучьев на лесосеках, последней ручной операции на заготовке леса, намного удорожает это производство.

Экономически не эффективно и другое преобладающее направление совершенствования традиционной техники без принципиальных изменений технологии, т. е. замена хороших станков лучшими. Например, по расчетам специалистов, дальнейшее совершенствование металлорежущих станков еще может повысить их производительность на 7–8 %, но лишь при росте затрат на оборудование в 1,5 раза.

Дело в том, что возможности традиционной техники, техники преимущественно механической обработки материалов, уже исчерпаны. Скорости металлорежущих, ткацких и других станков достигли потолка в 60-х годах и с тех пор уже не увеличиваются.

НТР действительно повышает производительность труда в десятки и сотни раз и поэтому намного повышает экономическую эффективность производства. Но это направление не стало преобладающим: много ли у нас полностью автоматизированных предприятий?

Переход на рельсы научно-технической революции тормозит все та же административная система. Если завод выпускает металлорежущие станки, он может их совершенствовать, но не может перейти на выпуск принципиально новой техники, не соответствующей его специализации. В условиях рыночной экономики такой завод, вероятнее всего, прекратит существование, потому что его продукция в условиях НТР не найдет сбыта. В условиях административной системы не принято было закрывать завод из-за подобной причины. И наш завод наряду с другими подобными продолжал насыщать промышленность морально устаревшей техникой, а распределительная система во главе с Госснабом обеспечивала сбыт, распределяя эту технику. В результате оказалось, что у нас больше металлорежущих станков, чем в США, ФРГ и Японии, вместе взятых.

Еще одна причина замедления темпов и падения экономической эффективности производства – истощение природных ресурсов. Наша страна богата природными ресурсами, но в экономически развитых районах запасы нефти, древесины подходят к концу. На Урале были горы Магнитная и Благодать, горы первосортной железной руды, отмеченные на всех географических картах. Теперь этих гор больше нет. Значительные запасы сырья остались в труднодоступных районах, а там, в неблагоприятных для жизни человека условиях, их добыча обходится намного дороже. Например, километр железной дороги там стоит в 10 раз дороже, чем в европейской части страны. Поэтому основные фонды промышленности росли быстрее, чем выпуск продукции, и соответственно падала фондоотдача – выпуск продукции на единицу основных производственных фондов. Только в 80-е годы выпуск продукции на 1 руб. основных фондов сократился с 1 руб. 29 коп. до 98 коп.

Выходом из этого положения является ресурсосберегающая технология. У нас до сих пор принято считать ведущими в промышленности профессиями профессии шахтера, нефтяника, сталевара, т. е. людей, которые “добывают” ресурсы. Между тем прогресс заключается в сокращении веса добывающих отраслей, потому что чем больше ресурсов у природы мы возьмем сейчас, тем меньше останется нашим потомкам. У нас на душу населения добывается в 3,5 раза больше железной руды, чем в США, и выплавляется в 1,5 раза больше стали. Но в США – большой излишек металла, а у нас его не хватает: до 40 % металла теряется при его обработке. Японский станок весит в среднем 800 кг, а наш – 2500 кг. Правда, добывающие отрасли и у нас развиваются замедленными темпами. Если общий объем промышленного производства с 1965 по 1990 г. вырос в 3,6 раза, то добыча угля увеличилась только на 21 %, нефти – в 2,36 раза, а черная металлургия увеличила производство на 93 %. За 80-е годы добыча угля и нефти сократилась.

К задаче экономии природных ресурсов примыкает необходимость охраны природной среды, что требует дополнительных затрат. Затраты увеличиваются не только потому, что очистные сооружения стоят дорого, но и потому, что приходится отказываться от дешевых технологий. Так, в лесной промышленности ликвидируется молевой сплав (сплав бревнами), потому что такой сплав засоряет и отравляет реки. А молевой сплав был самым дешевым способом транспортировки древесины.

К числу природных ресурсов относятся и человеческие. Прежде за пятилетку число занятых в промышленности увеличивалось процентов на 20 (до войны – больше), что и служило экстенсивным фактором роста. В 1981–1985 гг. оно выросло на 3,3 %, в 1986–1990 гг. сократилось на 1 %. В связи с падением рождаемости число занятых перестало увеличиваться, а следовательно, исчез главный экстенсивный фактор роста производства.

Итак, темпы роста промышленного производства стали падать по мере сокращения экстенсивных факторов – истощения ресурсов и уменьшения рождаемости. Если прежде интенсификация могла рассматриваться лишь как оптимальный вариант развития, то теперь она стала единственной возможностью. Но при сохранении административной системы, при отсутствии конкуренции интенсификация оставалась благим пожеланием. Административно-командная система зашла в тупик. Без ее ликвидации дальнейшее развитие стало невозможным.

Сельское хозяйство в 1966—1990 гг. Основным направлением развития сельского хозяйства оставалась интенсификация. Иначе и невозможно: посевные площади в стране сократились с 209 млн. га в 1965 г. до 208 млн. га в 1990 г. Иногда возражают: как может сочетаться интенсификация с очень низкими темпами роста? Не надо путать два понятия – темпы и интенсификация. Интенсификация это не скорость, не темпы, это направление развития, путь, по которому можно двигаться медленно или быстро.

Интенсификация требует резкого повышения технического уровня хозяйства, следовательно, больших капиталовложений и увеличения основных производственных фондов. Фондовооруженность (стоимость основных фондов в расчете на работника) интенсивного, соответствующего требованиям времени сельского хозяйства должна быть даже выше, чем в промышленности. Поэтому с 1965 г. поток ассигнований на развитие материально-технической базы сельского хозяйства резко увеличился. И все же фондовооруженность в сельском хозяйстве составила в 1990 г. только 79 % от фондовооруженности в промышленности. К тому же рост фондовооруженности в сельском хозяйстве в значительной степени связан с ростом цен на сельскохозяйственную технику.

Опережающими темпами за рассматриваемый период росли те направления технического прогресса, которые определяют интенсификацию.

Потребление удобрений в расчете на гектар пашни выросло в 3,25 раза, и все же их вносится значительно меньше, чем требуется по агротехническим нормам. Они вносятся у нас преимущественно под посевы технических культур, а на зерновые их не хватает. К тому же минеральные удобрения у нас часто тратятся столь бесхозяйственно, что приносят значительный ущерб экологическому равновесию.

Значение мелиорации подчеркивается тем обстоятельством, что планы последних пятилеток по сельскому хозяйству обычно не выполнялись из-за “неблагоприятных погодных условий”, т. е. засушливой погоды. Но при орошении засуха не действует, так что засушливые годы свидетельствуют об отсталости нашего хозяйства в этом отношении. К тому же следует учесть, что в нашей стране подавляющая часть сельскохозяйственных угодий находится в засушливой зоне и зоне недостаточного увлажнения. В США в благоприятных по уровню влажности условиях находятся 60 % угодий. Но там орошаемые земли составляют 18 % пашни, а у нас – 9 %.

Площадь, охваченная мелиорацией, с 1965 по 1990 г. увеличилась почти втрое. Это очень высокие темпы. Но наша мелиорация – типичный пример затратной экономики: доходы мелиораторов определяются тем, сколько они затратят средств. Поэтому им выгоднее всего строить новые грандиозные сооружения, а не поддерживать в порядке орошаемые земли. Результатом их работы нередко становится засоление почв – и часть орошенных земель таким образом вообще выходит из строя.

Вторая сторона интенсификации сельского хозяйства – рост производительности труда на базе механизации, что позволяет освободить часть занятых. Общим показателем механизации является энерговооруженность труда, т. е. количество потребляемой энергии на занятого работника. За 1965–1990 гг. она выросла в 4,7 раза. Однако производительность труда росла далеко не столь высокими темпами. Она увеличилась за это время на 123 % и остается в 5 раз ниже, чем в США.

Задача комплексной механизации, поставленная в 1965 г., в определенной степени стала выполняться. С тех пор были в основном механизированы уборка льна, сахарной свеклы, доение коров. И все же ручной труд в сельском хозяйстве пока преобладает.

В последнее время, однако, было принято говорить не столько о сельском хозяйстве, сколько об агропромышленном комплексе. Что это такое? Агропромышленный комплекс (АПК) – это сельское хозяйство и связанные с ним отрасли промышленности. В состав АПК входит производство средств производства для сельского хозяйства (удобрений, сельскохозяйственных машин) и переработка сельскохозяйственной продукции. Поскольку эти отрасли взаимосвязаны в своем развитии, очевидно, их действительно следует рассматривать в комплексе. Развитие сельского хозяйства зависит от производства удобрений и сельскохозяйственной техники, а подавляющая часть легкой и пищевой промышленности не может действовать, не получая от сельского хозяйства необходимого сырья. Только не надо путать АПК с Агропромом – системой административных органов, которая была придумана для командования комплексом.

Основная тенденция развития АПК – агропромышленная интеграция, т. е. сближение, слияние соответствующих отраслей сельского хозяйства и промышленности. Интеграция означает, что прежние горизонтальные связи между разными отраслями сельского хозяйства (производство мяса, зерна, картофеля, льна) заменяются вертикальными: производство льна совмещается с его переработкой в промышленности, мясное животноводство – с мясокомбинатами, производство картофеля – с предприятиями по хранению, продаже и переработке.

Новые связи требуют специализации, создания достаточно крупных специализированных предприятий, а такая специализация обеспечивает технический прогресс в сельском хозяйстве. Невозможен завод, который производил бы разные виды промышленной продукции – ткани, машины и мебель, потому что каждая отрасль требует своего комплекса машин. А в сельском хозяйстве подобное положение до последнего времени считалось нормальным: в одном колхозе производились и овощи, и мясо, и зерно. Но при комплексной механизации каждая отрасль требовала своего комплекса машин.

Создание специализированных предприятий индустриального типа началось в 1966–1970 гг. с отстававшей по уровню того времени механизации отрасли – с птицеводства: с организации государственных птицефабрик. Производственные процессы на них были максимально механизированы, производительность труда и рентабельность оказались на порядок выше, чем в обычных колхозах и совхозах.

Казалось, был найден оптимальный путь развития сельского хозяйства. А поскольку невозможно было расформировать существовавшие колхозы и совхозы, чтобы на их месте строить специализированные крупные аграрные предприятия, были разработаны еще два направления специализации.

Одно из них – межколхозная кооперация: несколько колхозов (и совхозов) на паевых началах объединяют какую-то отрасль своего производства и совместно строят крупное предприятие. Так предполагалось создавать предприятия по откорму скота, по переработке сельскохозяйственной продукции и т. п. Но экономический эффект такой формы объединения получался значительно меньше, чем при организации государственных предприятий, а в форме межколхозных предприятий стали преимущественно создаваться строительные.

Другая форма – интеграция аграрных и промышленных предприятий. Это, в сущности, не такое новое направление: подобная интеграция производства сахарной свеклы и переработки ее на сахар широко практиковалась еще в крепостной период в помещичьих имениях и оказалась очень эффективной. Теперь была поставлена задача также интегрировать производство овощей, картофеля и фруктов с их переработкой, хранением и продажей, но к началу 90-х годов существенных успехов в этом направлении достигнуто не было.

Об этих основных направлениях развития сельского хозяйства в рамках традиционной административной системы почти не говорится: эти проблемы оттеснены на задний план задачами социально-экономической перестройки сельского хозяйства. Оказалось, что без изменения социально-экономической базы, без восстановления подлинной материальной заинтересованности работников сельского хозяйства программа интенсификации сельского хозяйства не может быть реализована. Поэтому теперь первостепенное значение приобретает переход к фермерским хозяйствам, к подлинной сельскохозяйственной кооперации, реализации земельной реформы.

Итак, наше сельское хозяйство развивалось по пути интенсификации, но продвинулось в этом направлении очень мало, о чем свидетельствуют практические результаты развития.

Среднегодовой объем сельскохозяйственной продукции за период с 1961–1965 по 1986–1990 гг. вырос на 72,5 %, причем темпы его роста постепенно понижались. Если в 1966–1970 гг. сельскохозяйственное производство выросло на 21 %, то в каждые последующие пятилетки соответственно на 13,2, 8,8, 5,8 %, и в 1986–1990 гг. на 9,7 %. Производство зерна за весь указанный период увеличилось только на 51 % при повышении средней урожайности с 10 до 17 ц с га.

После войны у нас проводился расчет: сколько необходимо производить зерна на душу населения. Тогда рассчитали, что нужно 8 ц: 2 ц человек съест сам, а 6 ц пойдет на корм скоту. Теперь производится больше чем по 8 ц, но расчет изменился: на человека нужно производить 1 т в год. Только 1 ц из этой тонны пойдет на питание людей, а 9 ц – на корм скоту.

Ускоренными темпами росло производство овощей, фруктов и продуктов животноводства. За период с 1962–1965 по 1986–1990 гг. производство овощей выросло на 70 %, мяса – на 107, яиц – на 189 %. Рост происходил при значительном сокращении частного сектора. В 50-х годах личные приусадебные хозяйств давали 70–75 % продуктов животноводства, в 1965 г. – 40–50 % (40 % мяса и молока, 67 % яиц), а в 1990 г. – 20–27 % (26 % мяса, 20 % молока, 27 % яиц). Таким образом, в общественном секторе производство этих продуктов росло, перекрывая сокращение в частном секторе.

Ускоренный рост производства продуктов животноводства, фруктов и овощей объяснялся положительными сдвигами в структуре питания. При повышении материального уровня жизни людей росло потребление именно этих продуктов при сокращении потребления картофеля и хлеба. С 1965 по 1989 г. у нас на 43–44 % увеличилось потребление мяса и молока на душу населения, в 2 раза – яиц, на 30 % – потребление овощей и фруктов, но на 15–30 % снизилось потребление картофеля и хлеба. Эти цифры свидетельствуют, что материальный уровень жизни в стране за 60—80-е годы повышался.

* * *
* * *

Мы не рассматриваем здесь ход коренной реорганизации нашей экономики, которая началась в середине 80-х годов. Процесс реорганизации еще не закончился, еще не стал историей. История изучает прошлое, чтобы извлекать опыт для настоящего. “История современности”, на которую нам еще недавно предлагали переключаться, не может быть подлинной наукой. Для исторической оценки события нужно от него отойти на некоторое расстояние.

6. Россия и зарубежье. Частное и общее

Нашему другу – Энверу Ахмедову по прозвищу “Ходячая энциклопедия”

Не только французские короли оставляли истории афоризмы. На этой ниве отличались и российские монархи. Чего стоит только одна фраза Александра III, которого в царской семье за глаза прозвали “наш бычок”. Однажды во время высочайшей рыбалки ему доложили, что послы Англии и Франции просят срочной аудиенции. “Когда русский император удит рыбу, – сказал наш самодержец, – Англия и Франция могут подождать”. Сказано сильно, но еще вернее примерно ту же мысль выразил Петр Великий, сказав, что “Россия – это не страна, а материк”. Екатерина II уточнила: “Россия – это не страна, а Вселенная”.

Поверьте, уважаемый читатель, обращаясь к этим высказываниям, мы крайне далеки от шовинизма. Просто образность выражения мысли помогает пониманию особенностей нашего экономического и политического развития и порожденных ими проблем. В подтверждение этого приведем еще одну фразу. Отвечая на вопросы анкеты переписи населения Российской империи, Николай II род своих занятий определил так: “хозяин Земли Русской”. Мы бы не стали усматривать плагиата знаменитого афоризма короля-солнца Людовика XIV, заявившего: “Государство – это я”. Наш монарх свои полномочия, пожалуй, трактовал еще шире. Да и разделяют высказывания примерно двести лет исторического опыта, опять мало чему нас научившего.

Рассуждая об особенностях нашего развития, принято прежде всего указывать на огромность территорий, наличие большого числа климатических зон и набора природных ресурсов, которому таблица Менделеева служит только иллюстрацией. Аргумент серьезный и не учитывать его при анализе невозможно. Заметим только, что сказанное можно отнести и к природно-географическим условиям США.

Почему все-таки Октябрьская революция произошла именно в нашей, а не какой-либо другой стране, в чем исторические особенности России, которые привели ее именно к такому типу развития?

Традиционное объяснение, что социалистическая революция была вызвана экономической разрухой и политическим кризисом, сейчас не вполне убедительно. Да, были экономические и политические противоречия, но масштаб их не настолько велик, как это обычно представляли. Обратимся к фактам.

Накануне Первой мировой войны Россия была страной “молодого” капитализма. Она занимала почетное 5-е место в мире по объему промышленного производства, причем темпы роста индустрии были выше, чем в других странах, и Россия постепенно, но неуклонно догоняла самые передовые. Кстати, она уже их опережала по уровню концентрации производства и по такому важнейшему показателю технического прогресса, как энерговооруженность труда (по сравнению с Германией и Францией).

Спору нет, удельный вес населения, занятого в промышленном производстве, был невелик: только десятая его часть. Поэтому специалисты и относят дореволюционную Россию к аграрным странам. Но сельское хозяйство становилось все более капиталистическим, а значит, и товарным, ежегодно страна экспортировала много зерна и других сельскохозяйственных продуктов, обеспечивая непрерывный приток валюты.

Началась война, но и в первые ее годы промышленное производство продолжало расти. Потом, правда, начался спад, но отнюдь не катастрофический. Даже такой, в общем, “невоенной” продукции, как хлопчатобумажные ткани, в 1916 г. было выпущено лишь на 14 % меньше, чем перед войной, а военное производство росло успешно. Производство оружия и боеприпасов увеличилось в 2,3 раза, и трудности военного снабжения, которые сложились в первые месяцы, были успешно преодолены.

За годы войны в России, как, впрочем, и в других странах, сложилась система органов регулирования хозяйства. Особое совещание по обороне, ведавшее в первую очередь военной промышленностью, нашло удачные формы объединения мирных и военных предприятий для выполнения оборонных заказов.

Тяжелое положение сложилось в начале войны на железных дорогах, они были забиты военными грузами, а для традиционных хозяйственных нужд не хватало подвижного состава. В результате многие экономические связи между отдельными районами страны были разорваны. При избытке хлеба на юге страны, на севере начались продовольственные трудности. Заводы останавливались из-за недостатка топлива, а в Донбассе скапливались готовые к отправке горы угля.

Особенно плохо было на дорогах к морским портам. Балтийское море и проливы Черного моря попали под контроль германского флота. Остались Владивосток и Архангельск, но в первый вела лишь одноколейная дорога через всю огромную Сибирь, а во второй – и вовсе узкоколейка. В результате мер, принятых Особым совещанием по перевозкам, дорога к Архангельску переводится на широкую колею, а к незамерзающему Мурманскому порту прокладывается новая. Пропускная способность железных дорог к концу войны увеличилась в полтора раза.

Нехватка промышленных товаров для обмена между городами и деревней порождала продовольственные трудности, инфляцию. Особое совещание по продовольствию организовало заготовку продуктов питания в сельской местности, доходя в отдельных случаях до реквизиции запасов хлеба, ввело в городах систему нормированного распределения по карточкам. Да, была спекуляция, были перебои в снабжении и демонстрации с требованиями хлеба, но настоящего голода пока не было – он наступил позже.

Итак, экономические трудности к 1917 г. не достигли уровня полного хозяйственного развала. В этом отношении Россия не представляла особого исключения среди воюющих стран, и решающей причиной революции сами по себе экономические трудности быть не могли. Очевидно, главную роль сыграл клубок политических противоречий. Содержание их и формы проявления столь подробно рассмотрены в нашей литературе, что нам вряд ли имеет смысл останавливаться на этом вопросе.

Обратимся лучше к уходящим в глубь столетий особенностям развития России, которые и определили социально-политическую жизнь страны.

Пожалуй, наиболее общей, определяющей особенностью истории России было то, что она соединила на своей территории Европу и Азию, явилась миру удивительной полуазиатской, полуевропейской агломерацией. В домонгольский период это обстоятельство проявлялось довольно слабо, и Киевская Русь не считалась чем-то особенным в ряду европейских стран. Монгольское иго не только задержало развитие страны, но и несколько изменило его путь, включив элементы азиатского способа производства.

Следует оговориться, что последнее понятие, представляющее собой определение отдельной социально-экономической формации наряду с, скажем, феодализмом или капитализмом, отнюдь не наше собственное изобретение. Азиатскому способу производства – экономической категории, сформулированной Ф. Энгельсом, не повезло, равно как и одному из законов диалектики. В сталинской редакции теории марксизма-ленинизма он был надолго исключен из учебных курсов, а отголоски бурных международных дискуссий по азиатскому, или древневосточному, способу производства были доступны лишь весьма и весьма узкому кругу “специалистов”. Причина в том, что уж слишком многие черты, характеристики азиатского способа, исторически существовавшего между первобытнообщинным и рабовладельческим обществом, напоминали современную нам действительность… Если читатель хочет ознакомиться с азиатским способом поверхностно, то отошлем его к книге Б. Пруса “Фараон”, а глубоко – к первоисточникам марксизма.

Наша задача рассмотреть элементы “азиатчины” в укладе российской экономики, одним из которых было длительное сохранение общинных традиций. На Западе уже в период феодализма на первый план выдвигается личная предприимчивость человека, пока в рамках сословных границ. Затем с разрушением этих границ появляется абсолютный субъект, носитель экономических связей, которого великий Адам Смит и назвал “человеком экономическим”.

На Востоке сохранился приоритет родовых связей, каст, общинных групп. Ценность отдельной личности принижалась перед интересами той общественной ячейки, к которой он принадлежал. В России крестьянская община, “мир”, “общество” сохранились до революции, да и после нее. Даже столыпинская аграрная реформа, призванная разрушить общину, сделать этого не смогла. Три четверти крестьян не только отказались выходить из “мира”, но и защищали “общество” с оружием в руках.

Община была во зло или во благо? Народники, умиляясь, считали ее абсолютным благом, основой особого, русского социализма. Да и как не пролить тут радостной слезы? Общинное уравнительное землепользование означало, что самый богатый крестьянин (т. е. обладающий наиболее мощными, современными средствами производства) получал такой же надел, как и самый бедный, при условии, что у них были одинаковые семьи. “Мир” бдительно следил, чтобы никто не был обижен, поэтому каждое поле делилось на полосы и каждый крестьянин получал определенное их количество по числу душ мужского пола в семье.

И русский мужик предпочитал иметь землю не в собственности, а в виде общинного надела – ведь это была гарантированная земля, которую нельзя было потерять даже при самом безалаберном хозяйствовании. Можно пропить лошадь, за долги могут увести со двора корову, но надел не тронь – он собственность общины! А пока есть земля, живет надежда снова купить лошадь и стать “справным” хозяином, “не хуже других”. Ведь самые бедные крестьяне совсем не рвались в ряды пролетариата, поэтому в ходе столыпинской реформы за сохранение общины выступили не только середняки, но и большинство бедняков.

Сильна вера в русском человеке и в мудрость “мира”, отражавшая вековые традиции стабильности. Помните, в пьесе Н. Лескова “Расточитель” один, с первого взгляда, порядочный человек, предавая друга, говорил: “Я от “мира” не отказчик!”.

Стоит ли удивляться, что Россия стала единственной из ставших на путь социализма стран (кроме Монголии), где по требованию крестьян была проведена национализация земли, а не раздел в их собственность? Несомненно, это сыграло свою роль и при организации колхозов. Землю не надо было обобществлять, поскольку она не находилась в частной собственности, а общее собрание колхоза в какой-то степени воспринималось преемником мирского схода.

Будучи реалистом, В. И. Ленин, споря с народниками, в своей работе “Развитие капитализма в России” доказал, что община не могла остановить расслоение крестьянства, что она лишь изменила формы расслоения. Сельская неимущая прослойка была не безземельной, а безлошадной. Кулак же, который не мог развернуться на общинном наделе, был обычно не крупным фермером, а лавочником, мелким промышленником (“Науму поточный завод и дворик постоялый дают порядочный доход”).

Но В. И. Ленин не отрицал и то, что община тормозила расслоение. Характерно, что к моменту революции, после целых десятилетий развития капитализма, большинство сельского населения составляли бедняки и середняки, а основная часть земли все еще пребывала в общинном владении.

На общинной земле агротехнический прогресс был невозможен. Община – это принудительное трехполье, и оно оставалось преобладающей системой землепользования вплоть до 40-х годов. Община – это замороженные традиционные приемы натурального земледелия, не оставляющие места для хозяйственной предприимчивости. К сожалению, для большинства крестьян традиционный ритуал сезонных работ, позволяющий существовать “как все” и не требующий проявления инициативы, был не только приемлем, но и дорог.

Общинные традиции глубоко укоренились в сознании крестьян. Западный сельский хозяин или был фермером, т. е. вел товарное хозяйство, ориентированное на сбыт продукции, или стремился к этому, он оформился как индивидуальный предприниматель. Наш крестьянин не был, в сущности, “единоличником”. В большинстве случаев это не столько Хорь, сколько Калиныч.

Он был преимущественно общинником, т. е. коллективистом по восприятию мира. Поэтому идеи социалистической революции в том виде, в каком они доходили, были для него более приемлемы, чем для земледельца Запада.

Еще один элемент азиатского способа производства – восточный деспотизм и верховная власть государства над хозяйством страны. Длительное время частная феодальная собственность на землю скорее была исключением, чем правилом, а положение человека в обществе определялось не столько богатством, сколько ступенью на государственной иерархической лестнице, которую он занимал.

В XV – первой половине XVIII вв. Российское государство явно исходит из принципа верховной государственной собственности на землю. Земли отнимаются у одних владельцев и передаются другим, устанавливаются нормы служебных обязательств за пользование землей. Изначально поместье – это земля, которая дана владельцу лишь на время военной службы, и только к концу рассматриваемого периода этот принцип постепенно сходит на нет.

Еще в большей степени главенство государства над хозяйством страны проявлялось в промышленности и на транспорте. Первые крупные промышленные предприятия, которые появились в России в XVI–XVII вв., были казенными – Пушечный двор, Оружейная палата, Хамовный двор. Некоторые из них в XVII в. приобретают форму мануфактуры. Тогда же развертываются крупные строительные работы под руководством Приказа каменных дел: строятся кирпичные стены и башни Московского Кремля, кремлевские соборы, храм Василия Блаженного, возводятся аналогичные сооружения в других городах.

Появляются относительно крупные предприятия иностранцев – железоделательные заводы Виниуса с компаньонами в районе Тулы, бумажные заведения в районе Москвы. Но и эти предприятия были полугосударственными; государство привлекало иностранцев для налаживания производства, нужного казне, и обеспечивало всем необходимым. Вся продукция этих заведений шла на удовлетворение государственных потребностей.

За пределами же этой казенной сферы четко зафиксированных крупных промышленных объектов не было. Остальная промышленность страны оставалась в лучшем случае на стадии простого товарного производства.

Причина в том, что переход от феодальной раздробленности к образованию единого Российского государства совершился раньше, чем возникло достаточно крупное промышленное производство, которое могло бы удовлетворить государственные потребности. Буржуазное промышленное производство, которое на Западе зародилось в недрах феодализма, у нас еще не сложилось.

Одним из важнейших направлений реформаторской деятельности Петра I было, как известно, строительство мануфактур. Но долгое время, до последнего десятилетия царствования первого российского императора, создавались только казенные мануфактуры. Промышленность создавалась внеэкономическими, административными методами. Уже потом стали появляться первые частные предприятия, а казенные – передаваться в частные руки, иногда в принудительном порядке.

Предполагалось заинтересовать богатых людей и тем самым вовлечь их в развитие мануфактурного производства. Вовлекаться-то они вовлекались, но материальная заинтересованность была здесь ни при чем. Казенные мануфактуры несли “великие убытки” и передавались частным владельцам после полного расстройства дел. Поскольку желающих добровольно взять эту обузу обычно не находилось, то предписывалось передать мануфактуру “в неволю” принудительно создаваемому “кумпанству”. Так, в 1720 г. (именно этот пример приводит в своих лекциях В.О.Ключевский) для передачи казенного суконного двора было составлено “кумпанство” из 14 купцов, набранных в разных городах, и будущие владельцы были доставлены на место под конвоем солдат, причем содержание конвоя был отнесено за счет конвоируемых.

Однако частные предприятия, независимо от того были они построены владельцами или переданы от казны, правительство, строго говоря, не рассматривало как частные. Государство нередко обеспечивало такие мануфактуры сырьем, землей, рабочей силой, принимало в казну продукцию по “указным” ценам, давало конкретные задания мануфактуристам, а если мануфактурист не справлялся с заданием, не наказывало его. Владельцы мануфактур назывались не хозяевами, а только “содержателями”. “Наши люди не во что сами не войдут, ежели не приемлемы будут”, – объяснял Петр I в одном из указов. И так продолжалось почти весь XVIII в. В 1747 г. владелец суконной мануфактуры Третьяков был заключен под стражу за недопоставку сукна. В 1750 г. у Дудорова была отобрана мануфактура за недостаточный объем производства и передана Колосову. При Екатерине II эта казенная регламентация ослабла, но и в 1789 г. тоже за недостаточный выпуск продукции Путивльская мануфактура Матвеева была у последнего отобрана и передана Потемкину.

Таким образом, долгое время государство рассматривало не только казенную, но и всю промышленность страны как находящуюся в своем ведении и управляло этой промышленностью административными методами. Ничего подобного в странах Западной Европы не было.

Следует добавить, что и в первой половине XIX в. значительная часть российской промышленности состояла на посессионном праве, т. е. праве условного владения. Посессионное предприятие, будучи основано частным владельцем и находясь в его руках, юридически считалось государственной собственностью и подчинялось государственной административной регламентации. Государство для таких предприятий устанавливало штаты, нормы выработки, величину заработной платы и выдачи провианта.

Любопытно, что крепостные рабочие предпочитали казенную регламентацию произволу частного предпринимателя. В своих выступлениях они выдвигали требования передачи их предприятий в казенное ведомство, введения казенных норм, соблюдения казенной регламентации. Существенно и то, что казенное ведомство, в отличие от частных предпринимателей, не гналось за высокими прибылями, а следовательно, и норма эксплуатации здесь была ниже.

И накануне революции, в начале XX в., Россия отличалась от стран Запада большим государственным хозяйством. В состав государственного сектора входил Российский государственный банк, который стоял по главе банков страны. Государству принадлежало 2/3 железных дорог, большая часть военной и металлургической промышленности, огромная территория земли, в том числе 60 % лесов. Существовал сложившийся аппарат управления этим государственным хозяйством со своими традициями и разработанными методами управления.

Могло ли это не отразиться на революционных и послереволюционных событиях? Ликвидация капиталистической собственности проходила как ее национализация, которая облегчалась традициями государственного, административного хозяйствования. Очевидно, если бы в России больший вес имела кооперативная собственность, взоры при ликвидации частного капитала могли бы обратиться на эту форму, которая тоже не противоречила социалистическим идеалам.

И еще одно обстоятельство оказало огромное влияние на обстановку в стране к началу Октябрьской революции – это явная реакционность царизма и, как следствие, оппозиционность ему всего русского общества. После реформ 60-х годов XIX в. царское правительство, в сущности, стало анахронизмом. Экономически теперь господствовала буржуазия, но она не имела политической власти. Государственная власть осталась в руках дворянства, отжившего сословия, сохранившего, однако, свои сословные привилегии. Буржуа в России считались людьми второго сорта. Революция 1905–1907 гг. положение изменила незначительно. Государственная дума, которую можно было сверху “распустить”, а потом снова собрать, изменив избирательный закон, еще не делала Россию демократическим государством. Иначе и не понадобилась бы Февральская революция 1917 г. Буржуазия оставалась в оппозиции царизму, а ее лидеры выступали против правительства и с определенными оговорками поддерживали рабочее движение. Тот самый Рябушинский, который потом будет требовать “костлявой рукой голода” задушить революцию, в 1911 г. призывал “морально поддержать” рабочих, выступавших против Ленского расстрела, и “не делать у них вычетов за прогульное время” при забастовках.

В русском обществе считалось правилом хорошего тона проявлять солидарность с революционерами, а поддержка царизма в его действиях против революции образованными людьми рассматривалась как нечто неприличное. Традиция быть в оппозиции, быть “за революцию” даже в крайних ее проявлениях сыграла свою роль и в развитии событий после февраля 1917 г. Ведь основная масса сознательных противников большевиков в 1917–1919 гг. также относила себя к революционерам, а явные монархисты составляли незначительное меньшинство. Успех большевиков и октябрьский переворот многим казались джинном, выпущенным ими самими из бутылки.

Но в оппозиционности буржуазии таилась и ее слабость. Она не имела опыта политического руководства страной, политической организации общества. Она умела лишь протестовать, произносит речи, устраивать собрания – чем обычно и занимается оппозиция. И, оказавшись в феврале 1917 г. у власти, она не нашла сил создать свой, буржуазный порядок. Олицетворением ее стал Керенский, который, конечно, был прекрасным оратором, мог умело вести интригу… но не государство.

Слабость российской буржуазии была еще и в другом: находясь в оппозиции к царизму, она пребывала в то же время в тесной зависимости от него. Усиленное вмешательство государства в экономическую жизнь страны, его стремление помогать своей буржуазии не усиливали, а ослабляли этот класс. Высокие покровительственные пошлины защищали его от конкуренции с иностранным капиталом, массовые казенные заказы, особенно во время войны, служили дополнительным источником доходов. Оппозиционность к власти, которая тебя же кормит, не могла быть очень серьезной. “Мы были рождены и воспитаны, чтобы под крылышком власти хвалить ее или порицать… Мы были способны, в крайнем случае, безболезненно пересесть с депутатских кресел на министерские скамьи… под условием, чтобы императорский караул охранял нас… Но перед возможным падением власти, перед бездонной пропастью этого обвала – у нас кружилась голова и щемило сердце”, – писал в своих мемуарах В. В. Шульгин.

Не удивительно, что Временное правительство считало себя временным, что оно оттягивало созыв Учредительного собрания, которое должно было решить вопрос о будущем государственном устройстве России. И тогда перед страной встала альтернатива: или реставрация царизма (корниловщина), или новая мощная сила, которая поднималась снизу. Вопрос был решен в пользу последней.

Мы не будем касаться здесь перипетий “военного коммунизма” и нэпа, о чем много пишут в настоящее время. Еще больше пишут и говорят теперь о “великом переломе” 1929 г., о рождении административной системы, о жертвах индустриализации и коллективизации. И все же некоторые аспекты этого “перелома” заслуживают дополнительного анализа.

Дело в том, что и на этом поворотном моменте отразились пути предшествующего развития России. Как известно, на переходе к индустриализации возникла альтернатива между экономическим и административным путем. Экономический путь, который не очень последовательно защищали сторонники Бухарина, исходил из традиционного европейско-американского опыта, когда сначала развивались, интенсифицировались легкая промышленность и сельское хозяйство, а уже на их базе получали развитие передовые отрасли тяжелой промышленности. Этот путь не обязательно был очень уж длительным. В США форсированное развитие промышленности могло начаться только после войны между Севером и Югом, т. е. после 1861 г., когда стала решительно проводиться протекционистская политика, а в 80—90-х годах XIX в. США уже были сложившимся индустриальным государством. Да и дореволюционная Россия, где индустриализация шла этим путем, по темпам роста промышленности опережала другие страны и успешно догоняла их. В 1926–1928 гг., когда, хотя и не очень последовательно, проводился в жизнь курс Бухарина, темпы роста промышленности тоже были выше, чем в первой пятилетке. Но этот путь развития, путь использования товарно-денежных отношений, хозрасчета, предприимчивости ради прибыли, мог реализоваться только при многообразии (плюрализме) форм собственности.

Это означает, что, кроме государственной, здесь предполагалась кооперативная (не колхозная) и даже частная собственность мелких производителей. При таком многообразии связь между различными секторами могла осуществляться только посредством товарно-денежных отношений, потому что, например, кооперативным сектором нельзя управлять централизованно, административными методами.

Была ли реальной такая модель индустриализации? Обычное возражение – ссылка на низкую товарность крестьянского хозяйства. Действительно, до революции товарность сельского хозяйства составляла 26–30 %, а теперь – только 13–18 %. Три четверти товарного зерна до революции давали хозяйства кулаков и помещиков. Но кооперирование крестьянства шло нарастающими темпами, в 1925 г. в кооперативах состояла четверть всех крестьян, а в 1928 г. – уже половина. Рост кооперирования означал рост товарности. Кроме того, даже низкая товарность крестьянского хозяйства была достаточна для начала индустриализации. В 1926–1928 гг., когда в основном еще действовала линия Бухарина, в среднем за год экспортировалось 2,4 млн. т зерна. Это было вчетверо меньше, чем в царской России перед войной, но достаточно для закупки промышленного оборудования. Известно, что в это время был даже некоторый избыток валюты, и за границей закупались такие товары, без которых можно было бы и обойтись. Капиталовложения в промышленность за три года выросли в 3,4 раза, среднегодовые темпы роста тяжелой промышленности составили 28,5 %, легкой – 21,4 %, т. е. были выше, чем в последующий период сталинских пятилеток.

Ссылаются иногда на хлебозаготовительный кризис 1928 г.: из-за низкой товарности крестьянского хозяйства планы хлебозаготовок срывались (в то время говорилось, что они срывались из-за сопротивления кулачества). Однако здесь путается следствие с причиной. Когда стали возвращаться к методам продразверстки, когда усилили нажим на кулаков, т. е. практически на тех “культурных хозяев”, которые поощрялись в разгар нэпа и добивались лучших результатов, которые переводили свое хозяйство на рельсы товарного производства; когда эти хозяйства стали облагаться “твердыми заданиями”, естественной реакцией стало сокращение производства. Чтобы не быть зачисленными в кулаки, передовые крестьяне свертывали рациональные хозяйства.

Свертывание товарно-денежных отношений, свободного товарооборота между городом и деревней, переход к административным методам принуждения начался задолго до 1929 г. Ведь нэп воспринимался большинством членов партии все-таки как отступление от социализма. Нэпман в городе и кулак в деревне рассматривались как враги. Родившееся в первые годы революции стремление к единообразию, к единому государственному хозяйству, к тому, “чтобы все работали по одному общему плану на общей земле, на общих фабриках и заводах и по общему распорядку” (В. И. Ленин), сохранялось в течение всех лет нэпа. Позднее ленинские идеи “о строе цивилизованных кооператоров”, о государственно-монополистическом капитализме, “обращенном на пользу всего народа”, не были подробно разработаны и были понятны немногим. И вот теперь, когда восстановление хозяйства заканчивалось, от уступок всему “несоциалистическому” в экономике можно было отказаться. А линия Бухарина шла вразрез с этим стремлением большинства. Она была обречена.

Строительство целого ряда индустриальных объектов требовало усиления централизованного распределения денежных и материальных ресурсов. Новостройки не могли быть хозрасчетными объектами, так как не имели выручки от продажи своей продукции. Их надо было обеспечивать сверху по разнарядкам. А в условиях дефицита денежных и материальных ресурсов эти ресурсы надо было у кого-то отбирать. А это означало ликвидацию хозрасчета и для остальной части, по крайней мере, государственного сектора. Ведь если ресурсы будут свободно продаваться и покупаться на рынке, они пойдут в основном на действующие предприятия, которые уже имеют традиционные экономические связи со своими партнерами, которые объединены в синдикаты с их разветвленным заготовительным аппаратом. Что останется на долю новостроек? К тому же, чтобы мобилизовать на индустриализацию денежные средства, у действующей промышленности, в основном легкой, стали отбирать в бюджет всю прибыль, что также препятствовало хозрасчетной заготовке материалов.

И вот хозрасчетные отношения заменяются централизованной системой материально-технического снабжения. Цена товара при этом переставала быть ценой, потому что не формировалась экономическими законами, а устанавливалась произвольно. Она потеряла прежнее значение, потому что, даже имея достаточно денег, на них нельзя было приобрести товар сверх полагающегося через систему централизованного распределения. Если хозрасчет был основан на товарно-денежных отношениях, то централизованное материально-техническое снабжение означало их ликвидацию.

Переход к централизованному распределению оказался необходимым и еще по одной причине. За первую пятилетку количество денег в обращении выросло в 5 раз, сельскохозяйственное производство сократилось, а промышленное выросло в 2 раза. Росла в основном тяжелая промышленность, а производство товаров народного потребления почти не увеличилось. Это означало, что разорение крестьянства и коллективизация, изъятие средств из легкой промышленности не покрывали расходы на индустриализацию, и в значительной степени эти расходы покрывались бумажно-денежной эмиссией.

Но увеличение денежной массы в 5 раз почти без увеличения массы товаров в обращении должно было вызвать чудовищную инфляцию. Парализовать инфляцию позволяла та же централизованная система распределения, составной частью которой были продовольственные карточки.

Но централизованная система распределения ресурсов почти автоматически вела к централизованной системе административного управления хозяйством, кто распределяет ресурсы, тот определяет и объем производства. Отмирают хозрасчетные тресты и синдикаты, формируются промышленные наркоматы. Коллективизация подчинила прямому государственному управлению и сельское хозяйство. Централизованная административная система стала всеобщей.

Все это получило идеологическое обоснование. Если в социалистическом обществе не действуют товарно-денежные отношения, значит, не действуют Марксовы законы политэкономии во главе с законом стоимости. Следовательно, объективные законы, независимо от воли людей, действуют лишь в буржуазном обществе, а социалистическая экономика строится сознательно, по плану. Действительно, социалистическая революция не привела в соответствие надстройку с базисом, как это делали буржуазные революции. Социалистическая экономика не сложилась спонтанно в недрах буржуазного хозяйства. Социалистическая революция создала лишь новое государство, главной задачей которого и явилось построение социалистической экономики.

Если закрыть глаза на разорение крестьянства, гибель миллионов людей от голода, на застой легкой промышленности, административная система действовала успешно. Перебрасывая огромные массы людей с лопатами и тачками, можно было действительно сооружать циклопические мощности. Но потом, когда новые производственные объекты начали действовать, потребовались знания, компетенция, а не простые исполнители приказов. Дисциплинарные меры не могли заменить материальной заинтересованности. Участились срывы, аварии. “Вредительство” давало основания усилить репрессии.

Политическая оттепель 1954–1964 гг. не могла не коснуться и хозяйства страны. Однако и здесь наша экономика тянулась в хвосте политики. Обычно изменения в производительных силах определяют перестройку политической структуры общества, у нас же – наоборот, политическая либерализация породила попытки экономических реформ. Это десятилетие представляет целый набор хаотических поисков более эффективных методов, структур управления, но неизменно в рамках командно-административной системы.

Целиком положительным было, пожалуй, только “вторичное раскрепощение” крестьянства, реальное признание его гражданских прав. Робкие попытки введения материальных стимулов в колхозном хозяйстве неожиданно принесли весьма значительные приросты выпуска продукции, производительности труда, породившие неоправданно радужные надежды на скорое вступление в рай всеобщего изобилия. Стали удивляться, что впервые за многие годы, показав крестьянину кусочек пряника и отложив на время в сторону кнут, командная система хозяйствования смогла получить столь мощный допинг, это вполне соответствует научной теории мотиваций.

Эйфория, увы, была непродолжительной. Н. Шмелев и В. Попов правильно отмечают, что “была использована, по сути, последняя крупная возможность ускорения роста в рамках административной системы, выброшен последний балласт с корабля командной экономики.

Больше выбрасывать было нечего, и корабль стал все быстрее замедлять ход”.

Реформу 1965 г. те же авторы справедливо называют “косметической”. На наш взгляд, она была отнюдь не так безобидна, как это принято считать. Насильственное внедрение в административную экономику показателей прибыли, рентабельности, а в ее теорию искусственное привнесение тех же категорий породили окончательный хаос и там и тут. Как могут “работать” стоимостные категории, когда цена товара складывается не на рынке, а устанавливается органами администрирования экономики по каким-то только им известным колдовским методам? Обратите внимание, это все те же “указные” цены, унаследованные от Петра I.

Не случайно предпринятый последний рывок командной экономики и названный “ускорением” привел к окончательному развалу рынка товаров народного потребления.

Для историка 60-е годы содержат еще один крайне важный момент. Именно тогда в нашей стране состоялись похороны “экономического человека”. Окончательно его добило широкое наступление государства на личное подсобное хозяйство, приусадебные участки – эти лампадки, где еще горел утлый огонек предприимчивости. Идея этой кампании была научно обоснована, так как при прочих равных условиях крупное производство гораздо эффективнее мелкого, и раз так – зачем последнее? Да вот только равенства в мотивах эффективного труда на приусадебном огороде и на колхозном поле не наблюдалось… Но кампания есть кампания, и личные коровы, идеологически обозначенные как “ана-ХРЕНИЗМ” по меткому, но не слишком культурному выражению авторов популярного тогда фильма “Рогатый бастион”, с кровью практически выдирались у их владельцев, также метко обозначенных “монстрами” и “пережитками”.

Сейчас очень много сетуют на “раскрестьянивание крестьянина”, на потерю той весомой прибавки, которую давал “личный сектор” к производству продовольствия, но, думается, страшнее было другое.

Тогда окончательно оформилась и широко внедрилась в наше сознание идеология люмпенов, щедрую питательную среду для которой, как мы видели, создавало еще общинное землепользование.

Мудрейший принцип социальной справедливости “От каждого – по способностям, каждому – по труду” хотя и провозглашался повсюду, но в реальной действительности, как в кривом зеркале, отражался так: “всем сестрам по серьгам”.

Уравниловка стала не только тормозом развития экономики, но и привела к тому, что у значительной части населения пролетарская идеология трансформировалась в идеологию люмпенов, от чего так предостерегал Карл Маркс. Люмпенов, ничего не имеющих, но ничего и не производящих, а значит, паразитирующих на обществе, марксизм-ленинизм считает врагами рабочего класса не менее, а более опасными, чем буржуазию.

Ряды духовных люмпенов пополняли представители работников аппарата управления, искусства и литературы, науки и публицистики. Долгие годы материальное стимулирование эффективного труда даже в теории не то чтобы противопоставлялось, но как бы отделялось от морального. Гласность позволила перейти идеологам “непорочной” бедности в открытое наступление. Чего только стоила развернувшаяся в прессе дискуссия о том, морально или аморально иметь в нашем обществе абсолютно честно заработанный, но, увы, высокий доход! Помнится, как тогда один наш талантливый коллега сказал; “Пора нам сплотиться против идеологии люмпенов”.

Оживление экономики – самая важная задача сегодня – может быть решена только с появлением наконец в нашей стране “экономического человека”. За многие годы своего существования затратная, самопожирающая система ведения хозяйства не только породила свою незаконнорожденную, но, тем не менее, родную сестру – теневую экономику, но и выработала социальный стереотип. Честный – значит бедный. Живешь хорошо, в достатке – значит воруешь, как исковеркана была вековая народная мудрость, которая, например, говорит: “бедный, но честный”. Значит, бедность отнюдь не обязательный спутник честности?

Каждый должен определить для себя принцип социальной справедливости, а их всего два: или нет богатых, или нет бедных. Первый – квинтэссенция люмпенидеологии. Это, как мы видели, дорога, ведущая в никуда. Второй – столбовой тракт всей цивилизации.

Но, преисполненные ненависти к бюрократии, не пытаемся ли мы ныне выплеснуть с водой и ребенка? К сожалению, все та же история приучила нас отождествлять власть чиновной охлократии с государственным управлением экономикой вообще. Потому-то и в своей категоричной, но совершенно абсурдной постановке вопроса – план или рынок? – мы по привычке больше оглядываемся назад, чем смотрим вперед. Очевидно, что система административного планирования, т. е. строгого распределения всех материальных и денежных ресурсов, которая полностью исключила конкуренцию и привела к диктату распределительных органов над производителем и диктату производителя над потребителем, полностью обанкротилась. Отсюда шарахание в другую крайность – призыв перейти к полностью рыночным отношениям, когда все становится товаром – продукция, рабочая сила, ресурсы, мозги, когда единственным регулятором служит соотношение спроса и предложения и регулирование осуществляется через экономические кризисы.

Но такая свободная рыночная конкуренция существовала лишь в начальный период развития капитализма. Именно эта рыночная конкуренция должна была неизбежно привести к образованию монополий, а затем диктат монополий стал успешно преодолеваться государственным регулированием экономики, “государственно-монополистическим капитализмом”, как у нас его принято называть.

Исходя из этого названия, принято считать, что государственно-монополистический капитализм – это “слияние монополий с государством”, т. е. захват монополиями государственной власти, диктат монополий. Но ведь с точки зрения марксизма и не может быть иначе: государство – это орудие в руках господствующего класса, а в условиях империализма, т. е. монополистического капитализма, господствующим классом является монополистическая буржуазия. Конечно, государство находится под давлением монополистической буржуазии. Но почему Миттеран мог национализировать подавляющую часть банковского капитала Франции, этот бастион монополии, и теперь крупнейшие банки Франции – собственность государства? Почему лейбористы смогли дважды провести национализацию решающих отраслей промышленности Англии? Да и каким образом ничтожная кучка финансовой олигархии может диктовать населению страны во время выборов, кого выбирать?

Очевидно, все-таки главное в государственно-монополистическом капитализме – государственное регулирование, программирование экономического развития. В США четверть национальных богатств находится в собственности государства и в казну, в государственный бюджет забирается и расходуется по усмотрению государства треть валового национального продукта страны. Какие монополии, какие финансовые группы могут соперничать с этой мощью? В Англии и бывшей ФРГ через бюджет проходит около половины валового национального продукта. Добровольно или не добровольно, под давлением обстоятельств, но, во всяком случае, корпорации передали часть своих функций, своей силы государству – функции управления экономикой.

А вот выбор методов этого управления огромен. В США – через государственные заказы, государственные расходы на научно-технический прогресс (свыше 60 % научных исследований проводится на средства государства, что, кстати, определяет высокий уровень НТР в этой стране), через налоговое стимулирование определенных процессов в экономике, через федеральную резервную систему банков.

Во Франции несколько иной вариант – индикативное планирование, при котором государство регулирует экономическое развитие дифференцированными налогами, льготами и субсидиями.

В Японии – свой способ. Специальное Управление экономического планирования, чтобы сохранить высокие темпы роста и научно-технический приоритет, определяет объемы и направления инвестиций государства.

Нам же часто сейчас предлагают вернуться к началу, к той стадии, через которую прошло цивилизованное общество в XVIII–XIX вв. Вернуться – значит закрепить отставание.

Власть государства над экономикой всегда усиливалась в переломные периоды. “Новый курс” Рузвельта, положивший начало государственному регулированию экономики, вывел США из сильнейшего кризиса 1929–1933 гг. Необходимость послевоенной перестройки хозяйства вызвала национализацию в Англии и Франции и принудительное перераспределение средств в Западной Германии. Экономические трудности России в начале Первой мировой войны были преодолены Особыми совещаниями – органами государственного регулирования.

С точки зрения налогового обложения специфические черты российской экономики сложились в основном под влиянием двух обстоятельств:

♦ сохранявшаяся в более или менее чистом виде верховная собственность государства на землю как основное средство производства в сочетании с общинным землепользованием;

♦ постоянный государственный протекционизм в отношении отраслей тяжелой промышленности, и прежде всего тех, которые мы назвали бы сейчас “оборонным комплексом”.

Обе эти посылки и определяли специфику российской налоговой системы. Первая – отсутствие необходимости в ее гибкости, так как в случае нужды государство всегда прибегало к прямым податным сборам. Вторая определяла основное целевое назначение ее функционирования – перераспределение прибыли, произведенной в сфере производства товаров народного потребления, в пользу “базовых отраслей”.

Характерной особенностью тут является то, что форма собственности на средства производства не являлась определяющей для государственного регулирования структуры экономики, а реализовывалось это регулирование в части аккумуляции необходимых средств, естественно, через налоговую систему.

Таким образом, наш собственный исторический опыт наглядно показывает всю опасность “добрых намерений” в установлении налогообложения с позиций достижения высокой эффективности всего народнохозяйственного комплекса.

По сути дела, эти же принципы, но доведенные до абсурда, в экстремальных условиях Гражданской войны были реализованы в форме продразверстки, позволившей победить в борьбе за власть, но приведшей к снижению эффективности функционирования народного хозяйства.

Введение продналога, по существу, представляло установление достаточно эффективной системы налогообложения применительно к условиям того переходного периода. Однако развернутый переход к административно-бюрократической, распределительной экономике привел практически к ликвидации нормальных товарно-денежных отношений и, как результат, налоговой системы как таковой. Сложившаяся система формирования бюджета СССР, не имевшая ничего общего с общемировыми теорией и практикой, просуществовала практически до настоящего времени. Характерно, что она исповедовала два основных принципа извлечения государственных доходов, принятых ранее в России, – правовой и целевой.

Одним из основных источников государственных доходов стал так называемый “налог с оборота”, являющийся отнюдь не налогом, а фиксированным государственным платежом, так как он заранее закладывался в ценах, этим же государством и устанавливаемых. Он, этот “налог”, не имел никакого отношения к доходности предприятий-производителей, т. е. субъектов экономики, и устанавливался на товары народного потребления, причем не только на “предметы роскоши” (сюда можно было включать не только ювелирные изделия, но и автомобили), но и на предметы первой необходимости. Так, легкая промышленность (налог с оборота, правда, не включался в цены изделий детского ассортимента и специального назначения) в последнем десятилетии давала до 20 % доходной части бюджета СССР, причем доля налога с прибыли предприятий в общем объеме поступлений была относительно невелика. Для сравнения: в тот же период удельный вес легкой промышленности в общем объеме численности занятых в производственной сфере составлял около 5 %, а основных фондов еще меньше[5].

Что касается налога на заработную плату трудящихся, то он, в известной мере, также являлся фиксированным платежом. Он как бы заранее вычитался из доходов граждан в плановом порядке, а громоздкую систему расчета его выплат можно оправдать только политическими соображениями – достижением более высокого уровня показателя средней зарплаты.

Нельзя не отметить, что, несмотря на всю слабость существовавшей налоговой системы с позиций современной экономической теории, она в целом соответствовала существовавшей в нашей стране распределительной экономике. С другой стороны, становится очевидным, что при переходе к рыночной экономике необходима не реформа, а принципиальное изменение системы налогообложения. Надо также понимать, что достижение этой конечной цели цивилизованными методами невозможно “в один прием”, как бы нам всем этого не хотелось. Необходим достаточно плавный переход, т. е. наличие промежуточного этапа, который в теории и составляет суть налоговой реформы.

7. Кто виноват? (Пророки XIX века)[6]

“К тому же, имеет каждый свой век признак отличительный. Нынешний ознаменован мыслями революционными: от одного конца Европы до другого видно везде одно и то же, от Португалии до России, не исключая Англии и Турции, сил двух противоположностей, дух преобразования заставляет всюду умы клокотать”.

Д. С. Мережковский. Царство зверя

Девятнадцатый век. Не лишним будет напомнить, что именно этот период времени в истории России был одновременно и трагичным и прекрасным. Это было время великих побед, надежд и еще больших разочарований. И нельзя не согласиться с характеристикой, данной этой эпохе, известным публицистом и близким другом одного из авторов, А.Насоновым: “Благополучие, породившее безумство”.

Начавшись кровью и цареубийством, век этот стал трагически ломать судьбы детей своих. Казненный Пестель, самоубийца Милютин, каторжанин Чернышевский. А как не вспомнить Герцена, Лаврова, Бакунина, Ткачева и многих других, чью боль гениально сформулировал Николай Иванович Тургенев: “ Мои дети не увидят и, вероятно, никогда не узнают Россию. По всей видимости, они не научатся говорить по-русски. У них не будет случая, и, я думаю, они не будут искать его, чтобы узнать русских и, тем более, Россию”.

В прекрасной книге Андрея Аникина “Путь исканий. Социально-экономические идеи в России до марксизма” автор сознается, что его настигла “проклятейшая” (по выражению Ходасевича) проблема нашей истории, от которой не уйдет ни один мыслящий человек, – проблема “Россия и Запад”. Настигла она и нас. И не претендуя на теоретическую глубину и масштабность исследования профессора Аникина, мы хотели бы в контексте проблем дня сегодняшнего попытаться совершить краткую экскурсию в эту эпоху вслед за легендарным шестикрылым Серафимом, наградившим даром пророчества многих сынов нашего Отечества.

Начало века ознаменовалось новыми явлениями в экономике, прежде всего связанными с распространением наемного труда, ростом числа городов, разрушением натурального и расширением товарного хозяйства. Все это делало крайне злободневным вопрос о судьбе крепостничества и путях дальнейшего развития России.

Россия лидировала по численности населения, непререкаемым был ее военный авторитет, упрочившийся в войне 1812 г. Даже в мирное время Россия содержала постоянную армию в среднем не менее 500–600 тыс. человек. В таких отраслях, как текстильная и легкая промышленность, с успехом применялся наемный труд и машинное оборудование. Страна значительно продвинулась в области экспорта зерна, пеньки, хлопчатобумажных тканей.

И хотя наблюдалось существенное отставание от западноевропейских стран в таких областях, как машиностроение, металлургия и др. (например, в середине столетия по производству чугуна Россия отставала от Англии в 14 раз), экономическая и техническая мысль прогрессировали чрезвычайно быстро.

Петербургские аристократки и московские барышни зачитывались публикуемыми в пушкинском “Современнике” статьями о железных дорогах и паровых машинах. В светских салонах кипели страсти вокруг трудов Смита, Сэя, Сисмонди.

Даже столь одиозные фигуры, как Канкрин и Аракчеев, готовили проекты о смягчении участи крепостных. Последний даже успел сделать в этом направлении практические шаги, правда, весьма своеобразные. Вспомним знаменитые Аракчеевские поселения, в которых забота о благе народном и государственном доходила до полнейшего абсурда. В “Правилах”, по которым следовало рождаться, трудиться и умирать, можно было прочесть, например, следующее: “свиней не держать, потому что животныя сии роют землю и, следовательно, беспорядок делают; если же кто просить будет позволения держать свиней с тем правилом, что оныя никогда не будут ходить по улице, а будут всегда содержаться во дворе, таковым выдавать билеты; а если у такого крестьянина свинья выйдет на улицу, то брать оную в гошпиталь и записать виновного в штрафную книгу”. Или: “ Когда мать рассердится, то отнюдь не должна давать грудей младенцу”. И многие искренне считали военные поселения реальным воплощением мечты о грядущем Иерусалиме и царствие Божием на земле! С теми или иными интерпретациями идеи Аракчеева реализовывались вождями Страны Советов во времена, прочно вселившие бациллу страха в наших бабушек и дедушек.

Возвращаясь к предмету наших записок, заметим, что история каждого из русских мыслителей XIX в. – предмет самостоятельного исследования. Пусть читатель простит нас за некоторые персональные пристрастия, но в этой главе мы попытаемся познакомиться лишь с некоторыми из них.

Помимо дураков и дорог, у России есть еще одна беда с вековыми традициями – отрыв власти от знаний, несовместимость мыслящих и дельных людей с чиновничьей государственной машиной. Мы с успехом наблюдаем это явление и сейчас, не менее острым оно было и в XIX в.

С этих позиций очень интересна судьба Михаила Михайловича Сперанского.

Головокружительна карьера Сперанского от мальчика из семьи сельского священника до графа Российской империи, владельца огромных поместий и крестьян. Многочисленные почести, сыпавшиеся на его голову, и унизительная ссылка, сопровождавшаяся ежедневным полицейским надзором, высочайшая оценка Сперанского Наполеоном и роль обвинителя в суде над декабристами – все было в жизни этого человека.

Огромные возможности, открывшиеся в начале царствования Александра I, позволили Сперанскому разработать проект реформирования Российской империи в государство с либеральной системой управления, мобильной экономикой и гарантиями личных прав населения. Будучи абсолютно уверенным в бесперспективности крепостничества в России, Сперанский никогда не был сторонником его мгновенного устранения, считая, что “в государстве, где утверждена свобода политическая, гражданское рабство уменьшится само собой”. С упоением работая над двумя проектами, связанными с реформированием государственного управления и финансовой системы, он всегда стоял на государственных позициях. Отчетливо понимая важность государственного регулирования хозяйственной деятельности и его роль в развитии отечественного предпринимательства, именно Сперанский ввел таможенный тариф 1810 г., носивший ярко протекционистский характер.

Сперанский разработал структуру управления государством, которую наблюдаем мы сейчас, разделив власть на законодательную и исполнительную в виде Государственной Думы и Государственного Совета.

В области экономических реформ Сперанский основной акцент сделал на совершенствование налоговой политики. В числе его предложений – замена подушной подати поземельным и подоходным налогами, а натуральных повинностей – умеренными денежными налогами, введение налогообложения дворянства, освобожденного в то время от какого-либо налогового бремени. Огромное значение автор реформ придавал совершенствованию финансово-кредитной системы, вполне вписываясь в общеевропейский контекст решения проблемы. Недаром, один из самых авторитетных исследователей экономического творчества Сперанского Марк Раэфф отмечал, что “предложения и аргументация, выдвинутые Сперанским для обоснования реформы денежной и финансовой системы России, были поворотным пунктом в истории управления русскими финансами и в мышлении по экономическим вопросам…”

Характерно, что, не посягая на святое святых – самодержавие и крепостничество, Сперанский прекрасно понимал, как любая новая идея может быть успешно похоронена в среднем звене управления, и неоднократно выступал с идеями нововведений, направленных на улучшение его работы. Поэтому-то и “съели” его не император и его ближайшее сановное окружение, а то, что сейчас мы назвали бы “администрацией Президента”.

И хотя окончил Михаил Михайлович дни свои прощенным государем Николаем I за либеральные грехи, пророчества молодого реформатора так и не сбылись. Недаром герой нашего дальнейшего повествования Герцен в письме Александру II писал: “…нам кажется каким-нибудь чудаком, иностранцем, “чужим между своих” – лицом вроде Мордвинова; да разве он и, еще больше, Сперанский не затерялись бесполезно между седыми детьми, игравшими в звезды и ленты”.

Пожалуй, Александр Иванович Герцен, в отличие от многих упоминаемых здесь имен, умел не только потрясающе мыслить, но и облекать свои мысли в прекрасно читаемую, а поэтому и адекватно воспринимаемую форму. Он оригинален, язвителен и в то же время потрясающе нежен. Недаром из-под его пера вышли не только “Былое и думы”, но и “Сорока-воровка”.

Есть что-то фатальное в судьбе этого писателя, философа, экономиста. Быть может, огромное количество жизненных перипетий, выпавших на его долю, предопределило то обстоятельство, что грудным ребенком он перенес пожар Москвы 1812 г. Возможно, что, родившись в незаконном и неравном браке матери – немки и богатого помещика, он генетически был более чувствителен к боли других? Не беремся сказать с уверенностью, эти обстоятельства или другие поставили его особняком в ряду “пророков” своего времени.

Отвлекаясь, хотелось бы заметить, что некоторые авторы работ, посвященных Александру Герцену, видят в нем прежде всего, “проснувшегося” после декабристов революционного деятеля. Не отрицая этого, нам все же кажется, что опытной беллетрист мог бы создать бестселлер, над которым прольют слезы дамы (и не только они), настолько драматичной была его и личная, и общественная жизнь. Возможно, мы еще прочитаем такую книжку?

Вспомним, на каком историческом фоне развивалась социально-экономическая мысль Герцена.

Окончилась Крымская война. Не только либерально мыслящим демократам, но уже и самому самодержцу Александру II было абсолютно ясно, что, не отмени крепостное право сверху, не удержать русского мужика от кровавого бунта. Поэтому Манифест 1861 г. не появиться не мог, а, появившись, как зачастую в России случается, носил половинчатый характер.

Неслучайно, что осуществление реформы затянулось на многие годы, даже не годы, а десятилетия. Конечно, это связано с недостаточным развитием капиталистических отношений, промышленным отставанием России от западноевропейских стран и другими факторами из этого ряда. Однако мне лично всегда представлялось загадкой, что, помимо чисто экономических факторов, “привязывало” крепостного (крестьянина или рабочего) к барину или заводчику? До сих пор я не могу достаточно четко сформулировать ответ на этот вопрос, но одно мне ясно со всей очевидностью – корни этого явления следует искать в общинном способе ведения хозяйства.

Надо сказать, что в странах Западной Европы к этому времени сложилась модель хозяйствования, основанная на индивидуализме. Хозяйственная система России этого периода резко отличалась от западноевропейский. Огромные ресурсы, сложные природно-климатические условия были, безусловно, важными предпосылками, определившими особенности развития хозяйства страны. Все это и привело к общинному характеру организации и труда, и быта россиян. Вместе с тем, повторяемый многими столетиями стереотип хозяйственного поведения закрепился в национальном характере, проявляясь к склонности к гражданскому самоуправлению.

В этой связи припоминается настоящая детективная история, произошедшая с ответом Маркса на письмо Веры Засулич, в котором она обратилась к нему в Лондон с просьбой, изложить свои взгляды на русские общины и на то, что существует ли историческая необходимость для всех стран пройти капиталистический путь развития. Получив ответ ровно через месяц, Засулич до конца своих дней отрицала его существование.

Нашлось письмо лишь через сорок два года после отправления в архиве Аксельрода. Какими же мотивами руководствовались получатели, скрывая ответ на столь волновавшие демократические умы вопросы?

“Историческая неизбежность”… процесса (экспроприация земледельцев)… точно ограничена странами Западной Европы…Специальные изыскания, которые я произвел на основании материалов, почерпнутых мной из первоисточников, убедили меня, что эта община является точкой опоры социального возрождения России, однако для того, чтобы могла функционировать как таковая, нужно было бы, прежде всего, устранить тлетворные влияния, которым она подвергается со всех сторон, а затем обеспечить ей нормальные условия свободного развития”. То есть Маркс прямо указывает на роль общины в развитии нашей страны.

Интересно, что Александр Герцен, который всю свою жизнь проповедовал идею общинного владения в России, никогда не выделял Маркса и его соратников из беспощадно высмеиваемого им кружка представителей немецкой эмиграции. Плеханов замечал: “Только с Марксом и его кружком (с “марксидами”, по его выражению), у него, как нарочно, были дурные отношения. Точно какая-то злая судьба препятствовала сближению с основателем научного социализма Маркса того русского публициста, который сам всеми своими силами стремился поставить социализм на научную основу”

На самом деле, община, как отмечалось в предыдущих главах книги, существовала на Руси испокон веков, однако до середины XIX в. оставалась как бы в тени, считалась чем-то само собой разумеющимся, очевидным.

Мало того, если сегодня задать вопрос, в какой стране впервые возникло рабочее самоуправление на предприятиях, большинство сошлются на послевоенный (имеется в виду Вторая мировая) американский и западноевропейский опыт. Специалисты вспомнят шведский опыт, упомянут фамилии Герцберга, Макгрегора, Маслоу, возможно, назовут Луи Блана с его идеей о социальных мастерских.

Мы же позволим напомнить читателю, что одно из известных, но не самых давних свидетельств относится к 1803 г., когда на Красносельской бумажной фабрике близ Петербурга рабочие заключили с владельцем договор, по которому фабрика в течение долгого срока находилась в управлении самих рабочих.

Всего их было 181 человек. Рабочие сами определяли продолжительность рабочего дня, распределение заработка, порядок работы. Из своей среды выбирали они и руководителя.

Рабочие выделывали из получаемого сырья бумагу установленного качества, которое контролировалось владельцем. Кроме того, производя за свой счет ремонт фабричных зданий и машин, они получали шестую часть стоимости всей произведенной продукции.

Владелец не вмешивался в производственный процесс, но, со своей стороны, был обязан обеспечить снабжение сырьем и дровами. Простой в работе из-за отсутствия сырья компенсировался рабочим за его счет.

Так фабрика просуществовала около 10 лет. Однако сменился владелец. И новой хозяйке, помещице Полтораниной, несмотря на явную экономическую выгоду, рабочее самоуправление пришлось не по душе, а обращение с просьбой взять фабрику в казну утонуло в чьем-то чиновничьем столе.

Безусловно, Герцен не мог не видеть ускорения темпов развития капитализма в России, но он считал важнейшим “социалистическим” элементом общины отсутствие безусловной частной собственности на землю. Внедрение “принципов политической экономии” он считал гибельным, противопоставляя патриархальную гуманность села, где вроде все бедны, но с голоду не помрут, авось, сосед накормит, жесткому капиталистическому подходу.

Похоронен Александр Иванович Герцен во Франции, в Ницце. Парадокс, но один из самых горячих приверженцев национальной модели развития экономики нашел последний приют в городе, который переполняют “сливки” так ненавидимого им капиталистического общества. Не суждено было сбыться и его пророчествам.

Крайне сложно ответить на вопрос: “Почему же это произошло?” Множество его современников и современных экономистов пытались дать ответ на этот вопрос.

Мы полностью разделяем точку зрения одного из лучших специалистов в области корпоративного управления Сергея Мельникова, что каждая хозяйственная модель имеет свои корни, свои организационные механизмы, социально-экономическую основу, т. е. свою шкалу координат, тесно связанную с жизненной идеологией. Имеют право на существование социалистический, капиталистический и корпоративный способы ведения хозяйства. Любые же попытки оценить каждую из этих систем, прибегая к шкале координат, сложившейся в другой системе, бывают просто порочны или глупы, как попытка измерить вес тела с помощью меры времени. Не в этом ли была ошибка не только Александра Ивановича, но и других его известных современников – Салтыкова-Щедрина, Чернышевского, Ивана Вернадского, Чупрова, а в последствии и первых марксистов России?

Но, впрочем, что мы все о теоретиках? Немало было в то время в России и людей, чья предпринимательская деятельность пыталась для нас, потомков их, создать подобающие условия, избежать повторения ошибок и горьких опытов. Один из них – Василий Александрович Кокорев. Сегодня, когда Россия живет в основном за счет экспорта нефти и газа, совсем неблагодарно с нашей стороны забыть человека, стоявшего у истоков создания нефтяной промышленности в России.

Именно Кокорев учредил в 1857 г. в Саруханах завод по добыче и переработке нефти, а в последствии и Бакинское нефтяное общество. Неся на отсталую во многих отношениях землю Азербайджана не только русскую культуру, Кокорев сумел придать своему детищу такой динамизм, что уже к концу столетия Россия стала давать 51 % от всей мировой добычи нефти. Причем, в отличие от нас, продавал Василий Александрович не сырую нефть, а только нефтепродукт высокой степени очистки – керосин, который по своим качествам значительно превосходил все западные аналоги.

Стремясь к более широкому выходу на западные рынки, именно Кокорев приглашает к сотрудничеству лучших ученых страны.

В числе его сподвижников величайший химик Менделеев, который не только усовершенствовал технологию производства керосина, но и значительно снизил себестоимость его производства.

Кокорев всегда относился к развитию бизнеса (а проще и по-русски сказать – дела) с позиций государственности.

Старообрядец поморского толка, конечно, не мог рассчитывать на высокие государственные посты, но то, за что он так страстно боролся и к чему призывал, достойно уважения и по сей день.

В одном из своих лучших трудов – “Русская правда” Василий Кокорев писал: “Пора государственной мысли перестать блуждать вне своей земли, пора прекратить поиски экономических основ за пределами России и засорять насильственными пересадками… родную почву; пора, давно пора возвратиться домой, и познать в своих людях свою силу…”

Страстно боролся Кокорев и в поддержку отечественного производителя. Он убедительно доказывал, что пока страна вывозит хлеб зерном, к примеру, а не мукой, она будет оставаться сырьевым придатком Европы.

Не менее острой была его борьба и с чиновничьей бюрократией. Кокорев неоднократно подчеркивал, что правительство заботится только о благе чиновников, а не российского производителя? Провели из Питера в Москву убыточную дорогу, построенную для ублажения царя-батюшки, а к южным морским портам дорог, нужных как воздух, как не было, так и нет. И Кокорев начинает со своим другом крупным предпринимателем Петром Ивановичем Губониным вести активное строительство железных дорог.

Выступая против крепостничества и даже предлагая купеческому миру составить общий капитал для выкупа русского мужика из рабства, Кокорев никогда не призывал к поддержке либеральных радикалов или социалистов. Он пророчески предвидел, что они приведут страну к хаосу и катастрофе, но увидят пагубность своего подхода только тогда, когда воочию столкнуться с реальным результатом. Видимо тогда, как справедливо полагал автор, они задумаются о привлекательности замены болтуна-теоретика русским деловым человеком.

Конечно, не одинок был Кокорев в своих делах земных и заботах о будущем России. В одном ряду с ним стоят имена упомянутого уже Петра Губонина, Рябушинских, Морозова, Солдатенкова, Шабашникова и многих других.

Дар пророчества в России, как и безумство, передается по наследству.

Есть глубокая и хрупкая мудрость: “Все возвращается на круги своя”. Но эта мудрость существует как-то вне России. Мы не возвращаемся на круги свои, мы просто не выходим из этого круга.

Кем и когда обижен наш народ? Ведь снова и снова мы мыслями, желаниями, идейным восприятием опережаем наши возможности. Мы живем, нарушая общемировые бытовые догмы. Мы мечем бисер перед свиньями и создаем себе кумиров, чтобы завтра их проклясть.

Мы даем ноги свои грызть собакам и разбрасываем камни, не боясь того, что они могут полететь в нас самих. Чем страшны мы еще? Мы страшны верой в пророков, не сознавая того, что каждый из нас, то ли из-за смешения кровей, то ли из-за расположения над нами звезд, являет из себя предсказателя, спрятавшего часто свой талант за черной вуалью пьянства, воровства и ненависти. Впрочем, об этом в других главах книги.

8. Человек и гражданин в условиях дефицита

“Людьми движут интересы. Если бы геометрические аксиомы задевали хоть чьи-либо интересы, они бы опровергались”.

В. И. Ленин

8.1. У истоков

Октябрьскому перевороту 1917 г. голод не сопутствовал. Правильнее это назвать перебоями в поставках продовольствия, естественными в ходе войны и растущего недовольства ею. Интересы городского и сельского населения страны расходились, чем дальше, тем больше.

Дело даже не в том, что множество крестьян сменили плуг на винтовку, а пашню на окопы. Российским женщинам не привыкать заменять мужика в поле, а кобылу перед плугом. Да и мобилизация не была тогда тотальной. Просто город мало что мог предложить деревне в обмен на продовольствие, ведь промышленное производство России, которое только начало набирать темпы (но как!), перестроилось на военный лад. Конечно, достаточно эффективно действовали органы по централизованному снабжению – Особое совещание по продовольствию, например, но, как всегда, мешал “личный интерес”, который в бюрократическом государстве неизбежно трансформируется в коррупцию. Но голода не было. Он пришел позже.

Пришел во время другой войны, войны самой страшной для любого общества – Гражданской, о необходимости которой большевики говорили тоже достаточно долго.

Принято считать, что общество тогда раскололось на два лагеря: “белых” и “красных” с определенным резервом “сочувствующих” и “колеблющихся”. Однако с позиций социально-экономических мотиваций эта схема выглядит гораздо сложней, с одной стороны, и гораздо проще – с другой.

Именно тогда в обществе начала складываться та структура потребления, которая идеально соответствует одному из основных признаков азиатского способа производства: уровень жизни любого члена общества, как материальный, так и моральный (с позиций официальной общественной оценки), строго соответствует его близости к государству. Твой экономический и социальный статут почти целиком зависел от степени личной близости к власти, желательно центральной. Пожалуй, все-таки ошибалась милая горничная из бессмертной комедии А. Грибоедова “Горе от ума”, которая считала, что:

Минуй нас пуще всех печалей И барский гнев, и барская любовь!

В то же время и к этому жизненному принципу, который на Руси издавна принято формулировать и проще, и короче – “Не высовывайся”, – нам еще предстоит вернуться.

А как же другие признаки азиатского способа производства: верховная собственность государства на землю и организация государственного управления по принципу восточной деспотии? Один был реализован сразу, другой – позднее.

Первоначально в программе большевиков предполагалась не национализация помещичьих земель, а раздача (безвозмездная) их крестьянам в собственность. Национализация земли – часть программы эсеров, причем сформулированная на основе наказа Всероссийского крестьянского схода (1917 г.). Казалось бы, глас народа! Так ли?

Давайте попробуем проанализировать социальную и психологическую специфику состава делегатов, голосовавших за такую формулировку “наказа”. Накануне войны прошла первая (и, увы, последняя) волна столыпинских реформ, в результате которой, как мы видели, крестьянство пополнилось не только “справными хозяивами”[7] как в центральной части России, так и в Сибири, но и люмпенами. Их идеология нам понятна.

Война преобразила социально-психологический состав деревенского населения. С одной стороны – непризывные старики с их патриархальной мудростью и общественным сознанием, целиком сформировавшимся в условиях крепостного права и общинного землепользования. Ясна нам и их психология – “Я от “мира” не отказчик!” С другой стороны – неоперившаяся молодежь, психологию которой в важнейший период ее становления – отрочества – формировали уже деды, а не отцы. Отцы были в окопах.

Из пресловутых ныне средств массовой информации тогда следует упомянуть лишь газеты, которые, как правило, до крестьянских парней не доходили, но если бы и дошли, то вряд ли бы были прочитаны, а еще менее поняты. Известное дело – газеты для самокруток… В душах молодежи, следовательно, скорее всего зрели посевы общинного сознания.

Третья социальная группа, сформированная войной, – это ее инвалиды, справедливо озлобленные на все и вся.

Далее. Своеобразие формирования состава делегатов крестьянского схода проистекает из сезонного характера работ на селе – то вспашка, то уборка. Справный хозяин не бросит ни то, ни другое занятие. Да и в межсезонье его социальные порывы, которые при крайне низком уровне образования неизбежно выражаются лишь в форме митинговой демагогии, сдерживаются простой человеческой потребностью в отдыхе после тяжелой работы.

Можно с очень большой долей уверенности сказать, что основная масса делегатов схода, голосовавшая за пресловутый “крестьянский наказ”, состояла из лиц, не имевших никакой собственности, а еще меньше охоты и привычки к труду. Еще раз подчеркнем, что таких человеческих индивидов принято именовать “люмпенами”.

Забегая вперед, надо отметить и массовую безграмотность тогдашнего населения России. Этой теме в последнее время посвящено столько аргументированных публикаций, что остановимся на ней только с одной, интересующей нас стороны. Экономическая теория К. Маркса, а точнее ее глубинная основа, безусловно, одна из высочайших вершин человеческой мысли. Не случайно нобелевский лауреат Дж. К. Гэлбрейт отмечает, что “любой экономист в той или иной степени марксист”. Хотя бы в силу этого она довольно сложна для понимания[8].

Не будь ремарок также великого мыслителя Ф. Энгельса томам “Капитала” (кто знает?), возможно, было бы суждено еще долго пылится на полках библиотек, пока не нашелся бы внимательный исследователь экономической мысли и не преподнес бы их нам как великое открытие лет сто спустя после его появления на свет?

Подобных ситуаций история знает немало в одной экономической науке. Вспомним хотя бы судьбу “Книги о скудности и богатстве” нашего великого соотечественника Ивана Посошкова или многих сочинений не менее великого англичанина Вильяма Петти.

Его “знатные” потомки – лорды долго хранили часть его творческого наследия в “фамильных” замках, приобретенных на наследство сугубо материальное, за семью печатями. Стеснялись именитые потомки простоты происхождения и несколько скандальной репутации своего великого предка.

Вполне реальна была подобная участь и для теоретического наследия Маркса. Но Энгельс умел в трех-четырех фразах подстрочника, как единомышленник и в каком-то смысле редактор, выразить необычайно четко, просто и ясно то, что Маркс на десятках страниц запутывал как исследователь.

Нашу позицию подтверждает то, что один из первых переводов “Капитала” К. Маркса был издан в России – стране с достаточно жесткой цензурой.

Свидетельствует в пользу такой точки зрения и то, что органы власти Российского государства, призванные стоять на страже империи от внутреннего врага, к революционным течениям, основанным на политических выводах К. Маркса и Ф. Энгельса и (что хуже) на их домашних интерпретациях, относились достаточно либерально. Ну, короткий тюремный срок, ну, ссылка. Народникам, например, или социалистам-революционерам приходилось куда как хуже. Это и понятно, ведь те были люди действия, а не теории. Убийства, бомбы, взрывы. А вот замедленную взрывоопасность российского марксизма они недооценили, хотя люди, стоявшие у власти, были достаточно образованными, особенно если сравнивать с их непосредственными преемниками.

Думается, причина такого исключительного камуфляжа российского марксизма – в сочетании наиболее зрелой социально-экономической теории XIX в. и общинной психологии Великой Руси, которую в многочисленных размышлениях о ее судьбах в том же XIX в. заботливо пестовали с усердием, достойным лучшего применения.

Но вернемся к безграмотности. Если идеи марксизма оказались недоступны, как мы видели, достаточно образованным людям, то тем более невероятна возможность их постижения теми, кто едва одолел Букварь или Часослов. Объективные данные, приводимые в современных исследованиях, убедительно свидетельствуют о сплошной малограмотности абсолютного большинства функционеров новой власти в период 20-х годов не только на сельском или деревенском уровне, но и на уровнях уездов и губерний. Мы говорим это не в обиду нашим дедам, но, как любил подчеркивать В. И. Ленин, “факт – вещь упрямая”. Наоборот, объективный анализ ситуации показывает, что великие научные выводы Маркса, да еще в нашей уездной редакции, не могли не трансформироваться в предельный примитив. Лучшую трактовку предложил булгаковский Шариков: “отнять все, да поделить”. Вот вам весь сложнейший процесс “экспроприации экспроприаторов”. А ведь были в России и здравые голоса, предупреждавшие об опасности, грядущей вослед интеллигентским заигрываниям с народом. Так, Дмитрий Мережковский в статье “Грядущий хам” писал, что “… три начала духовного мещанства соединились против трех начал духовного благородства: против земли, народа – живой плоти, против церкви – живой души, против интеллигенции – живого духа России”.

Даже высший эшелон новой власти, как правило, не имел систематического образования. В биографиях деятелей революции принято об этом стыдливо умалчивать, но “факт…”. Законченного высшего образования не имел даже В. И. Ленин. Да, он был выдающийся человек как мыслитель и как практик. Да, высшего образования не имел, например, Уинстон Черчилль, памятники которому заполонили половину столиц Европы. Речь идет не о лицах, а об общем фоне как системе.

Выдающимися способностями обладал, например, и И. В. Сталин. Кстати, в значительной мере эти способности были направлены на ревизию учения Маркса и Энгельса, против чего так активно всегда боролись Ленин и “птенцы его гнезда”, да и сам Сталин – на словах.

Сталин “чистил” не только ряды ВКП(б), но и теорию. Так, чистке подверглась марксистко-ленинская диалектика (“закон отрицания отрицания” – долой!), политическая экономия (азиатский, или древневосточный, способ производства – долой!)[9]. А как же? Ведь последний имел поразительную схожесть по основным признакам со строящимся социализмом. Реально это завело экономическую теорию в тупик и трансформировало в схоластическую идеологию. Новоявленная идеология четко абсорбировала в свой состав все полезное для собственной выживаемости. Любой из нас в свое время, пребывая в бесконечно длинной очереди к врачу районной поликлиники за чтением вывешенного на кастрюльно-синей стене “Морального кодекса строителя коммунизма”, поражался схожести его некоторых разделов с десятью заповедями господними. Природа не терпит пустоты, поэтому многовековой опыт человечества и проник посредством сохраненной общинной психологии в формулировки “Кодекса”[10].

Но больше всего не повезло истории партии – ВКП(б), а затем КПСС. Еще в начале 30-х годов Сталин очень прозорливо усмотрел в ней важнейшую составную часть новой идеологии и дал себе труд отредактировать ее лично. Характерно, что за весь последующий период существования СССР именно история КПСС подверглась наименьшей редакции со стороны преемника вождя[11].

Ясно теперь, почему одной из первых масштабных программ новой власти стала ликвидация неграмотности населения. Ее реализация началась почти одновременно с зализыванием ран братоубийственной войны.

Ликвидацию неграмотности или хотя бы резкое повышение уровня грамотности основной части населения можно отнести к бесспорным достижениям советской власти. Но, как известно, палки с одним концом не бывает.

Да, разрыв между числом грамотного и безграмотного населения резко сократился. Это хорошо. Но не менее резко сократился и разрыв в уровне образования и культуры – нижним и верхним, за счет понижения последнего. Вот это уже не просто плохо, а очень плохо.

Институт появившихся в 20-е годы так называемых “красных” директоров (см. выше) себя практически изжил. Помните лозунг второй пятилетки? “Кадры решают все”. Но для подготовки инженерных кадров нужны кадры преподавательские. Старая профессура в большинстве своем либо вымерла, либо эмигрировала. Поэтому, наряду с индустриализацией, была развернута своего рода “профессориализация” всей страны. Экстренно шла подготовка новых кадров на базе “института профессуры”, естественно “красной”. Похоже, что другие цвета в то время просто не признавались…

Что говорить, новое время и новые условия вызвали к творческой жизни множество от природы высокоодаренных людей, ставших квалифицированными специалистами в своих профессиях. А уровень их культуры? На этот вопрос ответить значительно сложнее.

Дело в том, что культуру человеку надо прививать с младенчества. Любое другое направление – “дорога в никуда”. Нам еще памятны некоторые наши профессора (да, да, профессора!), люди от природы весьма способные, но учившиеся у тех самых скороспелых “красных профессоров”. Многие из них искренне считали, что в число профессиональных обязанностей машинистки входит и исправление орфографических ошибок в профессорском тексте.

Еще хуже дело обстояло в сфере так называемой “партийной учебы”. Тут для характеристики и не подберешь иного слова кроме “профанация”. Знакомая нам с детства киносказка про “светлый путь” так сказкой и осталась. Вся система обучения здесь строилась на внедрении новой идеологии, а не на повышении уровня культуры или обретении профессиональных навыков.

Как не вспомнить тут “светлый образ” секретаря обкома партии товарища Худобченко. Думается, это один из самых ярких персонажей знаменитого романа Владимира Войновича “Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина”. Обучаясь в “учебном заведении, в котором молодых коммунистов учат руководству хозяйством”, Худобченко полагал, что едва выносивший его дореволюционной школы профессор в математике, может, “и разобрался, а диалектики не усвоил и не может себе представить, шо нам главное понять не иксы и игреки, а линию партии, ее унутренний смысл, шо до математики, то нехай ее учат те, у кого башка поздоровше, а мы ими будем руководить”. И руководили.

Но вернемся к голоду, который стал, как мы видели, прямым следствием Гражданской войны. Уже тогда начала складываться система распределения материальных благ, с коей мы доблестно прошли весь путь советской власти. Начнем со знаменитой “столовой лечебного питания”, которую позже как только не называли в народе: “кормушка”, “кремлевка”, “авоська”. Еды не хватало, и партия позаботилась о своих кадрах. Был, правда не для широкой общественности, выдвинут лозунг о том, что здоровье большевиков подорвано в тюрьмах и ссылках и они нуждаются в специальном курсе “лечебного” питания. В условиях “военного коммунизма” он был явно необходим для выживания партийной верхушки. Но в сравнительно благополучные годы нэпа система пайков сохранилась как проверенный инструмент материального стимулирования. Более того, тогда ее можно было рассматривать как достаточно эффективный щит государства от коррупции. Привилегированный продуктовый набор стал неотъемлемым атрибутом должности на весь советский период существования нашего государства. Позднее его дополнил целый букет материальных и духовных благ, жестко упорядоченный по своему составу в зависимости от твоего места в иерархии советского государства.

Годами мы складывали легенды о невероятной личной скромности и мизерных потребностях партийных вождей. Тут и голодный обморок наркома продовольствия Цюрюпы, и щербатые разнокалиберные чашки в музее-квартире В. И. Ленина в Кремле. А факты? Тут и конфискованный у вдовы одного из “спонсоров” партии большевиков Саввы Морозова шикарный загородный особняк в Горках, которые мы с детства привыкли считать “ленинскими”. Тут и разбитый в гневе вернувшейся из томской ссылки в 20-х годах бабушкой жены одного из авторов книги царский сервиз, которым без тени сомнения пользовалась в кремлевской квартире семья ее товарища по ссылке Рыкова. А вот знаменитый Дом творчества писателей в Переделкино изначально строился (с колоннами, как полагается!) как дача товарища Каменева. Не успел он ей воспользоваться, перейдя из рядов “вождей” в разряд “врагов народа”[12].

Кстати, о стимулировании наиболее видных представителей творческой и научной интеллигенции, именуемых впоследствии то “инженерами человеческих душ”, то “социальной прослойкой” и в той или иной степени признавших советскую власть. Перед новой властью неустанным ходатаем по их делам был при жизни канонизированный пролетарский писатель А. М. Горький, который тоже проживал в особняке, только конфискованном не у Морозовых, а у Рябушинских. Для будущих “инженеров” паек тоже был, хотя и скромнее. Помните, что вспоминал о голодных временах наш великий пролетарский поэт?

Мне легче – я Маяковский. Сижу и ем кусок конский.

Позднее и в этой социальной сфере сложилась “табель о рангах”, четко регламентирующая удовлетворение потребностей.

Заканчивая короткий обзор условий, в которых зарождался относительно новый тип российского гражданина, можно уверенно сказать, что важнейшей экономической их характеристикой была острая нехватка материальных благ, предметов потребления и ее родное дитя – нормирование распределения.

8.2. Советская бюрократия

Татьяне Рославцевой (Косыгиной) – старейшему другу одного из авторов

“Россия управлялась не аристократией и не демократией, а бюрократией, т. е. действующей вне общества и лишенной всякого социального облика кучей физических лиц разнообразного происхождения, объединенных только чинопроизводством”.

В. О. Ключевский

Первые годы советской власти были годами разброда и шатания. “Смутное время”, уже знакомое нам по истории, но в новой редакции. Из всех шагов на тернистом пути к светлому будущему четко высвечивался только один – “разрушим до основания”.

Большевики в октябре семнадцатого хорошо использовали сложившееся в России двоевластие Временного правительства и Советов, но унаследовали вопрос о законности самой формы государства, решить который призвано было созванное Учредительное собрание.

До сих пор ошибочно принято называть последним императором династии Романовых Николая II. Но последним от российского престола отрекся не Николай, а его брат Михаил, причем отрекся “в никуда”. С Михаила началось, Михаилом и закончилось, как писал Валентин Пикуль.

Но Учредительное собрание, которое должно было определить быть ли России монархией (и если да, то какой) или республикой, было разогнано. Новая власть не имела даже намека на законность в отличие от протектората Кромвеля в Англии, опиравшегося на “урезанный”, но вполне легитимный парламент, или от конвента Франции, выросшего из Генеральных штатов, созванных Людовиком XVI. Там казненных королей предварительно хотя бы судили…[13]

Неслучайно новая власть в России была вынуждена опираться не на законы, а на декреты, носившие во многом популистский, лозунговый характер. Затем – Гражданская война, а с ней и разруха. Затем – поиск путей экономического развития в рамках “партийных дискуссий”. Непременным условием приемлемости этих путей было сохранение новой власти, нового государства, которое у нас опять сформировалось прежде, чем экономические условия для его создания.

Ранее мы уже отмечали, что обязательным признаком достаточной стабильности изменений социальной структуры общества служит их резонанс с перестройкой экономики. Изменение последних было налицо. Промышленность мира переходила от пара к электричеству, а сельское хозяйство от животной тяги к двигателям внутреннего сгорания. Логично то, что, как мы видели, единственный государственный план, который мы выполнили и который породил уверенность в достижении любых, пусть даже авантюрных надежд, был ГОЭЛРО. Потом помог нам в индустриализации и мировой экономический кризис. Метущимся, не имеющим до этого исторического опыта такого катастрофического спада производства западным государствам было не до провозглашенного принципа изоляции большевистской России. Многие тогда на Западе сами мрачно предрекали гибель своей цивилизации.

Перестройка сельского хозяйства пошла по пути коллективизации. Теоретически идея ее была очень даже привлекательна, ведь при прочих равных условиях крупное производство эффективнее мелкого. Кроме того, здесь наличествует и увязка декларированного построения социализма, и преемственность общинного землепользования, хотя бы частичная. Но вот “равенства прочих условий” как раз и не наблюдалось.

Великие теоретики раннего периода политической экономии не случайно обращаются при объяснении или моделировании экономических процессов именно к сельскохозяйственному производству. Здесь процесс воспроизводства куда как нагляднее, чем в промышленности, даже на мануфактурной ее стадии. Физиократы во главе с великим Кенэ, как мы видели, вообще объявили производительным только сельский труд. Здесь очевиден и результат твоих усилий, и личный интерес работника, причем не только теоретикам, но и ему самому. Поэтому легко понятны причины того, что производительность крестьянского труда на крошечных личных наделах, постоянно урезаемых “приусадебных” участках, всегда в несколько раз перекрывала значения этого показателя на колхозных или совхозных полях. Людьми движут интересы!

Но приусадебный участок – это хозяйство натуральное, а укреплявшееся государство нуждалось в продукции товарной. Поэтому колхозно-совхозное крестьянство было принесено в жертву индустриализации. Его, по сути, лишили гражданских прав, проведя еще одно, новое “издание крепостничества”, опять насильно прикрепив крестьян к земле.

В годы нашей молодости праздники по поводу проводов колхозной молодежи в армию, которым посвящено было немало неплохих советских кинофильмов, воспринимались как очередная легенда. А ведь это была наша ошибка. В сталинские времена молодой колхозник, отслужив в армии, обретал гражданские права и возможность выбора жизненного пути: получал паспорт! А до этого, выехав в районный центр на рынок, например, без разрешения председателя колхоза или сельсовета, он становился уголовником.

Таким образом, начало 30-х годов вполне резонно получило название “великого перелома”. Именно тогда закончилось новое “смутное время” и закрепился возврат к основным принципам азиатского способа производства. На новой, индустриальной основе. Правильно, век-то двадцатый.

Кроме очередного закрепощения крестьянства наличествовал в огромных масштабах и рабский труд. Мы знаем, каким мощным фактором экономики стал ГУЛАГ. Для пополнения рабских рядов был найден новый источник. Если в древности число рабов множили пленные войн внешних, то здесь нашлись столь любимые при советской власти “внутренние резервы”. Любой, посмевший хотя бы осмыслить “унутреннию” линию партии, потенциально становился рабом[14].

Но ранее всего сформировалось все-таки государство, а с ним возродилась и расцвела бюрократия. Более того, бюрократия сама это государство оформила в самом удобном для себя варианте. Нашелся и вполне подходящий фараон в лице будущего вождя и учителя – товарища Сталина. Надо только понимать, что не личные качества будущего генералиссимуса легли в основу нового государственного построения, а наоборот: Сталин как личность вполне подходил в капитаны нового корабля.

В студенческие годы один из авторов книги слышал от своего преподавателя доцента П. О. Савчука пересказ одной истории, очень точно, на наш взгляд, характеризующей тип мышления будущего вождя народов. Первоначальный источник – однокашник Сталина по духовной семинарии. Юному Иосифу плохо давались языки, особенно древние. Подобно Наполеону с его неискоренимым корсиканским выговором французского, Сталин до смерти не мог избавиться от очень заметного акцента в своем русском, хотя и демонстрировал овладение теоретическими вопросами языкознания.

Однажды семинарский преподаватель латыни, разбирая работы слушателей, удивил их, сказав, что ему понравилось сочинение Джугашвили о Юлии Цезаре. “Вернее, не все сочинение, – оговорился он, – а одна мысль: Цезарь погиб потому, что не организовал контроль за государственным аппаратом”. Будущий теоретик языкознания встал и поправил преподавателя: “Я сказал, что Цезарь погиб потому, что не организовал контроль за контролем государственного аппарата”.

За достоверность пересказа ручаться не можем, но похоже на правду очень.

Собственно сталинскому бюрократическому аппарату сейчас посвящено столько исследований и размышлений вслух, что ограничимся в этой связи только нашим предметом. Здесь налицо все признаки азиатского способа производства. И бесправие наше перед лицом государства, и само государство как основной источник материальных благ по признаку личной близости к нему, и как гарант официального твоего морального статута.

Тут необходимо оговориться, дабы не дать непременным критикам наших размышлений в руки лишний козырь. При советской власти теоретически было принято разделять аппарат на партийный и государственный с профсоюзной и комсомольской прослойками. Думается, что деление это чисто условное, подобное иллюзорной разбивке сельского хозяйства на колхозы и совхозы. Что последнее дает, если учесть верховную государственную собственность на землю? Так и в аппарате, если ты “выдвинут”, то в дальнейшем путем многочисленных рокировок ты можешь побывать во всех эшелонах власти, но всегда это будет “служба государева”. И государство будет заботиться о твоих нуждах.

Попробуем сгруппировать основные материальные потребности человека. Опасная попытка, ведь чуть ошибешься, можешь угодить в число учеников и последователей знаменитого профессора Выбегалло, но все же рискнем. Итак: питание; одежда и обувь; охрана здоровья; жилье и его обстановка; транспорт; отдых.

Рассмотрим структуру, которую советское государство создало для удовлетворения потребностей своего аппарата. Она сложилась уже в 30-е годы, и если изменялась потом, то не принципиально. Начнем с центра, с ядра, а затем пройдемся по регионам.

Сначала рассмотрим жизнеобеспечение высших эшелонов бюрократии. Вопроса питания мы уже касались. Знаменитая “столовая лечебного питания”, как мы видели, зародилась еще в годы Гражданской и просуществовала до самого конца советской власти. Главный ее “опорный пункт” находился в центре Москвы на улице Грановского в бывшем дворце графов Разумовских. Сей дворец, скрытый от посторонних взглядов более поздними постройками, невидим и теперь.

Для получения доступа к “кормушке” необходимо было сначала получить должность. Высота планки: член коллегии союзного министерствами или заместитель министра РСФСР и выше (и должности, приравненные к указанным). Для аппарата ЦК, начиная с инструктора (тем самым еще раз подчеркивалась руководящая роль КПСС, словно мало было ее закрепить в Конституции). Допускалась к посещению столовой и высшая номенклатура аппаратов профсоюзов (ведь они – “школа коммунизма”!), ВЛКСМ, творческих союзов, ряда “общественных” организаций, Академии наук СССР. Словом, практически те люди, чьи фамилии были включены в список абонентов правительственной АТС при КГБ СССР, т. е. допущенные к “вертушке”[15].

На практике в последние примерно тридцать лет советской власти механизм пользования “столовой” выглядел приблизительно так. Раз в месяц руководящий работник вносил в кассу “столовой” 70 руб. и получал книжечку талонов на “обед” и “ужин” в соответствии с числом дней календарного месяца. Можно было “схарчить” готовый обед на месте, можно было забрать в судках домой. Но так столовой пользовались очень немногие. Большинство предпочитало “отоварить” талоны, что называется, “сухим пайком”, т. е. забирать домой продукты по мере надобности в них. Кстати, в кассу платили 70 руб., а продуктов получали на 140. Причем продуктов самого высокого качества, производимых в специализированных совхозах и специальных цехах в основном отечественных предприятий[16]. Когда западные и примкнувшие к ним писатели (Э.Тополь, например) пытаются изобразить “столовую” в своих “нетленных” произведениях, сразу видно, что они в ней никогда не бывали. Из импорта туда допускался крайне узкий ассортимент продукции, в основном “братских стран” и, скажем, Финляндии.

Справедливости ради надо отметить, что круг предлагаемых деликатесов постепенно сужался не только на народных прилавках, но и в “кормушке”. С одной стороны, экономика СССР все больше пробуксовывала, с другой – бюрократия количественно все расширялась. Был найден выход: наиболее ответственные работники (министры, например, или завотделами ЦК) получили в столовой привилегированное “право заказа”.

Заметим, что на хвост бюрократии наступил Н. С. Хрущев. Он в 1957 г. понизил уровень зарплаты союзных министров с 18 тыс. руб. до 7, а их заместителей – с 16 до 5 тыс. (после денежной реформы 1961 г. соответственно 700 и 500 руб.)[17]. Он существенно сократил и выдачу продуктов в “кормушке”. Популярности Никите Сергеевичу в аппарате это, естественно, не прибавило. Не здесь ли одна из причин успеха переворота 64-го года? Ведь до хрущевских нововведений на талоны “столовой” могла кормиться многочисленная семья, да и персональному водителю кое-что перепадало…

Для полноты картины добавим, что в каждом ведомстве существовал так называемый “спецбуфет” – место питания на службе руководящих работников. Цены там были те же, что и в столовых для рядовых сотрудников, а вот качество как еды, так и обслуживания куда как выше!

Охраной здоровья высшего эшелона бюрократии занимались четвертые Главные управления министерств здравоохранения СССР и союзных республик. В их сеть входили поликлиники, больницы, санатории[18], а в Москве даже отдельный родильный дом на улице Веснина, что в районе Арбата. Нарождалась эта система тоже еще на заре советской власти. Ее зародышем стала поликлиника и больница на той же улице Грановского, располагавшаяся в теснейшем соседстве со знаменитой “столовой”. Потом лечебная сеть росла вместе с ростом аппарата.

Попасть в систему четвертого управления было большой честью для среднего врача. Но именно для среднего, потому как главным требованием для сотрудника была не только абсолютно “чистая биография”, но и неимоверная осторожность. Ходила поговорка: “полы паркетные, врачи анкетные”. Выдающиеся медики, как правило, выступали там в качестве внешних консультантов.

Не случайно, что роды на улице Веснина практически никогда не принимали ночью. Ночью нет титулованных научных консультантов, а ответственность налицо! Не лучше ли приостановить схватки, благо препаратов хватает… Но бесспорно одно: все “объекты” четвертого управления снабжались лучшей (зарубежной!) медицинской техникой, лучшими медикаментами, да и в медперсонале нехватки не ощущалось.

Иерархия существовала и в “четверке”. Венцом ее стал доступ в Объединенную специальную больницу с поликлиникой, что располагалась на Мичуринском проспекте в Москве (заметили, как с развитием советской бюрократии слово “специальный” постепенно, но уверенно вытеснило слово “красный”?).

Были “примадонны” и среди санаториев, как в Подмосковье (“Барвиха”), так и на южных, и балтийских берегах, и в Центральной России.

С одеждой и обувью дело обстояло несколько сложнее. Постепенно цековские и совминовские ателье (тоже специальные), где можно было даже во времена острейшего дефицита предвоенных и послевоенных лет заказать и модный палантин из чернобурки, и каракулевое манто, и модельную обувь, перестали удовлетворять номенклатурного потребителя. Дело в том, что приоткрылось окно в Европу, а вернее, в “железном занавесе” появилась потайная дверца, открытая только для людей посвященных. Стали возможны туристические поездки не только в Восточную Европу, но и в ревизионистскую Югославию, в Финляндию. Дальше – больше. Италия, Франция… Да, для очень ограниченного круга людей, людей проверенных. Но достаточно появиться парочке женщин, одетых “под Кардена” или “под Диора”, чтобы началось брожение умов. Да и сами неразумные номенклатурные мужья привозили из глубокозападных командировок любимым женам модные журналы, особенно если последние доставались им бесплатно. В итоге на них же – мужей – возлагалась повинность: не тратить за границей ни гроша (вернее, ни пенса, цента, сантима и т. п.) и заботиться об обновлении гардероба любимой семьи. Вообще, загранкомандирование при советской власти – острейший дефицит – тема особая, поэтому мы к ней еще вернемся.

Единственной неизменной любовью номенклатурного работника осталась шапка, сначала из пыжика, а затем из крашеной ондатры (под норку). Это был своего рода масонский знак, вроде “вертушки” в кабинете. Не случайно район станции метро “Молодежная”, где группировались дома для проживания работников аппарата ЦК КПСС, в народе называли “Ондатровый заповедник”.

Но иерархия соблюдалась и в вопросе снабжения одеждой. Для высшего эшелона (завотделом ЦК, министр Союза) существовала секция ГУМа № 100, или проще – “сотка”. Там можно было обрести желаемый импорт за рубли, без зажима драгоценной командировочной валюты.

Квартирный вопрос, по словам булгаковского Воланда, испортил москвичей. Но не всех. Номенклатурных он обошел стороной, ибо для них он всегда “решался положительно”.

Квартирный паек также был четко нормирован: занимаемой должности соответствовали и площадь квартиры, и качество отделки дома, и престижность района. Были и уникальные дома, такие как знаменитый дом № 26 по Кутузовскому проспекту, где в одном подъезде были прописаны Брежнев, Андропов и Щелоков. Жить в таком доме было заветной мечтой любого работника аппарата.

Не были забыты и дети номенклатурных людей. Каждый из них, правда, при очень ответственной должности родителя, мог получить, вступая в самостоятельную жизнь, квартиру в престижном доме (и престижную работу в МИДе или, скажем, Внешторге). Меньше, чем у отца, но, бесспорно, лучше, чем у рядового гражданина. Но к вопросу “отцы и дети” стоит еще вернуться.

Сети номенклатурных домов в Москве были ведомственно объединены в управлениях делами ЦК, совминов СССР и России. Кроме того, ряд зданий числился на балансе загадочного Управления высотных домов и гостиниц, к которому мы еще вернемся.

Требования к обстановке жилища в советские времена были относительно невысоки, практически типовыми. Сложившийся в 60-х годах у советского человека “стереотип гарнитуров”[19], среди которых были практически три наименования: “кухня”, “жилая комната” и, как венец роскоши, “спальня” (“кабинет” вообще был исключением), трансформировался только в одном. Лет десять спустя в мозгу нашего потребителя мебели устоялось понятие “стенка” – универсальный, комбинируемый набор мебели. Лучшими образцами считались произведенные в Югославии и Финляндии. От обычного гражданина номенклатурный представитель аппарата здесь отличался тем, что он был избавлен от необходимости “доставать” мебель, переплачивать, выстаивать бесконечные очереди. Все сказанное относится и к коврам, которые в СССР в условиях дефицита были занесены в список “предметов роскоши” заодно с хрустальной посудой.

О страсти к антиквариату, который в мире традиционно считается признаком принадлежности к высшему социальному слою, поговорим позднее, так как у нас она была свойственна в основном “номенклатурной интеллигенции”.

Транспортировка представителей советской бюрократии организована была всегда продуманно. Для низшего звена пользователей “вертушки” полагалась казенная “вызывная машина” (естественно, с водителем). Далее по возрастающей: “закрепленная” (“персональная”) “односменная”, “двухсменная” и “круглосуточная”. А вот размах вариаций в марках автомобилей был невелик: “Волга” и “Чайка” (о ЗИЛах – ниже). Правда, на некоторых избранных персональных “Волгах” был установлен двигатель от “Мерседеса”, что невооруженным взглядом не углядишь.

Для автоинспекции иерархия пассажиров персональных автомобилей определялась номерами, вернее комбинацией на них букв и цифр. Например, номер “МОС” с двумя-тремя нулями определял принадлежность машины к гаражу ЦК КПСС.

Высшему эшелону бюрократии полагались и “машины для семьи” (служебные, с шоферами). Но в основном нужды руководящей семьи обслуживал как персональный автомобиль ее главы, так и личный автотранспорт. Вопрос в том, что при советской власти легендарный лозунг Остапа Бендера “Автомобиль не роскошь, а средство передвижения!” реализован так и не был. Поэтому приобретение машины хотя по неимоверно завышенным по сравнению с ее себестоимостью, но государственным расценкам оставалось большой привилегией.

Но особой социальной ценностью было обладание так называемым “спецталоном”, одна из надписей на котором гласила, что “автомобиль проверке не подлежит”, т. е. его владелец чихать хотел на автоинспекцию. Ох, какое жизненное раздолье обеспечивало право выдачи этих талонов руководству ГАИ!

Дефицитом практически весь советский период оставались и железнодорожные, и авиабилеты, особенно в курортный сезон. Для их приобретения опять потребны были либо приобщенность к власти, либо “блат”. А уж какое удовольствие было пользоваться на вокзалах и в аэропортах услугами “залов депутатов верховных советов” (ныне “залы официальных делегаций или VIP), не имея к этим советам никакого отношения! Вопроса организации отдыха номенклатуры частично мы уже коснулись, говоря о санаториях. Но высшим признаком принадлежности к власти было наличие казенной дачи[20]. Здесь круг пользователей еще более сужался. Так, замминистрам полагались лишь постоянные (закрепленные за ними) двухкомнатные номера в специальных домах отдыха, а отдельные строения (иногда половина) – начиная с уровня министра и завотделом ЦК КПСС. По жилой площади они практически соответствовали их московским квартирам, а именовать их тоже было принято “домами отдыха”. В конце Успенского шоссе, например, соседствовали два таких “дома”, один ЦК КПСС, другой – Совмина СССР. Там группировались среди вековых сосен и елей (с позиций “новых русских” или руководителей фракций Государственной Думы – весьма скромные и по строению, и тем более по обстановке) дома на достаточно больших участках, заборами не разделенных. На цековской территории свои столовая, клуб, магазин, на совминовской – свои. Но превосходство службы в аппарате ЦК наблюдалось и здесь. В цековском дачном магазине можно было без талонов приобретать почти тот же ассортимент продуктов, что и в “столовой”, а в совминовском – нет. Один из авторов книги наблюдал сцену, когда союзный министр, забредший в гости на цековскую территорию, пытался приобрести пачку импортных сигарет, упирая на свое членство в ЦК КПСС. Он получил отказ.

На этих дачах проживали и генеральные секретари многих, иногда реально несуществующих, зарубежных коммунистических партий. Поэтому, когда Луис Карлос Престос или Родней Арисменди, например, торжественно прибывали в президиум очередного съезда КПСС, путь их лежал не через моря и континенты, а по Рублево-Успенскому шоссе.

Таким образом, мы схематично рассмотрели механизм удовлетворения материальных потребностей советской бюрократии. Но, как учил профессор Выбегалло, по мере удовлетворения материальных потребностей развиваются и духовные. Если судить по нашей номенклатуре, он прав. Существовали “пайки” книжные, театральные, киношные, а под конец и грамзаписи. Раз в месяц руководящий работник получал список вновь изданных книг, искать которые на прилавках магазинов – занятие крайне хлопотное, а чаще просто бесполезное. Отметь нужное тебе издание, завези список в “специальную книжную экспедицию” (опять специальную!) и, глядишь, вскоре у тебя дома вполне приличная библиотека.

Талонные книжечки выдавались и на театры, и на кино. Раз в пятидневку ты мог приобрести два билета в любой столичный театр, а за тридцать минут до сеанса без очереди два билета в любой кинотеатр. В кино тогда ходили, ведь видео к нам запаздывало, как и многое другое.

Внимательный читатель может упрекнуть нас в том, что мы пока не удосужились выстроить иерархию внешних атрибутов советской бюрократии с позиций социальной значимости личности, близости ее к вершинам государства. Учитывая то, что этот вопрос не является предметом нашего специального рассмотрения, попробуем его очертить в общем.

В СССР существовала широко раскинутая сеть “выборных” органов – партийных, комсомольских, советских и профсоюзных (помните графу в личном листке по учету кадров – “участие в выборных органах”?). Состав ее персоналий подбирался и тасовался, чем выше, тем с большей тщательностью, по целому ряду признаков:

партийности – беспартийности;

возрастному;

национальному;

классовому;

образовательному;

половому.

Роль “постоянно переменных” делегатов, членов, депутатов от поселкового до Верховного Совета СССР, от партбюро до ЦК КПСС пусть с излишне злой иронией, но достаточно близко к правде воспел Александр Галич на примере своего постоянного героя Клима Петровича Коломийцева, рабочего, орденоносца и члена бюро. Ему Галич посвятил цикл баллад, знакомых многим из нас с детства по “самиздату” или на слух. Думается, именно эту тему Галичу советская власть не простила, да это и не удивительно.

Нас сейчас интересует атрибутация высшего эшелона руководства. Там непременный набор был таков: членство в верховных советах союзных республик и СССР (а уж для самых высших это совмещалось) и руководящих органов ЦК компартий союзных республик и КПСС. Здесь тоже существовала иерархия. По нарастающей: член Центральной ревизионной комиссии КПСС, кандидат в члены ЦК КПСС, член ЦК КПСС.

Характерно, что набор званий строго соответствовал занимаемой должности. Так, секретари обкомов и союзные министры были лишь членами Центральной ревизионной комиссии, а были и членами ЦК. В зависимости от значимости области и министерства (а иногда от личных заслуг перед Генеральным Секретарем ЦК). Или, например, должности Первого секретаря Правления Союза писателей СССР соответствовало членство в ЦК, а Союза композиторов лишь кандидатство. Правильно, первый союз идеологически более значим, ведь музыка бывает и без текста.

В последние десятилетия советской власти атрибутику обязательно дополняло геройство социалистического труда. Самый торжественный набор званий звучал так: депутат Верховного Совета СССР, член ЦК КПСС, лауреат Ленинской (на худой конец – Государственной) премии, дважды Герой Социалистического Труда (бронзовый бюст на родине при жизни). Кажется, куда еще выше? Оказывается, место есть. Говоря о высших эшелонах бюрократии, мы намерено пока не тревожили покой ее “пика”, “Эвереста”, “беспредела”, как принято говаривать ныне. Это секретариат ЦК КПСС и его Политбюро. Те, перечень фамилий которых в советские времена принято было разверстывать на половину газетной полосы самым жирным шрифтом. Можно попытаться в истории человечества найти аналоги этого органа власти. Скажем, пэры Французского королевства или дожи Венецианской республики? Палата лордов в средние века? Нет, все-таки там не было такой централизации власти. Да и сама власть на поздних этапах у нас была достаточно коллективизирована, учитывая природные и возрастные слабости лидеров. Пожалуй, самым уместным будет сравнить наше Политбюро с коллегией верховных жрецов Древнего Египта, тем более сведения о деятельности и образе жизни обоих ареопагов, древнейшего и новейшего, носят фрагментарный, отрывочный характер. Налицо и возрождение традиции обожествления и мумифицирования новых фараонов. Изучению феномена Политбюро будут, уверены, посвящены труды еще многих историков и специалистов теории управления, а мы пока еще морально отдышаться не успели.

Социальная атрибутика этого, надеемся исторического, явления всем памятна на примере Л. И. Брежнева. От пяти звезд Героя, не умещавшихся в один ряд на пиджаке, от ордена Победы с маршальским званием (был бы подобно Сталину и генералиссимусом, проживи еще год-другой) до Ленинской премии (в области литературы!!!) и партийного билета за номером два (номер один – Ленину!). Вся эта мишура стала материалом для бесчисленных анекдотов: помните причину страшного землетрясения в Москве? Упал китель Брежнева со всеми наградами.

Заслуги рядовых членов Политбюро, кандидатов в члены и секретарей ЦК публично оформлялись скромнее. А что касается обеспечения материальной сферы жизни, то разницы практически не было. Для получения представления о нем приходится прибегнуть к экспертной оценке. В качестве точки отсчета возьмем кратко описанный ранее уровень жизни представителя высшего эшелона советской бюрократии. Если принять его за единицу, то уровень анализируемого объекта выше минимум на порядок, а то и на несколько. А если сравнивать жизнь среднестатистического советского человека и члена Политбюро, то разница примерно такова, как между водителем такси или полисменом в Нью-Йорке и голливудской кинозвездой. Последнее сейчас нам легко представить, благо это одна из любимых тем “ТВ парка”, да и других популярных изданий, несущих нам информацию, жизненно столь необходимую.

Не вдаваясь в подробности, ограничимся несколькими примерами. Обеспечением существования членов Политбюро ведало 9-е Главное управление КГБ СССР (“Девятка”). От охраны жизни до уборки мусора. Для этих целей за каждым “охраняемым” (термин точный, из должностных инструкций) были закреплены если не армии, то роты сотрудников (армейская терминология здесь совершенно уместна, ибо все они носили звания от прапорщика до генерала). Просто охрана, водители, контингент врачей и медсестер, повара, официантки, уборщицы, агрономы на даче и т. д. Соответственно этому гарнизону требовался и начальник, и штаб.

Перевозились члены Политбюро на “ЗИЛах” (в народе – “членовоз” – один из самых дорогих автомобилей в мире, ручной сборки, популярный также на Ближнем Востоке и в Скандинавии), водителем которого мог быть только старший офицер КГБ.

Для членов семьи – “Волги”, но с особым движком, и водители в чине до майора.

Снабжение продуктами питания осуществлялось с особой специальной базы, и если сравнивать ее ассортимент и качество с ассортиментом “столовой”, то последний выглядел крайне бледно. Отпускались продукты в особой опломбированной упаковке.

Одевались члены семьи не в “сотке”, а в так называемой двухсотой секции ГУМа. Ее заведующий регулярно выезжал на Запад, имея на руках список заказов членов руководящих семей и средства для приобретения товаров. Подмосковные дачи (в народе

0 их местоположении ходили только слухи) непременно предполагали наличие кинозала, биллиардной, сауны и т. д., и т. п. Мы уже упоминали в списке обслуги агронома, а где агроном, там и сельское хозяйство.

Ходили слухи, что в Москве члены Политбюро проживали в особняках. Это неверно, хотя бы в последние двадцать лет они были прописаны в квартирах подобно рядовым москвичам. Вот только стоимость зарубежных аналогов таких квартир (учитывая площадь жилья, его отделку, местоположение дома, его инфраструктуру) колеблется от 500 тыс. долл. до миллиона. Ими-то и ведало упомянутое Управление высотных домов и гостиниц[21].

Возьмем, к примеру, и государственные подарки. Рядовой сотрудник аппарата, допущенный к общению с иностранцами, обязан был сдавать преподнесенные ему сувениры в протокольный отдел. Высший эшелон – далеко не всегда. Да и ценность даров смешно сравнивать. Зажигалка, скажем, или сервиз мейсеновского фарфора со стола Августа Сильного? Ну, и что, подарок есть подарок! Беда только, что представители СССР, в свою очередь, обязаны были преподносить ответные подарки. Из государственных фондов.

Примеры можно приводить столь долго, что им надо посвятить специальное издание, поэтому ограничимся сказанным, как было обещано. Пора выполнить и другое наше обещание – обратиться к регионам. Интересно, что они автоматически дублировали московскую структуру материального обеспечения аппарата, как бы готовясь, примеряясь к жизни центра. Правильно, ведь в позднесоветский период Москва кузницей руководящих кадров была крайне редко. “Вырасти” в Москве было значительно сложнее.

Социальный уровень союзного министра, завотделом ЦК и первого секретаря обкома примерно соответствовали (все они, как правило, были членами или кандидатами в члены ЦК), а вот что касается уровня материального обеспечения – еще бабушка надвое сказала. Министров в Москве много, а первый секретарь в области один. Заместителей министров еще больше, а председатель облисполкома советов народных депутатов (считай – первый заместитель первого секретаря) тоже один. В любой области были свои местные “вертушки”, своя поликлиника № 4(!), свои “специальные дома отдыха” и дачи. Вообще, регионы не обижали. В последние годы брежневского правления обкомы получили даже право “приглашать” на свои заседания для “разборки полетов” руководящих работников Совмина вплоть до министра, будь он трижды членом ЦК. Еще один из признаков паралича власти, последний удар по начатому под руководством А. Н. Косыгина движению на пути возвращения к здравому смыслу в середине 60-х годов, но захлебнувшемуся под натиском малограмотных, но истовых идеологов.

Особая речь о союзных республиках, где неизбежно наличие национальных особенностей, сколько бы ни воспевали номенклатурные ученые сближение наций в составе “советского народа, как новой исторической общности людей”. Москва с этими особенностями считалась, продолжая политику Петербурга в царской России, если эти особенности не шли вразрез с “унутренней линией партии”, т. е. конструктивной монолитностью бюрократии СССР в целом.

Иногда эти особенности выглядели невинно, даже забавно. Например, в Москве персональная “Волга” могла быть только черной, а на Кавказе и в Средней Азии престижным считался белый цвет. Иногда они настораживали. Так, кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС и Первый секретарь ЦК компартии Узбекистана Ш. Р. Рашидов (впоследствии опальный и умерший при странных обстоятельствах) писал исключительно зелеными чернилами, а ведь зеленый – цвет мусульманства.

Сомнительно выглядела и отдававшая феодализмом традиция непременно сводить в браке детей руководителей разных “районов” (в южных республиках так принято называть любую административную единицу), для чего проводились специальные смотрины. Или другая неискоренимая традиция южных поясов: получив в республике высшую власть, привлекать на руководящие посты только уроженцев родных мест.

А как расценить с позиций развитого социализма то, что сын одного из первых среднеазиатских секретарей, обучаясь в Москве в Высшей школе КГБ, проживал не там, где другие курсанты, а в 4-комнатном люксе постоянного представительства родной республики?

На все эти выкрутасы центр смотрел снисходительно, ибо внешне они его власти не угрожали. А внутренне это были явные симптомы ее паралича.

Заканчивая наш обзор, нельзя обойти проблему номенклатурной старости и обеспечения “нашего будущего” – детей. Легко понять, что любой номенклатурный работник стремился умереть на своем посту, и большинству это удавалось. Причина тут не только в природной живучести, а скорее в том, что достигались эти посты, как правило, в преклонном возрасте. В случае проклятой отставки определенные гарантии были. Существовала система “персональных”, “союзных” и “республиканских” пенсий. В денежном выражении они были относительно невелики (у Н. С. Хрущева, например, 500 руб.) и имели целый ряд градаций. Но главное – опять привилегии. Лечение в 4-м Главном управлении, раз в год – путевки в “спецсанаторий” и бесплатный проезд туда, не “столовая”, но определенный набор дефицитных продуктов, бесплатный проезд на общественном транспорте, покупка личного автомобиля без всякой очереди и т. п. Для уровня бывших членов ЦК еще лучше – дача (правда, похуже прежней), “столовая”, вызывная машина с лимитом на 30 ч в месяц.

Воспитание подрастающего поколения – отпрысков советской бюрократии рассмотрим кратко, но в динамике. В сталинские времена сыновьям, если у них не было ярко выраженных склонностей и способностей к науке, скажем, или к искусству, принято было давать военное образование (если семье вообще удавалось выжить, не быть сосланной в ходе репрессий). Затем одним из самых престижных вузов страны стал вновь образованный Московский государственный институт международных отношений (МГИМО). Он готовил кадры профессиональных или, как еще их называли, “карьерных” дипломатов (посольские посты, как правило, были предназначены для в чем-то проштрафившихся работников высшего эшелона бюрократии). Попасть в МГИМО было необычайно сложно, путь туда предполагал целый ряд рекомендаций партийных органов. Надо было либо в достаточно молодом возрасте иметь уже бесспорное доказательство желания активно сотрудничать с властью, либо – для более юных – очень ответственного родителя, как определенную гарантию твоей будущей лояльности.

Позднее эту систему дополнила Дипломатическая академия, где к работе за рубежом готовили охочих до нее более взрослых, проверенных сотрудников аппарата. Один из авторов этой книги сам оказался невольно причастным к пополнению ее рядов, правда, в самой малости. Прилетев в 73-м году в Москву в командировку из Целинограда, где он проводил “третий трудовой семестр” (знаменитые студенческие строительные отряды), он, естественно, зашел в комитет комсомола своего института, членом которого являлся, и был радостно встречен своим приятелем – заместителем секретаря комитета, оставшимся в летнее время, как принято говорить, “на хозяйстве”. “Вот и уже два члена комитета, – радостно воскликнул тот, – бежим к ректору!” Загвоздка состояла в том, что совсем недавний выпускник института – красавец парень только что женился на внучке Л. И. Брежнева и надумал в этой связи поступать в Дипломатическую академию. Но для этого надо было быть как минимум кандидатом в члены КПСС (и то в порядке исключения!), а бедолага не только не был принят в КПСС, но даже его исключили из ВЛКСМ в период флотской службы. Леонид Ильич, широта души которого была всем известна, позвонил первому секретарю райкома КПСС по местонахождению вуза и сказал: “Если достоин – примите”. Разумеется, он был достоин! Заседание комитета ВЛКСМ в узком составе (два человека) восстановило бывшего студента в комсомоле, а приемом в партию экстренно занялся партком института, члены которого тоже разъехались в отпуска. Было, что греха таить!

Работа за границей вообще стала заветной мечтой многих, очень многих советских людей. Дело не только в том, что можно увидеть иной мир и то ограниченно (ну одна, ну две страны), а и в укреплении материальной базы своей семьи. Для наших контрактников в столичных городах СССР существовала сеть легендарных магазинов “Березка”, в которой заработанные за границей деньги можно было отоварить совсем дефицитным импортом. Продукцию туда закупали, по западным понятиям, иногда бросовую, но на общем нашем фоне она выглядела вполне прилично, да еще ее дополнял и отечественный дефицит. Не случайно на черном рынке чеки “Березки” шли минимум по полтора номинала, да и то в случае крайности.

Наконец, отметим сложившуюся в последние десятилетия советской власти склонность работников аппарата к научной деятельности, вернее к ученым степеням. Быть кандидатом, а еще лучше доктором наук стало хорошим тоном. Чего стоит только знаменитая защита докторской диссертации начальника ГАИ СССР генерал-лейтенанта Лукьянова. Объявляя отрицательные итоги тайного голосования, председатель совета умер от инфаркта. Пришлось переголосовать. Положительно.

Наличие ученой степени в период развитого социализма стало определенным гарантом твоего вероятностного будущего. К примеру, уже кандидат наук имел право на двадцать дополнительных метров жилой площади (при средней норме в 9 м2). Правда, право пассивное, т. е. реализуемое только при вступлении им в кооператив либо путем снижения ставок оплаты при наличии этой площади. Но для детей руководящих работников оно превращалось в право активное.

Заканчивая раздел, отметим, что был прав уже упомянутый циничный, но умный отец одного из авторов книги, который говорил сыну так: “Никогда не суди об уровне жизни руководящего работника по его зарплате”. Очевидно, что система привилегий перекрывала, и многократно, денежный доход. Светлана Алилуева, дочь И. В. Сталина, вспоминает в своих “Двадцати письмах другу” о том, что ее отец годами хранил нераспечатанные конверты со своим жалованием в письменном столе, а после его смерти эти конверты исчезли. Накопительство тому периоду советской власти было не свойственно, ведь лишившись личной близости к государству, человек лишался практически всего, часто и самой жизни.

Система должностных привилегий довольно долго служила эффективным щитом от коррупции в высших эшелонах бюрократии, ведь рядом был и карающий меч.

Заметные сбои эта защита стала давать позже, годах в семидесятых, когда начался прогрессивный паралич власти в целом. Нам памятны ряды “громких дел” и скандалов, замолчать которые нельзя было даже в условиях глухой информационной блокады. Они как бы готовили психологически наступательный плацдарм для аппарата в эпоху грядущих перемен.

8.3. Советская культура и ее номенклатура

Нашему другу – замечательному поэту Николаю Доризо

Мы уже много говорили о роли наиболее образованной и критически мыслящей части общества России XIX в. в трансформации его идеологии. С точки зрения изменения экономики она как бы готовила психологическую почву индустриализации и коллективизации.

Неслучайно Н. Г. Чернышевский, например, был не только переводчиком трудов Давида Рикардо, но и их критическим комментатором. Школа Рикардо, наиболее авторитетная в XIX в., навлекла на политэкономию ярлык “мрачной науки”. Будучи человеком сугубо честным и добросовестным, Рикардо не только не скрывал жестких объективных проблем своего века, но и субъективно страдал от неразрешенных противоречий собственной теории. Как бы ни пытались их сгладить, нивелировать его преданные, но не слишком одаренные ученики или те, кто таковыми себя считали, лик буржуазной экономики оставался весьма суровым.

Н. Г. Чернышевский, критикуя Рикардо, и сам (с позиций православной духовности) не замечал того, что закладывал традиционную идеологическую модель существования общества: мрачное сегодня, но неизбежно светлое завтра. Чего стоят одни сны Веры Павловны (не дай бог, приснится такое!). От христианской идеологии эта модель отличалась лишь тем, что светлое завтра достижимо не на небе, а на земле. Стоит лишь немного потерпеть и много потрудиться.

Именно эта футуристическая схема и легла в основу советской официальной идеологии. Классическая российская триада “За бога, царя и отечество!” после “великого перелома” начала 30-х годов практически осталась неизменной. Только бога заменило “светлое будущее”, а остальное в новой редакции звучало так: “За Родину, за Сталина!”. Поэтому упреки в отсутствии преемственности дореволюционного и советского общества России надо признать облыжными Она налицо.

Почти разгромив церковь физически, новое государство незамедлительно создало ей замену в лице партийного идеологического аппарата[22]. Отрекшись от святой троицы, мы сразу ее восстановили, канонизировав Маркса и Энгельса в качестве Бога-отца и Святого Духа, а затем Ленина в роли Христа. Попытка разрушить классическое триединство добавлением культа Сталина испытания временем не выдержала.

Преемственность старого и нового можно наблюдать и в том, что начиная с Петра I цари стояли во главе не только светской, но и духовной власти, опираясь на Священный синод. В Советской России, наоборот, глава партии фактически возглавлял государство.

Но отличие есть, причем принципиальное. Если при самодержавии на наших необъятных просторах достаточно мирно соседствовало множество религий при примате православия, то теперь вера культивировалась только одна – “коммунистическая идеология”. Аппарат мог наблюдать за соблюдением ее догм, а за содержательное ее наполнение и эмоциональное выражение взялись советские наука, литература и искусство. Таким образом, “советская трудовая интеллигенция” – в нашей классовой теории сначала “прослойка”, а затем “социальная группа” – была не только неотъемлемой, но и весьма полезной частью общества как с позиций обеспечения научнотехнического прогресса, так и на идеологическом фронте.

По месту и честь, как принято говорить на Руси. Лучше всего схему материального обеспечения интеллигенции в сталинский период иллюстрирует с детства знакомый многим незатейливый стишок:

В “ЗИСе-110” – известный ученый, В “ЗИМе” – седой генерал-лейтенант, Рядом с шофером его адъютант. В синей “Победе” шахтер из Донбасса, Знатный забойщик высокого класса. В желтой Победе” – известный скрипач. И в “Москвиче” – врач[22].

Что касается врача и “Москвича”, то поэт несколько погорячился (ситуация в принципе возможная, но нетипичная), но в остальном – чистый “соцреализм”. Советское государство, окончательно сформировавшись, да еще потыкавшись как слепой котенок в проблемы квалификации кадров при индустриализации, “повернулось лицом” не только к деревне (на словах), но и к интеллигенции (на деле), особенно к творческой.

Если забыть о шумных процессах, где судили “врагов народа”, то тридцатилетие после “великого перелома” с позиции материального обеспечения и социального стимулирования было для нашей интеллигенции “золотым веком”, сравнение которому трудно найти в мировой истории. Достаточно сказать, что в те времена, став рядовым инженером, врачом, ты мог больше не думать о “хлебе насущном” для своей семьи. А уж если ты профессор, то материальный уровень твоей жизни превышал предшественники ЗИЛа, “Чайки” и показатели среднестатистического гражданина минимум на порядок (вспомните кинокартину “Москва слезам не верит”).

Верхушка научной и творческой интеллигенции была допущена в номенклатуру, более того, сформировалась особая иерархия как в науке, так и в искусстве и литературе. Например, научная “табель о рангах” практически дублировала царскую. Нам скажут, что ученая степень доктора наук и звание профессора существуют и на Западе, к слову сказать, мы их там и заимствовали в свое время. Это верно, но там их присваивают советы университетов, а у нас конечное, официальное оформление научных заслуг зависит от решения государства. В России и поныне Высшая аттестационная комиссия вправе отклонить ходатайство любого совета вуза или НИИ о присвоении ученого звания или присуждении ученой степени[23].

Верхним этажом храма науки была Академия наук СССР (“большая” академия), а чуть ниже располагались так называемые “отраслевые” академии[24]:

Академия медицинских наук СССР;

Всесоюзная академия сельскохозяйственных наук;

Академия педагогических наук СССР;

Академия архитектуры СССР (впоследствии упраздненная). Позднее комплекс постройки дополнили еще академии наук союзных республик (за исключением РСФСР). Одни из них были вполне работоспособны, другие нельзя воспринимать иначе как историческую шутку с национальным орнаментом. Так, на вакантные места членов-корреспондентов Академии наук Туркменской ССР избирали даже кандидатов наук за неимением докторов.

Действительный член (академик) “отраслевой” или республиканской академии приравнивался по своему официальному социальному статуту, как и по денежному довольствию, к члену-корреспонденту “большой” академии. В сталинские времена “большой” академик получал только за ношение этого титула 30 тыс. “старых” рублей в месяц, член-корреспондент – 15 (для сравнения “Победа” стоила 18 тыс., а “ЗИМ” около 30). Н. С. Хрущев доход урезал и здесь. В последние 20 лет советской власти академическое жалованье составляло соответственно лишь 500 и 250 руб. в месяц (для сравнения, средняя зарплата в СССР колебалась в этот период примерно между 150 и 200 руб.). Тоже неплохо, но ведь цена “Волги” в это время выросла с 5 до 15 тыс. руб.

Дальше следовал стандартный, но автономный набор: “столовая”, поликлиника, санатории, квартира, дача, загранкомандировки и т. п.

Таким образом, не только традиционная природная талантливость российского народонаселения, но и мощные материальные и моральные стимулы надо рассматривать в числе причин необычайно высоких достижений нашей фундаментальной науки советского периода, особенно “золотого”.

Вопрос об эффективности прикладных научных исследований и опытно-конструкторских разработок значительно сложнее, если учитывать проблемы тиражирования их результатов (наш НИИ медицинской техники на международных выставках многократно получал награды за уникальное по своим показателям оборудование, которое оставалось уникальным и по числу его экземпляров).

Первое. Они неизбежно ориентированы на существующий уровень технологии производства и, что еще хуже, тип его организации.

Второе. Опыт мирового развития убедительно доказывает, что формы организации, доминирующие в ведущей производственной сфере отдельно взятого общества на отдельном периоде его развития, неизбежно распространяются и на все другие сферы деятельности. Применительно к нашей ближайшей истории это означает, что если неэффективна организация промышленного производства, то неизбежно снизится и эффективность организации НИиОКР. Особенно это стало заметно по мере все ускоряющейся компьютеризации мира в целом, а процессов научных исследований и конструирования в первую очередь. Заметно отставая на этом пути, мы пытались компенсировать недостатки расширением числа научных работников, а точнее, просто персонала ИТР научно-исследовательских институтов и конструкторских бюро. В итоге, говоря языком шахматистов, получили проигрыш и качества, и темпа.

Относительно постоянно снижался и уровень жизни инженерно-технических работников, врачей, учителей. Здесь мы достигли не только теоретически желаемого сближения с рабочим и крестьянином, но часто и первенства последних. Такую картину можно было наблюдать и в науке. Столь устоявшиеся в былом в нашей жизни понятия “профессорская квартира или дача” отошли в область ностальгических воспоминаний. Правда, и к закату советской власти месячный доход профессора составлял примерно 700–900 руб., можно было без очереди вступить в кооператив, купить “Жигули”. Какой-нибудь аспирант достанет дефицитное лекарство или путевку. Да и старость не пугала: весьма приличная по тем временам пенсия, да 350 руб. в месяц как профессору-консультанту (на заседание ученого совета тебя, в крайнем случае, принесут). Профессоров явно не хватало (примерно один на 15 тыс. человек населения), особенно в провинции и особенно в области социальных наук. До сих пор на территориях некоторых областей и краев проживает не больше одного-двух докторов экономических или юридических наук.

Однако общая избыточность персонала, статистически проходящего по графе “ИТР и служащие”, но считающегося научными работниками, объективно возникла уже давно, и современное общество получило ее тоже в качестве наследственной болезни. Сейчас она осложнена общим сокращением заказов на НИиОКР, особенно по оборонной тематике. Частично опухоль рассасывается естественным путем – пенсия, старость… Частично через профессиональную и/или социальную переориентацию. Наконец, что особенно больно, в результате отъезда наиболее талантливой и подготовленной молодежи и некоторых мэтров за рубеж. Это крайне опасный для нашей страны момент, и горько сознавать, что виновато само наше общество, в очередной раз оказавшееся неспособным отделить вовремя плевелы от злаков. Вот те и отделяются сами.

В общественных науках отставание, топтание на месте было заложено изначально. Ведь подлинно научные исследования мы зачастую заменили жреческим камланием перед идолами. Кто-то подсчитал, что на 13 томов творческого наследия К. Маркса и Ф. Энгельса приходится более 13 тыс. докторских и кандидатских диссертаций, посвященных лишь его изучению.

Наше государство (которое совершенно необходимо отличать от общества) унаследовало все “родимые пятна”, но, к сожалению, не капитализма, а гораздо более архаичной, забытой советской экономической теорией формации – азиатского способа производства, при котором правили фараон или, по другим сведениям, кучка жрецов от имени этого фараона, лишь олицетворявшего собой государство. Египетские жрецы, считавшиеся хранителями высшего знания, превращенного в догму, в огромной степени способствовали падению прежде всего самого этого знания, а тем самым и государства фараонов.

Советская экономическая доктрина, изначально исходившая из высших для своего времени достижений экономической мысли, тоже была мумифицирована. Ее окружили мощным крепостным валом, на котором и выдающиеся теоретики, и простые бойцы идеологического фронта вели непримиримую борьбу против развития учения Маркса под флагом войны с его ревизией. На практике идеи марксизма реализовывал Запад, а мы их лишь исповедовали и десятилетиями занимались насаждением голых, абстрактных схем в реальную хозяйственную жизнь. В результате и была создана та модель экономики, которая очень похожа на настоящую, только не работает.

В нашей экономической теории положение еще хуже. Перед ее рыцарями стоит задача перековать меч, каравший ревизию догматического марксизма, на орало перестройки экономики. Конверсия идет с трудом. Сложилась ситуация, которую гениально предвидел Бернард Шоу в своей пьесе “Тележка с яблоками”: “Даже политическая экономия, наука, решающая судьбы цивилизации, занята только объяснением прошлого, тогда как нам приходится решать проблемы настоящего; она освещает каждый уголок пройденного нами пути, но двигаться вперед мы должны ощупью, в полном мраке”.

От жрецов науки легко перейти к жрецам искусства, круг которых за годы советской власти тоже неуклонно расширялся. Оторопь берет, когда листаешь именные справочники наших творческих союзов, изданные лет пятнадцать назад. Судя по ним, наша страна была не только самая читающая, но и самая пишущая в мире. Число членов Союза писателей СССР (в состав его входили и литературные критики) постепенно приближалось к 10 тыс. Посчитайте, сколько писателей приходилось на тысячу человек населения, и убедитесь, что древние греки и римляне в своих утопиях были не так уж не правы. А ведь произведения всех членов творческих союзов надо было издавать, исполнять, приобретать и т. д. Это автоматически сокращало тиражи классиков, зарубежных авторов, даже прошедших идеологическую проверку (не забывайте еще о производстве гигантской массы директивной и идеологической макулатуры).

Не подумайте, однако, что мы против творческих союзов как таковых. Изначально сами по себе они несут идею здоровую, вопрос, как ее воплощать.

В СССР творческие союзы объединяли писателей, композиторов, художников, журналистов, актеров и режиссеров театра, кино. Первоначально это движение началось под патронажем А. М. Горького, но немедленно было бюрократизировано. Думается, только сумасшедший станет описывать атмосферу Союза писателей после знакомства с МАССОЛИТОМ в романе “Мастер и Маргарита” великого М. А. Булгакова. Но, учитывая, что новые оттенки добавила и блестящая повесть-фельетон В. Войновича “Шапка”, рискнем рассказать одну историю из жизни.

Тесть одного из авторов книги – знаменитый советский писатель и один из руководителей Союза писателей СССР уже много лет не посещал ресторан Центрального дома литераторов. Его зять, напротив, бывал там часто (доступ в Центральный дом литераторов, журналистов, кино и т. п. был большой привилегией и свидетельствовал о твоей приобщенности к московскому “бомонду”). Кроме того, там очень хорошо кормили, причем относительно недорого. Однажды, в силу особых обстоятельств они все-таки направились в ресторан вдвоем. Естественно, зять почтительно держался в тени знаменитого тестя, пропуская того вперед. Но ужас, метрдотель преградил дорогу мастеру! Зато, узнав зятя, доброжелательно заметил: “Сразу бы сказали, что вы вместе!” – и проводил их к столику. Да, это был тот еще обед под лавиной блистательной иронии тестя!

Этот случай еще раз доказывает, что Михаил Афанасьевич был прав, и в советские времена о принадлежности к “пишущему сословию” свидетельствовали строчки не книг, а удостоверений.

Рациональное же зерно творческих союзов было в том, что членство в них давало представителям “свободных профессий” определенные социальные гарантии (не случайно туда иногда пролезали без мыла). Это означало наличие сбыта твоей творческой продукции, хотя бы минимального. Возможность улучшения жилищных условий за госсчет или в кооперативе (опять те же “дополнительные” двадцать метров жилой площади). Союзы располагали сетью “домов творчества” на южных и прибалтийских берегах и в центральной полосе, некоторые – поликлиниками, дачным хозяйством.

Шанс поездить за границу в командировки (иногда, правда, западники приглашали одного автора, а мы направляли другого, чем ставили их в тупик) или по льготным путевкам. А приличная пенсия? Наконец, просто членство в творческом союзе определяло твой достаточно высокий социальный статут, особенно в провинции. Игра стоила свеч!

Союзы были побогаче и победнее. Меньше всего благ приносили журналистские и актерские. С одной стороны, они были самыми массовыми, с другой – его члены и так состояли “при пакете” – имели штатные должности.

Исторически наиболее привилегированными были союзы писателей и в меньшей степени – композиторов, но и им даруемые блага убывали. Частично они сами стимулировали этот процесс, постоянно раздувая свои штаты, будучи материально лимитированными. К концу советской власти Союз композиторов насчитывал почти 3 тыс. членов. И сколько бы среди них ни было действительно пишущих, исполняемых, публикуемых, льготы надо было поделить на всех. Пусть куски пирога были неравной величины, но пирог-то один. А если учесть многочисленных сотрудников аппарата союзов, членов их семей, которые хотя и не творят, но нуждаются в жилье и отдыхе? Ссориться же с аппаратом не резон, вспомним опять же “Шапку” В. Войновича.

Заработки армии искусств в позднесоветский период резко снизились (за исключением эстрады), но все же они могли обеспечивать в сочетании с пусть минимальным набором льгот уровень жизни немного выше среднего даже рядовым бойцам.

Высший, особо приближенный к государству эшелон был и здесь. Возьмем систему премий: Ленинская, Государственная (СССР, союзных республик, автономий), ВЛКСМ (ЛКСМ союзных республик), профсоюзов, именные (А. Фадеева или Н. Островского, например). Наиболее значимая среди премий – Ленинская – уже пик. Государственная СССР – ранее именовалась Сталинской. Тому был резон – она выплачивалась из сумм гонораров, причитавшихся “вождю народов” за бесчисленные по количеству и тиражам издания его трудов. Со Сталинской премией связано много исторических анекдотов. Говорят, что именно на одну из своих сталинских премий, а именно полученную за “Петра I”, А. Н. Толстой приобрел знаменитое изумрудное ожерелье, похищенное потом у его вдовы.

Ветераны искусства рассказывают о таком случае. В конце 40-х в моду вошли по принципу “близости к народу” так называемые песенные симфонии. После исполнения одной из них, на котором присутствовал член Политбюро и секретарь ЦК КПСС А. Жданов, известный меценат, автор, композитор Голубев был приглашен в правительственную ложу. Товарищ Жданов обещал поддержать выдвижение шедевра на Сталинскую премию. Обрадованный автор заранее заказал банкет, но в торжественный день в опубликованном списке удостоенных его фамилии не оказалось. Говорят, дело было так: Сталин уловил некоторые колебания А. Фадеева по кандидатуре Голубева, когда тот докладывал ему список претендентов, и осведомился о их причине. “Товарищ Жданов поддерживает, но возражает Шостакович”, – честно доложил Фадеев. “Я думаю, Шостаковичу виднее”, – заметил, вычеркивая фамилию, вождь. Может быть, это было первым признаком последовавшего потом загадочного заката звезды Жданова?

В любом случае основную ценность премии составлял не денежный ее эквивалент, а важнейшая ступенька на иерархической лестнице, а с ней уже и тиражи, и гонорары. С учетом только основных изданий (журнальный вариант, первое, второе издание, “Роман-газета”, “избранное”, собрание сочинений) гонорар маститого писателя за авторский лист достигал почти 4 тыс. руб. (написав полтора листа, можно было прикупить “Жигули”). Но государство здесь убытков не несло, книги эти раскупались.

Гораздо хуже дело обстояло с живописью. Ежегодно Министерство культуры принимало решение об уничтожении приобретенных ранее картин членов Союза художников, ибо место в хранилищах требовалось для новых закупок. Передать старые фонды школам, например, – лишние хлопоты, а билеты учрежденной было “художественной лотереи” спросом не пользовались.

Для композиторов самым выгодным заказом была музыка к кино, фильм приносил им до 4 тыс. руб. Странно в этой связи слышать о “жутких притеснениях” А. Шнитке, например, учитывая, сколько кинокартин на его счету.

Для артистов и режиссеров театра и кино, музыкантов – исполнителей и композиторов существовала целая цепочка почетных званий – от заслуженного артиста крошечной автономной республики до народного артиста СССР. Почет почетом, но и зарплата в театре напрямую зависела от звания, как в армии.

Нельзя забывать и о должностях. Секретари правлений творческих союзов по своим постам приравнивались к заместителям министров, а первые секретари – к министрам (литературы или музыки, например). Так и было.

На вершине же официального признания заслуг в науке, искусстве и литературе традиционный праздничный комплект: депутат Верховного Совета СССР, член ЦК КПСС (возможны варианты), народный артист СССР, лауреат Ленинской (Государственной) премии, Герой Социалистического Труда (желательно дважды, с бюстом). Траурное извещение на первых полосах центральных газет и некролог с подписями членов Политбюро на вторых, скорбная пауза в программе “Время”, Новодевичье кладбище. Прощальный салют.

И все же российские литература и искусство советского периода продолжали удивлять и радовать мир своими творениями. Чтобы не впасть в грех вкусовщины, не будем перечислять произведения и имена их авторов, многие из которых объективно можно назвать не только блестящими, но и великими. Отметим только, что среди них много и увенчанных официальными лаврами советской власти. Было и так: произведение не печатали, не исполняли, не выставляли, но рукописи, как известно, не горят. На помощь автору и читателю приходили и “самиздат”, и зарубежье, готовые издать все, что шло вразрез с официальной линией СССР. Издавали и хорошее. Но времена меняются. Кто бы мог подумать еще десять лет назад, что в Москве свободно будут продавать тиражи “Окаянных дней” И. А. Бунина?

Исключение составляла лишь архитектура. Ее упадок в сталинско-брежневские времена просто поразителен. Последнее, что может радовать глаз из той эпохи и принадлежащее российскому автору (стиль наших знаменитых московских “высоток” совершенно очевидное заимствование) – это мавзолей на Красной площадь по проекту Щусева. Позднее же сформировался стиль “второй (сталинской) империи” и архитектурные сооружения стали напоминать торт, причем не просто торт, а с лотка на Дерибасовской.

Считается, что в Москве не сохранилось памятника Сталину. Неправда, он есть. Вглядитесь повнимательней в фасад гостиницы “Москва”, проект которой генсек курировал лично (помните, “Дети Арбата” А. Рыбакова?). Его левая и правая части совершенно разные. Почему? У разработчиков проекта гостиницы возник спор, и на утверждение вождю был представлен эскиз фасада с двумя вариантами (ненужное зачеркнуть). Сталин эскиз завизировал, а зачеркнуть позабыл. Передоложить побоялись. Построили по завизированному. Чем не памятник?

А знаменитое творение М. В. Посохина – Дворец съездов, благодаря которому наш Кремль исключен из списка памятников мировой архитектуры ЮНЕСКО? Когда подумаешь, что его и дом Пашкова не разделяют и полкилометра, тошно становится.

Беда в том, что муза архитектуры, как никакая другая, отражает вкусы и уровень образования и культуры власть имущих[25].

8.4. Родные дети дефицита

Нас могут справедливо упрекнуть в том, что мы не коснулись жизни большинства населения СССР – рабочих, крестьян, инженеров, учителей, врачей… Но она-то ни для кого закрытой не была. Более того, ей посвящено множество, пусть несколько идеализированных, книг, кинофильмов, песен. Наконец, мы ее прожили сами. Четкую, нормированную жизнь.

Путь рядового советского человека был изначально очерчен с целью подавить елико возможно индивидуалистические устремления. Октябрятская звездочка – пионерский отряд – комсомольская группа – взвод – профсоюзная и партийная ячейки – собрание пенсионеров в ЖЭКе или на завалинке. Вековая российская общинная психология дополнилась в соответствии с требованиями XX в. психологией взводной, предусматривающей в случае государственной нужды мобилизацию человеческих ресурсов. Примеров тому множество: индустриализация, тылы Великой Отечественной, освоение целины, студенческие строительные отряды, профессора на овощных базах и т. д., и т. п.

Одновременно с детства большинству населения вдалбливался жизненный принцип – не высовывайся! Приведем такой пример. Один из авторов книги, окончив вуз без военной кафедры, попал на год в армию рядовым. Как-то он был послан в наряд в столярную мастерскую части. Там его напарник – простоватый парнишка преподал важнейшее правило нашей жизни: выполняй задание так, чтобы не получить взыскание, но сделать больше – упаси бог! Инициатива наказуема. Характерно, что такая психология формировалась у большинства населения уже к восемнадцати годам, а служба в армии ее только закрепляла. Девушкам армию заменяли профессионально-технические училища.

Формированию взводной психологии долго способствовали и фабрично-заводские общежития, и общие квартиры, получившие издевательское название “коммунальных”. Заметим здесь, что малогабаритные квартиры, именуемые теперь “хрущебами”, справедливо воспринимались народом в начале 60-х как дар небес. Благодаря строительству “Черемушек” в большинстве крупных городов целые поколения советских людей получили относительно сносные жилищные условия. Сравнительная изолированность жилплощади стала полем для всхода первых ростков демократического самосознания.

Но, как ни вводи человеческий индивидуализм в рамки, нельзя учесть все варианты проявления его социальной активности. “Вода дырочку найдет” – гласит народная мудрость, почерпнутая из наблюдений за природой. Сама советская система создавала условия для развития официально не оформленной, но вполне устоявшейся и социально очень активной группы людей, чьи растущие потребности удовлетворялись методами, в той или иной степени противозаконными.

Понятие “спекулянт” стало носить ругательный характер только в условиях советской системы с ее дефицитностью жизненных благ практически по всем позициям. Кто такой спекулянт? Например, тот, кто покупает товар дешевле, чтобы потом продать дороже. Если он стремится к обратному, то место ему в доме умалишенных. Другое дело, если ты манипулируешь ресурсами, доверенными обществом в управление, в личных имущественных интересах. Для социальной характеристики таких людей народ создал образ – “сидит на дефиците”.

Интересен пример одной знакомой семьи. Отец – чиновник средней руки одного из министерств ВПК. Мать – заведующая секцией одного из крупнейших столичных универсальных магазинов. Сын – профессиональный спекулянт со школьной скамьи. Еще в 70-е годы, когда их квартиру ограбили, первой заботой матери было ублажить следственные органы, дабы те, не дай Бог, не нашли похитителей. Ведь тогда будет обнародован список награбленного и придется объяснять его происхождение. Ныне сын – “новый русский”, а отец регулярно ходит с портретом Сталина на все сходки. Живет семья дружно.

Социальная терпимость к людям, преступающим закон, но в рамках своего служебного положения, “берущим по чину”, стала характерной чертой последних десятилетий советского общества. Иначе быть не могло, поскольку теневая экономика, особенно в сфере обращения, – родное дитя дефицита, поэтому теоретически ее следует рассматривать как балансирующий элемент существовавшей системы.

Естественным является и поведение низшего звена аппарата управления. Не обладая официальными льготами, они дополняли свой бюджет за счет рычагов ограниченной сферы влияния, тоже своей. Следовательно, упомянутый проект светлейшего князя Меншикова о “кормлении” последнего звена бюрократии надо признать вполне жизненным. Ясно и то, что к объективно грянувшим переменам Россия пришла не единым обществом, а социальными группами, психологически разнящимися ничуть не меньше, чем по численности.

9. Человек и перестройка («Герои нашего времени»)

“Когда ветер врывается на площадь, прежде всего, он поднимает пыль”.

Старинная китайская мудрость

Наша перестройка, едва народившись, была объявлена революционной. Тогда это, пожалуй, звучало несколько преждевременно, но постепенно процесс перемен в стране действительно обретает революционные черты. А вот параллели, проводимые между Октябрьской революцией и современностью, неверны в принципе. К каким бы результатам ни привел октябрь 1917 г., это была “революция снизу”. Напротив, провозглашенный в середине 80-х годов Президентом СССР, а тогда еще только Генеральным секретарем ЦК КПСС М. Горбачевым курс на перестройку дал начало “революции сверху”.

Вот и давайте сравним перестройку с опытом российских реформ последних столетий.

Если сопоставить последнюю треть XIX в. и наше время, многие аналогии просто поражают. Читая, например, работу одного из крупнейших экономистов того периода, российского академика В. П. Безобразова “Уральское горное хозяйство и вопрос о продаже казенных заводов”, трудно отрешиться от мысли, что она написана сейчас, а не более ста лет назад. Тогдашний кризис горных заводов – точная модель нашего нынешнего кризиса, и, что очень важно, тогда он был преодолен успешно.

Одной из важных особенностей экономической истории России было большое государственное хозяйство и сложившаяся административно-бюрократическая система управления им. Дело в том, что переход от феодальной раздробленности к единому государству у нас произошел раньше, чем для этого сложились экономические условия. Формирование единого государства произошло уже в XV в., а экономические связи, объединяющие страну в государственное целое, стали налаживаться лишь в XVII в. В мировой же практике экономическое объединение страны обычно предшествовало политическому.

Российское государство (не страна, а именно государство) нуждалось в вооружении для армии, разной другой промышленной продукции – бумаге для своего бюрократического аппарата, например. Но промышленная буржуазия в России еще не сложилась, и государству пришлось самому организовывать производство для удовлетворения своих потребностей.

Естественно, управлялась такая промышленность административными методами. Образцом хорошо сбалансированного административного плана может служит “Табель де Геннина”, составленная в 1723 г. при Петре I для горных заводов Урала. Государство определяло численность занятых (“штаты”), нормы выработки, величину заработной платы, “указные” цены продукции, все статьи производственных затрат. План определял даже рентабельность.

Но уже к середине XVIII в. казенная регламентация и казенная монополия затормозили развитие промышленности. Екатерина II сделала попытку перейти от казенной регламентации к рыночной экономике. “Никаких дел, касающихся торговли и фабрик”, – писала она, – “не можно завести принуждением, а дешевизна родится только от великого числа продавцов и от вольного умножения товара”. Попытка удалась лишь частично. В тех отраслях, которые производили товары народного потребления, казенная регламентация была сломлена и производство резко пошло на подъем. В тех же отраслях, которые в значительной мере были связаны с казной (металлургия, суконное, винокуренное, солеварное и некоторые другие производства), сохранились и казенная регламентация, и административные методы управления.

Кроме казенных, значительную часть промышленности крепостной России составляли посессионные мануфактуры, находившиеся в частных руках, но подчинявшиеся государственной регламентации.

Итак, ко времени ликвидации крепостного права промышленность России состояла из двух секторов: казенная промышленность, к которой следует отнести и посессионные, и многие помещичьи предприятия, управлялась преимущественно административными методами, а развитие остальной части промышленности определялось рыночными отношениями. Это была, таким образом, смешанная экономика.

Когда мы говорим о крепостном праве, то вспоминаем обычно только личную зависимость крестьян от помещиков и произвол в эксплуатации. Но этот важнейший элемент в хозяйствовании определял и все остальные экономические отношения, ведь внеэкономическое принуждение несовместимо с подлинно рыночной системой. В крепостной мануфактуре рабочая сила не могла быть товаром, а поэтому было невозможно и свободное перемещение капиталов. В. И. Ленин справедливо отмечал, что хозяева крепостной промышленности основали свое господство не на капитале и конкуренции, а на монополии и на своем владельческом праве. И рыночные отношения, конкуренция неизбежно заменялись хозяйственным администрированием. В. П. Безобразов писал, что в “хозяйстве, основанном на крепостном праве”, не может быть “коммерческого расчета, необходимого для денежного хозяйства”, и что только “упразднение обязательного труда” допустило переход к “коммерческим условиям в хозяйстве”. Безобразову можно верить – он был не только крупнейшим экономистом, но и современником того, о чем писал. И если он считает, что крепостничество было несовместимо с коммерческим расчетом, то, вероятно, это так и есть.

Почему В. И. Ленин, В. П. Безобразов и многие другие уделяли тогда особое внимание кризису горнозаводской промышленности? Потому что в большинстве отраслей промышленности России ко времени ликвидации крепостного права уже преобладал наемный труд и, следовательно, господствовал “коммерческий расчет”. Из крупных отраслей только горнозаводская промышленность к этому времени базировалась на крепостном труде и сохранила административные методы управления. Горнозаводская промышленность, которая была, по выражению Д. Н. Мамина-Сибиряка, “государством в государстве”, оставалась изолированной от экономических процессов и после отмены крепостного права стала испытывать кризис. Это был не экономический кризис, кризис перепроизводства, а совокупность противоречий, подобная тому, что сейчас испытывает наше хозяйство. Это была модель нынешней нашей экономической ситуации. И главной трудностью оказалась не замена крепостного труда наемным, а переход от административных методов к “коммерческому расчету”.

Почему же встал вопрос о продаже в частное владение казенных заводов, что является одной из форм, как сейчас принято говорить, “приватизации”, или “разгосударствления”? Потому что “как ни расстроено… уральское хозяйство”, – писал В. П. Безобразов, – “казенные заводы могут быть названы самыми расстроенными”. Убытки по этим заводам исчислялись огромными суммами, а затраты превышали прибыль. На Нижегородской ярмарке казенный металл по качеству ценился ниже частного и продавался “ниже заводской себестоимости с расходами перевозки”. Причины такого упадка крылись в недостатках административной системы управления, при которой все стороны хозяйственной деятельности регламентировались сверху.

Особенно резко В. П. Безобразов обрушивается на то, что в наше время назвали бы дотациями. Государство покрывало убытки частных заводов выдачей ссуд, чаще всего безвозвратных, и ко времени выхода книги Безобразова горные заводы должны были казне устрашающую тогда сумму – 12,4 млн. руб. Но главное зло, как пишет Безобразов, заключается не в убытках казны. “Систематическая правительственная поддержка несостоятельных заводов… развратила этот промысел. Чем расстроеннее были дела на заводах, тем больше оказывались им пособия и тем большие права считали за собой заводовладельцы на казенные деньги… Правительственная поддержка несостоятельных заводов маскировала их несостоятельность… и тем самым подрывала условия состоятельных заводов”. Все эти дотации “послужили лишь поощрением к продолжению бесхозяйственности”. Знакомая для нас с вами картина, не правда ли? Наиболее задолжавшие заводы было принято переводить в казенное управление. “В настоящее время восемь обширных горнозаводских имений, образующих собою до десяти отдельных горных округов, – пишет Безобразов, – находятся за долги в казенном управлении или под казенным присмотром”. Однако “казенное управление не улучшило дел ни на одном заводе”. Оно и понятно, ведь казенные заводы сами уже были не в лучшем положении.

С точки зрения нашего современника, рабочие должны были встретить с энтузиазмом освобождение от крепостной зависимости. Нет. Ликвидация крепостного права вызвала целую волну выступлений бывших крепостных рабочих за сохранение крепостных порядков!

“Эти люди, – пишет Безобразов, – родившиеся и выросшие в понятиях, разобщенных со всякою гражданскою свободою… готовы и ныне идти на царскую службу, как называет горнозаводское население свой прежний обязательный труд”. Почему, спросите вы? Да потому, что прежние порядки гарантировали определенный уравнительный прожиточный минимум, избавляли от забот и необходимости проявлять инициативу. Заводчики были вынуждены обеспечивать воспроизводство “своей” рабочей силы, следовательно, прожиточный минимум гарантировался сверху. Кроме довольно низкой денежной оплаты труда, на каждого члена семьи рабочего (точнее, человека, который принадлежал к сословию крепостных рабочих, даже если он не был занят на работе) выдавался “провиант”. На казенных и посессионных заводах каждому взрослому полагалось в месяц бесплатно 2 пуда муки, ребенку или подростку – 1 пуд. Крепостной рабочий знал, что его детям не дадут умереть с голоду, что о нем “заботятся”. А в новых условиях надо было проявлять инициативу, смекалку, вступать в конкуренцию на рынке труда.

Крепостной безработный оставался на иждивении завода, а теперь потеря работы автоматически означала потерю источника существования. “Лишиться права на даровой провиант, заботиться о прокормлении своих семей, самому отыскивать работу и не получать ее при малейшей оплошности и т. д. – все это казалось немыслимым для народа”, – пишет Безобразов. У крепостных рабочих не было “привычки к вольнонаемному труду, к самодеятельности, к попечению о себе самом – привычки, совершенно чуждой уральскому рабочему народонаселению, испорченному крепостною и административною опекою”. Это, естественно, тоже тормозило тогдашнюю перестройку. К сожалению, нам знакома и эта картина. Но перестройка горных заводов Урала пошла в русле общего капиталистического развития страны и завершилась относительно благополучно. Некоторые заводы при этом закрылись, не выдержав конкуренции. Но в целом производство стало расти, себестоимость продукции – понижаться, а ее ассортимент становился все разнообразнее, качество – выше. Здравый смысл тогда восторжествовал. Ну, а если бы перестройка тогда не состоялась, если бы сохранились крепостническо-административные порядки? И могли бы они сохраниться, а если да, то как долго? Вопросы эти отнюдь не риторичны.

Начиная свои “революции сверху”, государство России рассчитывало пойти в преобразованиях значительно дальше, чем это случилось на самом деле. По сути, стояла задача, на равных войти в тогда уже более цивилизованное в экономическом отношении мировое сообщество. Для достижения этой цели государство было готово пожертвовать всем, за исключением одного – самого себя. Едва стала ощущаться угроза существованию тогдашнего государства в привычной его ипостаси, включающей институт дворянства в устаревшей его форме, самодержавие, а главное – необычайно сильную и разветвленную бюрократическую систему, преобразованиям немедленно был дан задний ход.

Промышленность, как мы говорили, перестроилась достаточно успешно, и немедленно начался ее буйный рост. Однако и здесь прогоревшие формы протекционизма со стороны государства в сочетании с его непосредственным вмешательством в хозяйственные дела целиком изжиты не были. Прежде всего, это относится к его любимому детищу – тому, что мы сейчас бы назвали военно-промышленным комплексом. Увы, опека привела к тому, что его экономическое развитие резко отставало по всем параметрам от легкой промышленности тогдашней России, прежде всего текстильной.

Попытки же реформы сельского хозяйства, предпринятые под руководством одного из крупнейших мыслителей и деятелей отечественной истории, каким был П. А. Столыпин, потерпели крах[26]. А ведь сельскохозяйственный сектор был тогда крупнейшим в экономике России. Успей Петр Аркадьевич, история наша была бы иной, несомненно, гораздо более гуманной. Впрочем, прошлое человечества уже знало такие примеры. Попытки великого Тюрго стабилизировать и выправить экономическое положение своей страны тоже провалились на заре Великой французской революции.

Существует объективный предел развития “революции сверху” – непосредственная угроза существованию самого этого “верха”. Как только она намечается, начинается реакция. Часто сигналом к ее началу служит физическое устранение реформаторов. Тюрго отстранили от дел и затравили, Столыпина попросту убили.

Заметим, что в России начала XX в. реакция сразу приобрела националистические краски – от идиллически-невинных до откровенно людоедских. Жаль. Но, видимо, однажды начатый революционный процесс остановить нельзя никакими стараниями властей предержащих. На смену тормозившимся преобразованиям сверху немедленно пришла “реакция снизу”, и государство пало. Историческими вехами русской революции, видимо, надо признать реформу 1861 г. и февраль 1917-го.

То, что происходило в экономике бывшей Российской империи потом, вплоть до начала перестройки, мы имели возможность рассмотреть подробно.

Очевидно, общее в начале реформ XIX и XX вв. – это социальная пассивность большинства населения. Принципиальное отличие заключено в том, что в прошлом мы имели определенные традиции отечественного предпринимательства в сфере производства, теперь же десятилетиями социально-экономическая психология советского человека формировалась в условиях дефицита и нормированного потребления. Это и определяет перенос опыта социальной активности либо в сферу чинопроизводства, либо в сферу оборота.

Ломка сложившихся социально-экономических условий неизбежно порождает новый уродливый гибрид этих человеческих устремлений. Заметим, что возникший в конце перестройки дефицит курева и введение талонов на покупку табачных изделий были встречены хоть и с глухим ворчанием, но без особо активного возмущения. Наступление на пьянство вызвало полиатив в виде роста самогоноварения и спекуляции. Все эти неурядицы были для закаленного советского народа вполне привычны, а реакция отработана. Другое дело, первый этап реформ, когда был проведен знаменитый “отпуск цен”. К этой ситуации мы психологически оказались не готовы, и она немедленно пошла в разнос.

Довольно быстрое наполнение прилавков магазинов товарами зарубежного происхождения, которое “молодые реформаторы” ставят себе в непременную заслугу (видимо, за неимением других), сопровождалось еще более быстрой инфляцией. В результате мы получили ситуацию все того же дефицита, но в зеркальном отражении: полные прилавки при пустых кошельках большинства граждан. Перед нашими новоявленными предпринимателями встала задача вовлечения в оборот новых ресурсов, но не с позиции оживления затухающего производства, а с целью быстрого заполнения кубышек, пока общество не успело опомниться. И эти ресурсы быстро нашлись.

Во-первых, природные. Ликвидация государственной монополии внешней торговли превратила их в объект частной спекуляции.

Во-вторых, основные фонды предприятий и организаций, подлежащие приватизации.

В-третьих, личная собственность граждан, состоящая из приватизированного жилья и из сохранившихся лишь частично, небольших накоплений. Сюда же надо добавить их потенциальное право на долю государственной собственности на средства производства, которое абсолютному большинству населения реализовать так и не удалось.

Новое направление социальной активности представителей старого бюрократического аппарата сформировалось очень быстро. Собственно говоря, психологически по исконным российским традициям большинство руководителей всегда рассматривает доверенный им государством объект как “кормушку”, а тут еще убрали все препоны, сдерживавшие напор личного интереса. Помнится, руководитель одного крупного оборонного предприятия (ныне он уже несколько последних лет не решается показаться в Москве) горько сетовал под закуску после рюмки: “Понимаешь, нам по жизни много не доплатили. Придется самим поправлять…”

Надо оговориться, что здесь речь идет не о высшем звене старого аппарата. Во-первых, всегда это были люди достаточно умные и очень опытные, умеющие считаться с реалиями дня. Свидетельством тому то, что некоторые из них до сих пор возглавляют родные республики, ставшие независимыми государствами. Во-вторых, большинство из них по советской традиции к моменту достижения высшей власти одновременно достигли и возрастного барьера, при котором сама жизненная активность несколько снижается. В-третьих, наш новый перелом проходил достаточно мирно и это позволило опытным людям сохранить нажитую личную собственность, прежде всего лучшие в стране квартиры вместе с частично приватизированными госдачами. Наконец, когда схлынула первая волна перемен, оказались, пусть в другой форме, но все-таки востребованными их житейская мудрость и часто уникальные профессиональные знания.

Активизировалось вновь именно среднее звено прежней бюрократии, чья карьера была прервана наступившими переменами примерно на ее середине, и его можно понять. Но это не тот случай, когда понимание целиком тождественно прощению.

Спору нет, долгие годы наш “развитой социализм” поддерживала перекачка за рубеж целого ряда невосстановимых природных ресурсов. Но, как ни крути, тогда мы воспринимали получаемое взамен как общегосударственное и делили его, если не в равных долях, то относительно пропорционально. В период социально-политической и хозяйственной сумятицы последних лет перестройки и первых лет реформ эти пропорции грубо нарушились. Перекос распределения в пользу экономически активной части общества стал абсолютен, хотя он практически и не поддается надлежащему учету. Хуже всего здесь то, что изменилась не только структура общественного потребления, но и общественный моральный климат, объективно стимулирующий у огромной части населения неприятие самой идеи реформ.

Нравственно величайшей потерей для большинства граждан стало отсутствие жизненной стабильности. Стабильности, пусть невысокого, но достаточно твердо гарантированного материального уровня, дополняемого к тому же постоянным моральным поощрением со страниц газет, экранов телевизоров, лозунгов на демонстрациях.

Ситуацию ухудшает теперь новая демонстрация. Демонстрация уровня и образа существования “новых русских” (ну и термин!), в шоке от которой пребывает не только российский народ, но и Запад, очень благополучный материально, но еще и более осторожно-разумный в своих личных тратах. Наши же скоробогатеи целиком копируют удачливого золотоискателя Фильку Шкворня из замечательного романа В. Шишкова “Угрюм-река”. Десять метров панбархата для портянок на грязные ноги, и толпой в кабак – гулять, пока все не пропьешь. А народ вокруг пусть глядит да радуется! Трудно ожидать другого от людей, не имеющих ни духовных ценностей, ни элементарного воспитания.

Понятие “новый русский” прижилось в народе и быстро распространилось по миру, как в свое время “спутник” и “перестройка”. Только последними можно было гордиться, а первым – нет. Зато оно сейчас постоянно встречается в анекдотах. Попробуем рассмотреть основные признаки этой группы людей.

Безусловно и очевидно их объединяет высокий уровень дохода (источников его мы подробней коснемся в последующих главах), особенно на фоне общего обнищания населения. При этом надо разделять “капитанов” кораблей (шхун, барж, паромов, шаланд и т. п.) новой “рыночной” экономики и их команды. К ним относятся служащие банков, фирм и т. д., которых сейчас принято называть “средним классом”. Первые правят бал, вторым кое-что перепадает с барского стола. Перепадает прежде всего потому, что они успели получить кое-какие профессиональные навыки, делающие их относительно пригодными для работы в новых условиях.

Средний класс, как понятие целой категории населения в нашем сознании, появился после пресловутого кризиса августа 1998 г. Мы опять его просто “выхватили” из западной терминологии, не удосужившись примерить к нашим условиям. Тема и объемы книги не позволяют рассмотреть эту категорию подробнее, как она того заслуживает. На Западе ей посвящены тысячи изданий. Отметим только одно, что там средний класс является опорой общества и основой экономики, что предполагает надежность его существования, обеспеченную целым набором социальных гарантий.

У нас пока, напротив, так называемый средний класс целиком зависит от милостей заправил нового бизнеса, которых и принято именовать “новыми русскими”. Социально и физически они преемники родных детей дефицита, взросших при советской власти, ряды которых пополнили представители открытого криминалитета. Источник их состояний – бесконтрольный оборот упомянутых выше ресурсов, который в период экономического хаоса они захватили в стачке со средним звеном государственного аппарата. Идеальными условиями для цветения этого гибрида были парниковое отсутствие новой законодательной основы и профессиональная некомпетентность как создателей законов, так и высшего эшелона их реализации.

С точки зрения образа жизни “новые русские” не являют собой психологически ничего нового. Вспоминается одна улица в Иванове (кажется, улица Батурина), где рос один из авторов книги. На этой улице бывшего Иваново-Вознесенска располагались особняки быстро разбогатевших текстильных фабрикантов, и она до сих пор представляет собой уникальный заповедник в основном псевдоисторической архитектуры – собрание строений от лже-античности, через лже-средневековье до модерна. Каждое из них изумительно отражает фантазии и прихоти владельцев, иногда, к сожалению, примитивные. Теперь же нам не надо, чтобы наблюдать подобное, ездить на экскурсию в Иваново. Достаточно дачных поселков Подмосковья. А как гуляли “новые русские” конца XIX и начала XX в.? Читайте классиков! Опять ничего нового.

Заметим только, что от обитателей ивановских особняков остались и текстильные предприятия, проработавшие после изгнания их организаторов еще полвека, а некоторые из них стоят и до сих пор (к сожалению, “стоят” часто и в переносном смысле слова). А что останется от современных “новых русских”? Это еще вопрос. Можно указать на опыт американского пути развития капитализма в сельском хозяйстве, когда правительство США было вынуждено признать права собственности “скваттеров” на захваченные ими земли. Но ведь тогда по 70 га земли бесплатно получали и другие желающие. Условие одно – обрабатывай!

Особо надо сказать о психологии криминалитета, частично себя легализовавшего. Любые условия хозяйства предполагают, как мы видели, их определенную регламентацию – “правила игры”. И если нет нормальной государственной, немедленно появится другая. По тому принципу, что “свято место пусто не бывает”.

Когда происходит резкий перекос экономики в сферу обращения, криминализацию ее процессов надо признать естественным следствием. Профессиональная преступность изначально и психологически, и организационно ориентирована только на изъятие готового общественного продукта в любой его форме.

Вопрос о необходимости участия в производстве хотя бы своими капиталами, как условия поддержания ставшего привычным высокого материального уровня жизни, встает позже. Стимулом тут может выступать и социально-родовой аспект существования человека и его потомков. Но удается легализовать свои положительные намерения и получить их одобрение обществом далеко не всем и не всегда. Посмотрите еще раз фильм “Крестный отец”. Только обязательно все три серии.

Но вернемся к проблемам нашего подлинного народа. Резкая потеря стабильности уровня жизни у большинства населения страны быстро изгладила в памяти процесс его объективного снижения в последние годы советской власти. Тут невольно вспоминаешь месяц мучений летом без горячей воды в каждой городской квартире. Поразительно, что радости и ликования после того, как ее “включат”, хватает только на один день. К хорошему привыкаешь очень быстро. И наоборот.

В совокупности все это создает идеальные условия для контрреформенной пропаганды. При этом совершенно необязательна какая-либо конструктивная программа. Достаточно просто охаивать все происходящее, и чем злобней, тем эффективней. Многие сторонники реформ (неважно, каких) сами усердно подливают масла в огонь, выдавая любые перемены за будущие блага. Надо только подождать. Опять?!… Сколько?

10. Ломать – не строить (Краткий очерк реформ)

Ломать – не строить.

Душа не болит.

Русская поговорка

В приличном обществе не принято цитировать себя. Но мы все же рискнем привести цитату из собственной статьи, опубликованной в 1991 г.

“Мы теперь тоже на переломе. Мы чудовищно отстали в проведении научно-технической революции. Рынок раннего капитализма не дает средств для преодоления этого отставания. Заводы по производству металлорежущего оборудования (их у нас больше, чем в США, Японии и бывшей ФРГ вместе взятых) не могут взять и переключиться на производство оборудования для какой-нибудь плазменной технологии. Нужны новые заводы, а кто их будет строить? Действующие фирмы, даже находясь на полном хозрасчете и получая высокие прибыли, будут расширять и совершенствовать только себя. Они не могут, скажем, осваивать новые экономические районы на востоке страны.

Переходить на хозрасчет предлагается науке, искусству, образованию. Но фундаментальные науки, а тем более гуманитарные, не имеют прямой связи с производством, не производят товаров и не могут давать прибыль. Не может давать прибыль Ленинская библиотека или исторический архив – разве что начать распродавать манускрипты. Если мы хотим иметь хороших специалистов, в вузы надо собирать молодых людей, имеющих способности, а не богатых “спонсоров”. Все это, как и почти вся инфраструктура, в передовых странах находится на государственном содержании, вне сферы рыночной конкуренции. Почта не нуждается в повышении цен на марки, чтобы содержать почтальонов, как это сейчас пытаются представить. Высокое же искусство во все времена могло выжить только при широкой материальной помощи со стороны государства.

Правда, существуют и благотворительные фонды, за счет которых содержатся университеты, картинные галереи, симфонические оркестры. Но формирование таких фондов тоже обеспечивается политикой государства, которое предоставляет преимущества людям, отдающим свои деньги в эти фонды.

Следовательно, для того чтобы обеспечить научно-технический прогресс и определенный уровень цивилизованности, необходимо планирование развития этого сектора, необходимы госзаказы.

А в остальной части – нужно ли регулировать рынок? В современном мире в качестве регулятора используются налоги. И не для того, чтобы срезать прибыль и тем самым снизить стимул к рентабельности, а для стимулирования всего самого прогрессивного. Понижение налогов с инвестиций – только частный случай. Льготами при налогообложении пользуются те, кто особенно заботится об охране окружающей среды, новые отрасли, которые нужны и перспективны, но еще не набрали силу; предприятия и организации, работающие на культуру и образование, на повышение гуманности общества. Конечно, допустимо регулирование и помимо налогов. Но только экономическими методами, не диктатом, не директивами, не распределением фондов.

Таким образом, в определенных пределах и соотношениях нужны и план, и регулируемый рынок, и просто рынок.

Нынешняя административная система (или то, что от нее осталось) видит в необходимости государственного регулирования шанс для самовыживания. Именно поэтому для нее “чем хуже, тем лучше”, что бы ни говорили ее отдельные благородные представители. Но в том-то и дело, что в старом виде она, система, не просто непригодна, но и вредоносна для становления нового хозяйственного организма. “Перестроиться”, как показал опыт шести лет, она не в состоянии. Сумеем ли мы решить эту классическую проблему всех “революций сверху”? Сможет ли система поступиться инстинктом выживания и не мешать (это самое большее, на что она в принципе способна) – не мешать рождению новых структур? Сможет ли общество заставить административную систему сойти со сцены относительно мирно, без катастрофических издержек? Сумеем ли мы заменить (вспомним еще раз слова Екатерины II) “принуждение… вольным умножением товара”? Ответ на эти вопросы мы узнаем в ближайшие годы. Может быть – месяцы.”[27]

Вот и получили. Боже упаси, чтобы уважаемый читатель подумал, что авторы пытаются выставить себя в роли каких-то провидцев. Просто обидно в очередной раз наблюдать, как по российской традиции мы вместе с грязной водой выплеснули из купели ребенка. Одна из причин тому – упорное нежелание человечества использовать накопленный опыт перемен, как собственный, так и соседский.

Теоретически идея перестройки, начатой сверху и получившей поддержку широких масс, безусловно, привлекательна. Само ее объявление было воспринято социально активной частью населения как возможность реализовать наконец свой потенциал полностью, пассивной – с некоторым недоумением, но с привычной покорностью воспринимать все идущее сверху как неизбежность.

Первые годы общественное сознание захлестнула волна газетных и журнальных публикаций, блестящих и по форме, и по содержанию. Сама возможность обсуждать наши недостатки не за кухонным столом, а на страницах “Огонька”, например, или перед телекамерами будоражила воображение и приятно щекотала нервы. Критической разборке подверглись все полеты: и в экономике, и в политике, и в идеологии, и в истории, и в литературе, и в искусстве. Даже спорт забыт не был. Но волна схлынула довольно быстро. Дело в том, что критиковать проще, а дать конструктивные предложения гораздо сложнее. Наша собственная теория, выстроенная на устаревших догмах, не могла предложить ничего нового, кроме эмоциональных формулировок вроде “социализм с человеческим лицом”. А до того какое было, звериное? Попробовали привлечь крупных ученых-социологов непосредственно к управлению государством, предоставив им соответствующие посты. Теоретики, столкнувшись с “зеленеющим древом жизни” экономики, попросту растерялись. Еще раз оправдалась английская поговорка, по которой экономист – это человек, не имеющий ни гроша в кармане, но учащий других людей, как оказаться точно в таком же положении. Утешает лишь то, что это можно отнести и к большинству великих теоретиков экономики прошлого. В любом случае попытка власти опереться на отечественную теорию оказалась “дорогой в никуда”. Это в значительной мере и побудило в дальнейшем “молодых реформаторов” бездумно насаждать “западный опыт” на российскую почву. Таким действиям тоже есть исторический пример. Мы с детства помним поля Архангельской области, засеянные кукурузой на закате правления Н. С. Хрущева.

Растерянность ощущала и сама центральная власть. Очевидно, разумные меры в экономике ожидаемого результата не приносили. Так, в правление М. С. Горбачева были вложены беспрецедентные для советской истории средства в техническое перевооружение легкой и пищевой промышленности.

Случись это раньше, вполне могло стать мощным рычагом не только сохранения системы, но ее достаточно плавной и разумной трансформации. Теперь же, наоборот, это сразу привело к росту нашей внешней задолженности, а после ломки экономики СССР и к омертвлению капитальных вложений.

Было широко развернуто кооперативное движение, иделогически обоснованное подзабытым ленинским тезисом о том, что социализм – это “строй цивилизованных кооператоров”. Исторически положительный отечественный опыт кооперативного движения подкрепляет пример сибирских крестьянских хозяйств в ходе столыпинской реформы, уроки нэпа. Но, во-первых, тогда кооперирование осуществлялось на базе собственности на средства производства, а теперь объединять предлагалось лишь усилия. Во-вторых, идея кооперации морально была подорвана достаточно длительным существованием так называемой колхозно-кооперативной собственности. В-третьих, мы уже получили в лице большинства советских людей исторически новый психологический тип. Наконец, низшее звено аппарата управления, без поддержки которого ни оформление, ни существование любого кооператива возможны не были, хотело получать свою долю, причем немалую.

Субъективную основу нового кооперативного движения составляли в основном спекулянты и “цеховики”, получившие возможность хотя бы частично легализовать свою подпольную деятельность. Во взаимоотношениях с государством первой задачей новых предпринимателей было уйти от налогов. В этих целях модно стало привязывать создающиеся фирмочки к различным общественным организациям вроде Комитета защиты мира.

Создаваемые кооперативы изначально были ориентированы на сферу обращения и использование ситуации дефицита на рынке товаров народного потребления и услуг и устойчивой перспективы не имели. В общем итоге кооперативное движение, если не захлебнулось, то не стало надежным костылем для власти с ее прогрессирующим параличом.

Другим модным веянием того времени стало создание совместных предприятий (СП). ГАИ СССР даже учредило номера специального образца для автомобилей СП. Подобно кооперативам, СП появлялись как грибы после дождя, а вот росли они крайне редко. Психологически иностранные партнеры совместных предприятий были сродни нашим кооператорам. В этом движении почти не участвовали представители добросовестного западного капитала, ибо не видели гарантий своей собственности в СССР. Надежда на это движение как на надежную опору реформ тоже не оправдалась.

Внесли свой вклад и подрастерявшиеся было идеологи, перед которыми в новых условиях встала реальная угроза оказаться не у дел. Они решили продолжить борьбу за светлый образ советского человека, развернув кампанию против пьянства, экономически никак не обсчитанную и ничем не подкрепленную[28]. Итогами всесоюзной схватки стали небывалый виток самогоноварения, спекуляции спиртными напитками, уничтожение элитных виноградников. Но главное – невиданно мощный удар по бюджету государства, от которого советская экономика так и не смогла оправиться.

Мощнейшим, дестабилизировавшим народное хозяйство СССР фактором стал почти мгновенный по историческим меркам распад социалистического содружества. В послевоенные годы экономика стран Восточной Европы развивалась в достаточно тесной кооперации с предприятиями нашей страны, а наш внешнеторговый оборот в основном был построен на товарообмене внутри Совета Экономической Взаимопомощи. Отказ от этих связей, ставших традиционными, особенно сильный удар нанес по отраслям промышленности СССР, производящих готовую продукцию, а следовательно, расположенным в наиболее густонаселенных районах страны, и по продовольственным прилавкам магазинов. Потребность в западных кредитах опять возросла, а перед отечественными предприятиями замаячила угроза пустых рабочих мест.

Авторитет М. С. Горбачева сейчас необычайно высок за рубежом. Западные столицы соревнуются за право признания его своим почетным гражданином, а Австралия даже провозгласила человеком столетия. Сердца же большинства соотечественников первого и последнего Президента СССР для него пока закрыты, как свидетельствуют итоги выборов Президента России 1996 г. Кто прав, покажет будущее, когда все это станет историей.

Тут невольно вспоминается тезис Уинстона Черчилля о неблагодарности великих народов к своим великим людям, сформулированный им, когда его партия потерпела поражение на выборах в парламент немедленно вслед за победой Англии в войне с фашистской Германией.

Распад социалистической системы стал объективным стимулом и денонсации союзного договора СССР, который, как потом выяснилось, в нормальной юридической форме не существовал и до того. Инициатива здесь принадлежала нарождающейся новой верхушке союзных республик, для которой разжигание националистических настроений, игра на воспоминаниях, нарочито окрашенных только в мрачные тона, а иногда и просто вновь сочиненных, была самой короткой дорогой к власти. Думается, грядущие поколения некогда дружных народов им спасибо не скажут, да их это и не волнует. После нас – хоть потоп, как любил говаривать Людовик XV.

В любом случае центробежные силы подорвали и единый рынок СССР, и кооперированные производственные связи, до этого очень тесные и разветвленные. Достаточно привести только один пример. Ведущая отрасль текстильной промышленности – хлопчатобумажная, чьи производственные мощности были сосредоточены на территории РСФСР, по источникам сырья зависела от Средней Азии и Закавказья на все сто. Она практически и “встала”, причем надолго. В свою очередь новые суверенные государства – производители хлопка испытывают большие проблемы с его реализацией.

Вряд ли можно найти специалистов для объективной оценки этих центробежных процессов на территории бывшего СССР, ибо в любом случае эта “оценка” будет излишне эмоционально окрашена. А вот специальная экспертная группа ООН в своем докладе, представленном несколько лет тому назад, дает заключение: экономическое отделение бывших союзных республик от России – решение поспешное и непродуманное. Примером тому может служить то, что весьма значительным источником национального дохода новых балтийских государств служат их порты в качестве перевалочной базы для российских экспортных грузов. Но ведь в перспективе для России не исключено расширение сети собственных грузовых терминалов на Балтике.

Интересно и другое. В выступлении Билла Клинтона во время его первого официального визита в Россию содержалась прямая поддержка нашего тезиса о том, что с экономической точки зрения Россию, а вслед за ней и СССР надо признать “империей наоборот”. Так называемые “национальные окраины” всегда были в той или иной степени дотируемы, а уровень жизни их населения всегда был немного выше, чем в Центре (исключая Москву и Петербург).

Представляется, что экономическое воссоединение бывшего СССР – процесс неизбежный и вопрос времени. Другое дело, на каких условиях оно будет проходить. Не исключено, что со стороны России они станут более жесткими.

Мешало “перестройке сверху” и внутреннее сопротивление бюрократического аппарата, порожденное прежде всего простым непониманием того, что перемены объективно назрели. И лучше их провести самим, чем дожидаться социального взрыва. Оговоримся, были и трезвые головы, честно пытавшиеся разобраться в логике происходящего. Так, один из авторов книги сам участвовал в научном исследовании по разработке “потребительской корзины москвичей”, заказанном Московским горкомом КПСС, который тогда возглавлял Б. Н. Ельцин. Нас ошеломил сам беспрецедентный по тем временам факт “партийного заказа” (правда, официально его оплачивало одно из управлений Моссовета, но “конечным потребителем” стал МГК). Были, разумеется, и активные противники реформ как таковых. Беда в том, что высший эшелон бюрократии давно не имел объективной картины советской действительности, так как информация о реальных процессах многократно искажалась по мере ее продвижения наверх. Историческая же картина развития была искажена еще в школьных учебниках.

Все это убедительно подтверждает полностью непрофессиональная попытка государственного переворота по форме и реставрации власти по сути в августе девяносто первого[29].

На самом деле зачинщики путча заслуживают благодарности от активных сторонников реформ, ибо именно они дали последний разрушающий толчок в стену советской системы, фундамент которой давно прогнил. Де-факто заслуги признали, когда членов ГКЧП распустили из камер Матросской тишины по приватизированным дачам.

Что же получило новое общество в экономике России в наследство от перестройки? Рвущиеся с треском хозяйственные связи. Начавшийся спад производства. Неимоверно возросшую внешнюю государственную задолженность. Пустые прилавки магазинов. Огромный по численности, но непригодный к эффективной работе государственный аппарат. И, как всегда, надежды на скорое светлое будущее.

Ситуация в нашей стране была очень сходна с той, которая сложилась на Черноморской киностудии, описанной в бессмертном романе И. Ильфа и Е. Петрова “Золотой теленок”. Немого кино уже нет. Звукового еще нет. Зато здесь можно очень выгодно продать никому не нужный сценарий. Правда, для этого надо обладать талантами великого комбинатора. Но время было вполне подходящее для реализации мечты Остапа Бендера – “Командовать парадом буду я!”. Родные дети дефицита опять оказались готовыми к переменам первыми.

Как всегда, сначала у нас начало возрождаться государство, но не сразу. Период попыток первой волны “молодых реформаторов” руководить государством можно назвать торжеством хаоса. Более неподготовленную в большинстве своем к государственной деятельности как по профессиональным, так и моральным характеристикам группу людей, чем “Гайдар и его команда”, подобрать трудно[30]. Они сделали все возможное, чтобы опорочить саму идею реформ в глазах народа и подтвердить справедливость одного старинного китайского проклятия: “Я желаю тебе жить в эпоху больших перемен”. Приятель одного из авторов этой книги, врач по образованию и научный сотрудник, с удивлением рассказывал тогда, что товарищ его детства, а ныне руководитель внешних экономических связей России предлагает ему пост торгового представителя в любой стране по выбору.

Возведя рынок в ранг небесного вседержителя, реформаторы немедленно “отпустили цены”. Да, это позволило очень быстро наполнить прилавки магазинов импортными товарами. Но отечественное производство, издавна привыкшее к “казенной регламентации” и “указным” ценам, объективно к такому “столкновению в чистом поле” с зарубежным противником оказалось не готовым.

Посмотрим на итоги. Во-первых, последовательный спад отечественного производства. Нам могут справедливо заметить, что тому есть целый ряд объективных причин, на которые мы сами же и указывали. Но производство сворачивалось и во вполне конкурентоспособных отраслях, помочь выжить и развиться которым государство обязано и может очень легко. Причем не путем дополнительного финансирования, а элементарными протекционистскими мерами. Тому много исторических примеров.

Во-вторых, опережающая значительно, даже по сравнению с темпами спада производства, инфляция, которая немедленно превратила и без того скудные накопления населения в пыль. Уроки “керенок”, которыми Наина Киевна Горыныч в романе братьев Стругацких топила печку, уроки германской инфляции двадцатых годов опять пропали даром.

В-третьих, спад производства породил еще одно экономическое явление, к которому мы, выросшие в рамках советской системы, абсолютно готовы не были – безработицу.

Все это вместе взятое больней всего ударило по наименее защищенным группам населения – старикам и инвалидам. Старая система соцобеспечения рухнула, а до достижения эффективности действия новой было пока далеко.

Наконец, пресловутая “приватизация”, которая как идеологический штамп заменила нам “диктатуру пролетариата”. Из всех ее итогов целиком положительным можно считать только юридическое оформление собственности населения на занимаемую жилплощадь. Фактически это означает лишь признание права продажи, наследования и дарения, ведь по праву пользования жилье в собственности было и до того. Кстати, первый шаг на этой тропе был сделан еще при М. С. Горбачеве, когда законодательно закрепили личную собственность на целиком оплаченные кооперативные квартиры и садовые домики. Приватизация квартир, проведенная на первом этапе реформ и одобренная большинством населения, прежде всего потому, что смысл ее был всякому доступен, а результат реально ощутим, сыграла роль своего рода психологической наживки на рыболовный крючок приватизации основных фондов. Выпуск приватизационных “ваучеров” при условии, что само значение этого слова было обречено на тотальное непонимание, не говоря уже о механизме их использования, привел к быстрому и тихому переоформлению прав собственности. Момент “ваучеризации” был выбран психологически очень точно. Лишившись последних сбережений и отупело глядя на гигантские прыжки цен, простой человек легко расставался с радужной бумажкой, значения которой он зачастую просто не понимал. Стимулом расставания стали и недавно обесцененные облигации трехпроцентного займа, и воспоминания об облигациях сталинских “займов развития народного хозяйства”, годами пылившихся в сундуках.

Общество не успело оглянуться, как в его сознании установилось принципиально новое понятие – “олигархи”. Точно значение этого слова сейчас никто не понимает, да и научно его дефинировать крайне сложно, учитывая трансформацию этого понятия за века экономической истории. Скажем образно: олигарх – это тот, кто обзавелся лодкой и веслами для плавания в мутной воде нашей экономики и фонариком, дающим тусклый свет в тумане общественного сознания.

Не будучи специалистами, не беремся рассуждать о юридических тонкостях процесса нарождения олигархии. Законность его и так постоянно подвергается сомнению. Не знаем. Но с моральной точки зрения сосредоточение в немногих руках рычагов управления нашей хроменькой экономикой и средств воздействия на общественное сознание через массовую информацию законным признать нельзя. Законное с морально-этических позиций накопление может происходить только в условиях роста или хотя бы стабильности производства. У нас ситуация обратная, значит, накопление происходило исключительно в сфере оборота, в том числе оборота теоретических прав граждан на собственность на средства производства и их скудных денежных средств. Подобное накопление невозможно без использования рычагов государственного управления самых разных уровней, начиная с поселковых советов и правлений колхозов, а дальше, вверх по лестнице.

Использование властных возможностей весьма эффективно, особенно когда сама власть находится еще в грудном возрасте. Но их прекрасно дополняет и набор многочисленных финансовых пирамид типа МММ и “Властелины”, строительство которых возможным сделали исключительные доверчивость, добродушие и терпимость нашего народа. Удивительно только то, что упомянутые пирамиды стали притчей во языцах, а не менее скандальный Автомобильный всероссийский альянс, в который, как в выгребную яму грохнули свои ваучеры миллионы нашего простодушного населения, если и вспоминают, то только в моменты обострения позиционной войны крупнейших приватизированных телеканалов. Более того, отцы – основатели этого альянса имеют смелость постоянно вещать с телеэкранов о бескрайней своей любви к России и покровительственно поучать ее народ, как надо жить. Поистине, стыд глаза не выест!

Робкие теоретические попытки обосновать сложившуюся ситуацию воззванием к историческому опыту первоначального накопления никакой критики не выдерживают. Мы с вами убедились, что первоначальное накопление в каких бы национально-исторических вариантах оно ни проходило – это общественный процесс, при котором аккумулируются средства для создания основного и оборотного капитала крупного производства, с одной стороны, и потенциальная армия труда – с другой. В наших условиях налицо было и то, и другое. Юридическое перераспределение национальной собственности, до этого де-юре считавшейся общенародной, а де-факто находившейся в распоряжении бюрократического государства, накоплением назвать никак нельзя. Для этого есть другие термины, тоже юридические. Не говоря уже о том, что наша “приватизация-накопление” пока не может предъявить в качестве аргумента своей моральной реабилитации самый важный довод – рост общественного производства.

Теоретически мирная приватизация предполагала переход от устаревшей формы тотальной государственной собственности на средства производства (частичная, но значительная государственная собственность, как мы видели, сейчас в мире является важнейшим элементом развитой экономики) к акционерной, которая в цивилизованном зарубежье объективно доминирует. На практике мы получили очередное социальное противостояние. С одной стороны, баррикады – народные массы не только без всякой собственности, кроме жалкой личной, но часто и без работы, а если с работой, то часто без зарплаты. С другой – незначительная группа населения, социально активная по части накопления, собравшая в своих руках определенные средства и не имеющая опыта их разумного применения, если не считать дачно-замкового строительства. Гладко было на бумаге, да забыли про овраги… А по ним ходить! Такая ситуация – гнойный нарыв на теле общества, который неизбежно прорвется, если не произвести своевременного и грамотного социально-хирургического вмешательства. Пока же она дает возможность реставрации в утомленном сознании обывателя недавнего прошлого с его полунищенским, но стабильным материальным обеспечением жизни и великодержавным самосознанием. Воспрянувшие духом партаппаратчики ее умело используют. Не будучи людьми наивными, они отнюдь не помышляют о полной реставрации советской системы, за исключением разве что низшего звена “левого” движения, его добровольных активистов. Не имея никаких профессиональных знаний и опыта, кроме аппаратного, “левые” четко знают программу действий: опять добиться власти, а там видно будет. Такова примерно цель и “правого”, “пионерско-молодежного” крыла нашей политики. Их высказывания и действия очень напоминают старый мультфильм о гнезде с птенцами, но объективно степень влияния их задорного чириканья на неустоявшееся сознание нашей молодежи нельзя недооценивать.

Социальный шок от итогов приватизации имеет не только прямое, но и не меньшее, по крайней мере косвенное, негативное влияние на реформирование экономики. Очередной парадокс ее современного состояния заключается в том, что необычайно разросшаяся, доминирующая в ней сфера обращения сама поражена внутренней болезнью. Она не может предоставить производству необходимых средств ни для обеспечения его сырьем и материалами, ни заработной платой. Отсутствует отлаженный механизм сбыта готовой продукции. Свободный рынок, воспетый Е. Т. Гайдаром и его соратниками, почему-то не смог предложить эффективной замены пусть со скрежетом, но работавшему в советские времена механизму снабжения и сбыта. Причин тому много. Так, наше новое “временное правительство” не приняло никаких мер не только по поддержке, но и по защите отечественного производителя. Когда более зрелые кабинеты В. С. Черномырдина и Е. М. Примакова пытались поправить ситуацию, производство или уже стояло, или работало на полухолостых оборотах.

Но главное, думается, другое. Из официального хозяйственного оборота практически исключен важнейший фактор производства – земля. Проведение аграрной реформы у нас не случайно встречает сопротивление, как активное – со стороны левой оппозиции, так и молчаливо-пассивное – большинства населения. Причиной тут и подробно нами рассмотренные вековые традиции государственно-общинного землевладения, и итоги первой волны приватизации. Обжегшись на молоке, мы с совершенно обоснованной опаской дуем на воду. А опасаться есть чего. Реформа опять “просчитана” чисто теоретически, а практически нет ни грамотной кадастровой оценки земель, ни четко учитывающих национальные особенности юридических форм перехода к новым условиям владения и пользования землей. Без этого реформа грозит обернуться новым широким витком спекуляции.

Надо учитывать и еще один фактор, далеко не маловажный. Новый государственный аппарат, особенно “на местах”, отнюдь не заинтересован в быстром проведении земельной реформы. Она лишит его достаточно мощного источника дохода, перераспределив его в пользу государства. Мы не собираемся приводить этому тезису никаких доказательств. Достаточно выехать за черту любого российского города, чтобы убедиться в его правоте. Если вы поднимете бумаги по оформлению права пользования землей, на которых выстроены коттеджи “новых русских”, легко заметить, что официально оно получено либо бесплатно, либо за смехотворную по своей величине сумму. Особенно усердствуют в раздаче земельных наделов администрации Москвы и области, чьи главы прославлены своей борьбой с коррупцией. Поэтому рядом с новопредпринимательскими новостройками и высятся (в прямом смысле этого слова) особняки чиновников, получающих относительно скромное жалованье. Еще раз можно убедиться, насколько был прав Александр Данилович Меншиков. Продолжая ту же мысль, коснемся проблемы привлечения иностранных инвестиций. Недостаточную активность западного капитала в этой области принято объяснять нашей внутренней политической нестабильностью. Не без того. Но, думается, коренная причина иная. Она кроется именно в нашей исторической внутренней политической стабильности, стабильности влияния бюрократического аппарата.

Для иностранцев вложения в нашу экономику бесконечно привлекательны. Здесь и необъятные природные ресурсы, и потенциально бескрайний рынок сбыта, и дешевизна рабочей силы при достаточно высоком уровне ее квалификации. А коммерческие риски на Западе давно принято страховать. Проблема в том, что они просто никак не могут освоить правила наших игр, особенно бюрократических.

Приведем такой пример. Один наш знакомый бостонский миллионер В. Райн по совету своего консультанта по русским делам – эмигранта родом из Одессы пять лет назад приобрел 40 % акций молокозавода, расположенного в Краснодарском крае. Хороший завод, с новейшим импортным оборудованием. Все годы завод наращивал производственные обороты, но официально работал в убыток. Наш американский акционер не только не может вмешаться в управление предприятием, но даже получить нормальную бухгалтерскую отчетность. Все соблазнительные предложения из Бостона (10 % уставного капитала в собственность и гарантированная зарплата в 120 тыс. долл. США в год) директором завода игнорируются. Он предпочитает тесную дружбу с главой местной администрации. Наш бостонец только беспомощно разводит руками и клянется никогда больше с нами не связываться.

Мы уже упоминали об опережающем возрождении государственности. Сейчас оно практически завершено по форме, если не обращать внимания на такие досадные “мелочи”, как “размолвки” исполнительной и законодательной власти по поводу флага и гимна, например. Во всяком случае страна имеет Конституцию, впервые прошедшую всенародное обсуждение перед ее принятием. Нуждается она в своем совершенствовании, дополнении? Несомненно, как, впрочем, и любая другая. Важно, что есть точка отсчета, и это надо признать одним из немногих безусловно положительных итогов реформ.

У нас есть опыт законотворчества, правда, иногда скандальный. Но его сопровождает и достаточно обоснованная надежда на более компетентный, профессиональный новый состав народных избранников.

В любом случае можно отметить, что период хаоса и сумятицы, порожденный самой эпохой перемен как таковой и профнепригодностью многих руководителей “нового призыва”, не только пошел на спад, но и само государство постепенно выходит из аморфного состояния, обретая достаточно четкие формы. Но одновременно на его лице не менее четко проступают и “родимые пятна” непотопляемой бюрократии.

Исторический опыт развития, особенно наш, отечественный, свидетельствует о ее поразительной способности к мимикрии, возможности выжить в любых экономических условиях и идеологических рамках. На всякий публично обсужденный и открыто принятый закон немедленно в порядке мощного контрудара выпускается целый ряд подзаконных актов, никем не обсуждавшихся, но четко учитывающих интересы аппарата исполнительной и представителей законодательной власти. Так, в современных условиях администрация нижнего и среднего уровней окружает себя целыми легионами коммерческих образований, деятельность которых внешне направлена на оказание помощи гражданам в “подготовке документов”. На деле это все та же “кормушка” для аппарата. Или Государственная Дума, самым мудрым решением которой было бы запретить законодательно публикацию расходов на свое содержание, чтобы не травмировать лишний раз население морально. А чего только стоит так называемая “коммерческая деятельность Центробанка” (такое словосочетание нормальному человеку может привидеться только в ночном кошмаре), вопрос о правомерности которой иногда поднимается в прессе, но быстро “спускается на тормозах” в ходе очередной проверки. Или короткая, никак не комментируемая информация в “Российской газете” о том, что расходы Центрального банка России в 1998 г. значительно превысили его доходы?

На верхнем уровне управления, особенно в первые годы реформ, нас захлестнула волна бесчисленных льгот по экспорту, налогообложению и т. п. Дети дефицита умело продолжили практику “привязки” элементарной наживы к высоким гуманным устремлениям, которая сформировалась, как мы видели, еще в ходе кооперативного движения перестроечных времен.

Наивно полагать, что какие-либо новые или “очистившие свои ряды” партии и политические движения в состоянии избавить общество от подобных негативных процессов навсегда и целиком. Опыт мировой и наш собственный показывает особую живучесть сорняков общества. Но остановить их буйный рост надо немедленно, иначе народное негодование может с корнем вырвать все социальные ростки, не разбирая ни правых, ни виноватых. Стихийный процесс просто не способен отличить первое от второго.

Справедливости ради надо признать, что общественное осознание этой проблемы идет не только снизу, но и сверху. Свидетельством тому постоянно будируемый вопрос о “криминализации власти”. Речь идет уже не о “власти денег”, с которой мы объективно постепенно сжились, а о занятии официальных постов во власти законодательной и исполнительной. Психологически побудительным мотивом у обладателей темных и совсем юных капиталов тут отнюдь является не только обретение личной неприкосновенности. Он гораздо шире и проистекает из присущей человеку потребности ощутить социальное признание своих незаурядных способностей, а в какой сфере они применялись – неважно. Главное – получить новое, более широкое поле деятельности. Причем амбиции здесь прямо пропорциональны величине обретенного имущества. Прав был Марк Твен, когда писал: “украдешь булку – попадешь в тюрьму, украдешь железную дорогу – изберут в Сенат”. Робкие попытки правоохранительных органов затронуть интересы так называемых олигархов пока результатов не дали.

Объективным недостатком нового типа государства является и слабость рычагов его влияния на процессы в экономике в сравнении не только с нашим недавним прошлым, но и с развитым зарубежьем. При этом исполнительная власть здесь вынуждена постоянно находится меж двух огней. С одной стороны, ей “предъявляют к оплате” все счета, когда население оказывается окончательно “прижатым к стенке”, например, годами не выплачивающими зарплату предприятиями независимо от форм собственности. С другой – “демократическая” пресса немедленно поднимает непристойное улюлюкание по поводу любой разумной попытки правительства навести элементарный порядок. Помним, какую кампанию травли развернули против исключительно достойного государственного деятеля О. И. Лобова (тогда министра экономики России), стоило ему только заикнуться о необходимости усиления влияния государства в государственном же секторе экономики.

Государственный сектор вообще грозит стать “черной дырой” нового народного хозяйства, причем теперь в не силу его мощи, а, наоборот, слабости. Возьмем проблему угольной промышленности, памятную любому из нас по массовым протестам шахтеров. О ней не стоит забывать никогда, а то получим эффект печки с рано закрытой заслонкой. Вопрос о частичной нерентабельности угледобычи давно актуален не только в России, но и за рубежом. Решали его по-разному. В СССР убытки покрывали за счет изъятия средств у отраслей доходных, тормозя их развитие; в Англии путем национализации угольной отрасли, т. е. раскладывая убытки на всю нацию. Остро стоит сейчас этот вопрос и в Германии. Для новой же российской экономики – это очередная наследственная болезнь, для лечения которой у государства пока нет средств. Но найти их придется, причем именно для радикального лечения, а не просто социального болеутоления, чем вынуждено на современном этапе заниматься правительство, используя метод периодических финансовых инъекций.

Эти процедуры упираются в проблему хилости и шаткости государственного бюджета России. Та, в свою очередь, в проблему “собираемости налогов”, что стало для нас очередным новым идеологическим штампом. Завершает проблемный треугольник, который для нашей экономики вполне сродни Бермудскому, эффективность самой налоговой системы.

Вопрос о налоговой системе (налоговой реформе) является одним из самых дискуссионных среди широкого круга проблем экономической политики не только на современном этапе, но и в перспективе. Это и понятно, потому что наряду с формами собственности на средства производства система налогообложения является основным выражением реальных социально-экономических отношений в любом государстве.

Если формы собственности отражают основное отношение по поводу производства и распределения товаров, то налоговая система определяет основные отношения между государством и конкретными товаропроизводителями и потребителями – субъектами экономики, которую ни в коем случае нельзя воспринимать с позиций налогообложения как простую арифметическую сумму этих субъектов.

Вопрос о налогах в любой народнохозяйственной системе с нормально действующими законами товародвижения, системе, к которой мы сейчас стремимся перейти и которая получила скорее журналистское, чем научное название “рыночной экономики”, на протяжении всей истории являлся, пожалуй, самым политическим.

В качестве наиболее свежего примера можно привести далеко не совершенную, крайне сложную налоговую систему США, которая подвергается постоянной и очень настойчивой критике как со стороны государственного аппарата, так и граждан. Тем не менее, практически ни одна администрация США послевоенного периода не смогла реализовать своих предвыборных обещаний по ее совершенствованию. Не углубляясь в причины этой ситуации, можно отметить, что само ее наличие говорит об отсутствия в мировой практике готовых рецептов по эффективному реформированию налоговой системы, тем более таких, которые были бы применимы к крайне сложным и противоречивым российским условиям.

Среди как комплексных предложений по изменению налогообложения, так и мнений по отдельным вопросам его совершенствования, на недостаток в которых отнюдь нельзя пожаловаться, настораживают в целом три позиции:

изолированность их разработки от анализа исторического процесса развития экономики России;

подмена желаемым эффектом функционирования налоговой системы “встраивания” ее в объективно складывающиеся процессы функционирования и развития экономики;

изолированность или, по крайней мере, слишком схематичная связь предлагаемой системы налогообложения с изменением финансовых механизмов, и прежде всего бюджетного.

Анализ действующей системы налогов в России на период начала реформ показывает, что она в основном выполняет фискальную функцию. Обилие налогов и их повышенные ставки устанавливались вроде бы из благих побуждений – пополнить доходы бюджета, уменьшить его дефицит, снизить темпы инфляции. Однако в результате бремя налогов оказалось непомерно велико не только для потребителей, но и для производителей.

Основная ставка при формировании налоговой системы была сделана на налог на добавленную стоимость. В доходах республиканского бюджета на 1992 г. его доля превышает 60 %. Для основной массы товаров и услуг он был установлен чрезвычайно высоким – 28 %. В условиях беспрецедентного роста всех без исключения цен налог на добавленную стоимость стал мощным фактором их дальнейшего повышения. Практика использования налога на добавленную стоимость показала, что он не только снизил уровень потребления населения, но и стал тормозом развития производства.

Фискальная налоговая система тяжелым бременем легла, прежде всего, на предприятия производственной сферы. Так, по данным Государственной налоговой службы Российской Федерации, в бюджеты всех уровней из каждого рубля выручки обследованные предприятия по 69 регионам в первом полугодии 1992 г. внесли 35,5 коп., во внебюджетные фонды – 5,7 коп., на покрытие материальных затрат ушло 27,2 коп., на оплату труда – 7 коп., на расширение производства, специальные нужды и дополнительные материальные вознаграждения – всего лишь 24,6 коп.

В 1993 г. налоговый пресс также имеет тенденцию к нарастанию. Наряду с положительными решениями – снижение ставок налога на добавленную стоимость, появились и новые налоги. С 1 января 1993 г. возрос суммарный объем отчислений предприятий в Пенсионный фонд РФ, в Фонд социального страхования, Государственный фонд занятости населения, на нужды обязательного медицинского страхования.

Таким образом, количество налогов и их ставки достигли той черты, превышение которой способствовало полному падению экономической заинтересованности предприятий в росте производства. При этом задача, которой служит налоговая система, выполнялась не полностью и вызывала большую озабоченность. По оценкам специалистов, такой показатель оценки качества налоговой системы, как отношение суммарных налоговых поступлений, которые реально обеспечивала действовавшая налоговая система в России, к сумме потенциальных налогов, включая те, которые минуют налоговую сеть, составлял не более 50 %. Для сравнения: этот показатель в странах Западной Европы составляет 80–85 %, а в США – 90 %.

При выработке оптимальной налоговой политики следует исходить из необходимости учета особенностей переходного периода, а именно: сложные процессы приватизации, наличие разнообразных форм собственности. Налоги призваны стимулировать развитие малого бизнеса, предпринимательства, учитывать экономические интересы регионов, должны быть сопоставимыми с налоговыми системами стран с развитой рыночной экономикой.

Исходя только из этого, можно сформулировать ряд соображений по совершенствованию налоговой системы.

Прежде всего налоги должны быть стабильными (фиксированными) в течение достаточно продолжительного периода времени. Следует определить предельный уровень общей величины налогов, чтобы у предприятия была твердая уверенность, что налоги составят не более определенной величины, тогда каждое предприятие может уверенно планировать свое развитие.

Также следует установить, какая часть налогов направляется в федеральный бюджет, какая – в областной (краевой, автономных образований), какая – в городской, поселковый и т. д. Тогда все уровни власти будут заинтересованы в развитии того или другого предприятия и оказывать ему необходимую помощь. Если предприятие большую часть своих налогов будет отдавать в городской бюджет, ему незачем обращаться с просьбами в федеральное правительство.

Необходимо установить льготы предприятиям, увеличивающим объемы производства продукции, и прежде всего товаров народного потребления, т. е. снижение налогов при росте объемов производства в натуральном выражении. Для этого следует уточнить методику определения объемов производства продукции в натуральном выражении на основе товаров-“представителей”, рассчитанных в сопоставимых ценах (предложения по такой методике разработаны Госкомстатом России).

Принятие предложения о льготах за “приростный вариант” не только не приведет к снижению поступлений в бюджет от прибыли предприятий, а, наоборот, увеличит их за счет роста объемов продажи, обеспечит занятость квалифицированных кадров, в конечном счете приведет к стабилизации обстановки в обществе и обузданию инфляции.

При разработке налоговой системы в производственной сфере необходимо определить приоритеты. За последние годы резко возрос парк амортизированного оборудования, уровень которого достигает 55 %. Возникло положение: налоги растут, объем инвестиций падает, а это – тупиковая ситуация. Предприятия из-за больших налогов лишены возможности вкладывать средства в новые технологии.

Необходима дифференциация налогов с учетом государственных программ, например при решении проблем выбора направления инвестиций – в увеличение добычи и производства энергоносителей или в разработку и использование технологий, направленных на энергосбережение (потребление энергии возросло на 25 %). Отдача предпочтений вложению инвестиций в развитие добычи угля, нефти и т. д. в ущерб энергосбережению приводит к содействию развитию затратной экономики. В то же время осуществление программ энергосбережения в 3–4 раза выгоднее, чем программ по увеличению производства энергоносителей.

В целях повышения уровня конкурентоспособности товаров народного потребления следует рассмотреть возможность уменьшения налога на добавленную стоимость не менее чем на 30 %, с тем чтобы обеспечить поднятие технического уровня производства предприятий, производящих товары для населения, и в первую очередь предприятий текстильной и легкой промышленности.

Парадоксальная ситуация возникла с обеспечением сырьем предприятий текстильной и легкой промышленности. При беспрецедентном повышении цен Среднеазиатскими республиками и Азербайджаном, например, на хлопок установлены еще и пошлины, и налог на добавленную стоимость. Это приводит к тому, что при наличии сырья предприятия стоят из-за невозможности приобретать сырье по таким ценам и нет возможности реализовать конечную продукцию (пряжу, ткани, готовые изделия), цены на которую из-за дороговизны сырья также становятся крайне высокими.

Поэтому, на наш взгляд, необходимо таможенные пошлины и НДС на ввоз текстильного сырья в Россию отменить.

В целях стимулирования производства продукции, в том числе товаров народного потребления отечественными предприятиями, принят неплохой закон о таможенных тарифах. Установлен предельный уровень тарифов – 100 %, по отдельным товарам Правительство может принимать решения по его уточнению. В то же время, чтобы создать предприятиям возможности объективного решения вопросов приобретения сырья, материалов, оборудования у отечественных производителей или зарубежных, необходимо установить размер пошлины как разницу между мировой ценой на этот товар и ценой внутри страны. Эта величина будет представлять из себя “буфер” или “шлюз”, регулирующий уровень цен в стране. (Цены следует принимать выраженными в ЭКЮ.)

Нельзя забывать и еще об одном крайне важном элементе – системе учета и контроля за налогами, которая в свою очередь является подсистемой всего налогообложения.

В настоящее время сохранилась почти в неизменном виде вся практика учета и контроля (в первую очередь с методических позиций), которая была принята в распределительном хозяйствовании. Ее основа – жесткая регламентация всех статей учета и всех форм движения денежных средств, в том числе и расходной его части у субъектов экономики (чего стоит только письмо Минфина РФ от 6 октября 1992 г., где, например, регламентируются расходы на рекламу и представительство).

Нельзя недооценивать обратной связи, в результате которой подсистема учета и контроля в налогообложении практически дезавуирует даже немногие прогрессивные нововведения системы в целом.

Таким образом, очевидно, что основными недостатками системы налогообложения периода реформ являются следующие:

система сохранила не только принципиальные основы налогообложения, принятого при распределительной экономике, но и отдельные его “родимые пятна”;

система налогообложения не реализует своей главной задачи – быть тем передаточным механизмом между государством, с одной стороны, и отдельными субъектами экономики – с другой, который бы обеспечивал адекватное разрешение объективного их противостояния в интересах общества в целом:

система пытается соединить несоединимое: налоговое регулирование и жесткое административное влияние по отношению к одним и тем же хозяйственным процессам.

Неизбежным результатом этого является ненасыщенность государственного бюджета, что представляет собой лишь внешнее проявление недостаточной эффективности государственного воздействия на развитие экономики.

Другим экономическим результатам, носящим крайне опасную политическую окраску, является то, что в условиях пока непривычного для нашей экономики многообразия форм собственности на средства производства при их не менее непривычном организационно-юридическом оформлении несовершенство налоговой системы порождает необъятные возможности для всякого рода злоупотреблений.

Это не только вызывает справедливую критику со стороны противников реформ, но и мешает превратить пассивную часть населения в их сторонников. В то же время это и порождает не только замедление темпов роста, но и спад прежде всего производительного сектора экономики.

Все это объективно ставит под удар саму судьбу реформ в России.

11. Что делать

Нашему другу – предпринимателю Сергею Покасову

Одна из основных причин просчетов в курсе проводимых реформ – отсутствие четкой трактовки самой их социально-экономической сути. Виной тому то, что в теории такие базовые понятия, как “капитализм” и “социализм”, давно перестали служить объективному анализу социально-экономических процессов развития не только в нашей стране, но и в мире в целом и превратились в орудие политиканов.

Применительно к условиям России, например, речь надо вести не об устранении государственного регулирования экономики, что неизбежно отбросит нас назад по сравнению с другими развитыми странами, а о замене жестких административных, учетно-ограничительных мер и методов более гибкими, а следовательно, и более эффективными, включая и элементы “самонастраивания” отдельных экономических подсистем.

Слабость экономической теории порождает и опасную иллюзию возможной универсальности путей экономического развития. Отсутствие единой составляющей действия экономических законов убедительно показывает нам исторический опыт мировой экономической истории.

Россия – высокоразвитая страна, где, однако, уровень жизни населения не соответствует уровню развития производительных сил. Но нельзя забывать, что уровень жизни хотя и важнейший, но далеко не единственный показатель уровня экономического развития. Относительно невысокий уровень потребления – результат не отсталости экономики в целом, а неэффективности ее структуры с позиций социальных результатов. Крупнейший ученый-экономист современности В. В. Леонтьев любил сравнивать экономику с парусным кораблем, где государственное управление – руль, а заинтересованность людей в элективной работе – ветер в парусах. В нашем плавании долго царил штиль. Пытаясь исправить ситуацию, мы усадили большую часть населения за весла. Но ведь галера – это объективный шаг назад по сравнению с парусным флотом. Эффективными такие меры на современном этапе развития человечества могут быть, как мы убедились, только в экстремальных политических ситуациях. Как только ситуация стабилизируется, корабль немедленно начинает замедлять ход.

Тупиковость направления нашего движения привела к бунту на корабле. Но, пытаясь развернуть паруса по ветру, мы почти потеряли и управление кораблем экономики. Период реформ – очередное, традиционное для России “смутное время” – пока привел только к ломке существовавшего хозяйственного механизма. Впереди у нас, говоря языком строителей, две задачи – разбор завалов и закладка фундамента. По сути дела, это и есть ответ на вопрос “что делать?”. Остается определиться, как.

В качестве основной проблемы российской экономики на современном этапе надо признать нарушение схемы простого общественного воспроизводства, не говоря уже о расширенном. Современный отлаженный социально-экономический механизм предполагает использование производственных ресурсов, реализацию товара, частичное возвращение основного продукта (в виде сырья и материалов, амортизационных отчислений), а при условии расширения и части прибавочного в производство. При этом прибавочный продукт приобретает форму новой техники и технологии, желательно более производительных. Это и означает интенсификацию общественного производства, увеличивающую его объем при меньших затратах (экономический эффект) и, как результат, повышающую уровень жизни населения (эффект социальный).

Советский хозяйственный механизм определял в целом по народному хозяйству преобладание экстенсивного направления, даже при наличии отдельных моментов интенсификации. Мы от него бежали, ломая, как говорится, каблуки. Бежали так стремительно, что порвали цепочку воспроизводства.

Перекос циркуляции экономики в сферу обращения определен объективным отсутствием личной заинтересованности самой активной части участников экономических процессов в возврате средств в производство. Наиболее выгодное занятие сейчас – спекуляция ресурсами, особенно на внешнем рынке. Возврат доходов от подобных сделок в производство – дело непростое вообще, а чем дальше, тем сложнее.

Объективная зависимость от импортных поставок, особенно в сфере товаров народного потребления (неважно в обмен на сырье или в долг), не только замораживает отечественное производство, но и создает (пусть даже теоретически) катастрофическую угрозу национальной безопасности. Представьте себе на секунду такую ситуацию: вдруг в какой-то момент эти поставки прервутся, скажем, наполовину. А если целиком? Этому есть исторический опыт. Так, Англия, где в начале века в балансе потребления продуктов питания импорт составлял 80 %, а отечественное производство только 20 %, поголодав немного в ходе двух мировых войн, пошла на значительные национальные затраты, но изменила это соотношение в зеркальном отражении.

Исторический опыт показывает и то, что любая страна, вставшая на путь перемен, вынуждена вступать в борьбу за свое новое место в уже сложившейся системе мировой экономики. Думается, у нас такой острой необходимости нет, особенно на первом этапе нового хозяйственного строительства. В пользу этого говорит и наш ресурсный потенциал, и национально-исторические особенности развития.

Россия обладает набором природных ресурсов, практически неограниченных как по составу, так и по объему, поэтому мы, в отличие от наиболее интенсивно развивавшихся во второй половине XX в. ФРГ и Японии, избавлены от внешней ресурсной зависимости.

Низкий жизненный уровень населения тоже можно рассматривать как ресурс в достаточно продолжительной перспективе (пусть уважаемый читатель простит нам внешний цинизм этого заявления) развития с позиции эластичности внутреннего рынка.

Кстати, именно это послужило пусть не решающим, но заметным слагаемым японского и немецкого экономических чудес.

Нам предстоит значительная реконструкция и замена основных производственных фондов, благо еще не до конца разоренных, особенно их относительно подвижной части – оборудования. Но исторический опыт показывает, что именно этот процесс всегда сопровождается резким подъемом экономики.

Наконец, человеческий фактор как производственный ресурс. Реформы уже ликвидировали стойкую проблему последних десятилетий советской экономики – нехватку рабочих рук, представив ее в зеркальном отражении. Наряду с совершенно очевидным отрицательным социальным эффектом тут есть и определенный положительный экономический эффект (опять просим простить нам невольный цинизм). Превышение предложения над спросом на рынке труда делает работника психологически более мобильным, с одной стороны, и повышает требования к уровню его квалификации и ответственности – с другой. Правда, вопрос квалифицированности труда очень сложен, но это отдельный разговор.

Обзор ресурсного потенциала экономики России позволяет сделать вывод о том, что у нее есть все возможности опоры на собственные силы в ближайшем периоде развития. Давайте обратимся к собственному историческому опыту и попытаемся понять, что имела в виду Екатерина Великая, сравнивая Россию с Вселенной. А вот проводить параллели между высказываемой нами позицией и кимирсеновской идеей “чучхе” не стоит. Просто надо понять, что Россия – слишком значительный элемент мировой системы по всем возможным характеристикам, чтобы быть интегрированной в нее на равных условиях без предварительной подготовки. А это для начала требует мобилизации внутренних резервов, к чему нам не привыкать.

Практические меры в этой области диктует элементарный здравый смысл, поэтому они давно у нас на слуху. Они, прежде всего, предполагают защиту отечественного производства со стороны государства, как это ни парадоксально, в конкурентоспособных отраслях. В список таких отраслей сразу попадают, например, текстильная, легкая и пищевая промышленность[31]. Здесь достаточно поставить заградительный барьер в виде высоких и низких импортных и экспортных тарифов, дифференцируя их величину по признаку наличия отечественных производственных мощностей.

В других отраслях для формирования государственных протекционистских мер необходима более дотошная, с использованием индивидуального подхода, но очень быстрая оценка собственного производственного потенциала. Большую помощь в ее проведении может оказать Российская инженерная академия, обладающая как в силу разветвленности своих региональных отделений, так и по своему персональному составу большой объективной информацией о состоянии отечественного производства.

Другой простейшей неотложной мерой является полный отказ от импорта унифицированных по своему составу изделий, потребляемых в значительных объемах. Примером тут может служить вещевое снабжение армии, МВД, МЧС, железнодорожного транспорта и т. п. Одновременно это означает безусловный отказ от посреднических услуг многочисленных коммерческих организаций, чья активная деятельность сейчас поглощает огромную долю средств, выделяемых из и без того скудного госбюджета.

История содержит множество примеров подобной государственной политики в разные времена и в разных странах. Так, Англия довольно быстро отказалась от своего прославленного принципа свободной торговли, когда на рубеже XIX и XX вв. возникла угроза для ее собственной промышленности. Интересно заметить, что в незрелом виде эта идея содержится и в программах “молодых реформаторов” разного толка, только почему-то она приобрела форму монетаризма и перекочевала из сферы производства в сферу обращения.

Наше царское правительство на рубеже веков таможенными барьерами стимулировало ускоренное развитие российской промышленности. При этом, как мы видели, это отнюдь не ограничивало приток иностранного капитала, но в производственной его форме. На такое вложение капиталов пошли тогда даже французы, что им исторически не свойственно.

Опора на собственные силы не означает исключение России из процессов мировой интеграции, но отнюдь не в качестве источника сырья или места сброса товарных излишков. Более того, рост собственного производства является важнейшим фактором привлечения иностранных инвестиций, а с ними и новейших достижений зарубежья в области техники и технологии. Другие формы привлечения иностранного опыта в этих областях гораздо менее эффективны. Любая страна зорко стоит на страже своих научно-технических достижений, охраняя своеобразное “право первородства”, поэтому их экспорт в форме интеллектуального продукта практически исключен. Правда, реформируя свою экономику, японцы использовали, например, американские технологии производства синтетических волокон. Но, во-первых, в самих США бум производства синтетики тогда уже шел на спад; во-вторых, Япония сумела заранее подготовить для себя еще недостаточно освоенный азиатский рынок сбыта. Наконец, реализация этих, ставших к тому времени достаточно традиционными технологий преследовала узко корпоративные интересы. Не исключено, что ближайшие потомки участников сделки с западной стороны теперь втайне кусают себе локти, вспоминая, как собственные предки помогли выпустить джина японской экономики из бутылки.

Само по себе привлечение иностранных капиталов не в форме займов, а в качестве производственных инвестиций, которыми наши левые радикалы на ночь пугают детей, именуя “вражеским проникновением”, есть составная часть программы опоры на собственные силы. Обратимся вновь к историческому опыту. В конце прошлого века реформируемая экономика России испытывала явный недостаток в отечественных инвестициях. Русские купцы, разбогатевшие в сфере обращения при формировании общероссийского рынка, прижимисто осторожничали, с особой опаской поглядывая на новые отрасли промышленности. Исключение составляла только хлопчатобумажная промышленность, для которой были практически готовы и отечественный, и азиатский рынки сбыта. На короткий период в прогрессивных отраслях промышленности России образовалось преобладание западного капитала, которое наши “леваки” немедленно обозвали бы “засильем”. Но именно это и явилось толчком для пробуждения отечественной производственной активности, и удельный вес иностранной собственности стал стремительно падать.

Иностранные инвестиции, наряду с ростом объемов производства, стимулируют еще один важнейший процесс: взаимопроникновение разных производственных культур. Подобно занятиям в ланкастерской школе, здесь происходит взаимообучение, без которого эффективное сотрудничество в длительной перспективе трудно достижимо. Зарубежный обыватель постепенно избавляется от образа России как заклятого врага, но ему гораздо сложнее воспринять ее в качестве надежного и выгодного партнера.

Простейшие разумные меры надо срочно принять и в регулировании сферы обращения. О них уже столько писала пресса, что стыдно приводить их полный набор. Ограничимся самыми очевидными примерами.

Необходима срочная, тотальная и гласная ревизия всех многочисленных льгот, особенно в области экспорта и импорта. Конечная цель ее – максимальная отмена этих непродуманных “державных милостей”.

Введение государственной монополии на закупку и реализацию зарубежных лекарственных препаратов и медицинской техники. Именно монополии, а не какого-либо контроля над деятельностью коммерческих структур. Промедление здесь смерти подобно, причем в абсолютно буквальном смысле слова.

Особенно остро стоит проблема совершенствования банковской системы России. Начинать тут надо с перестройки самого Центрального банка с законодательным уточнением его прав и обязанностей. Целесообразно для этого создать специальную реорганизационную комиссию из представителей не только всех ветвей власти, но и широкого круга экспертов, причем на паритетных началах.

Наконец, совершенно очевидна необходимость ужесточения государственного финансового контроля, причем не только традиционно реализуемым путем увеличения его аппарата и бюрократических проволочек. Существуют и другие пути и возможности.

Учитывая естественную ограниченность бюджетных ресурсов, существенную роль в сфере финансового контроля может играть Институт независимого аудита.

Отдельно стоит вопрос об освоении восточных и северных территорий России. Именно вопрос, а не проблема, потому что проблем здесь множество, причем большинство из них дискуссионны. Сразу оговоримся, что речь об отторжении от России каких-либо регионов не может идти в принципе. Здесь у нас тоже есть исторический опыт, но, к сожалению, лишь печальный – Аляска. В то же время многие восточные территории и их ресурсы для нас еще долго будут “забалансовыми”. Когда на низкой высоте летишь над свободным от человеческого присутствия Забайкальем, невольно психологически понимаешь наших живущих в тесноте соседей – китайцев и японцев. Мол, сам не гам и другим не дам. Но давать не надо. И не просто так, и не за выкуп. А вот об участии зарубежных партнеров в освоении размышлять можно и нужно.

Тут вспоминается проект освоения Курил, который в начале 90-х годов предлагал к рассмотрению наш друг – профессор В. П. Федоров (в то время губернатор Сахалина и Курил). Объявить Курилы, территорию, безусловно, российскую, зоной международного освоения под патронажем ООН (тогда ООН еще не прославилась своей малопонятной сдержанностью в ходе бомбардировок Югославии). Характерно, что эта идея не вызвала энтузиазма, прежде всего, у Японии. Но ведь Япония не единственная страна в мире.

Абсолютно ясно одно, что проблемы всех дальневосточных, северных территорий должны стать предметом не только безотлагательного изучения и рассмотрения, но достаточно быстрого и взвешенного решения. Иначе может получиться как всегда. Пугает не само появление у их жителей сепаратистских или перебежческих настроений, а то, что для них есть объективная основа.

Коротко коснувшись обзора ресурсов России, мы тогда сознательно обошли вопрос о ее научно-техническом потенциале. Мы ни в коей мере не претендуем на его структурную оценку, поскольку это предмет труда большой группы более квалифицированных специалистов. Ограничимся констатацией того бесспорного факта, что пока он велик, и затронем лишь проблемы, которые непосредственно связаны с развитием экономики.

Анализируя публикации последних лет (не говоря уже об анализе структуры бюджета), невольно думаешь: на нас что, куриная слепота напала? Мы выросли теоретически под флагом идеи роста роли научно-технического прогресса в развитии человечества. И эта идея была и остается верной, в отличие от многих других. В советские времена наша система научных исследований и опытно-конструкторских разработок имела много недостатков (мы сами на них указывали), но она работала. Основной вопрос был не в наличии или отсутствии научных результатов, а в эффективности их практического применения. Но это уже в адрес гуманитариев, а не естественников.

Забвение хоть на минуту необходимости учета возможных достижений НТР в социально-экономических прогнозах, планах, проектах как на ближайшую перспективу, так и на длительный период грозит их крахом с непредсказуемыми последствиями.

Недавно один из авторов книги вел разговор с двумя нашими выдающимися конструкторами, не верить которым просто нельзя. Результат этого разговора – несколько бессонных ночей. Один собеседник твердо обещал управляемый термояд в сроки, которые мы раньше принимали для длительного, но планового горизонта, другой пугал опытной антигравитационной установкой. И напугал. То, к каким экономическим, политическим и социальным последствиям для всего мира может привести появление управляемой термоядерной реакции как объекта промышленного внедрения, не то что обсчитать, но просто представить сложно и страшно. Утешает только одно, что Россия в силу своего географического положения может стать самой подходящей страной для проведения этой новой технической революции.

Не менее страшно для нашего общества даже не остановка, а просто замедление процесса научных исследований, в том числе, а может и в первую очередь – фундаментальных. В качестве исторического примера вспомним средневековую “революцию цен” в Европе. В ходе ее испанское и португальское золото и серебро тогда не просто перетекли плавно из этих стран в промышленно более развитую Англию, но и на века заморозилось их экономическое развитие. В наше время в качестве революционизирующего фактора выступает научно-технический прогресс, поэтому восстановление финансирования научных исследований и конструкторских разработок в необходимых объектах следует рассматривать как задачу столь же неотложную, как своевременные выплата и индексация пенсий. Государство и здесь должно играть ведущую роль как в прямом финансировании, так и в привлечении и аккумуляции других источников средств.

В том же ряду стоит и вопрос финансирования образования и поддержки высокого искусства, для современного состояния которого нет иного названия, как позор нации.

Приведем пример. Месячная зарплата профессора столичного вуза в марте 1999 г. составляла примерно треть от денежного дохода среднестатистического москвича, или около 50 пресловутых у. е.[32] Казалось бы, хуже некуда. Ан, есть! Профессор московской консерватории получает еще меньше. Мы не хотим обижать ни себя, ни наших коллег, но консерваторцы раньше всегда выделялись среди обычной профессуры. Как правило, ими становились люди с мировыми именами. Сейчас из талантливых музыкантов в стране остались единицы, да и те влачат нищенское существование. Равно как и художники, и артисты, и литераторы. Творческая молодежь изначально ориентирована на выезд за рубеж, за что упрекать ее просто не хватает духа. Зато периодически возникают быстро угасающие скандалы по поводу очередной неуплаты налогов деятелями нашей новой поющей эстрады. Эстрады, которая в абсолютном своем большинстве наш другой бесконечный и неизбывный национальный позор, символ и стимул общественной деградации.

Грозит прерваться и цепь преемственности традиций российской культуры, науки и образования, которые сумели выжить даже в тяжелейшие времена. На практике с экономической точки зрения это означает потерю ресурсного потенциала страны для будущего. С моральной же точки зрения это означает катастрофу не только национального, но и мирового масштаба. Решение этих проблем – первоочередная задача государства. Иначе у него просто нет никакого будущего, за исключением позорного клейма.

Ключ к решению многих задач лежит не только в совершенствовании действующего крайне неэффективно налогового механизма, но и в разработке новой налоговой системы.

Исходным моментом здесь должно стать понимание того, что она будет являться пока основным, а в более длительной перспективе почти абсолютным инструментом государственного регулирования экономики. Как и у других функций государственного управления, цель ее существования – обеспечение оптимального сочетания интересов отдельных граждан и общества в целом при примате общечеловеческих ценностей. Таким образом, налогообложение предусматривает реализацию не только чисто экономической, но и социальной политики.

Необходимо сформулировать те основные задачи, которые должна решать налоговая система в целом, исходя из сформулированной выше ее целевой функции:

регулирование макропропорций путем воздействия на микропропорции (например, влияние на соотношение уровней потребления и накопления в народном хозяйстве путем понижения или повышения налоговых ставок на инвестиции);

регулирование территориальных пропорций (например, влияние на ускорение развития отдельных регионов путем уменьшения для них ставок федеральных налогов);

регулирование социальных пропорций (например, введение прогрессивных налогов на сверхвысокие доходы)[33].

Само государственное регулирование экономикой через налогообложение реализуется двумя путями: косвенным – путем дифференциации налогов и их ставок и прямым – через формирование и исполнение бюджета. Поскольку этот вопрос имеет самостоятельное значение, он будет рассмотрен ниже.

Не вдаваясь в схематическую группировку по различным их признакам, попробуем сформулировать общие (синтетические) требования к системе налогов:

соответствие ее объективному уровню и условиям развития экономики;

обеспечение формирования бюджета в объеме, достаточном для решения общенациональных задач (социальная защищенность, обороноспособность, управляемость и т. п.);

стимулирование экономической активности населения; обеспечение максимально достижимого уровня стабильности налоговых ставок;

максимально возможная простота налоговой системы в понимании населения;

стимулирование на микроуровне вложения средств в решение социальных проблем;

соответствие фискальной системы уровню ее кадрового и технического оснащения.

При этом безусловным требованием является соответствие налоговой системы не только объективным экономическим законам, но и существующим правовым основам государства.

Рассмотренные выше общие вопросы построения налоговой системы позволяют нам перейти к анализу конкретных проблем современности.

Для переходного этапа решение конкретных задач развития имеет не менее (если не более) важное значение, чем системных.

На наш взгляд, суммарной задачей развития экономики России на ближайшие годы является перестройка ее структуры в пользу роста производства товаров народного потребления без потери научно-технического потенциала страны.

В определенной степени другими (системными) задачами являются такие, как стабилизация и последующий рост объемов производства вообще; стабилизация рубля и обеспечение его конвертируемости; приватизация; проведение финансово-бюджетной и налоговой реформ и др.[34]

В то же время необходимо помнить, что налоговая реформа “обслуживает” решение и перечисленных, и других задач первого и второго порядка. Понимая это, можно сразу перейти к ответу на основные вопросы по ее проведению.

1. Налоговая система, включая и величину ставок, установленная в результате реформы, должна действовать 5–7 лет.

2. По признаку формирования и использования бюджетов налоги должны быть разделены на федеральные, республиканские (областные), муниципальные. При этом при формировании местных бюджетов надо заложить принцип их бездотируемости.

3. Надо установить принцип равенства налоговых ставок для юридических лиц независимо от формы собственности, подданства собственников.

4. В качестве основного источника формирования госбюджета предусмотреть налог на прибыль, формируемый в сферах производства и обращения.

5. Ввести дифференцированные налоговые ставки по отраслям и назначению продукции, установив такую последовательность нарастающей ставки налогообложения:

а) сельское хозяйство (минимальное налогообложение);

б) промышленность:

производство продуктов питания;

производство лекарств и лекарственных препаратов;

производство одежды, обуви и т. д.;

в) строительство:

строительство жилья и объектов социально-культурного назначения и т. д.;

г) сфера обращения.

6. Ввести регрессивную шкалу налоговых ставок в производственной сфере пропорционально росту объема производства в натуральном выражении. Проект методики расчета индекса физического объема продукции разработан в Госкомстате РФ (имея в виду, что физический объем налогов будет возмещен в сфере обращения).

7. Ввести пониженную ставку налогов на инвестиции в производственную сферу, распространив на этот налог шкалу, предусмотренную в п. 5.

Распространить действие данного пункта на затраты на НИОКР по тематике, включенной в “государственный реестр” приоритетных разработок.

8. Установить принцип одноразового взыскания налога на каждый результат хозяйственной деятельности (например, либо налог на прибыль акционерного общества в целом, либо налог на доход отдельных акционеров).

9. Предусмотреть полное освобождение от налога на три года вновь организованных сельскохозяйственных производств (фермеров) и на один-два года для промышленных и строительных организаций, упомянутых в п. 5.

10. Предусмотреть льготное налогообложение или полное освобождение от налогов в тех сферах деятельности, которые связаны с развитием ресурсного потенциала для будущего (экология, медицина, образование, фундаментальная наука, культура).

Среди другой группы налогов с юридических лиц, которые должны составить значительную часть наполнения бюджета, особую роль играет налог на землю. Окончательно эффективное решение вопроса об этом налоге не может быть достигнуто без принятия цивилизованного закона о земле, а также завершения кадастровой оценки земли. Если второй вопрос очевиден, то первое положение требует дополнительного рассмотрения.

Принципиально здесь – кто использует землю как производственный ресурс: собственник земли или арендатор. В том случае, если собственник использует землю сам, то на него целесообразно распространить льготы, предусмотренные п. 5; аналогичный подход может быть применен и к налогу на имущество.

В совокупности с реформированным налогом на прибыль действие этих налогов будет стимулировать интенсификацию производства.

Отдельное место в группе этих налогов занимает налог на использование недр, источником которого является суверенное право государства на подземное природное богатство, поэтому этот налог должен регулироваться законодательством о недрах.

Наиболее простым представляется вопрос реформирования налога на доходы граждан. В условиях рыночной экономики каждый гражданин выступает либо как собственник, либо как наемный работник, либо как тот и другой одновременно.

Вопросы налогообложения гражданина как собственника рассмотрены выше. Что касается налога на заработную плату, здесь целесообразно исключить принцип прогрессивности, который неизбежно снижает трудовую активность населения.

Наиболее тесная связь, естественно, прослеживается между реформированием налоговой и финансово-бюджетной систем. Мы сами уже имеем недавний горький опыт, когда знаменитая “антиалкогольная реформа”, предпринятая с благими целями, но без анализа и изменения финансового механизма, надолго подорвала бюджет страны.

В нормально функционирующей экономике формирование и расходование государственного бюджета является практически полным отражением всей государственной политики, поэтому подрыв бюджета неизбежно приведет к потере “управляемости” государством, причем не только в сфере экономики.

В нашем случае проблема осложняется и тем, что налоговая реформа предусматривает дифференциацию реальных налогов на федеральные и местные. В то же время это диктуется объективными процессами, так как практика “перехватывания” федеральных налогов местными властями все учащается. Все это лишний раз доказывает необходимость проведения реформы.

Необходимо создать систему взаимосвязанных расчетов обязательных объемов бюджетных поступлений и величины налоговых ставок, особенно если реформа будет предусматривать их фиксацию на значительный период. Имеющиеся методы экономико-математического моделирования позволяют произвести подобные расчеты с достаточной степенью достоверности.

Однако полной гарантии быть не может, поэтому налоговая реформа в любом случае должна предусмотреть дополнительные, резервные источники бюджетных поступлений. Простейшим примером может служить возможность откупа государственной монополии на торговлю винно-водочными изделиями.

При этом подобные резервы необходимо не только предусмотреть при проведении реформы, но и законодательно их оформить, иначе реформа потеряет свой основной смысл – обеспечение доверия между производителями и государством и стабильности их взаимоотношений.

Другая большая группа вопросов связана с землепользованием и землевладением. Без принятия цивилизованного закона о земле невозможно определить правовую основу дифференцированного налога на землепользование и налога на сельскохозяйственное производство.

Эта группа вопросов естественным образом перерастает в следующую – обеспечение стабильности рубля.

Исключение земли, вернее, ее стоимости из финансового оборота (равно как и подавляющей массы основных фондов) порождает постоянную искусственную инфляцию, так как средства обращения в современном виде не способны обслужить весь объем товародвижения. В результате, как справедливо отмечают многие экономисты, наши граждане выплачивают огромный скрытый эмиссионный налог.

Таким образом, скорейшее цивилизованное решение вопроса о земле явится одновременно и необходимым условием успешного проведения всех реформ, в том числе и налоговой!

Уважаемый читатель! Авторы книги еще раз хотят подчеркнуть, что отнюдь не претендуют на полноту не только изложения, но и осмысления всего клубка современных экономических и социально-психологических проблем России. Но анализ пути ее развития вселяет в нас твердую уверенность в том, что сейчас мы стоим у порога быстрого и устойчивого прогресса.

Библиография

Алексеев В. П, Возникновение человека и общества. Первобытное общество: Основные проблемы развития. М., 1975.

Аникин А.В. Юность науки: жизнь и идеи мыслителей-эко-номистов до Маркса. М., 1985.

Аникин А.В. Путь исканий: социально-экономические идеи в России до марксизма. М., 1990.

Античная цивилизация. М., 1973.

Арбатов Г. А. Затянувшееся выздоровление: свидетельство современника. М., 1991.

Бакулев В. Д. Черная металлургия Юга России. М., 1953.

Барг М. А. Исследование истории английского феодализма в XI–XIII вв. М., 1962.

Беляев И. П., Примаков Е. М. Египет: время президента Насера. М., 1981.

Блок М. Характерные черты французской аграрной истории. М., 1957.

Бовыкин В. И. Индустриальное развитие России до 1917 г.

Бовыкин В. И. Формирование финансового капитала в России. М., 1970.

Бойко С. А. Новая Россия: реалии социально-экономического развития. М., 1998.

Боханов А. Н. Крупная буржуазия России. М., 1992.

Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. Т. 1–3. М., 1986–1992.

Буганов В. И. Петр Великий и его время. М., 1989.

Буганов В. И., Преображенский А. А., Тихонов Ю. А. Эволюция средств производства в России. М., 1980.

Бунич П. Г. Экономика мирового океана: ресурсы, их освоение, экология, право. М., 1971.

Бухарин И. Б. Проблемы теории и практики социализма. М., 1989.

Верт Н. История Советского государства. 1900–1991. М., 1992.

Вольский В. В. Латинская Америка, нефть и независимость. М., 1984.

Галкин А, А, Германский фашизм. М., 1989.

Галкина Л, А, Гильдейский социализм. М., 1988.

Гофф Жак ле, Цивилизация средневекового Запада. М., 1992.

Греков Б, Д, Киевская Русь. М., 1953.

Громыко А, А, Внешняя политика США: уроки и действительность 60—70-х гг. М., 1978.

Гумилев Л, Н, От Руси до России. Очерки по русской истории. М., 1996.

Гумилев Л, Н, Древние тюрки. М., 1993.

Гуревич А, Я, Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М., 1970.

Демкин А, В, Русское купечество в XVII–XVIII вв. М., 1990.

Джинчарадзе В, 3, Экономическая история США. М., 1973.

Динкевич А, И, Очерки экономики современной Японии. М., 1972.

Добб М, Возникновение и развитие капиталистического хозяйства. М., 1929.

Добиаш-Рождественская О, А, Культура западноевропейского средневековья. М., 1987.

Ерофеев Н, А, Промышленный переворот в Англии. М., 1963.

Ефимов А, В, Очерки истории США: от открытия Америки до окончания гражданской войны. М., 1958.

Журкин В, В, США и международный политический кризис. М., 1975.

Иванов И, Д, Проблемы и противоречия американской экономики. М., 1978.

История крестьянства в Европе. Т. 1–2. М., 1985–1986.

История мировой экономики / Под ред, М, В, Конотопова и С, И, Сметанина, М., 1997.

История мировой экономики / Под ред, Г, В, Поляка и А, Н, Марковой, М., 1999.

История народного хозяйства. Словарь-справочник / Под. ред. А, Н, Марковой, М., 1995.

История социалистической экономики СССР: В 7 т. М., 1976–1980.

История средних веков. М., 1986.

История экономической мысли в России / Под ред. А,Н, Марковой, М., 1996.

Качановский Ю, В, Рабовладение, феодализм или азиатский способ производства. М., 1971.

Каштанов С, М, Финансы средневековой Руси. М., 1988.

Кертман Л, Е, Рахшмир П, Ю, Буржуазия Западной Европы и Северной Америки на рубеже XIX–XX вв. М., 1993.

Ключевский В, О, Курс русской истории. Соч. Т. 1–5. М., 1956–1958.

Кокошин А, А, США в системе международных отношений 80-х годов: гегемонизм во внешней политике Вашингтона. М., 1984.

Конотопов М, В, Петухова С, В, Яровиков А, Н, Управление ассортиментом товаров народного потребления в странах СЭВ (Новые подходы). М., 1990.

Конотопов М, В, Петухова С, В, Яровиков А, Н, Перспективы развития производства товаров народного потребления в странах СЭВ. М., 1986.

Конотопов М, В, Сметанин С, И, Очерки истории экономики. М., 1993.

Конотопов М, В, Сметанин С, И, История экономики: Учебник для вузов. М., 1999.

Конотопов М, В, Сметанин С, И, История экономики зарубежных стран: Учебник для вузов. М., 2001.

Конотопов М, В, Сметанин С, И, История экономики России: Учебник для вузов. М., 2001.

Конотопов М, В, Котова А, А, Сметанин С, И, Сметанина С, И, История отечественной текстильной промышленности. М., 1992.

Королев И, С, Валютные отношения капитализма: экономика и политика. М., 1986.

Костюшко И, И, Прусская аграрная реформа. М., 1989.

Котова А, А, Конотопов М, В, Лещинев Р, Е, Планирование развития текстильной промышленности. М., 1987.

Кузищин В, И, Античное классическое рабство как экономическая система. М., 1990.

Кулишер И, М, История русского народного хозяйства. М., 1925.

Кулишер И, М, История экономического быта Западной Европы. Т. 1–2. М.;Л., 1931.

Лаверычев В, Я, Государство и монополии в дореволюционной России. М., 1982.

Лавровский В, М, Исследование по аграрной истории Англии XVII–XVIII вв. М., 1966.

Лавровский В, М, Барг М, А, Английская буржуазная революция. М., 1958.

Ленин В, И, О продовольственном налоге // ПСС. Т. 43.

Ленин В, И, Развитие капитализма в России // ПСС. Т. 3.

Лященко П, И, История народного хозяйства СССР. Т. 1–3, 1952–1956. М., 1970.

Макекадыьрова А,С, Тарханов А,В, Научные основы национальной экономики. М., 1999

Манфред А, 3, Очерки истории Франции. М., 1961.

Маркс К, Капитал. Т. 1. Гл. 24 // Маркс К, Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23.

Мартынов В, А, Планомерное регулирование денежных доходов населения. М., 1990.

Микульский К, И, Проблемы повышения экономической эффективности общественного производства в социалистических странах. М., 1978.

Милюков Н, П, Спорные вопросы финансовой истории Московского государства. СПб., 1892.

Мортон А, Л, История Англии. М., 1950.

Мотыилев В, Е, Экономическая история зарубежных стран. М., 1961.

Мюлюков Н, Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформы Петра Великого. СПб., 1905.

Очерки новой и новейшей истории США. Т. 1–2. М., 1960.

Очерки экономических реформ / Под ред, Ю, Ф, Воробьева, М., 1993.

Очерки экономической истории России первой половины XIX в. / Под ред, М, К, Рожковой, М., 1959.

Пайпе Р, Россия при старом режиме. М., 1993.

Пермякова Л, И, Кузнецова О, Д, Особенности промышленного капитализма в Англии и Германии. М., 1993.

Платонов Д,Н, Иван Посошков. М., 1989.

Полонский Ф, Я, Экономическая история зарубежных стран. М., 1961.

Полонский Ф, Я, Товарное производство в условиях феодализма. М., 1969.

Рыбаков Б, А, Киевская Русь и русские княжества. XII–XIII вв. М., 1982.

Седов В, В, Восточные славяне в VI–XIII вв. М., 1982.

Сергиенко М, Жизнь Древнего Рима. Л., 1964.

Симония Н, А, Страны Востока: пути развития. М., 1975.

Сказкин С, Д, Очерки истории западноевропейского крестьянства в средние века. М., 1968.

Сметанин С, И, Конотопов М, В, Развитие промышленности в крепостной России. М., 2000.

Сметанин С, И, История промышленного предпринимательства в России. Начальный период предпринимательства. М., 1993.

Сметанин С, И, История промышленного предпринимательства в России. Мануфактурный период предпринимательства. М., 1996.

Сметанин С, И, Развитие капитализма в России. М., 1992.

Сметанин С, И, Развитие капитализма в Японии. М., 1993.

Сметанин С. И. Развитие промышленности России в 1800–1861 гг. (Статистический обзор). М., 1996.

Сметанин С. И. Экономическая история России. Период феодализма. М., 1992.

Сметанин С. И. Экономическое развитие стран Западной Европы в эпоху феодализма. М., 1992.

Солодовников В. Г. Буржуазные теории и проблемы развития слаборазвитых стран. М., 1981.

Солодовников В. Г. и др. Неоколониализм и Африка в 70-х годах. М.;София, 1975.

Струмилин С. Г. История черной металлургии в СССР. М., 1967.

Струмилин С. Г. Очерки экономической истории России и СССР. М., 1966.

Тимофеев Т. Т. Империализм и пролетариат. М., 1985.

Хромов П. А. Экономическая история СССР. Период промышленного и монополистического капитализма в России. М., 1982.

Хромов П. А. Экономическая история СССР: первобытнообщинный и феодальный способы производства в России. М., 1988.

Шапкин И. Н., Реснянский С. Н. Деловой мир России: из истории формирования российской буржуазии. М., 1995.

Шмелев Н., Попов В. На переломе: экономическая перестройка в СССР. М., 1989.

Штаерман Е. М. Древний Рим: проблемы экономического развития. М., 1978.

Эйдус X. Т. Очерки новой и новейшей истории Японии. М., 1955.

Экономическая история капиталистических стран / Под ред. В. Т. Чунтулова и В. Г. Сарычева. М., 1985.

Экономическая история капиталистических стран / Под ред. Ф. Я. Полянского и В. А. Бамина. М., 1986.

Экономическая история СССР / Под ред. И. С. Голубничего и др. М., 1967.

Экономические реформы в России (IX–XX вв.) / Под ред. А. Н. Марковой. М., 199з.

Энгельс Ф. К истории русского крестьянства // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 21.

Энгельс Ф. О разложении феодализма и возникновении национальных государств // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 21.

Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., Т. 21.

Энтов Р. М. Государственный кредит США в период империализма. М., 1967.

Ядгаров Я. С. История экономических учений: Учебник для вузов. М., 1993.

Яковлев А. Н. От Трумена до Рейгана: доктрины и реальности ядерного века. М., 1984.

Яковлев Н. 1 августа 1914 г. М., 1974.

Яковцевский В. Н. Купеческий капитал в феодально-крепостнической России. М., 1953.

Япония: экономика, политика, история. М., 1989.

Японская экономика в преддверии XXI в. Становление конкурентного корпоративного капитала. М., 1991.

Примечания

1

В подготовке раздела к изданию участвовал В. Конотопов.

(обратно)

2

Нелепо было бы не замечать и отрицательные черты частного землевладения. Так, в XVII в. великий Вильям Петти после очередного грандиозного пожара Лондона выступил с проектом регулярной его застройки, условием реализации которого, естественно, было наличие единого собственника выгоревшей земли. Тогда эта идея была признана очередной авантюрой Петти, на реализацию же ее потребовались столетия по мере постепенной муниципализации земельных участков.

(обратно)

3

В этой области зарубежье давно переплюнуло все наши социалистические идеалы. Иногда дело доходит до анекдота. Так, один наш знакомый английский безработный жаловался нам, что работу ему предлагают далековато от дома, а механический транспорт, видишь ли, он не признает даже в виде велосипеда.

(обратно)

4

Свидетельством высокого уровня культуры и образования населения Киевской Руси служат сохранившиеся благодаря уникальным природным условиям новгородские берестяные грамоты с бытовой перепиской граждан. Другой пример. Анна Ярославна, дочь великого князя Ярослава Мудрого, супруга Генриха I, свободно владела не только родным, но и греческим языком, а став королевой Франции, быстро выучила французский. Супруг же ее на брачном контракте вместо подписи был вынужден поставить “крестик”.

(обратно)

5

С целью краткости изложения здесь анализируются только те виды налоговых поступлений, которые составляли подавляющую долю в общем их объеме.

(обратно)

6

Автор раздела – доктор экономических наук Козырева Наталья Михайловна.

Н. М. Козырева родилась в 1955 г. Выпускница Российской экономической академии им. Г. В. Плеханова. Долгое время работала во Всесоюзном научно-исследовательском институте по изучению спроса населения и конъюнктуры торговли, а с начала 90-х годов – в руководстве нескольких коммерческих банков Москвы. В настоящее время – заместитель генерального директора одной из крупных инвестиционных компаний. Автор многих публикаций, в том числе двух монографий. Основная научная их направленность – макроэкономические процессы в современной экономике страны.

(обратно)

7

Они же “фермеры”, “кооператоры”, а впоследствии – “кулаки”.

(обратно)

8

Так, один профессор экономической теории Московской государственной академии им. А. Н. Косыгина заявил в свое шестидесятилетие одному из авторов этой книги, что чувствует себя обманутым, десятилетиями преподавая политэкономию по Марксу.

(обратно)

9

Один из авторов книги – ныне профессор и заслуженный деятель науки РФ С. И. Сметанин был в 60-х годах изгнан из числа преподавателей Пермского университета за то, что осмелился указать студентам на эту неточность в изложении марксизма, вопиюще нарушающую объективный ход истории экономики.

(обратно)

10

Видимо, именно это дает моральное право видным деятелям современной КПРФ часами выстаивать со свечками перед ликами Христа и Божьей Матери. А ведь верность марксистко-ленинским идеалам предполагает атеизм, причем воинствующий.

(обратно)

11

Приятель (в прошлом) одного из авторов книги в свое время остроумно заметил, что самая антисоветская книга, которую он знает, это “История Коммунистической партии Советского Союза “ под общей редакцией академика АН СССР и кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС Б. Н. Пономарева. Из ее прочтения следует, что большевики в общем-то никогда не боролись собственно против царизма. Они боролись против других партий – народников, легальных марксистов, эсеров, меньшевиков… А революционный процесс шел. Приехали в семнадцатом году в опломбированном вагоне и захватили власть.

(обратно)

12

Еще одна трогательно разрекламированная легенда о личной скромности В. И. Ленина (смотрите, например, ранее широко популярный фильм “Большая семья”). Ленин-де отказался от любезно предложенной ему простым рабочим возможности подстричься в парикмахерской без очереди. Возникает вопрос: где расположена была эта парикмахерская? В Париже? В Шушенском? Позднее подобная встреча с рабочим была просто невозможна. В годы Гражданской войны парикмахерские в России не работали, а по окончании ее предсовнаркома безвыездно жил в Горках. Получается, что эта парикмахерская, по старому анекдоту, “напротив либо шахты, где работал Хрущев, либо сапожной мастерской, где работал Сталин”.

(обратно)

13

С другой стороны, когда один из авторов книги хотел осмотреть королевскую усыпальницу Сен-Дени в Париже, то оказалось, что она упразднена была во времена Великой французской революции за ненадобностью. Мы хотя бы не потревожили прах наших бывших властителей ни в Успенском соборе, ни в Петропавловской крепости.

(обратно)

14

Пример мрачного исторического юмора: одним из первых гигантских сооружений стал Беломоро-Балтийский канал, построенный заключенными. Опять каналы!

(обратно)

15

Иметь в служебном кабинете “вертушку “ было первым признаком приобщения к высотам власти. Само легендарное понятие “вертушка “ родилось еще в ленинские времена. Тогда в Кремле для внутренней связи была установлена первая в стране автоматическая станция, и для вызова абонента “вертели “ диск, а не кричали в трубку: “Алло, барышня! “, как при царизме.

(обратно)

16

Отрадно заметить, что в наши дни качество отечественных продуктов питания в конкуренции с импортными аналогами заметно повысилось. По вкусу многие колбасы, например, уже опережают последние и постепенно приближаются к уровню бывшего номенклатурного питания.

(обратно)

17

Самые высокие ставки – 750 руб. в месяц (плюс 1000 руб. к отпуску) – были у трех должностных лиц – Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР и Председателя Совета Министров СССР. Еще выше – 1000 руб. – только у одного – Президента Академии наук СССР. Хорошая шутка.

(обратно)

18

Комплекс руководящих здравниц дополняли и санатории, дома отдыха, подведомственные управлениям делами ЦК КПСС, ЦК компартий союзных республик, советов министров СССР и союзных республик. Многие из них были расположены во дворцах императорской фамилии. “Знаково”, как говорят сейчас.

(обратно)

19

Весьма интересно этот период формирования эстетики жилища описан в книге В.Солоухина “Черные доски”.

(обратно)

20

Характерно, что понятие “дача” как аналог западного “загородный дом”, по В. И. Далю, происходит от глагола “давать” и исторически восходит к милости верховной власти.

(обратно)

21

Еще один слух, слух о 500-метровой квартире Л. И. Брежнева на улице Щусева. Да, проектировалась и построена она была для него, но генсек ее никогда не занимал. Квартировладелец нашелся позже, в наше демократическое время.

(обратно)

22

Тоталитарное государство вообще старых религий не любит. В гитлеровской Германии, к примеру, христианство тоже не жаловали.

(обратно)

23

С другой стороны, здесь есть и резон. Так, в 70-е годы Советская Грузия по числу “остепененных “ на 1000 человек населения занимала 1-е место в мире. При бесконтрольности эта тенденция опасна и в современных условиях России.

(обратно)

24

Интересно, что существовали неписаные правила: действительный член АН СССР перед подписью ставил просто “академик “, причем с маленькой буквы, а “отраслевой “ – с большой и обязательным указанием хотя бы аббревиатуры названия академии.

(обратно)

25

Преемственность власти можно усмотреть и здесь. До революции император традиционно был главным архитектором Петербурга. Сталин – Москвы.

(обратно)

26

Мы видели, что столыпинские реформы, наряду с положительным, имели и отрицательный эффект, что вполне естественно для первого этапа. Интересно, что внутреннее сопротивление переменам характерно не только российскому народонаселению. Такой великий мыслитель-экономист и предшественник Великой французской революции, как министр-реформатор Тюрго, писал о современном ему французском крестьянине: “Почти нет крестьян, умеющих читать и писать, и очень мало таких, на ум или честность которых можно рассчитывать: это упрямая раса людей, которые сопротивляются даже таким переменам, которые направлены на улучшение их жизни”.

(обратно)

27

Конотопов М., Сметанин С. Зеркало для перестройки // Журналист. 1991. № 4.

(обратно)

28

Авторы книги сами не прочь выпить в дружеской компании, поэтому поддерживают мысль А. И. Микояна, который считал, что бороться надо не с пьянством, а за культуру потребления спиртных напитков.

(обратно)

29

Нам довелось беседовать на эту тему с одним из первых руководителей Совета Министров СССР того периода, человеком очень достойным. Что ему было делать на заседании Совмина 19 августа, на которое председатель Правительства и член ГКЧП Павлов просто не явился, а наш собеседник узнал о происходящем из телеинформации, как большинство граждан?!

(обратно)

30

Конечно, в руководстве страны были и люди, исключительно опытные и достойные, Такие, например, как О. И. Лобов, Г. С. Хижа, Ю. А. Яшин. Но они, скорее, составляли немногочисленную оппозицию “молодым реформаторам”.

(обратно)

31

По признакам высокой оборачиваемости производства, эластичности рынка, высокой мобильности основных фондов. Последнее сравнительно ниже в текстильной промышленности, но там еще не исчерпан потенциал обновления основных фондов.

(обратно)

32

На этом фоне поражает неискоренимый научный энтузиазм наших ученых и их альтруизм. Так, кафедра истории экономики, политики и культуры Всероссийского заочного финансово-экономического института за пять последних лет подготовила и выпустила в свет 15 учебников и учебно-методических пособий практически “за спасибо”. Организует эту работу профессор А. Н. Маркова.

(обратно)

33

Здесь нарочито приведены примеры разнородных налоговых групп (налоги прямые и косвенные; прогрессивные и регрессивные; федеральные и муниципальные и т. п.), чтобы не было необходимости поднимать вопрос о группировке налогов с методической точки зрения.

(обратно)

34

Так или иначе все эти задачи “перехлестываются”, являются обеспечивающими.

(обратно)

Оглавление

  • Введение
  • 1. Опыт экономического разбития западноевропейских стран
  •   1.1. Заря и закат феодализма
  •     1.1.1. Становление феодализма
  •     1.1.2. Сельское хозяйство в период развитого феодализма (XI–XV вв.)
  •     1.1.3. Средневековый город
  •     1.1.4. Экономические причины и последствия Великих географических открытий
  •   1.2. Англия
  •     1.2.1. Первоначальное накопление
  •     1.2.2. Мануфактурный период
  •     1.2.3. Промышленный переворот
  •     1.2.4. Экономический подъем в XIX в.
  •     1.2.5. Английский «колониальный» империализм
  •     1.2.6. Экономика после Второй мировой войны
  •   1.3. Франция
  •     1.3.1. Первоначальное накопление
  •     1.3.2. Экономические преобразования Великой французской революции
  •     1.3.3. Особенности экономического развития в 1813–1870 гг.
  •     1.3.4. Французский «ростовщический» империализм
  •     1.3.5. Хозяйство Франции в период между мировыми войнами
  •       1.3.6. Экономическое развитие после Второй мировой войны
  •   1.4. Германия
  •     1.4.1. XVIII век: причины экономической отсталости
  •     1.4.2. Прусский путь развития капитализма в сельском хозяйстве
  •     1.4.3. Промышленный переворот
  •     1.4.4. Германский «юнкерско-буржуазный» империализм
  •     1.4.5. Экономические последствия Первой мировой войны
  •     1.4.6. Экономика фашистской Германии
  •     1.4.7. «Экономическое чудо» ФРГ и его причины
  •     1.4.8. Хозяйство современной Германии
  • 2. Опыт экономического разбития сша
  •   2.1. Хозяйство английских колоний в Америке
  •   2.2. Американский путь развития капитализма в сельском хозяйстве
  •   2.3. Особенности промышленного переворота
  •   2.4. Экономические причины и последствия Гражданской воины
  •   2.5. Американский империализм
  •   2.6. Промышленный подъем 20-х годов и кризис 1929–1933 гг.
  •   2.7. «Новый курс» Рузвельта
  •   2.8. Экономика США в период Второй мировой войны и после нее
  • 3. Опыт экономического разбития Японии
  •   3.1. Особенности японского феодализма
  •   3.2. Революция Мэйдзи
  •   3.3. Развитие промышленности
  •   3.4. Особенности японского империализма
  •   3.5. Милитаризация хозяйства накануне и в период Второй мировой войны
  •   3.6. Послевоенные преобразования
  •   3.7. Японское «экономическое чудо» и его причины
  • 4. Обшее и частное в экономическом разбитии зарубежья[1]
  • 5. Экономическое разбитие России
  •   5.1. От Руси до России
  •     5.1.1. Причины объединения русских княжеств
  •     5.1.2. Переход к поместью и его следствия
  •     5.1.3. Закрепощение крестьян
  •     5.1.4. Город, ремесло и промыслы
  •     5.1.5. Государственная промышленность. Рождение мануфактуры
  •     5.1.6. Образование всероссийского рынка
  •   5.2. Российская империя
  •     5.2.1. Мануфактурный период в России
  •     5.2.2. Развитие капитализма в России
  •     5.2.3. Экономика России в период империализма (1900–1917 гг.)
  •   5.3. Страна Советов
  •     5.3.1. Хозяйство Советского государства в период после Октябрьской революции и Гражданской войны
  •     5.3.2. Развитие хозяйства страны в годы новой экономической политики
  •     5.3.3. Экономика СССР в годы довоенных пятилеток
  •     5.3.4. Экономика СССР в период Великой Отечественной войны. Восстановление и развитие хозяйства в 1946–1959 гг.
  •     5.3.5. Экономическое развитие СССР в 60—90-х годах
  • 6. Россия и зарубежье. Частное и общее
  • 7. Кто виноват? (Пророки XIX века)[6]
  • 8. Человек и гражданин в условиях дефицита
  •   8.1. У истоков
  •   8.2. Советская бюрократия
  •   8.3. Советская культура и ее номенклатура
  •   8.4. Родные дети дефицита
  • 9. Человек и перестройка («Герои нашего времени»)
  • 10. Ломать – не строить (Краткий очерк реформ)
  • 11. Что делать
  • Библиография Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Из тупика: Экономический опыт мира и путь России», Михаил Васильевич Конотопов

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства