«Суперденьги»

«Адам Смит» СУПЕРДЕНЬГИ Поучительная история об инвестировании и рыночных пузырях 'Adam Smith' SUPERMONEY John Wiley & sons, Inc

Посвящается Марку Парку и Сюзанне Фиш

Предисловие

«Суперденьги» вместе с предыдущей книгой автора «Игра на деньги»[1] рассказали историю феномена, названного эпохой Go-Go[2] на американском фондовом рынке. Именно эта книга впервые представила широкой публике Уоррена Баффетта, ныне самого известного инвестора в мире, причем задолго до того, как он стал символом инвестиционного успеха и неисчерпаемым источником финансовой мудрости. В книге «Суперденьги» автор «Адам Смит» едет в Омаху, чтобы встретиться с Баффеттом, чем-то напоминающим персонажей Уилла Роджерса[3], и затем представить его в своем телевизионном шоу «Финансовый мир Адама Смита». Уникальность Баффетта в эпоху Go-Go состояла в том, что он оказался одним из немногих, кто предвидел развитие событий, спокойно вышел из игры и закрыл свой инвестиционный фонд. Он сохранил вложения лишь в малоликвидные акции текстильной компании из Новой Англии, Berkshire Hathaway, которая позднее стала мотором самой успешной инвестиционной программы всех времен.

Эпоха спекуляций, описанная в «Игре на деньги» и «Суперденьгах», началась в начале 1960-х гг. и продолжалась до 1968 г., после чего на смену ей пришла новая волна спекуляций — правда, совершенно иной природы. Эта волна гнала фондовый рынок вверх до самого начала 1973 г. А потом пузырь лопнул. К осени 1974 г. рынок упал на 50 %. Он опустился ниже уровня 1959 г. и, таким образом, был отброшен на 15 лет назад.

Обе книги пользовались огромным успехом у активной и хорошо информированной публики, стали бестселлерами. В них автор — «Адам Смит» — рассказывал поучительные, неожиданные, а порой и поразительно смешные истории о персонажах того шоу, в которое превратилось инвестирование. Но если «Игра на деньги» была в своей основе исследованием поведения индивидуальных инвесторов, то в «Суперденьгах» объектом исследования стало поведение институциональных инвесторов. Книга детально рассматривала феномен «супервалюты» — дохода, получаемого от роста цен на акции и игры на опционах. Именно эти «суперденьги» превратились в главную валюту фондового рынка в эпоху Go-Go.

Две книги «Адама Смита» в те необузданные и сумасшедшие годы стали частью инвестиционного фольклора. Однако в ретроспективе становится понятно, что они подобно вещей Кассандре предупреждали нас об опасностях следующей не менее необузданной и сумасшедшей эпохи, которая обязательно наступит. И она действительно наступила три десятилетия спустя. Мыльный пузырь новой экономики конца 1990-х гг., за которым последовало — да, да, цифры все те же! — 50-процентное падение цен на акции, продемонстрировал удивительное сходство с пузырями прошлого. Сантаяна безусловно был прав, когда говорил, что «тот, кто не помнит прошлое, обречен пережить его снова».

В период отрезвления после второго великого краха, когда инвесторы снова пытаются нащупать почву под ногами, выпуск нового издания «Суперденег» не может не вдохновлять. Это поразительная, магическая история, пропитанная юмором и мудростью, — история, которая дает полезный урок инвесторам, пришедшим после эпохи Go-Go. Но она служит и напоминанием для тех, кто в эти буйные годы жил и работал. Пользуясь метким (хотя и, скорее всего, приписываемым ему) выражением Йоги Берра, это «все то же дежавю».

Мне повезло. Я усвоил урок пузыря Суперденег, хотя он и обошелся мне недешево. Я был среди тех, кто прошел через эту эпоху с потерями — личными и профессиональными, — но все-таки нашел в себе силы вернуться в игру и снова сражаться. Закалившись в горниле испытаний, я пересмотрел свои идеи относительно разумного инвестирования. Когда в годы, предшествовавшие наступлению третьего тысячелетия, раздувался пузырь новой экономики, я был среди немногих, кто призывал инвесторов избегать концентрации на высокотехнологичных акциях, диверсифицировать свои портфели и вкладывать значительную долю активов — да, да! — в облигации.

Мне посчастливилось также знать Джерри Гудмена (нынешнего «Адама Смита») и работать с ним в течение всех этих лет: я давал интервью для журнала Institutional Investor (редактором и основателем которого он был) и участвовал в его популярном шоу на телеканале PBS «Финансовый мир Адама Смита». В 1970-е гг. мы оба входили в совет экономического факультета Принстонского университета, где четко сформулированные и обоснованные мнения Гудмена были украшением наших ежегодных дискуссий. Я без колебаний признаю интеллектуальное превосходство Джерри и его исключительный писательский дар, — великолепная комбинация! — однако утешаю себя тем, что на спортивном поле у нас все-таки была ничья. (Очко в очко. Много лет назад на принстонском корте для сквоша мы сыграли 2:2 в первом матче, а потом 7:7 в решающей игре, когда почему-то вырубился свет и матч пришлось прекратить.)

Как один из немногих, кто может похвастаться стажем работы на финансовых рынках в течение 55 лет (мой опыт включает в себя и ставший легендарным пузырь Go-Go, и недавний пузырь новой экономики), я рад выпавшей мне возможность написать предисловие к нынешнему изданию этой замечательной книги. Сначала я хочу поговорить о невоздержанности эпохи Суперденег, затем — о неизбежной расплате, последовавшей за периодом эйфории, и, наконец, о самом свежем примере «наиболее распространенных заблуждений и безумств толпы»[4], которыми пестрит история финансовых рынков. Конечно, если завтрашние инвесторы действительно научатся чему-то на опыте своих отцов и уроках истории, представленных в этой прекрасной книге, то мыльных пузырей больше не будет. Однако я на это даже и не надеюсь.

Часть первая: эпоха Суперденег

Книги Гудмена — это хроника эпохи, которая граничила (а иногда и переходила эту границу) с финансовым безумием, эпохи триумфа желаемого над действительным, триумфа иллюзорных прибылей (не говоря об оценках и ожиданиях этих прибылей) над фундаментальными показателями балансовых отчетов и дисконтированными денежными потоками. Это была эпоха, когда инвесторы считали «концепции» и «тренды» краеугольными камнями инвестирования, которым можно дать рациональное обоснование, поскольку эти «концепции» и «тренды» подкреплялись цифрами, пусть даже сомнительными. Как пишет сам Гудмен в предисловии к новому изданию, «люди воспринимают финансовые проблемы как нечто рациональное, потому что игра оценивается количественными показателями, а цифры конкретны и определенны».

В эпоху «Игры на деньги» и «Суперденег» кажущееся смогло победить реально существующее в значительной степени потому, что финансовые фокусы представляли реальность в гораздо лучшем свете, чем она была на самом деле. «Адам Смит» описывал, с какой легкостью раздувались корпоративные прибыли: «Сократите амортизационные расходы, перейдя с ускоренной амортизации на равномерную… проведите переоценку запасов… откорректируйте взносы в пенсионные фонды… капитализируйте затраты на исследования, вместо того чтобы списывать их… не признавайте затраты на проект до тех пор, пока он не начнет давать доход… играйте на методах объединения и покупки (бухгалтерия)… и делайте все для повышения цены акций, не обращая внимания на экономические реалии». А независимые аудиторы помалкивали, позволяя игре набирать обороты. Самый уважаемый аудитор своего поколения Леонард Спейсек, почетный президент Arthur Andersen, был едва ли не единственным, говорившим вслух об опасности финансового инжиниринга, который стал обычным делом: «Как представители моей профессии могут терпеть подобную фикцию и при этом смотреть людям в глаза, выше моего понимания… Финансовая отчетность превратилась в игру в рулетку». Его предупреждение не было услышано.

Инвестиционное сообщество, однако, охотно приняло это безрассудство. В январском номере журнала Institutional Investor за 1968 г. не кто иной, как финансовый гуру Чарльз Эллис, в те годы работавший аналитиком в фирме Donaldson, Lufkin and Jenrette, утверждал, что «краткосрочное инвестирование может быть на деле более безопасным, чем долгосрочное, а цена акций может быть более важной, чем “фундаментальные показатели”, на которых базируется большинство исследований… Портфельные менеджеры покупают акции, а не “инвестируют” в компании».

Но реальность в конце концов взяла верх. И, когда это произошло, акции, вынесенные на передний край раздувавшимся пузырем, рухнули — идолы, как выяснилось, стояли на глиняных ногах. Взгляните хотя бы на эту таблицу из «Суперденег»:

Эти и некоторые другие акции были фаворитами менеджеров взаимных фондов. Те, кто ставил на них, добились наибольшего краткосрочного успеха. В 1966 г. в справочнике Investment Companies, выпускаемом ежегодно с начала 1940-х компанией Arthur Wiesenberger &Co, для таких фондов даже ввели специальную категорию. Справочник разделял фонды «максимального прироста капитала» (maximum capital gain — MCG) и традиционные фонды, придерживавшиеся стратегии «долгосрочный рост, прибыль на втором месте» (long-term growth, income secondary — LTG), а остальные фонды относил к уравновешенной категории «рост и текущая прибыль» (growth and current income — GCI). В эпоху Go-Go (с 1963 по 1968 г. включительно) разница в результатах была ошеломляющей: фонды GCI — +116 %, фонды LTG — +151 %, а фонды MCG — +285 %!

В начале эпохи Go-Go насчитывалось 22 фонда MCG, на ее пике их было уже 142. Поразительно, но после первоначального публичного предложения акций в 1966 г. фонд Джеральда Цая Manhattan Fund — «горячее» предложение в отрасли, где прежде не было даже «теплых», — был отнесен к категории LTG. Этот публичный выпуск привлек 250 млн, почти 15 % от притока средств в инвестиционные фонды за тот год, а активы фонда за два года взлетели до уровня $560 млн. Цай был удивительным менеджером, который добился в 1958–1965 гг. рекордного роста находившегося под его управлением фонда Fidelity Capital Fund — +296 %, в то время как средний рост консервативных инвестиционных фондов составил 166 %. Статья в Newsweek очень выразительно охарактеризовала Цая в те годы: «Излучает абсолютное спокойствие… ошеломляющие достижения… ни один человек не пользуется бόльшим влиянием… король взаимных фондов». Сам же Цай представлял себя как «очень консервативного менеджера» и даже отрицал существование «такой вещи, как фонды Go-Go».

Пока раздувался пузырь 1963–1968 гг., другие фонды Go-Go тоже добивались впечатляющих результатов. В то время как S&P 500 поднялся на 99 %, Fidelity Trend Fund вырос на 245 %, Winfield Fund скакнул до отметки в 285 %, а Enterprise Fund достиг рекорда в 643 %. Но после пика 1968 г. в 1969–1971 гг. все они показывали рядовую, а по сути ниже средней, доходность. Тем не менее, учитывая рекордные достижения в годы бума, их результаты даже в 1971 г. казались выдающимися.

Но рыночному безумию поддались не только взаимные фонды. Если алчность менеджеров фондов все же можно понять, то действия ведущих некоммерческих организаций объяснению не поддаются. Даже Фонд Форда подлил масла в огонь, заявив, что «в долгосрочной перспективе осторожность стоила нашим университетам больше, чем безрассудство или чрезмерный риск». Образцом безрассудства стал фонд Рочестерского университета. Вот как описывается подход его руководства в книге «Суперденьги»: «покупать так называемые выдающиеся компании и не продавать их». В портфеле этого фонда преобладали акции IBM, Xerox и Eastman Kodak. Стоимость единицы их портфеля (представленного в приложении к «Суперденьгам») взлетела с $2,26 в 1962 г. до $4,95 в 1967 г. и до $5,60 в 1971 г. — совокупный прирост в 150 %. Неужели игра действительно настолько проста?

Если бы тогда я знал то, что знаю сейчас… Очарованный пением сирен эпохи Go-Go, я тоже бежал вслед за всеми. В 1965 г. Уолтер Морган, основатель и председатель совета директоров Wellington Management Company, поручил мне «любыми доступными средствами» ввести в новую эпоху компанию, где я работал после окончания колледжа в 1951 г. Я быстро организовал слияние с бостонской управляющей компанией Thorndike, Doran, Paine, and Lewis, чей Ivest Fund был одним из самых результативных фондов эпохи Go-Go. Процесс слияния завершился в 1966 г., а уже на следующий год я хвастливо заявил коллективу: «Мы — чемпионы!», потому что на протяжении пяти лет, завершившихся 31 декабря 1966 г., наш фонд показывал самую высокую доходность среди взаимных фондов. Пока, как говорится, краше не бывает.

История этого слияния стала предметом редакционной статьи в январском номере журнала Institutional Investor за 1968 г., редактором которого был не кто иной, как Джордж Гудмен. Статья называлась «Вундеркинды рулят в Wellington», а речь в ней шла о том, что новые партнеры свернули Wellington с традиционного «сбалансированного» инвестиционного курса на «современные» рельсы. В годовом отчете Wellington Fund за 1967 г. новый портфельный менеджер фонда Уолтер Кэбот определял новую политику компании как «динамичный консерватизм»:

Времена меняются. Мы решили, что необходимо измениться и нам, чтобы привести портфель в соответствие с новыми концепциями и возможностями. В качестве своей философии мы избрали «динамичный консерватизм», который предполагает перенос акцента на компании, продемонстрировавшие способность изменяться и получать прибыль из происходящих изменений. Мы увеличили нашу позицию в обыкновенных акциях с 64 до 72 % с уклоном в пользу акций роста и сократили долю бумаг традиционных компаний. Консервативный инвестиционный фонд должен быть нацелен на агрессивный поиск прибыли и, таким образом, получать более высокий прирост капитала, более значительные потенциальные прибыли и дивиденды… Такой подход требует воображения, изобретательности и гибкости. Мы будем инвестировать в быстро растущие компании. Динамизм и консерватизм не противоречат друг другу. Самая лучшая защита — это мощная атака.

Как только один из самых консервативных фондов в отрасли начал «агрессивный поиск прибылей», все должны были понять, что эпоха Go-Go подошла к концу. И она действительно кончилась. Печально, но факт: в том рыночном побоище, которое вскоре началось, мощная атака фонда (чего и следовало ожидать) оказалась худшей защитой.

Часть вторая: расплата

Разрыв между восприятием и реальностью рано или поздно заполняется. Однако реальность — упрямая штука, не склонная играть в детские игры. Она никогда не поднимается навстречу нашим завышенным представлениям. Это нашим представлениям приходится опускаться, чтобы прийти в соответствие с реальностью. Apres moi le deluge[5].

За финальным отрезком эпохи Go-Go последовало 5-процентное падение рынка в 1969–1970 гг. Новое поколение агрессивных инвесторов понесло более значительные потери (в среднем 30 %). Однако спад был быстро компенсирован 14-процентным ростом рынка в 1971 г. (именно тогда, когда Джерри Гудмен писал «Суперденьги»). В 1972 г. подъем продолжился и рынок вырос еще на 19 %. За эти два года и рынок в целом, и фонды MCG продемонстрировали совокупную доходность на уровне 35 %.

Два последних года мыльного пузыря ознаменовались незаметным переходом от эпохи Go-Go к эпохе «классных пятидесяти». Но эта метаморфоза не помогла остальным, более консервативным фондам. Почему? Потому что по мере того, как пузырь мутировал, переключаясь с акций небольших компаний на крупные, известные компании (порой их называли «классные пятьдесят», а иногда «непорочные девы»), цена акций этих компаний тоже теряла связь с экономической реальностью. Они торговались с таким коэффициентом «цена/прибыль», который, как говорили, «отражал не только будущее, но и потустороннее».

Но вот наступил 1973 г., и игра закончилась. За последующие два календарных года агрессивные фонды скатились в среднем на 50 %. Fidelity Trend похудел на 47 %, а Enterprise Fund на 44 %. (Winfield Fund, потерявший 50 % в 1969–1970 гг., к этому времени уже не существовал.) Manhattan Fund Джерри Цая, что интересно, потерял еще больше — 55 %. К 31 декабря 1974 г. Manhattan Fund демонстрировал наихудшие результаты среди взаимных фондов за восьмилетний период: его акционерный капитал сократился в совокупности на 70 %. Впрочем, Цай, неудавшийся инвестор, но тем не менее гениальный предприниматель, не дожидаясь этого, продал в 1968 г. свою компанию фирме CNA Insurance. К 1974 г. стоимость активов Manhattan Fund снизилась на 90 %, составив всего лишь $54 млн. Компания превратилась в призрак, а ее имя кануло в Лету.

И в Рочестерском университете стоимость университетского фонда, несмотря на все усилия его менеджеров, тоже покатилась вниз. Сначала пузырь Go-Go, а потом пузырь «классных пятидесяти» подняли стоимость единицы их портфеля с $3,17 в 1964 г. до $7,20 в 1972 г., однако в 1974 г. она вернулась к отметке $3,13, что было ниже уровня десятилетней давности. Воистину, после меня — хоть потоп! (Отражая смущение менеджеров Рочестера, обложка их годового отчета за 1974 г. была красной — «самый насыщенный оттенок красного, который нам удалось найти».)

Мне тоже есть за что краснеть. Нет таких слов, которыми можно описать, во-первых, мое раскаяние и, во-вторых, злость на самого себя за длинную череду совершенных ошибок. За то, что я причислил себя и фирму, руководство которой мне доверили, к Go-Go-менеджерам. За идиотскую веру в то, что сверхприбыли можно получать без чрезмерного риска. За наивную уверенность в своей способности, не считаясь с уроками истории, отыскивать инвестиционных менеджеров, которые могут постоянно демонстрировать высокую доходность. Напялив на себя маркетинговую шляпу совершенно неподходящего размера и расширяя «продуктовую линейку» Wellington (эту фразу я теперь не могу слышать применительно к финансовому менеджменту!), я, как и все остальные, влился в толпу безумцев, охваченных царившей в те дни манией.

Увы, в конечном итоге слияние, которого я добивался и добился, не только не решило проблем Wellington, но и усугубило их. Несмотря на проблески успеха в эпоху Go-Go, все оказалось не более чем иллюзией. Первые пять лет объединенная структура работала великолепно, но в конце концов и я, и агрессивные менеджеры, которые были выбраны в качестве партнеров, здорово подвели вкладчиков. Во время медвежьего рынка 1973–1974 гг. цены акций упали на 50 %. У индекса S&P 500 за те же два года совокупная доходность (с учетом дивидендов) сократилась всего на 37 %.

Большинство наших фондов акций показали еще худший результат. Например, Ivest за тот же период потерял 55 % своей стоимости. В письме акционерам в отчете за 1974 г. я прямо отметил, что «стоимость чистых активов фонда уменьшилась на 44 % за финансовый год… Сравнивая это с падением индекса S&P 500 на 31 %, мы рассматриваем результативность нашего фонда как неудовлетворительную». (Один из директоров фонда был возмущен столь резкой оценкой вполне очевидного факта. Вскоре он вышел из состава совета директоров.) В те бурные времена мы открыли целый ряд других агрессивных фондов. В судный день они тоже упали сильнее, чем S&P 500: Explorer — на 52 %; Morgan Growth Fund — на 47 % и Trustees' Equity Fund — на 47 %. Этот последний фонд прекратил свое существование в 1978 г., а наш спекулятивный фонд Technivest, который был создан для того, чтобы воспользоваться «преимуществами технического анализа рынка» (я не шучу!), приказал долго жить еще раньше.

Даже наш лучший фонд Wellington Fund с его изначально высоким отношением собственного капитала к общей сумме активов и портфелем, полным «самых быстрорастущих американских компаний», потерял 26 % в 1973–1974 гг. Его показатели с момента слияния в 1966 г. практически были худшими в группе сбалансированных фондов. При среднем росте сбалансированных фондов на 23 % за десятилетие совокупная доходность Wellington за весь этот период (включая дивиденды) оказалась почти нулевой — всего 2 %! (В 1975 г. портфельный менеджер Кэбот ушел из Wellington в фонд Гарвардского университета.)

В постоянно ухудшающейся обстановке подобные результаты вбили клин в некогда доброжелательные партнерские отношения, привели к обострению личных противоречий и вылились в столкновение амбиций и стремление обеспечить себе место у руля. Стоит ли удивляться тому, что я и мои новые партнеры просто перессорились. Однако у них было больше голосов в совете директоров, и в результате они уволили меня из компании, которую я считал своей.

Я подвел наших акционеров и потерпел неудачу в собственной карьере — нет, не потому, что был уволен, а потому, что вскочил на эту спекулятивную карусель агрессивного инвестирования. Жизнь — штука справедливая. Я сделал большую ошибку — и заплатил большую цену[6]. Я был убит горем, карьера пошла прахом. Но я отказывался признать себя побежденным. Меня учили, что если закрывается дверь (а эта не просто закрылась, а захлопнулась с треском!), то где-то откроется окно. Я решил, что открою это окно сам, займусь делом и поменяю саму схему работы взаимных фондов — ту схему, которая и привела к неудачам финансовой индустрии в эпоху Go-Go. Я решил сделать индустрию взаимных фондов достойным местом для инвестирования.

Но как этого добиться? Главный принцип — простота. Зачем взаимным фондам привлекать внешнюю компанию к управлению активами? И в те времена, и в нынешние — это ключевой принцип функционирования нашей системы. Разве, достигнув критической массы активов, фонды не могут управлять ими сами и экономить при этом немалые деньги? Почему бы не создать структуру, в которой взаимные фонды будут по-настоящему взаимными? Ими можно управлять не в интересах внешнего консультанта, цель которого — максимальная прибыль владельцев своей компании, а в интересах своих акционеров/владельцев, с минимальными затратами. Управление не должно строиться на основе маркетинга продуктов. Фонды должны концентрироваться не на горячих секторах рынка, а на рынке в целом. Ключевая философия должна исключать краткосрочные спекуляции и провозглашать мудрость долгосрочного инвестирования. На таких принципах 24 сентября 1974 г., выкристаллизовавшихся из водоворота эпохи Go-Go, «классных пятидесяти» и хаоса последовавшего биржевого краха, и была создана компания Vanguard Group.

Часть третья: еще один пузырь

Один из самых занятных рассказов «Суперденег» — история одной ежегодной конференции по инвестированию в Нью-Йорке, на которую собрались полторы тысячи банковских специалистов и менеджеров взаимных фондов (если не ошибаюсь, та конференция 1970 г. была организована журналом Institutional Investor). Председательствовал на ней Джерри Гудмен, а основной идеей, по его словам, было «психологическое очищение после самого тяжелого года “Большого медведя”, возможность для бывших победителей встать и покаяться в своих грехах». Для души такое занятие, может, и было бы полезным, но исповедываться никто не спешил. Однако не слишком деликатный Дэвид Бэбсон напомнил собравшимся об их грехах. Он назвал фондовый рынок того времени «национальной игрой в кости». Его инвестиционная философия базировалась на упорном труде и здравом смысле — «на ценностях, которые рано или поздно возобладают».

Бэбсон в красках расписал, как профессиональные инвесторы «втягивались в спекуляции», он зачитал список — одно название за другим — некогда знаменитых акций, которые рухнули со своих высот (с 80 до 7, с 68 до 4, с 46 до 2, с 68 до 3 и так далее). Он даже намекнул, что кое-кому из присутствовавших стоило бы подыскать себе другую профессию. Несмотря на призывы Гудмена («Дэвид, это уже переходит все границы!»), Бэбсон продолжал говорить о «новой породе инвестиционных менеджеров, которые покупали и прокручивали наихудшие из всех новых эмиссий и прочий мусор, об андеррайтерах, делавших состояния на выпуске этого мусора… о финансовой прессе, которая представляла публике кучку новичков как новоявленных гениев инвестирования, а они совершенно безответственно управляли чужими деньгами». В заключение Бэбсон заявил, что «за всю историю финансов США не было другого такого периода жульничества и обмана, как 1967–1969 гг. Эти годы нанесли целому поколению людей не меньший урон, чем 1929 г., и еще очень нескоро мы увидим нечто подобное».

Нетрудно представить, что заявления мистера Бэбсона нашли не самый теплый отклик у собравшихся инвестиционных менеджеров. Однако, несмотря на то что ему не удалось разглядеть надвигавшуюся вторую половину пузыря (эпоху «классных пятидесяти»), он все-таки был прав. Если с 1929 г. рынок прошел дистанцию до начала эпохи Go-Go за 35 лет, то и сейчас понадобилось 33 года, чтобы возник новый мыльный пузырь. И опять новое поколение совершенно забыло уроки своих предшественников.

Некоторые причины появления очередного пузыря были теми же. (Возможно, они вообще не меняются.) Дэвид Бэбсон их перечислил: «Бухгалтеры, подыгрывавшие заинтересованным в росте цен на акции руководителям компаний, которые относили к прибылям то, что прибылью не являлось. “Современные” финансовые директора, которые смотрели на пенсионные фонды своих компаний как на новые центры прибыли… менеджеры взаимных фондов, стремившиеся стать миллионерами в одночасье и прибегавшие ко всем мыслимым и немыслимым трюкам, чтобы показать результативность на бумаге… аналитики по ценным бумагам, забывшие о профессиональной этике и превратившиеся в сказочников, что позволило целой армии мошенников захватить их некогда почтенные организации».

Слова Чарльза Эллиса (1968 г.) о том, что «портфельные менеджеры покупают акции, а не “инвестируют” в компании», тоже справедливы. (С определенной поправкой, ясное дело. Менеджеры уже не просто покупали акции — они торговали ими, причем с беспрецедентной яростью.)

Если вам стало казаться, что чем больше что-то меняется, тем неизменнее оно становится, значит вы поняли, о чем я говорю. С другой стороны, у каждого пузыря свои особенности, и пузырь конца 1990-х гг. добавил целую череду новых элементов к вековечному уравнению. В определенной мере бычья философия, лежавшая в основе этого пузыря (как ее представил журнал WIRED), была обусловлена радужными представлениями о действительности: «триумф США, конец крупных войн, наступление новой технологии, колоссальный рост производительности, реальная глобализация рынков, корпоративное реструктурирование — вот закономерные результаты… развития открытого общества в интегрированном мире». Были и другие причины: радостное возбуждение по поводу нового тысячелетия, наступающего в 2001 г. (хотя большинство отметило его приход 1 января 2000 г.), «информационный век», технологическая революция, «новая экономика». Вместе взятые, эти факторы, казалось, открывают невероятные возможности. Вот инвесторы и утратили в очередной раз чувство реальности.

Да и чему удивляться? В конце концов, еще во II веке до нашей эры римский оратор Катон предупреждал:

Должно быть, в человеке от природы огромные запасы глупости, иначе люди не попадали бы в тысячный раз в один и тот же капкан и, несмотря на опыт прошлых неудач, не возвращались бы к тем первопричинам, которые к этим неудачам и приводили.

После моего печального опыта с первым пузырем я не особо нуждался в катоновском напоминании. В конце марта 2000 г. всего за несколько дней до того, как фондовый рынок достиг своего пика, я готовился к выступлению на конференции в Бостоне, где собирался предупредить институциональных инвесторов о том, что мы, возможно, опять «попали в одну из ловушек, создаваемых нашей собственной безграничной глупостью… Профессиональные инвесторы, игнорирующие явные и тревожные признаки рыночного безумия, или, если угодно, мыльного пузыря, перестают выполнять свои обязанности доверенного лица и безответственно подходят к активам своих клиентов».

«Но что такое ответственный подход? — спрашивал я. — Это признание того, что при всех наших прогнозах и допущениях (а мы склонны верить им)… доходность фондового рынка абсолютно непредсказуема в краткосрочной перспективе и, если только у нас нет абсолютно надежной информации о том, каким мир станет через 25 лет, может оказаться еще менее предсказуемой в долгосрочной перспективе. Проблема в том, что наши ожидания в отношении будущего нередко не имеют ничего общего с реальным будущим. Никакой “новой парадигмы” не существует. Надежда, алчность и страх — вот вечная парадигма рынка».

В своей речи я также отмечал, что «по всем традиционным меркам акции в прошлом были не более рискованными, чем в нынешние времена», и подчеркивал, что самыми верными сигналами опасности всегда были падение дивидендной доходности ниже 3 %, коэффициент «цена/прибыль» выше 20 и совокупная рыночная стоимость американских акций на уровне 80 % от нашего ВВП.

«Ныне же, — продолжал я, — дивидендная доходность упала до 1 % процента… акции торгуются в 32 раза выше прибыли предыдущего года… а рыночная стоимость акций составляет почти 200 % ВВП. (И это не предел!) Совершенно очевидно, как и в прошлом, на нынешнем великом бычьем рынке слово “риск” забыто всеми участниками».

Опасное сходство эпохи Go-Go и нынешнего хайтековского рынка также привлекло мое внимание. Во время выступления я представил таблицу (см. ниже), демонстрировавшую поразительную взаимосвязь огромной доходности агрессивных фондов каждой из рассматриваемых эпох и притока капитала в них, когда инвесторы, как всегда с опозданием, бросились наверстывать упущенное.

Мой вывод был следующим:

Итак, расставим точки над «и». Вы можете зачислить меня в когорту тех, кого сильно беспокоит высокая вероятность болезненного падения фондового рынка, — это падение вполне могло начаться еще в тот момент, когда 10 дней назад я готовил свое выступление. В этой когорте — Милтон Фридман и Роберт Шиллер (автор недавно изданной книги «Иррациональный оптимизм»), Джон Кэссиди из журнала The New Yorker и Стивен Лейтхольд, Джереми Грантам, Джереми Сигел и Джулиан Робертсон (буквально на днях признавший свое поражение), Гэри Бринсон (чьи убеждения стоили ему работы) и Алан Гринспен (который свою работу пока еще не потерял). В десятилетней ретроспективе сегодняшний рынок мог бы стать еще одной главой «Наиболее распространенных заблуждений и безумств толпы».

Как оказалось, это падение и в самом деле началось 10 марта 2000 г., как раз в тот момент, когда я работал над своим выступлением. (Мне в определенной мере повезло: мы часто знаем, что случится с фондовым рынком, но никому не известно, когда.) Но что с теми тремя вопросительными знаками, относящимися к будущей доходности, которые я поставил в правом нижнем углу таблицы? И здесь сходство с предыдущим мыльным пузырем оказалось поразительным. В то время как S&P 500 в 2000–2005 гг. снизился всего на 7 %, совокупная доходность крупных хайтековских взаимных фондов в среднем упала на 58 %. «История, может, и не повторяется, — мудро заметил Марк Твен, — но события ее рифмуются неплохо».

Итак, дорогой читатель, учись на этой чудесной истории, к чтению которой ты приступаешь. Наслаждайся остросюжетным повествованием о дикой и безумной эпохе, которая, как предупреждал нас еще Катон, повторяется снова, и снова, и снова. Пользуйся уроками прошлого, которые «Адам Смит» так ярко раскрывает на страницах «Суперденег». Учись и на моих личных и профессиональных неудачах — это менее болезненно, чем учиться на них так, как учился я. (При этом я не хочу сказать, что, после длительной и закаляющей характер борьбы, результат ее не был великолепен!) Но для начала проникнись идеалистической целью, сформулированной Джоном Мейнардом Кейнсом еще 70 лет назад (эту формулу ты еще встретишь в книге):

Вполне возможно, что личная цель большинства нынешних инвесторов… это участие в интеллектуальном состязании за правильность предвидения рыночной стоимости на несколько месяцев вперед… Однако социальной целью инвестирования должна быть победа над темными силами времени и невежества, которые скрывают от нас наше будущее.

Джон Богл,

Вэлли-Фордж, Пенсильвания

11 января 2006 г.

Предисловие к изданию 2006 г Кто такой Уоррен Баффетт и что такое суперденьги

На конверте, полученном в 1970 г., стоял обратный адрес: La Champouse, 42 Avenue de Marseille, Aix-en-Provence. На юге Франции тогда жил со своей подругой Бенджамин Грэхем. Удалившись от дел, он занялся переводом греческих и римских классиков. Это вообще было его любимым времяпрепровождением. Эпиграф к «Анализу ценных бумаг» (Security Analysis), ужасающего размера библии каждого финансового аналитика, был взят Грэхемом из Горация: «Восстанут многие из павших, и многие, что ныне на коне, падут».

Мы не были знакомы лично, но я упоминал о нем в книге «Игра на деньги». Грэхем, писал я, «это старейшина нашей профессии, если, конечно, анализ ценных бумаг можно назвать профессией. Причина, по которой бесспорным старейшиной считается именно Грэхем, проста: до него такой профессии не было вообще, а после него все стали говорить об этом занятии именно так».

Грэхему понравилось то, что его назвали «старейшиной». В моей книге он исправил ошибки в одной греческой фразе, на которые никто другой не обратил внимания, и сделал еще пару замечаний. Он сказал, что хотел бы кое-что обсудить со мной, когда будет в Нью-Йорке.

Вскоре он и в самом деле появился в Нью-Йорке: потолковать со своим издателем насчет новых переводов Эсхила, а также повидать внучат. Я поинтересовался, что он думает о нынешнем рынке. «Hoc etiam transibit, — произнес он. — И это тоже пройдет».

Грэхем сказал, что хотел бы привлечь меня к работе над новым изданием «Разумного инвестора» (The Intelligent Investor), а точнее, популярной версии этого учебника.

— Есть только два человека, к которым я обратился бы, — сказал он. — Один это вы, а второй — Уоррен Баффетт.

— А кто такой Уоррен Баффетт? — спросил я. Вполне естественный вопрос. В 1970 г. об Уоррене Баффетте не знал никто за пределами Омахи, штат Небраска, и узкого круга друзей Бена Грэхема.

Ныне Уоррен настолько знаменит, что, когда газеты пишут о нем, то не добавляют никаких поясняющих эпитетов и прочего, а если все-таки хотят прицепить какое-нибудь определение, то пишут просто: «инвестор». На полках библиотек стоят пухлые тома его биографий. И он действительно «инвестор» — один из величайших в истории. Инвестиции сделали его вторым в стране по богатству после Билла Гейтса.

Уже тогда, в 1970 г., за плечами Уоррена были выдающиеся достижения в сфере инвестиций, которых он добился без всяких новомодных штучек. В 1956 г. он организовал инвестиционное товарищество, в которое его родственники и друзья вложили $105 000. В 1969 г., когда товарищество было ликвидировано, на его счете находилось $105 млн, а кумулятивная доходность составляла 31 %. Вознаграждение, которое причиталось Уоррену за финансовые результаты, сделало его миллионером, теперь он стоил порядка $25 млн. Он пошел на ликвидацию товарищества по очень простой причине: по его словам, фондовый рынок стал ему совершенно непонятен.

Я был не самым подходящим автором для нового издания «Разумного инвестора». В те годы с подачи Фила Фишера я был ярым сторонником Сэма Стедмана (правда, не по части взаимных фондов). Инвестиционная философия Стедмана, которую можно было широко определить как «философию роста», гласила, что нужно найти парочку быстро растущих компаний с достаточно устойчивым темпом роста. Такие компании должны иметь конкурентное преимущество либо из-за полученных патентов, либо из-за неуязвимой рыночной позиции. Они должны три года кряду показывать прибыль, а покупать их нужно по цене, меньшей, чем их темп роста, потому что цена их кажется высокой по сравнению со всеми прочими, да и дивидендов они пока не платят.

Машиной, сделавшей нас приверженцами инвестирования в растущие акции, стал Xerox 914. Это был первый аппарат, делавший копии на обычной бумаге, и я помню, как писал о том, что в один прекрасный день слово «ксерокс» будет вовсю использоваться как глагол. В те времена это могло показаться фантастикой. Компания Xerox была «десятикратником»[7], а когда у тебя в руках десятикратник, все остальное кажется посредственным. Толпа, игравшая с Xerox, даже вывела эту игру за пределы страны: в Великобритании это была Rank Xerox, а в Японии — Fuji Xerox.

Тогда мы все ходили в Dunhill на 57-й улице, а костюмы заказывали с четырьмя декоративными пуговицами на шлицах, причем для каждой из них прометывалась настоящая петля. Бен Грэхем не слишком интересовал нас. Так, милый старичок, однако он писал в 1949 г., что не стал бы покупать IBM, потому что ее цена «выходит за маржу безопасности, которую мы считаем абсолютным критерием надежной инвестиции».

По настоянию Грэхема я несколько раз переговорил с Уорреном по телефону, а потом полетел в Омаху, чтобы встретиться с ним лично, хотя и продолжал считать, что для этой работы не гожусь. На ужин мы заказали стейк, а на следующий день славно позавтракали беконом, яйцами и жареной картошкой. Спелись мы просто великолепно. Уоррен был — да таким он и остался — весел и забавен. У него поразительный дар метафоры. К тому же, как теперь знает каждый, он невероятно умен.

Уоррен был совсем не похож на толпу поклонников Xerox. Нет, он, конечно, носил костюм и галстук, но рукава были коротковаты, что указывало на его полное безразличие к портняжному искусству. (Ныне, как финансовое лицо страны, он одет безукоризненно, однако чувствуется, что не это его интересует.) Классическому представителю почитателей Xerox тогдашний мистер Баффетт казался человеком, который только что свалился с прицепа с турнепсом.

Я был и в его доме на Фарнэм-стрит, который он купил за $31 500 в 1958 г. Далекий от изящества, но вполне удобный. Позднее Баффетт пристроил к нему корт для ракетбола.

Мне хотелось понять, как ему удается управлять делами из Омахи? В Нью-Йорке портфельные менеджеры обмениваются информацией за завтраком, ланчем, обедом и ужином.

— Омаха позволяет смотреть на вещи со стороны, — сказал Уоррен.

Он показал мне буклет одной фирмы с Уолл-стрит, где было написано: «За ценными бумагами необходимо следить каждую минуту».

— Вот так! — сказал Уоррен. — После этого начинаешь испытывать стыд, если выбегаешь на пару минут за бутылочкой пепси.

Мне не удалось заинтересовать Уоррена поисками новой Xerox. Наша толпа охотников за растущими акциями шныряла повсюду, толкуя с покупателями, продавцами, конкурентами, как учил Фил Фишер. Это, однако, не означало, что Уоррен не занимался исследованиями рынка на свой манер.

Он, например, заметил, что облигации Indiana Turnpike[8] продавались где-то под 70, а практически идентичные облигации Illinois Turnpike — в районе 90. По слухам, циркулировавшим среди приверженцев облигаций, в Индиане не хватало средств на текущий ремонт дороги.

Уоррен сел за руль и проехал по трассе от начала и до конца. Потом он отправился в Индианаполис, где пролистал отчеты департамента транспорта штата. Удостоверившись, что трасса не требовала серьезного ремонта, он купил облигации. Они довольно быстро догнали облигации Illinois Turnpike, Неплохо, хотя это и не Xerox.

Уоррен продемонстрировал мне свои принципы, написанные на желтой линованной странице из блокнота и взятые в рамочку.

а. Мы выбираем объекты инвестирования на основе их стоимости, а не популярности.

b. Наши инвестиции нацелены на минимизацию риска постоянной потери капитала (не кратковременных убытков от падения цен).

c. Все мои средства, а также средства моей жены и детей вложены в наше инвестиционное товарищество.

Поскольку Уоррен уже ликвидировал товарищество, я не мог купить его долю. Теперь деньги товарищества были вложены в акции старой компании из Новой Англии, Berkshire Hathaway, которые торговались на так называемых «розовых листках», т. е. на внебиржевом рынке. Я полюбопытствовал, что это за Berkshire. Ничего особенного, обычная еле сводящая концы с концами текстильная компания из Новой Англии.

«Конечно, в условиях перегретого рынка Berkshire вряд ли будет столь же доходной, как Xerox, — писал Уоррен своим инвесторам, — но это очень надежная компания. Мы не инвестируем в бизнес, где все решают технологии, которые выше моего понимания». Привлекательность Berkshire была в том, что она имела $18 чистого оборотного капитала на акцию, а инвесторы Баффетта заплатили всего $13.

Я не стал покупать Berkshire Hathaway. Перед отъездом я признался, что не хочу работать над книгой Бена Грэхема. Уоррен, как оказалось, тоже не испытывает энтузиазма. Вместе мы написали Бену письмо, в котором уверяли его, что книга совершенно не требует переработки.

Эту небольшую историю о Бене и Уоррене вы найдете на страницах моей книги. Когда она впервые вышла в свет, издательство Random House устроило вечеринку. На ней появился и Уоррен, который развлекался от души. Мы сфотографировались на память. На снимке у меня неприлично длинные волосы, а прическа Уоррена… скажем так, нормальная. Для американской глубинки. Мы до сих пор поддерживаем отношения.

— Кто такой этот Уоррен Баффетт? — спрашивали в The Washington Post Company, когда Уоррен купил долю в их компании, и заказали полсотни экземпляров «Суперденег».

Я забрасывал идею насчет Washington Post моим друзьям с Уолл-стрит. Они в упор ее не видели.

— Газеты в больших городах прекратили существование, — заявили они. — Грузовики с газетами не могут продраться через все эти пробки. А проблемы с рабочей силой? Да и вообще, люди теперь смотрят новости по телевизору.

В любом случае, это не новая Xerox.

В 1976 г. корпорация Руперта Мердока затеяла недружественное поглощение The New York Magazine Company. Я был одним из основателей этой компании, купив в свое время ее акции по 5 центов. В течение восьми лет мы выстраивали уникальную организацию. В нашу группу изданий входил не только New York Magazine, но и Village Voice, а также калифорнийский журнал New West. А теперь Мердок купил 50,1 % акций.

Я позвонил Уоррену и начал плакаться.

— Хочешь ее вернуть? — спросил он.

Я навострил уши. Он прислал мне годовой отчет мердоковской News Corp. Отчет был напичкан британской и австралийской бухгалтерской терминологией. Я не понимал ее.

— Рыночная капитализация News Corp всего-то $50 млн, — сказал Уоррен. — За $27 млн ты можешь получить две крупных газеты в Австралии, 73 еженедельных газеты в Великобритании, две телевизионных станции, 20 % авиакомпании Ansett Airlines и попутно вернуть себе любимый журнал.

— И как же мы это сделаем? — спросил я.

— Кто это «мы», кемосабе? — переспросил Уоррен, воспользовавшись словцом из старых радиопостановок «Одинокого рейнджера». — Ты хочешь вернуть свой журнал. А я говорю тебе, как это сделать.

— Да, но Мердок контролирует News Corp, — сказал я.

— Ты невнимательно читаешь, — заметил Уоррен. — Посмотри-ка на примечание под номером 14. У компании Clarendon 40 %. Остальное принадлежит австралийским организациям. Что такое Clarendon? Это Мердок и его четыре сестры. А нужна-то одна сестра, плюс акции в обращении и годик в Австралии… Кстати, угадай, кто из нас проведет этот годик в Австралии?

Ни в какую Австралию я не поехал и журнал тоже не вернул. А надо бы мне было купить эту News Corp. Мердок продал наши журналы во много раз дороже того, что он потратил на свой рейдерский захват.

Когда мы запускали наше еженедельное телешоу «Адам Смит», мы начали с Омахи. Это было первое появление Уоррена на ТВ, которое очень долго оставалось единственным. Уоррен сразу пустился в свои бейсбольные аналогии.

— Когда я смотрю на менеджеров моих компаний, я ощущаю себя Миллером Хаггинзом с его составом Yankees 1927 г. (То была настоящая Yankees с Бейбом Рутом и Лу Геригом.)

Или такой вариант.

— На фондовом рынке ты навроде бэттера[9], а рынок — это питчер. И вот рынок бросает тебе мяч за мячом, но в этой игре пропущенные мячи не считаются. Рынок может делать сотню подач каждый день, но ты не обязан отбивать их до тех пор, пока не увидишь по-настоящему стоящую подачу.

— Так, выходит, можно и за полгода ни разу не замахнуться?

— Да хоть два года не замахивайся. В этом-то вся прелесть того, что Berkshire не торгуется на Уолл-стрит: ни один болван не орет из-за ограждения: «Да лупи же ты, мазила!»

Уоррен развивал эту тему и в последующих телеинтервью со мной.

— Ты как-то сказал: «Они могут закрыть Нью-Йоркскую биржу на два года, меня это не волнует». Но при этом все считают тебя инвестиционным гуру. Как это увязать?

— Закрыта биржа или нет — это никак не влияет на стоимость The Washington Post. Нью-Йоркская биржа не работает по выходным, но крапивница у меня от этого не появляется. Когда я смотрю на компанию, цена волнует меня в последнюю очередь. Ты же не спрашиваешь три раза в день, сколько стоит твой дом? За каждой акцией стоит бизнес. И спрашивать надо о стоимости этого бизнеса.

Однажды Уоррен прислал мне подшивку годовых отчетов National Mutual Life Assurance за тот период, когда президентом этой компании в Англии был лорд Кейнс. «Этот парень знал, как надо писать отчеты председателя», — отметил Уоррен на вложенной записке.

Его собственные послания акционерам Berkshire Hathaway стали еще знаменитее, чем отчеты Кейнса. Это настоящие учебные материалы. В них детально описывается не только деятельность компании, но и учетная политика с простой, четкой и понятной системой оценок.

На годовых собраниях акционеров Berkshire в Омахе присутствует более 10 000 человек, а сам Баффетт вместе с вице-президентом Чарли Мунгером часами отвечает на вопросы — любые вопросы. Это уникальный семинар, посещаемость которого каждый год ставит новые рекорды. Независимо от того, каким был истекший год для Berkshire, хорошим или не очень, когда вы уезжаете из Омахи, этого Вудстока капитализма, на душе у вас светло и хорошо.

Во время мыльного пузыря доткомов Баффетт, как всегда, сохранял спокойствие. Он сказал, что если бы читал курс по инвестированию, то обязательно задавал бы вопрос: «Как вы оцениваете доткомы?» И ставил бы неуд тем, кто начинал отвечать на него.

Уоррен ни на шаг не отступил от своего имиджа сердечного, простого парня и от своей сермяжной мудрости. Его интеллект могуч, но ему вполне bien dans sa peau — «удобно в собственной шкуре», которая позволяет ему быть мобильным и не пересматривать свои убеждения.

Одни корпоративные и институциональные идолы пали, другие попали под подозрение. «Компании роста», на которые прежде молились едва ли не все, ныне, как поговаривают, стали «сглаживать» свои прибыли. Известнейшая аудиторская фирма, чье имя было образцом незапятнанности, потеряла свою репутацию. Многие из бывших на коне пали, как и предсказывал Гораций.

Но Баффетт — по-прежнему Баффетт, все в том же доме в Фарнаме, все в том же офисе на Кьюит-Плаза, где я впервые встретился с ним, чтобы обсудить проект Бена Грэхема. Правительство рассчитывает на то, что Уоррен исправит все ошибки, совершенные со времен Соломона. Сейчас он ведет колонку в Washington Post, посвященную серьезным проблемам. Его недавнее послание акционерам полно негодования. «Для нас с Чарли, — пишет он, имея в виду своего вице-президента Чарльза Мунгера, — отвратительна ситуация, ставшая привычной в последние годы, когда акционеры терпят миллиардные убытки, а директора, промоутеры и прочие шишки — виновники этих катастроф — спокойно уходят в тень, сказочно разбогатев… Без всякого стыда эти “лидеры бизнеса” считают акционеров не партнерами, а простачками, которых грех не надуть».

Уоррен Баффетт имеет право на возмущение в эпоху Enron, Worldcom и Adelphi. Его комментарии находят благодарных слушателей. То же самое возмущение вы обнаружите и на страницах этой книги. Финансовый мир всегда притягивал фокусников — деньги в нем превращаются в цифры, а цифрами так легко манипулировать! Ричарда Уитни, президента Нью-Йоркской фондовой биржи во времена Великого краха, сфотографировали на ступеньках тюрьмы «Синг-Синг», ставшей его новым домом. Он был Мартой Стюарт своего времени, но сегодняшнее общество куда более склонно прощать и забывать. Ричард Уитни не стал ни ведущим ток-шоу, ни телезвездой. В этой книге, впервые опубликованной в 1972 г., есть и свой выдающийся персонаж по части справедливого возмущения: Дэвид Бэбсон, основатель фирмы, которая до сих пор носит его имя. Он был тем самым «Ангелом возмездия», которого я описал в главе «Неудачный сеанс коллективной психотерапии для полутора тысяч профессиональных инвесторов: Ангел возмездия в главной роли». Я был спонсором и ведущим того исторического сеанса, когда несдержанный в выражениях джентльмен из Новой Англии сказал представителям крупнейших банков и взаимных фондов (они известны и по сей день): «Кое-кому из вас следовало бы уйти из этого бизнеса». Затем он перечислил акции, которые упали с заоблачных высот до $1, а то и до нуля, и зачитал список смертных грехов по Дэвиду Бэбсону: жульничество с использованием конгломератов, бухгалтерский учет, показывающий прибыль там, где ею и не пахнет, превращение пенсионных фондов в своего рода кубышку, фабрикация результатов взаимных фондов на бумаге и так далее, и тому подобное. Ничто — абсолютно ничто! — не устарело с тех пор, спустя десятилетия. Представляю, как потешался бы Дэвид Бэбсон над хедж-фондами! Жаль, что этого человека больше нет с нами.

«Суперденьги» — в некотором роде продолжение «Игры на деньги». В обеих книгах используется техника, которую некогда называли «новой журналистикой»: повествование от первого лица, сценки с участием разного рода персонажей. Таков, например, Великий Уинфилд, который в «Игре на деньги» приходит на работу в джинсах и ковбойских сапогах и занимается поиском акций, взлетающих с $5 до $50. В «Суперденьгах» его вложения теряют 90 % из-за кредитного кризиса и падения акций в начале 1970-х гг. Но это его не трогает. Ему ведь принадлежит горный склон в Аспене, купленный на выигранные деньги, и, помимо прочего, он изучает историю искусств в Колумбийском университете. Кроме того, Уинфилд прикупил акции коммунальных предприятий.

— Великий Уинфилд и коммунальные предприятия?! — удивился я.

— Времена меняются, юноша, все меняется, — ответил он. — А когда они меняются, это нужно признавать.

Или еще фигура — Башковитый Сеймур, в этой книге предстающий без галстука и носков, человек, который еще в 2005 г. был героем публикаций в New York Times. Там он фигурировал в качестве истца в коллективном иске, и было трудно понять, не собирается ли он, как обиженный инвестор, отплатить той же монетой юридическим фирмам, предъявившим иск ему самому.

Как сказал Великий Уинфилд, все вокруг действительно меняется, но иногда, чем больше оно меняется, тем больше остается тем же самым. Да вот вам пример. В то время как готовится это издание «Суперденег», мы ведем очень дорогую и очень непопулярную войну, у нас огромный дефицит бюджета, страна расколота на фракции и все злы как черти. Plus ça change…[10] Ведь это же сценарий начала 1970-х: Вьетнам, и дефицит бюджета, и ощущение, что нас буквально за углом ждет очень серьезная неприятность. В финансовом мире вот-вот произойдут структурные изменения — точно так же, как произошли они во время выхода в свет первого издания книги. Тогда (в 1970-е) изменения смели три четверти фирм на Уолл-стрит. Мы не знаем, что произойдет в течение нынешнего десятилетия, но подземные толчки ощущаются вполне отчетливо.

За непринужденной манерой повествования и за смешными именами некоторых персонажей этих двух книг кроются вполне серьезные темы. Например, «Игра на деньги» говорила о том, что люди воспринимают финансовые проблемы как нечто рациональное, потому что игра оценивается количественными показателями — а цифры конкретны и определенны. Увы, говорила «Игра на деньги», эта истина весьма иллюзорна.

Любой внимательный наблюдатель заметит, что поведение — психология, иными словами, — во многом определяет результаты. И что люди ведут себя не так, как считают экономисты в своих допущениях: они вовсе не концентрируют усилия на достижении рациональных целей. «Игра на деньги» — и написано это было черным по белому — «это книга о видимости и реальности, о поисках индивидуальности, о тревогах и о деньгах». Вот вам еще несколько афоризмов из того же источника: «акция не знает, что вы ее владелец», «цены не имеют памяти» и «вчерашний день не имеет никакого отношения к завтрашнему». Основатель Fidelity мистер Джонсон проверил правильность тезиса о том, что «толпа мужчин ведет себя как отдельно взятая женщина», а один психиатр сказал, что некоторые люди на самом деле хотят проиграть, а не выиграть. Кстати, тот же мистер Джонсон пророчески заметил, что «доминантная нота нашего времени — ирреальность». Тогда эта идея показалась настолько поразительной, что The Wall Street Journal посвятила книге целую страницу, озаглавив ее «Новая книга, считающая рынок иррациональным, стала хитом на Уолл-стрит».

Несколько десятилетий спустя Амос Тверски и Дэниел Канеман провели новаторские исследования в области поведенческой экономики, вскоре ставшей модной наукой. Что же они обнаружили? А то, что люди ведут себя иррационально. Они вовсе не стараются максимизировать свои шансы — они боятся потерь. Тверски и Канеман были не экономистами, а психологами. Их работа в сфере психологии поражает своей изобретательностью: они конструировали игры, головоломки и ситуации, которые позволяли раскрыть реальное поведение людей — именно реальное, а не постулируемое классиками экономических теорий. Они назвали свое детище «теорией перспективы», а результаты опубликовали в экономическом журнале Econometrica, а не в Psychological Review, поскольку Econometrica нередко публиковал статьи по теории принятия решений. Попади их работа в журнал по психологии, она никогда не возымела бы такого воздействия. Мы с коллегами внимательнейшим образом следили, как Тверски и Канеман подбирали ключики к фондовому рынку. Это позже делал и их последователь Ричард Талер (правда, без особого финансового успеха). Канеман получил Нобелевскую премию по экономике в 2002 г. (Тверски не дожил до этого момента несколько лет.)

Книга «Суперденьги» затрагивает и более серьезные идеи: ее темы варьируются от визита на новый утопающий в зелени завод General Motors до дискуссии о том, исчезает ли дух протестантской этики, этого двигателя западного прогресса. Суперденьги — это термин, который я изобрел для того, чтобы подчеркнуть разницу между зелеными банкнотами в вашем бумажнике и реальным богатством страны, т. е. прибылями, которые капитализируются, проходя через жернова рынка, и материализуются в акциях. Вы можете до седьмого пота трудиться над своими программами в Google, но размер вашего недельного чека может быть ничтожным по сравнению с вашими опционами на акции Google, стоимость которых зависит от мнения рынка об акциях. Обналичьте недельный чек — и у вас в кармане появятся деньги, исполните опционы — и вы станете обладателем суперденег. Так в нашей стране — да что там, во всем мире! — появляется разрыв между теми, у кого нет денег, теми, у кого есть деньги, и теми, у кого есть суперденьги. А ведь «Суперденьги» рассуждают еще и о том, как подсчитать в нашей экономической системе то, что подсчету не поддается. Спиленная пятисотлетняя секвойя появляется в нашем ВВП в качестве плюсика, места для минуса из-за того, что огромное дерево исчезло, там нет. И даже огромное количество суперденег не гарантирует гармоничного существования. Книга ставит вопрос: верит ли General Motors в Гармонию? Верит ли General Electric в Красоту и Истину? Да, подобные вопросы почти шутливы, они излагаются в беззаботном, небрежном, журналистском тоне, но эти вопросы требуют серьезного внимания, и нам стоит задать их себе сегодня.

Я хочу выразить признательность Крейгу Дриллу и Уоррену Баффетту за помощь в подготовке предисловия к новому изданию этой книги. — А.С.

© Adam Smith 2006

I. СУПЕРДЕНЬГИ

1 Метафизические сомнения, очень коротко

Еще менее десятилетия назад так думали буквально все.

Ситуация находится под контролем. Инфляция будет ползущей, а не галопирующей. Новая экономика станет тонко настраиваемой, производительность будет расти, войны будут случаться, но без нас — мы лишь посредники, понимающие, но жесткие. Проблемы будут обозначаться, но одно их обозначение — это уже половина решения, значит, нам можно сразу переходить к решениям. Риторика Кеннеди: давайте начнем, и пусть мир следует за нами; никаких переговоров из страха и никакого страха перед переговорами; пусть все обратятся к нам. Уверенные в себе, амбициозные, оптимистичные, даже наивные — в лучшей американской традиции. «Да здравствует Колумбия, счастливая земля!»

А потом то да се, одно да другое — и бравурные звуки марша стали понемногу стихать. Могут ли рациональные люди сделать ситуацию рациональной? Может статься, что и не могут. (Кстати, никто так и не поинтересовался определением «рационального».) Может быть, соколы уже не слышат сокольничих[11]. Они, соколы, кружат где-то там, наверху, да и слушают ли они вообще?

2 Ликвидность: мистера Неполнолотчика Роберта спрашивают, как он себя чувствует

Наш рынок капитала — такое же национальное достояние, как пшеничные поля Канзаса и Большой Каньон. Конечно, янки лишились монополии в сфере технологий и менеджмента, уступив Вольфсбургу, Милану и Тойота-Сити. Но ни в Токио, ни в Амстердаме, ни во Франкфурте, ни в Буэнос-Айресе нет такого огромного бездонного рынка капиталов, готового переварить любые инвестиционные средства мира. Именно поэтому все по-прежнему едут в Нью-Йорк и везут с собой деньги не только чтобы купить, но и заплатить комиссионные, дать чаевые и почистить ботинки. Все едут сюда потому, что огромный рынок капитала так ликвиден, так открыт и постоянен: сегодняшняя цена увязана со вчерашней, а покупать и продавать можно в любых объемах.

Но есть и весьма серьезные сомнения. У нас наблюдалось падение рынка, самое большое с 1929 г., случались и кризисы. Падение рынка всегда пугает Публику, и 1969–1970-е гг. не стали исключением. Как этой Публике быть?

По-моему, это кузина Гертруды Стайн (по словам самой мисс Стайн) сказала, что деньги есть всегда, меняются только карманы, в которых они лежат. Теперь это уже другие карманы — и это все, что можно сказать о деньгах. Что ж, возможно.

По всем меркам мы находимся в превосходном экономическом состоянии, приближаясь к Норме (за Норму принимается 4 июля 1955 г., правление Эйзенхауэра, мир, процветание и гармония). Публика спряталась в кусты от страха на годик-другой? Нет, она возвращается, брокеры уже сидят, как охотники в засаде, а где-то на горизонте слышны крики подлетающих гусей. Оставил ли Большой медведь глубокие шрамы? Добро пожаловать в клуб: судья Холмс сказал, что человек должен быть частью событий и страстей своего времени.

Всего лишь два года назад можно было выстрелить из пушки в каком-нибудь манхэттенском ресторане вроде Oscar’s и ни в кого не попасть, потому что цена «биф-а-ля-Веллингтон» летела вверх, а многие обитатели финансового мира переключились на консервированного тунца. Сейчас же снова вверх летят пробки от шампанского — чудесно, жизнь движется циклами.

То, что случилось с финансовым сообществом, имеет отношение к значительно более широким слоям общества, потому что ребята из мира финансов заправляют большей частью ликвидного богатства этой страны. Состояние финансового сообщества влияет на наши накопления и вклады, на активы университетских и благотворительных фондов, на расходы правительства и, кстати, на то, будут ли наготове пенсионные деньги, когда вы соберетесь на заслуженный отдых.

В свою очередь, меняющееся отношение к работе, игре, людям и образу жизни неизбежно влияет на финансовое сообщество и на то, чем оно заправляет.

Какое-то время назад существовали метафизические и вполне конкретные сомнения. Метафизические сомнения, пожалуй, были общими для всей страны, и касались они способности рациональных людей сделать развитие событий рациональным. Возможно, соколы просто не слышали сокольничих.

Впрочем, пока не ясно, находятся ли соколы в пределах слышимости. Конкретные сомнения на более приземленном уровне касались ликвидности. Само это слово может означать разные вещи, но в данном контексте речь идет о способности продавцов продавать и покупателей покупать. У нас тот самый рынок капиталов, который сводит людей отовсюду.

Но ликвидность, похоже, исчезает. Публика начинает выводить свои средства из взаимных фондов, а знак «минус» становится все жирнее и жирнее на тридцатой строке распечатки отчета ФРС, который озаглавлен: «Движение денежных средств, отчет о накоплениях и инвестициях по секторам: домохозяйства, личные трасты, некоммерческие организации». Уильям Макчесни Мартин-младший расстроен. Мистер Мартин — бывший президент Нью-Йоркской фондовой биржи и бывший председатель совета управляющих ФРС — в мире финансов это эквивалент де Голля во Франции (т. е. человек, который был на своем месте в тяжелые времена, и единственный человек, на которого согласятся все, когда времена снова станут совсем нелегкими). «Меня очень беспокоит ликвидность фондового рынка, — сказал мистер Мартин, — я обсуждал этот вопрос с главами компаний, и они до смерти напуганы». (Когда его спросили о причине бегства индивидуальных инвесторов, мистер Мартин сказал, что видит ее в недостаточной честности рынка. Когда же его спросили, что эти инвесторы делают со своими деньгами, мистер Мартин сказал, что некоторые из тех, с кем он разговаривал, играют в лотерею. Увы, в отчете ФРС нет строки «Денежные средства на лотерею».) На рынке стали доминировать институты: взаимные фонды, страховые компании, пенсионные фонды и так далее — и это считается одной из причин проблемы с ликвидностью. The Wall Street Journal привела высказывание Эдгара Банса, управляющего портфелем акций Prudential объемом в $3,5 млрд: «Если все только и делают, что покупают, то кто тогда продает?»

Есть и такие, кто, говоря о ликвидности, готов забыть о существовании 31 млн акционеров. Ликвидность — это не только беспроблемная работа рынка, это и его глубина. Такая точка зрения появилась из-за того, что мы знаем только о панических действиях институтов, которые неожиданно сбрасывают тысячи акций, вызывая падение цен на 10–20 пунктов. И никто никогда не говорит о спокойных, упорядоченных, повседневных действиях. Так или иначе, считается, что Публика действует от силы через полудюжину брокерских фирм, а следовательно, рекомендации любой из них покупать или продавать могут привести в движение целую армию индивидуальных инвесторов, суммарное влияние которой ничуть не меньше, чем у институтов.

Чтобы лучше понять, что же все-таки происходит, я отправился пообедать с моим другом Неполнолотчиком Робертом. Микровзгляд на макросцену, как выразились бы многоученые экономисты. Неполнолотчик, как вы, наверное, помните, — это человек, покупающий и продающий акции в количествах менее сотни, т. е. меньше полного лота. По некоторым теориям заработать деньги очень просто: нужно смотреть, что делают неполнолотчики, и поступать наоборот. Есть даже специальные фирмочки, отслеживающие их действия. Я спросил Роберта, как он прожил последние пару лет.

— Не сказать, чтобы очень хорошо, — ответил он. — Но лучше, чем мои приятели. Конечно, надо же понимать, что мы не какие-то там милые старушки. Мы же не просто покупаем акции Telephone, чтобы положить их под матрац. И правильно делаем, потому что Telephone съехала с 70 до 40. А на старой матушке Bell за последние шесть лет можно было вообще потерять половину вложенных денег — да еще и никакого тебе развлечения взамен. Но мы с приятелями, по правде говоря, готовы спекулировать.

Я спросил Роберта, как прошли эти последние годы для его приятелей.

— Ужасно, — ответил он. — Этот рынок хоть мою жизнь не изменил. Но возьми для примера жену моего дантиста. В начале 1960-х она страшно заинтересовалась фондовым рынком, изучала его вдоль и поперек, крутилась и вертелась — и я тебе скажу, гребла как из испорченного игрального автомата, джекпот за джекпотом. Наварила, наверное, пару сотен тысяч — это как минимум. Я думаю, даже 1968-й для нее прошел неплохо, но дальше… Она не сумела остаться в стороне.

— И снова все потеряла?

— Она потеряла почти все, впала в глубочайшую депрессию и сейчас ходит на коллективную психотерапию. Участники этих сеансов говорят, что она ассоциирует себя с пакетом акций, и когда он растаял, растаяла и она, как Злая ведьма Запада из «Волшебника страны Оз». Или это была Ведьма Севера? Ну та, что исчезла прямо под шляпой. Был еще один приятель, тоже заработал кучу денег. Ему было 50 с небольшим, и он уже собрался на отдых. Работу он ненавидел и был одной ногой на пенсии, но, потеряв кучу денег, по-прежнему работает и держится подальше от биржи.

— Но твою жизнь это не изменило?

— Нет. Да я никогда много не зарабатывал. Скажу честно: случались и потери, такие, что ничего себе. Мои Brian Lloyd слетели с шести до одного.

— Но играешь ты все-таки активно?

— Не так активно, как раньше. Был период, когда я не делал почти никаких движений. У подруги моей сестры был счет в одной фирме, а у фирмы начались проблемы, и эта подруга все никак не могла получить свои акции, а тут еще в газетах каждый день писали о том, как лопаются все эти брокерские конторы, — и я испугался. Каждый день какая-нибудь фирма закрывается! В общем, я попросил свои бумаги.

— Какие бумаги?

— Ну, бумаги, на которых акции напечатаны.

— А, сертификаты.

— Ну да. Я, понятно, не хотел объяснять своему брокеру причины, делал-то я это от страха, что и тот возьмет да и лопнет. Или что у него вообще не окажется этих акций. Или что он где-нибудь напортачил. Ну я и сказал, что просто пишу завещание. А мой адвокат велел мне иметь акции при себе и все такое прочее, чтобы завещание было по всей форме. Мой брокер на эту историю купился с потрохами. В общем, не сразу, но все-таки он эти акции мне прислал.

— И что дальше?

— Ну, сначала я сунул их в ящик стола в гостиной, где мы держим неоплаченные счета. Потом кто-то пролил кофе на стол, и часть его попала в ящик. Я уж и не знаю, как оно все случилось. На сами акции кофе не попал, залило кое-какие счета, но акции надо было убирать. Ну, акции, даже заляпанные кофе, наверное, все равно действительны, но если я, допустим, надумаю их продать? Ну, знаешь, как некоторые магазины отказываются брать надорванные банкноты? И что, если я буду продавать эти акции, а покупатель скажет: «Эй, минуточку, на вот этой кофейное пятно!» Так что я переложил эти бумаги в тумбочку.

— В спальне?

— Да, прямо под носками спрятал. Но каждый раз, доставая носки, я видел эти несчастные полудохлые акции — и у меня аж кишки сводило от обиды. К тому же, когда я продавал какие-то акции, мне приходилось доставать их из тумбочки и отправлять по почте, целая тягомотина, а когда покупал, им приходилось слать мне все это по почте, а почту у нас доставляют паршиво, начинаешь дергаться, как бы не потеряли. В конце концов мне вся эта почтовая переписка осточертела, к тому же и о проблемах вроде перестали писать, так что я почтой отправил эти чертовы акции своему брокеру. Сказал, что завещание составили как надо, адвокат все, что надо, заверил — ну, он и на эту историю купился с потрохами.

— И ты не продавал, когда рынок катился вниз?

— Нет. Мои бумаги летели вниз слишком быстро, а потом я не хотел реализовывать убыток. Вообще-то, когда рынок поехал вниз, я хотел сыграть на понижение. Мне хотелось разок прокатиться в том же направлении, что и рынок. Но мой брокер не позволил. А потом, когда все действительно понеслось вниз, у меня возникло странное чувство. Мне хотелось, чтобы все рухнуло. В смысле — по-настоящему, тотально рухнуло.

— Чтобы покупать на дне, как в 1932 г.?

— Ну, это если бы у меня были хоть какие-то деньги, но вообще-то я думал не об этом. Я просто подумал, что если все действительно полетит в тартарары, если рынок действительно накроется, то нашему правительству придет конец, и у нас наступит социализм или что-нибудь в этом роде. Я подумал: да к чертовой матери все это, пусть будет социализм.

— Ты до сих пор так думаешь?

— Да нет. Я как следует наорал на своего брокера и выгнал эту дурь из головы. Самое поганое во всем этом — когда больше не видишь свои акции в газете. Я всегда любил следить за своими акциями в газете, а когда их нет, душа просто болит. Я просматривал и страничку с неполными лотами. Неполнолотчики продавали — до самого конца. Это одна из причин, по которым я не хотел продавать. Не хотел быть неполнолотчиком, вот что.

Меня интересовала ликвидность, поэтому я рассказал Роберту, что, по мнению специалистов на бирже да и в других местах, ликвидность и упорядоченный рынок исчезают. Структура рынка меняется, а может быть, акции стали более волатильными. Роберт, например, мог купить за 20, а через четверть часа цена падала до 16 из-за того, что появился институциональный продавец. Но его это не особенно волновало.

— С 20 до 16, парой пунктов выше, парой ниже — да к черту все это, оно же может и наоборот пойти. Может, я куплю за 20, а эта зараза подскочит до 24! Нечего дрожать из-за пары пунктов. Я люблю, когда цена движется так, что это сразу видно.

Потом я сказал ему, что есть сомнения и в аудиторах, и в реальном размере прибылей. Некоторые считают, что индивидуальный инвестор не в состоянии в этом разобраться. А что он, Роберт, думает на этот счет?

— Я, конечно, поглядываю на прибыли, но меня больше волнует математика всей этой штуковины.

— Математика?!

— Да, как один раз мой брокер сказал: «Думаю, в этой вот силенок на десяток пунктов будет». И я специально за ней следил, наберет она эти 10 пунктов или нет. Черт, да мне просто нужно немного удачи. Если у меня есть акции по 30, и они дошли до 40, а потом упали до девяти — значит, у меня был шанс. Я же мог их продать по 40! Значит, это моя вина. Мне бы капельку везения, пунктов на 10.

— А у тебя бывали такие акции?

— Мои Hy-Grade Foods прошли с 30 до 80, а потом до девяти. Но я не спешил. В конце концов, они доросли до 30, и я вышел с прибылью в пару сотен долларов.

Продолжая расспрашивать Роберта, я сказал, что еще одна проблема в том, что институциональные инвесторы получают информацию раньше, чем индивидуальные.

— Ну да, кто ж этого не знает, у этих фондов и компьютеры, и специалисты, и всякое такое. Но я думаю, стратегия для маленького игрока такая: прыгай на борт, как только заметишь, что большие ребята начали двигать рынок. Мой брокер знает кое-кого из них, так что нам тоже перепадает информация изнутри. Раз перепало и мне. Акции игорных домов на Багамах. Они скатились с 20 до восьми, поскольку тогда все думали, что у багамского правительства будут какие-то проблемы. Потом я услышал, как ребята на работе говорили, что вроде было сообщение, будто бы с казино все в порядке. Ну, я и купил немного.

— И?

— Акции сползли до семи, а сейчас продаются по четыре. По отношению к прибылям это очень дешево. Тебе стоит купить маленько для себя.

Я спросил Роберта, как он настроен вообще — в целом.

— Когда рынок пошел вниз, я спросил брокера, в чем дело. Он сказал: «Из-за Никсона. Рынок не доверяет Никсону». Потом все пошло вверх, и я спросил его, дескать, что, рынок теперь Никсону доверяет? Он сказал, что теперь дело не в Никсоне, просто все покупают — и фонды, и иностранцы. Я не понимаю, как так может быть, что когда вниз, то это Никсон, а когда вверх, то Никсон вроде и ни при чем, но мой брокер умный мужик, поумнее остальных, так что он, наверное, знает, что говорит.

Но если у Роберта дела шли так плохо, то почему он считает своего брокера лучше остальных?

— Во-первых, он до сих пор в бизнесе. А это тебе не шуточки. Пару месяцев назад в аэропорту сажусь в такси, начинаю болтать с водителем, и оказывается, что он был брокером — ну, в одной из тех контор, что лопнули. Я его спросил, следит ли он за рынком. Он сказал, что не особо.

— Пойми, — сказал Роберт, — я знаю, что на рынке не все справедливо. Возьмем хоть комиссионные. Я следил за акциями Data Lease Financial. Было время, они продавалась аж по 29, а скатились до двух. И я подумал: ну куда им еще падать? Взял и купил пару сотен акций. За них с меня содрали комиссию $21 при размере самого заказа в четыре сотни. И, наверное, $21 при продаже, я так думаю. Это ж больше 10 %! Мыслимо ли такое, возьми скачки, там берут 17 %, но они хоть идут правительству! К тому же скачки — это все-таки игра, ну, как-то косо на это смотрят, понимаешь? А тут рынок — и вплотную к скачкам. Но это все не для больших акул. Большие акулы вообще комиссионные не платят.

— И что мне делать? — вопрошал Неполнолотчик Роберт. — Написать своему конгрессмену? Я тебе скажу: у меня есть друзья, у которых и счет есть, и все такое, они — мелкие инвесторы, вроде меня, но они даже не могут найти себе брокера. Никто их не берет! В наши времена считай, повезло, если у тебя есть хоть какой-то брокер. И он еще должен выжить, и согласиться работать с тобой, и все равно он будет подсовывать тебе всякие взаимные фонды, где ты не можешь следить за акциями. У меня с моим брокером все нормально, так что он вряд ли выставит меня. Если я и ору на него, то недолго, даже если это 10-процентная комиссия.

— А вообще-то, — задумчиво произнес Неполнолотчик Роберт, — жена хочет, чтобы я завязал с этой игрой. Она говорит, что не чувствует себя в безопасности, что для нее лучше участочек земли, пристройка к дому или еще что-нибудь в этом духе. Если, конечно, у нас останутся деньги.

— Ну а ты что думаешь?

— В этом, наверное, есть смысл. Цена-то дома выросла больше, чем любые из моих акций, и, кстати, налоги на этот дом тоже… Но я же не могу вот так взять и сдаться! А вдруг это отступление перед самой победой? Потом, если я не смогу следить за своими акциями в газете, это будет большой потерей. Часть моей жизни, то, что меня радует, — фьють! — и исчезнет…

Так что же все-таки с Неполнолотчиком Робертом и его собратьями? Они на рынке или ушли с него? При всех этих количественных оценках, объемах и движениях, при всех перегревшихся компьютерах никто так и не знает, что происходит с Публикой. Она на рынке или где? И, что еще важнее, как дела с индивидуальными портфелями? У нас самые современные машины для того, чтобы отслеживать цены, но это то же самое, что посмотреть на следы бизонов и сказать: «Да, много бизонов протопало в этом направлении». Очень хорошо, если много бизонов протопало в одном и том же направлении. Национальный институт инвестиционных компаний скажет нам, что преобладает, продажа или покупка взаимных фондов. ФРС скажет нам, стоит ли минус в строках 30 и 31 (взаимные фонды и «проч. акции») и даже куда вкладываются деньги: в облигации (строка 27), в сберегательные счета коммерческих банков (строка 22) или в ссудо-сберегательные организации (строка 23). (Чтобы получить чуть более свежий экземпляр отчета о движении денежных средств, вам нужно обратиться к тем же людям, к которым обращался я: к совету управляющих ФРС Соединенных Штатов, угол Конститьюшн-авеню и 20-й улицы, Вашингтон, округ Колумбия, почтовый код 20551.) Специалист по опросам общественного мнения Альберт Синдлинджер говорит, что количество индивидуальных счетов сократилось на 10 %, однако в то же самое время дебетовые обороты по маржинальным счетам выросли в четыре раза, как вырос и объем торговли, что, как правило, свидетельствует о расширении участия Публики в игре.

Раньше я думал, что кто-то все же знает, чем занимается Публика и что означает ее поведение, и если как следует поискать, то можно найти нужные данные в библиотеке, или в агентстве, или в компьютерном зале. Но любая информация такого рода фрагментарна. Более того, никто даже не пытается уделять внимание людям. Все полагают, что поведение цен и объемов — это эквивалент поведения людей. В «Игре на деньги» я попытался обрисовать некоторые иррациональные формы человеческого поведения и намекнуть, что эмоции играют такую же роль, как и следы бизонов на тропе. Однажды я даже заказал психологу статью о тревогах как двигателе рынка. А до того, как я познакомился с Дейвом Кемпбеллом, психологом из Миннесотского университета, никому и в голову не приходило взглянуть на профессиональных инвестиционных менеджеров как на обыкновенных людей.

Как на старых картах Африки — есть контуры континента, но внутри сплошные белые пятна. Реки обозначены, но все равно белые пятна столь огромны, что на них вполне можно было бы нарисовать слонов и написать «не исследовано».

Как бы там ни было, Нью-Йоркская фондовая биржа утверждает, что существует 31 млн акционеров и что в 1975 г. их будет 40 млн, а в 1980 — 50 млн, и это не считая всех непрямых держателей акций в пенсионных фондах, страховых компаниях и взаимных фондах. Значит, эти люди чего-то ищут. Может быть, они начали осознавать, что вся эта «зелень» в их бумажниках — вовсе не настоящие деньги.

3 Суперденьги и где они лежат: Супервалюта

До политиков время от времени доходит, что наша налоговая система оставляет желать лучшего. Например, выясняется, что в прошлом году три сотни человек при доходе в $200 000 не платили налогов. Или, скажем, Atlantic Richfield Company, одна из крупнейших нефтедобывающих компаний, не заплатила ни цента с прибыли в $454 млн. Доход Жана Поля Гетти $300 000 в день, и никаких налогов он не платит. И так далее. Тут обычно начинаются разного рода телодвижения, а кое-кого пытаются привлечь к ответу. Достаточно открыть раздел объявлений в The Wall Street Journal, увидеть набранный жирным шрифтом заголовок «НАЛОГОВЫЕ УБЕЖИЩА» — и станет ясно, что немалая часть наших граждан минимизирует свои налоги. Но укрытие дохода не создает Супервалюту. Этот термин я изобрел для того, чтобы обозначить реальные деньги нашей страны. Супервалюта — это капитализированный, а не укрытый доход, и я объясню почему. Инстинктивно люди чувствуют, что не разбогатеют, работая за зарплату. В определенной мере именно поэтому их тянет к рынку ценных бумаг. Они знают, именно там обитает эта самая Супервалюта. Но поскольку способам сокращения подоходного налога пресса уделяет очень много внимания, давайте сначала разберемся с этим вопросом.

Народ избирает конгрессменов в Конгресс США, а Конгресс пишет налоговые законы. Когда Конгресс хочет поддержать что-то, он предоставляет налоговые льготы. Циники вместе с мистером Дули[12] могли бы сказать, что Конгресс просто реагирует на требования лоббистов, потому что печется о собственном переизбрании. Конгресс хочет поддержать поиск новых месторождений углеводородов, и он издает нефтяные законы в том виде, в каком они существуют. В социальной сфере Конгресс хочет, чтобы у каждого был свой дом, поэтому он втройне субсидирует индивидуальное строительство. Это, кстати, делает жилье одним из лучших объектов инвестирования. (Только не жалуйтесь, что вы вложили свои деньги, а они подняли налоги, у дома рухнула крыша, а через ваш участок решили проложить шоссе.) Конгресс субсидирует строительство жилья, создавая ипотечные агентства, позволяя вычитать проценты по ипотеке и налог на имущество из налогооблагаемого дохода и, наконец, предоставляя отсрочку по выплате налогов, если один дом продан, а другой куплен в течение года.

Если бы я составлял список литературы об американской жизни по курсу социологии, то в первой строке поместил бы «Справочник по налогообложению в США». Эта поразительная книга показывает, что Конгресс ценит вещи. Люди рождаются, женятся и умирают, а вещи живут. Чтобы какая-то работа ценилась высоко с точки зрения Справочника, она должна порождать вещь. Если вы напишете поэму, то за сколько бы вы ее ни продали, все запишут в доход, который облагается налогом по полной программе. Это потому, что вы создали поэму. Налоговое законодательство очень конкретно (и антиинтеллектуально) говорит, что творчество, особенно связанное с авторским правом, это всегда статья дохода. Если вы продадите мне свою поэму за $10, она становится имуществом, вещью. А если я перепродам ее за $1000, то заплачу налог как с прироста капитала, потому что обмен вещей более желателен для социума, чем их создание. Аномалия возникает потому, что льготы, предоставленные одной группе, могут быть куплены другой группой, да еще с немалой выгодой.

Если, например, вы написали поэму, спели песню или в лаборатории — в подвале своего дома — открыли лекарство от всех простуд и при этом добились успеха, ваш мудрый налоговый консультант тут же порекомендует срочно бурить нефтяную скважину. Но если ваша скважина дала нефть, никто не посоветует вам в срочном порядке писать поэму или песню. Если человек сидит в комнате над бумагой и думает, и его мысли становятся словами на бумаге, а потом это сыграют актеры или споют певцы, то он получает чистый доход — срочно звонить буровикам. Если человек сидит в комнате над бумагой и думает, и его мысли воплощаются в чертеже, а чертеж — в металле, то он сделал вещь. Ее можно капитализировать, под нее можно брать кредит, под нее можно создать компанию с пенсиями, опционами на акции, яхтами, небольшим корпоративным самолетом и приростом капитала в конце.

Дантист, у которого выдался удачный год, что, скорее всего, отрицательно отразится на налогах, может перейти на сверление дырок в земле, а не в зубах, заняться недвижимостью или попробовать что-то еще. Уолл-стрит раскручивается все больше и больше в продаже таких пакетов: на них можно заработать больше, чем на комиссионных от продажи акций. «Налоговая крыша» может взять доход дантиста, пропустить его через одобренную вещь и, в конечном итоге, получить прирост капитала, который облагается налогом по значительно более низкой ставке, чем доход зубного врача. (Правда, если этот дантист подсчитает полученную выгоду, он увидит, что за исключением редких случаев комиссионные и гонорары, уплаченные всем этим брокерам, адвокатам, бухгалтерам, буровикам и скотоводам, сожрали всю разницу в налогах, на которую он рассчитывал.)

Иногда я делал это и сам — просто чтобы перенести доход с одного года на другой и выиграть время на обдумывание того, как поступить с ним. Делал, потому что некоторые мои родственники действительно занимаются скотоводством. Чтобы отсрочить доход, достаточно позвонить моему шурину Биллу и купить кучу корма для скота. А корм уже вычитается из облагаемого дохода. Потом берешь под этот корм кредит, чтобы купить бычков (проценты тоже вычитаются), а пока бычки скачут на лугу, жрут твой корм и толстеют, наступает первое января, и ты уже в другом году, в котором продажа отъевшихся бычков приносит доход. Здесь, конечно, есть одна проблема. Зерно настоящее и бычки настоящие, толстеют они не всегда по графику, а цены — что на продажу, что на покупку — скачут вверх и вниз.

Я мог бы и более плотно заняться этим бизнесом. В одолженной у кого-то ковбойской шляпе я как-то сидел с Биллом на изгороди, когда мимо прошел бычок с ужасными воспаленными глазами.

— Это один из твоих, — сказал Билл.

Если в небе Аризоны кружили стервятники, Билл неизменно говорил, что некоторые из них мои. А уж если приезжал ветеринар с трехлитровым шприцем, то я наверняка знал, шкуру чьих бычков он будет портить. В один год — давно уж, понятное дело — цены на живой вес бычков взлетели с 19 до 27 центов за фунт. Я уж решил, что наконец-то въехал в рай, но мой доход за тот год составил $57,32.

— Некоторые из твоих подохли, — сказал Билл.

Однако надо сказать, что Билл — человек справедливый, и судит так, чтобы никто в обиде не остался. На следующий год цены пошли вниз, но мои потери составили всего $57,32, за что я был ему очень благодарен.

— Это у другого моего партнера бычки подохли, — сказал Билл. — Видишь, в конце концов все приходит в равновесие!

Все знают, что для богачей уплата налогов — это игра в зайца и гончих, где налоговики против дорогих бухгалтеров и где вам все равно не вывести из-под налогообложения 100 % дохода. Но богатые люди не из тех, кто просто переносит уплату налогов, хотя они, конечно, могут делать и это — при их-то умнющих юристах. Ваш доход — все равно доход, даже если налог на него чуточку меньше. Но настоящие деньги текут только из Супервалюты. Супервалюта в чистейшем виде — это крупные компании, торгующиеся на широких рынках с высоким коэффициентом «цена/прибыль». Ну вот вам история. У моего деда с дядей Гарри было общее — на паях — дело. Они его свернули, а деньги принесли каждый к себе домой. Дядя Гарри превратил свои деньги в фирмочку, стоила которая ровно столько, сколько за нее заплатил бы частный покупатель. Но дядя Гарри продал ее не какому-то прохожему, а солидной компании, скажем, Eli Lilly, или IBM, или Xerox, или Coca-Cola. Теперь семья дяди Гарри богата и отщипывает от Супервалюты — акций IBM или Coca-Cola — каждый раз, когда им нужна новая яхта.

Все это имеет серьезные социальные последствия, потому что владельцы малого бизнеса в Америке тоже не дураки. Они догадываются, что если на что-нибудь и стоит обменивать свой бизнес, так это на Супервалюту. Как? Либо продать его Публике, либо IBM, а лучше всего — сначала первое, а потом второе. Помимо стремления концентрировать все на свете ради экономии масштаба и роста капитала есть стремление владельцев к превращению своего бизнеса в более ощутимую валюту. К тому же мультипликатор Супервалюты увеличивает разрыв между теми, кто живет на зарплату, и теми, кто имеет капитал.

Налоговая реформа, о которой нам постоянно толкуют, строится на субсидиях, предоставляемых одним налогоплательщикам за счет других. Результаты последнего исследования Института Брукингса говорят о том, что эти субсидии, льготы или лазейки обходятся в $77 млрд в год. Таким образом, отмена послаблений для субсидируемых налогоплательщиков облегчит налоговое бремя для всех остальных.

Но Супервалюта недосягаема для налоговых реформ. Как валюта, она является стержнем и даже хребтом общества. Только на периферии — там, где опционы и прочие игрушки позволяют опоздавшим хоть как-то включиться в игру, — еще идут разговоры о том, как в эту игру попасть. Реформировать Супервалюту — значит в корне изменить американское понимание богатства, изменить законодательство о трастах, недвижимости и наследовании, изменить саму природу корпоративного зверя. Задача эта вряд ли выполнимая, а потому Супервалюте скорая смерть не грозит.

Раньше, в доисторические времена неразвитых рынков ценных бумаг, если компания имела какие-то активы, то могла под них выпустить акции. Обыкновенная акция давала ее владельцу право требовать эти активы после владельцев облигаций и привилегированных акций. Но этот стиль давно не в моде, а любовь к активам — дело давно минувших дней. Теперь значение имеет только поток прибылей и готовность рынка капитализировать этот поток. Компания дяди Гарри обязательно «станет публичной», но цель этого шага вовсе не в том, чтобы позаботиться о дяде Гарри, тете Эдне и их никчемном хиппующем сыне Юджине, а в том, чтобы торговаться на широком рынке. С этой целью компания будет сливаться, набирать кредиты и прихорашиваться изо всех сил. Если она так себе, то ждать придется годы, однако комиссия за андеррайтинг первого выпуска не маленькая, и голодный андеррайтер всегда найдется.

Ну вот вам — практически с потолка — пример. Есть два врача с Парк-авеню, которые смазывают горлышко детям чем-то там целительным. Бизнес у них идет будь здоров. На пару они зарабатывают $100 000 в год. (Могли бы, конечно, и больше, но налоги высоки, наши врачи любят кататься на лыжах и не любят детей.) На эти $100 000 они платят налоги, кормятся и, может быть, даже что-то откладывают.

Эти врачи создают фирму Pediatricians, Inc., находят голодного андеррайтера и продают акции публике по цене, в 30 раз превышающей их доходы. Их прибыль после уплаты налогов $50 000, поэтому акции стоят $1 500 000. Теперь, когда им нужно кормиться и всякое такое, они отщипывают требуемую сумму от $1 500 000 — столько, сколько рынок в состоянии выдержать. Теперь они переместились в класс держателей Супервалюты. Если бы до создания фирмы аудиторы занялись оценкой их бизнеса, то выяснилось бы, что он состоит из нескольких стетоскопов, флюороскопов и банки с леденцами. Но теперь их чистый капитал $1 500 000 — частью наличными, которые они получили от продажи акций, а частью в тех же акциях, которыми владеют они сами. Их старый капитал — суммарная стоимость всех стетоскопов, флюороскопов и леденцов — составлял, скажем, $10 000. Их новый капитал — $1 500 000. Разница в $1 490 000 — это новые деньги в экономике, такие же, как и отпечатанные казначейством, и они должны включаться в расчеты денежной массы.

Конечно, чтобы продать публике Pediatricians, Inc., нужен крепкий, хороший рынок. Но наш пример вовсе не абсурден. Рекламные агентства, состоящие из трех креативщиков, двух машинисток, четырех карандашей, телефона и нескольких клиентов, тоже могут прорваться в класс Супервалюты, превратив $60 000, которые зарабатывают все участники вместе взятые, в многократно бóльшую сумму.

В 1972 г. мы стали свидетелями прекрасного примера появления Супервалюты. Братья Левиц — Ральф, Гэри, Леон и Филип — из Поттстауна, штат Пенсильвания, были продавцами мебели, а их компания приносила чистую прибыль $60 000 в год или около того. Потом они заметили, что распродажи, устраиваемые в конце года прямо со склада, — мебель в упаковке, деньги на бочку, скидка 20 % — пользуются бешеной популярностью. Идея оказалась плодотворной, они открыли новые склады, а потом компания стала публичной — и, честно говоря, это была суперакция. В какой-то момент акции продавались по цене, в 17 раз больше балансовой стоимости и в 100 раз больше прибыли, получаемой компанией. Ральф, Гэри, Леон и Филип вытянули $33 млн из публичного кармана, да еще и акций этих у ребят осталось на $300 млн. (Будущее, конечно, покажет, стоит ли распродажа мебели со складов в 100 раз больше того, что она приносит, однако $33 млн уже лежат на банковских счетах.)

Публичное предложение акций осуществили Пол Ньюмен, и Ширли Маклейн, и Сидни Пуатье. И я думаю, что это не конец.

У меня к этому отношение двойственное. С одной стороны, нет сомнений в том, что голодные андеррайтеры всучили публике массу мусора. Может, их стоит как-то контролировать? Но есть и «с другой стороны». Вряд ли в какой-либо другой стране малый бизнес имеет такой легкий доступ к капиталам, а легкий доступ к публичным рынкам, составляющий часть этого процесса, является великим национальным активом. Шансы здесь выше, чем на скачках. Малый бизнес служит закваской, он заставляет истеблишмент все время быть начеку, а иногда даже превращается в солидные и мощные компании.

Как вам хлеб и булочки, которые печет миссис Радкин в своем доме в Фэрфилде, штат Коннектикут? Прекрасные булочки. Но после того, как ее бизнес превращается в хлебобулочную фирму Pepperidge Farm, Радкины уже хотят обменять его на настоящие деньги (а Супервалюта практически всегда приносит больше, чем обычные деньги). Поэтому они обменивают свою пекарню на акции Campbell's Soup (очень крепкая Супервалюта!) стоимостью $28 млн. И, поскольку акции Campbell's Soup активно торгуются на бирже, Радкины могут отщипнуть чуток от своей доли, превратить все это в деньги, диверсифицировать и начать жить как богатые люди. Кстати, вы можете пройтись по истории Супервалюты, не выходя с кухни: фамилии значатся почти на каждом бренде ваших продуктов. Они сохранились там, потому что эти фамилии стали известными и Супервалютная компания предпочла оставить собственное название за какой-нибудь линейкой продуктов. На вашей кухне есть майонез Hellmann's? Ясное дело, что когда-то в майонезном бизнесе были какие-то Хеллманы — не рекламное же агентство изобрело эту фамилию! А Супервалютная компания в конце концов стала CPS, побыв до того Corn Products, а еще раньше Best Foods. Dannon — не фамилия, но Исаак Карассо, испанский бизнесмен, назвал свой продукт «Данон» в честь своего сына Даниэля, а позднее это название превратилось в американизированное Dannon. В один прекрасный день Dannon был обменян на акции Beatrice Foods, молочной Супервалюты с оборотом в миллиарды долларов. У вас есть творог Breakstone? Супервалюта, стоящая за ним, называется Kraft.

В конце концов, вот вам целый список компаний, которые когда-то были добротным малым бизнесом (и у всех есть что-то общее): Avis Rent a Car, Cannon Electric, Federal Electric, Sheraton Hotels, Howard W. Sams (издатель), Continental Baking, Grinnell Corporation (трубы и арматура), Hartford Fire Insurance Company (крупнейший страховщик), Rayonier, Pennsylvania Glass Sand, Southern Wood Preserving Company и Levitt and Sons, знаменитые создатели левиттаунов[13]. Что же общего у всех этих компаний? То, что их владельцы в свое время обменяли бизнес на акции одной и той же Супервалютной компании — ITT, которая раньше называлась International Telephone and Telegraph. Прекрасный пример того, как Супервалютная компания пользуется своей Супервалютой для покупки того, что хочет.

Конечно, в моих примерах «с потолка» для реализации требовалась определенная порция «доброй воли» со стороны Супервалюты (некоторые скептики заменяют «добрую волю» на «воздух»). Но все капитализированные прибыли уже есть Супервалюта, особенно когда она законна и свободно обращается. У жильцов вон того особняка на холме есть Супервалюта потому, что дедушка когда-то купил акции компании Tabulating Machine, которая стала IBM, а уж IBM — это королевская Супервалюта.

Я говорю абсолютно серьезно: это настоящие деньги. У психиатров и социологов могут быть другие определения, но экономисты начинают со стартовой дефиниции: деньги это агрегат М1 — все монеты и банкноты в обращении вне банков, плюс вклады до востребования, т. е. текущие, или чековые, счета в банках. К этому большинство экономистов приплюсует агрегат М2, что включает в себя средства на сберегательных счетах и срочные вклады. Их можно потратить почти с такой же легкостью, как и М1. Не все снимают деньги со сберегательных счетов сразу же, но все, что нужно сделать для превращения М2 в М1, это перевести средства со сберегательного счета на чековый — совсем несложная задача. Некоторые экономисты добавляют сюда еще и казначейские векселя, поскольку это практически денежные средства.

Я предлагаю приплюсовать сюда еще агрегат М3 — Супервалюту. Супервалюта — это разница в стоимости чего-то до публичного размещения акций и после него, разница между балансовой и рыночной стоимостью. Этот акт — публичное размещение — создает дополнительную денежную массу, точно так же, как перевод средств со сберегательного счета на чековый превращает М2 в М1. Чтобы превратить М3 в М1, ты покупаешь по балансовой стоимости, продаешь по рыночной, обналичиваешь немного акций, перекидываешь деньги на свой чековый счет — и вуаля! М1 — ты богач!

Не так давно среди экономистов велись отчаянные дебаты о том, что на самом деле движет экономикой. Монетаристы, в полном соответствии с их монетаристскими взглядами, утверждали, что самое важное — денежная масса. Но при ее определении мало кто обращал внимание на Супервалюту — однако ж вот она, на виду у всех. За все свои усилия мне всего-то хотелось крошечной сноски, чуть левее закона Сэя и модели Хикса — Хансена. И чтобы называлось это Приращение Смита. Бывший член Экономического совета при президенте спросил меня: «А вы готовы оформить это в виде серьезной научной работы?» Тут я, конечно, сник. Я понимал, что он имел в виду описание Супервалюты с помощью булевой алгебры в журналах типа Kyklos или Econometrica — эдакий труд, насыщенный сигмами и дельтами с маленькими индексами рядом, потом подготовку статьи «Социальные аспекты Супервалюты» для журнала The Public Interest, а может даже и New York Review, и, наконец, публикацию выжимки из всего этого в The New York Times Magazine. Увы, но даже с новым электронным калькулятором я слабоват по части множественной регрессии, стохастических рядов и прочего из этой серии. Наверное, было бы солиднее написать о Супервалюте на языке алгебры, но я вынужден ограничиться простым языком. Итак, просто и на понятном языке.

Смысл Приращения Смита — Супервалюта, причем такая, которая появляется в момент превращения стетоскопов и леденцов в мультипликатор, составляющий по большому счету то самое Приращение. Раньше или позже любая Супервалюта проходит через подобный процесс, но мы подсчитываем ее только тогда, когда это происходит впервые.

Распределение доходов в нашем обществе в определенной мере перекошено. Есть люди, живущие ниже черты М1 или даже за ее пределами. Им сложно заработать хоть какие-то деньги — они либо плохо образованны, либо лишены мотивации, либо не могут добраться туда, где в них нуждаются. У этих людей нет денег, о которых можно говорить, будь то банкноты, монеты или чековые счета, а многие из них и вовсе на социальном обеспечении. Далее идет основная масса населения — люди, зарабатывающие М1. Они ходят на работу, работодатели платят им зарплату, они тратят деньги в супермаркете или аптеке, платят налоги, откладывают немножко в М2 и пытаются держаться на плаву. И, наконец, есть держатели Супервалюты — невозмутимые владельцы М3.

Большинство бедолаг среди нас даже и не подозревает о существовании какой-то более могущественной валюты. Они думают, что зелень в их кошельках и есть деньги. Мы все можем пыжиться и пахать сверхурочно, но у нас нет ни шанса догнать этот поезд, потому как нет того, что бы позволило нам капитализировать свои доходы. А на Супервалюту нарастают сложные проценты, и так, что любо-дорого смотреть. Рокфеллеры, может, и умны, но разница между нашим интеллектом и их умственными способностями отстоит от разницы между их валютой и нашей на несколько световых лет.

Один мой друг купил палаццо на 28 акрах в Гринвиче и отделал его по высшему разряду прямо перед наступлением медвежьего рынка. Он сказал, что в любое время возьмет за него миллион. Я полюбопытствовал, а у кого найдется миллион на дом, в котором ты бываешь только время от времени? И вот что я услышал:

— Всегда найдутся люди, чья компания стала публичной и чьи акции котируются на бирже. Они всегда могут отщипнуть кусочек пирога и на что-то его потратить. И людей таких всегда больше, чем двадцативосьмиакровых поместий в Гринвиче.

Компании продают свои акции, чтобы покрыть долги, построить новые заводы или что-нибудь еще в этом роде. Это не Супервалюта, потому что в гроссбухах компании полученные деньги превращаются в новый завод. Но когда Акционеры сбрасывают свои бумаги, то они переходят в класс Супервалюты, облагаемой по ставке налога на прирост капитала.

Есть и другие способы наращивания богатства. Обычно берут кредиты под залог активов — недвижимости или нефтяной скважины — и покупают что-нибудь еще. Но самая доступная форма — это Супервалюта, полученная как можно ближе к источнику. Вот ваш выигрышный номер — М3, и если вы одержимы богатством, то по крайней мере теперь знаете, где его искать.

Даже при наличии других форм богатства Супервалюта остается деньгами высшего качества в этой стране. Ведь если нефть, недвижимость, сельскохозяйственные штучки и лизинг приносят прибыль, то их можно вытащить на рынок и продать во много раз дороже этой прибыли, и все участники получат настоящие деньги — торгующиеся на бирже акции.

Совершенно очевидно, что законы и механизмы этой страны нацелены на защиту не только денег, но и Супервалюты. Без структуры и механизмов, поддерживающих валюту, будь то обычный доллар или Супервалюта, наше общество было бы совершенно другим — нравится вам это или нет. Вместе с тем, совсем недавно эта структура и механизмы прошли серьезное испытание.

То, что произошло в 1970 г., помогает понять, почему так много инвесторов покрыты шрамами. Тогда риск крушения структуры был гораздо выше, чем казалось большинству. Я не говорю о тех, кто держит палец на кнопке пуска. И кое-какие выводы из этого следует сделать.

Не так уж легко рассказывать историю о том, что чуть-чуть не случилось. Это тем более нелегко, что вся история разворачивалась вокруг абстрактных понятий, незнакомых большинству концепций и статистики. Чтобы избежать сносок внизу страницы, вся статистика перенесена в конец книги. Большинство данных получено от совета управляющих ФРС, федеральных резервных банков Нью-Йорка и Сент-Луиса, а также из других открытых источников. Я обязан выразить им свою признательность. Но для обычного читателя гораздо важнее почувствовать, что же тогда происходило, а не разбираться в тонкостях всех механизмов. Так что если какие-то места покажутся вам немножко отвлеченными, пропускайте их и смело читайте дальше.

С учетом того, что на самом деле произошло, совершенно непонятно, как рынок устоял. И хотя повторение этих событий маловероятно, по крайней мере в ближайшие годы, никто не может гарантировать, что когда-нибудь это снова не произойдет.

Первый из двух моментов, когда вся структура опасно зашаталась, — это уик-энд, в который в США едва не кончились деньги. Это в значительной степени метафора, но она вполне подходит для описания первого приближения к опасному провалу. Большинство инвесторов открывают только страницу с котировками акций, но фондовый рынок не существует в вакууме — сам по себе. Есть еще рынки облигаций, рынки коммерческих бумаг, товарные рынки, банковская система и так далее. Ни одна из этих структур не является самодостаточной: деньги перетекают туда и сюда, и все рынки зависят друг от друга. Любая катастрофа или едва не случившаяся катастрофа тут же провоцирует поиск злодеев, остригших овец, и все такое прочее. Злодеев, виновных в Кредитном кризисе, было множество, но корни самого Кредитного кризиса уходят в прошлое.

II. ДЕНЬ, КОГДА МУЗЫКА ЕДВА НЕ УМЕРЛА [14]

1 День, когда музыка едва не умерла: Банки, июнь 1970 г

Во времена Кредитного кризиса поток денег, текущий по стране, почти высыхает. Трудно понять, как в стране могут кончиться деньги, — ведь, в конце концов, государства, по определению, сами печатают деньги. Бывают, однако, события, после которых никакой печатный станок проблему уже не решит.

В тот июньский уик-энд 1970 г. всем было понятно, что Кредитный кризис в разгаре: мелким заемщикам стало трудно дышать — до боли в ребрах. Если вы хотели купить дом за $40 000, пять лет назад можно было сделать первый взнос в размере $6000, а потом платить по 5,5 % в течение 25 лет. Теперь же, к лету 1970 г., ссудо-сберегательные организации подняли первоначальный взнос до $15 000 и требовали уже 8,5 %. Это если они вообще соглашались дать вам кредит, потому как некоторые просто отказывали. У малого бизнеса дела обстояли еще хуже. В этом секторе существовала, скажем так, распространенная практика: брать кредит для уплаты налогов, а затем в течение года этот кредит погашать. Теперь же людям говорили, что размер кредита будет сокращен, в лучшем случае. Если же они обращались в другие банки, то там их просто не принимали. Иными словами, мелкие заемщики оказывались на улице, пытаясь найти деньги где угодно.

Процентная ставка достигла самого высокого уровня за сотню лет. Базовая ставка по кредитам первоклассным заемщикам, так называемая прайм-рейт, достигла 8,5 %, и поговаривали, что она запросто может дойти до 10, 12, а то и 15 %. А если прайм-рейт составляет 15 %, то это уже настолько новая игра, что в ее условиях компании, входящие в индексы Dow Jones, вполне могут торговаться, скажем так, в районе нуля.

Конечно, есть банкиры, утверждающие, что никакого кризиса в 1970 г. не было: вы всегда могли получить деньги, если они вам были так уж нужны, — просто надо было платить за кредит 20 %, вот и все дела. Или взять кредит в неконвертируемых динарах. Даже само использование слова «кризис» спорно, как, впрочем, и всегда, однако Федеральный резервный банк Нью-Йорка, оценивая ситуацию задним числом, определил ее именно так. После этого июньского уик-энда кризис стал казаться менее острым. Ко времени выпуска годового отчета совета управляющих ФРС формулировка, которой описывались происшедшие события, звучала так: «серьезная неопределенность».

Случившийся кризис ликвидности заключался не в том, что продавцы и покупатели акций не могли найти друг друга и установить контакт. В данном случае под ликвидностью следует понимать доступность фондов или, иначе говоря, заемных средств для американского бизнеса. Десяток лет назад никому бы и в голову не пришло, что денежная масса в США может быть величиной ограниченной. Все обстояло так же, как и с нашими природными ресурсами: хватает всего и для всех, ты всегда получишь то, что тебе нужно, — и не надо беспокоиться об их истощении. Неожиданное открытие того факта, что денежные ресурсы могут быть ограниченными, имело и серьезные социальные последствия. Ведь это то же самое, что сделать классическое открытие среднего возраста: да, ты можешь мечтать о том, чем на самом деле хотел бы заняться, но это вовсе не значит, что именно такая жизнь тебе и светит.

Было две популярных и появившихся сразу версии причин, по которым Кредитный кризис случился, и обе они верны. Одна теория гласила, что никто не думал о финансировании вьетнамской войны. Во времена Вьетнама не было никакого серьезного роста налогов — по причинам, которые большинство политических комментаторов объясняли вполне доступно. Война не должна была продлиться долго, а увеличение налогов поставило бы под угрозу программу «Великое общество». Вторая теория относилась к «инфляционной психологии», которая сводится вот к чему. Если вы хотите купить что-то, то лучше сделать это сегодня, потому что завтра это что-то, чем бы оно ни было, будет стоить дороже. Сразу же после того лета, когда денежная река едва не пересохла, я разговаривал с финансовым директором телефонной компании в одном из наших промышленных штатов. У этой телефонной компании была надежная кредитная линия, и она могла занимать деньги даже во время Кредитного кризиса. Этот финансовый директор — и его совет директоров — взял на свою компанию обязательство платить более 9 % на протяжении следующих двух десятков лет. Если бы он, как и все, просто пережил Кредитный кризис, то его компании кредиты обходились бы в 8 %, а то и меньше. За один процент от многих миллионов долларов можно купить уйму телефонов. Я поинтересовался, не считает ли он такое поведение глупым, хотя, конечно, сформулировал вопрос немного интеллигентнее. Он сказал, что нет, никоим образом, и вполне изящно обосновал свою позицию. Им нужно было получить кредит в течение шести-восьми месяцев.

— Ставка была 8 %, и я решил немножко подождать, — сказал он. — Потом ставка подросла до 8,5 %. Это был исторический максимум, так что я хотел подождать, пока она снова упадет до 8 %. Потом ставка выросла до 9 %, да нет, больше чем до 9 %, а тут еще пошли разговоры, что она может дойти и до 10, и до 12 %. Нам нужны были деньги, а время кончалось. Так что мне просто пришлось на это пойти.

Я немножко поприжал его.

— Слушай, — сказал он, — мы постоянно берем деньги в кредит. Если ставка останется такой же, как сейчас, я наберу кредитов, и в среднем все будет выглядеть не так уж плохо. Да и при любом раскладе мне через четыре года на пенсию.

Я и по сей день считаю, что это была глупость, но, с другой стороны, мне никогда не приходилось брать кредиты для телефонной компании. Ведь и в футбол играть куда как легче не на поле, а на трибуне, особенно когда игра уже закончилась. Даже президенты это знают.

Историю произошедшего можно прекрасно проследить в статистических таблицах ФРС в разделе «Привлеченные средства, нефинансовый сектор». Вьетнам и инфляция, конечно, были среди причин Кредитного кризиса, но из цифр ФРС можно видеть, что сцена для этой пьесы была уже вполне готова: потребность в кредитах более чем в два раза превысила размер сбережений, из которых и берутся деньги на кредиты.

В начале 1960-х гг. потребность в деньгах более или менее соответствовала росту личных и корпоративных сбережений. Но к 1964 г. спрос на кредиты со стороны бизнеса, а также муниципальных властей и властей штатов начал расти. После периода весьма медленного экономического роста бизнес стал все больше вкладывать в новые мощности и новые технологии. К 1965 г. заимствования компаний почти удвоились по сравнению с 1960 г.: они выросли с $14 млрд до $29,6 млрд. Муниципалитеты и правительства штатов увеличили объем займов на 40 %. А в потребительском и ипотечном кредитовании рост составил 72 %.

За это время ВНП увеличился на 36 %, а личные сбережения — на 40 %. По сравнению с этими 40 % общая потребность в кредитах всех заемщиков возросла на 90 %. Так что гибкость кредитной системы была утеряна еще до эскалации вьетнамской войны. Спрос на кредиты уже превышал возможности предложения.

Затем, в период между 1965 и 1968 гг., федеральное правительство увеличило расходы на $60 млрд (половина этой суммы ушла на оборонку), не увеличивая налогов, чтобы хоть как-то покрыть взрывной рост затрат. В 1966 г. ФРС начала борьбу с инфляцией и стала сокращать денежную массу. Но затем, обжегшись на коротком «кредитном кризисе», случившемся в тот же год, быстро увеличила денежную массу на $24 млрд. В середине 1968 г. Конгресс провел закон о дополнительном 10-процентном подоходном налоге, который должен был выпустить пар из экономики, подогретой новыми деньгами.

К этому времени инфляция уже приобрела инерцию. Большинство заимствований были краткосрочными, потому что заемщики не хотели обременять себя на всю жизнь высокой процентной ставкой. Любой финансовый директор выглядел глупо, если не брал в 1964 г. кредиты под 4,5 %. Кроме того, заимствования позволяли улучшить такой показатель, как прибыль на акцию, а ведь именно этого жаждет фондовый рынок. И все рванули на рынок — лучше поздно, чем никогда! К тому же и граждане не стали сокращать свои расходы, как должны были сделать в соответствии со всеми эконометрическими моделями, — у граждан просто не было выбора. Они больше тратили на насущные потребности, чем на так называемые «дискреционные» статьи, т. е. на что-то сверх необходимого. А расходы на насущные потребности росли быстрее, чем доходы населения. Вам нужен был дом, а ипотека всерьез подорожала, если вам вообще удавалось ее получить. Вам нужна была медицина — врач, госпитализация — это стало намного дороже. Муниципалитеты и правительства штатов должны были из каких-то средств финансировать повышение зарплаты учителей, ремонт дорог и т. п.

Американский бизнес, разуверившийся в деньгах как в активе, увеличил свои заимствования в 1969 г. до $47,9 млрд, что почти в три с половиной раза превышало уровень 1960 г. Когда банки практически исчерпали лимиты кредитования, установленные ФРС, они ринулись в Европу и стали занимать евродоллары, т. е. доллары, находящиеся за границей, и финансировать ими кредиты в стране.

ФРС посчитала, что инфляцию можно обуздать, сократив кредитование, а потому начала ограничивать в этом плане подконтрольные ей банки. Она даже попыталась наложить лапу на кредитование евродолларами. Но деловой цикл большинства компаний не позволял им перестроиться так быстро. Расходы уже были заложены в бюджеты. И тогда компании, выбравшие кредитные лимиты в банках и вытесненные с долгосрочного долгового рынка, начали в массовом порядке выпускать долговые расписки: краткосрочные коммерческие бумаги.

Одни говорят, что ФРС косвенно способствовала росту объемов этих бумаг, запрещая банкам выплачивать текущую ставку процента по долгосрочным депозитам. Другие говорят, что это банки, неспособные удовлетворить потребности, вынудили клиентов выпускать эти бумаги. Ну и, конечно, дилеры, торговавшие этими бумагами, продвигали свой продукт очень агрессивно. А коммерческие бумаги — это не более чем долговые расписки. На них написано, что Sears, Roebuck, или Chrysler, или кто-либо еще обещает выплатить вам через 30, 60 или 90 дней номинальную сумму. У большинства коммерческих бумаг срок погашения не превышает 90 дней, и чаще всего они погашаются в пределах 30 дней. Покупатели коммерческих бумаг — это крупные игроки. Минимальный номинал обычно составляет $25 000, а есть и такие, на которых значится миллион. Коммерческие бумаги покупают некоторые пенсионные фонды и банки, но чаще всего покупателями становятся финансовые директора, которым нужно вложить деньги на несколько дней во что-то более доходное, чем казначейские векселя и аналогичные инструменты.

Финансовый директор какой-нибудь компании или провинциальный банк, покупающий коммерческие бумаги, ожидает возврата своих денег через несколько дней — плюс, конечно, проценты. И если Казначейство США в те дни давало 7 %, то по коммерческим бумагам можно было получить 8 %. Конечно, покупатель считает при этом, что коммерческая бумага несет приемлемый риск, иначе он не ставил бы на кон всю эту сумму ради дополнительного процента. Традиционно предполагалось, что компания должна иметь банковский кредит, равный сумме выпущенных ею коммерческих бумаг. После случившейся — хорошо, едва не случившейся — катастрофы посыпались и вопросы, и судебные иски. Суть их сводилась к поиску причин, по которым кредиты, обеспечивавшие коммерческие бумаги, не анализировались должным образом. Ответа не было. В определенной мере все это объяснялось общим духом того времени. Очевидно, однако, что поначалу покупатели считали все коммерческие бумаги надежными. Потом, обжегшись на малой их части, они решили, что надежных бумаг вообще нет.

Итак, американские компании, в условиях недостатка банковских кредитов и ограниченных возможностей выпуска облигаций, начали продавать коммерческие бумаги. С 1966 по 1970 г. объем находящихся в обращении коммерческих бумаг увеличился более чем в четыре раза: с $9 млрд почти до $40 млрд. За 12 месяцев до июньского Кредитного кризиса объем этих бумаг удвоился.

Причины дефицита ликвидности в экономике появились еще пять лет назад. Большинство заимствований осуществлялось в предположении, что уровень продаж будет приличным, однако на деле результаты оказались обескураживающими. Денежные потоки компаний были на 10–30 % процентов ниже ожидаемых, а это породило потребность в дополнительных заимствованиях.

К июню 1970 г. шестая по размеру компания в США — и крупнейшая железная дорога в стране — Penn Central практически прогорела, причем в такой степени, что не могла вовремя выплачивать зарплату проводникам. У компании возникли трудности с рефинансированием долга по коммерческим бумагам, срок которых истекал, а этих бумаг было выпущено на $200 млн. Банкиры Penn Central работали день и ночь, пытаясь добиться гарантии правительства США для чрезвычайного кредита. Правительство принялось лоббировать этот кредит в Конгрессе. В пятницу, 19 июня, банкиры были настолько уверены в благоприятном исходе, что собрались в северо-западном конференц-зале на 10-м этаже Федерального резервного банка Нью-Йорка для подписания бумаг сразу же после получения из Вашингтона сигнала о предоставлении гарантий. Однако долгожданный сигнал так и не поступил.

Реакция Конгресса была довольно жесткой. Кредит в $200 млн, по словам Райта Патмана, председателя банковского комитета палаты представителей, был бы «только началом программы помощи этой гигантской компании». В результате «сотни миллионов долларов налогоплательщиков оказались бы вложенными в чрезвычайно сомнительную схему». (Позднее Патман сообщил Конгрессу, что Белый дом уже предлагал Федеральному резервному банку Нью-Йорка предоставить кредит, однако банк ответил, что это «существенно не улучшит положение компании», что он, банк, «не может рекомендовать предоставление данного кредита, исходя из факторов, обычно рассматриваемых при оценке кредитных рисков», и что он, банк, не очень понимает, каким образом эти деньги будут возвращены налогоплательщикам. Однако президентская администрация, сказал Патман, лоббируя интересы компании, даже не сообщила Конгрессу о мнении банка. Все это читатель может найти в «Отчетах Конгресса США».)

Около пяти часов вечера представитель правительства, т. е. предполагаемый гарант кредита, сказал собравшимся в Нью-Йорке банкирам, что кредит одобрен не будет.

«Банкиры, которые напряженно работали над проектом, — говорится в примечаниях к стенограмме совещания ФРС, — были потрясены, но не выказали возмущения. Они покинули наше здание и отправились в офис First National City Bank, где занялись поиском путей защиты своих интересов».

В Филадельфии юристы Penn Central начали готовить документы для банкротства. Как они объясняли позднее, лучше было самим выйти с белым флагом, а не ждать, пока кредиторы обанкротят компанию в принудительном порядке. Председатель совета директоров Penn Central Пол Горман и три директора поехали в Вашингтон, чтобы в субботу встретиться с Патманом. Тот, однако, своего мнения не изменил. Директора вернулись в Филадельфию. Совет директоров Penn Central в воскресенье снова собрался в Филадельфии и признал свое поражение. Один из юристов компании поехал с бумагами в загородный дом окружного судьи Уильяма Крафта-младшего. Воскресенье для банкротства — вполне подходящий день.

Как только компания Penn Central вручила судье свои бумаги, ей уже не нужно было платить по своим долгам, разве что в рамках реорганизации. Но самое главное в нашей истории заключалось в том, что компании не надо было платить держателям ее коммерческих бумаг. Теперь те могли обклеить свои туалеты этими бумагами на все $200 млн. А финансовые директора, которые думали, что получат более весомый процент, чем по казначейским векселям, не получали вообще ничего: ни процента, ни номинала (по крайней мере без затяжных судебных разбирательств). Проще говоря, они потеряли все вложенные ими деньги. Walt Disney Corporation потеряла на этом деле $1,5 млн, American Express — $4,8 млн, Homestake Mining — $1 млн и так далее. (Держатели бумаг, конечно, подали иски против всех, до кого могли достать, и кое-что все-таки вытянули из дилеров.)

Конечно, были и другие — очень крупные! — американские компании с колоссальными проблемами по части ликвидности. Называть их вслух не совсем вежливо, но можно начать с Lockheed, Chrysler, TWA, Pan American и LTV. Особенно отличились две финансовые компании, Chrysler Financial и Commercial Credit, — коммерческих бумаг у них было намного больше, чем кредитов в банках.

Занервничавшие люди рисовали себе простую картину: держатели коммерческих бумаг Penn Central обклеивают ими туалеты, а в промежутках названивают своим юристам. Ситуация складывалась точь-в-точь как с кошкой Марка Твена: однажды усевшись на раскаленную печь, она после этого не желала сидеть ни на какой печи, горячей или холодной. Вот так и инвесторы стали просто шарахаться от всех коммерческих бумаг. А коммерческие бумаги компаний имели короткий срок: у одних он наступал в понедельник, у других — во вторник и так далее.

Коммерческих бумаг было выпущено на сумму $40 млрд. Но если больше никто не хотел садиться на ту самую печку, откуда взяться этим $40 млрд, необходимым для погашения коммерческих бумаг день за днем? Явно не с фондового рынка — он и так лежал на лопатках, к тому же требуется время на то, чтобы зарегистрировать продажу акций. И не с рынка облигаций: он был в совершенном хаосе, а дилеры все еще приходили в себя после предыдущих недель. И не из банков — те давно исчерпали кредитные ресурсы.

— Я проводил уик-энд на Кейп-Код, — рассказывал экономист одного из ведущих нью-йоркских банков. — Вышел, чтобы купить газету, ну, и пролистал ее прямо на улице. Я понял, что американской банковской системе нужно дополнительно изыскать где-то $15 млрд, а взять их было неоткуда. И я помню, как у меня мелькнула мысль: да это же новый Credit Anstalt…

Credit Anstalt — австрийский банк, который лопнул в 1931 г., став первой костяшкой домино в длинной цепи. За ним последовала целая серия банковских крахов, что в определенной степени запустило экономическую депрессию мирового масштаба.

— Не слишком ли вы сгущаете краски? — спросил я экономиста.

— Шестая по величине компания США объявляет банкротство, — сказал он, — и это железнодорожная компания. У них особые условия еще с 1930-х гг.: что бы ни случилось, они продолжают работать. Допустим, с полдесятка ведущих американских компаний объявляют дефолт по краткосрочному долгу — кредиторы тащат их в суд, поставщики и подрядчики боятся, что не получат своих денег, и тоже несутся в суд, а тем временем все затягивают пояса и начинают увольнять людей. Паника может нарастать как снежный ком, подпитывая себя изнутри. В нашей стране такое уже бывало.

— Да, — сказал я, — но в наши-то времена…

— Ты не жил во времена паники, — сказал он.

Но есть и кредитор последней инстанции — Федеральная резервная система. Согласно Конституции, Конгресс имеет право печатать деньги, а эту функцию Конгресс передал ФРС в 1913 г., когда эта структура создавалась. ФРС ежегодно отчитывается перед Конгрессом, однако это независимая организация. Семь управляющих назначаются президентом на 14 лет. В рамках нашего разговора вряд ли стоит объяснять принципы работы ФРС на языке студентов-экономистов. Достаточно сказать, что ФРС может открывать шлюз для денежного потока и закрывать его. А краник ФРС крутит в зависимости от потребностей, чтобы оживить экономику, когда она замедляется, или придержать ее, когда она перегревается. Прежде ФРС полагала, что если стоимость денег возрастает, то покупателей становится меньше. В настоящее время, однако, ФРС оперирует больше денежными агрегатами. Один из чиновников ФРС описал это так: «словно катаешься на трехколесных роликах — приловчиться можно, но требует совсем другой координации».

Существует такая философия: для того, чтобы обуздать инфляцию, нужно заставить всех прекратить всякую деятельность. Люди должны застыть в позе эмбриона и прекратить дышать хотя бы на время — это, как считается, исцеляет от излишнего энтузиазма. И тогда все потихоньку приходит в норму. До сих пор ФРС держала шлюз почти закрытым из-за растущей инфляции. За управление шлюзом ФРС не раз критиковали — за слишком резкое прекращение денежного потока в 1966 г., потом за слишком быстрое его восстановление в 1967 и начале 1968 г.

Заседания ФРС закрыты для публики, но две ее позиции вполне ясны. Первая — только мы имеем право печатать деньги. Однако после того, как они напечатаны, мы не можем контролировать их использование. Выпуск денег должен быть частью более глобального плана, учитывающего внешнеторговые балансы, налоги и т. д. Наша Официальная политика заключается в сдерживании. Если мы отклонимся от нее, то не только не сможем контролировать движение денег (т. е. куда они поплывут), но и породим новость, которая может вызвать обратный эффект и напугать всех до смерти.

Вторая позиция — беспокойство за то, что произойдет утром в понедельник, и особое отношение к событиям уик-энда. Вырисовывался сценарий: эмитенты коммерческих бумаг теряют возможность продавать, им остается идти на поклон к банкам, банки отказывают им, кредиторы тащат эмитентов в суд, эмитенты начинают увольнять людей и сворачивать деятельность, потерявшие работу люди идут на ближайший перекресток и начинают торговать яблоками, если это место еще не занято торговцем хот-догами. В записях представителя ФРС после заседания, прошедшего тем же летом, были такие слова: «неспособность эмитентов рассчитаться по своим бумагам при наступлении срока имела бы катастрофические последствия для самих эмитентов, для рынка коммерческих бумаг, для других финансовых рынков и для банковской системы». Катастрофические последствия — это слова, которыми в ФРС просто так не бросаются. И мнение тех, кто опасался неприятностей в понедельник, возобладало.

Альфред Хейс, президент Федерального резервного банка Нью-Йорка, был в Лондоне. Замещал его шестидесятитрехлетний Уильям Трайбер, бывший адвокат с Уолл-стрит, а ныне исполнительный вице-президент банка. Трайбер — приятный, седовласый мужчина, в консервативном костюме-тройке. Именно так должен выглядеть вице-президент федерального банка, имеющий за плечами годы учебы в Колумбийском университете и работы в Sullivan and Cromwell. Трайбер вышел из монументального здания ФРС (построенного по образцу гостиницы Strozzi Palace во Флоренции) в то же самое время, когда оглушенные банкиры поднимались в офис First National City Bank в Нью-Йорке. Затем Трайбер поехал в загородный дом — солидный двухсотлетний особняк в Ист-Уинчестере, штат Коннектикут. Как позже рассказывал сам Трайбер, он позвонил в First National City Bank в 22.30. Банкиры все еще были там, и пребывали в состоянии шока.

Трайбер засел за телефон. Весь уик-энд он занимался только телефонными переговорами. Он перенес столик с телефоном в гостиную. Он переговорил с Артуром Бернсом, председателем совета управляющих ФРС и предводителем «опасающихся неприятностей в понедельник». Он позвонил домой всем президентам крупных нью-йоркских банков, и если самого шефа не удавалось найти, он связывался со вторым лицом банка. (Дэвид Рокфеллер, президент банка Chase Manhattan, в тот момент был на своей яхте у берегов штата Мэн.) Трайбер не мог надолго отойти от телефонного столика, потому что в усадьбе была только одна линия, и порой ему приходилось давать близким инструкции, как отвечать на очередной звонок. Его дочь сделала фотографию, которую назвала «Папин воскресный офис». На сухом языке репортажей, в которых это событие было освещено позже, ситуация рисовалась таким образом: банкирам было сказано, что «учетное окно должно быть соответствующим ситуации», а это вовсе не означало, что каждый получит деньги по сниженной ставке.

Воскресным вечером Трайбер вылетел в Вашингтон. Совет управляющих ФРС собрался в понедельник в 9.00. К вечеру того же дня 12 федеральных резервных банков направили телефонограммы во все банки, входящие в систему, причем не только в банки крупных городов, но и в провинциальные банки по всей стране. Указательные пальцы работников ФРС были сбиты в кровь от накручивания телефонных дисков. Наставление во всех случаях было одним и тем же: если к вам обращаются за кредитом, предоставьте его. Если же кредитные ресурсы у вас закончатся, обращайтесь к нам, и мы позаботимся, чтобы деньги у вас появились.

Я невольно предался размышлениям и фантазиям. А что, если бы у кого-то на телефонной линии часами висел его сыночек-переросток? И если бы даже собственный гонец ФРС, эдакий Пол Ревир, не смог прорваться? Юристы Penn Central, нервно теребя бумаги, едут по пригородам Филадельфии к дому судьи, а линия занята!

Мне живо представляется такая сцена (не забудем — время школьных каникул):

— Алло? Мистера…, будьте добры.

— Это Тимми.

— Привет, Тимми. Можно поговорить с твоим папой?

— Нет.

— Тимми, будь добр. Это очень важно.

— Нет.

— Но почему нет? Почему я не могу поговорить с твоим отцом?

— А его тут нет.

— Так где же он?

— Во дворе, отрабатывает удар в гольфе.

— Ты можешь его позвать?

— Нет.

— Почему ты не можешь его позвать?

— Мне нельзя уходить с кухни до тех пор, пока я не доем обед.

— Не бойся, на этот раз тебе ничего не грозит. Я обещаю.

— Мне нужно доесть обед.

— И сколько времени ты будешь доедать свой обед?

— Не знаю. Я морковку не люблю. А мне велели ее доесть.

— Ты можешь позвать его из кухни?

— Нет.

— А кто-нибудь еще дома есть?

— Ага.

— Кто? Дай ему трубку.

— Артур не может говорить.

— Кто не может говорить? И почему он не может говорить?

— Потому что он пес.

— Тимми, слушай внимательно. Переложи морковку в миску Артура и быстро приведи отца.

— Они сразу догадаются. Артур морковку не ест.

— Делай как я тебе сказал! Слушай, Тимми, а хочешь большой новый футбольный шлем? А фотографию Артура Бернса с автографом? В футбольной форме?

— Ага.

— Умница. А теперь делай, как я тебе сказал.

Через какое-то время к телефону наконец подходит банкир.

— Алло?

— Родни, это ФРС. Думаю, вы знаете, почему мы звоним.

— Угу… Может, мой малец чего перепутал, но он сказал, что вы уговорили его вывалить морковку в собачью миску.

Представитель ФРС извиняется за то, что пришлось звонить банкиру домой, и добавляет, что всем, кто придет в его банк, деньги давать. Родни благодарит и напоминает:

— Кстати, не забудьте о фото Артура Бернса. С автографом.

В понедельник, 22 июня, Артур Бернс, попыхивающий трубкой председатель ФРС, не только заставил выделить дополнительные резервы, но и добился отмены Правила Q, что снова позволило банкам принимать крупные краткосрочные депозиты. Раньше ФРС лишила банки права принимать крупные срочные депозиты под предлогом борьбы с инфляцией. Теперь они решили отодвинуть обеспокоенность инфляции в сторону. После дебатов, длившихся целый день, Бернс отстоял свою позицию.

И с этого момента все пошло своим чередом. Penn Central объявила о банкротстве, но больше никто не обанкротился. С рынка коммерческих бумаг было выведено $6 млрд, поскольку покупатели отшатнулись от него в ужасе. Теперь компании, которые хотели продать коммерческие бумаги, но не могли этого сделать, шли в банки и умоляли выделить им деньги. Банки шли к ФРС, ФРС предоставляла им деньги, а банки ссужали их будущим эмитентам. За одну лишь неделю июля банки получили от ФРС $1,7 млрд. Более $2 млрд ушло через банки компаниям, у которых истекал срок коммерческих бумаг. Но и это был не конец. Теперь, когда Правило Q было ликвидировано, банки привлекли $10 млрд в виде срочных депозитов на тот случай, если кому-нибудь потребуются еще деньги. Некоторые из банкиров, которые внимательно следили за ситуацией того лета, опасались, что если кто-нибудь сложит все их убытки по портфелям облигаций, то он может подумать, что банк лопнул. Однако к немалому удивлению год у них выдался очень удачный!

В ФРС все были довольны. Им удалось не только не допустить кризиса, но и рециклировать деньги. Хотя долги по-прежнему оставались долгами, теперь они принадлежали банкам, а не индивидуальным заемщикам. А с банками заемщикам дышалось уже чуточку легче: они всегда могли сесть за стол и выработать упорядоченную систему погашения долга. Прирост же денежной массы был не таким большим, чтобы подстегнуть инфляцию.

В адрес ФРС раздались жиденькие аплодисменты. Аплодировали те 17 человек, которые были в состоянии понять ее действия. Один нью-йоркский банкир заявил, что ФРС проделала «классную работу». Business Week писал, что «любое неверное действие ФРС позволило бы финансовым проблемам Penn Central перекинуться на финансовую систему страны… и привело бы к лавине корпоративных банкротств».

При виде того, как Кредитный кризис ослабевает, банкиры и ФРС пустились в традиционный футбольный танец после тачдауна: объятия, подпрыгивания, похлопывания по спине. Это казалось каким-то немым черно-белым повтором, только стадион был пустым. А пустым он был потому, что никто не знал о случившемся — не только мистер и миссис Америка, которые отождествляли ФРС с ФБР, но и все постоянные читатели финансовых разделов газет. Все было так абстрактно и так сложно для понимания. Торжество по поводу 105-ярдового тачдауна в атмосфере гробового молчания.

В отчете Уильяма Трайбера перед советом директоров Федерального резервного банка Нью-Йорка 10 сентября звучали нотки удовлетворения. «Рынок коммерческих бумаг оказался в предкризисной ситуации, — сказал он. — Однако банки быстро выделили кредиты… чему, безусловно, способствовало явное выраженное намерение ФРС помочь банкам избежать кризиса. Ныне рынок коммерческих бумаг успокоился».

Последняя фраза отчета звучала так: «Это был интересный, а временами весьма напряженный период».

Из сказанного я понимаю, что 19–23 июня 1970 г. действительно чуть было не разразился кризис. Обычный язык банков — и особенно ФРС — сух, абстрактен, построен на страдательном залоге и начисто лишен эмоций. В банковском бизнесе события не должны быть «интересными», а уж когда они становятся «напряженными», я хватаюсь за сердце. Когда все кончилось, ФРС вернулась к своему милому и безэмоциональному языку. Вот лишь одно из описаний тех событий, взятое из ежемесячного бюллетеня (август 1970 г.) Федерального резервного банка Нью-Йорка. Пусть вас не смущает странность и необычность фраз и оборотов. Читайте — и вы как минимум почувствуете, что есть что.

Опасения относительно общего кризиса ликвидности достигли пика в конце второго квартала, после того, как компания Penn Central в воскресенье, 21 июня, подала заявление о реорганизации. Опасения были преувеличенными… тем не менее озабоченность в течение второго квартала из-за возможного расширения проблем ликвидности только усугубила атмосферу неуверенности на денежном рынке и рынке облигаций… Наиболее ощутимым давление было в сегменте рынка коммерческих бумаг, участники которого начали понимать, что некоторые заемщики не в состоянии рефинансировать значительный объем существующих долговых обязательств, особенно в виду приближения срока погашения некоторых из них. Действия ФРС, направленные на облегчение рефинансирования этих долгов через банковскую систему, предусматривали приостановку действия Правила Q, устанавливавшего ограничения на крупные краткосрочные депозиты, а также на использование учетного окна и операций на открытом рынке. Эти действия оказали благотворное влияние на финансовые рынки. Напряжение спало…

…после чего они жили долго и счастливо. Чем не сказка?

Но одна вещь все не давала мне покоя. Та самая фраза: «кредитор последней инстанции». Почему все радовались и благодарили ФРС? Разве не было разговоров о том, что именно ее, ФРС, политика «стой-иди» стала причиной Кредитного кризиса? А то, что было сделано потом, — разве это не прямая ее обязанность? Я задал этот вопрос одному из чиновников ФРС.

— Мне кажется, — сказал я, — что ФРС сделала именно то, что была обязана сделать. ФРС создана для того, чтобы не допускать такой паники, какая наблюдалась и в 1873, и в 1893, и в 1907 г., когда банки лопались, рынки прекращали существование, а люди оставались без работы. Это как при пожаре. У тебя пожар — ты звонишь в пожарную службу.

Чиновник, услышав эту метафору, аж подпрыгнул. Похоже в ФРС так привыкли к фразам типа «учетное окно должно быть соответствующим ситуации», что любые метафоры приводят ее представителей в дикий восторг.

— Именно! — воскликнул чиновник ФРС. — Именно! Пожарная служба! Такого прежде никогда не случалось! И ведь все сработало! Машины, шланги, помпы, пена — все работает! Работает абсолютно все!

По истечении некоторого времени, поскольку никто больше не обанкротился и не лопнул, уверенность в определенной мере вернулась на рынок коммерческих бумаг. Потребность в денежных средствах стала ослабевать. Банки сократили прайм-рейт до 8, затем до 7,5, а потом и до 7 %, одновременно наращивая собственную ликвидность. То, что едва не стало кризисом, благополучно миновало.

Но какое отношение эта драма имеет к пониманию проблем фондового рынка?

У каждого инвестора есть выбор. Он может купить акции или облигации. Если доходность облигаций 2 %, инвестор вполне может выбрать акции. Если облигации приносят 10 %, инвестор может решить, что этого достаточно. Если вы управляете пенсионным фондом, и для выплаты пенсий нужно всего-то 4,5 %, и тут подворачиваются облигации телефонной компании с доходностью 9 % — вы покупаете эти облигации и потом до посинения играете в гольф, потому что делать вам больше ничего не нужно. Когда с кредитами туго, люди поднимают цену денег, и даже телефонные облигации торгуются с купоном в 9 %.

В таких условиях деньги, которые могли бы пойти на покупку акций, уходят на рынок облигаций. Или держатели акций — профессиональные и индивидуальные — начинают продавать акции и покупать облигации. Тогда тот, кто купил 8-процентную телефонную облигацию за 100, обнаруживает, что ее цена упала до 97, потому что появились новые облигации по 100, но уже с доходностью 9 %. Когда на рынке появляется 9-процентная телефонная облигация, все, кто держит старую облигацию, пусть даже всего лишь недельной давности, получают убыток.

Вот вам описание беспокойного рынка облигаций, а также объяснение, чем он плох для рынка акций. А если добавить сюда настоящий Кредитный кризис, с серьезной перспективой того, что ведущие компании не смогут гасить долги и выплачивать зарплату работникам, то акции вообще никто не станет покупать. Может быть, в другой раз. Может быть, позже, когда они подешевеют. Может, появится возможность купить акции Chrysler по ценам 1933 г., если к тому времени Chrysler еще будет существовать. Если к этому добавить слухи о новых «банковских каникулах»[15] — атмосфера становится еще более веселой. Вот, кстати, дурацкий термин «банковские каникулы». Это у всех остальных могут быть нерабочие дни, а банкирам надо сидеть до полуночи и думать, какие компании спасать и как удержать на плаву собственный банк.

По историческим меркам американский бизнес все еще не слишком ликвиден, но летний Кредитный кризис создал огромную потребность в ликвидности. Первоочередной задачей стало создание резервов в балансе. Тилфорд Гейнс, старший экономист Manufacturers Hanover, считает, что бизнесу необходимо более $50 млрд — помимо потребности в новых деньгах — только для того, чтобы вернуться к относительной стабильности начала 1960-х гг. За год эта сумма сократилась до $35 млрд и продолжает сокращаться. Второстепенным заемщикам, конечно, приходится намного тяжелее, чем крупным компаниям, но так или иначе, деньги снова есть — и для всех. Прайм-рейт для банковских кредитов сократилась на три процентных пункта, что звучит недостаточно драматично, поэтому говорят: «на триста базисных пунктов» — а от такой величины, согласитесь, голова кругом идет.

После Кредитного кризиса случались и другие угрозы миру, покою и фондовому рынку, в частности кризис платежного баланса и девальвация доллара. Правительственное вмешательство в экономику возросло и приняло форму систем контроля и фаз. Конечно, можно рассказать кое-какие жуткие истории и об этих событиях, но все они случились уже после того, как рынок миновал точку самой серьезной опасности, как по части цен, так и по части самой его структуры.

Всем банкам еще раз напомнили название, адрес и телефонные номера кредитора последней инстанции, и теперь дети банкиров знают: если в воскресенье звонит телефон и в трубке звучит голос дяди из ФРС, то им разрешается выйти на улицу и позвать папу, не доев ненавистную морковку.

2 День, когда музыка едва не умерла: Брокеры, сентябрь 1970 г

Если Кредитный кризис что-то и высветил, так это губительность неликвидности для фондового рынка. Люди, которым нужны деньги, загоняют цену кредитов все выше, затем вверх идет доходность облигаций, после чего все начинают изымать вложенные в акции средства и покупать облигации — и фондовый рынок катится вниз. Просто как дважды два. Вам только нужно перейти с той страницы, где печатаются курсы акций, на страницу с облигациями. Если облигации с хорошим рейтингом приносят 7,5 %, на светофоре загорается желтый. Если их доходность 8 или 8,5 %, можно начинать нервничать. Когда они доберутся до 9 %, будет уже поздно.

Многие вполне уважаемые люди полагали, что медвежий рынок пришел на пять или 10 лет, а может даже навсегда. Именно столько, по их мнению, требовалось для восстановления ликвидности. Компаниям нужно было $50 млрд, ну а денежные запросы властей штатов, муниципалитетов и федерального правительства вообще никогда не удовлетворить. Однако как только порочный круг был разорван, финансовые директора — как в государственном, так и в частном секторе, — которые рвались на рынок, потому что процентная ставка только росла, внезапно придержали коней. Теперь если они просто выжидали месяц-другой, то получали в награду более низкую ставку, а это приводило в норму баланс спроса и предложения.

Но кризис ликвидности был не единственной опасностью во времена Большого медведя. Уолл-стрит едва не похоронила себя из-за собственного бездарного менеджмента. Мы не будем вдаваться в детали, потому что об этой истории рассказывали уже не раз, а для людей, не вовлеченных в этот бизнес, она не так уж и поучительна. Но можно запросто нарисовать ужасающую картину едва не состоявшейся гибели американского капитализма, где на первом плане находится старая добрая Уолл-стрит, которая прежде так высокомерно судила обо всей остальной корпоративной жизни.

Середина 1960-х гг. была периодом эйфории для брокеров. Здесь сразу следует оговориться, что кое-кому удалось поддерживать порядок в своих конторах и не попасть на страницы газет — благодаря чему они по сей день живы и здоровы. Однако 120 фирм вылетели из игры.

В центре драмы оказался листок бумаги — сертификат акции. В старые добрые времена один никербокер[16] в тени ветвей жимолости вручал другому монеты и получал взамен лист бумаги. Тогда торговля происходила за чашкой утреннего кофе. Полтора столетия спустя механизм в принципе был тем же.

Люди, которые в этой истории попали в неприятную ситуацию, были розничными брокерами. Как известно, они работают с публикой, а публика была на рынке. Игра называлась «выпуск», что означало «выписывание свидетельств». Чтобы затеять такую игру, нужно было открыть новый офис и нанять новых торговых агентов — скучающих домохозяек, несостоявшихся экономистов, прогоревших коммивояжеров, — которые будут обзванивать всех, кого они знают, и предлагать новенькие горячие акции. Родная тетушка прогоревшего коммивояжера и куча его двоюродных братьев открывали счета в новой фирме, «выпуск» расширялся, количество свидетельств росло. Здесь-то и лежал корень всех проблем. Дело в том, что Уолл-стрит в целом напоминает огромный американский автомобиль с роскошными антуражем, кожаными сиденьями, дистанционным управлением окнами, цветным телевизором сзади и т. п. А под капотом — шесть взмокших белок крутят свои беличьи колеса. Брокерские офисы были оснащены прекрасной котировальной системой — великим и гипнотическим прибором, «лентой» (которую ныне заменили электронные оранжевые символы, мигающие на темном фоне). А тикер Dow Jones был настолько серьезен и нетороплив, что лента ползла со звуком «чух… пух… чух… пух…» вместо того, чтобы выстреливать в ритме «тра-та-та-та».

Когда двоюродный братец покупал акции, сделка регистрировалась в задней комнатке джентльменом в кроссовках и спортивном костюме, оставшемся со школьных времен. Этот джентльмен, старательно послюнявив химический карандаш, фиксировал состоявшуюся сделку. С таким персоналом, как вы понимаете, ошибки редкостью не были. Сами акции, если их удавалось найти, доставлялись в брокерскую контору другим джентльменом — в потертом плаще от Армии спасения, с недельной щетиной и стойким запахом портвейна. Иногда он добирался до назначенного адреса — иногда нет. Если он все-таки добирался, то пакет с акциями мог быть при нем, а мог и не быть.

Бизнес шел прекрасно. Можно было зайти прямо в комнатку кассира — и выйти оттуда с ценными бумагами. Они валялись на полу, на столах — да и вообще повсюду. Не случалось ли так, что нехорошие люди брали их, но назад так и не возвращали? Случалось, конечно. В 1971 г. исчезли акции на $500 млн. Иногда это проделывали и вполне приличные люди. Считалось, что в пропажах виновата мафия. Ей было легко поставить своего человечка на нужное место. Если вы хотели украсть акции таким образом, то наряжали его в плащ от Армии спасения или в школьный спортивный костюм. Если вам хотелось сработать потоньше, то вы ставили своего человечка на должность агента по передаче акций или в другой отдел банка, где ведется учет, а потом черта с два кто разберется с этими записями. Следующий шаг? Запросто. Вы несете эти бумаги в провинциальный банк где-нибудь в Лимбургере, штат Огайо, отдаете их в залог, берете приличный кредит и оставляете акции в банке навечно. Почему бы и нет? Это же все равно не ваши акции. Один такой фокусник, известный под кличкой «Обойщик», рассказал Конгрессу, как это делается.

Однажды вечером я выпивал с одним из управляющих фондовой биржи, который долго и упорно работал над этой проблемой.

— Одна лишь мафия не смогла бы украсть столько денег, — сказал он. — Приличные люди тоже воровали, это наверняка. Уж слишком велико было искушение.

ФБР — другая ФРС — задержало кое-кого из преступников и обнаружило часть пропавших ценных бумаг. Среди них почти 3500 акций IBM, принадлежавших известной брокерской фирме. Как стражи закона и верные слуги общества, они позвонили на эту фирму: можете радоваться, ребята, ваши акции IBM нашлись.

— У нас не пропало ни единой акции IBM, — прозвучало в ответ.

Несколько месяцев спустя, когда все записи были проверены и перепроверены, представители этой фирмы, понурив головы, попросили ФБР передать им эти акции. ФБР согласилось. История умалчивает о том, что федералы при этом произнесли вслух.

Но, конечно же, не все акции были украдены. Многих вообще не было там, где им полагалось находиться: обычные ошибки и ляпы. Скорее всего, большинство пропаж как раз и относилось к этой категории. Фирмы потеряли физический контроль над этими бумажками. Если вы думаете, что я шучу, то вам стоит почитать два великолепных документа. Первый из них «Обзор регистрационных записей SEC[17] о прекращении деятельности ряда брокеров-дилеров» — отчет подкомитету по ценным бумагам в составе комитета Конгресса по внутренней и внешней торговле. Второй документ называется «Анализ рискованной и ненадежной практики», проделанный SEC в соответствии с разделом 11(h) Закона о защите инвесторов в ценные бумаги 1970 г. Я особенно рекомендовал бы ознакомиться с официальным посланием председателя SEC главе Сената и спикеру палаты представителей Конгресса от 28 декабря 1971 г. Вот его лаконичное резюме:

Данный закон был принят с целью прекращения наиболее длительного и опасного кризиса в сфере ценных бумаг за последние 40 лет. Продолжительный период легкого бизнеса завершился многочисленными случаями банкротства брокерско-дилерских фирм и ростом тревоги за средства их клиентов. Возросшие доходы брокеров и рост цен на акции вызвали всеобщую эйфорию. В этой ситуации наращивание объемов торговли и накладных расходов не сопровождалось должным увеличением капитала и ужесточением процедур учета. Буквальный взрыв объема торговли практически парализовал неадекватные механизмы контроля и доставки ценных бумаг. Сбои доставки ценных бумаг и платежей ударили по всей индустрии, в результате чего фирмы потеряли контроль над своими регистрационными записями и над бумагами, находящимися в их распоряжении или причитающимися им. Условия ведения бизнеса ухудшились настолько, что рынки ценных бумаг были вынуждены останавливать торговлю на один день в неделю, а в дальнейшем и сократить продолжительность торговой сессии.

Председатель SEC завершил этот абзац очень жестко. «Нельзя позволить, — писал он, — чтобы подобная ситуация когда-либо повторилась».

Так почему же учет оказался никуда не годным? Среди прочих причин была и одна простая — социологическая. Во времена расцвета профессия биржевого брокера считалась престижной. Сидишь, толкуешь с людьми по телефону, говоришь веско и важно, знаешь, что и где происходит, играешься с дорогими электронными штучками. Работа в компаниях-андеррайтерах еще престижнее. Но лучше всего — кресло партнера в фирме. Можешь заказать себе шикарный новый офис с тоннами дорогих книг с золотым тиснением на корешках, отдельный душ или, если фирма старая и почтенная, соответствующего класса антикварный письменный стол. Из-за этого стола ты и беседуешь с воротилами капиталистического мира.

Но вести учет, проверять номера сертификатов, да и вообще заниматься скучной унылой работой в так называемом бэк-офисе — не самое престижное дело. Поэтому никто не хочет стать партнером по мытью посуды. А часто оказывается, что посуду мыть вообще некому.

Когда начались эти проблемы, старшие партнеры — все как на подбор выпускники престижных бизнес-школ — с ходу поняли, что нужно делать. Этому и учат в бизнес-школах. Если у тебя возникает проблема, ты просто приглашаешь консультанта со стороны: Arthur D. Little, или McKinsey, или Booz, Allen, Hamilton — или, что еще лучше, какого-нибудь спеца по компьютерной части. Консультант говорит: как хорошо, что вы обратились к нам. Вовремя обратились. Ваши средства коммуникации безнадежно устарели, а ваша система учета — вообще музейный экспонат. И как это вы в XX веке умудряетесь вести бизнес с системой учета XVIII века? Все, что вам нужно, это компьютерная система IBM 360-20 — за $5000 в месяц — и, соответственно, обслуживающий ее персонал.

Вы облегченно вздыхаете. Вы приняли правильное управленческое решение. Вам ведь и в бизнес-школе говорили, что компьютером придется пользоваться.

Именно в этот момент ваша фирма становится банкротом. На сей раз благодаря компьютеру.

Я отсылаю вас к уже упоминавшемуся письму председателя SEC Кейси, к пунктам восьмому и девятому:

8. Чтобы решить проблемы регистрации и учета, были подключены новые дорогостоящие технологии, но сделано это было без должной подготовки, анализа расходов и овладения необходимыми техническими навыками.

9. Учетные записи переносились на компьютеры без сохранения старых записей, чтобы подстраховать себя до тех пор, пока компьютерные операции не будут должным образом отлажены.

Стоит ли удивляться тому, что вы вышвырнули старые учетные книги в мусор? Ведь компьютерные спецы сказали вам, что теперь все в порядке.

Один социолог выяснил, что компьютерщики не желали общаться со спецами по части ценных бумаг. Спецы от бумаг носили широкие галстуки, а компьютерщики ходили только в узких. Первые жили на Манхэттене или добирались на работу из пригородов, а вторые жили в Бруклине и ездили на метро. Когда Джонатан Свифт написал о войне между теми, кто считал, что яйцо нужно разбивать с острого конца, и теми, кто настаивал, что начинать нужно с тупого, все решили, что это байка какого-то чокнутого типа, который к тому же с подозрением относился к ирландским детям.

На самом пике всей этой неприятной ситуации «непоставка» в сумме достигла $4 млрд. Никто не мог отыскать акции на $4 млрд.

На Нью-Йоркской фондовой бирже существуют определенные требования. Фирма должна располагать капиталом, пропорциональным ее обязательствам. Ладно, забудем о том, что эти обязательства не выполнялись. Но проблемы, как оказалось, были и с капиталом. Если вы вкладываете капитал в фирму с Уолл-стрит, то можете получить его обратно — иногда через 90 дней, иногда через год. Мало в каком бизнесе это удается сделать с такой легкостью. И некоторые капиталисты свой капитал изымали. А оставшийся капитал — что ж, он был вложен в рынок акций, многие из которых на глазах таяли в цене.

Но вернемся к едва-едва не разразившейся катастрофе.

Фирмы, не выполняющие требования к капиталу, лишались доступа к торговле на Нью-Йоркской фондовой бирже. Все. За исключением очень крупных. К размеру мы всегда питали слабость. Как сказал Роберт Хаак, президент биржи: «Мы просто не можем позволить себе такой роскоши, как банкротство крупной фирмы». Позднее — гораздо позднее — биржа привела три аргумента в пользу своего решения спасать крупные фирмы, одновременно позволяя фирмам поменьше идти ко дну. Большое количество клиентских счетов, по словам биржевиков, делало невозможной упорядоченную ликвидацию фирмы. Далее, приостановка деятельности крупных фирм привела бы к потере ими технического персонала, поскольку в тот момент спрос на такие кадры был очень велик. А информация о том, что какой-либо крупной фирме запретили деятельность на бирже, могла привести к тому, что обеспокоенные клиенты побежали бы от всех брокеров — даже таких, которые были в приличной форме.

Фондовая биржа учредила трастовый фонд в начале 1960-х гг., во время скандала, который вывел из игры Ira Haupt &Company. Эти фонды создавались для упорядоченной ликвидации брокерских фирм, чтобы клиенты не лишились своих денег и не рассказывали налево и направо о том, что можно потерять все свои деньги, даже не сделав ни единой ошибки в биржевой игре. Это может привести и к тому, что разгневанные клиенты заставят шевелиться своих конгрессменов. Когда зашатались и ведущие фирмы, биржа обязала своих членов увеличить размер трастового фонда. Его размер вырос с $10 млн в 1965 г. (плюс гарантийный кредит в $15 млн) до $55 млн в 1970 г., до $75 млн в январе 1971 г. и, наконец, до $110 млн, причем еще $30 млн были отложены для того, чтобы помочь компании Merrill Lynch в ее обязательствах перед клиентами. При каждом увеличении трастового фонда некоторые из еще державшихся на плаву членов биржи спрашивали: «А почему бы просто не позволить негодяям пойти ко всем чертям?» На что Феликс Рохайтн, вежливый и предупредительный управляющий биржи, бывший специалист по слияниям фирмы Lazard Freres (которая купила целую группу компаний для ITT), неизменно отвечал: «Для нас такой риск неприемлем».

В 8.30 11 сентября 1970 г. из игры вышла фирма Hayden, Stone. Схема была классической: резко возросший «выпуск», дезорганизованная система учета, сокращение капитала, вложенного в худеющие акции, и еще целый ряд прелестей. (Поговаривали, что в фирме царил такой бардак, что «можно было оторвать кусочек обоев от стены, доставить его в Hayden, Stone и получить деньги».) Рохайтн и Бернард Ласкер, председатель совета управляющих фондовой биржи, приложили все свои таланты, чтобы найти фирму, которая согласилась бы включить рухнувший гигант в свою структуру. Проблема была еще и в том, что группа держателей векселей Hayden, Stone ни при каких условиях не желала соглашаться на предложенный брак с компанией Cogan, Berlind, Weill &Levitt.

— Если бы нам не удалось провести слияние Hayden, Stone, — сказал управляющий биржей, — ситуация стала бы критической.

Вся эта игра могла бы протекать вот по какому сценарию.

Звучит гонг, открывающий торговую сессию. Hayden, Stone объявляет о своей ликвидации. Для того чтобы покрыть накладные расходы и привести в порядок учетные записи фирмы, понадобилось бы минимум $25 млн из трастового фонда. Накладные расходы компании составляли порядка $5 млн в месяц. Даже если их удалось бы сократить до $2,5 млн, цена ликвидации составила бы от $40 до $70 млн в течение 18 месяцев, а то и все $100 млн. Тем временем 90 000 клиентов Hayden, Stone оказались бы в подвешенном состоянии, не имея возможности ни покупать, ни продавать в течение всех этих долгих месяцев. Денежные средства и ценные бумаги, которые Hayden, Stone была должна другим, пустили бы ко дну порядка полусотни фирм. По мере того как эти фирмы продавали бы акции, чтобы собрать деньги, индекс Dow Jones упал бы до 630, а скорее всего, подошел бы к рубежу в 400 пунктов. Понятно, что аналогичные потери грозили бы и остальным биржевым индексам.

Но самым худшим было бы вот что: вера миллионов инвесторов, и без того подточенная медвежьим рынком, окончательно рассыпалась бы в прах при виде парализованных и вопящих от ужаса клиентов Hayden, Stone. В этот момент уже все рванули бы к своим брокерам, требуя назад деньги и ценные бумаги. Уолл-стрит годами пользовалась деньгами своих клиентов, а многие бумаги уже никто никогда не нашел бы. Разгневанная толпа снесла бы всех брокеров.

А за всем этим маячил настолько страшный призрак, что о нем даже думать боялись. Во взаимных фондах находилось $50 млрд. Изъять деньги из фонда — дело одного дня. Вы просто приносите свои бумаги и говорите: «Сидни, мне нужны мои деньги». Подушка безопасности у взаимных фондов была: каждый год они продавали больше, чем возвращали пайщикам. Поэтому им приходилось продавать акции исходя только из рыночной стратегии. Если им казалось, что рынок пойдет вниз, фонды могли довести долю денежных инструментов до 10 %; если, по их мнению, рынок собирался рвануть вверх, они могли вложиться в акции по полной. (Кстати, статистика говорит, что это по их представлениям рынок должен был идти вверх или вниз — на деле же рынок издевательским образом каждый раз двигался в противоположном направлении.) Во всяком случае, фонды не продавали акции для того, чтобы вернуть деньги обеспокоенным пайщикам.

А что если эти пайщики взаимных фондов перепугаются и начнут выводить свои деньги? Пятьдесят брокерских фирм уже пошли ко дну, сотни тысяч счетов повисли в воздухе, бегство от брокеров продолжалось, брокеры продавали акции, чтобы хоть как-то пополнить свои капитальные счета, а что же теперь? Что произойдет, если взаимным фондам придется продавать акции для того, чтобы вернуть деньги пайщикам? Кому они эти акции смогут продать?

— Я много думал об этом, — сказал один мой знакомый управляющий фондовой биржи. — Нам пришлось бы закрываться.

— Закрыть Нью-Йоркскую фондовую биржу?! — спросил я. — А что потом?

— Не знаю. Раньше ведь такого не случалось, — сказал он. — Но совершенно очевидно, что правительству пришлось бы вмешаться. А после того, как биржа открылась бы снова, она стала бы совсем, совсем другой…

— Типа югославской фондовой биржи? — спросил я.

— Возможно, — сказал он.

В 8.30 11 сентября 1970 г. до взрыва бомбы в чемоданчике оставалось 90 минут. Для того чтобы провести слияние Hayden, Stone требовалось одобрение 108 держателей векселей этой фирмы. За их подписи сражались не только менеджеры Hayden, Stone — в бой вступили и Роберт Хаак, президент Нью-Йоркской фондовой биржи, и вездесущие, озабоченные до предела управляющие, господа Рохайтн и Ласкер. К пятнице, 4 сентября, когда сделка была практически согласована, подавляющее большинство держателей векселей дали согласие. Оформленная сделка по слиянию должна была лечь на стол совета управляющих биржи в четверг, 10 сентября, но одной-единственной подписи все-таки не хватало. По правилам биржи Hayden, Stone уже должны были отстранить от участия в торгах, однако совет управляющих проголосовал за продление срока еще на несколько часов. Упрямцем, державшим всех остальных за горло, был бизнесмен из Оклахомы по имени Джек Голсен, который всего несколькими месяцами раньше, в марте, вложил в фирму $1,5 млн. Он заявил, что был уверен в том, что отчетность фирмы адекватно отражала ее положение и что Нью-Йоркская фондовая биржа не позволила бы ему вкладывать деньги в компанию, которая вот-вот лопнет. Голсен сказал, что скорее пойдет в суд — может, хоть налогов придется платить меньше. Да и вообще, сказал Голсен, ему надоело то, что на него все давят.

Получив передышку в несколько часов, люди из фирмы Cogan, Berlind, которая должна была поглотить Hayden, Stone, погнали в аэропорт Тетерборо, наняли самолет, полетели в Оклахома-сити и там целую ночь просидели за столом с Голсеном. На рассвете тот все еще упрямо мотал головой. В 8.00 Рохайтн и Банни Ласкер включились в селекторное совещание с Оклахомой. «Они буквально душили меня, взывая к моей гражданской совести», — сказал Голсен. Правительство, убеждали его собеседники, уже в курсе дела. В конце концов Голсен капитулировал. В 9.55, за пять минут до того, как о ликвидации пришлось бы объявить, на тикере Dow Jones появилась новость о поглощении Hayden, Stone другой компанией.

Но проблемам Рохайтна, Ласкера и других конца не было видно. Еще два крупных корабля с пугающей скоростью погружались в бездну: Francis I. du Pont с 275 000 клиентских счетов, третья по размеру брокерская фирма США, и Goodbody &Company с 225 000 клиентских счетов, также одна из крупнейших фирм в стране. Не нужен был даже арифмометр, чтобы понять: если обе эти фирмы пойдут ко дну, трастовый фонд биржи очень быстро останется без денег, а представленный выше сценарий снова станет реальностью. Обе эти истории уже описывались в прессе. На одном только этом сюжете можно написать приличную книгу, или снять сериал вроде «Миссия невыполнима», где каждая серия заканчивается леденящей душу неразрешенной коллизией.

Не так-то просто найти людей, согласных поглотить фирму с Уолл-стрит, теряющую миллионы долларов в месяц. Вы же помните альтернативу: старые добрые облигации телефонной фирмы, 9,35 % годовых — и спите спокойно! К тому же при поглощении нужны не только деньги. У вас должен быть опыт поглощений. Вам, при необходимости, придется закрывать филиалы купленной фирмы. Вы должны будете привести в порядок все ее запутанные бумаги, отчетность и финансы. Короче говоря, вам придется управлять крупным бизнесом, имеющим проблемы. Кому это нужно? Понятно, что только очень крупный финансовый институт может пойти на такой шаг. Взаимные фонды и страховые компании давно давили на биржу, требуя предоставить им членство. Этому изо всех сил сопротивлялись действующие члены — брокерские фирмы — из опасения, что это повредит их бизнесу. В результате на бирже не было институциональных членов. Но только две или три брокерские фирмы могли поглотить такую махину, как Goodbody. Было решено, что Merrill Lynch — самый крупный брокер в стране — должен взять на себя эту задачу. Merrill Lynch выставил жесткие условия: фондовая биржа выделяет $30 млн в качестве компенсации за убытки, неизбежные при наведении порядка в Goodbody. И еще один момент: больше ни единой лопнувшей фирмы, иначе сделка отменяется.

Теперь оставался только du Pont, причем семейство Дюпонов из Уилминтгона, штат Делавер, ни в чем никому помогать не собиралась. Однако кандидат на роль белого рыцаря был известен: техасский миллиардер Росс Перо. Перо был совершенно не похож на традиционного шумного, суперконсервативного, жующего сигару карикатурного техасского нефтепромышленника. Все его деньги были вложены в акции Electronic Data Systems, или EDS — софтверной компании. Перо был настолько правильным, словно сошедшим со страниц скаутских книжек типом, что даже привыкшие ко всему на свете обитатели Уолл-стрит не могли поверить своим глазам. Мальчишкой Перо просыпался в 3.30 и скакал 20 миль верхом, чтобы развезти Texarkana Gazette по бедным фермам и хуторкам, куда никто другой не хотел эту газету доставлять. При выпуске из Военно-Морской академии США он был награжден почетным дипломом. Свой миллиард он заработал на акциях EDS, однако по его словам, самым важный для него был день, когда он получил звание «скаута-орла», скаута первой ступени, а не тот день, когда он стал миллиардером. На скаутские организации он потратил не один миллион долларов. Перо начал работать в IBM в отделе продаж, и к третьей неделе января выполнил годовую норму. Он организовал свою компанию, EDS, располагая всего $1000, а прежде чем заключил первый контракт на продажу программ, получил более восьми десятков отказов. Ростом Перо метр шестьдесят шесть, он коротко, по-военному, подстрижен и всегда носит простые прямые галстуки. Его любимые развлечения — игра в баскетбол с женой и пятерыми детьми или же поход всей бригадой в какую-нибудь закусочную.

Впервые на страницы газет Перо попал благодаря своим попыткам доставить рождественские подарки американским военнопленным в Северном Вьетнаме. Нанятые им самолеты смогли добраться с грузом только до Лаоса.

Администрация Никсона хорошо знала и Уолл-стрит, и Росса Перо. Генеральный прокурор Джон Митчелл был партнером в юридической фирме, специализировавшейся на муниципальных облигациях (сам Ричард Никсон был старшим партнером в той же фирме). Питер Фланаган, специальный советник президента, прежде был партнером в фирме Eastman, Dillon. Митчелл руководил предвыборной компанией 1968 г., в которую Перо сделал солидный взнос. И, что еще важнее, Перо знал Francis I. du Pont and Company, хотя и не был знаком с Уолл-стрит. EDS решала все связанные с компьютерами вопросы для этой фирмы и получала от нее порядка 15 % своих доходов.

«Джон Митчелл очень помог нам ввести Перо в игру», — сказал один из управляющих биржи. Здесь не обязательно рассказывать эту историю во всех деталях. Циники утверждают, что доходы EDS составляли $50 млн, из которых 15 % приходилось на контракт с du Pont, так что, наверное, стоило вложить $100 млн в поддержание этого бизнеса на плаву. А потом, кто знает, может быть, Перо хотел, чтобы EDS полностью взяла на себя компьютерное обеспечение работы биржи да и множества других фирм с Уолл-стрит. Люди, склонные верить в лучшее, говорят, что Перо хотел спасти Уолл-стрит и всю систему, которая так помогла ему в жизни. Один мой знакомый, который хорошо знает Перо, говорит, что он «наполовину бойскаут, а наполовину рыночный торговец; и то, и другое он делает абсолютно искренно — и, главное, делает великолепно».

Перо выкупил du Pont. Сначала он внес $10 млн, потом еще $30. К настоящему времени сделка обошлась ему примерно в $50 млн, но фирма существует и работает.

Поглощение Hayden, Stone потребовало совместной работы множества людей. Такая же операция с Goodbody стала возможной благодаря участию самой крупной фирмы на Уолл-стрит. Но финальная роль — а такая задача крайне редко выпадает кому-то одному — сыграл единственный человек, который сказал, что, если бы Уолл-стрит дала сбой, «пусть даже кратковременный, его последствия стали бы катастрофой не только для мира финансов, но и для городов, округов и школ по всей стране».

Указать на ошибки, промахи и неудачи последних пяти лет, по словам нынешнего председателя SEC, не так уж и сложно. «Как фирмы, так и органы самоуправления биржи сражались на всех направлениях, — писал мистер Кейси в своем послании к Конгрессу, — стараясь избежать катастрофы. Раз за разом они были вынуждены выбирать меньшее из двух зол. Решения принимались в условиях постоянно меняющейся ситуации».

Может быть, Конгресс понял бы, что происходило, если бы конгрессмены почитали «Войну и мир», отметил мистер Кейси. Это, безусловно, первый в истории случай, когда в отчет SEC Конгрессу США была включена цитата из Льва Толстого.

Итак, Кутузов, лицом к лицу с Наполеоном на подходах к Москве. И далее Кейси цитирует Толстого.

Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.

…Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей — куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу…

Мы все знаем, чем все закончилось. Кутузов устоял. Уолл-стрит устояла. Ни одна крупная фирма не вышла из игры. Конгресс, памятуя о 1500 письмах, которые SEC получала ежемесячно, и не забывая о потоке собственной почты, принял в 1970 г. Закон о защите инвесторов в ценные бумаги. Этим законом учреждалось федеральное агентство, которое могло заимствовать до $1 млрд у Министерства финансов США для защиты инвесторов в случае, если фирму, в которой находятся их ценные бумаги и денежные средства, приходится ликвидировать. Это серьезно снизило давление на финансовую отрасль и на Нью-Йоркскую фондовую биржу и одновременно укрепило доверие населения.

Объем ценных бумаг из разряда «непоставленных» упал с $4,1 млрд в конце 1968 г. до $1 млрд к концу 1970 г. Компьютерщики в узких галстучках приобрели престиж, деньги, а кое-где и партнерские кресла — или же их эквивалент в корпоративной форме.

Листок бумаги — сертификат акций — по-прежнему является центром сделки, а доставка по-прежнему осуществляется небритыми джентльменами в плащах от Армии спасения. Это, конечно, вызывает тревогу, но механизм самой сделки — теперь мы в этом уверены — привлек всеобщее внимание. И, как сказал председатель SEC, «заглядывая вперед, мы можем надеяться, что наступит время, когда торговля будет электронной, когда ценные бумаги будут переводиться и регистрироваться путем внесения электронной записи, с сопутствующими распечатками, а оплата также будет производиться с помощью электронных технологий».

Будущее Нью-Йоркской фондовой биржи не вполне ясно, но одно известно наверняка: в Дубровник она переезжать не будет. Структура индустрии ценных бумаг станет совершенно иной, но это больше волнует представителей самой этой индустрии, а не армию обычных инвесторов. Вмешательство Конгресса и принятие Закона о защите инвесторов в ценные бумаги означает, что Конгресс будет вмешиваться и впредь — правительство редко отказывается от возможности создать новые рабочие места для чиновников.

Подведем итог. Случились крайне неприятные вещи, которые не должны были произойти, но, по крайней мере, не произошло катастрофы — во всяком случае, такой, которая отправила бы весь этот бизнес в Дубровник.

Можно без особого сомнения предположить, что индивидуальный инвестор спокойно проспал всю эту суету с дефицитом ликвидности, время от времени замечая в газетах сообщения о проблемах брокерских фирм. Все, что он знал, так это лишь то, что его акции падают. А как же Они? «Большие парни»? Профессионалы? Они — со всеми их исследовательскими отделами, компьютерами и огромным опытом? По-прежнему ли тверда рука на поводьях? По-прежнему ли спокоен и невозмутим их взор? На эти вопросы ответы имеются, потому что в финансовом мире подсчет очков ведется ежедневно — как ни в какой другой сфере. Но статистика обычно дает сухие и бескровные ответы.

Давайте вернемся назад — просто чтобы снова окунуться в ту атмосферу и увидеть, насколько далеко мы ушли с тех пор. Ведь панику на Уолл-стрит можно было наблюдать не так уж и давно — причем как паническую скупку, так и паническую продажу.

III. ПРОФИ

1 Ностальгия: великая паническая скупка

Когда четыре года назад действующий президент заявил, что не намерен переизбираться, рынок отреагировал на это всплеском энтузиазма. До этого рекордные объемы торговли отмечались во время конвульсивных распродаж 1929 и 1962 гг. Но заявление «я-не-буду-баллотироваться-на-новый-срок» инициировало новую панику: массовое стремление покупать. Тогда-то и были зафиксированы новые рекордные объемы.

По сравнению с шумихой вокруг Вьетнама и ситуации в наших мегаполисах паника на Уолл-стрит может показаться пустяком. Ноль — на весах космических проблем. Но паника все-таки была, и весьма интересная для каждого, кто интересуется проблемами массовой психологии. Она интересна потому, что имела обратный характер и для нее явно требовалась новая строчка в словаре. Старая дефиниция в словаре издательства Random House гласит:

Па-ни-ка (сущ.)…..3. Финансовая: внезапно распространившиеся опасения в отношении финансовой ситуации, которые приводят к сокращению кредитования и массовой продаже ценных бумаг по бросовым ценам в стремлении получить денежные средства.

Это словарное определение. Обо всем прочем можете расспросить своего дедушку. Рев в торговом зале биржи достигает пика. Телефонные линии перегружены. Объем торгов бьет все новые и новые рекорды.

Теперь вы понимаете, что это была самая настоящая паника: внезапно распространившиеся опасения и сокращение кредитования. Отличие 1968 г. заключалось в том, что на этот раз по бросовым ценам предлагались деньги в стремлении получить как можно больше акций. Причем паника эта имела такие масштабы, что старый рекорд 1929 г. просто померк. Новый рекорд 1968 г. был связан с Великой панической скупкой. В целом это была гораздо более оптимистичная паника, от которой страдали разве что отдельные профессиональные инвестиционные менеджеры. Все остальные чувствовали себя гигантами мысли. Те, кто обычно пассивно наблюдал за тикером, почувствовали себя умными потому, что акции, которые они забыли продать, вдруг резко взлетели. А брокеры поняли, что они гениальны, по той причине, что их фирмы достигли уровня прибылей, ожидаемой к 1975 г., на целых семь лет раньше. Иначе и быть не может — отрасль, которая настолько опережает целевые показатели, просто обязана кишеть гениями. Президент решил не баллотироваться, надежды на мир породили бычий тренд. Но неужели причинно-следственные связи настолько просты?

Утром 1 апреля, в день, когда паника и началась, я завтракал с Беднягой Гренвиллoм. Эпитет этот в определенном смысле ироничен. Бедняга Гренвилл управляет агрессивным фондом, а со своей внешностью — высокий, светловолосый, образчик породистого представителя истеблишмента — он мог бы работать моделью для демонстрации костюмов от компании Hickey-Freeman или сниматься в рекламе дорогих кантри-клубов. Так что в этом плане никакой бедностью и не пахнет. Одна из прапрабабушек Бедняги Гренвилла держала утиную ферму, и часть этого наследства все еще принадлежит семье. Вряд ли на их ферме осталось много уток, поскольку земля эта располагается вдоль Восточной Мэдисон-авеню, гранича с 59-й и 80-й улицами. В то же время трудно сказать, сколько наследников в сумме претендуют на этот пирог, плюс налоги на недвижимость, трасты и всякое такое. Гренвилла стали называть «беднягой» с того момента, как он в 1966 г. ликвидировал акции и ушел в деньги — $25 млн, а рынок развернулся и удрал в противоположном направлении. А если ты менеджер агрессивного фонда, то должен держать все средства в акциях, пока рынок идет вверх.

Прошло совсем немного времени, на дворе был март 1968 г., а Бедняга Гренвилл снова ушел в деньги, на этот раз в сумме $42 млн. А тут президент возьми да и скажи, что баллотироваться не будет, и в воздухе запахло миром. Бедняга Гренвилл за завтраком страшно дергался, потому что в прошлом году ему пришлось покрутиться, чтобы вообще остаться на беговой дорожке. Рекордсмены в этом дерби управляются с сотнями миллионов.

— Похоже, началась совсем новая игра, — сказал Бедняга Гренвилл. — Мне нужно срочно избавиться от наличности. Прямо сейчас.

Я решил остаться после завтрака, чтобы посмотреть, как Бедняга Гренвилл будет тратить $42 млн. Заодно я поинтересовался, зачем он продал такую уйму акций в последние несколько недель.

— Не то, чтобы они мне не нравились, — сказал Бедняга Гренвилл. — Но мне не понравилась ситуация с международными финансами. Я решил, что Вашингтон теряет контроль. А раз так, то им придется повысить учетную ставку, чтобы сохранить платежный баланс. А Джонсон — кто верит президенту Джонсону? А доверие в нашем деле — серьезный фактор.

— А теперь с международными финансами все в порядке, и ты веришь Джонсону, — сказал я. — И все это из-за одной фразы, произнесенной вчера вечером: «Я не буду баллотироваться на второй срок».

— Я не верю ни единому его слову, — ответил Бедняга Гренвилл. — Наверняка какой-нибудь трюк. И ситуация с международными финансами никуда не годится. Ну и что? Игра-то новая. И тут неважно, что правда, а что нет. Главное, что думают все остальные. Все фонды, которые мы с тобой знаем, уже навалились на это дело. Пора браться за телефон.

Мы взялись за телефон. Бедняга Гренвилл разместил заказ на 20 000 акций Burroughs по 170. Это $3,4 млн. В записной книжке Бедняги Гренвилла против Burroughs стояла максимальная цена 150, но игра-то была совсем новой. А еще Бедняга Гренвилл попытался купить пакет акций Mohawk Data по 140 и сделал бид на пакет Control Data. Это были те самые акции, которые помогли ему удержаться на беговой дорожке в прошлом году. Биржа открылась, мы ждали, пока рассосутся первые $20 млн, а тем временем трепались по телефону с другими менеджерами со всех концов страны.

— Ну, мы, может, отщипнем сегодня утром небольшой кусочек, — хладнокровно проговорил коллега с Западного побережья. Он был настолько крут, что сидел в своем офисе с 5.00. — Кстати, на прошлой неделе мы купили довольно много.

— Ситуация начинает вырисовываться, — сказал я Бедняге Гренвиллу. — Если на этой неделе рынок пойдет вверх, то окажется, что самые умные купили уже на прошлой неделе.

— Черта лысого «отщипнем», — буркнул Бедняга Гренвилл. — Я слышал, что у него наличности выше головы. Спорить готов, что он сейчас пытается купить мои Burroughs.

Бедняга Гренвилл позвонил брокеру, у которого разместил заказ на покупку Burroughs. Тот ответил, что торги по Burroughs еще не открылись. Как и на Control Data. Как и на Mohawk. В торговом зале полно покупателей-тяжеловесов. Зато продавцов нет. На какое-то время биржа — этот гигантский аукцион — практически остановилась. Бедняга Гренвилл принялся грызть ногти. Он снова позвонил брокеру и поднял свой бид до 172.

— Для торгового зала в такой день, как сегодня, это чертовски крупный заказ, — сказал брокер. — А вы не пробовали брокерские дома?

Брокерские дома — это фирмы на Уолл-стрит, которые организуют крупные сделки, блоки, типа 30 000 акций Бедняги Гренвилла. Мы позвонили в два брокерских дома. В одном из них сказали, что, пожалуй, смогут купить для Гренвилла приличный блок в 30 000 акций Burroughs. По 200 за штуку.

— Ворье. Разбойники с большой дороги, — сказал Гренвилл. — Это же на миллион долларов дороже, чем было в пятницу. Эти миллионы что, на деревьях растут?

Пришли первые цифры с биржи. Объем бил рекорды. Индекс поднялся на 17 пунктов.

— Ты посмотри, как столпились, сволочи ненасытные, — сказал Бедняга Гренвилл.

Позвонил брокер насчет Burroughs. Акции шли по 184. И открылись они солидным гэпом, т. е. не росли потихоньку, по пункту-другому за раз, а сразу начали торговаться на целых 15 пунктов выше цены закрытия в пятницу.

— Идиоты, — сказал Бедняга Гренвилл. — Они что, думают, война закончится за один день? Они не знают, что корейская война длилась еще два года после того, как начались переговоры? Ладно, возьму по 184.

Брокер обещал перезвонить, что и сделал через несколько минут.

— Так сколько я смогу купить по 184? — поинтересовался Бедняга Гренвилл.

— Нисколько, — сказал брокер. — Burroughs идут по 189.

— Безумие, — сказал Бедняга Гренвилл. — Посмотри, может, удастся взять по 188?

Бедняга Гренвилл изучал компанию Burroughs, беспокоился насчет того, когда ее компьютерный бизнес начнет приносить прибыль, и даже сам попробовал одну из их новых счетных машин. Он долго взвешивал цену, которую готов был заплатить за ее акции. А теперь за какие-то два часа он поднял свой бид на Burroughs со 150 до 170, потом до 172, до 184, до 188. И по-прежнему не мог купить ничего. Он снова позвонил брокеру.

— Так сколько у меня акций Burroughs? — спросил он.

— Ни одной, — сказал брокер. — Burroughs идут по 191.

Подошло время ланча. Мы послали за сэндвичами. Объем торгов бил рекорд за рекордом — каждую минуту. Лампочки на телефонах мигали каждые полминуты. Гренвилловские Mohawk и Control Data тоже улетели далеко за пределы его бида.

— Господи, — сказал Бедняга Гренвилл. — Уже половина первого, а у меня до сих пор $42 млн наличными.

Так оно и было. Бедняга Гренвилл преследовал своих фаворитов, но они ускользали от него. Пока что он не купил ни единой акции.

— Рынок зашел слишком далеко и слишком быстро, — сказал Бедняга Гренвилл. — Мы купим, когда произойдет коррекция. Должен же кто-то фиксировать прибыль.

Коррекция действительно произошла — около половины второго. Длилась она примерно три минуты. Бедняга Гренвилл прозевал ее, потому что жевал сэндвич с беконом, помидором и листиками салата. Да и в любом случае, трехминутный откат рынка вряд ли поможет, если тебе надо потратить $42 млн. Теперь Бедняга Гренвилл готов был уцепиться даже за соломинку.

— Каждый фонд в стране сегодня показывает рост на 3 %, — сказал он. — За неделю он дойдет до 8 %. За две недели — до 15 %, а у меня до сих пор на руках эти проклятые $42 млн.

Бедняга Гренвилл написал эту цифру на страничке блокнота и с ненавистью уставился на нее.

— Я понял, — сказал он. — Попробуем покупать те акции, по которым у хедж-фондов короткие позиции.

Вам, вероятно, известно, что хеджевые фонды играют по обе стороны рынка. Они увеличивают финансовый рычаг, продавая одни акции в короткую[18] и покупая другие акции. При значительном росте рынка они, естественно, выкупают то, что продали без покрытия. Нам понадобился пяток телефонных звонков, чтобы узнать, какие блоки акций были проданы в короткую. Теперь мы могли их поприжать, скупив те акции, которые им придется покупать. Мы позвонили в один хедж-фонд, чтобы просто поболтать.

Там царила параноидальная недоверчивость. Они подняли мосты и готовились лить смолу с крепостных стен. У них своих проблем было по горло. Объемы торгов устанавливали все новые и новые рекорды.

— Один мой приятель покупает овцеводческую ферму, — со вздохом сказал Бедняга Гренвилл. — Гораздо более мирный и продуктивный способ зарабатывать на жизнь.

— С твоим чувством нужного момента, — сказал я, — ты бы распродал отару за день до того, как всем вдруг захочется бараньих котлет.

— Нам нужно хоть что-то купить, — сказал Бедняга Гренвилл. — Не могу же я просто сидеть на этой куче денег. Буду выглядеть дурак дураком. Да меня вышвырнут из профсоюза менеджеров агрессивных фондов! Садись на телефон и подсобери какие-нибудь слухи. Будем покупать на слухах.

На слухи много времени не понадобилось. Слух обычно звучит так: «Я слышал, что акции XYZ подрастут на четыре доллара, но Уолл-стрит еще этого не поняла». Неважно, почему подрастут и почему не осознала. Завтра этих акций уже не будет.

Мы принялись покупать. Мы покупали и покупали. Звонили телефоны, пальцы давили на кнопки, а суматоха была что надо. В конце дня я помогал Бедняге Гренвиллу разбирать листки с записями о сделанных приобретениях, усыпавшие пол офиса, словно свежевыпавший снег. Там были записи о покупке акций, о которых Бедняга Гренвилл и в жизни не помышлял. Единственное, чего там не было — так это его любимцев, улетевших под небеса: Burroughs, Control Data и Mohawk.

— А это еще что за хреновина? — изумился он. — Union Carbide? Компания-дедулька? Ты с ума сошел! Сто тысяч акций Union Carbide?!

Сто тысяч акций Union Carbide — это приличный блок, примерно на $4 млн.

— Я Union Carbide не покупал, — сказал я. — Я переключил этого типа на ожидание. Наверное, после этого ты с ним и заговорил. Звонили-то все четыре телефона.

— Не покупал я никакой Carbide, — сказал Бедняга Гренвилл. — В жизни не купил бы такое старье, как эта Carbide.

— Ну так и я ее не покупал, — сказал я.

Мы посмотрели друг на друга, а потом на замусоленный обрывок бумаги с карандашной записью.

— Значит, она сама к нам приблудилась, — сказал Бедняга Гренвилл. — Ну и черт с ней. Купим ей теплого молока и подстилку.

На следующий день Бедняге Гренвиллу позвонил репортер из New York Times и стал расспрашивать, что тот купил. Бедняга Гренвилл быстро учится, поэтому он был готов к таким вопросам. «Наш фонд, — сказал он, — не поддался панике и не стал гоняться за безумно переоцененными акциями вроде Burroughs и Control Data. Во времена полной неразберихи мы делаем ставку на реальную стоимость. Например, Union Carbide, недавно пристроившая несколько цехов. Это привлекает. Проделав тщательное исследование, мы убедились, что химия вот-вот пойдет вверх».

И что вы думаете? Не успели мы оглянуться, как Newsweek уже цитировал слова Бедняги Гренвилла о реальной стоимости во времена полной неразберихи. Еще четыре фонда купили Union Carbide. Гренвилл — мыслитель государственного масштаба.

Газетные заголовки намекали на причинно-следственные связи: рынок пошел вверх благодаря надеждам на прекращение войны, акции растут благодаря экономическому буму. Но настоящую причину этой панической скупки раскрывали не заголовки. Ее раскрывала статистика. К 22 марта, за восемь дней до начала Великой панической скупки, взаимные фонды «нагренвиллили» себя до предела, переведя в наличные $3,4 млрд только потому, что в их глазах все выглядело как-то мрачновато.

Это на один миллиард превышало «нормальный» уровень, к тому же в эти $3,4 млрд не входили деньги пенсионных и университетских фондов, которые тоже начали включаться в агрессивную игру. Цель агрессивной игры — прийти к финишу первым, получить акции, которые вырастут больше других. Но чтобы купить акции на дне, их надо сначала продать, ведь для покупки требуются деньги. Естественно, не каждому удается первым вернуться в игру, а когда происходят кардинальные повороты в войне и политике, то рывок в любую сторону может быть достаточным для паники. Нужен лишь толчок.

«Результативность» — новое слово в словаре фондов, однако вкус к быстрому росту дело отнюдь не новое. Вот что писал лорд Кейнс в 1935 г.:

Социальной целью здравых инвестиций должна быть победа над темными силами времени и невежества, окутывающими наше будущее. Актуальная же, частная цель наиболее искусных инвестиций ныне — это «выхватить свой револьвер раньше», как удачно определяют такую ситуацию американцы, т. е. перехитрить толпу и перебросить поддельную или обесценивающуюся валюту другому.

Это битва умов за то, чтобы лучше другого предвидеть общепринятый базис оценки на несколько месяцев вперед… При этом не обязательно наличие простаков из публики, которые отдаются на съедение голодным профессионалам. Эту игру профессионалы вполне могут вести друг с другом. Кроме того, совершенно не обязательно цепляться за веру в то, что общепринятый базис оценки имеет долгосрочную валидность. Происходящая игра — это игра в «снап», в «старую деву», в «музыкальные стулья». Это развлечение, в котором победитель должен сказать «снап!» не слишком рано и не слишком поздно. Это развлечение, где победитель должен успеть сплавить «старую деву» соседу, прежде чем игра закончится. Это развлечение, где победитель должен успеть схватить стул для себя, когда музыка умолкла. В эти игры можно играть живо и с удовольствием, хотя все игроки знают, что «старая дева» так и ходит из рук в руки за карточным столом, а когда музыка умолкнет, кому-то из игроков окажется не на чем сидеть.

Иногда мне кажется, что эти строки из «Общей теории занятости, процента и денег» никогда не потеряют своей значимости. В игры играли и играют живо и с удовольствием, броски из одной стороны в другую становятся более резкими и сильными. И все это определяется не новостями, а климатом, атмосферой и психологией. Какой-нибудь Коперник рынка мог бы сказать, что новости не меняются — меняется то, как мы их воспринимаем.

2 Неудачный сеанс коллективной психотерапии для полутора тысяч профессиональных инвесторов Ангел возмездия в главной роли

Скачки действительно стали сильнее, а жизнь текла без осложнений в течение семи-восьми месяцев после речи президента Джонсона. Брокерские фирмы, работавшие с широкой публикой, открыли новые отделения и прочесывали провинцию в поисках новых агентов. Акции всех компаний выросли раз в десять. Довольно многие из них имели в названии слово «компьютер» или же каким-то иным образом намекали на то, что связаны с обработкой информации. Другие имели отношение к фастфуду, гамбургерам и курятине. Были и сети домов престарелых, и мы внезапно открыли для себя, что гериатрия стала процветающим бизнесом. Молодые люди с бакенбардами в рубашках от Меладандри превращали $5000 в полмиллиона за разговорами с другими молодыми людьми с бакенбардами. Возраст стал серьезной помехой. Никто старше тридцати не мог понять рынка. Но все знали, что рано или поздно это кончится.

Один популярный журнал попросил меня, чтобы я объяснил их читателям, что же все-таки происходит. Я нарисовал сцену в стиле Феллини:

Мы все — на великолепном балу, где в бокалах искрится шампанское, а в летнем воздухе звенит негромкий смех. Но мы знаем, что по правилам игры в какой-то момент Черный Всадник ворвется через распахнутые двери террасы, растопчет и разгонит присутствующих. Тот, кто успеет уйти, спасется, но бал так великолепен, что никто не хочет уходить раньше времени. Поэтому все спрашивают: «Который час? Который час?» — однако на часах нет стрелок.

Конечно же, Черный Всадник появился, и большинство все еще было на балу. В той же статье я написал, что рынок — сущая бессмыслица для каждого, наделенного чувством истории. Чтобы играть, надо нанять Мальчика. Мальчик будет покупать акции, которые смогут вырасти в цене в 10 раз, в местах, куда любой другой побоится сунуться. Мальчику можно платить $1,5 в час плюс еда и жилье, а он еще и газоны вам будет стричь по выходным. Мое сатирическое выступление не возымело никакого действия, и это мягко говоря. К тому же цена услуг Мальчика оказалась слишком низкой. Сразу же после панической скупки 1968 г. я отправился с ежегодным визитом в Гарвардскую школу бизнеса. Во время лекции я спросил студентов, кто из них собирается работать на Уолл-стрит. Поднялся лес рук. Раньше большинство из них хотело бы поступить в Procter and Gamble или General Motors, но главная игра теперь происходила не там. И, конечно же, ни один из них не собирался работать за $1,5, включая стрижку газонов. Они считали, что $20 000 в год были бы справедливыми для начала, а самые бойкие хотели управлять хедж-фондом и получать 20 % от прибыли. В конце концов, они весь год играли в «бумажные портфели» с прекрасным результатом, анализировали сложные варианты, а некоторые уже два-три года всерьез играли на бирже. К концу занятий я начал потихоньку раздражаться: стало ясно, что прежний бизнес-скряга явно вышел из моды и вымер как вид. Некоторые из студентов уже около года работали в хедж-фондах, и нередко за очень приличную плату. Нынче такие вещи редкость, но в те дни все финансовые институты были одержимы экспансией и нанимали всех подряд.

Этими институтами — взаимными фондами, инвестиционными фирмами и университетскими фондами — начало управлять новое поколение. Прежнее поколение было сосредоточено на сохранении капитала, и инфляция нанесла ему серьезные раны. Макджордж Банди из Фонда Форда, самого крупного из всех, разразился памятной всем гневной речью:

Мы осознаем риск нетрадиционного инвестирования, но настоящий экзамен на результативность в управлении денежными средствами — это результат, а не мнение почтенных джентльменов. Нам представляется, что в долгосрочной перспективе осторожность стоила нашим университетам больше, чем непредусмотрительность или избыточный риск.

Фонд Форда выделяет огромные суммы университетам и колледжам, поэтому заявление Банди читали с религиозным почтением. Действительно, до сих пор не результативность, а респектабельность была целью большинства университетских фондов — вывод из речи Банди вполне очевиден. Никто не хотел, чтобы его заподозрили в осторожности. Колледжи и университеты продали часть имевшихся у них облигаций и увеличили свои позиции на рынке акций. Они велели своим консультантам по инвестициям охотиться за небольшими быстро растущими компаниями вроде тех, что вывели Рочестерский университет из финансового небытия на пятое место в стране всего за 10 лет. У взаимных фондов было свое собственное дерби, потому как потенциальным клиентам они могли продемонстрировать разве что результаты предыдущего года. Трастовые отделы в банках были немножко подавлены, потому что трастовое законодательство требовало от них осмотрительности, но определение этого слова стало гораздо растяжимее, и некоторые из них учредили специальные фонды акций, нацеленные на результативность.

Таким образом, этот бум устроили не какие-то жадные личности, собирающие слухи в транспорте, парикмахерских и в других местах. В наши дни рыночная лихорадка уже не может вспыхнуть без участия солидных организаций.

Всего лишь один пример: компания National Student Marketing. Ее акции купили Bankers Trust и Morgan Guaranty, пенсионный фонд General Electric, Northern Trust Company, Чикагский, Гарвардский и Корнеллский университеты, а также Continental Illinois Bank. И это далеко не полный список. Символ результативности и эпохи Go-Go Джерри Цай держал 122 000 ее акций в своем фонде Manhattan Fund. Акции National Student Marketing рекомендовали такие уважаемые фирмы, как Kidder, Peabody и Eastman, Dillon, а также Roberts, Scott &Company, W. C. Langley &Company, Loewi &Company. Кортес Рэнделл, тридцатичетырехлетний гений, создавший National Student Marketing, стоил $50 млн, имел персональный шестиместный самолет, двадцатиметровую яхту со спальными местами для дюжины пассажиров, личные апартаменты в Waldorf, три классных машины, аэросани — и был в центре внимания как аналитиков, так и трейдеров. Если верить рынку «слухов», у Рэнделла была концепция, над которой проницательным аналитикам стоило поразмыслить.

National Student Marketing нанимала студентов для проведения рыночных опросов, расклеивания постеров и раздачи буклетов. Это был план создания своеобразного франчайзингового предприятия, нацеленного на «рынок молодых» — на 40 млн американцев в возрасте от 14 до 25 лет, способных потратить в год $45 млрд. С помощью андеррайтеров с Уолл-стрит и дилеров, проводивших активную разведку, National Student Marketing в 1968–1969 финансовых годах поглотила 23 компании, включая турагентство, страховую компанию, ориентированную на молодежную клиентуру, производителя фирменных университетских колец и перстней и завод по производству пивных кружек с эмблемами колледжей и университетов. Акции National Student Marketing продавались по цене, в 150 раз превышавшей прибыль, — настоящая Супервалюта! И даже при этой цене брокеры рекомендовали их акции как «привлекательные для долгосрочных вложений».

Наше общество динамично изменяется во многом благодаря росту и влиянию нынешних образованных инвесторов в колледжах и университетах… экономической силе студенчества… которую не сумели рассмотреть рыночные эксперты. National Student Marketing первой взялась за ликвидацию разрыва между поколениями: корпоративными клиентами с их предложением товаров и услуг и молодежным рынком с высокой покупательной способностью.

Проповедуя доктрину своей компании по всей стране, Кортес Рэнделл сообщал о чистой прибыли в $3,2 млн, приговаривая, что это только начало.

Скептичный обозреватель журнала Barron's Алан Абельсон с присущей ему въедливостью проделал расчеты. Прибыль National Student Marketing за 1969 финансовый год учитывала три компании, которые были куплены, но не успели внести вклад в результаты истекшего года, и пять компаний, которые еще даже не дали согласия на слияние. Абельсон вычел из операционной прибыли эти новые компании (достаточно простое арифметическое действие) и в результате получил убыток в $600 000 вместо прибыли в $3,2 млн.

Но акции продолжали расти. В штаб-квартире компании было 60–70 менеджеров среднего звена, заряженных новизной идеи и не скупившихся на представительские расходы. Однако на зеленых лужайках студенческих городков не все шло так гладко. Не все студенты спешили обклеивать стены постерами. Кое-кто из них предпочитал баскетбол и торговлю травкой, что шло вразрез с идеей NSM. Обеспечение функционирования компании становилось дорогим. В некоторых университетах был полный провал, а рекламная кампания с почтовой рассылкой оказалась катастрофой. Вместо поражающих воображение прибылей National Student Marketing показала полуторамиллионный убыток только за первый квартал 1970 г. Цена акций упала с 36 до 11/2.

Не знаю, что сделали со своими акциями Morgan Bank, Northern Trust, Continental Illinois, Bankers Trust, Manhattan Fund, а также Чикагский, Гарвардский и Корнеллский университеты. Во всяком случае, последнюю троицу в излишней осторожности уже не обвинил бы ни Макджордж Банди, ни Фонд Форда. Но упомянутые три университета вовсе не были исключением. Вермонтский и Сиракьюсский университеты держали акции Four Seasons Nursing Homes, которые за очень короткое время прошли путь от 91 до нуля. Рыночная стоимость портфеля фонда Оберлинского колледжа в 1970 г. упала на 25 %. Университет Темпл в 1967–1968 гг. увеличил долю акций в портфеле с 35 до 85 %. На вопрос, каким же был результат такой реструктуризации, инвестиционный консультант Girard Trust в Филадельфии ответил: «Ужасающим».

В атмосфере общей эйфории немногие профессионалы покинули этот бал до финального занавеса. Конечно, деньги, которые они теряли, не были их собственными — но чувствовали они себя все равно паршиво. В подавляющем большинстве это люди, нацеленные на конкуренцию, и они любят делать свое дело хорошо. Думаю, на одном из отраслевых мероприятий нам стоило бы вместе поразмышлять над тем, что же пошло не так в этой игре.

Одна из моих ролей в инвестиционном сообществе — и она мне очень нравится — это роль председателя на семинарах и конференциях. На одну из них ежегодно съезжается большое число руководителей трастовых отделов банков и менеджеров взаимных фондов. Она собирает людей с лучшими результатами, и они делятся мыслями о том, как им удалось добиться успеха, какие акции они купили недавно и, следовательно, рекомендовали бы купить остальным, что им видится в будущем и т. д. Конечно, на такой трибуне не всегда оказываются гении. Возможно, человек просто пошел на сумасшедший риск и на следующий год он потеряет 90 % капитала. А может, он, 51 раз подряд бросая монету, раз за разом выбрасывал орла. Неважно: цифры есть цифры, раз они есть — его место на кафедре. В этой плеяде мне ни разу не попадались неразговорчивые типы. Большинство охотно делилось взглядами на любую проблему: роль внешней политики в формировании инвестиционного климата, экономическая политика, социологические перемены и прочие предметы, которыми обычно занимаются академические гуру. У нас сформировалась и своя традиция: я ненавязчиво подкалывал выступавших, напоминая им о каких-то неудачах, вроде пакета акций, на котором они чуть-чуть погорели — в общем, играл роль раба, который во время триумфальных шествий в Риме стоял на колеснице позади триумфатора и шепотом напоминал ему, что слава — штука преходящая.

На мой взгляд, после тяжелейшего года Большого медведя было бы полезно снять кое-какие психологические камни с души, т. е. сделать так, чтобы кое-кто из недавних победителей поднялся на сцену и исповедался. В конце концов, у каждого профессионала в зале наверняка был свой неприятный секретец, собственный блок акций National Student Marketing, который он бросил в мусорную корзину в туалете, убедившись, что никто этого не видит. Вот они, профессионалы, толпящиеся в зале, каждый со своим грехом за пазухой. Можете представить, какой ущерб это наносило коллективному бессознательному всего инвестиционного сообщества?

Тогда-то я и подумал: а почему бы не провести сеанс коллективной психотерапии для полутора тысяч профессионалов? Недавние победители выйдут на сцену, встанут лицом к аудитории и поведают о том, что они не просто купили National Student Marketing, но и до сих пор держат их (на случай, если кто-то захочет купить), и более того, они положили эти акции на счета своих детей. В обществе анонимных алкоголиков человек делает шаг к исцелению тогда, когда он смотрит в глаза своим товарищам и говорит: «Меня зовут Джон Джонс, и я алкоголик». Мой сеанс должен был помочь не только тем, кто будет исповедоваться, но и тем, кто сидит в зале и в чьей душе творится то же самое. Возможно, некоторые из них начнут вскакивать со стульев и восклицать в слезах: «Я тоже покупал Four Seasons Nursing Homes!» И зал откликнется дружно: «Аллилуйя!» После чего все разойдутся чистыми как слеза и свободными от греха.

Поначалу все шло хорошо. Два прошлогодних победителя не без юмора рассказали о том, что они сделали и чего не сделают никогда в жизни. Они избавились от узкого взгляда на историю. Узкий взгляд на историю гласил, что хорошие акции, падающие в цене, нельзя продавать, потому что они снова вырастут. Они не будут загонять себя в ситуацию, чреватую неликвидностью, пусть даже это сулит золотые горы. Они не будут влюбляться в те или иные акции, прощая им сначала первое падение, потом второе и так до самого дна.

«Мы были невнимательны», — сказал один докладчик, что означало следующее: все внимательно следили за 10 или 15 акциями, но не обращали внимания на Вьетнам, Камбоджу, ФРС, Вашингтон, да и всю остальную планету. Другой докладчик заявил, что рассмеется в лицо тому, кто скажет: «Предложение акций ограничено». Еще один заметил, что больше не будет обращать внимания на существующих или потенциальных клиентов, особенно таких, кто, при твоем медвежьем настрое, говорит: «Ну так позвони мне, когда у тебя прибавится оптимизма».

Уютно расположившись в креслах, присутствующие демонстрировали дружелюбность и отзывчивость. Все шло превосходно. А потом я дал слово Дэвиду Бэбсону. Мне следовало бы предвидеть, что произойдет. Бэбсон — любезно-язвительный тип из Новой Англии, возглавляющий инвестиционно-консталтинговую фирму, шестую по величине в стране. Ему только что исполнилось 60. Последние пару лет он выступал в роли гневного проповедника. Фондовый рынок, по его словам, превратился «в национальную игру в кости». Если этому греху не положить конец, говорил он в других своих выступлениях, если этот «гигантский тотализатор» не остановить, придется вмешаться правительству.

Бэбсон как-то рассказывал мне, что когда он приехал из Гарварда на семейную ферму в Глостере, штат Массачусетс, чтобы рассказать об отличных оценках, которые он получил в этом престижном университете, его отец возился в саду. Бэбсоны живут в Новой Англии с 1630-х гг., однако они янки, а не «брамины»[19]. Отец Бэбсона был не только владельцем фермы, но и местным ветеринаром. Бэбсон прошагал через все поле и сообщил отцу радостные вести.

— Это хорошо, — сказал его отец, — но ты дома уже 10 минут, а до сих пор не переоделся в рабочую одежду.

Бэбсон не всегда был гневным проповедником. В своих еженедельных бюллетенях он был оптимистом и быком в конце 1940-х — именно тогда, когда мнение большинства было довольно мрачным. Он и бюллетени-то начал выпускать потому, что в 1940 г., когда открыл консалтинговую фирму, «очередь у ее порога не выстроилась». По мнению Бэбсона, самые ценные человеческие качества — это трудолюбие и здравый смысл. Не ум, не хитрость — а именно здравый смысл. И эти качества рано или поздно приносят свои плоды. С трибуны Бэбсон перечислял «злодеев», к которым я вернусь ниже. Но в тот момент я его переспросил, действительно ли он считает, что ужасное положение нынешнего рынка — это вина профессионалов?

— Конечно, — сказал он. — А чья же еще? Профессионалы — люди, которые должны понимать, как управлять инвестициями, позволили втянуть себя в спекуляции.

— И что, по-твоему, следует делать? — спросил я.

Бэбсон оглядел присутствующих поверх очков.

— Некоторым из вас нужно уйти из этого бизнеса, — сказал он.

В зале раздались нервные смешки. Я спросил, кого конкретно он имеет в виду.

— У некоторых из них офисы прямо здесь, — сказал он.

Я заметил, что не знаю никого, у кого офис был бы прямо здесь.

— Некоторые из них сидят почти у самой сцены, — сказал он. — Когда потенциальный клиент спрашивает нас, на какой рост он может рассчитывать, мы отвечаем: 10 %. А тот говорит, что кто-то обещал ему 20 % годовых. Тогда мы спрашиваем, какой это Фред ему такое наобещал.

По чистому совпадению в зале были довольно известные менеджеры агрессивных фондов, которых звали Фред. Один — опять-таки совпадение — сидел с нами на сцене. (Позднее один из Фредов выразил недовольство тем, что его смешали с остальными Фредами.)

— Слишком много таких Фредов, — пробормотал Бэбсон. Он помолчал и добавил, — Можно ли позволять менеджеру, который всунул Parvin Dohrmann в клиентский портфель, и дальше работать консультантом?

Parvin Dohrmann в короткий срок съехала со 142 до 14.

— У меня тут список, — сказал Бэбсон. Он достал список и принялся читать. — Four Seasons Nursing Homes. Цена на максимуме 91. На минимуме — ноль. Банкрот. И каждый, кто купился на Four Seasons Nursing Homes…

— Дэвид, — сказал я негромко в микрофон.

Аудитория начала нервничать. То, что добродушное настроение растаяло, можно было слышать по звяканью стаканов о графины.

— Commonwealth United, — сказал он. — Максимум 25, нынешняя цена $1. Susquehanna, на максимуме 80, нынешняя цена 7. Unexcelled, максимум 68, нынешняя цена 4. И все это любимчики фондов и консультантов.

— Не читай весь список, — сказал я.

В зале скрипели кресла. Мой сеанс психотерапии приобретал малоприятный оборот. Кто же будет исповедоваться в грехах, когда его уже в них обвинили?

— Теперь компьютеры, — сказал Бэбсон. — Management Assistance, с 46 до 2. Levin-Townsend, с 68 до 3.

— Дэвид, — сказал я.

— Leasco Data Processing, с 57 до 9. Data Processing и Financial General, с 92 до 8.

— Дэвид, — сказал я, — ты уже перешел границу.

Он замолчал. В зале не раздавалось ни звука. Помнится, я подумал, может быть, катарсис изначально был неверной идеей. Может быть, правильнее было бы так: Грешники в Суровой Длани Разгневанного Бога.

— Спасибо, Джонатан Эдвардс[20], — сказал я.

Оваций Бэбсон не удостоился.

Затем были вопросы из зала. Один вопрос был адресован лично Бэбсону — он-то и доказал, что в моей первоначальной идее было хоть какое-то зернышко смысла.

— Неужели вы не совершили ни одной ошибки, о которой можно рассказать здесь?

Этот вопрос был встречен аплодисментами.

Бэбсон ответил, что если поискать как следует, то парочка, наверное, найдется, но серьезных промахов у него не было. Фонд Бэбсона вырос вдвое за семь лет — другим это удавалось сделать в течение месяцев. Однако он продолжал расти, в то время как другие таяли на глазах.

— Председатель конференции спросил, в чем моя стратегия, — сказал Бэбсон. — Она у меня одна и та же. Что в этом году, что в любом другом. Здравый смысл. Пользуйся здравым смыслом.

Я спрашивал всех выступающих, вернутся ли более радостные времена. И все они отвечали, что рано или поздно вернутся. Все — кроме Бэбсона.

— Финансовая история Америки не знала такого надувательства, которое наблюдалось с 1967 по 1969 г., — сказал он. — Нынешнее поколение обожглось на этом так же, как предыдущее в 1929 г., и понадобится много, очень много времени, прежде чем что-либо подобное произойдет снова.

— Когда в 1932 г. я начал работать, — рассказывал Бэбсон позднее, — сталелитейное производство использовало 8 % своих мощностей. Я помню дни, когда трейдинг шел так вяло, что люди в торговом зале гоняли мяч. Лента тикера вообще не шевелилась, а Armour едва перевалил за $4 за акцию. После войны я продавал и покупал акции роста, когда нынешние агрессивные менеджеры еще игрались в песочнице. Бюро переписи населения предсказывало, что численность населения США составит 165 млн — в 1990 г.! Тогда я был радикалом. Теперь я, возможно, жмот и скряга, но времена меняются, меняется и экономика. Новая группа должна вырасти из песочниц, а раны должны затянуться, прежде чем человек снова отважится на такие авантюры.

Я сказал, что это звучит оптимистично.

— Может быть и так, но здравый смысл поможет в любом случае.

Вот бэбсоновский список злодеев:

1. Движение за создание конгломератов, «с его напыщенной болтовней о синергии и леверидже».

2. Бухгалтеры, подыгрывавшие заинтересованным в росте цен на акции руководителям компаний, которые относили к прибылям то, что прибылью не являлось.

3. «Современные» финансовые директора, которые смотрели на пенсионные фонды своих компаний как на новые центры прибыли и заставляли инвестиционных менеджеров пускаться в спекуляции.

4. Инвестиционные консультанты, опустошавшие клиентские портфели, пытаясь сдержать фантастические обещания, которые они раздавали направо и налево для привлечения клиентов.

5. Новая порода инвестиционных менеджеров, активно покупавших худшие из новых выпусков и прочий мусор, и андеррайтеры, которые сделали на них целые состояния.

6. Финансовая пресса, которая возвела в ранг гениев группу новичков, не имевших первейшего по значению качества, необходимого каждому, кто управляет чужими деньгами, — чувства ответственности.

7. Продавцы ценных бумаг, которые продавали эти акции вместе со сказочными историями о них, — а то и с максимальной торговой надбавкой — даже тогда, когда эти бумаги совершенно не отвечали потребностям их клиентов.

8. Лицемерные партнеры ведущих инвестиционных фирм, которые потирали руки, отправляя армии необученных трейдеров в атаку на еще менее знающих инвесторов.

9. Менеджеры взаимных фондов, стремившиеся стать миллионерами в одночасье и прибегавшие ко всем мыслимым и немыслимым трюкам, чтобы показать результативность на бумаге.

10. Портфельные менеджеры, нацеленные на простую стратагему: «Орел — я выиграл, решка — ты проиграл», что принесло им целые состояния на бычьем рынке, но превратило их портфели в пыль и прах, когда рынок стал медвежьим.

11. Аналитики по ценным бумагам, забывшие о профессиональной этике и превратившиеся в сказочников, что позволило целой армии мошенников захватить их некогда почтенные организации.

— Это список ужасов, творимых людьми нашей профессии, которые и подготовили все для самой безжалостной бойни за истекшие 40 лет, — сказал Бэбсон. — Врач из Покателло, штат Айдахо, сам бы в жизни не догадался купить Liquidonics и Minnie Pearl. И его сосед вряд ли сам загорелся бы желанием купить новый взаимный фонд имени Эльдорадо, у которого с тех пор половина денег уплыла в канализацию.

Ничего не скажешь, внушительный список злодеев. У меня такое чувство, что в тех краях, где живет и работает Бэбсон, за отсутствие здравого смысла тебя награждают не портфелем акций, а прочными деревянными колодками, в которых очень неудобно шевелить руками и ногами. В ретроспективе можно добавить, что бэбсоновский список довольно точен за исключением того, что кое-какие пункты по сути повторяют друг друга, а вина целиком и полностью возлагается на финансовую индустрию. Однако мы уже видели, что были и «суперзлодеи», которые помогли подготовить сцену для драмы: не учтенное в бюджете финансирование вьетнамской войны с сопутствующей инфляцией, а также устаревшая структура индустрии ценных бумаг. Четверо из злодеев Бэбсона были инвестиционными менеджерами, повинными в тех или иных грехах, трое были людьми из недр самой индустрии, — партнеры, трейдеры, аналитики — которые проигнорировали требования профессиональной ответственности.

Я привел здесь список Бэбсона для того, чтобы показать: и в самой отрасли шли поиски виноватых, так что не только вы до сих пор чувствуете себя обиженным, но и многие профессиональные менеджеры. И если вы купили долю «взаимного фонда имени Эльдорадо», то вместе с этими менеджерами и погорели.

Это подводит нас к еще одной мысли. Представим, что все эти дела с ФРС, рынком и скачками цен вас раздражают и нервируют. Вы хотите отдать их на откуп профессионалам. Вы идете в банк и даете ему добро на управление вашими финансами. Или покупаете долю во взаимном фонде. Как обстояли бы ваши дела в этом случае? (Все-таки стоит учесть, что многие фонды не были «фондами имени Эльдорадо», а большинство американских акций были бумагами не новичков, а солидных американских компаний. Возможно, они не принесли дохода своим инвесторам, но это могло произойти по целому ряду других причин, включая их собственные временные проблемы и более сложные рыночные механизмы.)

Упрощенные ответы уместно давать, пока нет ответа, основанного на статистике. Если вы купили взаимный фонд, который шел в рост, то ваш результат был хорошим. А такие фонды существовали. Если вы купили тот, что покатился вниз, то и ваш результат был неважным. Конечно, встречались и такие фонды. Были банки, которые давали людям прибыль, а были и такие, которые приносили клиентам убыток. То же самое относится к инвестиционным консультантам. Я затронул эту тему по вполне понятной причине. С деньгами что-то приходится делать, и тот факт, что вы их инвестируете, еще не гарантирует вам какие-то средние показатели. Кто-то приходит к финишу первым, кто-то последним, а человек всегда надеется оказаться ближе к победителям, чем к проигравшим.

Теперь обратимся к источникам. Они хорошо знакомы тем, кто работает в нашей отрасли и интересуется такими вещами. Вот некоторые из них: «Отчет SEC об исследовании институциональных инвестиций», особенно том 2 данного отчета; отчет Управления валютного контролера США; сборник «Банковские трасты: инвестиции и результативность», а также работы, проделанные рядом академических учреждений и организаций, в особенности Школой финансов Уортона при Пенсильванском университете. Последняя провела самое известное статистическое исследование. При поддержке Twentieth Century Fund оно было опубликовано Ирвином Френдом, Маршаллом Блюмом и Джином Крокеттом под названием «Взаимные фонды и другие институциональные инвесторы». Вдобавок, существует довольно много статей, наполненных математикой и статистикой, которые опубликованы в таких профессиональных журналах, как American Economic Review и Papers of the American Statistical Association. Вы также можете заказать компьютерные распечатки результатов работы фондов в фирме Lipper, а также статистические данные в фирме Weisenberger. По ряду причин мне пришлось изучать эти материалы по мере их публикации, а кроме того, у меня были встречи — пусть и не всегда долгие и исчерпывающие — с их авторами.

Масса ссылок здесь — защитная мера, потому что (как вы сами можете догадаться) говорим мы о вещах не самых радужных. Иной хорошо оплачиваемый менеджер может ведь полезть и в драку, если сказать, что взаимные фонды с хорошо оплачиваемыми менеджерами дают примерно такой же результат, как и портфель случайно выбранных акций. Именно это утверждает статистика — и здесь мы снова с нашими старыми знакомыми с первых курсов, сторонниками теории случайных блужданий. Вот ключевая фраза из уортонского исследования, выполненного под руководством Ирвина Френда:

Буквально все опубликованные правительственные и академические отчеты об исследованиях говорят о том, что результативность взаимных фондов в сумме не слишком отличается от результативности рынка в целом.

В уортонском исследовании взаимные фонды сравниваются с портфелями случайно выбранных акций, торгующихся на Нью-Йоркской фондовой бирже:

Взаимные фонды в целом за период 1960–1968 гг. показали более низкий результат, чем равномерно распределенные случайные инвестиции в акции Нью-Йоркской фондовой биржи, однако, за исключением низкорискованных портфелей, имели лучший результат, чем пропорционально распределенные случайные инвестиции.

Нам необязательно вдаваться в сравнения фондов (а равно и в рассуждения о том, взвешенными или не взвешенными были случайные портфели — уортонская группа работала и с теми, и с другими) и так называемых коэффициентов бета портфелей, или их уровней волатильности. В течение какого-то периода высокорискованные фонды — на которые возложил вину Бэбсон — способствовали повышению общей результативности индустрии фондов. Но поскольку уортонская группа завершила свое исследование в сентябре 1969 г., т. е. еще до того, как эти фонды попали на бойню, можно в общем сказать, что игра и здесь закончилась примерно с ничейным результатом. Эти статистические данные не учитывают комиссионные, которые взимают фонды — так что если вам пришлось эти комиссионные платить, значит вы стартовали с серьезным запозданием.

Иными словами, портфель случайно выбранных акций оказывается не хуже среднего взаимного фонда. Чикагский банк Harris Trust попробовал другой подход: сравнил фонды с индексами Dow Jones и S&P 500 за 25-летний период — до 1970 г. В половине случаев медианный фонд отставал от этих индексов. «Нет никаких доказательств, — говорит профессор Френд, — что какая-либо группа фондов может обогнать рыночные индексы».

Конечно, купить статистически случайный портфель невозможно, даже если ваш собственный портфель и выглядит как абсолютно случайный выбор. Нельзя реально купить и индексы: Dow Jones или S&P. Если вы хотите купить пай в фонде — или его эквивалент в трастовом департаменте банка — то вам приходится брать то, что дают, и надеяться, что фонд или банк займут с помощью управляющих место во главе списка лидеров, а не в его хвосте.

Но в уортонском исследовании есть еще один важный для потенциального инвестора фондов момент. С учетом риска корреляция результативности фондов в разные периоды времени — нулевая. Вот слова профессора Френда: «В последовательные периоды времени результаты одного и того же фонда могут быть непостоянными».

Иными словами, фонд, который давал хорошие результаты в 1966 и 1967 гг., может показать слабый результат в 1969–1970 гг.

Это важный момент, потому что многие инвесторы в первый раз покупали паи в фондах или продавали их в последние шесть-семь лет. Фонды, которые привлекли наибольшие средства в кратчайшие сроки, — это фонды, которые показывали самые впечатляющие результаты в короткие отрезки времени в прошлом. Инвесторы, купившие в 1967–1968 гг. доли фондов с самым значительным ростом в предыдущую пару лет, очень серьезно проиграли — больше, чем можно было бы ожидать от любой статистики. Фонд Джерри Цая Manhattan Fund, выросший на 39 % в 1967 г., упал на 6,9 % в 1968 г., на 10,15 % в 1969 г. и на 36,8 % в 1970 г. Gibraltar Growth Fund, стоявший на третьем месте в 1968 г., в 1971 г. числился на 481-м месте, после чего сдался и был поглощен фондом Dreyfus. Insurance Investors Fund — четвертое место в 1968 г. и 317-е в 1971 г. The Mates Fund, числившийся в некоторых списках под номером ОДИН в 1968 г., уже в 1971 г. был на 512-м месте среди 526 фондов. (Данные Arthur Lipper Corporation.)

Выводы довольно просты. Если вы хотите купить фонд — покупайте его, но не продавайте. Есть различные журналы, в том числе и Forbes, которые ранжируют взаимные фонды за несколько лет по всем видам рынков. Вам нужно смотреть больше, чем на год-два назад, чтобы вынести суждение о результативности фонда. Есть фонды и инвестиционные организации, которые приносили хороший результат своим инвесторам на протяжении многих лет, постоянно и регулярно, в условиях хорошего рынка и плохого рынка. И есть независимые инвестиционные консультанты, чья результативность еще выше. Конечно, нужно провести некоторую исследовательскую работу — но эту цену стоит заплатить.

Профессионалы как группа прошли через все случившееся не без потерь. Некоторые из них пострадали и лично, т. е. попросту вышли из игры.

3 Слова предостережения: Помни о них, о брат мой, в часы твоего триумфа

Больше всех страдает клиент. Есть одна очень старая байка с глубоким смыслом. Гостя-клиента ведут вдоль стоящих у пристани дорогих яхт. Это яхта Моргана, эта — Гулда и так далее. В конце концов, клиент спрашивает: «А где же яхты их клиентов?» Брокеры берут с клиентов деньги в равной мере и за покупку, и за продажу акций, так что они получают свое в любом случае.

Однако в этот раз ситуация была иной. Клиенты могли потерять все, до нуля, но некоторые брокеры умудрялись опуститься и ниже этой отметки.

Два случая из списка жертв, к которым я имею какое-то личное отношение, не касаются брокеров — просто среди моих знакомых не так уж много брокеров. Поэтому о брокерских бедах и горестях — чуть позже.

Как-то летним вечером я сидел за рюмочкой с джентльменом, который собирался вернуться в Техас, откуда он был родом. Этот джентльмен пользовался репутацией смелого и открытого человека. За очень короткое время он получил известность и в здешних краях, а разок даже участвовал в одном из наших семинаров — эдакий счастливый новый миллионер. Теперь, когда хедж-фонд, которым он управлял, испарился без следа, вместо того, чтобы толкаться в Нью-Йорке, наш техасец решил вернуться на родину и попробовать снова найти себе дело. Мы поболтали о том, о сем, а потом он, поглядев на часы, сказал, что ему пора двигаться на автовокзал. Автовокзал?! Я ничего не имею против автобусов, но до Техаса путь неблизкий. Я предложил ему взаймы $41,05 — разницу в стоимости между авиабилетом и поездкой на автобусе. Он отказался.

— Не знаю, когда смогу вернуть этот долг, — сказал он. — Кроме того, из окна автобуса можно посмотреть на страну вблизи.

Вскоре после этого мне позвонил другой джентльмен, с которым я встречался лишь единожды и которого практически не знал. Можно ли поговорить со мной конфиденциально? Можно. Слышал ли я, что случилось с его фирмой? Я предположил, что фирма обанкротилась. Так и есть, подтвердил он. Обанкротился и он сам, поэтому сейчас распродает свою коллекцию вин. Он знал, что я интересуюсь винами, поэтому и решил обратиться ко мне.

Коллекция вин может представлять не меньшую ценность, чем коллекция марок, или столового серебра, или чего угодно еще. Тот, кто интересуется винами, обзаводится не просто коллекционным товаром, который со временем растет в цене, но вдобавок таким, который просто невозможно найти на рынке. Все эти вина уже куплены, а многие из них и выпиты — так что их не найти ни за какую цену. С карандашом в руке я внимательно слушал своего собеседника. Я приготовился услышать от него о трех ящиках такого-то вина, о ящике особо редкого такого-то и так далее.

— У меня четыре бутылки La Tâche шестьдесят второго года, — сказал он.

— Четыре ящика La Tâche, — повторил я. — Очень хорошо. И что вы за них хотите?

— Не четыре ящика, — сказал он. — Четыре бутылки. Я хочу $30 за бутылку. Она того стоит.

— Дальше, — сказал я.

— У меня три бутылки Chambertin-Clos de Bèze шестьдесят четвертого года.

Я начал мрачнеть.

— Расскажите мне о ящиках, — сказал я.

— Вина ящиками у меня нет, — сказал он. — Конечно, я могу поставить двенадцать бутылок в один ящик. Будет такой сборный.

Он прочитал мне весь список. Великолепные вина, подбиравшиеся в течение нескольких лет тщательно и со вкусом. Но по паре-тройке бутылок.

— Послушайте, — сказал я. — Это прекрасная коллекция. Но даже если оценить ее по максимуму, весь ваш подвал стоит примерно шесть сотен.

— Шестьсот пятьдесят — и все вино ваше, — сказал он.

— Не может быть, чтобы вы были разорены до такой степени, — сказал я. — В Техасе человек может потерять все, кроме своего дома и лошади. Должны же быть какие-то законы и в наших краях насчет того, что человек не может потерять последние двадцать бутылок вина.

— Я в долгах, — сказал он. — Так вас интересует предложение или нет? У меня ведь могут быть и другие покупатели.

— Если бы я разорился до последнего цента, — сказал я, — и они наложили бы лапу на вино, я спустился бы в подвал, открыл все бутылки и закатил такой праздник, о котором вспоминали бы еще полсотни лет.

На деле я предложил вот что. Я сказал, что привезу большой круг сыра «бри», свежего французского хлеба и штопор. Потом мы пригласим группу компанейских ребят, возьмем с них деньги за вход и проводим остатки его состояния с должными почестями.

Конечно, из этого ничего не вышло. Объявился покупатель, который предложил более значительную сумму — кажется, $730 — и все бутылки коллекционера уплыли от него одна за другой.

— И чем же ты занимаешься целый день?

Этот вопрос был обращен к Дэну, который раньше управлял счетами институциональных клиентов и фондом в одной из ведущих брокерских фирм. Биография Дэна была безукоризненной: Принстон, затем Гарвардская школа бизнеса. В последней фирме он проработал семь лет, а к приходу Большого медведя ему еще не исполнилось и сорока. Его портфели были весьма волатильными — и это сказано довольно мягко. Некоторые из них ранее демонстрировали великолепные результаты, но за волатильность ему пришлось дорого заплатить в условиях нынешнего рынка. Его личный портфель говорил о том, что хозяин — настоящий игрок: акции редко приносили результат без кредитного плеча (т. е. прибыли не росли с достаточной скоростью, если он не занимал денег и не покупал еще больше акций). Он обычно играл на рынке опционов и иногда на товарном рынке. И, хотя Дэн был партнером, т. е. пайщиком своей фирмы, было решено — «по взаимному согласию», как он выразился, — что ему следует уйти.

— Сначала было просто здорово, — сказал он. — Раньше я отсутствовал на работе только во время отпуска, чтобы провести хоть несколько дней с детьми, и так далее. Теперь я каждый день забираю их из школы, помогаю делать покупки. Я решил, что сейчас, когда Уолл-стрит проходит через период конвульсий и судорог, мне не стоит искать себе работу. New York Times я читаю каждый день. В смысле — действительно читаю. Раньше я проводил с газетой от силы десять минут. А теперь могу спокойно читать целых три часа. Я вообще-то не распространяюсь о том, что ушел с работы, — вряд ли это поможет моей репутации. На дворе стояло лето, и я каждый день ездил с детьми в парк. Лето — пора отпусков, а люди не знают, когда у тебя отпуск: в июне, июле или августе. Так что все думали, что я просто в отпуске.

Дэн умолк и через минуту продолжил свой рассказ.

— Я сходил на пару интервью, но было ясно, что устраиваться работу в тот момент неразумно. Не знаю, получил бы я работу или нет, но думаю, у меня были хорошие шансы. Но требовался переезд. Один работодатель хотел, чтобы я переехал в Хартфорд, другой — в Торонто. Я к этому не был готов. И начал задумываться: а чем вообще мне хочется заниматься до конца жизни? Может быть, с меня хватит этой финансовой суеты? Может, мне стоит попробовать себя на госслужбе? Но осенью… Осенью стало сложнее. Дети вернулись в школу, так что торчать в парке я уже не мог. Я сходил еще на пару интервью, но без особой надежды.

Я поинтересовался у Дэна, на что же он жил все это время. Он сказал, что постепенно распродал свои акции, а потом продал и свою долю в фирме, где до этого работал. Попробовал раз-другой сыграть на бирже.

Я спросил жену Дэна, нравится ли ей, что ее муж постоянно дома.

— Сначала мне это очень нравилось, — сказала она. — Да нет, не только в начале. Если твой муж работал как вол и был в постоянных разъездах, то, конечно, приятно, когда он дома во время ланча, когда он помогает с покупками, когда занимается с детьми. Но время от времени он падал духом, и тогда с ним надо было вести себя осторожно. У него случались приступы и депрессии, и гнева. Кстати, никогда не спорьте с ним насчет New York Times. Он знает каждый номер газеты наизусть.

В конце концов — а точнее, через 16 месяцев после того, как Дэн расстался со своей фирмой, — он устроился финансовым консультантом в какое-то правительственное агентство. Он решил, что на Уолл-стрит никогда не вернется.

— Там все вертится вокруг одного, — сказал он. — Заработать деньги. Много. А я хотел заработать больше остальных — кучу денег. А зачем человеку столько? Ради чего эта суета?

Как я уже говорил, некоторые брокеры умудрились упасть ниже нуля. С их клиентами такое могло произойти лишь в том случае, если бы они заняли денег больше, чем официально разрешено. Так вот, с брокерами все было очень просто. Джентльмен шел работать на фирму с мечтой о золотом яблочке, т. е. о получении с годами места партнера. Он работал до ночи, водил иногородних клиентов на хоккейные матчи, приводил фирме все новых и новых клиентов — в общем, делал все, чтобы стать партнером. Потом в один прекрасный день партнеры подходили к нему и говорили: «Родни, ты молодчага, ты добился своего, теперь каждое утро в 11.00 тебе будут подавать свежий апельсиновый сок на серебряном подносе».

Далее запускается определенный механизм. Если фирма стоит $10 млн, а они решили предоставить Родни долю в 1 %, то он должен внести $100 000. После этого он сможет начать работу над увеличением своей доли в товариществе. Конечно, если у него нет этой сотни тысяч, то старшие партнеры деньги ему одолжат. Своего рода дополнительная льгота.

Среди многих неприятностей нынешних времен была и такая: фирмы, испытывающие серьезные финансовые проблемы, могли потребовать от партнеров дополнительных взносов. Или иной вариант: кредиторы могли потребовать погашения долга, причем деньги им должны выплачиваться до того, как партнеры что-то получат. Если же погасить долг не удавалось, фирму поглощала другая компания на очень невыгодных условиях: $1,5 за стол, 75 центов за стул и шиш с маслом для партнеров. Проблема в том, что те $100 000, полученные Родни в долг, так и остаются его личным долговым обязательством. В старые добрые времена он отправился бы в долговую тюрьму или на австралийскую каторгу.

Меня познакомили с одним таким джентльменом-неудачником. Он годами работал на весьма почтенную фирму. Но все его усилия не принесли желанного золотого яблочка — места партнера в фирме. Тут-то он и получил другое предложение: стать партнером в Goodbody &Company. Там ему с радостью одолжили деньги на долевой взнос, и он пару лет получал все те удовольствия, которыми пользуются партнеры на Уолл-стрит. Затем, как мы уже говорили, Goodbody стала погружаться в пучину проблем и в конце концов, в окружении множества акушерок, хирургов и анестезиологов, слилась с Merrill Lynch (по $1,5 за стол). Сразу же добавим, что на Merrill Lynch давили со всех сторон — ведь Goodbody была настолько крупной фирмой, что никто другой не мог ее поглотить. Наш джентльмен остался без работы — впрочем, он нашел себе другую, но уже с партнерским кредитом на шее, на который подписался сам.

— Моя жизнь очень проста, — сказал он. — Мне 54, у меня трое детей, кто в школе, кто в колледже, у меня есть работа, нет ни активов, ни имущества, а вдобавок ко всему я должен $545 000.

Как такое происходит, можно продемонстрировать на истории человека, которого мы здесь назовем Филом. Фил работал в исследовательском отделе одной из ведущих брокерских фирм. В свои 45 лет он зарабатывал $75 000 в год. Дела у него шли прекрасно — и ему предложили стать партнером. Чтобы купить долю, Фил выложил $6000 (он не был родом из богатой семьи), а фирма одолжила ему $30 000. На тот момент фирма оценивалась в $4 млн. Проблема была в том, что обязательства фирмы росли в геометрической прогрессии. Цифры показывали, что товарищество все глубже и глубже погружается в пучину — а вместе с ним и Фил.

— У меня была квартира на Ист-Сайде и трое детей в частной школе, — сказал Фил. — В феврале или марте 1970 г. главный бухгалтер показал мне цифры, реальные цифры, которых еще не видели даже старшие партнеры. Когда фирма начала тонуть, мы стали получать финансовую отчетность, где указывались убытки в расчете на каждого партнера, а рядышком стояло: «Просьба погасить» или что-то в этом роде.

Фил попытался открутиться от заключенного контракта.

— В те дни найти адвоката на Уолл-стрит было невозможно, — рассказал он. — Они все боялись, что с ними будут сводить счеты. В конце концов я нашел одного парня, который, как я знал, работал в журнале Harvard Law Review, но он даже и адвокатом-то не был. Ничегошеньки я не мог поделать. Я был должен фирме $350 000. Об этом несерьезно даже говорить. Я не наберу и $1000, так откуда же возьмутся $350 000?

Фирма лопнула или, скажем так, была реорганизована, а Фил оказался на улице впервые в жизни.

— Когда ты попадаешь под сокращение, случаются всякие психологические проблемы. Начинаешь сомневаться в своих способностях. Да вообще во всем. Но все равно, мне повезло больше, чем кое-кому из нашей команды. У нас был один партнер, унаследовавший солидные деньги от отца. Все эти деньги он вложил в фирму как субординированный кредитор, получал с них очень приличный доход и играл в гольф с президентом фирмы. Он жил в особняке, ездил на лимузине с шофером, о деньгах, наверное, вообще никогда не думал. Его жене 62 года — так вот, ей пришлось устроиться на работу. А каково такому человеку привыкать к туфлям по $9 за пару?

Фил задумчиво покачал головой.

— Я какое-то время искал работу, — продолжал он. — Мой банковский счет усох до $80, жена со мной развелась — она, впрочем, и раньше собиралась это сделать, — а я хотел жениться второй раз. Потом я сломал бедро, перетаскивая мебель для будущей жены. Тотальная депрессия. Дело не в том, что твои друзья забывают о тебе, — они просто не знают, что с тобой делать. Если ты вернулся, они звонят, но если ты выбыл из игры, они не звонят. И ты не звонишь им, потому что не хочешь ставить их в неловкое положение. Была одна работа, которую я очень хотел получить. Отказ меня просто раздавил. Человек, который проводил собеседование, был во мне явно заинтересован. А потом он поговорил со своим шефом, и шеф сказал: «Нет, этот уже в прошлом». А может, он сказал: «перегорел». Даже теперь, когда я слышу слова «этот в прошлом» или «этот перегорел», я весь сжимаюсь.

Филу удалось найти работу в другой фирме с зарплатой порядка $15 000–20 000 в год. На нем так и висит долг в $350 000, но он старается думать о нем пореже.

— Я тебе вот что скажу, — заявил он. — Это как платить подоходный налог. Или платить алименты. Но амбиции такая штука срезает здорово.

Великий Уинфилд тоже в списке жертв, несмотря на то что ему удалось выйти из игры с приличными деньгами. Уинфилд появился на Уолл-стрит в ковбойских сапогах и джинсах, обзавелся собственной фирмой и заработал репутацию «трейдера на тикере». Это означало, что он следил за лентой тикера, а точнее, за экраном, на котором танцевали символы разных акций. Он покупал те, что танцевали хорошо, и продавал те, что танцевали плохо, — ну, в общем, понятно. Иногда он продвигал компании сомнительного качества, а один раз втянул меня в аферу с какао, о которой я писал несколько лет назад.

Я полагаю, что Уинфилд должен быть в списке жертв по той причине, что без собственной фирмы и без толпы почитателей его аура серьезно поблекла. Кроме того, я подсунул ему клиентский счет, который потерял 90 %, — даже для тех лет результат достаточно мрачный. Потом Уинфилд здорово вложился в Leasco, но и на этом ничего не выиграл, потому что акции скатились с 67 до 11. Потом он основал в Бруклине компанию, которая восстанавливала старые кондиционеры. Он назвал ее Atmospheric and Pollution Control («Контроль атмосферы и загрязнения»). А что, эти железки и в самом деле могли что-то там контролировать в пределах комнаты. Но и ее акции рухнули с 26 до 6. Много лет назад Уинфилд купил ранчо в Аспене, штат Колорадо, потому что любил кататься на лыжах и любил Запад, а теперь вокруг границ этого ранчо выросли кондоминиумы. Такое вот везение. Он вообще был очень удачлив в хорошие годы, но это уже в прошлом — и, если верить ему, весь бизнес тоже в прошлом.

— Да, какое-то время это был прекрасный бизнес, но теперь все кончено. Кончено, кончено. Правительство, SEC — они его задушили. Да и таких типов, как я, уже нет и не будет.

На пике своей славы Великий Уинфилд славился абсолютной уверенностью в своей правоте.

— Вот эти акции, — бывало говорил он, — вырастут с 10 до двух сотен.

Solitron Devices только что проделала такой же путь, значит, и новый выбор Уинфилда подкреплен весомыми соображениями. Философия Великого Уинфилда была проста. На рынке нужно найти Парня с удачливой рукой, такого, который просто умирает от жажды выиграть. А потом пусть он находит акции, которые за год вырастут в 10 раз. Это как раз то, что он любит: чтобы в 10 раз. За год.

После того, как Великий Уинфилд расстался со своей фирмой, я его видел только раз. Ему было 48 лет, и он учился на последнем курсе Колумбийского университета по специальности «история искусств». Жил он со стюардессой, работавшей в Pan American, — его всегда тянуло к этой компании. Я увидел на его столе какой-то список.

Columbia Gas

Virginia Electric Power

Texas Utilities

Southern California Edison

Southern Company

American Electric Power

South Carolina Electric and Gas

— А это что за чертовщина? — спросил я. — Utilities? Коммунальные предприятия?

— Это мой портфель, — ответил он.

— Великий Уинфилд и коммунальные предприятия?

— Не смейся. Этот портфель удвоится за каких-нибудь 20 лет. А может, и за 15. Без всякого риска. Гарантированная штука.

— У тебя бывали акции, которые удваивались за неделю.

— Все меняется, мальчик мой, все меняется. И когда это происходит, нам нужно это признавать.

В одной из поездок я заглянул в офис Ирвина-профессора, одного из главных архитекторов компьютерного технического анализа. Предметы, которые преподает Ирвин, включают прикладные системы, менеджмент и кое-какие премудрости из высшей математики, однако он проводит больше времени в принадлежащих ему компаниях, чем со своими студентами. В названиях ирвиновских компаний мелькают слова типа «компьютерная», «прикладная» и «технологическая», а работает он в новом офисе в трех кварталах от университета. Компьютер Ирвина следит за акциями: цены, объемы, относительное движение. Потом он определяет Модель поведения акции. А когда компьютер имеет Модель поведения, он знает, когда покупать и когда продавать, — главная цель технических аналитиков или чартистов.

У компьютера Ирвина есть что-то антропоморфное.

— Когда мы впервые подключили его к линии, — сказал Ирвин, — то спросили, что бы ему хотелось купить. Мы с нетерпением ждали ответа, чтобы увидеть, за чем он потянется. А он ответил: «Казначейские векселя. Денежные инструменты». Никак не удавалось заставить его купить что-нибудь еще. Мы стали перепроверять программу, и, пока этим занимались, рынок пошел вниз. Мы опять спросили компьютер, и он снова ответил, что, кроме денежных инструментов, ничего не желает. Мы просто умоляли его хоть что-нибудь купить. Мы говорили: «Ну должна же быть хоть одна компания, которую стоит покупать». Видишь, даже компьютерщики могут быть жертвой старых атавистических инстинктов докомпьютерной эпохи. Наш компьютер скрестил руки на груди: не желаю, мол, ничего покупать. И вдруг, когда мы уже решили, что он никогда ничего в жизни не купит, на дне рынка он вдруг вошел в игру и начал покупать. Рынок пошел вверх, а наш компьютер продолжал покупать. Потом в один прекрасный день он потребовал дать ему маржинальный счет. Он хотел покупать! Что ж, мы дали ему небольшой кредит. После того, как рынок поднялся еще немного, он кое-что продал, покрыл кредит и, таким образом, использовал все свои средства.

Одна брокерская фирма подписала договор с Ирвином и стала продавать компьютерные услуги своим клиентам. Во время нашей последней встречи я поинтересовался результатами компьютерного портфеля. Ирвин ответил, что в условиях медвежьего рынка он упал на 30 %, и брокер аннулировал эту услугу. Еще одна жертва. Я спросил, что же было не так с компьютером.

— Ничего, — сказал Ирвин. — С компьютером все в порядке. Загвоздка в людях, которые работали с ним. Они постоянно вмешивались. Они делали свои промежуточные выводы. Они просто не могли оставить программу в покое. Проблема — в людях. Компьютер не мог сам потерять 30 %. Старина компьютер был в полном порядке.

Я спросил Ирвина, чем он занимается сейчас. Он ответил, что работает над усовершенствованием компьютерной программы. Он все время подстраивает ее. В то же самое время его другие программы для финансовой индустрии работают будь здоров. Конечно, жизнь на Уолл-стрит ключом не бьет, и поэтому Ирвин не знает, когда какая-нибудь еще брокерская фирма подключится к его компьютеру.

— Мы гоняем его сами, — сказал он, — и дела у компьютера идут очень, очень хорошо. Он переигрывает рынок. И наша система становится лучше день ото дня. Она уже почти не зависит от людей. Потери — это вина не компьютера! А компьютер еще вернется в игру, вот увидишь. Колесо истории не повернуть вспять!

Башковитый Сеймур попал в список жертв потому, что потерял $10 млн. По его собственным словам, он ничуть не расстроился. Штука в том, что для Сеймура главное — Движение вперед, а деньги — всего лишь химера.

С Сеймуром я познакомился в горах Мексики. Он был легендой Куэрнаваки, во всяком случае, среди состоятельных американцев, живших там. Они считали, что Сеймур — мошенник, аферист или по меньшей мере чокнутый. Он рассказывал, что был уважаемым юристом в Лос-Анджелесе, но потом бросил это занятие. По его словам, он за один только истекший год купил и продал акций на $300 млн, заработал на этом деле $15 млн и якобы стал самым крупным индивидуальным трейдером на Нью-Йоркской бирже, управляя операциями дистанционно — из Мексики, с Багамских островов и из Непала, где у него был свой монастырь.

— Если ты понравишься Сеймуру, — сказали мне друзья, — то на тебя снизойдет благодать. Сотня лам из его монастыря будет за тебя молиться целый час.

Конечно же, на встречу с Сеймуром они отправились вместе со мной: сорвать маску с самозванца и разоблачить мошенника. В самом-то деле, как этот тип — с диким блеском в глазах, волосами до пояса, в спортивном костюме и без носков — может быть тем, за кого себя выдает? Он что, хиппи-спекулянт? Нажравшийся галлюциногенов арбитражер?

Конечно, все это было сложновато переварить: и маниакальный блеск глаз, и длиннющие волосы, и сандалии, но вот пришел я, горный лев из Нью-Йорка — и Сеймур оказался настоящим. Бывший уважаемый юрист из Лос-Анджелеса, живший там с женой и сыном, который открыл для себя арбитраж, галлюциногенные препараты и новый стиль жизни практически одновременно. Прощай, адвокатская практика, прощайте, жена и сын, прощайте, галстуки и носки. Когда Сеймур приезжал на заседания директоров в Нью-Йорк — а он был в совете директоров нескольких фирм, — секретари специально держали для него носки в отдельном ящике. Сеймур надевал носки, шел в зал заседаний, а потом снимал их и совал обратно в ящик. Это был максимальный компромисс, который он себе позволял. Ему претила жизнь жалкого материалиста, он намеревался жить так, чтобы ему было Чудесно, он хотел творить добро и помогать людям, а пока что играл в арбитраж, чтобы все это финансировать. Дэвид, он же Мистер облигация в TPO, Inc., и все трейдеры в Bear Stearns научились отвечать на телефонные звонки в любое время дня и ночи, и если в трубке звучал голос слегка обдолбанного человека, звонившего из Непала, это значило одно: принять заказ и выполнить до последней запятой.

В общем, Сеймур одолжил $100 млн у банков, женился на невообразимо красивой и безмятежной молодой китаянке и обрел Внутренний покой. Мы ели ланч в особняке, который Сеймур арендовал в Мексике. Нам был подан Чудесный шоколадный торт, — Торт, помогающий обрести мир, взаимопонимание и любовь, — Сеймур хихикал, словно принц эпохи Возрождения, наблюдающий за тем, как понемногу расслабляются его гости, сами гости ели шоколадный торт, в общем… В общем, со вторничного ланча мы вернулись в среду ночью — видимо, что-то в торте серьезно повлияло на наше ощущение времени. Сеймур сказал, что все прошло просто Чудесно, и мы так понравились друг другу, что он велел сотне своих лам в Непале читать за меня молитвы целых два часа (это, однако, не особо повлияло на мои портфели акций).

Считается, что арбитраж — безрисковое занятие, потому что ты покупаешь и продаешь одно и то же, только в разное время или в разных местах. Если компания А и компания В планируют слияние, и В торгуется чуть выше, ты можешь купить А и продать В на занятые где-нибудь деньги. Единственный риск состоит в том, что не все и не всегда проходит гладко. Именно это и случилось с Сеймуром в очень крупной арбитражной сделке. Он потерял $10 млн, но стиль его жизни и поведения не изменился ни на йоту. Он и так никогда не выписывал чеки и не платил по счетам — за него это делали его брокеры. Сеймур заявил, что он все равно слишком богат. Он вложил деньги в создание вагинальной спринцовки под названием «Трепет купидона». Вагинальные спринцовки были всегда. Но «Трепет купидона» была первой, использующей отдушки: земляника, малина, шампанское и так далее. Глянцевые журналы для женщин поместили рекламу спринцовки на своих страницах, McKesson и Robbins взяли на себя франчайзинг — и Сеймур снова был на коне.

Сеймур сказал, что та же самая группа безуспешно пыталась выпустить на рынок гель с отдушками для гомосексуалистов. Я так и не понял, верить ему или нет, но в своем новом воплощении Сеймур отказывается от лжи. Он до сих пор спонсирует коммуну хиппи в Аризоне, а в Непале монахи, должно быть, все еще молятся за него, потому что я видел его однажды на юге Франции, в грязных белых штанах, причем в одной руке он держал щетку для волос, а в другой — какой-то предмет тибетского искусства. Он сказал, что только что сошел с самолета и это весь его багаж (щетка для волос и тибетская штуковина), потому что он хочет быть свободным. Он никогда не строит никаких планов и не заглядывает в будущее дальше, чем на 24 часа, потому что хочет жить мгновением, жить в Сейчас и ехать, когда хочет и куда хочет. Мы отправились взглянуть на виллу, которую он хотел арендовать и которая раньше принадлежала миссис Хайнц — той самой, чья фамилия красуется на бутылочках с кетчупом. Потом он сделал два телефонных звонка — куда-то очень, очень далеко — и исчез снова.

Позднее рассказывали, что он летал в Монреаль, чтобы занять денег — миллионов эдак с десяток. Он хотел купить какие-то облигации, При этом у него была щетка для волос. Никакой грязи, вроде денег, при себе! Сеймур получил кредит, а потом понял, что ему не на что добраться до аэропорта, и попросил банкира одолжить $100 на такси. Потом рассказывали, что он попытался основать астрологический фонд — без всякой обычной болтовни о том, что «наш фонд специализируется на растущих акциях». Менеджеров выбирали в соответствии с гороскопами, а работали они в гармонии со знаком, под которым были рождены. Через полгода (ночью, как и положено) Сеймур внезапно позвонил мне. У него была настолько сложная арбитражная схема, что она должна была давать постоянный налоговый убыток, но когда твоя компания в Кюрасао получает кредит от твоей компании на Багамах, ты можешь списать кредит, полученный от твоей компании в Панаме, и вернуть деньги. Я сказал, что не в состоянии следить за нитью его рассуждений. Сеймур возразил, что это не страшно — он позвонит в другой раз. А сейчас он летит в Эквадор, чтобы посмотреть какие-то предметы искусства доколумбовой эры. Что и сделал.

В этом списке жертв есть и последний пункт. Это я сам. В конце концов, человек должен быть частью деяний и страстей своей эпохи, верно? Дорога, которую он выбирает, никакого значения не имеет. Уже зная почти все о Черном Всаднике, я не собирался покупать лотки для продажи жареной курятины, сети домов престарелых, экзотические конгломераты, игорные заведения или что-то вроде National Student Marketing. Я-то прекрасно видел, что их ждет, — о да, еще как! — и поэтому купил самые безопасные акции, которые себе только можно представить. Я купил швейцарский банк.

4 Как мой швейцарский банк потерял $40 млн и лопнул

В начале сентября того ужасного 1970 г. на пути в Нью-Йорк в одном из все еще существующих поездов компании Penn Central я увидел в The Wall Street Journal статью, которая вызвала у меня учащенное сердцебиение. В этом не было ничего необычного. В 1970 г. было невозможно читать The Wall Street Journal без приступов паники и учащения пульса. Та история даже не была на первой странице, и я уверен, что большинство читателей ее просто не заметило. Заголовок гласил: «UNITED CALIFORNIA BANK СООБЩАЕТ, ЧТО ЕГО ШВЕЙЦАРСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ ОБЪЯВИЛО О УБЫТКАХ, КОТОРЫЕ МОГУТ ПРЕВЫСИТЬ $30 млн». Швейцарское отделение? United California Bank? Но это же мой банк!

Говоря «мой банк», я имею в виду нечто другое, чем Bank of New York, где у меня открыт счет, и совсем другое, чем мой друг, когда говорит о Chase Manhattan, где он взял кредит. Я говорю, что это мой банк, потому что я — его совладелец. Этот банк не был публичным, и вложения в него были самыми крупными, солидными и безопасными из всех, что я когда-либо делал. Железобетонная вещь. Буквально через несколько месяцев после того, как я купил долю в этом банке, здравость моего решения была подтверждена. Контрольный пакет моего швейцарца был приобретен великим банком United California Bank of Los Angeles, одним из 15 крупнейших банков в США и вторым по величине банком на Западном побережье. А кроме того, это был флагман Western Bancorporation, крупнейшего банковского холдинга в мире. Настоящий Большой брат.

Клиффорд Туэтер, вице-президент United California и президент материнской компании банка, Western Bancorporation, за день до того отказался объяснить, откуда взялись такие убытки. Он сказал, что сможет говорить о чем-то только после завершения аудита швейцарского банка. Это займет еще несколько дней, добавил он. «На текущий момент мы можем говорить о произошедшем только в самых общих чертах», — сказал мистер Туэтер.

Организация, в которой возникли проблемы, United California Bank в Базеле, на 58 % контролируется United California Bank. Остальные 42 %, сказал мистер Туэтер, находятся в руках разных инвесторов, в основном индивидуальных.

Год, когда я купил долю в швейцарском банке, был хорошим. Я опубликовал книгу, которая попала во все списки бестселлеров. Возьмите для примера среднего американца, у которого выдался на редкость урожайный год, — в этой волшебной стране есть масса способов потратить полученные деньги. Можно купить превосходный баркас (не говоря уже о яле, кече и катере) и отправиться в кругосветное путешествие. Можно купить что-нибудь из галереи Purdy в Лондоне или роскошное ружье Wesley Richards калибра.375 и поехать пострелять слонов в Кении, пока они еще там работают над уменьшением поголовья. Можно купить профессиональную футбольную команду, — или хотя бы часть ее — продавать-покупать защитников весом под 150 кг и произносить скромные речи перед телекамерами в раздевалке, в сопровождении победных воплей, шампанского и мокрых полотенец. Но это не в моем стиле. Мне обязательно нужно было купить какой-нибудь швейцарский банк. Видимо, сказалось чтение раннего Эрика Эмблера[21]: если хочешь знать, что происходит, не стоит искать ответа в газетных заголовках, ибо они ничего тебе не скажут. Нужно следить за ростом динара и падением драхмы — именно такие едва заметные колебания подсказывали тебе, что Питер Лорр и Сидни Гринстрит уже направлялись в Стамбул, сидя в купе «Восточного экспресса». Они искали Димитриоса, а вы, наверное, помните, что следы вели прямо в Швейцарию, старую добрую Швейцарию, где этот супершпион в своем замке играл на величественном старинном органе фуги Иоганна Себастьяна Баха.

Так что меня во всем этом привлекали не только солидность и безопасность, хотя что может быть надежнее и безопаснее, чем швейцарский банк? Это была защита от проблем с долларом, приятное место в Европе, куда можно при случае заехать и развлечься, а кроме того, это могло оказаться очень неплохим вложением капитала. В конце концов, United California Bank of Los Angeles купил долю в этом деле вовсе не под влиянием Эрика Эмблера. Американский бизнес расширял свое присутствие в Европе. Возрастал объем коммерческих банковских операций. Американские банки вели экспансию в Европе, открывая свои филиалы и создавая европейские отделения. За границей накапливалась американская валюта, евродоллары стали большим и серьезным бизнесом. Американским банкам хотелось бы обосноваться в Европе, но это сложно и требует массу времени. Покупка какого-то банка целиком позволяет сразу оказаться в центре игры. Младшие партнеры вроде меня были в восторге, когда наш швейцарский банк был поглощен United California Bank. Теперь этот банк должен был стать частью великой европейской экспансии. Нас ожидало великое будущее.

Когда я добрался до своего офиса в тот сентябрьский день — день публикации в The Wall Street Journal, — то сразу же набрал 061-35-94-50, номер офиса банка в Базеле. Тотальным шоком мое состояние нельзя было назвать, но я был всерьез обеспокоен. Да и кому понравится, когда с его самой крупной инвестицией начинаются проблемы? С другой стороны, при таком старшем партнере, как великий United California Bank, разве может произойти что-то страшное? Это все равно что владеть большим пароходом на паях с компанией Cunard. Такой «Титаник» непотопляем. Если даже до тебя доходят вести о том, что твой корабль слегка столкнулся с айсбергом, то беспокоиться стоит лишь о царапинах на борту. Теперь, когда эта посудина доберется до Нью-Йорка, ее придется лишь покрасить. Вот, собственно, и все тревоги, верно?

Буквально через несколько секунд номер 061-35-94-50 отозвался, но в офисе явно царила неразбериха. Я попросил к телефону Пола Эрдмана, 38-летнего американского президента банка. Все предыдущие звонки проходили без всяких проблем, а голос через Атлантику звучал отчетливее, чем при звонке на соседнюю улицу. Однако ни Пола Эрдмана, ни его секретаря в офисе не было. Зато на другом конце провода был слышен оживленный разговор на немецком.

Наконец, мужской голос сказал:

— Мистера Эрдмана нет. Он уже не работает в нашем банке.

— С каких пор? — поинтересовался я.

— Со вчерашнего дня, — сказал голос.

На мой вопрос, где я могу найти Эрдмана, мне ответили, что можно попробовать позвонить ему на домашний телефон, в Базеле — что я и сделал. Эрдман, как всегда, был весел и оптимистичен.

— Я уволился, — сказал он. — Но продолжаю работать консультантом. Там кое-какие неприятности. Может, ты и сам слышал.

Я сказал ему, что читал об этом, но в чем все-таки проблема?

— Недостача на трейдерском счету в $30 млн.

— Тридцать миллионов?!

В отличие от американских банков, швейцарские могут выступать в роли брокеров, а также могут торговать за свой счет. На конец 1969 г. активы нашего банка по отчетам составляли $69 млн, но при этом, конечно, имелись и долговые обязательства. Чистый капитал был меньше $9 млн. Потеря $30 млн могла похоронить не только наш банк, но и еще парочку такого же размера. Но при нашей-то гигантской материнской компании этого не должно было случиться. Я сказал об этом собеседнику.

— United California Bank не позволит закрыть банк, — сказал Эрдман. — Ничего другого им не остается. Если они его закроют, под ударом окажется их репутация.

— Но куда же подевались $30 млн?

— Сгорели, — сказал Эрдман. — Мы потеряли их на торговле. Наш товарный трейдер проиграл их.

— Послушай, — сказал я. — Мне доводилось видеть, как проигрывают миллион долларов. Даже два миллиона. Но просадить $30 млн нельзя. Просто невозможно.

— Как бы то ни было, но они сгорели, — повторил Эрдман. — UCB придется их компенсировать. Конечно, для тебя это тоже не без потерь, какое-то разводнение капитала неминуемо. Но банк будет работать.

— А почему ты уволился? — спросил я.

— Кто-то же должен отвечать, — сказал он. — А я был главным.

В этот момент я почувствовал жалость к Эрдману. Для меня этот банк был вложением капитала, а для него — детищем, творением, чем-то, на что ушло несколько лет жизни.

— Должно быть, тебе нелегко, — сказал я.

— Да я-то в порядке, — ответил он. — Завтра буду в банке, надо же помочь разобраться со всем этим бардаком.

Но он не был в порядке. Вскоре базельская полиция арестовала Эрдмана, а вместе с ним и других директоров банка, которые оказались в Швейцарии. Двух директоров арестовать не удалось. Одним был Фрэнк Кинг, президент United California Bank в Лос-Анджелесе и, кстати, президент Western Bancorporation. Вторым — Виктор Роуз, вице-президент лос-анджелесского банка. Оба они в тот момент находились в Лос-Анджелесе. Однако это было очень уж по-швейцарски: пересажать совет директоров. Прежде я о таком никогда не слышал.

Эрдману предстояло провести 10 месяцев в базельской тюрьме, причем в одиночной камере. Неприкосновенность личности — англосаксонское изобретение. В Швейцарии вас могут держать в предварительном заключении столько, сколько заблагорассудится. Швейцарцы говорят, что это очень эффективная мера.

Несколько дней спустя я позвонил Эрдманам домой и поговорил с его очаровательной женой Хелли.

— Это похоже на кошмарный сон, — сказала Хелли. — Никто не хочет со мной разговаривать. Мне не разрешают встречаться с Полом. Я боюсь, что и за домом наблюдают. Как в идиотском полицейском телесериале.

— Да, но как они могут держать кого-то в тюрьме, не предъявляя обвинения?

— Это же не Соединенные Штаты, — сказала Хелли. — У них есть длинная фраза: Verdacht der ungetreuen Geschäftsführung. Даже не знаю, как это точно перевести.

Хелли родилась в Базеле, но по-английски говорила хорошо.

— Думаю, — сказала она, — что-то вроде подозрения в совершении преступления против банка.

Я заметил, что на английском языке ничего подобного не слышал.

— В английском такого и нет, — сказала она. — А в Швейцарии это очень серьезно. Гораздо серьезнее, чем убийство.

Что, кстати говоря, правда. Долгие тюремные сроки не характерны для швейцарского правосудия. В данный момент в базельской тюрьме находится некий господин, который проломил череп своей жене тупым предметом. Он сказал, что она постоянно его донимала придирками и любила командовать в доме. В один прекрасный день он решил, что с него хватит, и одним махом избавился от нее. А потом спустился вниз и отправил письмо в полицию. Умышленное убийство, пять лет, полтора года могут быть сняты за хорошее поведение. В Швейцарии почти все выходят раньше за хорошее поведение, потому что в этой стране почти все себя ведут очень хорошо.

В 14.00 16 сентября 1970 г. United California Bank in Basel AG закрылся и вывесил соответствующее объявление на двери офиса на Сент-Якобштрассе, 7. Согласно сообщениям газет, убытки банка оказались ближе к $40 млн, чем к $30 млн. Представители United California Bank в Лос-Анджелесе представили швейцарским банковским властям в Берне свой план. В нем они обещали компенсировать потери вкладчиков и кредиторов. В отчете, представленном собственным акционерам, калифорнийский банк объяснил, что крупный международный банк обычно располагает депозитами других крупных международных банков, и если эти долги не будут выплачены, то такой банк не может продолжать деятельность. Понесенные убытки, говорилось в отчете, будут отнесены к обычным и необходимым расходам на ведение бизнеса, а банк намерен обратиться в налоговое управление с просьбой снятия налогов с половины этой суммы. Далее, страховка может покрыть порядка $10 млн. На Нью-Йоркской фондовой бирже акции Western Bancorporation упали на два с половиной пункта, но потом поднялись на два. В 1969 г. чистая прибыль Western Banc превысила $60 млн, так что потеря десятка-другого миллионов, хотя и была весьма и весьма неприятной, в серьезную проблему не перерастала.

Western Bancorporation — публичная компания, а United California Bank in Basel — частная, владельцами которой были лос-анджелесский банк и мы — верные младшие партнеры. Но никто не звонил младшим партнерам — во всяком случае, никто не звонил мне, а я-то точно оставлял свой номер в разных местах. Раздобыть хоть какую-то информацию было практически негде. Я позвонил инвестиционному менеджеру UCB в Лос-Анджелесе, с которым несколько раз пересекался по делам. Он сочувственно поцокал языком, сказал, что знает только то, что было в газетах, и намекнул, что мне лучше всего использовать сертификаты акций банка в качестве обойной бумаги.

— Спиши их, — сказал он.

— Списать с чего?! — спросил я.

Тогда я затеял свою маленькую игру. Я звонил в офис Фрэнка Кинга, президента United California Bank, и вежливо объяснял, почему я звоню, в связи с чем я звоню, и что этот звонок — от младшего партнера старшему. В офисе Фрэнка Кинга мне отвечали, что передадут ему мое сообщение и что он мне перезвонит. После чего он не перезванивал. Я проделал эту операцию 31 раз — и сдался. Я пришел к выводу, что со мной никто не хочет говорить. В конце концов, мы были в одной лодке и имели общие интересы, но банкиры становятся очень сдержанными на слова, когда начинаются проблемы. А о нынешнем случае и говорить нечего.

Прошло несколько недель с тех пор, как я перестал звонить. Зарплату Полу Эрдману перестали платить мгновенно, а поскольку весь его капитал состоял из акций того же банка, Хелли пришлось идти работать секретаршей. Целая толпа аудиторов поселилась на Сент-Якобштрассе, 7, но ни у кого так и не появилось внятной идеи насчет того, как $40 млн могли исчезнуть из современного банка, особенно швейцарского.

Пол Эрдман сидел в маленькой одиночной камере, с туалетом, складной кроватью и столом.

Мой банк лопнул.

Впервые Пол Эрдман появился в моем офисе летом 1968 г. Он был худощав, высок и носил очки. Я уже не помню, кто прислал его. В то время мы накапливали информацию по европейским банкам, и Пол Эрдман должен был рассказать о швейцарцах, которые не очень склонны делать это сами. Мы отправились на ланч, и Эрдман стал говорить не столько о швейцарском банковском истеблишменте (он сказал, что познакомит меня с людьми, которые сделают это лучше него), сколько о своем собственном маленьком банке в Базеле. Пол мне понравился.

Помимо прочего, я всегда испытывал интерес — или слабость — к маленьким компаниям с большими идеями. Никому и в голову не придет смотреть на управление General Electric как на что-то веселое. Все что угодно, но слово «веселое» с данной компанией не вяжется. Но вот вам пара ребят с большим листом бумаги и идеей. Идея хороша, а ребята так и рвутся в бой, хотят действовать, создавать то, что будет расти и развиваться, — вот это здорово, вот это возбуждает. Если идея сработает, это восхитительно и, хотя слово «веселый» не вполне адекватно, почти так же весело, как любое другое по-настоящему веселое занятие. Шансы на успех не так уж и велики. Идея должна быть правильной, нужны стартовые деньги и довольно большие, а потом еще деньги, да к тому же необходимо держать наготове контрстратегию на тот случай, если существующая система увидит опасность и начнет огрызаться. Но важнее всего — подобрать людей, каждый из которых усиливает положительные качества своих коллег. Это — самое сложное, поскольку люди являются самым ценным ресурсом любого быстро растущего дела, а тот парень, который первым начал набрасывать идею на бумаге, помимо большого воображения наделен гигантским эго и, соответственно, лишен чутья, необходимого для подбора людей, которые нужны компании.

Я не меньше десятка раз участвовал в таких любительских приключениях с венчурным капиталом — и результат был не хуже, чем у любого другого. Во времена, когда добыть венчурный капитал было проще, не раз случалось, что пара резвых поначалу скаковых лошадок испускала дух задолго до финиша, но одна становилась крупным победителем. На таких ставят десять или пятнадцать к одному, и они с лихвой перекрывают потери от пары, сошедшей с дистанции. В начале 1960-х гг. я был в компании, которая выпускала радарные антенны, причем настолько успешно, что в конце концов разорилась. Она удваивала продажи каждый год. В ВМС просто обожали эти антенны, но покупали их почему-то ниже себестоимости, и компания осталась без денег. Она успела продать свои акции публике и обанкротилась. А еще была компания, выпускавшая электронные автоматы-экзаменаторы — этими машинами предполагалось оснастить все американские школы. Немало таких машин ушло к покупателям, прежде чем обнаружились серьезные недоработки. Была и другая компания, она делала пишущие машинки, которые вслух произносили букву, когда ребенок-трехлеток нажимал на клавишу.

Еще одна фирмочка разработала штуковину, которая должна была избавить офисы от сверхурочной работы. Потребность в дорогостоящих помощниках на периоды пиковой загрузки просто исчезала: теперь вы просто диктовали нужный текст в коробочку на телефоне, а специальный приборчик к утру должен был все напечатать. Но что-то у компании-заказчика не заладилось, и ее президент по ночам стал названивать мне в Калифорнию, где я в то время жил. В конце концов я не выдержал и спросил его, почему он звонит мне? Я не был ни крупным акционером, ни директором.

— А больше никто со мной не хочет говорить, — ответил он.

Была и пара удачных идей. Control Data купила нашу лазерную фирму, а компания, выпускавшая радиационное оборудование для атомных испытаний, не только стала публичной, но и прилично взлетела на волне энтузиазма 1967 г. В сумме — никаких сказочных состояний, но множество интересных и веселых дел, причем мое кредо осталось незыблемым: нельзя разбогатеть на акциях General Motors, потому что General Motors уже выросла. Самое лучшее, что можно сделать с акциями General Motors, — это получить их в наследство. Обычно ищешь что-то вроде «новой Xerox» (по крайней мере, так было до того, как слово «технология» стало ругательным). Однако множество людей, делая такой замах, шлепались наземь.

В общем, пишущие машинки, которые разговаривают с трехлетними малышами, коробочки для телефонных аппаратов… Но швейцарский банк — мне бы такое и в голову не пришло.

Я повел Пола на ланч в ресторан по соседству с Американской фондовой биржей, где он и рассказал, как основал свой банк.

— Первое, что люди думают, когда речь заходит о швейцарских банках, — сказал Пол, — это секретность: номерные счета, уход от налогов, южноамериканские диктаторы и все такое. Но швейцарские банки — это универсальные банки. Они работают повсюду и получают информацию со всего мира. Вам доводилось иметь дело со швейцарским банком? Холодные, формальные, высокомерные, сверхосторожные, суперконсервативные, ja? Я же видел эру транснациональных корпораций: Polaroid и IBM строят заводы в Европе, швейцарские фармацевтические компании начинают работать в Соединенных Штатах. Услуги, которые предлагали швейцарские банки, были явно не на уровне американских банков. Ну я и подумал: а как насчет американского банка в Швейцарии, ja? Банк, с американским подходом к управлению и американской агрессивностью, но работающий в Швейцарии по швейцарским законам и со швейцарской универсальностью? И, может, даже с динамикой ведущих британских коммерческих банков, ja?

Пол был американцем, но время, проведенное в Базеле, не прошло даром, и он частенько заканчивал свои фразы типичным базельским ja. Конечно, если речь шла об открытии американского банка в Швейцарии, то Пол имел для этого уникальную квалификацию, разве что его знание банковских операционных процедур было немножко общим. Позднее Wall Street Journal назовет его «мечтой любого отдела кадров». Он родился в Стратфорде, в Канаде, куда его отец, американский пастор-лютеранин, был направлен, чтобы возглавить приход. Отец Пола сейчас вице-президент и распорядитель лютеранской церкви Канады, отвечающий за такие стороны ее деятельности, как лютеранские больницы и лютеранское страхование. В 14 лет Пола отправили в лютеранский интернат в Форт-Уэйн, штат Индиана. Потом он поступил в колледж «Конкордия» в Сент-Луисе, где и познакомился с Хелли, уроженкой Базеля.

После окончания «Конкордии» в 1953 г. Пол поступил на факультет международных отношений Джорджтаунского университета, полагая, что сможет работать в госдепартаменте. Он подрабатывал ассистентом редактора в Washington Post и получил магистерскую степень в 1955 г. Так и не решив, кем ему хочется стать, он вместе с Хелли перебрался в ее родной Базель, где начал учебу в Базельском университете. Один из профессоров вспоминал его впоследствии как блестящего студента. Там Пол получил вторую магистерскую степень, а потом, в 1958 г., и докторскую. Его диссертация о швейцарско-американских экономических связях была опубликована в 1959 г. Эти академические достижения позволили ему получить работу в Европейском объединении угля и стали. В сотрудничестве со своим другом, немецким экономистом, Пол написал еще одну книгу, на сей раз на немецком, под названием Die europäische Wirtschaftsgemeinschaft und die Drittländer — исследование Европейского экономического сообщества. Теперь он стал настолько заметной фигурой, что Стэнфордский исследовательский институт в Пало-Альто предложил ему стать своим европейским представителем. Три года он ездил из Базеля в офис Стэнфордского института в Цюрихе, но, по его словам, «не так уж часто бывал в нем». В основном он разъезжал по Европе, занимаясь консультированием по проблемам бизнеса. Институт проводил исследования: для Alfa Romeo, производившей тогда грузовики, для голландских сталелитейщиков, которые интересовались технологией производства труб большого диаметра, и т. д. Потом Стэнфордский институт снова перевел Пола в Пало-Альто, но консалтинг стал ему надоедать. Он хотел большего. Через Нила Джакоби, декана школы бизнеса Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, и директора Стэнфордского института он познакомился с Чарльзом Саликом, бизнесменом из Сан-Франциско, который создал инвестиционную компанию Electronics International, Inc. Салик отправил Пола обратно в Базель, чтобы вести мониторинг европейских компаний, а потом заразился идеей Пола насчет нового американо-швейцарского банка.

— А как мы назовем банк? — спросил Салик.

Пол начал было комбинировать слова «швейцарский», «универсальный» и «американский», а потом предложил назвать новую компанию просто: Salik Bank.

— А почему бы и нет? — сказал Пол. — Это же были его деньги.

Салик и его семья выделили $600 000, и новый банк начал действовать в офисе из двух комнат.

Никто не смог бы обвинить Salik Bank в формализме или высокомерии. Пол сам отыскивал и заманивал клиентов по всей Европе. В какой-то момент банк (по словам его создателей) даже стал вторым по величине базельским клиентом авиакомпании Swissair, при том, что в Базеле находятся головные офисы крупнейших в мире фармацевтических компаний. Salik Bank не только принимал депозиты и предоставлял кредиты (в данном случае краткосрочные и обеспеченные), но и как большинство швейцарских банков управлял портфелями, занимался операциями на товарных и валютных рынках. Его ресурсы росли как на дрожжах: 13,7 млн швейцарских франков ($3,5 млн) в конце 1966 г., 37,8 млн швейцарских франков ($9,8 млн) в конце 1967 г. и 142,5 млн швейцарских франков ($37 млн) в середине 1968 г.

Особый интерес Пол проявлял к валютным спекуляциям. По многим меркам это самая пьянящая и головокружительная игра из всех. В ней необходимо предвидеть ходы и решения центральных банков, тщательно следить за торговым балансом разных стран, оценивать как слухи, так и политическую (в том числе и не слишком открытую) информацию. Базель — прекрасная арена для получения такой информации, потому что там в старинном особняке напротив железнодорожной станции находится Банк международных расчетов — расчетная палата для многих стран. А пьянят в этой спекулятивной игре огромные суммы и гигантские долги, возникающие потому, что на одной из сторон сделки всегда есть жестко заданный минимум.

Возьмем такой пример. Допустим, что — как это было в 1967 г. — Банк Англии обязуется покупать и продавать фунты стерлингов примерно по $2,80. На этом уровне была произвольно зафиксирована стоимость фунта. Но у Великобритании дефицит торгового баланса, никто не хочет держать фунты, а раз так, то в Банк Англии обращается больше продавцов, чем покупателей. Вы считаете, что фунт слабеет, и рано или поздно он упадет до уровня, на котором международная торговля его поддержит, и он снова будет отражать существующие реалии.

Поэтому вы продаете определенное количество фунтов стерлингов — на $1 млн — с будущей поставкой. Итак, фунты уже проданы, и для осуществления поставки вам надо купить их к определенной дате в будущем. Вы продали их по $2,80 и уверены, что можете купить их у Банка Англии примерно на этом уровне. Сейчас вам нужно вложить всего лишь $50 000 или около того. Ваши расходы — это комиссия с купли и продажи да проценты за одолженные средства. Это делается в расчете на то, что фунт обесценится и вы сможете купить в будущем дешевле.

Все зависит от того, когда это произойдет. Ведь проценты на кредит продолжают накручиваться.

Исследователи Второй мировой войны обращают внимание на влияние кендо, искусства фехтования бамбуковыми мечами, на японскую военную стратегию. Множество ложных выпадов, маневров, выжидание идеального момента — и затем победа одним сокрушительным молниеносным ударом. Как при Перл-Харборе.

Голова Пола работала примерно в том же ключе. Медленно, тихо и долго собирать деньги в каком-нибудь сейфе — это было не для него.

Осенью 1967 г. Пол внимательнейшим образом наблюдал за ситуацией с фунтом стерлингов. Несколько клиентов Salik Bank продали фунты с будущей поставкой по $2,80. Когда Великобритания девальвировала фунт до $2,40, эти клиенты купили британскую валюту по $2,40 и поставили ее покупателям, выполнив свои обязательства. Один из клиентов заработал на этом $80 000 за один уик-энд. Атака — молниеносный удар кендо — сработала. Авторитет Пола возрос, и он стал своего рода валютным критиком. Он писал статьи о золоте и долларе, подписываясь Д-р Пол Эрдман, президент Salik Bank, Базель. В спекуляции валютой есть не только пьянящий момент. Здесь есть и опасность стать в позу высшего судии, когда человек по сути говорит целой стране: «Обуздайте инфляцию и приведите в порядок торговый баланс, а иначе ваша валюта полетит в тартарары». Такую роль может взять на себя не только Банк международных расчетов, что напротив базельского вокзала, но и отдельно взятый валютный спекулянт.

Пол публиковался и в International Harry Schultz Letter — живом и неформальном инвестиционном бюллетене в Лондоне, дававшем рекомендации в стиле светских хроник Уинчелла: «Соотношение макс-мин отрицательно, но рынок пока не готов булькнуть по-настоящему… Трейдинг $ в Германии лихорадит… Напряг из-за неоправдавшихся ожиданий вызывает рост национализма».

Но если Уинчелл рассказывал в таком тоне о старлетках и воротилах шоу-бизнеса, то Harry Schultz Letter — о торговом дефиците, ослаблении валют и состоянии мировых рынков: «Австрия: продавать на усиление… Голландия: покупать, Италия: воздерживаться, Япония: держать (см. HSL 254)…»

В свое время Шульц был издателем ряда газет в Калифорнии. Позднее он написал несколько книг по инвестициям, одна из которых касалась Швейцарии и швейцарских банков.

Читатели Шульца, которых называли HLSM (от слов Harry L. Schultz men), были преданной группой фанатов — «к нам на ужин придет один HLSM», — которые покупали запонки с буквами HLS и с удовольствием покупали за несколько сотен долларов билет на семинары в Лондоне или Копенгагене. Шульц любил сравнивать США с Римской империей эпохи упадка и даже письма свои подписывал: Slavius. Девальвация валюты была любимым лейтмотивом Шульца: он считал ее не симптомом, а причиной национальных бедствий: «Любой народ может погрузиться в пучину еще глубже без надежного средства сбережения. Денежная невоздержанность — это единственный источник разложения и упадка США, как и любого другого известного нам общества».

Бюллетень Шульца помог Полу развернуться на всю катушку. В нем печатались его короткие статьи, еще более короткие путевые заметки и наброски, в персонажах которых порой угадывались клиенты Salik Bank. Одной из священных догм Шульца была следующая: в условиях слабеющего доллара инвесторам не следует держать деньги на счетах в американских сберегательных учреждениях и банках. Они должны получать выгоду от роста более надежных валют: голландского гульдена, японской иены, немецкой марки, а также бельгийского и швейцарского франка. Швейцарские банки принимали вклады в любой из этих валют, а кроме того, в них можно было разместить срочный депозит в швейцарских франках.

Слабость доллара должна была, по мнению последователей Шульца, привести к введению валютного контроля. Они ожидали скорого запрета на вывоз долларов из страны. Вон посмотрите, англичане когда-то катались по всему свету, а сейчас им разрешают брать с собой несколько паршивых фунтов, на которые не очень-то разъездишься. То же может произойти и с американцами — и ученики гуру Шульца вывозили деньги в преддверии драконовских мер, чтобы обеспечить свою мобильность в будущем. Они, несмотря ни на что, могли кататься по миру, покупать дома во Франции и лыжные шале в Швейцарии — такой была награда за их предусмотрительность. Если убрать лишнюю риторику, то, конечно же, адепты Шульца были правы. Доллар снова упал, и поговаривали, что не в последний раз. Были введены специальные налоги, чтобы сдержать американские инвестиции за границей, появились первые ограничения на вывоз капитала за границу. Американские банки стали регистрировать покупку иностранной валюты на сумму более $5000, а клиент банка, осуществивший эту операцию, должен был декларировать ее в налоговом управлении. Такой вот новехонький закон. Теперь налоговому управлению, чтобы обнаружить утечку капитала, достаточно было пройтись по микрофильмам с отчетами банков.

Шульц поместил в своем бюллетене небольшой список швейцарских банков, в котором, конечно, был Salik Bank. После одного из лондонских семинаров Гарри Шульца для участников была устроена поездка в Швейцарию, где гостей в Базеле развлекали Пол и его коллеги из Salik Bank. Пол говорил, что не всегда соглашался с апокалиптическими воззрениями Шульца. Некоторых из его адептов он называл «ультраконсервативными техасскими чудиками, которые глотают каждое слово своего гуру», однако был не прочь записать их в число своих клиентов. Salik Bank имел необычно большое для маленького швейцарского банка число клиентов из Техаса. Некоторые из них, как говорили, даже стали его акционерами.

Когда Пол пришел ко мне, он искал не очередного акционера, а человека, который может стать другом для банка. Это был вполне естественный поступок: он был промоутером и президентом, активно продающим свои услуги. Друзей он искал повсюду и находил их. Экономисты, деканы школ бизнеса, валютные эксперты, трейдеры товарных бирж — все они считали Пола интересным и симпатичным человеком. Он даже работал с прессой — чего не делал, я уверен, ни один другой банк в Швейцарии. Швейцарские банкиры вообще прилагают все усилия для того, чтобы держаться от прессы как можно дальше. В общем, Пол обхаживал потенциальных друзей банка на всех фронтах. Если его просили написать статью для какого-нибудь журнала о валютной ситуации, он с радостью соглашался. Если кто-то — как это было с нами — просил дополнительную информацию о швейцарской банковой системе, он тут же налаживал контакты с людьми, которые могли в этом помочь.

Но при встрече со мной он почувствовал и мой энтузиазм. Динамичный молодой банк, который увеличил свои ресурсы в 15 раз за неполных три года, — да, меня это зацепило. К тому же банк искал новые источники капитала, потому как рос он очень быстро и постоянно нуждался во все новых и новых средствах. Пол сам написал проспект. Этот проспект, представлявший швейцарскую компанию, естественно, не нужно было регистрировать в SEC, однако, как пояснил Пол, «он подготовлен в соответствии с требованиями SEC, потому что мы в один прекрасный день можем прийти в США, и тогда какая-нибудь нью-йоркская юридическая фирма займется этим вплотную».

— На мой взгляд, — сказал Пол, — ты можешь стать для нас очень полезным акционером.

Я сказал, что мне эта идея очень нравится. Мы пожали руки, довольные друг другом, и Пол в тот же вечер вылетел в Базель. Проспект прибыл по почте примерно месяц спустя.

«С самого начала (1965 г.), — говорилось в проспекте, — Salik Bank строился как мост между консервативным стилем швейцарской банковской системы с ее исключительной осторожностью, стабильностью и уникальным опытом ведения дел в глобальном масштабе и современными корпоративными и финансовыми технологиями, характерными для США». Salik Bank, как сообщалось, собрал лучших специалистов в области портфельного управления, валютных и товарных рынков, а одна из швейцарских финансовых газет назвала Salik Bank самым быстро растущим банком Швейцарии.

Банк, отмечалось в проспекте, действует как брокер и дилер на рынках валют, драгоценных металлов и сырьевых товаров. «Такого рода деятельность обычно ведут крупные коммерческие банки, поскольку частные банки Швейцарии редко располагают достаточным опытом в весьма сложной области международных финансов». По уверениям проспекта, Salik Bank стремился выйти за границы обычных финансовых услуг, традиционно оказываемых швейцарскими банками, и ставил своей целью «тотальное управление денежными средствами», работая не только с акциями и облигациями.

В тот момент я еще не понимал, что приведенные выше абзацы из проспекта уже несли в себе зачатки будущей катастрофы. Мы все помним детские рисунки-головоломки, — сколько зверей ты сможешь найти на этой картинке? — так вот, мои глаза тогда видели только хорошее.

Банк собирался открыть филиал в Брюсселе, затем, в течение трех-пяти лет, планировал создать международный банковский холдинг, который будет заниматься поглощением банков и филиалов «в более широком масштабе в других регионах Европы и, возможно, на Дальнем Востоке и даже в Австралии».

Дальний Восток и даже Австралия! Над Salik Bank никогда не будет заходить солнце![22]

Я посоветовался кое с кем из своих друзей на Уолл-стрит. Я сказал, что мне предложили купить долю в быстро растущем швейцарском банке за четверть балансовой стоимости. Что они на это скажут?

«А что-нибудь там еще продается?» — прозвучало в ответ. Они пожелали купить все, что останется. Конечно, в основном это были ковбои, которых подобные ситуации притягивают как магнит. Никакой доли они не получили, но это ничего не изменило. Дома престарелых и компании по производству компьютерной периферии, которые они скупали десятками, дали столь же плачевный результат. Я зато укрепился в своем энтузиазме и решил лететь в Базель.

В аэропорту Базеля сразу замечаешь одну интересную вещь. Ты не в Швейцарии — ты во Франции. Каждый хочет обзавестись кусочком земли в Швейцарии из-за стабильности этой страны, поэтому земля здесь на вес золота. Так что базельский аэропорт находится за границей, в Эльзасе (а это провинция Франции). А когда выезжаешь из аэропорта на шоссе, то по обе его стороны высится ограждение — эдакий коридор в Швейцарию, не испорченный ничем французским.

Можно сказать, что Базель как европейский город ничем особым не выделяется, хотя в целом несомненно симпатичен. Повсюду бегают зеленые трамвайчики. Можно сидеть на берегу Рейна, наблюдая за баржами и потягивая приятное швейцарское — или еще более приятное немецкое — вино. Для города, где основные отрасли промышленности — фармацевтика и химия, Базель выглядит на удивление чистым. Сначала, гуляя по улицам, я все никак не мог понять, чего же не хватает? Потом до меня дошло: не было пластиковых мешков с мусором, содержимое которых вываливается на тротуар, — нормальная картина в Нью-Йорке и Лондоне. А где же мусор? Где конфетные обертки, окурки, старые газеты? Я так и не понял, то ли каждый аккуратно собирает окурки и складывает их в специальные контейнеры, как учат молодых курсантов в Форт-Диксе, то ли турки, испанцы и итальянцы, убирающие улицы Базеля, так классно делают свою работу.

Пол встретил меня в аэропорту. Потом мы пошли на ланч с неким господином, который просветил меня касательно основ швейцарской банковской системы — предмета, который и свел нас с Полом. А уже после ланча мы отправились на Сент-Якобштрассе, одну из главных артерий города. Там располагался тот самый дом 7 — четыре этажа из сияющего стекла и металла: мой швейцарский банк.

Пол вместе с архитектором разработал спиральную лестницу, связывавшую два этажа. В остальном же все внутри выглядело… Как? Как банк — как обычный американский банк, открытый, светлый, сверкающий, кассиры и служащие без пиджаков, калькуляторы, телефоны. Иначе говоря, это было совсем не похоже на частный швейцарский банк, с его коридорами, охранниками и общей атмосферой скрытности.

В офисе Пола мы уселись за столом впечатляющего размера, соответствующего статусу порядочного Bankpräsident, т. е. президента банка, и меня стали знакомить с самыми разными людьми. Сейчас я в состоянии вспомнить только одного из них, и то лишь потому, что после этого несколько раз встречался с ним, — Луис Толе, приятный светловолосый голландец лет 30, выходец из амстердамской банковской семьи, который занимался управлением банковскими портфелями.

— Немецкая марка, похоже, укрепляется, — сказал один из служащих.

— Купите еще миллион марок, — сказал Пол.

Луис Толе спросил, знаю ли я что-нибудь про японские конвертируемые бумаги. Я сказал, что нет.

— На следующей неделе ожидается выпуск Hitachi, — сказал Луис. — Красотки, не бумаги. До чего же сексуальные.

— Серебро, — сказал Пол. — Вот что пробьет потолок.

Насчет серебра я был в курсе.

— Я сейчас пишу аналитический отчет о серебре, — сказал Пол. — Раньше или позже в Казначействе США кончится серебро, и — бабах! У нас есть человек в Бейруте, который на серебре собаку съел.

И золото — мир же не будет без конца терпеть эти потрепанные бумажные деньги, которые дешевеют с каждым днем по мере того, как правительства печатают их все больше и больше.

Вошел еще один обаятельный джентльмен, которого я назову Альфредом по той простой причине, что уже не помню, как его звали на самом деле. У Альфреда были с собой бланки заявлений на открытие счета. Я сказал, что собираюсь стать акционером, а не вкладчиком. Альфред возразил, что большинство акционеров имеют здесь вклады. Разве я не знаком со всеми преимуществами, которые дает швейцарский банковский счет?

Не знаю, почему я вдруг заколебался. Швейцарские банковские счета должны быть вполне нормальным делом для профессиональных игроков из Лас-Вегаса, южноамериканских диктаторов, мафиози, для людей, которые получают доход наличными, некоторых врачей, например, или же за границей. Такие люди вряд ли горят желанием информировать правительство о своих доходах, потому что воспринимают налоги как личное оскорбление. Себя же я плохо представлял в роли владельца номерного счета. И где я записал бы этот номер? Сделал бы татуировку на пятке? Да и что я могу положить на этот счет, в конце-то концов?

— Мне не нужен счет, — сказал я. — У меня уже есть текущий счет. В Соединенных Штатах.

Альфред сделал утомленно-скучающее лицо. Я сказал явно не то, что следовало бы. Наверное, все прочие посетители банка появляются здесь с кейсами, набитыми валютой.

— Послушайте, — сказал я. — Банк действительно интересует меня как объект инвестирования, но я плачу налоги.

На лице Альфреда не дрогнул ни один мускул. Я продолжал оправдываться.

— Мои доходы, — сказал я, — абсолютно прозрачны, и налоги с них выплачиваются сразу. Кстати, тот, кто не хочет платить налоги в Штатах, тот помещает деньги в налоговые убежища и не платит. В смысле, не платит в этом году. Все абсолютно легально — правительство не возражает.

Альфред слегка заинтересовался.

— Штука тут в чем, — сказал я. — Конгресс США издает налоговые законы. А потом заинтересованные группы начинают лоббировать, проталкивая привилегии для себя.

Я рассказал Альфреду о своем стаде крупного рогатого скота. Ему понравилось получение отсрочки уплаты налогов с аурой вестерна, но это не сбило его с главной мысли.

— А вам и не нужно открывать номерной счет, — сказал Альфред. — Ваш счет может быть совершенно открытым. Я рад, что вы любите платить налоги. Мы в Швейцарии считаем, что все происходящее между джентльменом и налоговой службой его страны — это личное дело джентльмена. Швейцария сотрудничает с другими странами в поимке преступников, но по швейцарским законам уклонение от налогов в другой стране — это не преступление. Кстати говоря, вы женаты?

Я сказал, что я женат.

— Брак счастливый?

Брак счастливый.

— Ну вот, — сказал Альфред. — Брак счастливый, дом застрахован. И вы, конечно, уверены, что ваш брак таким и останется, но статистика говорит об обратном, особенно в Америке. И вы знаете, что такое американские разводы. О них вся планета знает. Жене остается дом, она живет себе как жила. Адвокаты и суды сгребают весь доход мужа и оставляют ему $70 в неделю — на бедность. Сейчас вы счастливы, но никто не знает, что будет лет через 5, 10, 20. Вы американец, вы любите платить налоги, а если не хотите делать этого, то откармливаете бычков. И еще вы полагаете, что всю жизнь будете счастливы в браке. Но неужели вам не нужна хоть какая-то подстраховка?

— В смысле? — спросил я.

— Открыв счет здесь, вы не совершаете ничего противозаконного. Можете и дальше платить свои налоги, покупать акции на любой бирже мира, покупать и продавать товары и сырье по всей планете — и никто об этом не обязан знать. А в один прекрасный день, когда адвокаты вашей жены захотят загрести все деньги, потом и кровью заработанные за два десятка лет, у вас будет личный резерв.

Альфред явно не первый раз встречался с американцами. Как искуснейший торговец страховыми полисами, он знал, на какие кнопки давить. Даже самый счастливый в мире муж здесь задумался бы.

— И ничего противозаконного, — сказал Альфред. — Что противозаконного в том, что вы получите чуточку больше, чем хотели бы адвокаты вашей жены? А ваших отношений с правительством это дело не касается.

Теперь, когда мои отношения с правительством были в стороне, а проблема свелась к адвокатам моей жены, этим сукиным детям, которые хотели заставить меня жить на $70 в неделю, я начал поддаваться. Я даже представил их, хорьков с бегающими глазками, — эдакие Барделл и Пиквик, которые за своими столами потирают потные от жадности ручонки. И отправляют меня жить в какой-нибудь клоповник с пьянчугами, валяющимися в коридоре, и наркоманами, ширяющимися под десятиваттной лампочкой. За что? Что я такого сделал?

— А законно ли не говорить об этом адвокатам моей жены? — спросил я, на мгновение забыв, что у моей жены нет ни адвокатов, ни нужды в них.

— А что вы им должны, этим адвокатам, а? — сказал Альфред. — Они же будут доказывать, что вы преступник. В этом суть ваших американских разводов: одна сторона — преступник, вторая — прокурор. Преступник, понятно, еще тот — черствость, невнимательность, то-се-другое-третье — мы в Европе смеемся над этим до упаду. Если американская жена ведет себя так, что муж-европеец ее давно бы пристрелил, то муж-американец стоит смирненько, как барашек, которого сейчас будут стричь.

— Знавал я такие тяжелые случаи, — сказал я. — Один мой друг как раз прошел через такое. Ему оставили рубашку и одну запонку.

— А вот еще, — сказал Альфред. — Доллар падает. Вьетнамская война высосала из него все соки. Правительство ваше с финансами работать не умеет. Это вам еще боком выйдет.

— Я об этом уже три года толкую, — сказал я.

— И правильно, — продолжил Альфред. — Вы платите налоги, значит, оплачиваете политические грехи своего правительства. Но с какой стати вам платить за его фискальные грехи? Счет здесь будет в швейцарских франках, так что, когда доллар пойдет прахом, у вас будет какая-то стоящая валюта.

— Здорово, — сказал я.

— Распишитесь здесь, — сказал Альфред, протягивая мне авторучку.

— Подождите, — произнес я. — Мне не нужен номер. Просто имя.

— Номер для нас, — сказал Альфред. — Не из-за какой-то секретности. Ваш счет в Америке тоже имеет номер. Все банковские счета пронумерованы. Компьютеры не умеют работать с римскими цифрами.

— Ладно, — сказал я.

Альфред протягивал мне ручку. Я взял ее и подписал бланк.

— Но никаких секретных номеров, — твердым голосом сказал я.

— Как пожелаете, — ответил Альфред.

Теперь у меня был банковский счет в Швейцарии. Я положил на него $200.

— И что, даже будильника не дадут? — спросил я. — Хотя бы тостер? Никакого подарка за открытие счета? Чеки-то мне хоть напечатают красивые? С зимними пейзажами?

Альфред, похоже, не знал об американской банковской традиции делать небольшие подарки при открытии счета. К тому же он намекнул, что со счетом такого размера мне вряд ли понадобятся чеки. Банковские комиссионные за разные услуги — депонирование, чеки и т. д. — были выше, чем в США. В комнате появился Пол.

— У вас новый вкладчик, — сказал я. — Но счет не номерной.

— Хорошо, — сказал Пол.

— Теперь я вроде как член семьи, — сказал я. — Теперь ты мне можешь сказать. Среди наших вкладчиков есть южноамериканские диктаторы?

— Да Бог с тобой, — сказал Пол.

— Но хоть один мафиози-то должен быть. Что это за швейцарский банк без единого мафиозного счета?

— Ради Бога, — сказал Пол, — мы же собираемся провести публичное размещение акций.

Мы прошлись по помещениям, а Пол время от времени указывал мне на клерков. Один работал в маленькой комнате с настольным калькулятором. Пол сказал, что он из очень богатой семьи — да и сам мультимиллионер. Тогда на кой же черт, спросил я, он работает в банке?

— Во-первых, — сказал Пол, — в Швейцарии работают все. Плейбоев здесь нет. Тому, кто хочет быть плейбоем, нужно ехать на юг Франции, или в Лондон, или в Нью-Йорк, или куда еще они там ездят. Санкт-Мориц не в счет, он для иностранцев. А во-вторых, в Швейцарии никто не знает, сколько у кого денег. В Базеле есть семьи с капиталом под миллиард долларов. Но черта с два ты догадаешься. Конечно, если попадешь в такой дом — причем с главного входа, — то иногда там можно увидеть на стенах Пикассо, Ренуара и т. п. А когда они отдыхают, то делают это как надо — сафари в Африке, путешествие по Южной Америке и т. д. Но чтобы тратить деньги, нужно уезжать из Базеля. Дома здесь основательные и надежные, но без показной роскоши. В Швейцарии важны не те деньги, которые у тебя есть, а те, которые зарабатываешь.

По дороге домой Пол остановил машину у собора, и мы постояли возле него, глядя на Рейн. Потом прошлись вдоль островерхих домов старого Базеля — домов, многие из которых были построены в XIV–XV вв.

— Базельские таланты — результат католических преследований, — сказал Пол. — У протестантов, которые стекались сюда, было два основных козыря. Первый: поскольку они не были католиками, им позволялось давать деньги в рост и заниматься обменом валюты, что дало начало банковскому бизнесу. Второй: окрашивание тканей. В XIX веке умение готовить краски естественным образом привело к развитию химической промышленности, а в XX веке переход от химии к фармацевтике стал естественным. Отсюда и Базель — один из крупнейших центров химии и фармацевтики в мире.

Пол жил в симпатичном доме, напоминавшем дома из хороших американских пригородов, — с готическим потолком и книгами на трех языках, которыми были забиты полки снизу доверху. Сам дом располагался в солидной жилой части Базеля. Эрдманы не отличались расчетливостью и педантичностью. У них была домработница из Эльзаса, которая одновременно ухаживала за двумя их дочерьми.

— Как приятно, когда кто-то приходит на ужин, — сказала Хелли Эрдман. — В Америке это бывало чуть ли не каждый день, а в Швейцарии просто не принято. Визиты ограничиваются семейным кругом. В гости ходят только к родственникам.

— Раз в год, — добавил Пол, — тебя могут пригласить в чей-то дом. К другому банкиру, например. Но все это очень чопорно, очень формально. Смокинг, будьте добры. А цветы хозяйке надо посылать заранее.

— Да и разговоры тоже очень формальные и зажатые, — сказала Хелли.

— И никто в Базеле, насколько я знаю, — сказал Пол, — не готовит барбекю на заднем дворе. Швейцария стоит на приватности.

Мы поговорили о планах банка на будущее. Должен открыться филиал в Цюрихе, и еще один в Женеве, и дочерний банк в Брюсселе. В конечном итоге банк начнет продавать свои акции на бирже и распространит свое влияние далеко за пределы Швейцарии.

— Пол следит за всеми деталями, — сказала Хелли. — Ты не поверишь, но он даже спорил с архитектором насчет того, какой должна быть спиральная лестница в банке.

На следующий день мы вернулись в банк, где я просмотрел отчеты о европейских эмиссиях и европейских валютах. Кроме того, я воспользовался своим новым банком для того, чтобы кое во что инвестировать.

Банк международных расчетов — это расчетная палата для центральных банков разных стран. Именно через этот банк проводятся правительственные валютные свопы. Если какое-либо правительство в международных расчетах оказывается в слишком глубоком дефиците, этот банк предупреждает его о необходимости исправить ситуацию. Акции банка находятся в руках правительств-соучредителей: США, Германии, Франции, Японии, Италии и т. д. Время от времени в продаже появляется пара-тройка случайных акций, что и случилось в тот день. За $1100 я купил одну акцию. Теперь в числе акционеров были США, Германия, Франция, Британия, Япония, Италия и Адам Смит. Наверное, мне хотелось поприсутствовать на собрании акционеров или потолковать кое с кем из них, но до этого так и не дошло.

Пол сделал мне подарок. Это был сморщенный плод какао. Кто-то когда-то привез его Полу, а в моей книге была глава о какао, которая Полу нравилась. Мы сфотографировались с этим плодом у фасада Банка международных расчетов. В свете того, что произошло потом, это была ирония высшего разряда.

Я сел на поезд, идущий в Цюрих. Считается, что швейцарские поезда ходят с точностью хронометров. Поезд должен был отойти в 11.59, а я как раз проверил свои часы. Начиная с 11.57, я стал следить за секундной стрелкой. Поезд отошел на 10 секунд раньше положенного.

В Цюрихе у меня были встречи в нескольких крупных банках. Иногда, как бы случайно, я вставлял название моего нового банка в разговор, чтобы понаблюдать за реакцией. Никакой реакции, как правило, не было. Те из моих собеседников, кто слышал это название, почти ничего о банке не знали, а один банкир считал, что упомянутый мной банк «очень агрессивен». В Швейцарии это далеко не похвала.

В Цюрихе мое ощущение относительно Швейцарии и денег начало подтверждаться. Я, конечно же, понимаю, что неделя, проведенная в банках, не может обогатить знаниями, позволяющими делать какие-то выводы о стране в целом. Можно провести неделю на лыжном курорте — и чувства будут совершенно другие. Или неделю на шоколадной фабрике, или сколько-то там дней в гильдии производителей часов с кукушкой. И все-таки в связке «Швейцария — деньги» есть нечто, что делает эту страну окончательным мерилом и верхней отметкой финансового спектра. Ну в самом деле, почему именно швейцарские банки? В большинстве развитых западных стран есть прекрасно развитые банковские системы, а некоторые страны — Ливан, Багамские острова, Уругвай — скопировали швейцарскую систему секретности. Ливан даже использовал швейцарский банковский кодекс в качестве модели. И все же Швейцария, с ее небольшим размером и внушительным доходом на душу населения, однозначно лидирует в этой сфере. Почему? Ответ заключается в «швейцарскости» швейцарцев, и, я думаю, будет интересно взглянуть на то, как они стали такими, как есть. Даже при том, что мой новый банк не был типично швейцарским, он давал чувство уверенности и защищенности от всяких неведомых мне фискальных опасностей. Эдакий дом вдали от родного дома.

По всем меркам Швейцария должна была стать одним из мировых неудачников. Общее представление о Швейцарии — это горы, горы и горы, и это представление в принципе верно. Только 7 % территории можно отнести к возделываемым землям — такая страна не в состоянии себя прокормить. В отличие от большинства других стран Европы, в ней нет угля, нефти, газа, железной руды и прочего сырья. У нее нет выхода к морю. Конечно, в Швейцарии был Вильгельм Телль — воплощение прагматизма, сноровки, мастерства и нежелания подчиняться грубой силе. Из-за гор в Швейцарии нет крупных землевладений и крупных административно-территориальных образований. Каждая община в каждой долине выживала сама по себе. Отсюда определенное упрямство и трезвый расчет. Поговорка о том, что если у тебя уродливая физиономия, то стоит хотя бы научиться петь, родилась не в Швейцарии, но вполне могла бы появиться именно здесь.

Во времена позднего Средневековья маленькие швейцарские города оказались вблизи германско-средиземноморского торгового пути, по которому везли сахар, соль и специи, доставляли золото из Венеции и серебро с берегов Рейна. Один из исследователей проблемы, Т. Ференбах, пишет, что швейцарские бюргеры без особой симпатии относились к средневековому христианству. Швейцарские бизнесмены всегда ценили упорство в работе, индивидуализм и деньги, а средневековое христианство не слишком одобрительно смотрело на эти вещи. Gott regiert in Himmel und's Galt uf Erde, гласит цюрихская поговорка, Für Galt tanzt sogar de Tuufel. «Бог правит на Небесах, а деньги на земле. Даже дьявол станцует ради золота».

Жан Кальвин и Ульрих Цвингли изменили Швейцарию. Золото стало даром Божьим, а работа — делом святым. Идеалом кальвинизма было «общество, добивающееся богатства со всей серьезностью людей, осознающих необходимость дисциплинирования собственного характера в терпеливом труде и посвящающих себя делам, достойным Бога». (Это цитата из книги Тауни «Религия и возникновение капитализма». Последующие цитаты также взяты оттуда.) Кальвинизм «стал, пожалуй, первым систематизированным религиозным учением, признавшим и одобрившим экономические добродетели». Теперь «мир экономических мотивов перестал быть чуждым миру духа». А вот что говорит Цвингли, цитируемый Вискеманном в той же книге Тауни: «Труд есть добро и богоподобие… дающее телу здоровье и силу и исцеляющее болезни, порожденные ленью… Из всего существующего на земле, трудящийся наиболее близок Богу».

Таким образом и банковское дело стало одним из достойных занятий для протестанта. Вот что пишет Ференбах:

Цвинглианство не ставило целью примирить Христа и мамону. Цвингли и его рациональные последователи вообще не видели здесь никакого конфликта. Швейцарцы не научились любить деньги… Швейцарцы уважают деньги, а это совсем другое дело. Уважая деньги, швейцарец зарабатывает их, распоряжается ими и умножает их, причем для него это и есть самоцель. Все это резко отличается от немецкого материализма с его упором на вещи или американской погони за статусом, которая есть не что иное, как погоня за властью или престижем… Уважая деньги, швейцарец обращается с ними не как скряга, но как священник. Он возвел для них храмы и исповедальни. Первые он тщательно охраняет, вторым гарантирует секретность.

В течение четырех сотен лет швейцарцы были верны поговорке о том, что деньги правят на земле. Ни политических страстей, ни крестовых походов. Если швейцарцы шли на войну, это всегда была чужая война. Около двух миллионов швейцарцев покинули родину, чтобы сражаться по всей Европе — но всегда за деньги. Швейцарские наемники стали серьезным фактором в военной истории человечества.

Упрямство, прагматизм и недоверие к новым идеям. Если бы у швейцарцев была General Motors, они воздвигли бы памятник Чарли Уилсону, сказавшему: «Что хорошо для General Motors, то хорошо для страны». Феодализм и католическое христианство для бизнеса не годились. Не годились для него и деспотизм, анархия, национализм, сильное правительство, социализм, марксизм и даже движение за права женщин. Все эти веяния пронеслись над горами, не оставив ни малейшего следа. (Женщины получили право голоса совсем недавно. Но Швейцария по-прежнему остается страной мужского шовинизма. Когда речь идет об общем имуществе супругов, муж может затребовать информацию о банковских счетах своей жены, однако жена не может получить такую же информацию о делах мужа без его согласия.)

Иностранцев в наибольшей степени затрагивают два элемента швейцарского банковского кодекса. Один из них — отношение швейцарцев к налогам. В цвинглианском протестантском обществе честность считалась наилучшим образом поведения, а труд и вознаграждение за него были окружены ореолом святости. В Швейцарии никогда не было сильного центрального правительства. Она всегда была конфедерацией кантонов, и, по сравнению с мировыми стандартами, федеральные налоги здесь не очень высоки. Ты получаешь за свой труд, а потом платишь налоги. Налоги — это часть твоего долга, а долг — это часть жизни. В XIV веке габсбургская Австрия попыталась навязать свою волю Вильгельму Теллю, прислав своего наместника Геслера, упоминания которого до сих пор освистывают в швейцарских школах. Швейцарское общество структурировано так, чтобы не вмешиваться в дела отдельно взятой личности. Швейцарское правительство никогда не возводило уклонение от уплаты налогов в ранг преступления. Американцы отказались платить гербовый сбор и налог на чай британской короне, а потом, став независимыми, ввели собственные налоги. Швейцарцы, избавившись от Габсбургов, усвоили урок истории и не стали усложнять себе жизнь.

Большинство стран в современном мире сотрудничают друг с другом в поимке преступников, но только в том случае, если они согласны с тем, что было совершено преступление — иначе говоря, согласны с квалификацией деяния как преступного. Преступление в Советской России или в маоистском Китае может не считаться преступлением в Соединенных Штатах. Налоговые вопросы в Швейцарии — это сфера взаимоотношений между кантоном и гражданином, но ни при каких обстоятельствах не преступление. Однако если вы ограбите банк и переправите эти деньги в швейцарский банк, правительство Швейцарии охотно пойдет на сотрудничество с вашим правительством, снимет секретность с вашего банковского счета, сверит номера и поможет отправить вас в тюрьму. Здесь все согласны с тем, что ограбление банка — преступление.

В начале 1960-х гг. разразился скандал вокруг дела техасского финансиста Билли Сола Эстеса и исчезнувших активов. Некоторые считали, что как минимум их часть могла осесть в швейцарских банках. Но правительство США наложило арест на имущество Билли Сола и превратило это дело в налоговое разбирательство. А раз так, то к Швейцарии, по мнению швейцарцев, оно уже никакого отношения не имело.

Второй элемент швейцарского банковского кодекса, который делает швейцарские банки столь привлекательными для иностранцев, — это тайна вклада. Однако в такой секретности для банков нет ничего нового. Наоборот, как раз снятие секретности есть нечто новое — часть современного национализма. Римское банковское право, германское гражданское право, законы областей Северной Италии, где банковское дело расцвело в конце Средних веков, — все гарантировали тайну вклада. Европейцев до сих пор немножко пугает то, что американский супермаркет — или еще хуже, американское правительство — может спокойно позвонить в банк и выяснить ваше финансовое положение. Вплоть до 1930-х гг. швейцарский банковский счет был закрыт от посторонних глаз. Однако сохранение этой тайны зависело от швейцарских банкиров.

Когда немцы — и особенно немецкие евреи — начали выводить свои деньги из Германии после прихода Гитлера к власти, агенты гестапо попытались проследить, куда эти деньги идут. Одни просто подкупали служащих в швейцарских банках. Другие действовали более изобретательно: они пробовали разместить депозиты в швейцарских банках от имени состоятельных граждан Германии. Швейцарский банк, который принимал агента гестапо за курьера и принимал деньги, тем самым подтверждал, что в данном банке имеется счет на данное имя. После этого несчастного арестовывали в Германии и везли в концентрационный лагерь. Оттуда он просил свой швейцарский банк переправить деньги обратно в Германию, а потом его казнили. Значительная часть денег, ушедших из Германии, так и не была обнаружена и до сих пор хранится в швейцарских банках. В настоящее время они принадлежат банкам, поскольку по швейцарским законам депозит, не востребованный владельцем по истечении 20 лет, становится собственностью банка.

Швейцарскому правительству настолько надоели эти гестаповские трюки, что в 1934 г. оно ратифицировало Банковский кодекс, согласно которому раскрытие тайны вклада стало уголовно наказуемым преступлением. Это сняло с банкиров моральную ответственность — открывать или не открывать тайну вклада — и убедило иностранцев в том, что любые их счета охраняются швейцарским законом.

Но последний привлекательный момент в швейцарском банке — это не швейцарский банковский кодекс, а швейцарский банкир. Со своей нейтральной жердочки он семь столетий подряд наблюдал, как воюет мир. Горели разграбленные замки, по Европе бродили банды, короли теряли короны, правительства падали, валюты обесценивались, рушились семьи, жены бросали мужей, мужья бросали жен, дети враждовали с родителями, толпы безумствовали на улицах — все, как на картинах Брейгеля в швейцарских музеях. Если бы в правительствах не было коррупции, если бы бумажные деньги не обесценивалась, если бы налоги были справедливыми, если бы не было войн, если бы человечество не было так склонно совершать ошибку за ошибкой, короче говоря, если бы весь мир был как Швейцария, то в самой Швейцарии не было бы нужды. Но увы, мир таков, каков он есть, и если бы Швейцария не существовала, то, перефразируя Вольтера, ее следовало бы выдумать. Деньги лежат в банке, в надежных швейцарских франках, обеспеченных золотом. Какая разница, кто их сюда привез? Бессмертны не люди, а деньги — деньги, за которыми ухаживают, словно назначенные самим Господом Богом садовники за хрупким и драгоценным цветком. И даже эта аналогия не вполне точна, потому что сохранение денег — задача гораздо более важная, чем их рост. Вот оно, почтеннейшее из призваний: сохранить этот мешочек, эту горку монет — доказательство того, что кто-то где-то и когда-то порадовал Бога своей работой, за что и был вознагражден этим мешочком или этой горкой. А стоять на страже Божьей награды — почетнейшая служба, миссия для избранных.

И, кстати говоря, весьма выгодная миссия. А разве может что-то, дающее выгоду, быть противным Богу?

Со времени моей швейцарской авантюры у меня было время подумать о влиянии протестантской этики. В компетентности швейцарских бухгалтеров и надежности швейцарской банковской системы явно чего-то не доставало. Может быть, где-то какой-то отдельно взятый швейцарец не отнесся к денежным операциям с должным религиозным почтением? И что я предпочел бы: контроль ФРС в Вашингтоне или этику почтенных швейцарских банкиров? Проблема в том, что даже в Швейцарии уже не все живут в страхе перед Богом, Кальвином или Цвингли. Большинство обычаев пока еще держатся, но протестантская этика явно дала течь.

Через месяц после моего первого визита в банк Пол и Луис Толе прибыли в Нью-Йорк. Пол горел желанием сделать свой банк андеррайтером, т. е. включить его в группу организаций, продающих акции публике, — функция, обычно выполняемая крупными американскими брокерскими фирмами. Кроме того, Пол хотел, чтобы банк более плотно занялся финансовым менеджментом — управлением клиентскими портфелями.

Это были головокружительные деньки офшорных фондов, где тон задавал фонд IOS Берни Корнфилда. Офисы таких фондов располагались в налоговых убежищах типа Кюрасао и Багамских островов. По своему юридическому статусу эти страны вполне равны США, Великобритании или Западной Германии, но их налоговые законы, инвестиционная политика и условия заимствования средств были (да и остаются) гораздо более мягкими, чем в упомянутых странах. Мы с Полом обсуждали возможность открытия в нашем банке хедж-фонда как дополнительной услуги для наших клиентов. На короткое время мы запустили пилотный проект — хедж-фонд с очень маленькими деньгами, который на бумаге выглядел, тем не менее, полнокровным и внушительным. Мы попробовали работать с некоторыми популярными акциями в хвосте тогдашнего бычьего рынка, но быстро поняли, что на рынке царит нервозность: он вел себя явно иррационально. Наш эксперимент закончился через несколько месяцев с небольшим убытком.

Весной 1969 г. я получил восторженное письмо от Пола. Оно было написано на новом бланке. Его украшали слова United California Bank in Basel, набранные тем же шрифтом, который использовал на своих бланках банк United California Bank в Лос-Анджелесе. И монограмма — UCB — была знакомой. Я одно время жил в Калифорнии, а UCB тогда гонял по всем каналам свою яркую и запоминающуюся рекламу.

«Теперь мы можем начать целый ряд новых проектов, — писал Пол. — Глядя на бланк, ты, наверное, заметил, что мы сменили название и сделали огромный шаг вперед. United California Bank купил контрольный пакет нашего банка. Сам UCB — это банк-флагман Western Bancorporation, одного из крупнейших банковских холдингов в мире. Фрэнк Кинг, президент как UCB, так и Western Bancorporation, стал нашим президентом. Вице-президент — я. У нас есть целый список фантастических планов на будущее».

В течение следующего года мне не удавалось следить за развитием дел в Базеле. Мы проводили семинар по американским инвестициям в отеле Savoy в Лондоне. В нем участвовали различные европейские организации: ведущие банки, взаимные фонды и страховые компании из Великобритании, Швейцарии, Франции, Нидерландов, Бельгии, Германии и Италии. Пол и Луис прибыли в качестве гостей, но из-за недостатка времени мне так и не удалось толком поговорить с ними.

Весной 1970 г. наш базельский банк предложил акционерам дополнительные акции. Я позвонил Полу. Он сказал, что все идет хорошо, экспансия продолжается, но 1969 г. оказался неважным из-за убытков на рынках ценных бумаг. Это было неудивительно. 1969-й нигде и ни для кого не был хорошим годом. Но теперь у нас появился новый и серьезный акционер: Vesta Insurance Company из Бергена, Норвегия, а благодаря ему — еще пара десятков скандинавских банков. Скандинавия должна была стать для нас новым плодородным полем, а наши скандинавские акционеры, как предполагалось, будут способствовать притоку новых клиентов.

Над Уолл-стрит навис медвежий рынок, а брокерские фирмы зашатались. Времени думать о Базеле или о United California Bank практически не было, но все выглядело так, будто там дела идут неплохо. Это, собственно, было все, что я знал.

Наш базельский банк действительно стал одной из самых динамично растущих финансовых организаций в Швейцарии. В США такой имидж приветствуется, но в Швейцарии он выглядит не очень здраво и не очень прилично. Кроме того, была и проблема: подбор квалифицированных компетентных людей. Переманивать их из других банков — такое в Швейцарии не практикуется. Для управления банковскими портфелями Пол нанял Альфреда Кальтенбаха — вежливого, опрятно одетого швейцарца с не слишком типичными для тех краев бакенбардами.

Но самой драгоценной добычей стал Бернард Куммерли: сконцентрированный, близорукий, смугловатый специалист по валюте. Куммерли был уроженцем Райнфельда, небольшого городка поблизости от Базеля, знаменитого своим курортом и старыми средневековыми строениями. Отец Куммерли был банкиром в Райнфельде. Сам Куммерли учился в местных школах, затем в частной католической школе и успел поработать в Credit Suisse, входившем в большую тройку швейцарских банков. Пол нашел его в Bank Hoffmann — небольшом частном банке, где Куммерли заведовал валютным департаментом. Куммерли был невероятно амбициозен. Он имел репутацию человека-компьютера и мог оперировать в голове миллионами в различных валютах, сохраняя абсолютное спокойствие. О Куммерли часто говорят как о человеке без эмоций, что вряд ли может быть правдой, учитывая, какое пламя амбиций пылает в его груди, — но внешне это описание в общем соответствовало истине. Куммерли заключал сделки на десятки миллионов долларов не моргнув глазом. Вместе с Куммерли из Bank Hoffmann к нам пришли трое или четверо молодых трейдеров, одним из которых был Виктор Цурмуле. Суффиксы «ли» и «ле» в швейцарских фамилиях служат для уменьшительных форм. Швейцарский диалект немецкого кишит такими уменьшительными. Когда Пол запустил наконец трейдинговый департамент, валютные и товарные трейдеры в европейских финансовых центрах стали называть Куммерли и Цурмуле «ли-бойз» или Lee boys.

Полу удалось собрать команду молодых менеджеров — почти всем из них было 30 с небольшим, — но даром ему это не прошло. Большая тройка прислала Полу чопорное официальное письмо на четырех страницах. Рейдерству в найме работников, говорилось в нем, в Швейцарии нет места, и Пол должен эту практику прекратить.

Куммерли пришел в середине 1968 г. и сразу же погрузился в серебряные фьючерсы. И банк, и некоторые из его клиентов уже играли на серебре, поэтому Пол в мае выпустил бюллетень, намекая, что серебро надо продавать. Но если его менеджеры и клиенты хотели немножко поспекулировать — что ж, в конце концов, клиент всегда прав.

Поводом для игры с серебром стало то, что Казначейство США перестало продавать его. Промышленные потребности в серебре росли. Если Казначейство больше не продает, а промышленность требует, значит, серебро должно расти в цене — верно?

В этой логике был только один изъян: история была старой и давно известной. Спекулянты уже предусмотрели такое развитие событий. Я сам перебирал долларовые купюры, разменивая десятки и двадцатки, и откладывал в сторону те, на которых было написано «серебряный сертификат». Потом я отнес 19 таких купюр в Казначейство и обменял их на кулечек серебра[23]. К тому времени в обращении уже не было однодолларовых банкнот с серебряными сертификатами, цена серебра выросла с 91 цента за унцию до $1,29 (при этой цене Казначейство прекратило продавать серебро), а потом и до $2,50 за унцию — в этот момент наши базельские гении и открыли для себя этот сумасшедший рост. Но его уже видели и все те, кто годами терпеливо собирал серебро, ожидая именно такого подъема — последние 30 % роста были обусловлены чистой и откровенной спекуляцией. К концу 1968 г. спекулянты стали обменивать свои запасы на деньги, и серебро упало до $1,80. Во фьючерсной торговле инвестору достаточно вложить 10 % требуемой суммы, так что падение на 25 центов с уровня $2,50 за унцию сотрет счет трейдера до нуля — правда, еще до этого от инвестора потребуют внести дополнительный гарантийный депозит.

К июню 1969 г. серебро упало еще больше, ниже $1,60, но банк смог частично компенсировать потери, быстро проводя операции на обеих сторонах. Свои собственные потери банк компенсировал полностью, но клиенты, которые ставили на серебро, конечно же, были очень недовольны — и некоторые из них пожаловались Полу.

С мая 1968 г. Пол отстранился от торговли серебром. Он был уверен, как говорил впоследствии, что нужно предоставить менеджерам полную свободу действий, обеспечить им абсолютную автономию. Конечно, Пол не был в восторге от убытков с серебром. «Эти ребята, — сказал он, обращаясь к персоналу, — включили в игру с серебром людей, которым там было совсем не место. Не то, чтобы бедняков, вдов и сирот, но, по сути, не так уж далеко от этого. И это было неправильно». Тем более, если иметь в виду его бюллетень, где он предсказывал подобное падение цены. И в этот момент банк сделал неслыханный шаг: он отменил ряд сделок по серебру и взял убыток на себя.

— Мы прошлись по списку, — сказал Пол, — чтобы выявить тех, кто был достаточно опытным и мог сам заплатить за свои ошибки. Но некоторых клиентов к этой категории нельзя было отнести, и мы взяли убытки на себя.

Потери по серебряным счетам превысили 2 млн швейцарских франков.

Если бы стало известно, что мой швейцарский банк гарантирует клиентам защиту от подобных потерь, то он с ходу стал бы самой популярной финансовой компанией в мире. И мой банк проделал это еще пару раз.

Один раз это случилось с внебиржевыми акциями Leasing Consultants, Inc., лизинговой компании с Лонг-Айленда, которая финансировала покупку самолетов и компьютеров. В конце 1960-х гг. таких компаний было море. Они существовали за счет того, что брали банковский кредит для покупки, допустим, IBM-360 или самолета — чего-то такого, что просто сдать в аренду. А потом они продавали компанию публике. К тому моменту, как Альфред Кальтенбах нашел эту компанию, игра уже подходила к концу. Leasco, Data Processing, Financial General и Levin-Townsend уже были на пути к тому, чтобы войти в список злодеев мистера Бэбсона. Какой-то аналитик из Осло, Норвегия, рассказал нашему безукоризненно одетому и украшенному бакенбардами Кальтенбаху о Leasing Consultants, доказав тем самым, что расстояние — где Швейцария, а где Лонг-Айленд — способно очаровывать само по себе. За счет банка Кальтенбах купил акции для частного размещения с ограничением на продажу — банк не имел права продавать их в течение нескольких лет — по цене $12–13.

Но этим все не ограничилось. Банк не только купил Leasing Consultants за свой счет. Он еще и разослал клиентам письма с рекомендацией покупать их. Девятнадцать клиентов купили эти акции через наш банк. К сожалению, Leasing Consultants прошла по тому же скорбному пути, что и многие подобные фирмы. Ее прибыль оказалась завышенной, и в начале 1970 г. компания это признала. Цена акций упала до $7. В августе компания объявила о банкротстве, а ее акции шли по 37 центов.

И снова банк расстроился, узнав об убытках своих клиентов. На этот раз основной удар пришелся по самому банку — убыток составил $2 млн, — однако всем 19 клиентам деньги вернули. Рэй Викер в Wall Street Journal писал, что «один пораженный клиент заявил, что ему впервые возвращают деньги за его собственную дурацкую сделку».

Тем временем Куммерли нашел новое поле приложения своих талантов: фьючерсы на какао. Но к тому моменту, как Куммерли был готов броситься в омут, мы стали частью великого United California Bank.

В 1968 г. Пол побывал на Западном побережье, чтобы повидаться со своими друзьями из Стэнфордского исследовательского института. Как-то вечером за стаканчиком виски Пол познакомился с Эдвардом Картером, генеральным директором компании Broadway Hale, управлявшей одной из крупнейших магазинных сетей в стране. Картер, входивший в совет директоров и United California Bank, и его материнской компании Western Bancorporation, после этого позвонил Клиффу Туэтеру, вице-президенту, который назначил Полу встречу на 9.00 следующего дня. Вместе с Туэтером на встрече присутствовал вице-президент банка по международным делам Виктор Роуз (тогда ему было 65). По словам Пола, уже через 10 минут Роуз сказал:

— А нельзя ли нам купить этот банк?

В октябре, вскоре после моего визита в Базель, в лондонском отеле Hilton Пол встретился с Фрэнком Кингом, президентом United California Bank. В то время Кингу был 71 год. Свою карьеру он начал помощником кассира в National Bank города Спарта, штат Иллинойс. Кресло президента United California Bank он занимал уже 24 года.

— Мы хотим купить ваш банк, — сказал Кинг.

При этом он поставил три условия. Во-первых, абсолютный контроль будет принадлежать United California Bank в Лос-Анджелесе. Во-вторых, Чарльз Салик и его семья теряют долю в банке. В-третьих, команда менеджеров остается в прежнем составе. В январе Кинг прилетел в Базель, чтобы воочию увидеть, как обстоят дела. Нет сомнений в том, что Кинг был очарован Полом Эрдманом. В марте 1969 г. Кинг и Салик, оговорив все условия, пожали друг другу руки, и за работу принялись юристы. Сделка была завершена в мае. Базельский банк был оценен в $12 млн. UCB помимо прочего хотел получить выход в Швейцарию и Европу через базельский банк, но еще больше его интересовал коллектив: молодые динамичные менеджеры. «Мы купили банк, чтобы заполучить Пола Эрдмана», — сказал в те дни один из руководителей UCB. И, как писал Рэй Викер в Wall Street Journal, Кинг относился к Полу «как к собственному сыну».

В совет директоров нового банка UCB ввел двух своих представителей. Фрэнк Кинг стал председателем совета директоров, а Виктор Роуз — директором. Калифорнийский банк гордился своим приобретением. Он тут же дал банку новое имя: The United California Bank in Basel. В своем глянцевом отчете за 1969 г. UCB оценивал приобретение базельского банка как одно из главных достижений года.

Пол надеялся, что объединение с таким могучим банком приведет к его порогу новых корпоративных клиентов, но этого не произошло. Пол подчинялся непосредственно Фрэнку Кингу. Во время разговоров они обсуждали и потенциальные международные программы. В частности, при новых скандинавских акционерах Пол намеревался «обойти на повороте» главные банки Скандинавии. Американских банков в Скандинавии не было, и теперь, располагая новыми связями, он мог бы встречаться с представителями среднего бизнеса в тех краях и привлекать их до того, как они перейдут из своих провинциальных банков в ведущие банки скандинавских столиц.

Перед поглощением калифорнийский банк прислал в Швейцарию собственных аудиторов, которые сообщили в головной офис, что банк взял на себя убытки клиентов по серебру, а также то, что в банке излишний объем маржинальных счетов. Но это не помешало сделке. Пол говорил, что каких-либо переговоров с Калифорнией вообще не происходило.

— Время от времени, — сказал Пол, — объявлялся какой-нибудь гость из Лос-Анджелеса, пожарник или кто-нибудь еще. Он обычно спрашивал, в какие рестораны здесь стоит заглянуть и сможем ли мы зарезервировать ему номер в двух-трехзвездочном отеле во Франции.

Не было ни общего плана, ни внешнего бюджета — базельский банк просто влился в систему отчетности калифорнийского банка.

А тем временем Бернард Куммерли уже нацеливался на то, чтобы скупить половину какао планеты.

И сейчас я считаю, что инцидент, случившийся с нашим банком, был абсолютно невероятен. Когда я получил информацию о Leasing Consultants, то спросил Луиса Толе, с чего это они заинтересовались этим трупом, да еще под занавес. Но никто не говорил мне о том, что банк собирается влезть в торговлю какао. Все, что происходило потом, было просто фантастической иллюстрацией того, как жизнь порой имитирует искусство.

Штука в том, что я уже имел некоторый опыт работы с какао. Это случилось тогда, когда Великий Уинфилд открыл для себя какао-трейдинг. В те более спокойные дни мы, бывало, сидели с ним, лениво наблюдая как ползут цифры на тикере, словно два шерифа на лодке в поисках снулого сома в реке Теннесси. На рынке царила летаргия, все устали от скачков и откатов, и тогда-то Великий Уинфилд вдруг понял, что вскоре в мире кончится какао.

— Сынок, — как сейчас помню, сказал он, — когда в мире что-то кончается, то цена этого чего-то взлетает. Биржа какао не регулируется. Подъем цены на три цента удваивает твои деньги. Все еще ох как закрутится. И нам на этом празднике надо быть.

Денег на то, чтобы заключить контракт на какао, нужно было всего ничего.

Но с какой стати в мире должно закончиться какао? Да потому, что в африканских странах, производивших какао, было полно политических проблем, а вдобавок еще вот-вот должна была начаться эпидемия Черной шелухи — Страшной болезни какао. Фермеры бросали свои фермы и даже не опрыскивали растения. Я купил несколько контрактов на какао и начал болеть за все, что могло привести к всемирному дефициту какао. Неподтвержденные сообщения о Черной шелухе в центральных районах Ганы? Мы кричали «ура». В Нигерии начинается гражданская война? Очень хорошо для цен на какао — может, теперь они не смогут доставлять этот товар на рынок. Какао продавалось по 25 центов за фунт, и все, что нам было нужно, — это немножко бунтов, побольше хаоса, никаких инсектицидов, проливные дожди, при которых Черная шелуха быстро распространяется. Потом какао подскакивает до 60 центов, а мы становимся богачами.

Мы даже отправили Толстого Марвина из Бруклина (рост 167 см, вес 110 кг) в Западную Африку, чтобы быть в курсе происходящего. Марвин кое-что знал о ценных бумагах на товарных рынках — накануне он прогорел, занимаясь как раз такими бумагами. Я отправился с ним в охотничий магазин Abercrombie, где Марвин приобрел костюм для сафари и даже приценился к охотничьему ружью на слонов — никогда ведь не знаешь, что тебе в Африке может понадобиться. Затаив дыхание, мы ждали, что же Марвин сообщит о судьбе наших инвестиций, но вместо этого получали телеграммы такого рода:

ДОЖДЬ ИДЕТ ПЕРЕРЫВАМИ

МАРВИН

или:

АНГЛИЧАНИН В ОТЕЛЕ ГОВОРИТ ДЕРЕВЬЕВ СТОЛЬКО ЖЕ КАК И В ПРОШЛОМ ГОДУ ВИРУСНАЯ МУШКА ПОД КОНТРОЛЕМ

Мы понятия не имели, чем вирусная муха отличается от навозной, но все, что жрало какао, было нам на руку.

В конце концов, они собрали нормальный средний урожай, такой же как и всегда, несмотря на гражданскую войну, хаос, бунты, неопрысканные инсектицидом деревья и страшную Черную шелуху. Марвин вернулся, испытав лишь одно настоящее приключение: аборигены окунули его голышом в чан с подогретым маслом. Цены на какао не поднялись, а вложенные нами деньги пошли прахом. Я написал об этой истории — она излагается не только в «Игре на деньги», но и в Das grosse Spiel ums Geld (что по-немецки означает примерно то же самое). А кроме того, мы с Полом сфотографировались перед зданием Банка международных расчетов с плодом какао в руках.

Проблема — или одна из проблем — нашей аферы с какао заключалась в информации и ее интерпретации. В этой игре были серьезные игроки — Hershey, Nestle и M&M — так вот они реально покупали какао и знали, как отличить вирусную мушку от Черной шелухи, к тому же (я так думаю) знали больше, чем мы, не зря они до сих пор в этом бизнесе. По этой причине я написал, что, если у тебя возникает желание заработать деньги на товарном рынке, тебе нужно отправиться на пляж и лежать там до тех пор, пока это желание не пройдет.

Но Бернард Куммерли ничего не знал о моей поучительной истории.

Когда я попытался выяснить, как могло случиться, что мой банк испарился, словно лужица в лучах летнего солнца, вице-президент United California Bank в Лос-Анджелесе сказал: «Знаешь, все произошло почти как в твоей собственной истории с какао».

Почти. А может, и еще круче. К сожалению, я пока не собрал вместе все фрагменты этой головоломки, потому что суды в Швейцарии — дело неторопливое, и Куммерли все еще сидел в базельской тюрьме, а власти не горели желанием позволить мне обменяться с ним парой-тройкой интересных историй. Куммерли прошел тот же путь, что и Толстый Марвин, с разницей в пару лет, хотя все предостережения и наставления уже были напечатаны в моей книге.

Пол не изменил своей политике предоставлять сотрудникам полную свободу — даже после того, как обжегся на серебре.

— Ошибки делают все, — сказал он.

Наш банк начал втягиваться в сделки с какао, но лишь для отдельных клиентов. По словам Пола, несколько контрактов, не больше. Следуя благородной традиции, когда рынок сыграл против клиентов, банк, понятное дело, покрыл их убытки.

— Ерунда, $100 000 или около того, — сказал Пол. — Я-то, правда, думал, что у нас было всего несколько контрактов.

Все это, по уверениям Пола, было известно аудиторам United California Bank, когда банк из Лос-Анджелеса покупал контрольный пакет.

Конечно, наш банк явно горел желанием отыграться. Он славился своей неординарностью и агрессивностью, а стилем Пола всегда был молниеносный удар кендо. Промахи с серебром и кое-какими ценными бумагами надо было чем-то компенсировать.

Кто-то, должно быть, шепнул Куммерли, что в мире вот-вот наступит дефицит какао. По горячему следу Толстого Марвина Куммерли отправился в Гану, чтобы там стать экспертом. Позднее я спросил Пола, что Куммерли делал в Гане.

— А черт его знает, — сказал он. — Пиво пил сутками напролет. По-моему, познакомился с какими-то типами — экспертами, коммерческими атташе, трейдерами какао.

В середине июля 1969 г. в департаменте товарных рынков нашего банка закрутилась какая-то интрига. Когда Куммерли был в отпуске, второй из Lee boys, Виктор Цурмуле, явился к Полу и сообщил, что Куммерли погряз в спекуляциях. По словам Пола, Цурмуле обнаружил 3000 контрактов на какао, купленных в расчете на хаос, войны, отсутствие инсектицидов и Черную шелуху. И что же они сделали? «Мы продали эти контракты». До той поры никаких лимитов для товарных трейдеров не устанавливали. Теперь же Пол поручил молодому бухгалтеру-швейцарцу, Хельмуту Бручи, взять все это хозяйство под контроль. Судя по всему, Бручи так и не приступил к этому делу, и даже Пол, вдалеке от родных берегов обхаживавший скандинавов, начал понимать, что нужен более серьезный контроль. Он нанял специалиста из швейцарского отделения National Cash Register, но тот «не сработался». А к тому времени, когда появился следующий специалист, на сей раз из Volkesbank, все бухгалтерские книги уже были «подретушированы».

Вернувшись из отпуска в августе 1969 г., Куммерли тут же уволил Цурмуле. Как сказал сам Куммерли, за спекуляции без соответствующего разрешения.

То, что произошло после этого, подернуто легкой дымкой. Наверняка можно сказать лишь одно: никто не знает, что случилось на самом деле. С тех пор, как банк закрыл свои двери для посетителей, толпы аудиторов разгребали эти авгиевы конюшни. Сюда следует добавить традиционную швейцарскую скрытность, предстоявший судебный процесс, а также то, что почти вся информация находилась у обвинителя, который был необычайно скрытным типом даже для швейцарского прокурора.

В промежутке между этими событиями United California Bank in Basel купил 17 000 контрактов на какао — семнадцать тысяч контрактов на какао! — с номинальной стоимостью $153 млн. Не слабо для банка с чистой стоимостью активов $8 или $9 млн. Контракты эти были проданы ведущими товарными брокерами: Merrill Lynch, Hayden Stone и лондонским Lomcrest. Брокеры обычно не предоставляют кредитов общей стоимостью $153 млн организациям с активами всего $8 млн, но на наших бланках красовалось имя United California Bank in Basel, а активы United California Bank превышали $5 млрд.

Умение нашего банка выбрать самый подходящий момент проявилось и в случае с какао. Он умудрился купить контракты на максимуме, где-то по 48 центов за фунт, после чего рынок покатился вниз. К июню 1970 г. цена контракта составляла уже 30 центов за фунт, и на 10-процентной марже банк потерял в три или четыре раза больше того, что поставил на кон, — а может, и больше — и стал абсолютно неплатежеспособен, не считая тех крох, которые головной офис из Калифорнии подбрасывал время от времени.

Штука, однако, в том, что никто об этом не знал, потому что к тому времени гроссбухи банка уже были «подправлены». «Баланс вне всяких сомнений фальсифицирован», — сказал Макс Штудер, аудитор Швейцарского общества банковских инспекций. Но это было не все. Банк не полностью отразил свои убытки от фиаско с Leasing Consultants. «Они были слишком большими, — сказал Пол. — Списать 5 млн швейцарских франков за один квартал невозможно. Больно уж много для одного раза. Вот их и размазали на более длительный период. А иначе это выглядело бы очень, очень плохо». Кальтенбах со своей стороны сделал следующее: он получил от норвежской фирмы, с подачи которой банк и связался с этими акциями, письмо с обязательством купить акции по $25, хотя к тому времени их цена уже упала на 40 %. Банк же обещал компенсировать норвежцам все убытки. Иначе говоря, обе организации обменялись ничего не значившими листками бумаги. «Норвежские гарантии ничего не значат», — сообщил Пол калифорнийскому банку. «Лишь бы аудиторы были довольны», — последовал ответ из Лос-Анджелеса. Похоже, их эта ситуация не тревожила.

Аудит проводила фирма Gessellschaft für Bankenrevision, принадлежавшая двум банкам из швейцарской Большой тройки: Swiss Bank Corporation и Credit Suisse. Аудиторы были не просто довольны: они подтвердили баланс, в котором уже недоставало 20 млн швейцарских франков.

Куммерли со своей командой отчаянно пытался использовать стрэдлы для ограничения потерь на фоне падения цены на какао. Точнее сказать, аудиторы старались минимизировать потери по контрактам, покрывая кратковременные колебания цены сменой месяцев доставки, но даже стрэдлы не помогли. В тех редких случаях, когда по какао получалась хоть какая-то прибыль, она шла в бухгалтерские книги. Убытки же — а они случались гораздо чаще — накапливались в ящике письменного стола Куммерли.

Позднее — в тот день, когда Пола выпустили под залог, — я спросил его, каким образом в наш век компьютеров и бухгалтерского учета такое стало возможным.

Одна из ошибок, сказал он, заключалась в том, что департамент товарных рынков находился там же, где и валютный департамент вместе с департаментом расчетно-кассового обслуживания, т. е. там, где принимались депозиты и производились выплаты в самых разных валютах.

— Большая тройка контролировала валютный рынок, — сказал Пол. — Мы действовали предельно агрессивно. Мы выросли до пятого места в Швейцарии с дневным оборотом более 5 млрд швейцарских франков на обмене валют. Собственные позиции банка, форвардная и спотовая, — это еще $2 млрд с хвостиком. Когда через руки проходят такие деньги, никто не озаботится несколькими миллионами.

С брокерами, продавшими UCB контракты на какао, рассчитывался валютный департамент. Калифорнийский банк иногда косился в сторону своей буйной «дочки» и даже намекал, что $2 млрд в валюте, пожалуй, многовато для банка такого размера. Калифорнийцы рекомендовали базельцам держаться где-то на уровне $1 млрд.

Мы с Полом сидели на террасе его квартиры в Базеле, обсуждая всю проблему так, словно были внешними консультантами, анализирующими процесс.

— Слушай, — сказал я, — а ты помнишь, что я писал о какао?

— Конечно, — сказал Пол. — Здорово было написано.

— И ты помнишь, как подарил мне высохший плод какао, когда я впервые приехал в Базель?

— Конечно.

— А ты помнишь, что говорится в конце той истории? Насчет того, что на рынке какао есть серьезные игроки? Hershey, Nestle и прочие ребята? И что если у тебя возникает искушение поиграть на какао, надо лечь и лежать, пока это желание не пройдет?

Пол пожал плечами.

— Те парни сказали, что в этом деле разбираются как следует.

— А Куммерли? Он читал мою историю?

— Нет. Das grosse Spiel ums Geld тогда еще не вышла, а Куммерли не знает английского.

Тут я впервые вышел из себя.

— Но ведь он заключал контракты на какао на английском? — спросил я.

Неловкое молчание. Атмосфера сердечности внезапно испарилась.

— Да, на английском, — Пол снова пожал плечами. — Но я уверен, что твою историю он не читал.

Мы снова вернулись к обсуждению главной проблемы.

— Как могло случиться, — спросил я, — что в современном швейцарском банке ХХ века столько денег бесконтрольно исчезло, а документы, свидетельствовавшие об убытках, просто складывались в ящик чьего-то стола? В конце концов, это же не ограбление, не растрата. Насколько я знаю, никто эти деньги не прикарманил.

— Нам не следовало объединять товарный, денежный и валютный департаменты, — повторил Пол. — Это позволило с легкостью прятать убытки за каким-нибудь срочным депозитом от другого банка. А если департамент отдает приказ, то подтверждение должно поступать из какого-нибудь другого департамента, для двойной проверки. Каждая строка в балансе должна перепроверяться, а этого-то и не делалось.

— А разве независимые аудиторы не должны проверять этот процесс, хотя бы раз или два раза в год?

— Должны, но швейцарские аудиторские фирмы заботит только одно: чтобы цифры, которые ты им предоставляешь, сходились. Что стоит за цифрами — их не волнует. Ну и, конечно, еще один прокол.

— А именно?

— Исполнительный директор банка должен знать всю операционную кухню — все процедуры, процессы бухгалтерского учета и т. п. Я думал, что передал эти функции надежным людям, но ошибся. И, конечно, я сам не делал то, что должен был делать.

Мне хотелось понять, какими соображениями руководствовался Куммерли. Я понимал, как можно купиться на аферу с какао, — когда-то я купился на нее сам. В конце концов, в каком-нибудь году в мире действительно может возникнуть дефицит какао — хотя до сих пор этого так и не случилось. Но одно дело купиться на идею, и совсем другое — прятать убытки в ящик стола, чтобы обрушить собственный банк как карточный домик.

— Думаю, поначалу он хотел произвести впечатление на своих же трейдеров. Эго у него будь здоров, плюс репутация очень умного человека. Когда же он оказался в минусе на пару миллионов, то просто не мог в этом признаться. Как игрок в рулетку. Удваивая и удваивая ставку, в ожидании, что выигрыш после очередного удвоения позволит разом компенсировать потери. Но в конечном итоге — не знаю, может, он увидел зловещее предзнаменование и решил: раз уж его в один прекрасный день все равно прихватят, не отложить ли немножко на те времена, когда он выйдет из тюрьмы. Не знаю. Во всяком случае, для того, чтобы это провернуть, ему нужно было иметь сообщников — кого-то среди товарных брокеров.

Летом 1970 г. Пол собирался в отпуск. К тому времени он уже смирился с убытками по Leasing Consultants и знал, что банк спекулирует на товарных рынках, но глубина проблемы была еще скрыта от его взора. Он заглянул в офис главного бухгалтера, который сказал, что у него есть вопрос. Он показал Полу листок розовой бумаги, где в графе «расход» значилась сумма в 25 млн франков. Бухгалтер сказал, что это какая-то ошибка. Пол вообще понятия не имел, что бы это могло значить.

— Я понял, что здесь что-то не так, — сказал Пол. — Мне бы надо было остаться и разобраться со всем этим. Но мы уже так давно не были в отпуске всей семьей…

Среди бумаг на столе Пола лежала выписка из годового отчета для внутреннего использования. Валютные обороты, валютная позиция и маржинальная позиция на товарном рынке — все это было сведено к одному показателю. Здесь же был и таинственный розовый листок с 25 млн швейцарских франков — судя по всему, реализованный контракт на какао. Пол вычеркнул в отчете ссылки на «маржу», несмотря на то что в немецком варианте отчета они уже были напечатаны и даже одобрены Швейцарской банковской комиссией.

— Зачем размахивать красной тряпкой, если в этом нет нужды? — сказал Пол. — Нам нужно было время, чтобы во всем разобраться.

Его семья отправилась в Марбелью, в Испанию, но Пол никакого удовольствия от отпуска не получил.

— Спал я плохо, — сказал он. — И желудок побаливал.

Пол решил, что из отдыха ничего не выйдет при всем множестве вопросов, на которые ответов пока не было. Зачем бухгалтер показал ему этот листок с 25 млн швейцарских франков, а потом спросил, что это значит? И что еще может быть не в порядке?

— Что-то было не так, а я не захотел добраться до правды, — сказал Пол, придя к этому выводу с серьезным запозданием.

Семья вернулась в Базель, а Пол, сев за стол Куммерли, тихо и незаметно начал расследование. Похоже, что в департаменте товарных рынков были огромные убытки. Тогда-то, по словам Пола, он и позвонил Куммерли. Между ними произошел примерно такой разговор:

Пол: Что происходит?

Куммерли: Убытки, убытки.

Пол: Я знаю, что убытки — но сколько?

Куммерли: Я не знаю.

Пол: Почему?

Куммерли: Я потерял контроль. Я просто потерял контроль.

Пол: Какие у нас убытки? Пять миллионов?

Куммерли: Больше. Я потерял контроль.

Пол: Десять миллионов? Пятнадцать?

Куммерли: Я думаю, больше.

Пол: Двадцать миллионов?

Куммерли: Да, около того. Я так думаю.

И Куммерли продолжал бормотать: «Убытки, убытки… Мы потеряли контроль…»

Убыток в 20 млн мог потопить не только наш банк, но и еще полтора банка такого же размера в придачу. Пол решил, что должен лично доложить обо всем в Лос-Анджелес. Он сел на ближайший рейс Swissair из Базеля до Парижа, а затем на Air France полетел через полюс в южную Калифорнию.

В Лос-Анджелесе Пол и Хелли сняли номер в отеле Century Plaza. Там их встретил Нил Мур, старший вице-президент UCB.

— Не надо деталей, — сказал Мур. — Просто назови убыток. До цента.

В воскресенье, 30 августа, Фрэнк Кинг во главе группы руководителей UCB встретился с Полом в конференц-зале гостиницы Beverly Hilton. По словам Пола, президент банка был настроен философски. «Где-то выигрываешь, где-то теряешь», — сказал он. Похоже, всех заботило лишь то, как сохранить случившееся в секрете и не допустить бегства вкладчиков. «Сколько народу об этом знает? — спросили у Пола. — Мы можем сохранить это в секрете?»

Главный аудитор банка был озабочен размером убытков.

— С $5 млн мы бы справились, — сказал он. — Но $20 млн… Это проблема даже для Фрэнка Кинга.

Двумя днями позже Пол, Хелли, Нил Мур и банковский юрист летели в Базель.

— Во время полета мы почти не разговаривали, — вспоминала Хелли.

С банковской документацией начали работать независимые аудиторы. Убытки оказались ближе к $30 млн, чем к $20 млн. Еще в Лос-Анджелесе Пол положил на стол прошение об отставке, но он должен был оставаться руководителем и консультантом «пока не разгребут весь этот бардак». Идея была в том, чтобы банк продолжал работу как швейцарское отделением United California Bank, а тем временем головная компания должна разработать схему защиты вкладчиков и кредиторов.

Совет директоров United California Bank in Basel собрался на заседание 6 сентября, но Пол пробыл там совсем недолго. Ему велели покинуть конференц-зал и сказали, что он уволен.

— Я пошел домой и выпил стаканчик скотча.

Представители UCB отправились в Швейцарскую банковскую комиссию в Берне, где представили план компенсаций вкладчикам и кредиторам. Швейцарскую банковскую комиссию, естественно, волновала репутация швейцарских банков. В Базеле поговаривали, что как только угроза будет ликвидирована, она с удовольствием поставит фингал под глазом американскому банку — это будет хорошим поводом держать иностранцев подальше от Швейцарии. Детали переговоров между представителями UCB и Швейцарской банковской комиссией неизвестны. Опять-таки по слухам, Комиссия заявила UCB, что если они компенсируют убытки клиентам и уберутся из Швейцарии, то с ее стороны будет сделано все для прекращения судебного разбирательства. Банк 10 сентября прекратил операции, а 16 сентября в 14.00 на дверях появилось извещение о банкротстве банка.

Конечно же, United California Bank in Basel AG не был первым швейцарским банком, который лопнул. Во время Великой депрессии 1930-х гг. ко дну пошли три из семи крупнейших банков Швейцарии точно так же, как и в других странах. Швейцарские банки неумеренно инвестировали в Германию и пострадали сначала в результате немецкой инфляции 1920-х гг., потом из-за прихода нацистов к власти и, наконец, от того, что война сделала со всеми инвестициями в Германию. Ближе к нашим временам German Bank обанкротился из-за плохих кредитов, Aeschen Bank и Arbitrex погорели на спекуляциях, а Seligman Bank купил огромный участок земли к югу от Рима, не позаботившись о получении разрешений на строительство, после чего задохнулся от неликвидности. Так что банки-банкроты для Швейцарии — вовсе не новинка.

Но мой банк имеет право на место в Книге Гиннесса. Это был самый большой швейцарский банк из всех, что пошли ко дну.

В среду, 9 сентября, Пол собирался спуститься вниз, чтобы позавтракать. На нем были мягкие туфли без носков и рубашка с короткими рукавами, когда в дверях возникли два базельских полицейских. Они сказали, что должны отвезти его на допрос. Пол ожидал такого поворота событий, но думал, что пробудет в полиции два-три дня. Базельская полиция задержала и Lee boys — Куммерли с Цурмуле — а также Хельмута Бручи, бухгалтера Беата Швейцера, Луиса Толе и Альфреда Кальтенбаха.

Пола поместили в камеру с туалетом, складной кроватью и столом. Расписание было следующим: в 6.30 включался свет, через окно в двери просовывалась швабра. В 7.00 — чашка какао и хлеб. Завтракать можно было до 7.30. Иногда разрешалось полчасика погулять и размяться во дворе, потом — ланч, через ту же дверь, в 11.00. «Ланч был вполне сносным», — рассказывал Пол. Ужин — суп и черный хлеб — передавали через дверь в 17.00, а свет выключался в 21.30.

В 8.00 каждое утро у двери в камеру появлялся надзиратель и спрашивал, все ли в порядке.

Базельская тюрьма представляет собой мрачное здание XVII века в центре города — с маленькими окошками, размещенными высоко от пола. Хотя Полу не было пока предъявлено никаких обвинений, ему не разрешали встречу с адвокатом. Разрешены были два письма в неделю и 15-минутное свидание женой. Вопросы, которых ждал Пол, так и не прозвучали.

Потом в один прекрасный день в замочной скважине провернулся ключ, и охранник проводил его в другое здание на допрос. Я спросил, был ли охранник вооружен. «При нем была собака», — сказал Пол, имея в виду, что другого оружия не было. Пол оказался за столом напротив следователя-магистрата.

— Так что произошло? — спросил тот.

Для Хелли настали тяжелые времена. Во-первых, она осталась без гроша, поскольку все семейные сбережения были в банке. Она устроилась секретаршей в какую-то фармацевтическую фирму и перебралась с девочками и домработницей, которая согласилась работать бесплатно, в маленькую квартиру.

— Мне было страшно, — рассказывала Хелли. — Никто в Базеле не разговаривал со мной. Мне казалось, что за домом следят. Люди боялись звонить мне по телефону. Все это смахивало на дурной полицейский телесериал.

Позднее кое-кто из базельских друзей Хелли заявил, что так ей и надо, будет знать, как выходить замуж за американца. Он был слишком агрессивным и вел себя неразумно, а значит, получил по заслугам. Другие базельцы стали намекать, что это самое подходящее время для развода.

— Базель, — сказала Хелли, — не самое приятное место для одинокой женщины с детьми, особенно если у ее мужа серьезные проблемы.

Когда у Хелли выдавалась минутка, она делала все, чтобы Пола выпустили под залог. Она встречалась с адвокатами, но похоже было, что если даже залог и будет назначен, размер его составит не меньше миллиона швейцарских франков — а это четверть миллиона долларов. Такую сумму ей было не под силу собрать. По общему мнению, муж Хелли совершил преступление столь ужасное, что о нем нельзя даже говорить вслух. Убийство, по крайней мере, можно понять. Но Полу до сих пор не предъявили никаких обвинений. В Швейцарии человека могут держать в заключении на основании подозрения в течение трех недель, а потом этот срок раз за разом продлевается, если полиция считает, что нужно дополнительное время на расследование. Полу предстояло провести в базельской тюрьме 10 месяцев — большинство из них в одиночке — без возможности выйти под залог и без предъявления обвинений. Когда адвокат Пола обратился к властям с официальным запросом, ему сказали, что обвинением, скорее всего, будет Verdacht der ungetreuen Geschäftsführung, т. е. вовсе не «преступление против банка», а «подозрение в ненадлежащем управлении». К этому было добавлено еще и Urkuenden-fälschung — «фальсификация документов».

Позднее мне удалось узнать мнение одного швейцарского адвоката об этом процессе.

— Это не англосаксонская страна, — сказал он. — У нас нет ни доктрины habeas corpus, ни вытекающей из нее презумпции невиновности, пока не доказана вина. Работа следователя-магистрата заключается в том, чтобы выяснить суть происшедшего как можно точнее. А если гражданин сидит в тюрьме и не может говорить ни с кем, кроме следователя, то это весьма эффективный метод работы.

— А если, — спросил я, — этот гражданин невиновен?

— Если он невиновен, то справедливость будет восстановлена, — сказал швейцарский адвокат. — Ему выплатят зарплату за весь срок, проведенный в тюрьме. Если его зарплата $60 000 в год, то он получит эти деньги. И, конечно, если он виновен, время, проведенное в тюрьме, зачитывается в срок, да еще полсрока сбрасывают за хорошее поведение, не говоря уже о том, что сроки у нас не такие огромные, как в Соединенных Штатах.

— Сначала я был рад, что все кончилось, — сказал Пол. — И я действительно думал, что проведу там неделю, ну две. Да, я был виновен в халатности. Это несомненно. Но это же не значит, что я должен за это провести годы в одиночке. Уже через несколько недель я понял, что если буду просто сидеть в камере, то превращусь в овощ. Тогда я установил для себя жесткую дисциплину. После уборки камеры, я полчаса занимался физическими упражнениями. Потом я попросил пишущую машинку. Я подумал, уж коль скоро сижу в тюрьме, да еще и в одиночке, может, мне стоит написать роман?

Конечно же, Пол не был обычным заключенным — он был президентом банка, которому еще не предъявили обвинение. И базельская тюрьма — не Аттика[24]. Да, обстановка в ней была спартанской, но одновременно и швейцарской. А в Швейцарии ты получаешь то, за что платишь. Пол заплатил за подписку на Wall Street Journal, лондонскую Financial Times, Economist и Neue Zürcher Zeitung, ведущую швейцарскую газету. Кроме того, он оплатил прокат телевизора.

— Довольно скоро, — рассказывал он, — я стал таким же информированным, как и прежде. Если не считать неопределенности будущего, все остальное меня вполне устраивало.

Это была не просто тюрьма XVII века — это была и тюремная жизнь той же эпохи, когда капитан Макхит из «Оперы нищих» мог послать за едой в лучший ресторан и даже заказать себе в камеру Полли.

— Еду можно было заказывать только время от времени, — сказал Пол, — если ты сам за нее платишь. В Швейцарии ты всегда можешь получить то, за что заплатил.

Тем временем в Нью-Йорке я делал то, что должен делать пострадавший гражданин. Я позвонил адвокату. Точнее, нескольким адвокатам. Я полагал, что это должно быть интересно для них. В конце концов, это же не просто неудачная инвестиция, не какая-то акция, которая рухнула вниз. Речь шла о преступлении. Весь менеджмент банка сидел в тюрьме. Но раз речь о преступлении — должна же быть какая-то компенсация для пострадавших?

Реакция крупных юридических фирм с Уолл-стрит была очень любопытной. Настолько, что даже отдавала цинизмом — если вы склонны подозревать адвокатов в цинизме. Все признавали, что да, дело здесь, конечно, есть, но тут же разбегались как кролики по кустам, поскольку были повязаны с банками. На Уолл-стрит среди адвокатов я стал пользоваться такой же популярностью, как боевики из партии «Черные пантеры».

Один мой приятель сказал: «Слушай, не стоит думать, что мы не беремся за непопулярные дела. Да мы даже представляли бывших нацистов, сидевших в Шпандау, — согласен, богатых бывших нацистов. Мы представляем греческих судовладельцев, которые настолько выше законов, что любой закон для них — чистое оскорбление. Но ты говоришь об иске к банку. Мы представляем крупный нью-йоркский банк. А это — крупный калифорнийский банк. У них масса точек соприкосновения. Нью-йоркский банк оплачивает кучу наших счетов, и они не хотели бы, чтобы мы вмешивались в эту катавасию. Извини, старина, но катил бы ты отсюда…»

Я позвонил Эйбу. Мне следовало бы сделать это сразу. Абрахаму Померанцу было 69 лет — эдакий осанистый джентльмен с роскошной седой гривой. Его имя наводит страх на любой банк, не говоря уже о взаимных фондах и других финансовых институтах, потому что Эйб — это Ральф Нейдер[25] инвестиционного бизнеса. Различия, конечно, тоже имеются. Ральф Нейдер живет в дешевой гостинице и все переговоры ведет с телефона-автомата в холле. Эйб живет в пентхаусе и занимает угловой офис старшего партнера процветающей юридической фирмы в центре Нью-Йорка. Ральф Нейдер горит огнем борьбы за справедливость, а Эйб убежден, что многие дефекты общества можно исправить обращением в суд, и за такое исправление дефектов ему платят просто сказочно.

Однажды в начале 1930-х гг., когда Эйб еще был начинающим адвокатом, к нему пришла вдова его бывшего учителя физкультуры. Учитель, мистер Гэллин, оставил своей жене 20 акций National City Bank. Когда-то они шли по $400, но на тот момент за них давали всего лишь $20. «Помнится, я сказал ей, — вспоминал Эйб, — что закон не запрещает терять деньги». С чем вдова Гэллин и ушла. Затем сенатский Комитет по банкам и валюте, который знали в основном по имени его советника, Фердинанда Пекоры, начал расследование серии афер в советах директоров крупнейших компаний: чрезмерные компенсации, бонусы, игра с корпоративными активами и т. п. Чарльз Митчелл и некоторые из директоров National City Bank были в первых строках списка участников известного дела, которое описано уже не раз и во всех деталях. Эйб предъявил иск к National City Bank от имени вдовы Гэллин, иными словами, от имени акционеров, или производный иск, который называется так потому, что права акционеров вытекают из их долевого участия в компании. Акционер, предъявляющий такой иск, делает это не только от своего имени, но и от имени всего класса, т. е. от всех его товарищей-акционеров.

Суд присудил вдове Гэллин $1,8 млн. Из этой суммы Эйб вместе с адвокатами и бухгалтерами, работавшими над делом, получили $472 500. Так он превратился в защитника миноритарных акционеров. Следующей жертвой стал Chase Bank, выплативший $2,5 млн миссис Гертруде Букбайндер.

А Эйб продолжал изыскания. Он расследовал все: использование взаимными фондами комиссии от покупки и продажи портфелей для оплаты продажи долей своих фондов; случаи завышения комиссии за продажу во взаимных фондах; использование комиссии для оплаты маркетинговых исследований и т. д., и т. п. В судах он рассказывал о том, как банки используют комиссионные своих трастовых отделов, чтобы открыть депозиты для самих себя. Он даже добрался до фармацевтических компаний, обвинив их в ценовом сговоре на продажу тетрациклина. В результате эти компании по суду выплатили $152 млн. Поскольку эти деньги невозможно было распределить между индивидуальными покупателями тетрациклина, их поделили между департаментами здравоохранения всех 50 штатов. Однако наиболее активно Эйб действовал в области ценных бумаг и инвестиций — без него структура всей этой индустрии была бы совсем другой.

В общем, я позвонил Эйбу. На данном этапе своей карьеры Эйб не принимал звонков от граждан, какими бы обиженными они ни были, но в блужданиях по джунглям бизнеса ценных бумаг наши дорожки пару раз пересекались. Эйб уже читал о базельской истории в газетах. Он сказал, чтобы я немедленно приезжал к нему.

— Заставь меня снова почувствовать себя молодым, — сказал Эйб.

Я заранее заготовил список вопросов. Если большой банк покупает маленький банк и, следовательно, получает право нанимать и увольнять людей — и более того, право назначать совет директоров, — разве он не берет на себя ответственность за должное исполнение всех операций и процедур? У них была эта власть. Они, кстати говоря, уволили президента за 10 минут на том воскресном собрании, ни слова не сказав нам, младшим партнерам. Так не был ли большой банк повинен в ungetreuen Geschäftsführung, даже если он не был виновен в Urkundenfälschung? Price Waterhouse и Peat Marwick получили куда больше проблем при гораздо меньших проступках. И разве аудиторы не должны тоже нести ответственность? А совет директоров? Конечно, а совет директоров?

Однако когда я приехал к Эйбу, то застал его в мрачном настроении. Он уже проделал кое-какое расследование и сейчас смотрел на меня поверх бумаг.

— Если бы это произошло в Америке, — сказал он, — то такое дело потянуло бы минимум на $100 млн в групповом иске. Но история случилась в Швейцарии, а в Швейцарии все окутано мраком секретности. Мы даже не знаем, кто акционеры этого банка. Швейцария — невероятно отсталая страна. Они даже не слышали о групповых исках. Так что ответ на все твои вопросы один: да. Да, совет директоров, безусловно, должен отвечать, но все руководство банка в тюрьме за исключением двух калифорнийцев из материнской компании. Да, если бы все было в Америке, отвечали бы и аудиторы. Да, если бы это происходило здесь, контролирующий банк тоже нес бы ответственность. Но это случилось не здесь. Так что я не могу взяться за это дело. Но ты нравишься мне, а я нравлюсь тебе, а из всех людей, которых UCB не хотел бы видеть сующими носы в этот бардак, мы наверняка на самом верху списка. У меня репутация чудовища, так что я черкну им письмецо на своем чудовищном бланке с предложением выкупить твою долю. За ее начальную цену. Возможно, они захотят выкупить долю партнера, просто чтобы подчистить там, где можно. На всех проспектах и буклетах ведь стоит их имя, а не чье-то еще.

Но United California Bank не горел желанием что-либо покупать. Мы получили сухое письмо от О'Мелвени и Майерса, юристов United California Bank. Организация, о которой идет речь, писали они, является швейцарским банком. По странному совпадению, у него было то же название, что и у них, но к чему это обязывает United California Bank?

— Этого я и боялся, — сказал Эйб. — Все упирается в Швейцарию. А швейцарцы даже телефонный номер не скажут. Тебе придется предъявлять иск в Швейцарии, а там другая проблема: в Швейцарии уже нет такого банка, значит, не к кому предъявлять иск. А United California Bank — он в Лос-Анджелесе.

— Значит, в этом мире нет справедливости? — спросил я.

— Это метафизический вопрос, — сказал Эйб. — Я не знаю, есть в мире справедливость или нет, но я знаю одно: в той чертовой первобытной стране нет такого понятия, как групповой иск. А знаешь, у меня раз был клиент, который предложил мне верную сделку на товарном рынке.

— И чем же все кончилось? — Думаю, именно так нужно было формулировать этот вопрос.

— Я пролетел вчистую, — сказал Эйб. — У меня вообще никогда с инвестициями не получалось. Хорошо еще, что с юриспруденцией у меня более или менее в порядке.

Пока я размышлял о капризах справедливости и ее географических границах, Пол яростно шлепал по клавишам машинки, сидя в своей камере.

Спустя какое-то время жесткий режим был слегка ослаблен. Полу разрешили захаживать в тюремную библиотеку. Но он обнаружил, что в ней нет и следа организованности. Он получил разрешение с помощью других заключенных реорганизовать библиотеку и составить каталог.

— Но дело было не только в этом, — рассказывал он. — В базельской тюрьме сидели люди из самых разных стран: югославы, испанцы, англичане. Им совершенно нечего было читать.

Пол разослал письма послам 13 стран с просьбой пожертвовать базельской тюрьме старые книги. Некоторые посольства откликнулись и кое-что прислали. Когда реорганизация библиотеки была закончена, начальник тюрьмы дал торжественный обед в честь библиотечной команды.

— На стол подавал он сам вместе с женой, — сказал Пол, — а вино было очень неплохим.

Одного за другим руководителей банка выпустили из тюрьмы под залог. У Луиса Толе случился нервный срыв, его освободили, и он уехал в Бельгию. В начале лета 1971 г. освободили и Пола под залог в полмиллиона швейцарских франков, которые помогли собрать Гарри Шульц, семья Хелли и кое-кто из друзей. Пол уехал в Англию работать в издании Гарри Шульца. Под залог вышли все заключенные, кроме Куммерли, и поговаривали, что ему придется просидеть долго, во всяком случае, до того, как на суде будет установлена его вина или невиновность. Пол имел одну стычку с Куммерли на допросе у следователя-магистрата. Куммерли утверждал, что все знали о «причесывании» учетных регистров и баланса, а делалось это по приказу из Лос-Анджелеса. «С таким же успехом он мог сказать, что ему приказывала Жанна д'Арк или Иисус», — сказал Пол. В Базеле никак не могли прийти к единому мнению: то ли Куммерли действительно «съехал с катушек» в тюрьме, то ли это был хитрый ход в надежде перебраться из тюрьмы в лечебное заведение. Разные слухи ходили и о фрау Куммерли, которая раскатывала по городу в новеньком блестящем мерседесе. В швейцарском диалекте немецкого есть фраза, которая переводится как «зеленая вдова». Зеленая вдова — это дама, которая явно знает, что для нее кое-где припрятана «зелень», пока ее муж отсиживает свой срок в тюрьме.

Следственные органы разослали вопросы всем товарным брокерам, которые сотрудничали с UCB Basel по части какао. Ответы прислали все, кроме лондонской фирмы Lomcrest.

Я, как завзятый мазохист, еще раз перечитал проспект. Так оно и было написано: «Мост между консервативным стилем швейцарской банковской системы с ее исключительной осторожностью, стабильностью и уникальным опытом ведения дел в глобальном масштабе и современными корпоративными и финансовыми технологиями, характерными для США».

Нынешняя ситуация (было написано далее) заключается в том, что Банк является филиалом United California Bank в Лос-Анджелесе, банка с суммарными активами в $5,2 млрд на конец 1969 г. В свою очередь, United California Bank входит в состав Western Bancorporation, крупнейшего в мире банковского холдинга, включающего в себя 23 универсальных коммерческих банка, расположенных в 11 западных штатах США. United California Bank является владельцем международного банка в Нью-Йорке и имеет филиалы, представительства или дочерние организации в Англии, Бельгии, Швейцарии, Испании, Ливане, Японии, Мексике и Греции. У него прямые корреспондентские отношения с ведущими банками во всем мире.

И снова зазвучала музыка. Солнце никогда не заходит над нашим динамично растущим швейцарским банком. Я пытался извлечь какой-то урок из всего пережитого, но… Если завтра кто-то предложит мне долю в самом-быстро-растущем финансовом институте Швейцарии, да еще и с такими партнерами, плюс динамичный и молодой менеджмент, то я, наверное, снова сделаю то же самое. И это тревожит меня больше, чем все остальное.

— Когда я позвонил тебе, — сказал я Полу, — и спросил, как дела в банке, ну помнишь, когда банк был в поисках дополнительного капитала, ты ведь уже знал, что не все в порядке, но не сказал об этом ни слова.

— Мы открывали новые филиалы в Цюрихе и Женеве, — ответил Пол. — На повестке дня было открытие банков в Брюсселе и Люксембурге. У нас были небольшие проблемы с балансом, но кто бы мог предположить, что мы из этого не выкрутимся?

Я спросил Пола, чем он намерен заняться в будущем.

— Не думаю, что стану президентом банка, — сказал он.

Я тоже так не думал.

— Вообще-то я собираюсь закончить свою книгу, — сказал он.

Я прочитал первые 60 страниц романа Пола. Пусть и с опозданием, но, кажется, я все-таки что-то понял. Действие романа происходит в недалеком будущем. Мир погружен в пучину финансового кризиса. Представители министерств финансов разных стран летают из столицы в столицу. Среди персонажей — русский из Народного банка, титулованный англичанин из Банка Англии, вечно блефующий американец, взломщик сейфов по имени Сэмми, базельская полиция и чопорный аскетичный швейцарский банкир, который собирается провернуть невероятно смелую и абсолютно легальную аферу, которая принесет его банку миллиард долларов. Один миллиард долларов. Величайший удар кендо всех времен.

5 Кто-то же должен делать правильные вещи: уроки мастера

В более светлые деньки нашего швейцарского банка мы намеревались создать в Европе Супервалюту. До того, как начались описанные выше выкрутасы, все ожидали, что созданный нами банк будет процветать и расти и мы сможем продать часть своих акций европейским инвесторам (и американским — если они заплатят установленную их правительством пеню). Потом эти акции будут торговаться, скорее всего, в Лондоне, Брюсселе и Цюрихе и превратятся в Супервалюту. Мы получим возможность покупать другие банки, компании и услуги, рассчитываясь не деньгами, а Супервалютой. А когда кому-то из наших акционеров захочется приобрести шале или новые часы с кукушкой, он сможет просто отщипывать немного от своей доли Супервалюты. Кроме того, это будет швейцарская Супервалюта, и поскольку доллар переживал не лучшие времена, она должна продаваться с еще большей выгодой.

Немало создателей Супервалюты погорело на ней, а вместе с ними и многие из тех, кто торговал ею. Немало, но далеко не все. Список жертв показателен, но не абсолютен. В этой игре были и люди, сохранившие хладнокровие и способность мыслить.

В нашей профессии, если анализ ценных бумаг можно назвать профессией, есть один признанный Старейшина. Бенджамин Грэхем бесспорный Старейшина хотя бы потому, что до него такой профессии не было, благодаря ему она и появилась. Он начал работать на Уолл-стрит в 1914 г. Через 20 лет он опубликовал первое издание «Анализа ценных бумаг», первую и главную книгу в этой области. Огромная, черная и пугающая, она выдержала четыре издания. Не одно поколение аналитиков — да, уже не одно — выросло с «Грэхемом и Доддом», как эту книгу стали называть. Додд — это Дэвид Додд, профессор Колумбийского университета и соавтор книги. Грэхем и сам время от времени преподавал в Колумбийском университете на протяжении 18 лет. До Грэхема обычный аналитик ценных бумаг был просто статистиком, вымазанным чернилами бедолагой с зеленым козырьком на лбу. Этот бедолага сидел на скрипучем трехногом стуле и снабжал цифрами трейдера, ответственного за операции текущего дня. Теперь в этой профессии существуют экзамены, научные общества и гордое звание C.F.A. — дипломированный финансовый аналитик.

Это по праву давало Грэхему статус Старейшины, но само по себе не приносило уважения в каньонах Манхэттена: профессора финансов редко работают с акциями, а уважение вызывает тот, кто сколотил сегодня больше всех. Однако Грэхем, кроме всего прочего, был активным инвестором: этим бизнесом он занимался более 20 лет, стоя во главе собственной инвестиционной компании Graham-Newman. Поколение тому назад эта компания считалась очень солидным заведением, и на пенсию Грэхем вышел вполне обеспеченным мультимиллионером. Сейчас ему 78, а живет он в своих особняках то на Мальорке, то на юге Франции, то в Ла-Хойя, штат Калифорния. Это — наряду со званием Старейшины — придает ему дополнительную респектабельность в глазах финансового общества.

В один прекрасный день я получил письмо от нашего славного Старейшины, который на тот момент пребывал в своем доме на юге Франции. Это очень милое письмо, к тому же настолько типичное для Грэхема, что его стоит привести целиком: несколько строк позволят понять очень многое.

“LA CHAMPOUSSE”

42, AVENUE DE MARSEILLE, 42

AIX-EN-PROVENCE

6 сентября 1968 г.

Издательство Random House, Нью-Йорк,

для мистера «Адама Смита»

Дорогой «Адам Смит»!

Эта короткая записка — знак благодарности от человека, которого вы в своей книге «Игра на деньги» назвали «старейшиной всех аналитиков ценных бумаг». Я прочитал вашу книгу с огромным удовольствием и восхищаюсь вашей эрудицией и культурой. Кроме того, она дала мне массу информации о том, что происходит в последнее время на Уолл-стрит, от которой я отдалился несколько лет назад.

Я понял в книге практически все, что было написано на нематематическом английском. Однако ваш греческий на с. 25 меня несколько озадачил. Вторая часть фрагмента — это, судя по всему, вариант классического Quem deus vult perdere prius dementat [26]. (Но в вашем тексте вместо οταυ стоит φταυ.) Очевидно, в первой части греческого текста вы хотели написать «когда обрушивается балка, то всем достаются дрова». Если это действительно так, то следует изменить δουοξ на δοκοξ. Кстати, откуда взята эта цитата?

Заранее благодарю за ответ — и самые искренние поздравления по поводу книги.

Бендж. Грэхем

P.S. И еще. Не кажется ли вам, что вместо «мадам де Сталь» (с. 221) должно быть «мадам Рекамье», равно как и Hinzelmenschen вместо menschen (с. 270)? Впрочем, это уже мысли для следующего издания.

Я думаю, кое-что вам стало понятно сразу же. Там, где речь идет о классике, со Старейшиной состязаться бесполезно. Для многих с Уолл-стрит Гораций — это имя клерка, сидящего в задней комнатке и следящего за порядком в маржинальных счетах. Бенджамин Грэхем всегда был знатоком и поклонником классики. Эпиграф к «Анализу ценных бумаг» — это поразительно точная (применительно к предмету) цитата из Ars Poetica Горация:

Multa renascentur quae iam ce cidera, cadentque Quae nunc sunt in honore vocabulae… Восстанут многие из павших, И многие, что ныне на коне, падут…

От Старейшины всегда приятно получить строчку-другую, даже если это и сопровождается ударом линейки по руке. У нас есть специальный наборщик для классических цитат, а любой хороший корректор увидел бы, что вместо φταυ должно стоять οταυ. За ошибку с Hinzelmenschen, безусловно, полагается тройка, но всех блох не выловишь. (И, кстати говоря, я действительно имел в виду мадам де Сталь, а не мадам Рекамье.)

После непродолжительной переписки наш славный Старейшина прибыл в великий город, и мы с ним позавтракали в Plaza. Грэхем — невысокий щеголеватый старичок, отдаленно напоминающий Эдварда Робинсона. Грэхем сказал, что приехал в Нью-Йорк, чтобы обсудить с издателем новый перевод Эсхила, работу над которым он только что закончил, а кроме того, ему хотелось повидать внучат. На момент нашей встречи рынок катился вниз, а «результативники» залегли в окопах последней линии обороны. Я спросил его, что он думает обо всей этой ситуации.

— О, я давно не держу руку на пульсе, — сказал Грэхем. — У меня акции всего лишь одной компании, а все остальное — муниципальные облигации. Но такое случалось и прежде. Как я писал однажды, hoc etiam transibit — «и это тоже пройдет».

А что за компания, чьи акции у него все еще на руках?

— Да просто то, что осталось: Government Employees Life Insurance. Когда-то вся эта компания принадлежала нам. Впрочем, и за этим я тоже не слежу. Я дошел до такой точки в жизни, когда стараюсь раздать как можно больше, а не заработать что-то сверх того, что имею.

Мы потолковали о событиях, произошедших с момента выхода в свет последнего издания «Анализа ценных бумаг». У Грэхема была идея, которую он хотел обсудить со мной. Готовилось новое издание «Разумного инвестора» — популярной версии «Анализа ценных бумаг», но для более практически ориентированных читателей. Грэхем хотел, чтобы я поучаствовал в работе над этой книгой дистанционным образом. Я отправлял бы свой текст на юг Франции, на Мальорку или в Ла-Хойю, а он отсылал бы исправленный вариант мне.

— Есть только два человека, к которым я обратился бы, — сказал он. — Один это вы, а второй — Уоррен Баффетт.

— А кто такой Уоррен Баффетт? — спросил я.

Это было странно. Странно потому, что я знал почти всех известных инвестиционных менеджеров того времени. Они выступали на семинарах, делились теориями, ненавязчиво подталкивая публику к своим любимым отраслям бизнеса и любимым акциям. Но Уоррена Баффетта я не знал. Его не было в списке тех, кому рассылают цепные письма с предложением купить Four Seasons или Viatron. Или хотя бы Control Data и Polaroid.

Это отличало его от всех, но не делало особо примечательным. Примечательность состояла в том, что Баффетт был безусловно выдающимся инвестиционным менеджером своего поколения. Еще более примечательным было то, что он сделал для всей философии последующего поколения. Пока ковбои 1960-х втюхивали друг другу свои любимые акции за стопочкой в Oscar’s, а потом неслись в свои офисы, чтобы снова, не отрываясь, смотреть на тикер, Баффетт ставил все новые и новые рекорды в финансовом бизнесе из своей Омахи в штате Небраска. Ни котировальных машин, ни тикера, ни Oscar’s, ни обгрызенных ногтей, ни транквилизаторов, ни оттяжки после закрытия биржи, ни растущих как на дрожжах победителей, ни компаний хай-тека, ни конгломератов, ни «концепций». У него всего-то и было, что чистая теория Грэхема, применявшаяся с абсолютным спокойствием и постоянством: тихие, простые акции, которые легко понять. И при этом еще оставалась масса времени на детей, гандбол, отдых и на то, чтобы вслушаться, как растет кукуруза.

Конечно, Баффетт не был менеджером публичного фонда, поэтому на него не давили дилеры, чья работа состоит в постоянной продаже долей фонда. Когда он ставил свои рекорды, основывая их на философии будущего поколения, некоторые из его наиболее выигрышных акций при этом вполне вписывались в философию агрессивного роста. У него не было комитета, с которым надо было обсуждать решения, у него не было босса. Он держался в стороне от жадного внимания публики, она и не замечала его в течение большей части карьеры. Если он покупал контрольный пакет компании, то был готов реально управлять ею. Все эти факторы освобождали Баффетта от обычных ограничений, свойственных биржевым игрокам.

Он создал свое товарищество в 1956 г., имея $105 000, большую часть из которых внесли его дядюшки, тетушки и прочие родственники самого разного калибра. Товарищество было ликвидировано в 1969 г., имея капитал $105 млн и кумулятивную годовую доходность 31 %. Десяток тысяч долларов, вложенных в товарищество в 1957 г., превратились в $260 000. За все это время у товарищества не было ни единого убыточного года — оно зарабатывало даже во времена резкого падения рынка, в том числе и в 1962 и 1966 гг. Партнеры в Buffett Partnership ежегодно получали письма, в которых объяснялись цели предприятия, а политика не менялась на протяжении десятка лет.

Финансовые менеджеры 1960-х гг., как правило, давали своим представителям рекордные показатели пары «горяченьких» лет с тем, чтобы те завлекали ими публику. Рекорды Баффетта были непрерывными в течение 13 лет, но они никогда не использовались в маркетинговых целях. На практике партнеры, видевшие успехи, хотели бы подключить к нему своих родных и близких, однако Уоррен вынужден был им отказывать — ведь это была частная организация с ограниченным числом членов.

Для работы над новым изданием книги Грэхема Уоррен Баффетт подходил гораздо больше, чем я. Кстати говоря, он действительно работал над ним, хотя Уоррен и Бенджамин Грэхем, ученик и учитель, соглашались далеко не во всем. Участие Уоррена отмечено на страницах книги, хотя фамилии его на обложке нет. Вскоре после нашего разговора с Грэхемом Уоррен приехал в Нью-Йорк, и мы с ним встретились за ланчем. За этой встречей последовали другие, за ними — оживленная переписка, а потом наконец я появился на западном берегу реки Миссури с текстами, испещренными пометками Грэхема. И там, в самом сердце Америки, мы с Уорреном снова прошлись по урокам Мастера, словно два библеиста по Священному Писанию.

Поставив свой рекорд и весьма прилично обеспечив как себя, так и своих партнеров, Уоррен совершил еще один необычный поступок: он вышел из игры. Они прекратили деятельность и раздали деньги. В тот момент ему было 39 лет. Он сказал, что ему все труднее и труднее генерировать удачные идеи. Конечно, в данном случае его драйв был несколько ослаблен собственным успехом, поскольку на его личном счете лежали $25 млн, а в жизни есть и другие занятия помимо бизнеса. О двух библеистах и Священном Писании мы поговорим чуточку позже, а сейчас хотелось бы рассказать об истории Уоррена. Она настолько отличается от всего происходившего в те времена в финансовом мире, что ее стоит изложить словами самого Баффетта. Для меня в этом триумфе «средней Америки» есть некая ностальгия, как будто все это произошло где-то еще, а не в стране, которая жила в условиях вьетнамской войны, падения морали, студенческих бунтов и разрастающейся бюрократии военно-промышленного комплекса.

Уоррен родился в Омахе, в седьмом поколении Баффеттов с тех пор, как первый Баффетт из Небраски в 1869 г. открыл в Омахе продуктовый магазин. Отец Уоррена занимался акциями, но основные его интересы лежали в области политики. В 1930-е гг. в Омахе работа брокера не считалась модным и популярным занятием. Уоррен вспоминает, как еще мальчонкой он выписывал мелом цифры на грифельной доске в офисе своего отца. Говард Баффетт пять раз баллотировался в Конгресс и четыре срока представлял Омаху в нижней палате от Республиканской партии. Поэтому в 12 лет Уоррен переехал с родителями в Вашингтон. Он уже тогда интересовался финансовыми рынками, как другие мальчишки интересуются бейсбольной статистикой. А еще Уоррена привлекал бизнес. Конечно, у него было все, что бывает в биографиях успешных бизнесменов, например разноска газет по утрам. Он доставлял Washington Post, что позволило ему 25 лет спустя сказать хозяйке газеты, Кэтрин Грэхем, что он когда-то работал на нее. Вместе с приятелем он организовал бизнес по доставке и обслуживанию автоматов для игры в пинбол в парикмахерские. Это давало ему $50 в неделю, доставка газет приносила $175 в месяц, и Уоррен не видел никаких причин поступать в колледж. Учеба помешала бы бизнесу. Однако его отец настоял, и Баффетт-младший провел два года в Школе бизнеса и финансов Уортона при Пенсильванском университете. Правда, душа к занятиям у него не лежала. «Не слишком многому я там научился». Через два года он перевелся в Небрасский университет и через год окончил его, сдав экзамены экстерном.

В Небраске Уоррен завел новый бизнес: он начал продавать мячи для гольфа. Он даже показал мне свой гроссбух, в котором была до цента рассчитана чистая стоимость его дела — все на линованной бумаге, округлым почерком. Там же были записи о покупке его первых акций — трех привилегированных акций Cities Service — и все цифры, относящиеся к гольфовому бизнесу. Эта бухгалтерская книга достойна того, чтобы занять почетное место в библиотеке Гарвардской школы бизнеса. Стоимость бизнеса была поначалу очень, очень скромной: в конце концов, начальный капитал поступал от развозки газет, обслуживания машин для пинбола и продажи мячей для гольфа. Уоррен начал играть на рынке, хотя необходимые бумаги подписывала его старшая сестра: ведь наш герой не достиг еще 21 года.

— Я прошел через все ступени, — говорит он. — Я собирал графики, читал все книги о техническом анализе. Отлавливал слухи. А потом наткнулся на «Анализ ценных бумаг» Грэхема. И это было настоящее озарение.

Уоррен отправился в школу бизнеса Колумбийского университета, чтобы учиться под руководством Мастера. Закончив ее, он два года работал на фирму Graham-Newman, катаясь туда каждый день из Уайт-Плейнс. Когда ему исполнился 21 год, он женился на Сьюзи, хорошенькой блондинке из Омахи. Работа в Graham-Newman была по сути продолжением учебы, усвоением тех же самых принципов, однако Уоррену не нравился ритм Нью-Йорка и не нравилось тратить часы на то, чтобы добраться до работы. В 1956 г. он вернулся в Омаху и создал свое собственное товарищество: все партнеры были его родственниками или друзьями. Партнерам полагались первые 6 % прибыли, а то, что оставалось сверху, делилось между участниками. При этом четверть полагалась главному партнеру, который, собственно, и был двигателем дела.

Первые шесть лет офис располагался в спальне на втором этаже далекого от изящества дома, который Уоррен купил за $30 000 в довольно запущенном районе Омахи.

— Лет 40 назад, — сказал Уоррен, когда мы ехали к его дому, — этот район был, пожалуй, даже фешенебельным. А теперь все передвинулось на запад. Я думаю, большинство моих соседей зарабатывают тысяч 10–15 в год. Зато отсюда можно добраться до всех нужных мест за какие-нибудь пять минут.

Дом расположен на приятной и типичной для центрального Запада улочке, утопающей в зелени деревьев. Таких же улочек полно в Канзас-Сити, Индианаполисе и Де-Мойне. Добавить с десяток старых драндулетов, стоящие там и сям группки старшеклассников — и эта улица с ее деревьями и домами вполне могла бы украсить обложку Saturday Evening Post образца 1947 г. Дом Уоррена еще больше выделяется своей беспорядочной архитектурой, потому что он пристроил к нему еще одну комнату, зальчик для ракетбола, да еще и площадку для гандбола во дворе. Дом забит книгами, на стенах висят постеры («Война — нездоровое дело для детей и прочих живых существ»). Местная детвора явно собирается здесь чуть ли не каждый день. Двое детей Баффеттов учатся в центральной школе (одного из сыновей они назвали в честь Бенджамина Грэхема) — в той самой, где учились отец и дед самого Уоррена, — а старший в Небрасском университете. Сьюзи энергично трудится в обществе планирования семьи и в гражданском комитете. Среди книг на стеллажах целая полка с работами Бетрана Рассела. Уоррен цитирует Рассела почти с такой же легкостью, с какой он цитирует Бена Грэхема.

По мере того, как товарищество Баффетта росло, увеличивалось и число контактов Уоррена на Уолл-стрит. Новые знакомые, наверное, не раз спрашивали, почему он решил осесть в Омахе. Да и сами его ответы подтверждают, что этот вопрос возникал рано или поздно у каждого.

— За три часа я могу добраться отсюда куда угодно, — говорит Уоррен. — В Нью-Йорк или Лос-Анджелес. Ну, может, дольше, особенно после того, как отменили прямые рейсы. За время этих визитов я получаю ровно столько впечатлений, сколько мне нужно. Наверное, в Нью-Йорке и Калифорнии у меня больше друзей, чем здесь, но это прекрасное место, чтобы растить детей, да и просто жить. Здесь можно думать. И о рынке здесь думается лучше: нет ни слухов, ни историй, ты можешь просто сидеть и видеть все акции на газетной странице. Здесь можно думать об очень многом.

— А что тебе сказал Бен? — спросил Уоррен перед ужином, пока я потягивал свой скотч, а он — пепси-колу.

— Medius tutissimus ibis, — ответил я, — по его словам, именно это Феб-Аполлон рекомендовал Фаэтону при управлении колесницей, но дурачок его не послушал. «Безопаснее всего держаться среднего».

— Да, это в духе Бена, — сказал Уоррен. — Господи, Бен действительно знает все эти языки! И любит учиться и учиться новому. Его не заботит только одна вещь: деньги. По-моему, он даже не знает, сколько денег у него вообще.

Чтобы выигрывать, надо, прежде всего, не проигрывать. Это моя интерпретация одного из главных принципов Грэхема. Выглядит, согласитесь, банально. Понятное дело, нельзя проигрывать, если хочешь выиграть. Но эта мысль глубже, чем кажется на первый взгляд. Это рациональное заявление для рационального мира, пусть даже Кейнс и заметил однажды, что нет ничего более катастрофичного, чем рациональное инвестирование в иррациональном мире. Кроме того, мысль Грэхема сразу исключает тех, кто реально хочет проиграть, потому что когда-то родители обозвали их неудачниками и теперь детишки тащат за собой этот психологический груз.

Грэхем не слишком обнадеживает тех, кто хотел бы, скажем, махом превратить пять тысяч в четверть миллиона. Он начинает с простого постулата: твои деньги всегда подвержены риску, поэтому самое первое, что нужно сделать, — это не потерять их еще до того, как успеешь подумать о путях приумножения. Прелести сложных процентов появляются, только если капитал растет. Но при этом нужен год, в который ты возвращаешь половину, и программа, которая при постоянном темпе роста должна быть рассчитана на много лет. Кроме того, Грэхем не слишком оптимистичен относительно твоей способности оценивать рынок или даже отдельные акции.

Каждый знает, что большинство людей, играющих на рынке, в конце концов теряют деньги. Те, которые продолжают это делать, либо не умны, либо готовы расстаться с деньгами ради самой игры, либо наделены какими-то необычными и совершенно непонятными способностями. Во всяком случае, это не инвесторы.

В этой сфере сконцентрирован огромный интеллектуальный потенциал. Несомненно, некоторые зарабатывают деньги потому, что они — хорошие аналитики рынка. Но было бы абсурдом полагать, что публика в целом сможет делать деньги, основываясь на рыночных прогнозах. Ибо кто же станет покупать, когда публика, повинуясь сигналу, бросится продавать, фиксируя прибыль?

Слишком многие умные и опытные игроки одновременно пытаются перемудрить и друг друга, и рынок. Мы считаем, что в результате все их силы и способности самонейтрализуются или «аннулируются». Иначе говоря, любой построенный на опыте и на детальной информации вывод оказывается не более надежным, чем подбрасывание монеты.

Грэхем считает, что даже биржевые аналитики как группа не могут постоянно быть победителями:

Поведение биржевых аналитиков похоже на поведение профессионалов на турнире по бриджу. Каждый — выдающийся игрок, но вряд ли настолько превосходящий других, чтобы быть абсолютно уверенным в выигрыше. Особенность Уолл-стрит состоит в том, что ведущие аналитики свободно общаются друг с другом и ежедневно обмениваются мнениями. В результате все это напоминает турнир по бриджу, где, прежде чем делается очередной ход, все собираются и принимаются обсуждать наилучшую стратегию.

Движения современного фондового рынка в своей глубинной сути — это результат концентрации колоссальных способностей в ограниченной области, где умные люди могут получить прибыль только за счет других людей, которые столь же умны.

Эта метафора очень напоминает рыночную метафору Кейнса с «музыкальными стульями». Теперь вы понимаете, почему я был неподходящим кандидатом для работы над новым изданием книги Грэхема. С точки зрения Грэхема фондовый рынок это нечто такое, что экономисты, поднаторевшие в теории игр, называют «игрой на двоих с нулевой суммой» — один человек выигрывает столько же, сколько проигрывает другой, как в кункен, или же одна команда выигрывает у другой, как в бридже. Во времена моего обучения особо почитались небольшие, быстро растущие компании. Компания, которая стоила $20 млн, пока была небольшой, могла оцениваться в $600 млн, когда вырастала. И здесь для того, чтобы выиграть, чей-то проигрыш вовсе не требовался. Конечно, со временем и при достаточно большом числе участников это тоже превращается в игру с нулевой суммой хотя бы потому, что на каждого продавца приходится покупатель. (Следует заметить, что все сказанное в условиях рынка относительно. Если весь рынок идет вверх, то неудачники проигрывают только по отношению к победителям; у них все равно может оказаться больше того, с чего они начали. И наоборот: если рынок идет вниз, даже победители теряют по сравнению с тем, что у них было в начале.) Надо думать, математики всей планеты упорно трудятся над созданием полного и окончательного уравнения для этой ситуации.

Не проигрывать — очень полезное стремление. Однако это занятие не для оптимистичных юных тигров, как, впрочем, и не для людей, которые ожидают от рынка доходов, выходящих за рамки рационального. Но все-таки: как не проиграть?

«Есть одно серьезное условие, — пишет Грэхем. — Акции следует покупать на разумном рыночном уровне. То есть на уровне, который представляется разумным в свете четко определенных — исходя из прошлого опыта — стандартов».

Здесь все верно. Однако некоторые критики Грэхема утверждают, что если следовать этому правилу строго, то инвестору пришлось бы держаться подальше от рынка с 1949 по 1969 г., потому как рыночные уровни не выглядели разумными с позиции ситуации 1929–1949 гг. Например, IBM никогда не выглядела разумным приобретением для Грэхема. Доллар прибыли на акцию IBM в 1949 г. оценивался «в 3,4 раза выше, чем доллар, заработанный Atchison, и в 4 раза выше доллара, заработанного Atlantic Refining… Сама цена акций IBM находилась за пределами границы безопасности, которые мы считаем обязательными для серьезных инвестиций». IBM, по словам Грэхема, была чистой спекуляцией. Да, она могла оказаться выигрышной, но, тем не менее, это была спекуляция.

Для Грэхема акция имела Внутреннюю стоимость. В Темный период 1930-х гг. подсчитать Внутреннюю стоимость было не слишком сложно. Некоторые компании продавались за меньшую сумму, чем та, что была у них в банке, а многие — ниже балансовой стоимости, или суммы денежных средств и чистых активов. Можно было купить акцию за $10, и за ней стояло $10 наличными. В идеале можно было приобрести акции не дороже, чем за две трети их Внутренней стоимости. И тогда появлялась та самая граница безопасности, потому что акция, продающаяся за две трети реальной Внутренней стоимости, могла считаться явно заниженной. Она не обязательно поднималась сразу до Внутренней стоимости, но рано или поздно это все-таки происходило.

Возникает вопрос: если рынок недооценивает что-то во время покупки, то почему он перестанет делать это в будущем и не сделает недооценку еще более значительной? Никаких теоретических препятствий этому не существует. Уверенность и надежда разумного инвестора проистекают из практики. Рано или поздно ценные бумаги начинают торговаться близко к ценовому уровню, который не противоречит их истинной стоимости. Правота такого заявления может быть доказана не сразу: в некоторых случаях день торжества справедливости наступал через много лет.

Теперь вы понимаете, почему книги Грэхема не распродавались с такой же скоростью, как опусы типа «Каждый может заработать миллион» или «Как я сделал $2 000 000». Сказать игроку, что он может заработать кое-какие деньги за два года, это то же самое, что поспорить с ним о том, какой высоты будет кукуруза в таком-то году, а потом усадить его на складной стульчик у кукурузного поля, чтобы ему удобнее было наблюдать за ростом. Кроме того, в конечном итоге, как сказал Кейнс, все мы умрем.

Бенджамин Грэхем никогда не купил бы акции роста (или то, что он счел бы таковыми), потому что акции роста играют на будущей оценке рынка и на том, что рост будет продолжаться. Акции роста, в конце концов, не обязательно будут расти. Достаточно взглянуть на акции роста 1950-х гг. (химикаты и алюминий), и станет ясно, что рост многих (если не большинства) компаний — не перманентное состояние, а обычный рывок в росте подростка-акселерата.

Однако в других случаях рост был абсолютно реальным. Бен Грэхем чурался IBM не только в 1949 г. — он избегал эти акции всегда, во все времена. С тех пор IBM многим позволила нажить солидное состояние. То же самое можно сказать о Xerox, Polaroid и многих других растущих компаниях. Они выглядели так, словно у них не было внутренней стоимости. Их стоимость заключалась явно не в материальных активах. Она могла определяться патентами, их репутацией, но как измерить эти составляющие? Деньги терялись на «растущих компаниях», которые прекращали расти, а на пике рынка можно было заплатить слишком много даже за действительно растущие компании. Компании роста редко имеют деньги в банке, и чем быстрее они растут, тем больше жертвуют текущей прибылью и привлекательностью балансов ради будущих выгод. По мере того, как компании становятся все более технологичными, оценка усложняется. Sperry Rand пришла раньше IBM в компьютерную сферу, а American Photocopy пришла раньше Xerox в копировальную индустрию, однако и на той, и на другой можно было потерять приличные деньги. Взглядов множество — вот и все, что здесь можно сказать.

Еще одним критерием Грэхема была Стоимость для частного собственника. Платит ли частный покупатель ту же цену, что и рынок? Во времена депрессии — на дне рынка — частный покупатель может найти очень выгодные сделки. Во все остальные времена он не станет расходовать собственные или заемные средства, поскольку рынок назначает слишком большую премию за будущую прибыль или за добрую волю и страстное желание будущих покупателей. Поэтому частный собственник либо должен иметь Супервалюту, либо у него не будет возможности платить.

В любом случае, инвестору следовало игнорировать рынок и текущие цены:

Он должен обращать внимание на эти вещи и действовать в соответствии с ними, но лишь в той степени, в которой это соответствует его убеждениям, — не больше. Инвестор, который позволяет себе влиться в безумный бег толпы или слишком активно реагировать на неоправданное падение стоимости его активов, превращает свои преимущества в недостатки… Колебания цен значат для настоящего инвестора лишь одно. Они дают ему возможность взвешенно покупать, когда цены резко падают, и взвешенно продавать, когда цены иррационально взлетают. Во всем остальном для него лучше забыть о фондовом рынке и обратить внимание на дивидендную доходность и результаты его компаний.

Дивидендная доходность! Ужасные слова для агрессивного инвестора 1950-х гг., а про раскованных профи 1960-х и говорить нечего. Отрада в периоды падения акций!

А вот это: «забыть о фондовом рынке»? Закрыть глаза на тикер? Не слушать истории и прочь слухи? Не нажимать кнопки котировальной машины?

Поколения аналитиков изучали Бена Грэхема с уважением, но без любви. А что прикажете делать человеку целый день, если приказано игнорировать рынок? Так богатым не станешь. Как можно игнорировать IBM? Ну разве умно прозевать IBM — и не потому, что ты не знал о ней, а потому, что все продумал, взвесил и отказался?

Грэхем прекрасно понимал, что он проигрывает, стоя на позиции Внутренней стоимости. Во всех изданиях «Анализа ценных бумаг» последняя фраза в главе «Обзор методов оценки обыкновенных акций» предупреждает, что «наше мнение по данному вопросу не обязательно разделяет большинство опытных инвесторов и практикующих аналитиков ценных бумаг».

Однако один умный ученик разделял это мнение. Уоррен сидел в своем офисе-спальне, читая учебники и руководства — статистические руководства Moody's и Standard &Poor's. Статистика, балансы, заимствования, резервы, но… Но где-то там, в траве, прятались трюфели — твои трюфели, если сумеешь найти их.

— Я всегда знал, что стану богатым, — говорил Уоррен. — Я и минуты в этом не сомневался. Ну вот: Western Insurance давала прибыль $16 на акцию и продавалась по $16 за акцию. Такое же соотношение было и у National Insurance. Разве здесь можно промахнуться?

Уоррен каждый год рассылал письма своим партнерам, и то, что он писал, было в русле философии Бена Грэхема. Каждый год он повторял одну и ту же фразу: «Я не могу обещать партнерам результат». Что же он обещал?

Я могу обещать, что

а) наши объекты инвестирования будут выбираться на основе стоимости, а не популярности;

б) характер наших операций будет таким, чтобы сократить риск постоянных капитальных убытков (не связанных с кратковременными колебаниями цен) до минимума;

в) моя жена, дети и я будем держать весь имеющийся у нас капитал в нашем товариществе.

Принципы ведения операций взяты практически напрямую из Грэхема: «Никогда не ориентируйся на возможность хорошей продажи. Покупая, ищи цену столь привлекательную, чтобы даже посредственная продажа дала хорошие результаты».

Вот главная идея Грэхема: если ты покупаешь ниже, чем Истинная стоимость, если у тебя есть Маржа безопасности, ты будешь спать спокойно. Потом, с ростом цены акции до уровня Внутренней стоимости, ты получишь выигрыш, а если на этот выигрыш нарастают сложные проценты, то у тебя все просто прекрасно. Письма Уоррена партнерам обычно содержали небольшую табличку, демонстрирующую эффект сложных процентов. Вот как нарастают сложные проценты на $100 000 при разных процентных ставках:

Конечно, вы можете получить больше, чем 4 % в обычном сберегательном банке. А 16-процентный доход — два пункта на 10-пунктовой акции минус налоги — вовсе не фантастическая цель. Но посмотрите на правый нижний угол! Невозможно поверить, что профессиональные менеджеры, управлявшие сотнями миллионов долларов в конце 1960-х, хоть раз видели эту таблицу. В противном случае они не стали бы заявлять с гордостью, что ожидают прибыли до 20 % годовых. Сумма, в 80 раз превышающая первоначальное вложение, — это больше, чем сделал любой из моих знакомых профессионалов с доверенными ему деньгами за последние 30 лет. Смысл здесь в магии сложных процентов при ставке в 16 %.

Если взять достаточно долгий период времени, то сложные проценты могут дать просто фантастический результат — и вы, если такое желание есть, можете поиграть в исторические игры. Манхэттенские индейцы в 1626 г. продали свой остров Петеру Минуиту за $24. Итак, кто же выиграл? При цене $20 за квадратный фут, остров Петера Минуита стоит сейчас $12,4 млрд. Если бы индейцы вложили полученные деньги под 7 %, то сейчас они имели бы более $225 млрд — в 20 с лишним раз больше нынешней стоимости острова. Или возьмем Франциска I — того самого французского Франциска I, который, как говорят, заплатил 4000 экю за картину под названием «Мона Лиза». Знатоки считают, что эта сумма эквивалентна примерно $20 000. Если бы у Франциска тогда, в 1540 г., была возможность вложить эти деньги под 6 % (после вычета налогов), то его состояние сейчас составляло бы больше $1 000 000 000 000, т. е. больше квадриллиона долларов, в 3000 раз больше, чем национальный долг США. (Попробуйте рассказать эту историю своему арт-дилеру, когда он в очередной раз будет убеждать вас, что произведения искусства — это хеджирование от инфляции.)

Конечно, чтобы воспользоваться максимальной выгодой такой схемы, нужно прожить очень, очень долгую жизнь. Уоррен давал цифры своим партнерам, чтобы проиллюстрировать «огромную выгоду, которую дает относительно небольшой прирост годовой доходности… каждый процентный пункт доходности сверх средней имеет реальное значение».

Попутная цель Уоррена в начале работы его товарищества была следующей: превзойти индекс Dow Jones на 10 процентных пунктов в год. Если рынок рос на 20 %, то товарищество должно было дать 30 %. Если рынок падал на 30 %, то товарищество не должно было опуститься более чем на 20 %. Вследствие инвестиционного подхода им было легче превзойти Dow на падающем рынке. У сверхагрессивных или, как их еще называли, свинг-менеджеров картина, понятное дело, была противоположной. Цифры показывают, что за те пять лет, что Dow шел вниз, прибыль товарищества росла и перекрывала индекс минимум на 10 процентных пунктов за исключением двух лет, когда рынок резко скакнул вверх.

На протяжении всех 1960-х гг. Уоррен держался как можно дальше от акций, которые красовались в газетных заголовках и повышали градус в советах директоров. Партнеры купили старую текстильную компанию Berkshire Hathaway потому, что ее чистый оборотный капитал составлял $19 на акцию, а сами акции продавались по $14. В конце концов они получили контрольный пакет, и Уоррен назначил в компании новое руководство.

«Несмотря на то, что Berkshire в условиях сверхнапряженного рынка вряд ли сможет стать столь же прибыльной, как Xerox, Fairchild Camera или National Video, вложения в такую компанию очень надежны… Мы не будем заниматься бизнесом, где технология, которую я не понимаю, играет ключевую роль в принятии решений».

В некоторых инвестиционных проектах товарищества Баффетта дело кончалось тем, что партнеры начинали контролировать компанию. Второй категорией были ситуации «запланированные», т. е. такие, в которых уже было объявлено о предстоящем слиянии или реорганизации. В таких случаях рынок признает первые 95 центов каждого доллара, но даже оставшиеся 5 % — что случалось два-три раза в год — приносили за год хороший доход.

Однако главной категорией инвестиций товарищества были Недооцененные активы. Здесь отношение рынка к акции попросту игнорировалось — разве что цена была какой-то уж совсем непонятной. Бен Грэхем учил своих студентов представлять себя партнерами мистера Рынка. Каждый день мистер Рынок говорит вам, что он думает о стоимости того или иного бизнеса. Иногда мистер Рынок очень оптимистичен и готов предложить больше, чем стоит ваша доля в бизнесе. Иногда он впадает в депрессию — и тогда готов продать долю дешевле того, что она реально стоит.

— Бен был прав, — говорил Уоррен. — Рынок — это маниакально-депрессивный тип. Вот почему нельзя покупать и продавать на его условиях. Надо покупать и продавать тогда, когда этого хочется тебе.

Проведя с Уорреном некоторое время, начинаешь понемногу чувствовать бизнес и не замыкаться на движении акций.

Мы едем по улицам Омахи мимо большого мебельного магазина. (В этой истории мне придется воспользоваться буквами, потому что цифр я не запомнил.)

— Видишь этот магазин? — говорит Уоррен. — Вот это по-настоящему хороший бизнес. У него «а» квадратных футов торговой площади, годовой товарооборот «b», товара на складах всего-навсего «с», а рентабельность капитала — «d».

— Так почему бы тебе его не купить? — спросил я.

— Частная компания, — ответил Уоррен.

— А, — сказал я.

— Но может, все-таки куплю, — сказал Уоррен. — Когда-нибудь.

Эту фразу — «по-настоящему хороший бизнес» — я слышал от него не раз. И всякий раз она относилась к чему-то с солидным менеджментом, хорошей нишей, достаточным капиталом и приличной рентабельностью инвестиций. Иногда это были «этнические банки» в Чикаго, где 40–50 тысяч вкладчиков были столь верны своим банкам, что предпочитали ездить за десятки миль даже после того, как перебрались в другие районы. Порой это были банки в Иллинойсе или Теннеси, которые просто приносили очень приличную доходность.

Вот вам хороший пример того, что такое недооцененная акция. В первой половине 1960-х гг. American Express втянулась в финансирование какого-то майонеза, которого, как выяснилось, и в природе не существовало. Пострадал целый ряд других организаций, а несколько брокерских фирм на Уолл-стрит, чьи товарные отделы участвовали в этой афере, вообще обанкротились. Цена American Express съехала с максимума 623/8 в 1963 г. до 35.

— American Express — да само это имя прекрасный франчайзинг, — сказал Уоррен.

Он отправился в один из ресторанчиков в Омахе и уселся у кассы, чтобы посмотреть, сколько посетителей будут расплачиваться за свой ужин картами American Express. Потом объехал все банки Омахи, чтобы увидеть, повлиял ли весь этот скандал на продажу дорожных чеков American Express.

— American Express контролирует больше 80 % национального рынка дорожных чеков, и этот факт не так просто зачеркнуть.

Уоррен купил акции American Express в самый черный для них час — и был момент, когда товарищество Баффетта владело 5 % компании. В последующие пять лет акции Amex взлетели с 35 до 189.

То же самое произошло и с компанией Disney в 1966 г. Она торговалась примерно по $50 за акцию.

— При такой цене вся компания стоила $80 млн. Но «Белоснежка», «Бэмби» и все их прочие мультфильмы уже были списаны с баланса. А ведь они сами по себе стоили как минимум столько же. Добавь сюда Диснейленд, да еще и Уолта Диснея в качестве партнера — бесплатно!

Уоррен купил акции Disney по базисной стоимости. Потом рынок подхватил эти акции и погнал вверх на волне биржевого бума. И, хотя рассуждения Уоррена строились согласно принципам Грэхема, вскоре и Disney, и American Express стали фаворитами среди акций роста.

— Если акция не работает в одном плане, иногда она может сработать в другом. Порой в игру могут войти конгломераты и начать торговаться за то, что внезапно понадобилось им.

К 1967 г. Уоррен начал подумывать, что, возможно, он не будет вечно управлять своим товариществом. Конечно, он уже не был таким «голодным», как раньше. Однако здесь было и другое. Вот что он писал партнерам:

— Я уже не могу шагать в ногу с нынешними обстоятельствами. Когда игра идет не так, как ты привык, люди обычно говорят, что новый подход неверен, проблемы неизбежны и так далее… Но в одном я абсолютно уверен. Я не откажусь от прежней стратегии, логика которой мне понятна (хотя ее все труднее применять), даже если ради этого придется пожертвовать большими и внешне легкими прибылями. Я не откажусь от нее ради стратегии, которую я не вполне понимаю, которой я никогда не пользовался и которая может привести к серьезной и постоянной потере капитала».

Уоррен снизил ожидания своих партнеров как минимум наполовину. «С философской точки зрения я пленник старых представлений, — писал он. — Мы живем в мире инвестиций, населенном не теми, кого нужно убеждать с помощью логики, а теми, кто полон фантастических надежд, теми, кто слишком доверчив и жаден, теми, кто ищет любого повода, чтобы поверить в то, во что хочется верить». Это были времена, когда менеджеры фондов ожидали прибыли на уровне 30 % в год, а 100-процентная прибыль казалась естественной для компьютерных акций, франчайзинговых сетей и домов престарелых.

Ведущий инвестиционный менеджер фонда в миллиард долларов заявил, что управление капиталами — это круглосуточная работа, все 24 часа в сутки. Не какая-то там рабочая неделя с каким-то там рабочим днем. «За ценными бумагами надо следить ежеминутно».

«Вот так! — написал Уоррен. — После этого начинаешь испытывать стыд, если выбегаешь на пару минут за бутылочкой пепси».

Многие инвестиционные фонды намного превзошли и Dow, и Buffett Partners в пьянящей атмосфере 1967–1968 гг. Большинство из них в последующие годы расстались со своим выигрышем. А Buffett Partners и в 1969 г. было в плюсе, правда, уступая 6 % Dow, но Уоррен все-таки прорвался. Что касается идей — их становилось все меньше.

— Оглядываясь назад, — сказал Уоррен, — можно предположить, что конвульсивный период, такой, каким он был в 1930-е гг., дал Бену почву для его построений и выводов. Период, когда ценные бумаги непопулярны, дает возможность найти множество недооцененных акций. Но люди вот уже почти 30 лет комбинируют и так, и эдак — и я не знаю, сколько недооцененных бумаг есть на рынке сейчас. Они время от времени будут всплывать. Но нынче вокруг столько аналитиков — к каким бы теоретическим школам они ни принадлежали, их число в течение одного поколения умножилось в несколько раз.

Было и еще одно отличие в новых, меняющихся временах. Грэхем изначально делил своих инвесторов на «агрессивных» и «защищающихся». Защищающийся или пассивный инвестор старался сохранить основной капитал и обеспечить его рост. Агрессивный инвестор хотел получать вознаграждение за склонность к риску. Если защищающийся инвестор мог довольствоваться, скажем, 4,5-процентной доходностью, то агрессивный инвестор требовал 9-процентной. Далее, предполагалось, что защищающийся инвестор вкладывает в комбинацию облигаций и солидных акций, а агрессивный инвестор ищет недооцененные активы. Но с годами доходность облигаций росла, а возможности акций сокращались, что практически заполнило некогда существовавший разрыв.

— Компании из Fortune 500, — сказал Уоррен, — дают порядка 11 % на инвестированный капитал. Если половина ушла у тебя на налоги, а вторую половину ты реинвестировал, то доходность у инвестора в 40-процентной налоговой группе будет примерно 6–7 %. А столько ты можешь получить на безналоговых муниципальных облигациях.

Конечно, подход Бена Грэхема был выработан в другую эпоху и соответствовал своему времени. Корпоративные менеджеры 1930-х и 1940-х гг. не боялись инфляции — они боялись банкротства. Им нужна была подушка безопасности на случай неблагоприятных обстоятельств, и нередко этот импульс заставлял их накапливать гораздо больше денежных средств, чем было нужно. Они не показывали прибыли, которые были и которых не было, что стало модным в 1960-е гг., а прятали их самым хитроумным образом, пытаясь сохранить хоть что-то на черный день. Нынче корпоративные менеджеры боятся инфляции, а к тому же хотят хорошо выглядеть в квартальных отчетах, поэтому они и повышают долю заемных средств в капитале. Тем временем конгломераты с уже запредельным левериджем ищут оставшиеся еще компании, богатые денежными средствами. Так что материала в подтверждение тезисов Грэхема сейчас не так много, как прежде, однако время от времени рынок подбрасывает и классические варианты.

Уоррен познакомил меня с одним из учеников Грэхема.

«У него нет ни связей, ни доступа к ценной информации, — писал Уоррен. — На Уолл-стрит его практически никто не знает, так что идеями оттуда он не питается. Он смотрит на цифры в учебниках, запрашивает годовые отчеты компаний — вот и вся технология. Он прекрасный семьянин и, наверное, думает больше о детях, чем об акциях».

Далее следовал список акций, половина из которых мне вообще ничего не говорила. Rutland Railroad? New York Trap Rock Company? Union Street Railway of New Bedford? Jeddo Highland Coal?

Н-да. Этот тип явно ни разу не был на ланче в Scarsdale Fats и вряд ли на пушечный выстрел подходил к Oscar’s.

Его результаты трудно было назвать выдающимися, они скорее заслуживали эпитета «скромные» и в среднем превосходили индекс Dow Jones всего на несколько процентных пунктов — гораздо меньше, чем Buffett Partners, — однако благодаря сложным процентам за 15 лет опережение составило 17 %. Я договорился с Гербертом встретиться за ланчем. У раздевалки мы остановились, чтобы сдать его плащ и портфель. Он стоял и ждал, пока его портфель не унесли вглубь гардероба. Как он выразился, осторожность никогда не повредит.

— В колледже я не учился, — сказал Герберт. — Во время Депрессии я пошел работать, потому что у моих родителей не было ни гроша. Сначала я работал курьером на Уолл-стрит, а потом сидел в кассе, пересчитывая акции.

Герберт записался на вечерние курсы Грэхема в Институте финансов.

— Бен действительно любил передавать людям знания, — сказал он. — Он мог бы заработать гораздо больше денег, если бы не его страсть к преподаванию.

Герберт действовал именно так, как и говорил Уоррен. Он никогда не смотрел на растущие акции. В газете он выискивал такие акции, которые достигли дна.

— Посмотри на акции сталелитейщиков, — сказал он. — Никто их не хочет! И что, теперь они обанкротятся? А разве может промышленная страна обойтись без стали? Смотри, American Can — ниже 30. Они смогут выплачивать свои дивиденды?

— Я не слишком-то умен, — продолжал Герберт. — Мне трудно соперничать со всеми этими умниками, особенно с теми, кто закончил колледж, ходил в школы бизнеса, имеет связи с компаниями… А я? Я никого не знаю. Поэтому мне нужно покупать то, что не вызывает дискомфорта. Ты видишь, что они покупают? Ведь даже Procter and Gamble и General Electric все время скачут то вверх, то вниз. Будь у меня эти акции, я, наверное, не спал бы по ночам.

Так что же покупал Герберт?

— Ну, скажем, есть один выпуск облигаций Penn Central, — сказал Герберт.

Я едва не лишился дара речи. Penn Central к тому времени практически утонула.

— Пенсильванская железная дорога обанкротилась, — сказал я. — Их акции ничего не стоят. Их облигации? Очень сомнительная штука. Надо как минимум 20 лет, чтобы они встали на ноги. Что стоит покупать, так это Shearman and Sterling, адвокатскую фирму, которая загребет все деньги за эти 20 лет.

— Я знаю, — сказал Герберт. — Но этот выпуск облигаций Penn Central обеспечен активами Pittsburgh and Lake Erie Railroad. Я написал в Irving Trust и спросил их, есть ли у этих облигаций обеспечение, и они сказали: да, есть. Они не выплачивают проценты по облигациям, поскольку им нужно уладить проблемы, и я думаю, это у них получится. А пока проценты накапливаются на специальном счете в Girard Trust — 13 %, а то и 14 %. На это может уйти много времени, но зато я спокойно сплю по ночам. Я не тороплюсь. Все всегда делается медленнее, чем хотелось бы.

Но неужели он действительно купил Union Street Railway of New Bedford?!

— Конечно. Денежных средств у них было с избытком. Процесс ликвидации занял много времени, но в результате все получилось очень, очень хорошо.

Уоррен приобрел еженедельную газету в Омахе, где его, кажется, знает каждый. Он также купил долю Washington Monthly, небольшого журнальчика, посвященного политике, и сделал предложение на покупку Enquirer в Цинциннати. Памятуя о его корнях в Небраске и службе отца в качестве конгрессмена от Республиканской партии, нельзя не удивиться тому, что сам Уоррен — демократ. Более того, восходящие звезды Демократической партии нередко заезжают в Омаху, чтобы потолковать с ним о будущем и обо всем прочем. Уоррен говорит, что у него самого политических амбиций нет. Большая часть денег, заработанных им в Buffett Partnership, разойдется по разным фондам, потому что, как считает Баффетт, не следует ломать жизнь собственным детям, оставляя им такое огромное состояние. Как-то вечером мы долго дискутировали о деньгах и о том, как ими пользоваться.

— Ну вот что бы ты стал делать с $25 млн? — спросил он.

Действительно, по словам Уоррена, у него было все, что нужно: дом достаточно большой, школа — вполне подходящая для детей. Путешествовать он не любит — ему не нравится бывать там, где он не может говорить по-английски. Он хотел бы делать что-то для общества, но для этого проблема должна быть четко обозначена, а иначе решения для нее не найти. В Омахе, например, он сделал вот что: вступил в Еврейский кантри-клуб.

— Я как-то обедал в Омаха-клубе — такой солидный клуб в самом центре — и заметил, что там совсем не было евреев, — сказал Уоррен. — Мне сказали, что «у них свой собственный клуб». В Омахе есть еврейские семьи, которые тут живут уже более сотни лет и немало сделали для развития города и общества. Они не меньше, чем кто-либо другой, помогли стать Омахе тем, чем она является сегодня. И все равно они не могут вступить в клуб, в который Джон Джонс, чиновник средней руки из Union Pacific, вступает автоматически, как только его переводят сюда. Это несправедливо. Тогда я взял и вступил в Еврейский клуб. На это ушло четыре месяца — они были немножко удивлены и растеряны, так что мне пришлось их довольно долго убеждать. Потом я снова пришел в Омаха-клуб и рассказал им, что Еврейский клуб уже не такой уж стопроцентно еврейский. А сейчас два или три члена Еврейского клуба подали заявления в Омаха-клуб. Так все потихоньку и стронулось.

Рассказывая мне о Герберте, Уоррен, на мой взгляд, в определенной степени описывал самого себя.

— Он никогда не забывает, — сказал Уоррен, — что управляет деньгами других людей. А это усиливает и без того устойчивое для нормального человека отвращение к потерям. Он честный, цельный человек и весьма реалистично смотрит на себя. Деньги для него реальность, и акции для него реальность. Отсюда и проистекает его тяга к принципу «маржи безопасности».

После наших встреч в Омахе я участвовал в семинаре, где было десятка два ведущих финансовых менеджеров. В своей речи я упомянул Грэхема.

— Это все старье — сказал один из менеджеров. — Грэхем, конечно, умница, но на самом деле все это лишь набор банальностей вперемешку со слухами сорокалетней давности.

После четырехдневного семинара я написал об этом эпизоде Уоррену. Он нимало не сомневался в том, что цена Грэхема в глазах большинства упала, но его, Баффетта, лояльность по отношению к учителю не уменьшилась ни на йоту.

«Принципы Грэхема, — писал Уоррен, — сделали очень многих богачами, и очень трудно найти хоть один случай, когда их применение кого-то разорило. Не о каждом человеке такое можно сказать».

IV. КРУШЕНИЕ СИСТЕМЫ?

1 Испорченный язык Супервалюты

Когда Бен Грэхем не разговаривал на латыни или греческом, то пользовался двумя другими языками: английским и языком цифр. Цифры — отчеты о прибылях и убытках, балансы — говорили вам о том, какие результаты приносит бизнес, в чем его сильные и слабые стороны, каковы его характеристики. Короче говоря, они отражали результаты деятельности компании. Хороший аналитик мог смотреть на отчет о движении денежных средств, как Тосканини смотрел на партитуру: прекрасно, прекрасно, там-там-ди-дам… стоп! Стоп! А где же флейты? Там-там-ди-дам, ФЛЕЙТЫ! Но когда Тосканини смотрел на партитуру, он исходил из определенных предпосылок. Если в партитуре стояла тональность до-диез, то это относилось и к флейте, и к тубе. Бетховен не прописывал в партитуре до-диез, разве что Маэстро хотел придержать какие-то ноты и выбросить пару-тройку других, потому что в этом году они звучали уже не так хорошо, а вот зато к следующему году у нас будет три прекрасных флейтиста (см. примечание 13), поэтому Совет считает, что у Маэстро есть здравое обоснование, и мелодия вряд ли пострадает, если, конечно, не…

Сейчас у инвесторов проблемы посложнее, чем в те дни, когда Бен Грэхем вел своих студентов по статьям баланса. Цифры могут значить то, что они значат, а могут и не значить, к тому же кризис языка достиг своего предела. Мощь Супервалюты настолько огромна, а награды за нее так велики, что цифры используются только для того, чтобы нарисовать самую впечатляющую картину Супервалюты, а вовсе не для того, чтобы отразить реальное положение дел.

На рынке есть последователи массы всевозможных теорий и не меньшее количество портфельных стратегий. Давайте возьмем одну: обманчиво простую, нацеленную на рост прибыли. Первое, что должно согреть вам сердце, — если вы поклонник роста — это исправно повышающиеся прибыли.

Чудесно, чудесно, чудесненько — какая гармония! Именно так было с компанией Xerox, которая принесла множеству людей множество денег.

В старые добрые дни некоторые инвесторы не хотели вкладывать в небольшие компании, которые могли вырасти, а могли и не вырасти до уровня Xerox. Этим небольшим компаниям нужны были все средства, которые они генерировали, поэтому дивиденды в них не выплачивались. А некоторые инвесторы хотели именно дивиденды. Пенсионные фонды почти не держали акций в своих портфелях: они покупали облигации. Они знали процентную ставку по облигациям, а также и то, что по облигациям проценты выплачиваются много-много лет, а это как раз то, что нужно пенсионерам, когда они выходят на пенсию.

Но постепенно растущими компаниями стали интересоваться и более консервативные инвесторы. На них обращали внимание трастовые отделы то одного, то другого банка. Кое-что мог купить взаимный фонд. Росли не только прибыли компаний, но и премии, которые люди готовы были платить. Инвестор-авантюрист мог рискнуть пораньше, а потом продать более осторожному инвестору, которому нужны были более убедительные результаты.

А потом случились две вещи. О первой мы уже говорили в контексте истории 1960-х гг.: осторожные инвесторы стали такими же агрессивными, как и старые авантюристы. Они уже не дожидались, пока акция станет выдержанной и начнет вызывать всеобщее доверие. Десять тысяч аналитиков вдруг стали рыскать по задворкам в поисках нужного соотношения цены и прибыли, а полсотни тысяч дилеров начали названивать всем подряд с одной рекомендацией: покупать!

Вторая вещь была попросту поразительной. Рост? Так они все хотят роста? Это и есть Супервалюта высшей пробы? Так вот как это делается? Какой кайф!

И число компаний роста стало увеличиваться, чтобы удовлетворить спрос. Конечно, здравый смысл — эта великая добродетель янки — скажет вам, что вообще-то компания Xerox одна, что их не полтора десятка. Но куда бы человек ни повернулся, всюду он видел компании с аккуратной лесенкой растущих доходов. У некоторых эта лесенка оставалась такой до самого дня банкротства. (Скептики могут увидеть это сами в истории весьма популярных холдингов, таких как R. Hoe, а также среди тех компаний, что уже были отмечены в списке Бэбсона.) Магия, блеск и волшебство! Куда ни глянь — одни растущие компании! Вам нужен рост прибылей? Тогда идите к нам. Помогите нашим акциям идти вверх, и тогда наши опционы на акции будут стоить ого-го!

Понятно, что все прибыли не могут так расти. Но разве цифры — это не синоним точности? А значит, они представляют реальность, верно? Увы, во многих случаях это было не так. Мир вовсе не такой, каким нам его пытались представить. И те цифры были всего лишь плодом воображения, выставленным на публичное обозрение. Вы скажете: что ж, это бизнес. Вы делаете какую-нибудь глюковину за x долларов, продаете ее за y долларов, получается прибыль, а потом приходит Price Waterhouse и подписывает аудиторское заключение. А в нем значится следующее: «Мы изучили финансовую отчетность компании “Универсальная Глюковина”, и она составлена в соответствии с общепринятыми принципами бухгалтерского учета». Общепринятые принципы бухгалтерского учета. Можно смело предположить, что ни один человек во всем тогдашнем поколении понятия не имел, что означают эти четыре слова. Вот что говорит Леонард Спейсек, старший партнер и почетный президент Arthur Andersen &Company, входящей в восьмерку крупнейших американских аудиторских фирм, по поводу общепринятых принципов бухгалтерского учета:

Как представители моей профессии могут терпеть подобную фикцию и при этом смотреть людям в глаза — выше моего понимания. Я полагаю, ответ заключается в следующем: если ты зарабатываешь игрой в покер, то очень скоро надеваешь на свое лицо непроницаемую маску. Судя по всему, мои коллеги относятся к финансовой отчетности как к некой рулетке для инвесторов — и горе тому инвестору, который не понимает риск, заложенный нами в эту отчетность.

Это говорит старший партнер и почетный президент одной из самых известных аудиторских фирм в мире. А каковы шансы выиграть в рулетку — знает каждый.

Если копнуть еще глубже, то обнаружится еще одна интересная вещь. Если компания «Универсальная Глюковина» сообщила о прибылях в $1 на акцию, то этот доллар может весить 50 центов, а может и $1,50 в зависимости от того камертона, с помощью которого они настраивали свои гитары на этой неделе. Откуда же берется такая гибкость?

Например, вы можете заменить ускоренную амортизацию на равномерную. Чем выше амортизационные отчисления, тем ниже прибыли. Хотите увеличить прибыли — снижайте амортизационные отчисления. Пару лет назад Armco Steel проделала именно этот фокус. Президент компании Уильям Верити сказал: «Это был защитный ход, сделанный для того, чтобы увеличить цену акций и сделать ее недостижимой для жадных до активов конгломератов и прочих любителей поглощений». Конечно, когда-нибудь ваши плавильные печи развалятся, а резервов на их замену у вас не будет, но ведь в долгосрочной перспективе мы все равно умрем — а сейчас давайте загоним акции повыше.

Вы можете сделать переоценку своих запасов. Можете откорректировать взносы в пенсионный фонд. Вы можете сделать резерв по уплате налога на прибыль вашим филиалом, или подождать, пока филиал переведет дивиденды вам, материнской компании. Вы можете капитализировать затраты на исследования вместо того, чтобы списывать их. Чтобы не показывать убытки, вам не нужно заходить так далеко, как джентльменам из United California Bank in Basel, — под рукой есть вполне легальные методы. Вы можете не признавать затраты на новый проект до тех пор, пока этот проект не начнет приносить доход. Если этого не случится, то когда-нибудь в будущем вы просто спишите затраты. И, кроме того, есть еще статья «прочие дискреционные расходы».

Для такой философии есть четкое определение — Apres moi, le deluge[27] или, как сказала Скарлетт О'Хара, «об этом я буду беспокоиться завтра». Если вам удалось загнать акции вверх, вы можете купить другую компанию с активами и прибылью, у которой акции пока не пошли вверх. Тогда у вас появится возможность поиграть в учете с методами объединения интересов и покупки, хотя это теперь не так просто, как было в добрые старые времена. А с новоприобретенной компанией вы можете продолжать все ту же игру.

Цель описанных здесь ухищрений одна — поднять цену акций. Экономическая реальность ничего общего с этим не имеет. Фондовый рынок интересуют только текущие прибыли. Именно это согнуло и практически сломало нашу старую спокойную Систему. «Никто не возражает против правил, — сказал Джеймс Нидэм в бытность комиссаром SEC, — при условии, что они помогают росту прибылей. Разверни машину в другую сторону — и крику не оберешься».

Но если у вас случился неважный год, если пришло время делать списания, если ваши акции так или иначе катятся вниз — тогда вы собираете все свои грехи и вешаете их кучей на этот неважный год. Это называется «большой баней» даже на лексиконе аудиторов. Ее идея в том, что, коль скоро акции и так упали, имеет смысл собрать все неприятности по всем направлениям за несколько лет, аннулировать старый план выделения опционов, проголосовать за новый и надеяться на то, что в следующем году акции все-таки пойдут вверх.

И еще два замечания, прежде чем мы закончим с аудиторами. Первое состоит в том, что сам бизнес хочет, чтобы учет велся именно таким образом. Да, аудиторы, может, и подписывают свои заключения как независимые профессионалы, но им нужны постоянные клиенты — ведь на хлеб зарабатывать-то надо. Поэтому, если вы как аудитор не согласитесь с практикой признания всех прибылей и переноса всех затрат на будущие периоды, владелец бизнеса, скорее всего, скажет: «Ну и катись отсюда. Я найду себе другого аудитора. Более сговорчивого, а главное, более понятливого». Это называется «поиском приемлемых аудиторов».

Второе замечание сводится к тому, что все-таки есть честные люди и порядочные компании. Джеймс Нидэм, аудитор и бывший комиссар SEC, ныне президент Нью-Йоркской фондовой биржи, сказал, что в 9000 отчетов, представленных в SEC, было обнаружено менее 50 серьезных ошибок. Он добавил, что всего лишь в 21 компании из списка Fortune's 100 были обнаружены расхождения между тем, что компания представляла публике, и тем, что она представляла SEC.

(Да, расхождения действительно есть. Компании подают в SEC формы 8K и 10K, и на том основании, что для SEC нужно больше информации, чем для публики, эта информация может быть не только более объемной, но и другой. Теперь в форме 8K нужно указывать, имела ли место смена аудитора и была ли она следствием разногласий в отношении принципов бухгалтерского учета. Отстраненный аудитор должен сказать, согласен ли он с тем, что компания приняла решение работать с другим аудитором. Это создает для публики две проблемы. Первая: споры вряд ли будут выходить за пределы SEC. Вторая: аналитик ценных бумаг — и тем паче средний инвестор — вряд ли захочет торчать полдня в мрачном хранилище документов SEC. Не так-то легко получить эти отчеты — 8K и 10K.)

Но фраза о том, что большинство компаний предоставляют достоверную отчетность, оставляет инвестора с главным вопросом: а какие этого не делают? Что это за компании? Все цифры выглядят одинаково, и для того, чтобы разобраться в нюансах, нужен профессиональный аудитор на полную ставку.

Так было не всегда. Я имею в виду, что не всегда повышенное внимание уделялось текущим прибылям. Во времена предыдущего поколения все обстояло с точностью до наоборот. Держателей акций было гораздо меньше, они гораздо лучше знали, как идут дела в компании, порой даже контролировали ее и, соответственно, знали своих аудиторов. Руководство любило накапливать денежные средства в качестве резерва на черный день. Тогда предпочитали не трубить о прибылях. Фондовый рынок был сонным и малоподвижным, а кроме того, он ценил активы и дивиденды, а не отчетную прибыль. Если вы сообщали о высоких прибылях, то профсоюзы тут же требовали больше денег. И господин из налогового управления тоже требовал больше денег. А ваши акционеры справедливо ожидали более весомых дивидендов.

Со временем все изменилось. В Налоговом кодексе 1954 г. появились такие штучки, как налоговые убежища, инвестиционный налоговый кредит, амортизация методом уменьшающегося остатка. Профсоюзы перестали интересоваться опубликованными цифрами и строили свои требования исходя из практических возможностей, а не из того, что им должно причитаться по справедливости. По большей части им удавалось получить требуемое, после чего компании просто поднимали цены на товары и продукты, а мы шли по пути инфляции издержек.

Акционеры стали думать, что если реинвестирование средств, предназначенных для выплаты дивидендов, помогает поднять цену акций, то дивиденды — это для почтенных старушек. Компании поняли: чем больше они заимствовали, тем выше была прибыль и тем дороже акции, — и начали наращивать долю заемных средств в капитале.

Эта тенденция достигла пика в конце 1960-х гг., когда консервативные менеджеры были наказаны за свой консерватизм. Если вы учитывали патенты в балансе по нулевой стоимости, списывали все и накапливали денежные средства — иными словами, преумножали активы, — то вы оказывались в проигрышном положении по отношению к компании без активов, но с быстро растущими и высоко оцененными акциями. Ваши акции могли ненадолго взлететь на слухах о поглощении, но после этого вы исчезали в недрах компании с сексапильными акциями, а как показывает история, именно такие компании и попадали в списки банкротов во время спада. Богатые активами страховые компании были излюбленной целью: Leasco купила Reliance Insurance, National General поглотила Great American, и так далее. LTV, флагман Джимми Линга, приобрел старую известную упаковочную фирму Armour и знаменитую сталелитейную компанию Jones &Laughlin в процессе привычного «перераспределения активов» на пути к катастрофе.

Не всем менеджерам новая тенденция была по душе, но раз уж она существовала, мало у кого хватало сил ей противиться.

— Черт дери, хотелось бы мне, чтобы фондовый рынок не требовал постоянного роста прибыли, — сказал мне президент сети известных отелей. — Бизнес так не делается. Следующий год не всегда лучше года прошедшего, и нам приходится на голову становиться, чтобы показать все, как надо.

Да, но почему не показывать в отчетности реальное положение дел?

— Тогда акции пойдут вниз, а мы окажемся в невыгодном положении перед конкурентами при найме рабочей силы, покупке новых отелей и т. д. Если бы все вернулись к нормальной практике, мы тоже сделали бы это.

Некоторые начали поговаривать о том, что, может быть, отчетная прибыль — не лучший способ оценивать компанию. Может быть, следует ориентироваться на денежный поток или рентабельность инвестиций.

Но для инвестора ситуация, когда при покупке цифры пляшут то вверх, то вниз, далеко не самая страшная. Честно говоря, это мелочь в сравнении с тем, когда цифры меняются задним числом. «Универсальная Глюковина» заявляет, что в 1969 г. она заработала 50 центов на акцию, в 1970 — $1, а в 1971 — $1,50. Вы покупаете акции, а потом вам говорят: пардон, мы поменяли учетную политику, а в соответствии с новым подходом мы вообще ничего не заработали. Поставьте перед цифрами маленькую букву «д», что означает «дефицит» или, проще говоря, минус. И не дай Бог инвестору отлучиться на часок на ланч. К тому времени его акции могут рухнуть в такую бездну, что их и не разглядишь — в стиле CertainTeed и F&M Schaefer.

Но разве не должен инвестор получать такую же информацию, что и SEC? Некоторые аудиторы считают, что избыток информации только запутает беднягу. Филип Дефлиз, управляющий партнер Lybrand, Ross Brothers &Montgomery, одной из восьми крупнейших аудиторских фирм, выразился так: «Вам что, хотелось бы видеть в годовом отчете такие вещи, как расходы на техобслуживание и ремонт? Расходы на аренду? Роялти? Доступ у инвестора есть — пусть идет в библиотеку, в большинстве финансовых библиотек такие вещи имеются. Если он собирается инвестировать, да еще и провести перед этим солидное исследование, — что ж, тогда пусть делает то же, что и профессиональные аналитики».

Когда искушенных инвесторов сажают в лужу, некоторые из них начинают хмуро поглядывать на аудиторов. Разве не Peat Marwick дала заключение по Penn Central? Разве не почтенная Price Waterhouse украсила своей подписью отчет Minnie Pearl's Fried Chicken, переименованной в Performance Systems, а позднее обанкротившейся? И разве не имя Arthur Young стоит на отчете Commonwealth United? Более того, разве не сама Нью-Йоркская биржа подала в суд на фирму Haskins &Sells, еще одного члена Восьмерки, за заключение по прогоревшей компании Orvis Brothers? Какое вообще значение имеет имя достойной аудиторской фирмы на отчете?

— Абсолютно никакого, — сказал Торнтон О'Глов, бухгалтер, который издает бюллетень по бухгалтерско-аудиторской практике для одной фирмы с Уолл-стрит. — Такая подпись не стоит ни цента.

Сказано, конечно, очень сильно, поэтому не стоит забывать, что большинство компаний играет все-таки честно. Для тех, кого интересуют детали, есть великое множество статей (я сам использовал некоторые из них в этой книге) в Financial Analysts Journal, в бухгалтерских журналах, в Barron's и Forbes. А Джон Чайлдз из фирмы Irving Trust написал очень дорогую, очень ученую и очень детальную книжицу под названием «Прибыль на акцию и управленческие решения».

Полная ответственность за все эти процедуры была возложена Конгрессом на SEC. Вот часть главы 19 Закона о ценных бумагах 1933 г., который невольно заставляет вспомнить высокий стиль книг Ветхого Завета. Стоит вспомнить и фразу на титульном листе упомянутого закона: «Закон о полном и справедливом раскрытии информации». Курсив в тексте — мой.

Данная Комиссия наделяется полномочиями вводить, исправлять и отменять такие правила и нормы, которые необходимы для выполнения положений данного Закона, включая… определения бухгалтерских, технических и трейдерских терминов, используемых в данном Законе. Среди прочего, Комиссия получает право в целях настоящего Закона устанавливать форму или формы, в которых должна представляться требуемая информация, статьи и детали, подлежащие отражению в балансах и отчетах о прибылях и убытках, методы подготовки финансовой отчетности, оценки активов и обязательств, определения амортизации и износа, дифференциации инвестиционной и операционной прибыли, а также подготовки… консолидированных балансов и отчетов о прибылях и убытках.

Комиссия или любой из представителей, назначенных ею, могут приводить свидетелей к присяге, вызывать их повесткой, собирать доказательства и требовать предъявления любых бухгалтерских книг, бумаг и прочих документов, которые Комиссия сочтет относящимися к делу или существенными для расследования.

Вот здесь и лежит вся верховная и окончательная власть. Но SEC, бюджет которой составляет ничтожную часть бюджета ЦРУ, не может контролировать весь американский бизнес. Поэтому она и возложила ответственность за отчетность на сам бизнес и аудиторов.

Но является ли аудитор профессионалом? Можно ли его лишить лицензии или уволить за недобросовестную практику? На кого он работает? На инвестора — или на руководство компании?

И, наконец, самое главное: существует ли в отчетности какое-то единообразие? В 1938 г. Американский институт сертифицированных бухгалтеров создал Комитет по процедурам бухгалтерского учета, «чтобы свести к минимуму различия в корпоративной отчетности». В 1959 г. этот же институт организовал Совет по принципам бухгалтерского учета, сменивший комитет.

Сторонники единообразия задаются вопросом: как инвестор может принять осознанное решение, когда цифры так разнятся? Почему срок амортизации Boeing 727 составляет 10 лет у одной авиакомпании и более 16 лет у другой? Говорят, что такие вопросы решает руководство, что бухгалтерский учет — это искусство, а не наука, и что слишком жесткие правила никогда не доводили до добра.

Совет по принципам бухгалтерского учета создал в своих недрах подкомитет для поиска ответов на метафизические вопросы бухгалтерского учета. Что такое «экономическая реальность»? Что такое «текущая стоимость»? Что такое «справедливая стоимость» в балансе? В чем должна заключаться цель финансовой отчетности? Может ли бухгалтерский учет дать то, что от него ждут? Должны ли существовать отраслевые стандарты с отражением расхождений? Оправдывают ли различия обстоятельств такие расхождения в отчетности?

Шатания и колебания Совета по принципам бухгалтерского учета весьма велики даже в том, что касается их собственной профессии, — и еще непонятно, последуют ли клиенты рекомендациям и наставлениям. Каждое видоизмененное правило, каждая попытка реформы сопровождается воплями тех, чьи воловьи упряжки попали под новый паровоз. А в начале 1972 г. Совет по принципам бухгалтерского учета был разбит своими же собственными клиентами, когда Конгресс принял закон об инвестиционном налоговом кредите. Бизнес настаивал на том, чтобы кредит отражался как разовая добавка к годовой прибыли. Бухгалтеры хотели, чтобы кредит распределялся на весь срок службы оборудования. Бухгалтеров одолели без труда.

За этим спором последовал следующий: о «методе полной стоимости» в нефтяной промышленности. Вряд ли имеет смысл вдаваться здесь во все тонкости и детали. Метод полной стоимости, как сказал Стэнли Портер, партнер Arthur Young &Company и автор книги о бухгалтерском учете в нефтедобывающей отрасли, должен приводить к «немедленному появлению прибыли» у тех компаний, которые его применяют, оставляя более консервативные компании страдать от «эрозии инвестиционной позиции». Вскоре метод полной стоимости распространился со скоростью эпидемии.

Несколько месяцев спустя выяснилось, что Совет по принципам бухгалтерского учета доживает последние дни. Ему на смену пришел созданный Американским институтом сертифицированных бухгалтеров Совет по стандартам финансового учета, куда вошли не только бухгалтеры и который мог работать профессионально и постоянно. Так что все это дело пока скрыто за клубами пыли…

А что же делать инвестору? Разве что попытаться привлечь внимание своего конгрессмена. Однако и это маловероятно, поскольку бухгалтерские проблемы не относятся к горячим темам в период выборов. Я задавал этот вопрос многим заинтересованным людям. Профессор Абрахам Брилофф из Городского университета Нью-Йорка считает, что бухгалтеры должны выработать нечто вроде «Нюрнбергского кодекса» и отказываться выполнять приказы, которые незаконны или морально вредны. Один из членов Совета по принципам бухгалтерского учета сказал мне: «Мы и есть истеблишмент. Если мы не изменим ситуацию, причем быстро, вся эта махина рухнет». Дэвид Норр, член этого совета от Уолл-стрит, писал: «Бухгалтерский учет в наши дни позволяет сформировать такие результаты, какие нужны клиенту. Бухгалтерия как отражение деятельности компании — мертва». Даже юристы настроены весьма настороженно, опасаясь, что «общепринятые принципы бухгалтерского учета» не обеспечивают достаточного раскрытия информации. Review of Securities Legislation, цитируя такие дела, как SEC против Banger Punta Corp, США против Simon и Gerstle против Gamble-Skogmo, предупреждал: «Совету не следует слепо доверять финансовой отчетности, как в целом, так и в деталях. Во многих ситуациях такая отчетность, даже подготовленная компетентно и тщательно, в соответствии с общепринятыми принципами бухгалтерского учета, должна дополняться множеством материалов, чтобы не стать инструментом обмана».

Еще одного члена Совета беспокоило то, что Ральф Нейдер и движение за права потребителя могут взять дело в свои руки. Правда, он тут же добавил: «Саму публику это не волнует. Она — воплощенная жадность. Дайте им пару лет хорошего рынка — и они вернутся все до единого». Другой профессор экономики хотел, чтобы профессиональные потребители финансовой информации — организации и их аналитики — отказывались покупать результаты, если все стандарты не были соблюдены.

Обвинения со стороны критиков не стихли до сих пор, а в их возгласах можно услышать выражения типа «фискальная мастурбация», «жонглирование цифрами» и «корпоративная чушь». Глава одной из крупнейших фармацевтических компаний сформулировал проблему предельно четко: «Хороший бухгалтер стоит тысячи продавцов».

И все же, и все же… Ведь эти исключения подразумевают, что истина все-таки существует и ее можно заставить работать. Даже критики бухгалтерии иногда замечают прогресс, хотя и добавляют при этом, что прогресс проявляется слишком медленно. Если вы посмотрите на Европу или Японию, то увидите, что там и в помине нет столь всеобъемлющего и столь точного бухгалтерского учета. В Великобритании, где появилась бухгалтерия в ее современном виде, порой делают работу и получше нашего, но там британские компании, а у них свои специфические проблемы.

Бухгалтерский учет должен давать такую картину приливов и отливов в деятельности компании, которую неспециалисты могут принимать за чистую монету. Нельзя же требовать, чтобы каждый инвестор был еще и бухгалтером. Однако в существующей ситуации мало кто из инвесторов способен разобраться в этом хитросплетении нюансов. Бухгалтерская профессия должна завоевать доверие инвестора. Пока же индивидуальный инвестор вынужден полагаться на помощь брокеров, которые кормятся его комиссионными. Где-то в глубине брокерских фирм должны все-таки быть искушенные покупатели информации.

Можно, конечно, и самому запросить годовой отчет, но его надо тут же вышвырнуть в урну, если в нем полтора десятка примечаний, понять которые невозможно.

И что в результате? В конечном итоге остается лишь надежда на здравый смысл. Можно ли поверить, что прибыль табачной компании выросла на 30 % за один год? Можно ли поверить в то, что в отрасли, где конкурентам нет числа, кто-то год за годом поднимает прибыль на 50 %? А если компания занимается несколькими видами бизнеса — откуда берутся ее прибыли? Действительно ли она их зарабатывает? Или покупает? Или берет взаймы?

В жизни, конечно, и без того хватает проблем и беспокойств, но надо быть скептиком и держать ухо востро. Иного выхода нет.

2 Приобщение к Супервалюте

Что ж, цифры иногда и впрямь пляшут как хотят, но это единственное, на чем можно сыграть. Вам так или иначе необходимо иметь хоть какое-то количество М3, потому что его октановое число гораздо выше, чем у М1 и М2. Вот что всем нам стоило бы сделать: найти дедушку, который вовремя продал свою раскрученную маленькую компанию великому источнику Супервалюты — могучей IBM. Тогда все остальные проблемы для нас перестали бы существовать. Увы, такой дедушка есть не у каждого, и можно лишь повздыхать по поводу недальновидности собственного предка, поскольку создание Супервалюты — дело нелегкое, ведь теперь придется мучаться со своей компанией с пеленочного возраста. И никто не отрежет нам первый кусок от пирога Супервалюты, испеченного другой компанией, потому что в этом случае находящиеся внутри продают тем, кто снаружи, а мы как раз снаружи и стоим. Но на каком-то этапе нам просто необходимо получить хоть что-нибудь, иначе из пролетарских рядов М1 не вырваться. Может быть, мы можем купить что-то, что круто пойдет вверх? В конце концов, $5000, вложенные в Avon Products в 1950 г., сейчас превратились бы в $2 300 000, а акции Haloid Company, купленные за те же $5000 в том же году, сегодня назывались бы Xerox и стоили бы порядка $3 млн. Остается только найти такую сочную и сладкую вишенку. Есть ли такая возможность у индивидуального инвестора нынче?

Если вы зададите этот вопрос инсайдерам индустрии ценных бумаг, то получите два ответа.

Первый вам дадут на Нью-Йоркской фондовой бирже и в розничных фирмах с кучей филиалов, которые работают непосредственно с публикой. Они скажут, что у всех теперь равный доступ к информации, граждане успешно инвестируют годами и будут делать так и впредь.

Второй вариант вы услышите от профессиональных инвесторов, которые убеждены, что время индивидуальных инвесторов кончилось.

— Когда-то индивидуалы вкладывали в закладные, — сказал один из них. — У вашей бабушки могла быть закладная на чей-то дом в другом городе, которую ей предложил ипотечный брокер, узнавший о ее желании иметь доход. Но это уже давно в прошлом.

Мы уже говорили о периоде потрясений для всей структуры: о банковской системе, которая пережила бегство из коммерческих бумаг, и инвестиционном сообществе, которое едва-едва выдержало коллапс брокерских фирм с недостаточным капиталом. Структура выжила. Структуру тряхнуло будь здоров, но она все-таки выжила и к настоящему моменту даже расцвела. Однако внутри нее продолжают происходить изменения. Институты увеличивают свою долю на вторичных рынках. (Не будем забывать, что большинство свободно обращающихся акций появилось в результате превращения семейных компаний в Супервалюту, т. е. в результате продажи акций, находившихся, как правило, в закрытых трастах.). Вот как увеличивалась доля институтов на вторичном рынке (среднее количество акций в день):

Понятно, что времена, когда мистер Смит из Портленда, штат Орегон, продавал бумаги мистеру Джонсу из Портленда, штат Мэн, прошли, и с ними в прошлое кануло все, что имело отношение к Владению акциями в Америке. Чтобы увеличить свою долю на рынке, многим мелким инвесторам пришлось институционализировать свое инвестирование.

Когда я думаю об индивидуальном инвесторе, выходящем на игровое поле в наши дни, мне вспоминается квотербек, которого звали Гарри Теофилидес. (Он вспомнился мне потому, что Уильям Уоллес, спортивный обозреватель, недавно написал о нем колонку в газете.) Рост Гарри Теофилидеса был метр семьдесят восемь. Он играл в высшей лиге, в команде Redskins, до тех пор, пока туда не пришел тренером Винс Ломбарди, который не мог видеть в своей команде квотербека с таким ростом. Гарри Теофилидеса выставили, и он перешел в Jets, где вышел на поле в игре против Giants, ассистировал своей команде в трех тачдаунах, включая пару прямых пасов, а неделю спустя в игре против Vikings забил семь мячей из девяти.

— На поле меня никому не удавалось побить, — сказал Теофилидес.

И что? Его заменили на Эла Вудолла, рост которого был метр девяносто пять, а Гарри отправился играть в Канаду, за эдмонтонских Eskimos.

— Сколько я ни играю в футбол, — сказал Гарри с горечью, — мне постоянно говорили, что я слишком мал ростом, что я не могу видеть поверх голов защитников. А кто может? Защитники — вся их линия, — когда они прут на тебя, подняв руки над головой, становятся под два пятнадцать ростом. Никто не в состоянии увидеть хоть что-то поверх их голов. Ты делаешь быстрый бросок в брешь между ними и после этого смотришь. Сонни Юргенсен говорил мне, что никогда ничего не видел, а просто бросал мяч туда, где, как он думал, будет кто-то из своих.

Индивидуальный инвестор должен считаться игроком в метр семьдесят восемь на инвестиционном поле. А на поле этом — масса народу с аналитическими отделами, компьютерами, спецами, и все они ростом под два пятнадцать с поднятыми руками. Шансы индивидуального инвестора должны были резко упасть с тех пор, как на поле появились ребята ростом под два пятнадцать, прущие на тебя с задранными вверх руками. Конечно, мистеру Джонсу из любого отдельно взятого Портленда продавать мистеру Смиту из другого Портленда было несравненно легче: они-то имели примерно одинаковый рост.

Безусловно, для значительного числа инвесторов главной стратегией остается безопасность и пассивная доходность. Однако разрыв между пассивной доходностью, не приемлющей риска, и агрессивной доходностью, которая на риск и нацелена, в последнее время значительно сократился. Доходность безналоговых муниципальных облигаций приближается к средней доходности большинства промышленных акций. Коммунальные компании, неинтересные в игре и испытывающие финансовые проблемы, тем не менее демонстрируют рост доходов. Доход по акциям некоторых из них частично освобожден от налогов, а дивиденды увеличиваются почти каждый год — это уже традиция.

Другой подход — покупать так называемые «классные» компании и не продавать их. Это стратегия Рочестерского университета, у которого был чрезвычайно успешный инвестиционный портфель. Но университет, как организация, располагает большим временным горизонтом. Он готов к внезапному падению акций в условиях «плохого» рынка, потому что знает: на протяжении жизни одного поколения выдающаяся доходность все равно обеспечена. У Рочестера солидные пакеты Kodak и Xerox, причем обе компании находятся в близких отношениях с университетом, а часть акций была просто подарена Рочестеру. Но перед индивидуальным инвестором стоит ключевой вопрос: а что такое «классная» компания? Сплошь и рядом такие компании взрослеют и становятся не такими уж «классными». Любой рост — это приманка для конкурентов, а растущие компании одной эпохи не всегда оказываются в числе таковых в новые времена. И все-таки можно, сосредоточившись на нескольких характеристиках, рассмотренных ниже, найти компании, которые останутся на плаву в течение долгого времени.

Заметим, что обе эти стратегии не предполагают какой-либо игры, хотя игра сама по себе может быть увлекательным моментом.

И, наконец, небольшое число индивидуальных инвесторов, располагающих временем и склонностью к самостоятельным исследованиям, могут добиться очень хороших результатов. Причина проста — двухметровые люди да еще и с поднятыми руками кажутся великанами всем, даже самим себе, и никто не видит что там, за ними. Вам нужно сделать быстрый рывок и искать брешь между этими гигантами.

Но может настать и такое время, когда добиться успеха удастся только с помощью проверенного старого фокуса, а именно: опережения институциональных инвесторов. Институты огромны и мускулисты, но их результаты куда менее впечатляющи. Более того, их менеджеры постоянно общаются друг с другом и бегают стаями, как гончие. Все, что вам нужно, — взять след прежде, чем его обнаружат гончие.

Ведь институты тоже и обжигаются, и прогорают. Они любят безопасность компаний-лидеров с растущими прибылями, но стараются держаться в стороне от небольших компаний, потому что просто не в состоянии быстро войти в игру или выйти из нее в силу своего размера. Если вам удается найти небольшую растущую компанию и продать ее институтам, когда она немножко подрастет, то вы заполняете ту самую брешь. Такие акции уже могут попасть в банковский «одобренный список», а служащий трастового отдела, покупающий их, может не опасаться нагоняя.

Теперь вам надо обратить внимание на отчетность и, самое главное, прислушиваться к собственному здравому смыслу. Вы должны разумно распоряжаться своим временем и не тратить его на те отрасли — а их не меньше 80 %, — которые в долгосрочной перспективе не имеют серьезных шансов. Вполне возможно, что компания, которую вы найдете, будет финансово устойчива, а значит, ей не придется продавать дополнительные акции или заимствовать на невыгодных условиях. Ее основной продукт должен быть современным, причем компания должна иметь возможность сохранять лидерство в технологическом плане. Она должна сама определять цену своей продукции, а затраты на рабочую силу должны быть либо достаточно низкими, либо контролируемыми. Компания должна принадлежать к той отрасли, которая, как подсказывает вам здравый смысл, будет развиваться. Все это вместе взятое должно приносить хорошую прибыль.

В эти характеристики и следует всматриваться как можно более пристально, если вы хотите купить акции компании-подростка с тем, чтобы их потом продать. А если к тому же у этой компании есть нечто уникальное — нечто, что делает конкуренцию с ней сложной или невозможной, — значит, вы нашли свою «классную» компанию, которую стоит держать.

В 1960-е гг. было модно искать все эти характеристики — включая уникальные — в сфере высоких технологий. Xerox и Polaroid были защищены крепостными стенами патентов. Но период сохранения патентом новизны сокращается. Если запатентован один полимер, то может найтись и другой, который будет работать не хуже. Кроме того, буквально все в инвестиционной сфере недооценивают то влияние, которое оказывают на исследования и разработки деньги из госбюджета, даже если лучшие компании (вроде двух, названных выше) не зависят от них. А, например, в случае Avon Products трудно было воспроизвести систему продаж.

Конечно, я в определенной мере неравнодушен к изложенной выше философии, и вам стоит учитывать это, но она работала лучше всех остальных, когда я еще постигал азы профессии. Кучка таких же зеленых юнцов, как я, сидела у ног одного из апостолов Теории роста — человека, который вышел напрямую на взаимные и пенсионные фонды, чтобы проповедовать им истину. С тех пор мы убедились, что растущие прибыли могут стать слишком дорогостоящей гарантией для покупателя. Даже если постоянный рост действительно имеет место и компания будет расти и впредь, все-таки стоит покупать акции в момент падения отношения «цена/прибыль». Мистер Рынок периодически становится одержимым. Отношение «цена/прибыль» у настоящих компаний роста может подскочить с 20 в условиях плохого рынка до 45 в условиях перегретого рынка, поэтому всегда имеет смысл дождаться его падения.

Но я отвлекся. Итак, мы посидели на коленях великого человека, а затем отправились в мир, чтобы применять теорию на практике, напряженно ожидая, какие оценки нам выставит учитель. Я пишу все это лишь потому, что хочу рассказать об акциях, которые могут послужить прекрасным примером успеха индивидуального инвестора. Учитель бросил нам вызов: Gillette. Он поднял над головой упаковку «голубых лезвий» — жестом самым драматическим. «Их цена удвоится, а если вы знаете, что она удвоится — значит, должны найти что-то более весомое». Люди бреются этими лезвиями, выбрасывают их и покупают новые. Gillette доминировала на рынке с целой армией продавцов. Gillette присутствовала в каждом магазине и магазинчике и к тому же развивала все новые и новые линии товаров.

Что может сравниться с Gillette? Мы двинулись на разведку. Я прочесал весь галантерейный магазин, потом погрузился в отчеты и бюллетени, а затем принес искомую компанию учителю, ожидая заслуженно высокой оценки.

Моя компания называлась Tampax. У нее не было долгов, не было привилегированных акций, но была куча денег. Ее товар был лидером. Как и бритвенными лезвиями, им пользовались, выбрасывали и покупали снова. Цена была гибкой. Прибыли росли каждый год. Я хотел за свою идею «пятерку».

Но получил «четыре» — и запротестовал.

— Ну что, очень милая маленькая компания, — сказал учитель. — Но я думаю, что Kimberly-Clark или Scott смогли бы с ней конкурировать. Что в ней такого уникального?

— Уникально в ней то, что когда люди приходят в магазин, они не знают других названий, — сказал я. — Возьмите Kleenex. И дайте мне название, которое может конкурировать с Kleenex. Иметь бренд — лучше, чем иметь патент.

Учитель не соглашался изменить мою «четверку» на заслуженное «отлично».

— Это твердая «четверка», — сказал он.

Он аргументировал свою позицию. Прибыль росла примерно на 15 % в год. Сравним это с технологическими компаниями, имеющими рост прибыли на уровне 50 %, с компаниями, делающими осциллоскопы, ускорители и прочую уникальную суперсложную технику, за которой стоят патенты и сплошь остепененный технический персонал.

— Твоя компания растет за счет роста населения, — сказал учитель. — Не вижу причин, с чего бы ей вдруг расти быстрее, хотя и 15 % могут нарастать. Texas Utilities и Coca-Cola тоже показывают рост прибыли каждый год, к тому же их акции уже в одобренных списках всех банков в стране.

Так я и не купил Tampax по $5 (с учетом дробления). На тот момент учитель был прав: технологические акции росли гораздо быстрее. Пару лет спустя темп развития новых технологий ускорился, патенты перестали быть защитой, а цену на ряд товаров пришлось резко сокращать. Некоторые из этих технологических компаний с тех пор неизмеримо выросли. Другие то исчезают из виду, то на время выныривают на поверхность. Но Tampax стоит около $120. Каждый раз, думая об этом, я чувствую себя идиотом.

Есть множество и других кандидатов на большой приз: компаний с солидным менеджментом в развивающихся отраслях — и с чем-то особенным, уникальным. Некоторые из тех, что вырвались вперед в недалеком прошлом, было несложно увидеть и понять: Johnson &Johnson, Band-Aids и детская присыпка, не говоря уже о McDonald's, вездесущем короле гамбургеров. MGIC, Mortgage Guaranty Insurance Corporation, заполнила брешь в страховании ипотечных кредитов. Все эти компании не только пережили 1960-е гг. и времена Большого медведя, но и выросли больше чем на 1000 % относительно десятилетнего минимума. (Это, конечно, не значит, что в следующем десятилетии они будут расти так же!)

Выбор выдающихся растущих компаний огромен, но вам для настоящего успеха нужна всего лишь одна. И будьте уверены: если вы ее найдете, то кто-то — возможно, какой-нибудь солидный банк — когда-нибудь купит ее у вас с хорошей премией. Даже если ваш рост всего метр семьдесят восемь, а у всех прочих с поднятыми вверх руками аж целых два пятнадцать.

3 Бета, или тихий разговор на языке алгебры

В рынке нет Системы, но есть подходы, которые работают. Поколению, ныне стоящему у руля, хватило времени, чтобы понять, что в какой-то момент любой из этих подходов может подвести. Это умное, яркое поколение — и подобное открытие, конечно, подорвало его уверенность в своих силах. Эти ребята вошли в 1960-е гг. полные надежд и энергии. Предыдущее поколение обитателей Уолл-стрит было явно парализовано памятью о Великой депрессии. У новой крови этот тормоз отсутствовал. Кроме того, старикам не доставало настоящего серьезного анализа ценных бумаг. Нынче же в финансовой индустрии работают 10 000 аналитиков. Прежнее поколение полагалось на информацию, которую оно получало в кантри-клубах и от статистиков с протертыми рукавами. Теперь под рукой компьютеры, которые отслеживают и фильтруют, сопоставляют и рассчитывают коэффициенты, строят графики и измеряют относительную силу акций. Финансовое вознаграждение нового поколения очень и очень прилично — но так оно и должно быть, ведь речь все-таки идет о джентльменах и леди с дипломами лучших школ бизнеса, ярким интеллектом, смелостью и обостренным восприятием происходящего.

Потом пришло испытание, после которого улетучились не только доходы, но и научная аура самоуверенности. Аналитики ошибались в такой же мере, в какой и угадывали.

В первом номере Financial Analysts Journal за 1972 г. директор исследовательского отдела одного крупного института провел статистическую оценку результатов аналитических исследований, поступающих в финансовые организации. Эти исследования и рекомендации, судя по всему, были глубокими и серьезными, а предназначались они для весьма искушенных пользователей. Однако их результаты не слишком отличались от средней доходности индекса Standard &Poor's и в сумме были охарактеризованы автором статьи как «неизменно посредственные». Некоторые были неплохими, некоторые никуда не годились, а вместе взятые, они выглядели не очень привлекательно. (Статья, о которой идет речь, возможно, несколько несправедлива, поскольку основывается на опубликованных материалах. Лучшие работы лучших аналитиков ценных бумаг не публикуются. Аналитики опосредствованным образом получают комиссионные от клиентов, а эти клиенты, как правило, имеют список — и довольно короткий — аналитиков и фирм, которым они склонны платить. Если у аналитика появляется блестящая идея, сначала она попадает к самому крупному клиенту, затем — ко второму по рангу, и так далее. К тому времени, когда идея доходит до n-го клиента или попадает в печать, она теряет львиную долю своей свежести и ценности, но обзоры и оценки в Financial Analysts Journal делаются только на основе опубликованных работ.)

Проблема состояла не только в том, что аналитики следили больше за ценой акций, чем за реальностью, но и в том, что не лучшим образом вел себя технический персонал. Мы уже обсуждали здесь результативность фондов. В сумме работа, проделанная менеджерами, оставляла желать лучшего.

Наиболее чуткие и бдительные менеджеры начали подвергать сомнению принципы своей деятельности. Заметки с семинаров портфельных менеджеров позволяют увидеть, насколько за последние четыре-пять лет изменились и настроение, и тон. Еще несколько лет назад, как только участники совещаний снимали пиджаки и тянулись к стаканчику виски, все вопросы сводились к одному и тому же. Какие акции сейчас самые горяченькие? Что нужно покупать? Сколько у нас еще на это времени? В нынешние времена вопросы носят гораздо более экзистенциальный характер: они насквозь пропитаны сомнением и полны медитативных размышлений. Чем отличается портфель от списка акций? Можно ли управлять портфелями как портфелями? Кто-нибудь вообще это делает? Что такое покупка? Что такое продажа? На чем следует концентрировать внимание и усилия? Может ли один менеджер переиграть другого? Каков риск?

Последний вопрос звучит все чаще и чаще с тех пор, как некоторые портфели похудели на 40 %. В конце концов, надо ли платить профессионалу за то, что он теряет 40 % ваших денег? Может быть, что-то было не так в самом процессе: оценка того, куда идет экономика, оценка состояния рынка, вылавливание аналитиками наиболее интересных акций, выстраивание портфеля (при этом портфельный менеджер опирался на собственный опыт, профессиональное суждение, рациональное мышление, интуицию и просто внутреннее чутье). Может быть, все это было неправильно, может быть, в процессе чего-то не хватало. Может быть, этим чем-то был риск, т. е. возможность потерь?

Начался поиск решения, как включить фактор риска во все расчеты (при том, что для профессионалов в самом понятии риска потерь, конечно же, не было ничего нового). Можно ли количественно оценить риск и не зависеть от интуиции или опыта портфельного менеджера? Так родилось то, что впоследствии назвали «бета-культом» (от греческой буквы «бета» — β). Бета стала измерителем рыночного риска, выражаемого через изменчивость доходности, и неотъемлемой частью теории оценки капитальных активов. Бета-культ принес на Уолл-стрит новый жаргон, с которым можно было вволю поиграть. Десятки брокерских фирм стали предлагать услуги по измерению беты, при этом некоторые из них рекламировали свое нововведение, оплачивая полностраничную рекламу в Wall Street Journal и New York Times. На поверхность тут же вынырнули математики и компьютерщики, а народ постарше принялся ворчать. Лемонт Ричардсон из фирмы Booz Allen выразился так: «Все эти типы с математическим и компьютерным образованием, уверяющие, что могут оценить риск с точностью до пятого или шестого знака после запятой, — не более чем шарлатаны».

Говоря о бета-теории, с чего-то приходится начать. Обычно начинают с «Теории игр и экономического поведения», книги, написанной Джоном фон Нейманом и Оскаром Моргенштерном из Принстонского университета в 1944 г. Среди прочих вещей, в ней содержалось следующее утверждение: в игровой ситуации необходимо рассчитать риск, связанный с определенным выигрышем, а затем определить «выгодность» избранного метода достижения цели. В 1952 г. Гарри Марковиц опубликовал свою знаменитую статью в Journal of Finance — сокращенную версию докторской диссертации в Чикагском университете. Марковиц показал, что диверсификация способна сократить риск, что сам риск можно измерять изменчивостью доходности и что эффективный портфель — это такой портфель, который дает максимальную доходность при приемлемом для его владельца уровне риска. (Из-за этой работы Марковица назвали «отцом беты». Ныне он управляет небольшим арбитражным фондом, который активно использует компьютеры, но почти не уделяет внимания бете. На одном из бета-семинаров Марковиц заметил, что он не отец беты, а ее дедушка. Отцом он считает Уильяма Шарпа из Стэнфордского университета.)

В этой суматохе вокруг беты была одна интересная деталь. Вся эта статистика — и сама мысль о том, что некая формула, пусть даже очень сложная, может заменить менеджера — естественно была воспринята менеджерами как угроза. Пять лет назад на одном из семинаров модель Марковица, как все это стало называться, обсуждалась в течение всего утреннего заседания. Ее дружно и однозначно заклеймили. Вердикт: Марковиц не понял самого смысла диверсификации. А один из участников даже предложил (и это предложение вошло в стенограмму) «собрать все книги Марковица и спалить». Но за прошедшие пять лет брокеры — один из них, кстати, был участником того памятного семинара — стали предлагать своим клиентам, наряду с прочими услугами, и расчет беты их портфелей.

Бета-теория базируется на двух простых идеях. Первая заключается в том, что большинство акций и групп акций довольно тесно связаны с рынком в целом. Вторая гласит, что для получения более высокого вознаграждения необходимо принять более высокий риск. Риск портфеля определяется сравнением графика его доходности — прирост капитала плюс дивиденды — с графиком доходности какого-либо приемлемого рыночного индекса, допустим, S&P 500. Бета-коэффициент является мерой волатильности, чувствительности вашей доходности к рынку. По определению, рынок имеет бету, равную 1,0. Таким образом, портфель с бетой 2,0 имеет в два раза более высокую волатильность. Если рынок идет вниз или вверх, то этот портфель идет вниз или вверх в два раза сильнее. (Если вас интересует, куда во всем этом делась альфа, замечу, что она представляет собой остаточное влияние, не связанное с рынком, — это вертикальная ось, под углом к которой идет график беты).

Бета-теория открыла необозримый простор для тех, кто обожает нажимать клавиши компьютера, особенно в стенах высших учебных заведений. Когда Financial Analysts Journal опубликовал библиографию работ, посвященных риску и прибыли, в ней оказалось 253 статьи и 89 книг — а ведь дело было еще в 1968 г. С тех пор их число выросло на порядок.

Бета получила мощный толчок благодаря банкам и, конкретно, Институту банковского управления. В конце 1960-х гг. деньги утекали из банковских трастовых отделов и портфелей в «фонды результативности» и другие формы Go-Go. Люди, забиравшие свои деньги, говорили, что активные менеджеры рванули вверх — кто на 50 %, кто на 100 %, — а деньги, которыми управлял банк, не двигаются с мертвой точки вот уже десяток лет. И банкам нужна была статистика, которая бы сказала: «Конечно, прибыли там будь здоров — но ведь и риск не меньше».

Институт банковского управления опубликовал отчет «Оценка инвестиционных результатов пенсионных фондов». Этот документ произвел серьезный эффект. За ним последовали отчеты школы бизнеса Чикагского университета, цитадели статистики фондового рынка, которую вскоре вообще переименовали в «Бета-университет». Вдобавок бета была упомянута в «Отчете SEC об исследовании институциональных инвестиций».

Вся эта работа была направлена на достижение простой цели: на уточнение метода сравнения, с тем чтобы вы не просто сопоставляли фонд «А» и фонд «В», но принимали во внимание волатильность и, соответственно, степень риска каждого из них. Если так называемая бета-революция была реальным шагом вперед, а не просто модным вариантом статистических расчетов, то все будущие сопоставления должны строиться с учетом беты, взаимные фонды — раскрывать свои допущения относительно беты, а вознаграждения — определяться на основе беты.

Просто для того, чтобы вы знали, как все это выглядит, вот вам три фонда, со средней, высокой и низкой бетой.

Все мило и понятно, как в книжках по геометрии: у = a + bx.

Но, как вы, наверное, уже догадались, единства мнений относительно беты не существует. Действительно ли изменчивость доходности равняется риску? Может быть, это лишь часть риска? И даже если вам удалось охарактеризовать прежние портфели с помощью беты, насколько это помогает формировать новые портфели? «Поведение цен может определяться поведением людей, а люди не ведут себя в соответствии с законами термодинамики», — сказал один из исследователей беты в Пенсильванском университете. Кстати, в его же статье сообщалось, что бета работает на Нью-Йоркской фондовой бирже в широком диапазоне колебаний рынка, но, похоже, бесполезна в условиях Американской фондовой биржи. Что-то недоработано — надо подправлять? (Сторонники беты говорят, что, конечно, статистические отклонения могут наблюдаться, но со временем они должны сглаживаться.) Универсальных временных рядов для беты нет. Бета может не работать в случае портфелей с короткой историей. И разве не может случится так, что какой-нибудь менеджер, ничего не знающий о бете, сочтет движение рынка вниз хорошим шансом для достижения своих конкретных целей?

Один из теоретиков беты, потратив уйму компьютерного времени, предположил, что, риск и возможность получения прибыли не так конгруэнтны, как это выглядело в ранних публикациях. Не исключено, что наибольшие возможности получения выгоды приносит только стратегия умеренного риска и использования кредитов, если они доступны, для покупки умеренно рискованных акций. Это, по словам упомянутого теоретика, и есть максимально возможная агрессивная стратегия. Таким образом, статистики пришли к тому, что способные дети делают инстинктивно. Это была статистическая кривая игры в кольца, которую построил Дэвид Макклеланд, профессор психологии из Гарварда и пионер в области измерения успешности. В своей книге «Общество успеха» (The Achieving Society) он отметил, что незаинтересованные дети бросают кольца случайным образом, с любого расстояния, а заинтересованные дети — с такой точки, которая максимизирует не только их шансы на победу, но и удовлетворение, которое они от этого получают.

Бета-мир — это чистый и стерильный мир, залитый светом люминесцентных ламп, в котором слышно только жужжание компьютеров. Когда бета-революция окончательно победит, вам нужно будет просто решить, какой риск для вас удобен, и ввести соответствующее число. Если вы принимаете эту идею, то набираете бету 1,8 для высокого риска или 0,5 для низкого риска и идете домой. Как, кстати, и все аналитики ценных бумаг. «Первый шаг, который мы должны сделать, — сказал профессор Джеймс Лори из Чикагского университета, — отказаться от классического анализа ценных бумаг. Его спорадические успехи нивелируются его же спорадическими провалами, а средний результат равен нулю».

Сторонники бета-теории — это в основном те, кто считает, что рынок работает по принципу случайного блуждания (этой темы мы уже касались в «Игре на деньги»). А сторонники случайного блуждания убеждены, что графики — это сплошная чушь, поскольку, по моей собственной формулировке, цены не имеют памяти, а «вчера» не имеет ничего общего с «завтра». Однако на текущий момент триумф бета-теории состоит в том, что ей удалось найти корреляцию между всеми «вчера». Вот что пишет Крис Уэллс в своей известной статье по поводу беты:

В отличие от химических формул, формулы инвестирования, если они начинают применяться широко, саморазрушаются, искажая окружающую среду, для которой они и были выведены… Подчеркивать постулированную необходимость в полезности такой системы — это то же самое, что подчеркивать бесполезность попыток переиграть рынок, которая сама базируется на постулированной «эффективности» рынка ценных бумаг. Предполагается, что рынок эффективен в том смысле, что в целом цена отдельно взятой акции в любой момент времени отражает всю доступную информацию о данной акции…

Однако такая степень эффективности должна предполагать наличие большого числа чрезвычайно активных и информированных аналитиков ценных бумаг. Если бы всех аналитиков отправили на работу в сталелитейные цеха, эффективность фондового рынка очень быстро пошла бы вниз.

Тогда появилось бы море невостребованной информации, а немногие оставшиеся портфельные менеджеры, преданные бета-теории, со своей конкретной информацией переиграли бы всю армию компьютеров.

Пару лет назад в компьютерном мире прокатилась волна использования относительной силы в качестве метода торговли. Все, что нужно было по определению делать, — это держать самые сильные акции на том основании, что акция идет вверх до тех пор, пока она идет вверх. Одним из пропагандистов этой теории был Джордж Честнат, который превозносил инерцию. Его фонд American Investors Fund с 1959 по 1968 г. вырос на 398,77 %. «Всю работу за тебя делает машина», — говорил Джордж, поднимая руки (видишь, никакого вмешательства!). American Investors Fund с декабря 1967 по июнь 1970 г. потерял 40 %. Да, он обладал инерцией, но у него было слишком много беты, слишком мало альфы, и полностью отсутствовала душа.

Я человек въедливый и добросовестный, а потому посетил ряд бета-семинаров. Вот мои записки с одного из них.

Любая ценная бумага может иметь значительную положительную или отрицательную альфу и довольно низкий ро. (Ро — это коэффициент корреляции доходности акции с доходностью рынка в целом.)

После этой фразы я нарисовал в блокноте уточек, летящих по небу.

По мере диверсификации, ро портфеля стремится к 100 %, а альфа стремится к нулю.

Здесь я отправился поговорить с ведущим семинара. Один из моих коллег передал мне записку. В ней было написано: «Моделирование не подтверждает этот тезис». В блокноте я нарисовал кораблик на воде.

При ро, близком к 100 %, и альфе, близкой к нулю, факторы риска портфеля зависят от его беты, а также от средней доходности рынка и стандартного отклонения доходности.

Я нарисовал еще двух уточек и задумался, удалось бы мне уговорить Теда Кеннеди сдать за меня экзамен. В аудитории поднялся слушатель — естественно, с вопросом.

Слушатель: А что произойдет, если в уравнении для беты вы настолько ошибетесь, что в результате получите сериальную корреляцию в остатке?

Ведущий: Что?

Слушатель: Что произойдет, если в уравнении для беты вы настолько ошибетесь, что в результате получите сериальную корреляцию в остатке?

Один из докладчиков: Я думаю, что смогу разобраться. Так вот, это абсолютно незначительная проблема.

Слушатель: Но если вы все-таки ошибетесь?

Один из докладчиков: Я написал на эту тему очень сложную статью, которую не вполне понимаю сам, и могу сказать вам, что это абсолютно незначительная проблема.

Ведущий: Вы получили ответ на свой вопрос?

Слушатель: Нет.

— А что вы думаете о ситуации на рынке? — спросил я.

Ведущий посмотрел на меня, как на чокнутого. Я действительно начитался всяких книг, так что, может, и выглядел слегка запутавшимся. Но на самом деле я тосковал по старым добрым временам, по ланчам в Scardale Fats’s, когда сам Скарсдейл, бывало, спрашивал: «Какие три акции тебе нравятся больше всего?», и когда финансовые менеджеры изо всех сил пытались надуть друг друга. Я повторил свой вопрос. Ведущий понял, что я действительно жду ответа.

— Я держу свои деньги на сберегательном счете в банке, — сказал он.

Бета-теория еще станет полезным инструментом. По крайней мере с ее помощью удобно описывать некоторые характеристики портфеля. А может, все зайдет еще дальше, и некоторые примут теорию всерьез. Может, все аналитики и менеджеры портфелей начнут работать в сталелитейке. Если же этого не произойдет, то бета интегрируется в существующую систему, а вам будут звонить и говорить примерно следующее:

— Эти акции продаются по 36, и мы считаем, что они легко наберут еще $3. Keystone серьезно подумывает о том, чтобы их купить. Остальные акции в группе продаются с коэффициентом «цена/прибыль» 20 с небольшим. Кстати, у них бета порядка 1,6. Это, конечно, высоковато, но мы сейчас на рынке с высокими бетами, и каждый старается выдавить из своей беты все, что возможно.

И вы глазом моргнуть не успеете, как в игру вступят бухгалтеры, которые решат, что в соответствии с общепринятыми принципами бухгалтерского учета акции имеют бету либо 0,3, либо 1,9 — в зависимости от того, с какой стороны вы на все это будете смотреть. А в результате все мы окажемся в старой доброй и такой знакомой обстановке.

Даже такой сложный количественный показатель, как бета, предполагает, что понедельник будет примерно таким же, какой была пятница, что электроэнергии для компьютеров пока хватит и биржа будет себе жужжать потихоньку, а идея перенести ее в Дубровник — всего лишь дурной сон. Но, как сказал однажды великий философ Сэчел Пейдж, «никогда не оглядывайся — кто-то и впрямь может тебя догонять».

Кто — или что — это может быть?

Ну, часовой, как ночь прошла? — Отчаяние Артура Бернса — Тринадцать разных взглядов на черного дрозда — Доблестный Принц и протестантская этика — Работа и недовольные ею — Поверит ли General Motors в гармонию? — Поверит ли General Electric в истину и красоту? — О «позеленении», «посинении», Коттоне Мэзере, Винсе Ломбарди и популярности магии — Что мы будем делать утром в понедельник?

Кажется, дело уже шло к вечеру, и снег падал все гуще, и я спрашивал себя, что я делаю здесь, в баре Pink Elephant в Лордстауне, штат Огайо. Pink Elephant расположен на Шоссе 45, как и гостиница Seven Mile. Закусочная Rod’s Tavern от автострады чуточку в стороне, а само шоссе проходит мимо новенького стоимостью $250 млн завода General Motors, того самого, что выпускает автомобили Vega на самом автоматизированном сборочном конвейере в мире. Вместе с моим другом Биллом без всякой подготовки мы отправились в этот бар, набитый самыми разными типами, среди которых встречались настоящие хиппи с усами, бакенбардами и волосами до плеч. Я и мой друг Билл — социологи-любители, начинающие интервьюеры. Можно с вами поговорить? Я могу угостить вас пивом? Rolling Rock или Genesee? Вы работаете на заводе Vega? Ну и как там работается? Я в том смысле, посоветовали бы вы своему брату или сыну пойти туда? А чем вы там занимаетесь? Ваша жена тоже работает? Хотите еще пива? А где и на что вы тратите зарплату? В магазинах, чтобы заплатить за вещи, или за услуги — врачам, парикмахерам, водопроводчикам? А что вы скажете о молодежи на вашем заводе? О пожилых людях? О темнокожих? О бригадирах? Об администрации? Хотите еще пива? Что вы ждете от жизни?

И тут сзади подходит этот тип в кожаной куртке. С виду бывший футболист-профессионал: слегка подразмякший, но размеров все равно внушительных — рост под метр девяносто и вес за сто двадцать кило.

— Я слыхал, как вы тут толковали.

Мы ждем продолжения. Атмосфера мгновенно наэлектризовалась.

— Вы с Западной Виржиньи?

Мы не из Западной Вирджинии. Билл из Детройта, а я прилетел прямиком из каньонов Готэма[28].

— Я так и понял, что не тутошние. По говору как с другой страны приехали.

Ну, в общем, да, сказал я, практически из другой страны.

— Окей, поставлю вам по пиву. Люблю потолковать, особенно если кто с другой страны.

Сколько вам платят в час? Что вы предпочли бы: поработать сверхурочно или иметь больше свободного времени? Существует ли у вас на заводе конфликт поколений? Вы сами купили бы автомобиль, который выпускаете? Чем вам помогают профсоюзы? Почему вы работаете именно здесь? А чем бы вы предпочли заняться? Считаете ли вы, что в стране все идет как надо?

В этих вопросах явно просматриваются все ключевые аспекты современной социальной науки: Власть (отношение к ней), Больное общество (согласен/не согласен), Работа (отношение к ней) и т. д.

В этом деле амбиции у нас самые умеренные. Билл пишет статью. Может быть, он получит за нее еще одну Пулитцеровскую премию — почему бы человеку не иметь две? Что же касается меня, то я просто ищу следы, наводки, подсказки — что там, с Будущим американского капитализма? Я прохожу через макропроблематику финансового менеджмента нетрадиционным путем. Человек, работающий с деньгами, приходит в офис, надевает зеленый козырек, нарукавники, а потом говорит: Как там сегодня в мире? И как оно будет через полгода? Через год? И что он об этом знает? Он читает отчеты и цифры, но что они могут ему сказать?

Выше я уже представил вам некоторые события нашей недавней истории — события, в которых система выжила, но некоторые умные люди вылетели из игры. Так что, мы все-таки вернулись к норме? Можно спокойно вздохнуть, жизнь продолжается, а бизнес как обычно? Или все-таки Что-то еще происходит? Может быть, меняется система, а может, наше видение реальности все время было искаженным? В правительстве сидели очень умные люди, делавшие мир безопасным для демократии. Но мир не стал безопасным. Да что там мир — небезопасно и в Центральном парке, и в центре Детройта, и никто не хочет выходить из дома с наступлением темноты. Мы вкладывали деньги в жилье для малоимущих, а вылилось это в фиаско вроде того, что имело место в Прюит-Айго[29] в Сент-Луисе. И в еще 22 городах центральные районы выглядят словно Берлин образца 1945 г. Мы побывали на Луне, но умеем ли мы управляться здесь, на земле — и управляться эффективно?

Почтенный седовласый джентльмен с трубкой в зубах, председатель совета управляющих ФРС Артур Бернс приходит с докладом в объединенный экономический комитет Конгресса. В его руке — отчет за истекший год и прогнозы на будущее. Отчет посвящен исключительно проблематике ФРС, т. е. денежно-кредитной политике, и почтенный седовласый председатель говорит, что они готовы сделать все как надо: ФРС не позволит затормозить оздоровление экономики дефицитом кредитов, но в то же время их количество будет таким, что не вызовет очередного витка инфляции. Однако прежде чем зачитать отчет, Бернс хочет сделать кое-какие замечания, в отчете не содержащиеся. Не исключено, что «старые методы», т. е. доступные Бернсу, а именно кредитная политика, уже не помогут. Бизнесмены реагируют на все не так, как прежде. Потребители реагируют на все не так, как прежде. «Что-то случилось с нашими реакциями. Сложные и бурные времена оставили психологический отпечаток на людях. Американцы живут в сложном и бурном мире — да и сами они взбудоражены и встревожены».

В чем же дело? Что ж, здесь и «долгая и крайне неудачная война», и смешанные школы для белых и темнокожих учащихся, и предпочтения молодых избирателей, и беспорядки в университетах, и баррикады на улицах городов, плюс тот факт, что «женщины тоже устраивают демонстрации». О Боже — женщины и демонстрации!

«Если бы жизнь стала на время хоть чуточку спокойнее», — сказал председатель ФРС. Классическая экономическая политика, возможно, и заработала бы, если бы жизнь стала на время хоть чуточку спокойнее.

Так выразился председатель совета управляющих ФРС, который вовсе не был радикалом-бомбистом.

Что-то случилось с нашими реакциями. Если бы жизнь стала на время хоть чуточку спокойнее…

Бедный Артур Бернс… Он дергает за положенные рычаги, но нужной реакции нет, потому что проблема — сама жизнь. Но, может быть, жизнь такова и есть. Может быть, отныне и впредь будет именно так. Господи Боже, женщины, марширующие по улицам, и никто не реагирует так, как прежде. Голова кругом…

Это и было одной из причин, по которым я надувался пивом Rolling Rock в баре Pink Elephant на Шоссе 45 в Лордстауне, штат Огайо. Экономисты давали свои обычные радужные прогнозы — эх, было ведь времечко, когда Кейнс надеялся, что когда-нибудь экономисты будут иметь тот же профессиональный статус, что и хорошие зубные врачи, — а господа аналитики гонялись за акциями в новой игре под названием «После нас хоть потоп». Но, в отличие от них, мне не нужно демонстрировать результат каждую неделю или хотя бы каждый квартал, так что у меня есть время для размышления над метафизическими вопросами, до которых у рыночно-биржевой публики руки дойдут как-нибудь потом. Над вопросами, которые заставляют Артура Бернса глотать таблетки от изжоги.

Если вы просто просмотрите финансовые страницы газет, то не увидите и намека на то, что происходят хоть какие-то изменения. Шрифт тот же самый, язык тот же самый, информация — исключительно о ценах: облигации пошли вверх, доллар пошел вниз, розничная торговля растет — в общем, только конкретные детали. Что ж, значит, все пришло в норму. Да, в конце 1960-х гг. у нас произошла встряска, нам пришлось замереть и задержать дыхание, но теперь мы снова там, где были: Эйзенхауэр на троне, фунт стерлингов стоит фунт стерлингов, а по всей стране четвертого июля, в День независимости, звонят колокола. Журнал Time от 4 июля 1955 г. писал:

От ущелья Франкония, штат Нью-Хэмпшир, до Сан-Франциско в Калифорнии на этой неделе мы видим ясные и убедительные доказательства терпения, решимости, оптимизма и веры всего американского народа. За 29 месяцев, прошедших со дня переезда Дуайта Эйзенхауэра в Белый дом, в нашей стране произошли замечательные перемены… Кровяное давление и температура национального организма понизились, нервные окончания уже не оголены… В городах и вокруг них бульдозеры и отбойные молотки грохочут в единой симфонии прогресса… В офисах во время перерывов люди разговаривают спокойно и весело — и разговоры эти не о грядущей войне или грядущей депрессии.

Так что, симфония прогресса звучит снова? Или все-таки Артуру Бернсу есть о чем беспокоиться?

Например, поговаривают о том, что старая добрая Протестантская этика умерла. Что произошло с работой? Уже никто не хочет работать? А рост? Вся система строилась на принципе роста, в этом ее смысл, только так она и работает. Тогда откуда все эти разговоры о нулевом росте вообще, о нулевом росте населения, о нулевом росте экономики? Всякого добра на планете столько, сколько есть, и не больше, а в том темпе, в котором мы это добро потребляем, через х лет у нас не будет никакой планеты. Апокалиптические предсказания приходят не только со стороны экологов, но и от деятелей культуры. «Революция ХХ века произойдет в Соединенных Штатах, — пишет французский критик Жан-Франсуа Ревель, — и она уже началась». «Грядет революция, — пишет Чарльз Райх. — Она не будет похожа на революции прошлого. Она зарождается в индивидууме и в культуре, а изменения политической структуры станут лишь завершающим ее актом… Это революция нового поколения».

Если любое из подобных заявлений — правда, то мы просто не можем вернуться туда, где были. Большинству людей трудно воспринимать радикальные перемены, и финансовые менеджеры в этом плане не исключение. Их подход прост: конечно, перемены, ну так мы продадим что-нибудь и купим что-нибудь другое, чтобы к этим переменам подладиться. Вы говорите, что работа выходит из моды? Прекрасно, мы будем покупать акции индустрии развлечений. Вот мои шесть акций компании «Свободное время», а уж акции компании Диснея я держу Бог знает сколько лет! Финансовые менеджеры работают по принципу теории замещения: структура остается той же, а вот внутри этой постройки ты можешь двигать вещи как угодно. Прекрасную фразу произнес некий джентльмен, с которым я встретился, вернувшись с завода по производству автомобилей Vega. Я рассказал ему, что одной из проблем в тех краях стала наркомания и что на одном из заводов число рабочих-наркоманов — уровень и правда показался мне чрезвычайно высоким — составляет порядка 14 %.

— Что ж, — сказал он, — я давным-давно не держу акций автомобильных компаний. Но 14 %! Боже, а кто ж для них делает столько шприцев?

Председатель совета директоров был рад сообщить о резком росте прибылей за истекший год благодаря возросшим продажам больничного оборудования и инструментов. Причинами рекордных прибылей, по словам председателя, стали программы Medicare и Medicaid, а также резко возросший спрос на одноразовые шприцы компании со стороны динамично растущего рынка потребителей героина.

Может быть, замещение — единственное, о чем нам еще можно думать. Ну ладно, что-то исчезает, а качество жизни растет, возврат к природе, за велосипедами с десятью скоростями — очередь, а кто тут у нас выпускает велосипеды с десятью скоростями? Ага, экологи набирают силу, ну-ка, где тут список компаний, загрязняющих водоемы?

Это может быть здоровое мышление на тактическом уровне, но ведь есть еще и уровень стратегический. А на стратегическом уровне приходится анализировать более глубинные перемены — собственно, так оно быть и должно, без узких и ограниченных рассуждений о том, что продать, а что купить.

Поэтому одна из моих остановок — Лордстаун, где я и хочу увидеть истоки беспокойства и отчаяния Артура Бернса: «Если бы жизнь стала на время хоть чуточку спокойнее…»

В автомобильной промышленности (если мы на момент приостановимся на узкоограниченном уровне) награды и наказания очень ощутимы. А поскольку автомобильная промышленность — фантастически гигантская часть Америки, то это должно влиять и на всех нас. General Motors — о Господи, даже размеры General Motors невозможно себе представить. На компанию приходится каждый седьмой доллар в продукции, производимой всей промышленностью страны. Уровень продаж у нее больше бюджета любого из 50 штатов и любой страны в мире за исключением США и Советского Союза. Но даже General Motors сталкивается с проблемами. Как сказал Генри Форд II, японцы поджимают нас с флангов. В один прекрасный день, как он выразился, эти японцы смогут выпускать все автомобили в Америке. Проблема — точнее, одна из проблем — заключается в том, что импорт растет невзирая на идеологию Детройта: «Маленькие машины, фи! Да американцы их не будут покупать! Американцам нужна мощь, нужен секс-символ, нужна спортивная раскраска, мощные воздухозаборники для несуществующего воздуха, иллюминаторы для воды, которой нет, они хотят оставлять черный след от шин, срываясь с места на зеленый свет, чтобы резина горела на дороге! А названия автомобилей подчеркивают технологии: Firebird и Thunderbird, Cougar, Barracuda и Impala — гррр! рррм! Да, во всем этом нет ничего маленького. Поэтому все удобные небольшие автомобили в продаже — импортные.

В конечном итоге было продано достаточное количество удобных небольших машин для того, чтобы платежный баланс начал вызывать беспокойство. Даже Вашингтон стал давить на Детройт, и Детройт подумал: «О'кей, мы сами сделаем удобную небольшую машину». В General Motors наелись досыта городскими проблемами Детройта, поэтому и выстроили завод Vega за $250 млн посреди кукурузных полей Огайо. А потом появилась рабсила — самая молодая рабсила, которая водилась в округе. И на них только поглядеть: волосы до лопаток, усы, бакенбарды, расклешенные джинсы, в общем, тот же самый набор, что и в Беркли или на Гарвард-сквер.

Приведенная ниже цитата принадлежит одному из менеджеров компании Ford, однако сказанное им относится не только к любому заводу в автоиндустрии, но и к большинству фабрик и заводов вообще. Докладная записка была написана представителем отдела по работе с персоналом и адресована начальству. В ней он говорит о настоящем и будущем. Этот человек был далеко не дурак, а его докладной записке место в учебниках по социологии, а не в закрытых шкафах с документацией. (Записка была скопирована на ксероксе, а потом попала в руки одному моему другу и через него ко мне. Я думаю, что одна из копий добралась и до Объединенного профсоюза рабочих автомобильной и авиакосмической промышленности и сельскохозяйственного машиностроения, потому что его вице-презицент Кен Бэннон в своем интервью использовал кое-какие фразы оттуда — слово в слово. Чистой воды самиздат — можно представить, что эти ксероксы наделают в России, когда туда доберутся!) Количество нарушений дисциплины росло, текучесть рабочей силы выросла в два с половиной раза, прогулы стали тревожной нормой по понедельникам и пятницам. (Отсюда следует бесполезный совет: никогда не покупайте автомобили, сделанные в понедельник или пятницу. Впрочем, дилер все равно убедит вас, что его машины выпущены исключительно во вторник или четверг.) Более того, рабочие перестали слушаться бригадиров и начальство. Почему?

Для многих традиционная мотивация — гарантия занятости, пристойная зарплата и перспектива личной карьеры — оказывается недостаточной. Значительное количество принимаемых на работу находит заводскую жизнь столь отвратительной, что они увольняются, едва с ней познакомившись. Общий рост заработной платы в нашей экономике предоставляет большее число альтернатив для удовлетворения экономических нужд и потребностей. К тому же, поскольку они не знакомы с жесткостью экономической ситуации прошлых лет, эти новые рабочие не относятся всерьез к последствиям прогула… Традиционная трудовая этика, исходящая из того, что упорный труд это и добродетель, и долг, разрушается все больше и больше.

General Motors решила обойти эти неприятности, выстроив самый новый, самый автоматизированный завод. Машины возьмут на себя большинство унылой монотонной работы, сам завод будет находиться среди кукурузных полей Огайо, неподалеку от Янгстауна в стороне от всех этих проблем, вы понимаете… скажем так, главного автограда. В Лордстауне все должно быть made in America, никаких импортных деталей — апогей американской индустриальной мощи. Чтобы приподнять дух будущей сплоченной команды, прибыл сам глава Chevrolet. Америка, провалиться мне на этом месте, будет делать небольшие машины — и это будет приговором всем эльфам из Черного леса и всем этим Желтым врагам из Тойота-Сити, которые думали, что умеют делать маленькие автомобили. Журналистов свозили целыми самолетами. Конвейер будет выпускать 100 автомобилей в час, значительная часть работы не потребует участия людей. Чмак! — это машина, которая монтирует шину. Пшшш! — это машина, которая накачивает шину.

Тогда что же там за проблемы, в этом Лордстауне? Конвейер не выпускает 100 автомобилей в час — во всяком случае, пока. Плюс эти типы — все до единого члены местного отделения профсоюза за номером 1112, средний возраст — 25 лет, самая молодая рабсила, значки «Долой войну», расклешенные джинсы, волосы, как у Доблестного Принца[30], президенту профсоюза — 29, усы свисают на воротник, а General Motors лезет на стену. Где производительность? Кертис Кокс, начальник отдела технического контроля, на грани апоплексического удара. «Я вижу иностранные машины на нашей парковке, — рассказывает он. — Их владельцы говорят, что они дешевле. Ну как нам с этим конкурировать?» Люди из GM едва не плачут, когда думают о Японии: все эти милые, ухоженные, трудолюбивые рабочие, которые поют гимны своей alma mater каждое утро («Славься, о Mitsubishi!»), насвистывают по пути на работу, как семь гномов, черт бы их подрал. Никогда не бастуют, никогда не возражают, играют в командах своей компании — и спрашивают разрешения бригадира на обручение с вот этой вот милой барышней (однако бригадир еще должен ее увидеть).

Так что я совершенно спокойно поинтересовался у General Motors, можно ли увидеть этот апогей американской индустриальной мощи, скажем, во вторник? И General Motors ответила: нет. Ни за что.

Признаюсь, я слегка остолбенел. Да разве не они свозили сюда журналистов самолетами? Разве не они теми же самолетами свозили тех же журналистов, с закусками и прочим, когда забастовка на GM закончилась, чтобы посмотреть, как первая Vega сходит с конвейера? Да еще и раздавали всем брошюрки о том, что эта первая Vega отправляется в адрес миссис Эпплпай, библиотекарши из Гекльберри-Финн, штат Иллинойс, которая, судя по той же брошюрке, сказала: «Ой, я так долго ждала свою машину, поверить не могу, что она наконец будет здесь — я в таком восторге!» Разве это делали не они? Что это значит: «Кто угодно, только не этот тип»? Кто я, черт дери, по их мнению — Ральф Нейдер? Я начал листать собственную записную книжку, в которой есть номер телефона-автомата в холле дома Нейдера — да нет, это далековато от Лордстауна. Ведь даже с заводской охраной General Motors все-таки не Россия, а каждый, кто прошел школу старой доброй американской армии, знает, как обращаться с бюрократами низового уровня. (Куда ты тащишь эти грабли? — Какие грабли, сэр? — Эти, вот эти грабли. — Ах, эти грабли — капитан, сэр, сказал, чтобы я их принес туда. — Какой капитан? — Другой капитан. — Какой другой капитан? — Понятия не имею, лейтенант, мне просто велели притащить грабли.)

Так вот, несмотря ни на что, мы шагаем по заводу в Лордстауне, $250 млн бросаются в глаза, куда ни глянь — джунгли из стали-алюминия, где электродрели визжат, как попугаи, где сварочные роботы Unimate наклоняются над автомобилями, как наседки, где Доблестные Принцы, они же члены отделения профсоюза номер 1112, мелькают с новейшим электроинструментом в руках. Еще один Лас-Вегас рождается прямо на наших глазах. Красотища. Очень рекомендую, если когда-нибудь окажетесь в этих краях.

А это что за автомобили, дожидающиеся ремонта с надписями типа «не работает дальний свет», «нет света в салоне», «нет тормозов»… Нет тормозов?! А что там, на доске объявлений?

Руководство отмечает серьезные убытки в производстве из-за некачественной работы, намеренной задержки конвейера, неумения или нежелания выполнять рабочие задания и прямого саботажа.

Попытки прекратить подобные действия путем дисциплинарного воздействия оказались безуспешными. В связи с этим любые подобные проявления будут являться основанием для суровых административных мер, включая увольнение.

«Дисциплинарное воздействие»? Боже, да здесь запросто можно и под трибунал загреметь. Стоило бы прежде ознакомить с языком объявления кого-то из заводских психологов. Я так и слышу все более громкий хор членов Клуба радости: «Славься в веках, о прекрасная Toyota!»

— Привет.

— Привет.

— Что это?

— Окантовка для окна.

— Ну и как, хорошо здесь работать?

— Наверное, будет хорошо, когда все войдет в норму.

— А вы купили бы такой автомобиль?

— Конечно, не будь они такими дорогими — а вообще-то хорошо сконструированная небольшая тачка.

— А вам не хотелось бы работать на себя, скажем, в автомастерской?

— Не-а… В автомастерской у них нет льгот и страховок.

— Послушайте, не хочется вам мешать, но вот те два автомобиля сошли с конвейера без окантовки для окон.

— А они все сходят без чего-нибудь — конвейер движется слишком быстро. Производительность труда, короче.

— Это теперь так называется?

Я мог бы привести и больше записей из нашего восхитительно ненаучного исследования Лордстауна, но они все примерно одинаковые. Наши люди предпочитают иметь больше свободного времени, а не пахать сверхурочно. Но их жены работают, потому что семьям нужен дополнительный доход. Да, они посоветовали бы своим братьям работать здесь — некоторые, кстати, и работают. А бригадиры достали всех. Саботаж? Да ладно. Приварили пивные банки к бамперу с внутренней стороны? Ну, пара-тройка горячих голов здесь, конечно, есть, но это же ерунда, дружище, Vega — это же наш хлеб с маслом, чем больше мы их продадим, тем лучше для нас. А если бригадиры будут чересчур доставать, то ребята найдут себе другую работу. Где-нибудь еще. Ребята почему-то абсолютно уверены, что работа найдется.

Мы спрашивали людей постарше — стала ли другой нынешняя молодежь? Они ответили:

— Конечно. Они не мирятся с тем, с чем мирились мы.

Один из наших тамошних любимцев с неизменной прической Доблестного Принца сказал:

— Я не собираюсь надрываться ради кого-то. Я не делаю этого, даже работая по дому, даже ради себя.

Хочу предупредить. Для того чтобы всерьез относиться к таким исследованиям и отчетам, сделаны ли они журналистами или социологами, нужно быть агностиком. Действительно ли люди, которые согласились разговаривать с нами, являются представительной выборкой из 10 000 человек? Помимо прочего журналисты и социологи — вербальные и концептуальные типы. Они у себя дома и лампочку не смогли бы поменять, поэтому их подсознательные чувства таковы: «Как люди могут это выносить? Я бы здесь работать не стал». Они же не спали в старших классах школы, когда сестра Мария Тереза бубнила им о поэзии Уордсворта, и не мечтали о заводе как избавлении от этих мук. Мой компаньон Билл однажды написал для New York Times Magazine статью о рабочих, и несколько абзацев из нее были использованы неким социологом для научной работы. Когда Билл затем занялся исследованиями для своей книги и рылся в научных источниках, к которым относился с положенным трепетом, то обнаружил, что источники цитируют его самого: второй социолог процитировал первого, с соответствующими сносками, третий второго, со сносками к сноскам, и так далее — стая гончих плакала бы в растерянности. Это не значит, что такую работу вообще нельзя сделать. Это значит лишь то, что необходимы серьезные, глубокие, хорошо профинансированные усилия с участием опытных статистиков, модами, медианами и прочим — чтобы все было на месте.

Ладно, возражения против статистики принимаются, но ведь ощущение-то есть, ощущение, что происходит Что-то еще, что мир может и не вернуться к Дню независимости, к царствованию Эйзенхауэра, к спокойной жизни. Ключевые фразы выше были взяты из ксерокопии с ксерокопии, сделанной с ксерокопии конфиденциальной записки кого-то там на заводе Форда. Ключевые фразы ниже — уже с берегов реки Чарльз[31]. Лордстаун — самый большой и самый лучший пример промышленной Америки, а Гарвардская школа бизнеса — это Уэст-Пойнт[32] капитализма. По крайней мере, в этом друг друга уверяют обитатели этой школы. Во всяком случае, это заведение является одним из самых серьезных сообществ старых друзей-соучеников в наши времена. Если кто-то из бывших бизнес-школьников проколется в большом и жестоком мире, ему нечего бояться: другой бизнес-школьник обязательно придет на выручку, которую они потом назовут слиянием, рекапитализацией, синергией или как-нибудь еще. Так вот, этот Уэст-Пойнт капитализма тоже подбросил мне пару-тройку сигналов насчет того, что там — на горизонте.

Согласен, сигналы эти поступили в необычный момент. Пару лет назад маленькие жадные негодники из Финансового менеджмента не могли дождаться, когда же они дорвутся до своих первых пяти миллионов (о чем я уже говорил). Им на смену пришла новая волна маленьких жадных негодников — и старая мечта все так же популярна, однако там, во внешнем мире, вторжение в Камбоджу в аккурат совпало с моим визитом во время весеннего семестра. Ощущение, что в мире что-то не так, пробилось даже через плотные облака сребролюбия в трех моих студенческих группах. Вокруг Гарвард-сквер все граффити стали политическими. Никто уже не писал на стенах «Элоиза любит Абеляра». Вместо этого на треть длины здания красовались огромные буквы: «ДЖОН ХЭНКОК[33] БЫЛ РЕВОЛЮЦИОНЕРОМ, А НЕ МЕРЗАВЦЕМ, ТОРГУЮЩИМ СТРАХОВЫМИ ПОЛИСАМИ!» Конечно, это было на «колледжевой» стороне реки Чарльз, где стиль жизни все-таки иной: бороды, усы, дешевая джинса — почти такая же единая форма, как серые фланелевые куртки и штаны цвета хаки поколением раньше. Но за рекой — школа бизнеса, где будущие аппаратчики приходят на занятия в костюмах от Brooks Brothers и белоснежных сорочках, а потому выглядят как какие-нибудь ассистенты и секретари в администрации Никсона.

Конечно, никакого революционного мусора среди предметов школы бизнеса нет. Один из ключевых предметов — контроль: «Контроль связан со сбором, обработкой, анализом и использованием количественной информации в бизнесе». Годом раньше, когда группировка SDS[34] захватила зал в Колледже, а потом полиции пришлось наводить там порядок, Колледж — как заведение — казалось, совершенно растерялся. Однако школа бизнеса заранее разработала План действий в чрезвычайной ситуации — в толстой папке с цветными закладками. В тот период я вел там занятия, и один из преподавателей, явно опасаясь бунта на улицах по образцу Парижа 1789 г., сказал: «На эту сторону реки им не добраться. Мы прежде взорвем все мосты».

Так что это не Последний бастион, это не Университет Боба Джонса или хотя бы Университет штата Юта. Это место, где выращивают аппаратчиков — технологов, которые просочатся на высшие позиции своего поколения. И если произойдет Что-то еще, именно эти типы будут либо возглавлять это «что-то», либо сражаться с ним — а может, постараются оседлать весь процесс, когда все раскрутится как следует.

Итак, сигнал первый: Записки с урока.

Приглашенный преподаватель предлагает сценарий. У вас портфель в $100 млн. (Детский сад.) Конкуренция не слабее, чем в банке Chase Manhattan, когда он отбирает лучших менеджеров. Через определенный промежуток времени менеджеров, чьи портфели показали наихудший результат, увольняют. Лучшие получают дополнительные деньги в портфель плюс соответствующие персональные бонусы.

Компания А — бессовестный загрязнитель окружающей среды, но на ее прибыли это никак не влияет. Компания Б покупает экологически чистое оборудование, которое снижает ее прибыли на годы. При прочих равных обстоятельствах, чьи акции вы купите: А или Б? Предложенный сценарий не столь уж далек от реальности. Ральф Нейдер в рамках Проекта корпоративной ответственности пытался ввести своих людей в совет директоров General Motors — а Гарварду принадлежит 305 000 акций General Motors. Как сообщалось, финансовый директор Гарварда сказал, что будет голосовать за руководство, потому что это «люди нашего типа». После этого как среди преподавателей, так и среди студентов развернулись яростные дебаты. Но сценарий по сути не ограничивается только загрязнением окружающей среды. Те же самые принципы социального инвестирования могут быть применены к подрядчикам министерства обороны, к изготовителям напалма, к компаниям, имеющим филиалы в Южной Африке, и т. д.

Ну ладно. Итак, вы хотите получить доход от своего портфеля — и конкуренция, как уже было сказано, серьезная. Этот результат может повлиять на вашу карьеру. Чьи акции вы покупаете: компании А, загрязняющей среду, но с выгодой для себя, или компании Б, не допускающей загрязнения, но прибылей не имеющей?

Первый студент: Я попытался бы оценить долгосрочные перспективы… Потому что рано или поздно, у компании Б будет лучший имидж.

Второй студент: Но в долгосрочной перспективе ты потеряешь портфель. Я думаю, нужно знать, чего хочет массовый вкладчик. Если это фонд — то что по этому поводу думают вкладчики фонда? Чего они хотят?

(Возгласы недовольства. Класс начинает скандировать: «А или Б, А или Б».)

Еще несколько студентов предлагают свое мнение, причем все они пытаются хеджироваться, пытаясь достичь и прибылей, и социальных целей.

Третий студент: Я покупаю «загрязнителя». (Аплодисменты, потом отдельные недовольные голоса.) В обязанности менеджера фонда не входит принятие социальных решений, и не его задача проводить различие между компаниями на основании собственных представлений о том, что такое социальные цели. Это опасная игра. Если мы хотим бороться с загрязнением, так пусть общество проголосует за это, пусть будет консенсус. Сомневаюсь, что потребители действительно готовы платить за всю эту экологию. Нельзя требовать от организаций, чей ключевой принцип прибыль, субсидирования общества в целом.

Студент-радикал (конечно, он радикален только по меркам этой стороны реки, что означает: он чисто выбрит, но при этом в цветной рубашке и в галстуке, который шире тех, что носили в 1955 г.): Может быть, в этом и заключается проблема. В этой школе все подчинено целям компаний, а их цель — максимальная прибыль.

Мы спрашиваем Студента-радикала:

— А в чем заключаются цели компании, если не в максимизации прибыли?

Тишина в классе. Слышно, как шуршат бумаги. Эта идея, похоже, всех всерьез озадачила.

В чем заключаются цели компании, если не в максимизации прибыли?

Не поднимается ни одна рука. Слишком крутой вопрос. Мы задаем его снова. Молчание, шевеление, иногда из-под манжеты рубашки появляются часы, на которые поглядывают озадаченные студенты.

Студент-радикал: А знаете, в чем проблема? Проблема в том, как мы на все это смотрим. Нас волнует только право собственности.

На юридическом факультете, например, говорят о гражданских правах. Мы объективны, но, может быть, объективность — это уже перебор? Неужели наша единственная цель — объективно измерять то, что измеримо?

Вторым сигналом стала Резолюция. Как я уже сказал, это были эмоциональные времена. Школа бизнеса проголосовала за Резолюцию, а затем на правах рекламы опубликовала ее текст в Wall Street Journal. Резолюция требовала вывода американских войск из Юго-Восточной Азии, что, в общем-то, вполне обычно для студенческих призывов тех лет. Но это была Гарвардская школа бизнеса, прореспубликанская всегда и такая же в 1968 г., но более всего поражал язык Резолюции:

Мы осуждаем администрацию президента Никсона за ее представления о человечности [ее представления о человечности?] и американском обществе. Эта администрация:

1. Считает тревогу и беспорядок в обществе результатом влияния «бездельников» и «избалованных снобов».

2. Отказывается признать обоснованность сомнений в том, что темнокожие американцы и другие угнетенные группы могут добиться правосудия.

3. Не желает переориентироваться на трансформацию американского общества в соответствии с целями максимальной самореализации каждого человека и гармонии человечества и природы.

Гармонии человечества и природы?

Я спросил бывшего декана и председателя приемной комиссии насчет этой гармонии человечества и природы. Когда и как все это проникло в школу бизнеса?

— Не знаю, — сказал он. — Наверное, это значит, что они не собираются работать в Procter &Gamble и выпускать стиральные порошки, которые не растворяются полностью и загрязняют наши озера. Они вообще не хотят работать на большие компании — во всяком случае так они заявляют. Хотел бы я послушать, что они скажут через пару лет. Большие компании, как они уверяют, относятся к ним как к неодушевленным предметам. В 1950-е гг. здешние ребята мечтали добраться до верхнего эшелона Procter &Gamble. В 1960-е все рвались в финансы.

— В прошлом году, — сказал я, — все мои студенты хотели сразу после выпуска работать в хедж-фондах. Они не желали слушать о зарплате даже в $20 000 в год, потому что собирались превратить $5 млн в $10 млн за год и получить свои 20 %. Я обычно приветствовал их так: «Доброе утро, жадные маленькие негодники».

— Ребята в 1950-е, — сказал бывший декан, — хотели управлять Большой компанией. А в 1960-е каждый хотел стать Дэнни Лафкином, сделать кучу денег к 40 годам и потом баллотироваться в сенат.

— А сейчас?

— А сейчас у них мозги набекрень. Я никогда не видел такого сумасшествия. Не думаю, что большие компании осознают, что происходит. Может быть, список Fortune 500 обойдется без выпускников Гарвардской школы бизнеса, но думаю, что либо одной, либо другой стороне придется пойти на компромисс.

Недавно я снова встретился с тем же бывшим деканом. Он вел занятия по популярному у студентов предмету, и я спросил его, есть ли какие-нибудь перемены? Массовая журналистика уверяла, что «все вернулось к норме», что бы эта фраза значила? «Рейдеры Нейдера» утонули в массе абитуриентов, а юные студенты юрфака выстраивались в очередь, когда на интервью приезжал представитель адвокатской фирмы Sullivan and Cromwell. Поговаривали, что pro bono[35] пришел конец. Студенты-юристы даже не хотели слышать о «социальных» предметах. Их интересовали Налоги, Трасты и Компании. А как с этим в школе бизнеса? Настроены ли ее студенты по-прежнему против больших компаний? Или большие компании сами немножко прогнулись?

— Если они и прогнулись, то лишь в том, что перестали присылать сюда своих представителей, а вместо этого стали интервьюировать жен потенциальных кандидатов, рассказывая им о корпоративной жизни и о необходимости 15 раз за 15 лет менять место жительства, — сказал бывший декан. — В остальном же, думаю, они все-таки осознали кое-какие из произошедших перемен. Что касается студентов, мне кажется, они готовы принять корпоративную жизнь, но ищут и какие-то внутренние ценности. Много разговоров о стиле жизни, о том, что они хотят работу, которая не изматывала бы эмоционально. Они не хотят того, что один из студентов назвал «жизнь-гантель»: шар работы на одном конце, шар семьи на другом и перемычка — пригородный поезд или шоссе — посередине. Много разговоров об отдыхе на пляже, в чем ничего плохого нет, и о том, что работа должна интегрироваться в жизнь, а не наоборот. Много разговоров об интимных отношениях, о женах, детях и т. д.

Задумавшись на секунду, бывший декан добавил.

— Если бы мне пришлось выделять тенденции разных десятилетий, я сказал бы, что 1950-е выпускали в свет корпоративного человека, который добирался до самого верха и умирал через 17 месяцев после выхода на пенсию, оставляя очень солидное состояние. Студенты 1960-х жаждали действия. А сейчас стремятся к сбалансированной жизни. Чтобы успеха было ровно столько, сколько нужно. Да, они хотят серьезных дел, но не любой ценой. Они хотят добиться власти, но они хотят и любви.

Максимальная самореализации каждого человека? Гармония человечества и природы? Нет, это не старая добрая школа бизнеса. Как отразить эти вещи в балансе? Можем ли мы управлять корпоративным обществом без объективности или хотя бы того, что считается объективностью?

Я записал в блокноте: «Поверит ли General Motors в гармонию человека и природы? Поверит ли General Electric в истину и красоту?»

Конечно, эту идею — делать что-то не в погоне за максимальной прибылью — трудно назвать абсолютно новаторской в недолгой истории капитализма в нашей стране. Во-первых, прибыль далеко не всегда можно контролировать: она приходит как дождь на посевы, как результат баланса между затратами и рыночной ценой. Более того, когда бизнес по большей части был семейным, целью его была забота о семье — сыновьях, племянниках и т. д. — и о репутации товара или продукта. Так что производитель повозок мог просто сделать хорошую повозку, а издатель — выпустить книгу автора просто потому, что ему этого хотелось. То, что мы стали называть «социальными целями», было делом индивидуальной порядочности, проявлявшейся случайным и непредсказуемым образом.

Но этот семейный бизнес был продан более крупным компаниям, а те, в свою очередь, были проданы еще более крупным компаниям. Супервалюта! Это листинг Нью-Йоркской фондовой биржи, это рынок, где акции продаются с потрясающим коэффициентом «цена/прибыль», это сыновья отцов-основателей в своих особняках на Карибах и внуки, которые взрывают себе мозги трехкиловаттными акустическими усилителями, не заботясь о какой-то там работе, потому что Супервалюта пропущена через сотни трастов и никакой налоговый инспектор до нее не доберется. Но штука в том, что Супервалюта должна оставаться «супер», прибыли должны расти, коэффициенты «цена/прибыль» должны расти, а одни лишь бухгалтеры со всем этим не справятся.

Мультимиллионным бизнесом нельзя управлять с помощью интуиции или доморощенной — «от потолка» — стратегии. Должна наличествовать объективность, что бы она ни значила, должна проводиться непрерывная количественная оценка результатов. Необходимо то, что в школах бизнеса называют «строгим и систематичным подходом», т. е. сбор, обработка, анализ, отчетность и использование количественной информации. Но тут, возможно, вмешается конкуренция, а вдобавок к ней еще и мнение чокнутых игроков там, в Нью-Йорке, и если прибыли пойдут вниз, они взорвут ваши акции — и каким менеджером вы после этого будете?

А ведь наш человек с зеленым козырьком спрашивает, куда идет мир, как оно все будет, — и гармония человека и природы становится важным вопросом, причем вопросом не только духовного характера.

Никто ничего не имеет против такой гармонии. Когда экология впервые вышла на сцену, промышленность ухватилась за нее как за возможность новой рекламы: каждый фильтр для воды продавался вместе с рекламными буклетами о необходимости очистки наших рек и озер. В один прекрасный момент стало ясно, что больше тратится на барабанный бой по поводу очистки, чем на качество самого оборудования. Промышленность начала догадываться, что прежнее кредо общества «чем больше, чем лучше» начинает потихоньку сходить на нет. Union Carbide убрала свой знаменитый слоган: «В каждом доме есть немножко Union Carbide!» Они-то хотели, чтобы вам виделись пластиковые вещи и обертка для сэндвичей, а вместо этого «немножко Union Carbide» значило для потребителя то, что ветер сменил направление, опять потянуло со стороны завода, закрывайте двери и окна, вы же помните, во что обошлась нам прошлый раз чистка портьер. Президент Никсон произнес Экологическую речь, и кто-то из его спичрайтеров вставил в текст очень удачную цитату из Т. Элиота. «Вычистим воздух! вымоем небо! вычистим ветер!» — этим путем мы и пойдем, сказал президент, даже не сознавая, что продолжение той же драматической поэмы звучит так: «Камни разложим один от другого и вычистим их!.. Вычистим камень, вычистим кости, вычистим мозг, вычистим душу, все очистим, очистим!» Это вовсе не экология — это кровь убийства во храме[36].

Но в то время как все согласны с тем, что человек и природа должны жить в гармонии, немногие соглашаются с тем, что значат эти слова, или с тем, какой ценой такая гармония должна быть достигнута. Не изменилось само сознание, сам образ и ход мыслей. Парафразируя экономиста Кеннета Боулдинга из Колорадского университета, человек в течение всей истории жил в условиях «ковбойской экономики» с ее «бескрайними равнинами», всегда отличаясь «безответственным, эксплуататорским, романтическим и жестким поведением». Потребление было «линейным», т. е. материалы брались из как бы бесконечных месторождений, а отходы свозились на как бы бездонные свалки. Но мы переходим к «экономике космического человека». Земля становится ограниченной, как космический корабль, а потребление должно стать «замкнутым» — для того, чтобы сохранить то, что мы имеем, ресурсы должны возобновляться внутри системы. Вода и воздух всегда были бесплатными, и немногие понимают, что мы подошли к порогу, за которым «ковбойская экономика» неизбежно изуродует окружающую среду нашей планеты. В своей книге «Замкнутый круг» биолог и эколог Барри Коммонер пишет, что нам нужно пересмотреть представление об истинной ценности обычного капитала, накапливаемого в ходе функционирования экономической системы, — мы еще не знаем, чего этот капитал стоит на самом деле.

Для того чтобы по-настоящему оценить возможности экономической системы в производстве благосостояния, необходимо принимать в расчет влияние функционирования этой системы на ценность ее биологического капитала. Ухудшение экологической обстановки показывает, что по мере накопления условного (обычного) капитала, как это имело место в Соединенных Штатах с 1946 г., ценность биологического капитала снижается. Но поскольку полезность обычного капитала, в свою очередь, зависит от существования биологического капитала, т. е. экосистемы, то при уничтожении последней полезность первого также падает. Таким образом, невзирая на кажущееся процветание, в реальности система движется к банкротству. Деградация окружающей среды представляет собой ключевой — потенциально фатальный — скрытый фактор в функционировании экономической системы.

Все это означает, что у нас даже нет истинного представления о том, насколько хорошо или плохо все идет. Параллелью высказываниям Коммонера звучат аргументы британского экономиста Эзры Мишана. Если глава семьи и кормилец умирает раньше положенного природой срока от отравления ртутью, ДДТ или от радиации и вследствие этого ему и семье не приходится платить по медицинским счетам, разве не следует добавить в уравнение потери заработной платы за недожитые годы? Они тоже должны иметь стоимость, даже если мы проигнорируем такой фактор, как человеческая скорбь от потери близкого.

Как считает Коммонер, интенсивное загрязнение окружающей среды в США началось с технологической трансформации системы производства после Второй мировой войны. Производство, основанное на новых технологиях, оказалось более прибыльным, чем старые технологии, которые были вытеснены. Более новые и более вредные для окружающей среды технологии стали приносить более высокую прибыль. Мы, конечно, могли бы выжить за счет новых систем и технологий, нацеленных на утилизацию отходов и мусора, рекультивации земель, замены синтетических пестицидов биологическими, многократного использования материалов и сокращения потребления энергии. Это обошлось бы примерно в $600 млрд — четверть стоимости всех имеющихся в стране основных средств.

Если изложить это на языке, принятом в сообществах аналитиков, то такой «долг природе» означал бы внезапное появление в балансе обязательства, о котором мы и не подозревали. Наверное, она раскрывалась бы где-то в примечаниях, набранных мелким шрифтом. У нас был очень прибыльный отчетный период, но завод разрушается на глазах. Мы, конечно, можем построить новый, но нам очень долго придется относить затраты на прибыль.

Да, но зато у нас будет новенький сверкающий завод. Разве это не хорошо? Нет, во всяком случае, не по тем критериям, по которым мы выдаем оценку «хорошо». Конечно, если мы выжили, то это уже хорошо. И, может быть, нам даже удастся сделать так, чтобы жизнь не становилась еще более нездоровой. Это тоже хорошо. Но мы-то измеряли и измеряем наше «хорошо» через «прибыльно» или «неприбыльно». Новые капитальные вложения должны — на определенном этапе — увеличить прибыль. Вот почему студенты в моем классе так растерялись, когда им был задан вопрос: в чем состоит цель компании. Хорошо — это прибыльно, прибыльно — это когда новая технология, и эта новая технология грязная, но прибыльная. Убивать китов очень выгодно до полного их исчезновения, поскольку мы амортизируем только корабли, радары, глубинные бомбы и гарпуны. Мы не амортизируем китов, и, кстати, как вы собираетесь восстанавливать китов?

Но выплата долга природе не повышает ни производительности, ни прибыльности. Так что компания, скорее всего, не будет выплачивать этот долг до тех пор, пока общество не вынудит, не соблазнит или еще каким-либо образом не заставит ее это сделать. Дело в том, что представление о таком новом «хорошо» слишком далеко от представлений, которые всех устраивали на протяжении сотен лет «ковбойской экономики».

Эта истина верна не только для США и не только для капитализма. Управление целлюлозно-бумажной промышленности, входящее в состав Министерства лесной, целлюлозно-бумажной и деревообрабатывающей промышленности СССР, имеет дело с теми же проблемами. У него, Управления, свои квоты и планы, ребята в министерстве обожают эти планы перевыполнять, а чокнутые экологи, как назло, множатся словно грибы. Вот строки из отчета профессора Маршалла Голдмана о загрязнении озера Байкал, самого старого в мире озера и самого большого по объему хранилища пресной воды. Директора завода в Братске спрашивают, почему не был установлен новый очистной фильтр. Его ответ: «Слишком дорого. Министерство лесной, целлюлозно-бумажной и деревообрабатывающей промышленности старается вкладывать как можно меньше средств в строительство заводов по производству бумаги и пиломатериалов, чтобы добиться хороших показателей рентабельности капиталовложений. Они достигаются отказом от строительства очистных сооружений».

Аргумент о том, что ресурсы планеты не бесконечны, неизменно выливается в призыв к прекращению роста — как населения, так и промышленного производства. Но развитие промышленного производства — это один из основополагающих принципов как капитализма, так и социализма. Когда Хрущев говорил, что похоронит нас, он, по сути, хвастался экстенсивным ростом своего промышленного производства. А рост нашего ВНП всегда объявлялся триумфом нашей системы. (Оставим пока в стороне вопрос о том, что, собственно, измеряет ВНП. А измеряет он только количество. Это значит, что если кто-то идет в магазин и покупает тройной замок для дверей из-за всплеска преступности, то ВНП идет вверх, хотя качество жизни катится вниз. Кстати, есть люди, считающие, что нам следует количественно оценивать и это качественное понятие.)

Самой серьезной атаке идею роста подвергла группа ученых из Массачусетского технологического института во главе с Деннисом Медоузом, который создал математическую модель мировой системы со всеми сложными связями между населением, количеством продовольствия, природными ресурсами, загрязнением и промышленным производством. Группа Медоуза выдала уравнение апокалипсиса: миру придет конец менее чем через 100 лет, если только не появится «воля», которая заставит нас начать «контролируемый упорядоченный переход от роста к глобальному равновесию». Даже новые технологии, такие как атомные электростанции, утверждала группа, вряд ли помогут. Затем группа удвоила объем имеющихся ресурсов и внесла поправку на то, что рециркуляция позволит сократить потребности в ресурсах на четверть. Однако даже столь оптимистические допущения подвинули день Страшного суда не далее 2100 г. Рост прекратится, сказали ученые, если не одним образом, так другим. «Другим» означает коллапс промышленности вследствие истощения ресурсов, затем коллапс снабжения продовольствием и коллапс системы здравоохранения.

Это исследование вызвало хор критических возгласов. Один экономист сказал, что это тот же «Мальтус, только с электричеством и компьютерами». Другие заявили, что исходные данные явно недостаточны для столь глобальных выводов и что нам ничего не известно о будущем науки и технологии. Если бы мы предположили в 1880 г., что население вырастет до нынешнего уровня, но без автомобиля, то перспектива была бы одной — гибель человечества под горами конского навоза. Если материалы станут более дефицитными, разве цены не начнут отражать их нехватку? И разве не ведется работа над новыми материалами и новыми источниками энергии? Представители развивающихся стран, изучившие этот отчет на симпозиуме в Смитсоновском институте, были особенно встревожены его содержанием. Ведь остановить рост без какого-то глобального перераспределения доходов и потребления означало бы заморозить третий мир на его нынешнем уровне. Менее богатые народы, сказал посол Индии, при этом «скатились бы к массовому голоду». На другой международной конференции представители Малайзии заявили: «У нас многие предпочли бы видеть дым из заводской трубы и людей, работающих на этом заводе, чем не видеть никакого завода. Нас волнует не загрязнение, а выживание».

На капиталистическом конце спектра такие экономисты, как Милтон Фридман из Чикагского университета, считают, что в дискуссиях на социальные темы «люди склонны подменять чужие ценности своими собственными». Нынешнее беспокойство относительно загрязнения есть не что иное, как «требование богатых — люди с высоким уровнем доходов хотят, чтобы люди с низким уровнем доходов платили за то, что является ценностью для обеспеченных… Люди едут из экологически чистой сельской местности в грязные города, — именно так, а не наоборот — потому, что плюсы города перевешивают его минусы». Если людей оставить в покое, то «они будут действовать в собственных интересах, а не вопреки им, оценивая затраты и выгоды своих собственных действий».

Конечно, вряд ли возможно законодательным путем изменить человеческое сознание. Но большинство экономистов не собирается отказываться от этой цели. Население планеты неизбежно будет увеличиваться: еще один миллиард между 1960 и 1975 гг., потом еще три миллиарда за последующую четверть века. Но даже если этот рост затормозится, экономический рост все-таки должен поспевать за населением. В мире с нулевым экономическим ростом, но с большим населением, можно добиться благосостояния лишь для одного человека или одного народа, да и то за счет другого. Это тот же способ перераспределения богатств, который существовал до того, как появился избыток материальных благ, когда люди в шкурах лупили друг друга по голове бедренной костью мастодонта, чтобы обеспечить нужное перераспределение. Считается, что мы, пусть и не так давно, приподнялись над этим уровнем, однако наша социальная зрелость вряд ли позволяет нам рассчитывать на нее при решении экономических проблем. Уравнения апокалипсиса имеют по меньшей мере один плюс: они заставляют людей думать о проблемах истощения запасов планеты. Однако реальные шаги для исправления ситуации — дело времени, и долгого времени.

Бедность сокращается, а цели общества достигаются именно в результате постепенного прироста богатства. Если существуют социальные проблемы, такие как загрязнение окружающей среды, которые не могут быть решены с помощью рыночных механизмов, их можно решать через систему ценообразования: наложение штрафов на грязные производства или налоговое стимулирование тех, кто движется в правильном направлении. Это не чистая прибыль от роста, измеряемая традиционными методами, потому как стимул от вклада в контроль загрязнения перевешивается ростом цены конечного продукта, а значит, и спроса на него. Отчет, подготовленный Советом по качеству окружающей среды, правительственной организацией, показывает, что для прекращения загрязнения воды и воздуха нужно потратить менее 1 % годового ВНП.

А какое влияние все это оказывает на человека в зеленом козырьке, размышляющего о том, как там обстоят дела в мире? В краткосрочной перспективе — а это единственная перспектива, доступная большинству людей в зеленых козырьках — он может продолжать свою игру в замещение: передвинуть одно на место другого в рамках все той же структуры. (Если бы модель Медоуза оказалась верна и мы подошли бы вплотную к судному дню, а механизм ценообразования перестал бы работать — да эти люди в зеленых козырьках наварили бы миллиарды и миллиарды, скупая сырье буквально накануне его исчезновения.) Но в долгосрочной перспективе решение социальных задач — будь то контроль загрязнения или система здравоохранения, образование или благосостояние — потребует финансирования из накоплений. (Журнал Institutional Investor опросил более четырех десятков ведущих ученых, членов правительства, представителей бизнеса и выяснил, что две трети из них считают, что а) экономический рост должен продолжаться, но с изменением системы приоритетов, и что б) при этом «необходимо дополнительное перераспределение доходов».) Если правительство, чтобы решить социальные задачи, заимствует на рынках капитала, то оно нарушает равновесие, о котором мы говорили в предыдущих главах. Если правительство для этой же цели повышает налоги, то полученные деньги по меньшей мере частично будут результатом уменьшения прибылей. А если оно — опять-таки в тех же целях — начнет печатать деньги, то прибыли будут съедаться инфляцией. Как принято говорить в такого рода дискуссиях, бесплатный сыр бывает только в мышеловке.

Есть кое-какие приемы, которые могли бы сбалансировать такой процесс. Один из них — это проценты на экономику весом в триллион долларов. Другой — рост доли услуг в общей экономической картине. Министерство труда утверждает, что к 1980 г. в сфере услуг будет занято больше народу, чем в производстве. Услуги не загрязняют среду, однако кривая производительности станет более плоской, потому что от врачей, учителей, парикмахеров и струнных квартетов большого вклада в макроэкономику ждать не приходится.

Человек в зеленом козырьке — это капиталист и менеджер. «Класс капиталистов и менеджеров, возможно, сумеет понять, — пишет Роберт Хейлбронер в своей книге “Между капитализмом и социализмом”, — характер и близость экологического кризиса… Возможно, этот класс смирится с получением меньшей доли национального богатства — хотя бы просто из-за признания того, что альтернативы нет».

Некоторые выводы неизбежны. Даже если опасность экологического кризиса преувеличена и он наступит не скоро, даже если социальные проблемы решаются с помощью существующих механизмов — а по обоим пунктам можно поспорить, — общее мнение начинает отворачиваться от рынка как организма, решающего все, и от бизнес-сообщества. Стоит только понять взаимосвязанность «целей» и «приоритетов», и вы начинаете переносить центр принятия решений из области рынка в область политической философии. (Эта идея была развита Дэниелом Беллом в его книгах «Конец идеологии» и «Постиндустриальное государство», а равно и другими авторами.) «То, что хорошо для General Motors, хорошо для всей страны», — сказал Чарли Уилсон, бизнесмен и один из членов кабинета при Эйзенхауэре. Интересно проследить — год за годом, — какая часть населения по-прежнему согласна с этим утверждением, и понаблюдать за динамикой изменения этой доли.

Так что финансовый менеджер в метафорическом зеленом козырьке уже не будет работать в мире, где рынок полностью определяет, что будет производиться (и навязываться), и не будет работать в обществе, которым управляют бизнес-решения. Капитала все меньше, а прибыли все легковеснее. Он все еще ищет свои три акции, которые должны удвоиться в цене, но спектр его возможностей все уже и уже. Он всегда приглядывался не просто к прибыли (Е), а к темпу изменения ожидаемой прибыли, E + ∆Е, и в долгосрочной перспективе — в широкой перспективе, макроперспективе, назовите, как хотите — его ожидания снижаются.

Ничем не гарантированные ожидания — неотъемлемая часть всех известных нам рынков. Без них компьютеры спокойно подсчитывали бы доходность, а все уже в 10.05 отправлялись бы по домам или, что более вероятно, на какое-нибудь совещание, придуманное специально для того, чтобы занять рабочее время. Ожидания — это то, что Кейнс называет «животным духом»:

Значительная часть нашей позитивной активности — в сфере морали, экономики или самоудовлетворения — зависит в большей степени от спонтанного оптимизма, чем от математического ожидания. Вероятно, большинство наших решений сделать что-то позитивное вызвано исключительно влиянием животного духа — спонтанного позыва к действию, — а вовсе не являются результатом взвешенного среднего количественных выгод, помноженного на количественную вероятность… Следовательно, если животный дух слабеет, а спонтанный оптимизм колеблется, оставляя нас на милость математического ожидания, предприимчивость также ослабеет и умрет — хотя страх перед потерями ничуть не более рационален, чем предшествовавшие ему надежды на прибыль… Индивидуальная инициатива может быть адекватной только тогда, когда рациональный расчет дополнен и подкреплен животным духом. Тогда мысли о неизбежных потерях, которые часто овладевают умами первопроходцев (ибо этому их и нас учит опыт), отбрасываются точно так же, как здоровый человек отбрасывает мысли о неизбежной смерти.

Ни одна из предсказанных катастроф не произойдет завтра. Кстати, тот же Кейнс сказал, что «в долгосрочной перспективе все мы умрем». Мы действовали в последовательности коротких периодов, а те, кто вглядывался в перспективу, делали это на свой страх и риск. У нас есть рынок, способный вместить в себя все услуги и все производство, так что нас, скорее всего, ждут еще многие часы веселой игры в замещение. Но если мы откажемся от «бескрайних равнин» нашей «ковбойской экономики», то новый сузившийся горизонт неизбежно повлияет на нашу способность верить в возможность безнаказанно экстраполировать и множить, в то, что те три горячие акции, о которых нам шепнули во время ланча, могут подняться с 5 до 100. Мы уже потеряли наших «ковбоев» — так я, бывало, называл некоторых сограждан, а если скукожатся и наши Бескрайние небеса, то нам придется отказаться от кое-каких фантазий. Но, в конце концов, фантазиями они всегда и были — так что, возможно, у нас найдутся другие источники энергии, чтобы и дальше вращать колеса.

Разобравшись таким (несколько вольным) образом с духом капитализма, давайте посмотрим, что делать с Протестантской этикой. Эта фраза определяет бережливость и предприимчивость, отсрочивание удовольствий и упорный труд как понятия, одобренные самим Господом Богом. Такая этика идет рука об руку с пуританским характером, мрачноватым и безрадостным взглядом на жизнь. Этика эта удачно описана в конфиденциальной записке менеджера компании Ford, где он жалуется на то, что она исчезает: «Традиционная трудовая этика, исходящая из того, что упорный труд — это и добродетель, и долг, разрушается все больше и больше». (Вы уже видели зерна этого конфликта, потому что если Доблестный Принц в Pink Elephant говорит: «Я не собираюсь надрываться ради кого-то. Я не делаю этого… даже ради себя», — то можно с достаточной уверенностью предположить: он уже не верит в то, что «упорный труд — это и добродетель, и долг».)

Мы можем и дальше пользоваться — как это все и делают — термином «Протестантская этика», но вообще говоря, нам стоило бы отделить Протестантство от Этики. Мы называем ее так, потому что так назвал ее Макс Вебер в одном из своих классических трудов по политической экономии. Социологи и политэкономисты до сих пор посылают студентов в книжные магазины за Максом Вебером, а не просто за Протестантской этикой или за Духом капитализма. Текстильщики Северной Франции — католики все до единого — отправляли письма своим сыновьям и друг другу, а содержание этих писем идеально укладывалось в понятие Die protestantische Ethik[37]. Вебер, конечно же, не утверждает, что протестантизм был единственным источником капитализма. Жюльен Фрейнд в своем комментарии к работам Вебера пишет, что Протестантская этика — по меньшей мере, отчасти — была реакцией на марксовские исключительно экономические мотивы. Эмбриональный капитализм существовал в самых разных обществах: в Вавилоне, Индии, Китае и Риме, однако «дух» капитализма развился и окреп только с появлением лишенного тайны и чуда протестантства, с его рациональностью и рассудочными основаниями. (Вскоре мы к этому вернемся с возражениями от контркультуры.) Сопутствовавший протестантству аскетизм проповедовал, что человек обязан упорно трудиться, дабы преуспеть, — а преуспеяние есть знак избранничества Божия — однако не должен тратить приобретенное богатство, ибо только строгая жизнь радует Господа. «Таким образом пуритане неустанно накапливали капитал». Даже кейнсовские предположения в его «Эссе об убеждениях», судя по всему, базируются на определенном типе протестантского общества, где богатство возрастает, потому что увеличивается разрыв между производством и потреблением.

При всех разговорах о предприимчивости, бережливости и пути к спасению, Протестантская этика ныне расцвела пышным цветом в крайне непротестантской стране — Японии. Несколько лет назад, находясь в Японии, я задавал многим японцам один и тот же вопрос: сколько дней составляет ваш ежегодный отпуск? И получал ответы: два дня, один день, три дня. Почему так мало? Ну, потому что, если работаешь во время отпуска, то платят больше, а пляжи и так забиты до невозможности. Я помню свой разговор с японским переводчиком моей книги — кстати, директором Банка Японии. Мы сидели на полу со скрещенными ногами, хватая палочками кусочки сырой рыбы, а изящная дверь волшебным образом обрамляла вид на японский садик.

— В 1960-е гг., — сказал досточтимый директор, — наш объем производства превышал тот же показатель в Италии, Франции, Германии и Англии. С таким темпом роста мы обойдем СССР в 1979 г. Каким образом? Наши люди откладывают 20 % своего заработка. Ни одна другая страна не имеет такого уровня сбережений. В США откладывается порядка 6 %.

Так оно и есть. И если наступают неважные времена, когда люди становятся чуточку прижимистее, а уровень сбережений подскакивает до 8 %, президент собирает в Кэмп-Дэвиде экономических советников и требует от них ответа. Что, черт дери, происходит с нашим Потребителем? Как нам его оживить?

— Конечно, — сказал помощник директора, — мы обойдем Соединенные Штаты не раньше, чем…

Все разом умолкли, потому что со стороны помощника это было крайне невежливо.

— Не раньше, чем в 1990-е, — сказал директор. — А к тому времени многое может произойти. У нас ведь накапливаются и социальные задачи.

— Но мы добились всего без ресурсов, без нефти и без излишков продовольствия, — сказал помощник. — Предприимчивость и бережливость. Предприимчивость и бережливость.

(Утренний хор перед началом работы в Осаке поет гимн своей альма-матер, способный напугать создателей модели истощающейся Земли:

Для строительства новой Японии Соберем воедино наши силы и умы. Мы сделаем все, чтобы поднять производство, Наши товары потекут во все концы мира Бесконечно и постоянно, Словно вода, бьющая из фонтана. Расти, индустрия, расти, расти, расти! Гармония и Искренность! Matsushita Electric! Matsushita Electric!)

Предприимчивость и бережливость, самоотдача и рвение… Можно представить Соединенные Штаты и без этих понятий, но нельзя — без мифологии и этики, которая за этими понятиями стоит. На кону — счастье Артура Бернса: всегда ли у нас будет инфляция издержек, останемся ли мы Страной номер один, как того хотел президент Никсон, что станет с нашей мечтой о богатстве? Здесь, как видите, все конкретно.

И снова — из докладной записки менеджера компании Ford:

Для многих традиционная мотивация — гарантия занятости, пристойная зарплата и перспектива личной карьеры — оказывается недостаточной.

Недостаточно! Наличия работы, денег, личной карьеры? Вы знаете, что нам пришлось забыть и от чего отказаться, чтобы дойти до такого?

Я процитирую достопочтенного Коттона Мэзера[38]:

Есть два призвания, о которых должно помнить всем христианам. У каждого христианина есть ОБЩЕЕ ПРИЗВАНИЕ — служить Господу нашему Иисусу Христу и спасать свою душу… Но у каждого христианина есть также и ЛИЧНОЕ ПРИЗВАНИЕ, т. е. его конкретная работа, благодаря которой он и отличается своей полезностью для ближних… Христианин с его двумя призваниями суть человек в лодке, гребущий по направлению к Раю. Если он озабочен лишь одним из своих призваний, тем или другим, то он погружает лишь одно весло с одной стороны лодки и потому не сможет добраться до берега Вечного Блаженства… У каждого христианина должно быть какое-то свое конкретное дело… дабы он мог славить Бога, делая добро для других и получая добро для себя самого… Жить без призвания — значит противиться Четвертой Заповеди, а равно противиться и Восьмой, которая требует, чтобы человек искал себе достойное пропитание… Если же он не следует ни одному из призваний, то такой человек нечестив перед Богом и неправеден перед своей семьей, своими ближними, своим народом… Христианину недостаточно просто трудиться; он должен делать это со всей самоотдачей и со всем усердием…

…и так далее, вплоть до Poor Richard's Almanac[39]: спящая лиса остается без курицы, одно сегодня стоит двух завтра, усердие есть мать удачи, рано лечь и рано встать — значит обеспечить себя работой, пристойной зарплатой и перспективой личной карьеры.

Распространение этой этики на промышленную Америку стало настоящим триумфом. Однако у вице-президента Ford возникает проблема: очень трудно убедить человека, что его работа на конвейере и есть Призвание. Паства Коттона Мэзерса относилась к этому со всей серьезностью, как и он сам: «Человек — и его потомство — немного обретет, приняв на себя такое призвание, к которому Господь его не призывал». Призвание должно было быть не только приемлемым для человека, но и разрешенным. Тогда работа становится и менее тяжелой, и более достойной того, чтобы за нее молиться:

Чрезвычайно неудобно человеку иметь призвание, которое не приемлется им. Позаботьтесь о том, о родители, дабы, выбирая призвание для детей своих, вы мудро учли бы их способности и их наклонности, а иначе повредите им. И еще: о, взывайте изо всех сил своих к Богу, в молитве, даже более, в посту и молитве, дабы направил Он вас, когда будете решать вы дело столь большой важности. Но и вы, о дети, должны быть тоже исполнены мысли и молитвы, избирая призвание свое, и прежде всего рассмотрите праведность целей, к которым вы себя направите.

Согласитесь, довольно трудно представить, скажем, такое: «Ма, я постился, и я молился, и я просил Господа умудрить меня. Я знаю свое призвание — работать на конвейере Ford за $4,57 в час».

Вероятно, это упрощение, но вы скорее будете надрываться тогда, когда все постятся и молятся за вас и за то, чем вы занимаетесь, и ваши весла гребут по направлению к берегу Вечного Блаженства, чем в том случае, когда все это — неправда. И если вы Форд, то при исчезновении в стране этого духа у вас возникнут серьезные проблемы.

Но дух этот исчез не повсеместно. В литературе он еще жив. «Самодостаточность» и «Благосостояние» Ральфа Уолдо Эмерсона — прямые потомки Коттона Мэзера и Бедного Ричарда: будь не просто предприимчив — будь умен, впитывай и вкладывай. Епископ Лоуренс, глава епископальной церкви на стыке XIX–XX вв., сказал со всей серьезностью: «В конце концов, богатство приходит только к нравственному человеку. Благочестие и богатство идут рука об руку». Некоторые из наших крупнейших компаний даже сегодня дают рекламу, которая вполне могла быть написана кем-нибудь из социал-дарвинистов, а курсы Дейла Карнеги построены на принципах, сформулированных Бенджамином Франклином. «Тот, кто лидирует в бизнесе, каждый день читает Wall Street Journal». (Вы видели по телевидению рекламу о Том, кто лидирует в бизнесе? Бизнес представлен в виде площадки для прыжков с шестом, планка стоит на отметке в 30 м, и бедолага в деловом костюме, в шляпе и с портфелем, нервно поглядывает на нее и ощупывает пальцами шест. В первой попытке он сбивает планку, но преодолевает ее со второй попытки — вероятно, потому, что читает Wall Street Journal. Не спорю, Wall Street Journal вполне может считаться одной из лучших газет в стране, но я полагаю, что каждый, кому его работа представляется планкой на 30-метровой высоте, выбрал не то Призвание и ему стоило бы молиться, чтобы Господь его направил на путь истинный.)

В то время как литература Протестантской этики 300 лет заклинала каждого в этой стране быть предприимчивым и бережливым, трезвым и мудрым, — или, выражаясь словами ученых, призывала «отсрочить удовольствия» — возникла и литература другого типа. Литературой ее можно назвать разве что в ключе Маршалла Маклюэна, но зато она с нами каждый день, и название ей — реклама. Цель рекламы в том, чтобы склонить вас не к производству чего-либо и накоплению, а к тратам, к покупке товаров — и это продолжается вот уже минимум полсотни лет с тех пор, как массовый маркетинг и массовая реклама набрали обороты. Теперь у нас рекламные ролики в цвете, а население проводит с ними гораздо больше времени, чем прошлое поколение проводило с Коттоном Мэзером. И что мы видим? Во-первых, нам никогда не показывают работающих людей, за исключением тех случаев, когда они теряют трудоспособность и нуждаются в лекарствах: аспирин, болеутоляющее, транквилизаторы, таблетки от простуды. Ну, еще, правда, работа по дому — но тут пылесос «Белый Торнадо» поможет вам свести эту работу к минимуму. Во всех остальных клипах люди развлекаются — да разве можно продать прохладительные напитки, не демонстрируя серферов в бирюзовых волнах прибоя? Человек живет один раз, гласит реклама пива, а потому наслаждайся всем, чем можешь, — и персонаж рекламы, ну конечно на борту своей яхты, тянется за банкой с пивом. А авиалинии? Это вообще колокол, возвещающий конец Протестантской этики: «Летишь сейчас — платишь потом!» Pan Am доставит тебя на остров, купающийся в солнечных лучах, где вся твоя оставшаяся жизнь пройдет на пляже (призвание, которое Коттон Мэзер вряд ли одобрил бы), а компания Eastern просто мечтает о том, чтобы ты, Боб, Кэрол, Тед, Элис и все остальные долетели до своего уютного гнездышка на Ямайке.

Рекламное послание капитализма стало шизофренически раздвоенным: на работе будь упорен, предприимчив, сосредоточен, бережлив. Но как только ты уехал с работы — а-а-ах! — ты видел, как Кэрол и Элис смотрятся в бикини? Может быть, кому-то и удается войти в телефонную будку и выйти оттуда Кларком Кентом[40], но я сомневаюсь, что это работало в масштабе всего общества.

Реклама — эта «вторая литература увещевания» — иногда осознает этот факт и пытается убедить нас, что «отсроченные удовольствия» Протестантской этики — это дело часов, а не лет и поколений. «Ты как следует поработал, и ты это заслужил», — возвещает умная реклама — будь то реклама пива как награды за день или реклама отпуска как награды за год. Покупай, пробуй, летай.

Менее серьезное отношение к работе стало относиться и к игре. Зимой 1972 г. Колумбийский университет едва-едва смог наскрести баскетбольную команду для игр Лиги плюща: они смогли послать в Провиденс всего лишь шесть человек на игру против Университета Брауна. New York Times от 6 января 1972 г.: «Четверо членов команды отказались играть, продемонстрировав недовольство студентов организованной внеклассной активностью… Аналогичная нехватка игроков в прошлом месяце наблюдалась и в других колледжах». А вот слова одного из самых результативных членов команды, которые он произнес перед отлетом: «Мой отец считает, что я стал хиппи, вырожденцем, потому что после окончания школы у меня еще были все эти фантастические мечты насчет богатства и славы — я хотел стать самым лучшим адвокатом в Северной Каролине. Сейчас таких желаний у меня и в помине нет».

Сопоставьте это с идеалом экстремальной трудовой этики — Винсом Ломбарди. Вы можете сказать: конечно, солдаты и профессиональные футболисты и должны быть нацелены на победу. Но Ломбарди — далеко не случайный или поверхностный пример. Когда он умер, об этом писали на первых полосах все газеты, включая самые солидные. О его уходе из жизни со скорбью говорил президент Соединенных Штатов. То влияние, которое Ломбарди оказывал на страну и на ее президента, связано с тем, что в течение десятка лет команды, которые он тренировал, либо выигрывали чемпионат, либо занимали как минимум второе место. Вот вам этика Ломбарди, как он ее сам излагал:

Победа — это не просто цель. Это единственная цель.

Воля к совершенствованию и воля к победе выдержат любые испытания. Они гораздо важнее тех событий, которые становятся поводом для проявления этих качеств.

Чтобы играть в эту игру, нужен внутренний огонь — и ничто не подпитывает этот огонь с такой силой, как ненависть.

А вот что говорят его игроки:

Он заставил всех нас понять и почувствовать, что мы боремся не за кубок, а за сохранение своего мужского достоинства… И мы вышли на поле, порвали соперников напрочь и сохранили это достоинство. Винни — сторонник спартанского образа жизни и полного самопожертвования. Чтобы достичь тех вершин, которых достиг он, именно таким и надо быть. Сколько времени ты работаешь, никого и никогда не должно интересовать.

Ко всем нам он относился одинаково — как к собакам. Не думаю, что я хотел бы стать похожим на Ломбарди. Это требует абсолютной самоотдачи. Живя на таких оборотах, ты не имеешь времени для семьи, да и физически тоже много теряешь… И все-таки сейчас, когда я стал бизнесменом, я применяю именно его, Ломбарди, принципы. На третий день моей работы секретарша ушла домой в слезах. Одну из девиц я уже уволил. Я им устроил тренировочные сборы по полной программе. Вот что я сказал, едва появившись в офисе: «На кону ваша работа. Не справитесь — вылетите в два счета». Своей секретарше я сказал: «Чем ты занималась целый день? Я не вижу никакой работы». Если она приносила мне отпечатанное письмо, и в нем была одна-единственная ошибка, я перечеркивал все письмо крест-накрест и говорил: «Перепечатать». И это неплохо срабатывало. Теперь они организованы как следует… Я строг. Да, он наложил на меня сильный отпечаток…

А вот что говорят его футболисты о нынешних переменах:

Если тебе говорили биться головой о стену — ты бился головой о стену… Я думаю, сейчас наступили новые времена. Теперь молодым нужно аргументированно объяснять, почему ты заставляешь их биться головой о стену.

Сегодняшняя молодежь уже не сражается так, как это делали мы. Они могут классно играть в футбол или баскетбол, но они слишком мягкие и слишком добрые. Они выходят на поле, чтобы поиграть в свое удовольствие, — и это не должно помешать их участию в еженедельных демонстрациях или еще в чем-то, что представляется для них важным… Они уже не считают, что если проиграют Bears, то мир рухнет.

Эти примеры настолько красноречивы, что не нуждаются в комментариях.

Может быть, когда-нибудь наука и техника — и начисление сложного процента — достигнут такого уровня, что будет не важно, работают люди с полной отдачей или нет. Но на данный момент мы повсюду слышим разговоры об отстраненности, подавленности, «безысходности синих воротничков» и, если уж на то пошло, «безысходности белых воротничков». В промышленности это хорошо заметно из-за прогулов, текучести кадров и отсутствия достойных кандидатов на бригадирские должности, однако в чем заключается реальная суть проблемы — не знает никто.

Пять лет назад [т. е. в 1965 г.] Национальная комиссия по технике, автоматизации и экономическому прогрессу попыталась оценить имеющуюся информацию об удовлетворенности и неудовлетворенности работой в современных условиях производства. Этой информации оказалось немыслимо мало. При всех разговорах об отстраненности, дегуманизации и неудовлетворенности работой, казалось бы, многие исследователи должны были заинтересоваться фактами, провести опросы и прямые оценки и выяснить, какие аспекты трудовой деятельности особенно негативно влияют на самооценку и самочувствие, а также какие производственные потери могут повлечь за собой изменения этих аспектов. Однако, судя по всему, никто этого не делает.

Роберт Соло. «Капитализм сегодня»)

В надежде, что Национальная комиссия заполнит эти пробелы, я скажу лишь, что можно быть уверенным в двух вещах. Во-первых, очень многие виды работы в этой стране скучны и однообразны, не способствуют развитию физического и душевного здоровья, либо неудовлетворительны в каких-то других аспектах — американская промышленность только сейчас начинает обращать на это внимание. Во-вторых, люди предпочитают работать, а не бездельничать и не болтаться без дела по дому. Они любят работать — как минимум, им нравится ездить на работу, потому что там они встречаются с друзьями, могут выпить пивка после работы или кофе во время перерыва, и это их взбодряет, тем более, что у нас пока не сложилась традиция весь день играть на лютне и считать такой день чрезвычайно удачным. При любой степени привлекательности, мотивации и удовлетворенности они всегда предпочтут пойти на работу — даже без проповедей об Этике и без перспектив достичь берега Вечного Блаженства.

В книгах, посвященных трудовым отношениям, утверждение о том, что часть проблемы заключается в привязывании человека к машине, уже стало аксиомой. Но компьютеры — тоже машины, и зарплата компьютерщиков может быть даже меньше, чем у тех, кто стоит у неэлектронных машин, однако в этом секторе промышленности что-то не слышно стонов о тоске и скуке. Может быть, разница заключается в стиле, атмосфере и кондиционированном воздухе?

Насколько упорно (или с какой самоотдачей) люди трудятся — это уже иной вопрос. Уильям Уайт-мл., а вместе с ним и другие исследователи 1950-х гг. поведали нам о двух разнонаправленных тенденциях. Менеджеры и прочий управленческий персонал стали работать по 70 часов в неделю, да еще и брать работу на дом, а рабочие стали проводить на работе меньше времени, чем прежде.

Отличие нынешних времен от прежних состоит в том, что и руководители, и рабочие теперь осознают возможности, о которых они раньше и не подозревали. Пока только осознают — выводы из этого осознания делают немногие, потому что осознание и действие не всегда сразу же следуют друг за другом. Наибольшее внимание привлекало и привлекает молодое поколение. Будущие менеджеры стали подумывать о более сбалансированной жизни, и компании стали чуточку сдержаннее в выставлении требований к корпоративной жизни. Какими бы ни были страхи Человека в деловом костюме — потерпеть Неудачу, не обзавестись Домом в пригороде, — ныне эти страхи далеко не так сильны. Меньше страшилок осталось и у промышленных рабочих. Если у тебя уже есть дом и машина, то еще один дом и еще одна машина уже перестают быть насущной необходимостью, каким бы приятным ни выглядел такой вариант. (Не так далеко от завода Vega в штате Огайо есть озерцо, скажем так, «синеворотничковое» озерцо, — большинство моторок и яхт на нем принадлежат рабочим с заводов. Если на озере пять яхт, то воды уже не видно, но все равно: если ты рабочий, а у тебя нет лодки, чтобы на выходных покатать детей, с большой степенью вероятности свою посудину одолжит тебе твой приятель или родственник.)

Дефицит вещей — если только это не еда, одежда и крыша над головой — перестал быть пугалом. Пугает он пока еще Человека в деловом костюме, который купился на искаженную версию старой этики, на ее ощутимые и весомые выгоды без ее же духовности. Вспомним еще раз докладную записку менеджера компании Ford:

…Поскольку они не знакомы с жесткостью экономической ситуации прошлых лет, эти новые рабочие не относятся всерьез к последствиям прогула…

Короче и точнее не скажешь. Жесткость экономической ситуации прошлых лет была неприятным, но весьма эффективным мотивационным фактором. Не обязательно было самому проходить через времена Великой депрессии — подрастая, ты слышал предостаточно рассказов о ней. Но прошло уже более 30 лет с тех пор, как Великая депрессия закончилась, и Доблестные Принцы с завода Vega не только не пережили ее, но и не слышали о ней толком, потому что дедушка с ними не живет. У меня было несколько встреч с Дэниелом Янкеловичем, социологом и главой одной из ведущих фирм в области маркетинговых и социальных исследований. Фирма, носящая его имя, постоянно работает в этих областях по заказу корпоративных клиентов. Янкелович рассказал мне, что столь резкие изменения в отношении к работе стали отмечаться только в последние пять лет. Смену целей работы — с зарплаты на межчеловеческие отношения и содержание самой работы — отмечает и профессор Рэй Катцелл, глава факультета психологии Нью-Йоркского университета. Понадобилось довольно долгое время — почти два поколения, — чтобы «экономический страх» как мотивация стал терять силу.

Конечно, подработки, чтобы свести концы с концами, существуют и сегодня; конечно, и сегодня карманы порой пустоваты; конечно, кое-какая безработица сохраняется. Однако массовая безработица вряд ли возможна с политической точки зрения — с этим согласны практически все, — а экономические страшилки («чтобы вправить мозги этим бездельникам, нам не помешала бы хорошая депрессия») уже исчезли из языка переговоров. Ломается то, что Янкелович называет «консенсусом жертвенности». «Жертвенность» здесь означает отсрочку в пользовании плодами своего труда: я делаю это для своей семьи, я работаю для того, чтобы мой сын жил лучше, чем я. Подобная жертвенность уже и не столь популярна, и не столь необходима. Под консенсусом, естественно, понимается согласие общества относительно того, что считать правильным образом жизни. Слом «консенсуса жертвенности» не означает, что он тут же будет заменен чем-то еще. Это значит лишь то, что ныне в картине присутствует множество элементов. Кто-то жертвует, кто-то не жертвует, но единства больше нет.

(«Если феминизм сломает знак равенства между понятиями “мужчина” и “кормилец”, как это повлияет на мотивацию? И, например, на страховку?» Эти вопросы как-то задал мне и себе Янкелович. Обмен мнениями привел к тому, что мы опоздали на ужин.)

Резюмируем: наша кривая производительности становится все более пологой не только потому, что мы превращаемся в экономику услуг, но и потому, что некоторые ключевые мотивации — духовность и страх — исчезли из сферы производства. И, может статься, наша инфляция — это надолго. Можно предположить, что некоторые рабочие будут увольняться, отработав определенное время, а потом спокойно дожидаться пенсии. Некоторые добавят к выходным еще и пятницы. Техническое обслуживание всех наших вещей (а кстати говоря, и сама сфера услуг) станет настолько непредсказуемым и небрежным, что производителям придется делать вещи, не нуждающиеся в техобслуживании: никаких осмотров через 10 000 миль и т. п. А потребители от всего этого придут в такое негодование, что перенесут его на политику — и с радостью примут еще большее вмешательство государства в сферу бизнеса.

Резюмируем: именно изобилие ставит под угрозу наши прежние преимущества. Но президенту не нужно проповедовать необходимость встряхнуться и вернуться к честному труду и оплате соответственно этому труду (что президент, кстати, делал уже неоднократно). Страна номер один не станет исключением, потому что эти факторы не останавливаются у кромки океана. Раньше или позже, но по тем же самым причинам, это произойдет во всех развитых странах Запада. Проповеди председателя Мао могли преследовать иные цели, нежели достижение берега Вечной Благодати, но тон их тот же. В промышленно развитых капиталистических странах именно первое поколение крестьян, оставивших фермы, становится поставщиком самых неприхотливых рабочих, готовых работать от зари до зари. Человек, который 16 часов в день смотрел в зад своему волу на крохотном участке земли где-нибудь в Польше, возможно, не будет жаловаться, когда появится с фибровым чемоданчиком на сталелитейном заводе к югу от Чикаго, но его внук, скорее всего, не сочтет такое существование достойным. Мы просто дальше остальных ушли от своей фермы. В Японии пока еще трудится поколение, совершившее индустриальную революцию: эти радостно улыбающиеся участники хора на заводе Matsushita, уверенные в том, что ничего лучше Matsushita на свете еще не было. А в Германии используют турок и испанцев — тех, которые еще не забыли работу на ферме, — чтобы заполнить рабочие места на заводах Volkswagen. Да, это не решает наших проблем, но одиночество нам точно не грозит.

А может быть, в этом и есть вызов. Адольф Берл среди прочих своих занятий написал вместе с Гардинером Минзом первопроходческую и ставшую классической работу на эту тему: «Современная компания и частная собственность». В одной из более поздних книг, «Американская экономическая республика», Берл пишет, что мы обладаем гибкой реакцией, которую он назвал «трансцендентальным преимуществом». Он имел в виду те качества, которые принесли процветание Израилю, но не Ираку, Нидерландам, но не Болгарии — иначе говоря, некую творческую энергию. Именно она дала толчок нашей системе не в направлении прибылей, а в направлении — вы готовы? — красоты и истины. В более молодой и более оптимистичной Америке это не казалось таким уж странным. И если в нас это — или хотя бы что-то подобное — еще сохранилось, то мы сумеем привлечь людей к работе, не прибегая ни к проповедям, ни к экономическим страшилкам. Это нелегкая задача и серьезный вызов, но наиболее удачливые из наших граждан — те, кому довелось это испытать самим, — знают, что при благоприятных обстоятельствах можно рвать жилы, испытывая при этом радость от проделанной работы.

Мы игнорируем революции на свой страх и риск. То, что наблюдается ныне, может привести к серьезным и глубоким переменам, а может и не привести, однако известно, что даже когда перемены происходят внешне стремительно, идеи, за ними стоящие, витают в воздухе задолго до этого. Наш человек в зеленом козырьке за офисным столом размышляет о том, куда идет мир. Если бы он сидел в лондонском Сити в 1913 г., то был бы одним из коммерческих властелинов мира. Капитал стекался бы к нему отовсюду: от электроэнергетических компаний в Москве, пивоваров в Чехии, троллейбусных линий в Шанхае, яблоневых садов в Тасмании, нефти в Мексике, ферм в Техасе и Аризоне, оловянных копей в Малайзии, конопли в Танганьике и железных дорог по всему миру. Полвека спустя наш человек все еще за офисным столом, он слегка пообносился, но по-прежнему работает, однако его роль в мире и сам этот мир изменились.

В этом месте метафора должна потерять смысл, потому что революции не совершаются аккуратненько и за офисными столами. Если перемены достаточно серьезны, то рамочка, через которую мы до сих пор смотрели на сцену, исчезнет. Правда, офисный стол останется на месте, но за ним уже некому будет сидеть.

Однако повторю еще раз: толика скептицизма лишней здесь не будет. Вот вам пример. Просматривая огромное количество литературы, я не раз натыкался на такую фразу: «Наша молодежь бунтует». Автор фразы, как правило, многословный и концептуальный тип, чаще всего из университетских кругов, и на самом деле он имеет в виду вот что: «Мои старшекурсники бунтуют» или «Мои студенты только что закончили читать Маркузе и заявляют, что по горло сыты Системой». Кстати, инженерные факультеты куда реже сообщают, что их студенты взбунтовались.

Это говорится вовсе не для того, чтобы списать со счетов небольшие группы людей. Они могут иметь символическое значение для всех остальных, выражая то, что чувствуют многие. Но я думаю, надо все-таки понимать, в каких кругах это происходит. Тепличные люди пишут о тепличных людях — иными словами, университетские преподаватели и авторы говорят о студентах, которые со временем, возможно, перестанут быть тепличными типами, защищенными от жизненных штормов и заморозков, но которые, тем не менее, находятся на такой стадии жизни — в университетах и колледжах, — где они защищены от внешних сил, формирующих жизнь всех остальных. Просто сами цифры стали гораздо более внушительными. Двадцать пять студентов не окажут такого влияния, как миллионная армия «контркультуры», но миллионная контркультура возможна благодаря экономике в триллионы долларов, которая и позволяет нам иметь, среди прочего, восемь миллионов студентов. Когда каждый человек каждый день пашет по 16 часов как вол, никакой контркультуры не возникает.

Конечно, я не тратил бы ни время, ни бумагу, если бы думал, что мы все еще пребываем в 4 июля 1955 г., во временах царствования Эйзенхауэра. Несмотря на всю свободу, которая царила во времена нашей учебы в университетах, сейчас происходит Что-то новое. Я — член одного клуба, расположенного в величественном старом здании в Нью-Йорке. Клуб по задумке его основателей должен быть пристанищем Выдающихся интеллектуалов, и, как мне кажется, попал я туда потому, что кто-то счел «Исследование о природе и причинах богатства народов»[41] трудом вашего покорного слуги. В клубе уже полно менеджеров благотворительных фондов и адвокатов с Манхэттена, а средний возраст членов — 94,3 года, потому что менеджеры благотворительных фондов и адвокаты с Манхэттена отличаются поразительным долголетием. Как бы там ни было, следуя предписаниям высокоинтеллектуального общения, одним прекрасным вечером мы принялись обсуждать книгу Чарльза Райха «Молодость Америки». Из всех революционных трактатов именно этот вызвал наибольший интерес. Корпоративная Америка — между прочим, идея, позаимствованная из старой классической работы Берла и Минза, — захватила власть в стране, движимая ничем иным, как тупым желанием сохранять эту власть вечно. «Этот аппарат власти стал безмозглым чудовищем, уничтожающим окружающую среду, отменяющим человеческие ценности и взявшим в свои руки полное господство над умами и жизнями подданных». Мы не фантастически богатая страна, напротив, мы безнадежно бедная страна, потому что у нас беспорядок, коррупция, лицемерие, война, искаженная система приоритетов, искусственность рабочей и культурной среды, бессилие народа, отсутствие общности и потеря чувства собственного «я». (Я приношу извинения за отрывистость и резкость сформулированного мною резюме.) Но в результате биологической потребности возникает новое сознание — «на мертвых землях Корпоративного государства, как цветок, пробивающийся сквозь асфальт». Революция — дело индивидов, революция происходит в культуре, а смена политической структуры станет всего-навсего ее заключительным актом.

Я изучал эту работу внимательно и с интересом. В ней множество не только наивных, но и туманно-банальных утверждений, некоторые из которых просто не могут не вызвать смех. Мистер Райх семь раз заявляет, что в продаже нет кускового арахисового масла, потому что Корпоративное государство своей властью разрешает продажу этого масла только в гомогенизированном жидком виде. Корпоративное государство дает нам сноумобили «вместо снегоходов, чтобы зимний лес содрогался от визга машин». Однако автор в четырех местах восхваляет легкие мотоциклы, потому что они позволяют нам «снова обрести чувство свободного движения» (он явно не пытался читать или просто думать на тихой улице, по которой взад и вперед гоняет подросток на новеньком мотоцикле марки Honda). Он превозносит Moby Grape за позитивное чувство, выраженное словами «Какой прекрасный нынче день»[42], но при этом, на мой взгляд, несправедливо игнорирует «О, что за прекрасное утро» (Сознание I) и песню Пегги Ли «Вот это славный денек!» (Сознание II). Но, в общем, все это игры и забавы. Что меня задевало всерьез — так это то самое «тепличное мышление».

Однако через пять минут после начала дискуссии я отшвырнул блокнот, потому как спора не получилось. Почтенные старейшины тоже прочитали книгу и потому пребывали в такой ярости, что даже не слушали, а их лица налились кровью над белыми воротничками. Что во всем этом может быть опасного? Мне с ходу пришлось поменять позицию и принять на себя роль адвоката другой стороны, потому что тезис старейшин звучал так: «Ничего подобного не существует». Я же пытался объяснить, что, невзирая на всю приблизительность оценок, происходит Что-то новое.

В трактате Жана-Франсуа Ревеля — памфлете, в целом направленном против его соотечественников-французов, — написано, что только в Америке может произойти настоящая революция: «Это революция нашей эпохи… Это единственная революция, в которой соединились культурная, экономическая и техническая мощь, а также всеобщее утверждение свободы в противоположность прежним архаичным запретам». (Приятно хоть от кого-то услышать, что мы все еще пытаемся.) Далее автор перечисляет политические действия, которые уже реализовались: сидячие забастовки, марши за гражданские права, студенческие волнения и т. д.

Однако в этой дискуссии следует вынести за скобки политические аспекты. Марта Митчелл[43], выглянувшая в окно и увидевшая толпящихся на улице студентов, может, конечно, вообразить, что это революционная толпа Петрограда 1917 г., но мало кому еще такое привидится. Не менее важно вынести за скобки и то, что можно определить как стиль. Длинные волосы не обязательно выражают что-то серьезное и глубокое — сравните фотографии выпускников 1872 и 1972 г., и вы увидите, что бороды и бакенбарды очень похожи. Единственная разница в том, что в 1872 г. папочка студента-выпускника выглядел точно так же. А если мы отвлечемся от политики и стиля, то остается, пожалуй, поведение — где-то там и прячется революционная идея. Вот она, в самом кратком выражении: «Куда вообще ведут нас все эти очень неглупые люди?» Ведь и Макджордж Банди[44], и Роберт Макнамара[45] были одними из умнейших людей своего поколения! «Сознание II, — пишет Райх, — основано на функционировании логики и механики, нереальными для него являются природа и субъективный человек… Сознание III с подозрением относится к логике, рациональности, анализу и принципам».

За примерами того, что вызвало такую подозрительность по отношению к логике, рациональности и объективности, далеко ходить не приходится. Вот вам один — и более чем красноречивый. Если мы не остановим коммунистов во Вьетнаме, они подумают, что мы трусы, и завоюют всю Азию — и так далее. Мы анализируем проблему. Посылаем туда х солдат и сбрасываем у миллионов тонн бомб. Каждый день на телевизионных экранах подсчет побед и потерь: «Их — 5357, нас — 422; усмиренных деревень — 324». Завтра мы снова ведем в счете, и послезавтра тоже. Они видят счет — и мы видим счет. Следовательно, мы выигрываем эту войну, утверждаем наши принципы, а коммунисты получают хороший урок. Все это — в количественных оценках — и есть то, что Янкелович называет ложными доводами Макнамары:

Первый шаг — измерить то, что легко поддается измерению. Пока все нормально. Второй шаг — отбросить то, что измерению не поддается, или присвоить такому фактору произвольную количественную характеристику. Это искусственно и уводит от реальности. Третий шаг — предположить, что все не поддающееся измерению несущественно. Это слепота. Четвертый шаг — заявить, что все, что не может быть измерено и подсчитано, не существует. А это уже самоубийство.

Потому и получается, что чувства, эмоции, ритуал и магия подсознательных революционеров превращаются в бунт. «Существовала и существует отчетливая тенденция, — пишет Теодор Роззак в книге «Создание контркультуры» (серьезное эссе, которое читать не так уж и легко), — относить все, что не вполне поддается эмпирическим и математическим манипуляциям нарождающегося сознания, к какой-нибудь всеобъемлюще негативной категории (по сути, к культурному мусору): “бессознательное”, “иррациональное”, “мистическое” или “чисто субъективное”».

И снова Райх:

Общепринятые модели мышления должны быть сломаны. Тому, что называется «рациональным мышлением», необходимо противопоставить «нерациональное мышление»: наркомышление, мистицизм, инстинкты. Конечно, такое мышление на самом деле вовсе не является «нерациональным» — оно попросту вводит новые элементы в стерильную, застывшую, изношенную «рациональность», которая преобладает сейчас.

Это по сути и есть настоящий конец Протестантской этики. Это означает не только то, что обдолбан каждый чувак,[46] — это означает конец рациональности, которая, собственно, и привела к расцвету капитализма.

«Все подается так, — пишет Янкелович, — словно великие победы, одержанные в веках протестантизмом, индивидуализмом, рационализмом, наукой и индустриализацией, были достигнуты страшной ценой — ценой уничтожения сообщества». Давая дефиницию сообществу, Янкелович цитирует другого социолога, Роберта Нисбета:

Сообщество объемлет и включает в себя все формы отношений, которые характеризуются высокой степенью интимности, эмоциональной глубины, моральных обязательств, социальной спаянности и протяженности во времени. Сообщество базируется на человеке, взятом во всей целостности, а не в какой-то из своих ролей, которые, порознь, могли бы обеспечивать социальный порядок.

Макс Вебер, один из основателей социологии, чья фраза и задала для нас мелодию исполняемой здесь сонаты, глубокий историк рационализма, не раз задумывался о том, не лишается ли жизнь — при набиравших силу секуляризации и рационализме — своей тайны, очарования и смысла.

Но очевидно — а «очевидно», согласитесь, вполне рациональное наречие, — что сложное технологическое общество не исчезнет. Небольшие группки людей могут пытаться от него избавиться, строя свои коммуны с последним изданием «Каталога всей Земли»[47] в руках. (Я совершенно не иронизирую по поводу этого альманаха; лично мне было бы приятно увидеть какую-нибудь из моих книг в нем среди керосиновых ламп и гончарных кругов.) Всем же прочим остается как-то приспосабливаться, пытаясь объединить то, чего нам недостает, с тем, что у нас пока еще есть. Мы можем воспользоваться внешне рациональным подходом к оценке — для наших собственных рациональных и управленческих целей — этих перемен в этике и духовности. Однако полное принятие нерационального мира означало бы отказ от нашей исторической роли.

Как бы то ни было, однако иррациональность, тайна и магия — совсем не чуждые факторы на наших финансовых рынках. Это и было одной из центральных идей прошлой книги «Игра на деньги»: показать, что, в то время как язык Игры построен на рациональности и точности, сама Игра строится на поведении людей, со всеми присущими ему тотемами и табу, которые сделали бы честь любому племени где-нибудь в Новой Гвинее.

Перемены не происходят в течение одной ночи. Моральный кодекс, позволивший накапливать капитал на протяжении последних нескольких сот лет, поощряет в нас стремление к целенаправленности. В своем замечательном эссе «Экономические возможности для наших внуков» Кейнс писал:

Целенаправленность означает, что нас больше беспокоят отдаленные результаты наших действий, чем их непосредственное влияние на то, что нас окружает сейчас. «Целенаправленный» человек всегда старается обеспечить иллюзорное и ускользающее бессмертие для своих деяний, передвигая свой интерес все дальше и дальше в будущее. Он любит не свою кошку, а ее котят — и даже не ее котят, а котят этих котят, и так далее, до самого конца кошачьего рода. Для него варенье — это не варенье, если оно предназначено не для завтрашнего дня, сегодня варенья быть не может. Вот так, отодвигая варенье все дальше и дальше в будущее, он стремится к тому, чтобы его деяния обрели видимость бессмертия.

Может статься, что эпоха целенаправленности с ее имманентным требованием жертвенности начинает выдыхаться — пусть и очень постепенно. Это не значит, что другая эпоха или что-то там еще уже здесь, у дверей. Контркультура, возможно, не самый лучший проводник в будущее, уже потому, что она определяет себя через свою противоположность — ей легче описать то, против чего она бунтует, чем то, за что она стоит. Но все это может подтолкнуть нас к созданию некоего синтеза, заставить нас расширить понятие «рациональности», чтобы нащупать пути к консенсусу. Задолго до появления самого термина «контркультура» Кейнс описывал односторонность общества накопления. «Нас слишком долго учили стремиться, — говорил он, — а не наслаждаться». Может быть, через сотню лет, писал Кейнс, — сотню лет, считая с 1931 г., — главной проблемой человечества станет умение жить гармонично, мудро и хорошо.

Что же привело нас к этому перекрестку? Наука и сложный процент, развитие технологий и накопление богатства. Как мы видели, некоторые члены нашего общества изобилия и постизобилия уже прониклись этим духом.

Увы, наши взгляды как на науку, так и на сложный процент меняются. Наука уже не представляет собой абсолютное добро, как казалось в позднюю Викторианскую эпоху: радио плюс Пастер плюс электричество плюс паровой двигатель. Существуют даже сомнения в том, насколько ровно развивается наука: в своей книге «Структура научных революций» Томас Кун утверждает, что каждое поколение ученых переписывает учебники для того, чтобы наука была представлена в некоей непрерывности. Что же касается сложного процента, то Кейнс уточнил и этот момент во фразе, которую обычно не замечают: «при том условии, что не будет ни масштабных войн, ни серьезного прироста населения». Сложный процент не решит наших экономических проблем, если население растет быстрее, потому что в знаменателе у нас всегда стоит «на душу населения».

Повороты на пути встречаются неожиданно. Всего одно поколение назад наши индустриальные общества были озабочены тем, как поднять уровень рождаемости. Если бы мы действительно могли рассчитывать на «амортизационную подушку» науки и сложного процента, то в этом случае, наверное, с радостью и надеждой ожидали бы дня, когда (это снова Кейнс) «произойдут серьезные изменения в моральном кодексе… Мы наконец-то сможем избавиться от всех социальных обычаев и экономических подходов, влияющих на распределение богатства, вознаграждения и наказания, которые мы теперь пытаемся сохранить любой ценой, поскольку они невероятно полезны для накопления капитала».

А что же мы будем делать утром в понедельник?

Все вышеизложенные интеллектуальные упражнения попадают в опасную рубрику долгосрочных ожиданий. А мы уже знаем, что инвестор, ориентированный на долгосрочную перспективу, неизбежно кажется — и это снова Кейнс — «эксцентричным, нетрадиционным и опрометчивым в глазах большинства». Если долгосрочному инвестору удается преуспеть, это лишь убеждает остальных в его нетрадиционности. Но в случае неудачи «он не может рассчитывать на снисхождение. Житейская мудрость учит: для репутации лучше проиграть в рамках традиции, чем преуспеть нетрадиционным образом». А тем временем…

Алчность, ростовщичество и предусмотрительность еще какое-то время останутся нашими богами — ибо только они могут вывести нас из туннеля борьбы за удовлетворение насущных потребностей на солнечный свет.

Если у нас останется капитал, но не будет сообщества, мы все равно сможем попытаться вырастить сад. Даже Просвещенный сказал, что какое-то время нужно отдать на то, чтобы рубить дрова и таскать воду. Но было бы непростительной глупостью не осознавать, пусть даже преследуя конкретные и узкие цели, те изменения, которые происходят вокруг. И это осознание не имеет ничего общего с традиционной нацеленностью на рациональную точность игры с цифрами.

Пока же механизм и структура рынков, на которых идет наша игра, живы — и по-прежнему на месте. На месте валюта и Супервалюта. Может быть, некоторые из игроков немного отяжелели. Нам всем приходится решать, как расходовать свою энергию. Некоторые вещи таковы, каковы они есть, а не таковы, какими нам хотелось бы их видеть, — именно так всегда и бывает. И если вы все еще в Игре, что ж — желаю вам и успеха, и радости от участия в ней.

Примечания

В этой книге нет примечаний. Поэтому фразы в ней порой корявы и длинноваты. Попробуйте-ка переделать «как сообщается в бюллетене Федерального резервного банка Нью-Йорка, вышедшем в августе 1971 г.» во что-то более изящное и удобоваримое.

Время летит, появляются все новые и новые исследования, а горы документов заполоняют комнату — вот автору и пришла мысль о примечаниях, и он позвонил издателю. Что тот скажет насчет примечаний?

— А сколько страниц этих примечаний? — спросил добрый издатель.

— В сотню, пожалуй, уложится.

— Сто страниц примечаний?!

— Ну, если совсем мелким шрифтом, то можно уложиться и в 75–80.

— Восемьдесят страниц примечаний?!

— А в чем проблема?

— Проблема в том, что книга будет в магазинах. Представьте, кто-нибудь возьмет ее в руки и начнет листать с конца? Нам же нужно, чтобы он купил книгу!

— Ну… Так, может, выпустим два издания — с примечаниями и без?

Издатель перешел на тон, которым издатели разговаривают с детьми и авторами: усталый, ласковый и угрожающий одновременно.

— Займитесь лучше делом. А об этом мы как-нибудь в другой раз подумаем.

Итак сообщаю: источники всех цитат указаны в тексте. Если нет, это значит, что источниками были New York Times, Wall Street Journal или одно из интервью, проведенных автором.

Я очень многим обязан — что признаю с искренней радостью — работам Джона Мейнарда Кейнса, как фундаментальным трудам, так и его эссе. Я также выражаю признательность: третьему этажу на Мемориал-драйв, номер 50, в Кеймбридже, где обитают любознательные и дружелюбные экономисты Массачусетского технологического института; Кольеру Краму и Тони Атосу из Гарвардской школы бизнеса; Дэниелу Беллу, декану факультета социологии Гарвардского университета; Дэниелу Янкеловичу; Роберту Хейлбронеру; Беннету Кремену; Дэвиду Норру; Дону Хесслеру и Берту Триппу из Рочестерского университета; Феликсу Рохайтну и Биллу Дональдсону; некоторым своим бывшим коллегам, служившим мне глазами и ушами, в том числе Джону Теккерею и особенно Крису Уэллсу; Барбаре Мандер и Джули Рорер, помогавшим мне в исследованиях, а также миссис Рорер, которая прекрасно и умело провела ряд интервью.

Портфель Рочестерского университета

КЛАССИЧЕСКИЙ ПРИМЕР ПОДХОДА,

ОРИЕНТИРОВАННОГО НА «БЫСТРЫЙ РОСТ»:

РОЧЕСТЕРСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

Данный подход гласит: «Хорошие акции продавать нельзя».

На 31 декабря 1971 г. инвестиционный портфель университета выглядел следующим образом:

Портфель Рочестерского университета (продолжение)

Рочестерский университет рассчитывает стоимость своего портфеля на акцию для облегчения сравнения результативности портфеля с показателями других организаций. Результаты выглядят следующим образом:

Портфель Рочестерского университета (окончание)

Об авторе

«Каждый, кто хоть что-то значит в американском инвестиционном бизнесе, знает “Адама Смита”», — писал Newsweek. В мире финансов у него всегда была масса фанатичных поклонников, но со временем он стал известен в гораздо более широких кругах. Профессор Пол Самуэльсон, первый американский лауреат Нобелевской премии по экономике, назвал его книгу «Игра на деньги» современной классикой.

Сноски

[1]

Адам Смит. Игра на деньги. — М.: Альпина Бизнес Букс, 2007.

[2]

«Гоу-гоу», «давай-давай», «смелее вперед» — повышенный, а порой маниакальный интерес к ценным бумагам с высоким уровнем риска, но и с потенциально высокой прибыльностью. — Прим. пер.

[3]

Уилл Роджерс — ковбой, юморист и актер эпохи немого кино, часто игравший роли «мудрых простачков», философов «от сохи». — Прим. пер.

[4]

Автор предисловия цитирует название классической работы Чарльза Маккея (см. Чарльз Маккей. Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы. — М.: Альпина Паблишер, 2003). — Прим. пер.

[5]

После меня хоть потоп (фр.) — Прим. пер.

[6]

По иронии судьбы партнеры, уволившие меня, — а именно на них лежала ответственность за плохие результаты — не понесли никакой расплаты. Они получили полный контроль над Wellington Management и заработали огромные деньги во время великого бычьего рынка, начавшегося в 1982 г. И все же они кое-чему научились на той катастрофе и со временем вывели Wellington на прежний уровень, вернув ему репутацию солидного, уважаемого и консервативного фонда. — Прим. автора предисловия.

[7]

Так на жаргоне Уолл-стрит называли акции, на которых держатели заработали в десять раз больше денег, чем вложили. — Прим. пер.

[8]

Turnpike (англ.) — скоростная платная трасса. — Прим. пер.

[9]

Бэттер — игрок команды нападения в бейсболе, отбивает броски питчера другой команды. При этом бэттер может сделать не более трех промахов, в противном случае команды меняются ролями. — Прим. пер.

[10]

Plus ça, plus c'est la même chose (фр.) — Чем больше оно меняется, тем больше остается таким же самым. — Прим. пер.

[11]

The falcons could not hear the falconers (англ.) — цитата из поэмы У. Йейтса «Второе пришествие». — Прим. пер.

[12]

Псевдоним американского журналиста и юмориста Финли Питера Данна (1867–1936). — Прим. пер.

[13]

Жилые микрорайоны, состоящие из практически одинаковых односемейных домиков, которые собираются на месте из готовых деталей. — Прим. пер.

[14]

Автор обыгрывает строку «День, когда музыка умерла» из знаменитого хита певца и музыканта Дона Маклина American Pie. — Прим. пер.

[15]

Период с 6 по 9 марта 1933 г., когда по указу президента Рузвельта все банки США были закрыты с целью определения их платежеспособности в условиях Великой депрессии. — Прим. пер.

[16]

Никербокеры — семья первых голландских поселенцев, прибывших в Америку в 1674 г. и основавших Нью-Йорк. Прозвище ньюйоркцев. — Прим. пер.

[17]

Securities and Exchange Commission — Комиссия по ценным бумагам и биржам США. — Прим. пер.

[18]

Продавать в короткую — продавать без покрытия, не имея продаваемых акций на руках. — Прим. пер.

[19]

«Браминами» или «бостонскими браминами» называли элиту Новой Англии, людей, определявших политику региона, а нередко и страны. — Прим. пер.

[20]

Страстный американский проповедник XVIII века. — Прим. пер.

[21]

Популярный британский автор шпионских романов. — Прим. пер.

[22]

Ироническое сравнение со старой раскинувшейся по всему земному шару Британской империей, «над которой никогда не заходило солнце». — Прим. пер.

[23]

Об этой забавной и поучительной истории Адам Смит рассказывает в книге «Игра на деньги». — Прим. пер.

[24]

Тюрьма строгого режима в штате Нью-Йорк. — Прим. пер.

[25]

Известный американский адвокат, защитник прав потребителей. — Прим. пер.

[26]

Кого Бог хочет наказать, того он прежде всего лишает разума (лат.). — Прим. пер.

[27]

«После меня хоть потоп» — фраза, которую история приписывает французскому королю Людовику XV. — Прим. пер.

[28]

Под этим названием Нью-Йорк выведен в комиксах и фильмах о Бэтмене. — Прим. пер.

[29]

Крупный район, выстроенный для малоимущих. Однако заселение производилось по принципу принудительной расовой интеграции, что привело к массе конфликтов и превращению района в рассадник преступности. В 1972 г. все дома в районе, который просуществовал всего 18 лет, были снесены. — Прим. пер.

[30]

Длинноволосый бесстрашный красавец — герой множества англосаксонских сказок и преданий. — Прим. пер.

[31]

На берегах реки Чарльз стоит один из ведущих университетских центров США — Бостон. Практически внутри Бостона находится Кеймбридж, а в нем — среди прочих учебных заведений — и Гарвардский университет, о котором ниже идет речь. — Прим. пер.

[32]

Военная академия, через которую проходят все высшие военачальники США. — Прим. пер.

[33]

Один из отцов-основателей США, первым поставивший свою подпись под Декларацией независимости. — Прим. пер.

[34]

«Студенты за демократическое общество» — самая крупная из леворадикальных организаций 1960-х гг. — Прим. пер.

[35]

Бесплатные юридические услуги и адвокатская помощь. В те годы такая помощь часто оказывалась радикально настроенным группам. — Прим. пер.

[36]

Цитата из драматической поэмы Т. Элиота «Убийство во храме» в переводе И. Юрьевой. — Прим. пер.

[37]

Протестантская этика (нем.) — Прим. пер.

[38]

Пуританский пастор-проповедник, влиятельная фигура в Новой Англии на стыке XVII–XVIII вв. — Прим. пер.

[39]

Популярный ежегодник, выпускавшийся в XVIII в. Бенджамином Франклином, который взял себе псевдоним Бедный Ричард. Альманах содержал хозяйственные и экономические советы, а также мудрые мысли и наставления. — Прим. пер.

[40]

Обычный человек, превращающийся в Супермена — и обратно, герой бесчисленных комиксов, книг и фильмов. — Прим. пер.

[41]

Классический труд «однофамильца» автора (настоящая фамилия которого Гудмен), шотландского экономиста и философа XVIII в. Адама Смита. — Прим. пер.

[42]

Moby Grape — американская рок-группа, популярная в конце 1960-х гг. Одним из ее хитов была цитируемая песня It's a beautiful day today. — Прим. пер.

[43]

Жена генерального прокурора в правительстве Никсона, Джона Митчелла. Прославилась тем, что всюду видела заговоры и делилась своими «наблюдениями» с прессой. — Прим. пер.

[44]

Помощник по вопросам национальной безопасности в администрациях президентов Дж. Кеннеди и Л. Джонсона. — Прим. пер.

[45]

Министр обороны времен вьетнамской войны. — Прим. пер.

[46]

Обыгрывается название хита Боба Дилана тех лет. Строчка Everybody Must Get Stoned повторяется в конце каждого куплета и имеет двоякое значение: «побить камнями нужно каждого» и «каждому нужно обдолбаться по полной». — Прим. пер.

[47]

Whole Earth Catalog — контркультурное издание конца 1960-х — начала 1970-х гг, которое, по задумке создателей, должно было стать чем-то вроде альтернативной библиотеки, списка необходимых вещей и полезных наставлений. — Прим. пер.

Оглавление

Предисловие

Предисловие к изданию 2006 г Кто такой Уоррен Баффетт и что такое суперденьги

I. СУПЕРДЕНЬГИ

  1 Метафизические сомнения, очень коротко

  2 Ликвидность: мистера Неполнолотчика Роберта спрашивают, как он себя чувствует

  3 Суперденьги и где они лежат: Супервалюта

II. ДЕНЬ, КОГДА МУЗЫКА ЕДВА НЕ УМЕРЛА [14]

  1 День, когда музыка едва не умерла: Банки, июнь 1970 г

  2 День, когда музыка едва не умерла: Брокеры, сентябрь 1970 г

III. ПРОФИ

  1 Ностальгия: великая паническая скупка

  2 Неудачный сеанс коллективной психотерапии для полутора тысяч профессиональных инвесторов Ангел возмездия в главной роли

  3 Слова предостережения: Помни о них, о брат мой, в часы твоего триумфа

  4 Как мой швейцарский банк потерял $40 млн и лопнул

  5 Кто-то же должен делать правильные вещи: уроки мастера

IV. КРУШЕНИЕ СИСТЕМЫ?

  1 Испорченный язык Супервалюты

  2 Приобщение к Супервалюте

  3 Бета, или тихий разговор на языке алгебры

Примечания

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg